Эпистолярия. Письма Льва и Любови Жаковых

Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!..
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
(Д.Самойлов)

«Когда-нибудь мы перечтем с тобой эти письма, как летопись боя, как хронику чувств…»

       (По материалам различных авторов)
   Они родились в один год – в 1922-м. И, в отличие от двух предыдущих наших юных авторов "Эпистолярии", успели встретиться. Жили они в одном городе и до поры не подозревали о существовании друг друга. Мальчик ходил в юннатский кружок. А девочка однажды написала заметку в газету о том, какую коллекцию бабочек собирала и как всех ребят с улицы увлекла собиранием коллекций. По поручению руководителя юннатского кружка мальчик написал ей письмо, приглашая прийти в их кружок.
И она пришла. У нее были необыкновенные глаза. И золотистые косы ниже пояса. Звали девочку Любовь, Люба.
А трагедия в жизни началась задолго до войны. У него, Лёвы Спарионапте, в 1937 году был расстрелян отец, объявленный "врагом народа". Он работал мастером на фабрике игрушек, мастерил дома, сделав мебель. Мать, Алла Александровна, служила в Мариинском театре бутафором, музицировала с отцом, игравшим на мандолине. Андрей Константинович был обвинён в участии в антропософском кружке...
Где ты отец мой, где ты?
Где доброта твоих глаз?
Ласка в суровости фраз.
Светлая мудрость совета?

Тщетно в бездонности леты
Тень твою ищет мой взор
Тщетно бросает костёр
Искры печалью согреты.
Такие стихи посвятил отцу Лев. В домашнем архиве цела дневниковая тетрадка с этим стихотворением.
Она являлась внучкой известного русского философа и литератора зырянского происхождения, выпускника Тотемской учительской семинарии Каллистрата Жакова. Он был также этнографом края коми, а романом "Сквозь строй жизни" восхищался Горький. В 1926 году Жаков умер в одной из больниц города Риги. С конца двадцатых – начала тридцатых о нём старались молчать. Другим дедом Любови, по матери, был Захарий Френкель - в молодости ссыльный социал-демократ, основатель санитарного дела в Вологодской губернии, академик Академии медицинских наук СССР. Френкель был секретарем фракции кадетов первой Государственной Думы 1906 года, земским деятелем, членом Предпарламента в 1917 году. Но об этом тогда, конечно, нельзя было говорить... Она воспитывалась в его семье. Летом 1914 года на гонорар от выпущенной книги «Очерки земского врачебно-санитарного дела» Захарий Френкель построил дом на Васильевской улице (ныне Светлановский проспект) в посёлке Лесном и жил там до конца жизни. А отец, Вадим Жаков, недолго проживший с матерью, был одним из авторов знаменитого орудия «Катюша» и рассчитывал на орден Ленина, и также был впоследствии расстрелян... Дед также в 1938 году арестовывался как "бывший", подвергся в 69 лет избиению, но выпущен после "бериевской" амнистии. Прожил он затем до 101 года...
...Потом была практика в пригороде, и мальчик узнал, что девочка хорошо рисует, заметил ее глаза и золотистые косы. Девочка тоже, может быть, сразу выделила его. В конце дня кружковцы складывали тетради наблюдений в одну стопку. И однажды мальчик сказал: «Давай класть наши тетради рядом».
Последний школьный Новый год они встречали вместе в заснеженном Сосновском парке. Люба разломила пополам апельсин, и они ели его долька за долькой, думая, что вот так же в будущем они будут все делить пополам. Ведь они любят друг друга. И, конечно, любят на всю жизнь!
   В тот день, когда в школе у Льва был назначен выпускной вечер, началась война.
   Когда началась Великая Отечественная война, оба они, ленинградцы, отправились в военкомат. Ее не взяли – слишком слаба.  Через несколько дней он приедет на дачу, где жила Люба, - проститься. Ему сказали: «Ждите повестку».
«Ты уехал, уехал! Я шла усталая и тревожная, и медленно подкатывалась тоска. Утром встала вовремя. Солнце. Шумят ели. У меня на столе букет из васильков и ржи. Левка, доброе утро! Вижу твои глаза, самые прекрасные, самые смелые, самые любимые. Будь такой, как ты есть. Сбереги все хорошее».
Он, вчерашний школьник, уже 15 июля 1941 года участвовал в своем первом бою в составе Ленинградского ополчения. Казарма, где разместится ополчение, будет как раз в той школе, где учился Лева. И они еще успеют увидеться. Люба приедет в Ленинград, и его отпустят на один вечер – домой.
   «12 июля, - пометил он в своей записной книжке, - последняя встреча. 15 июля – после большого перехода бой под Юрками. 16 июля – второй бой под Юрками. 17 – 18 – 19 бой под Ивановском и Поречьем…» так началась для него война.
Отзовись!

Из первых писем с фронта. Июль 1941 г.
«Под пулями шепчу твое имя. У меня есть сумка, в которой я ношу тетрадь для писем, записную книжку, «Овод» Войнич. Там есть два сокровища – два твоих письма…»
Лев Спарионапте служил в артиллерии, был наводчиком орудия, а Люба Жакова работала в госпитале, пережила блокаду. Он воевал на Волховском, Карельском и 3-м Белорусском фронтах. 9 мая встретил в Кенигсберге.

"Какие муки таит в себе жизнь. Я сижу в лесу. Сквозь деревья падает луч света. Земля, я дышу твоей свежестью и не могу надышаться. Я смотрю на тебя и не могу оторваться. Ты знаешь, я не трушу, нет. И это правда. Но во мне произошел адский конфликт. Вся моя нежность, мягкость, любовь к природе вдруг сопоставляется с диким уничтожением жизни. Я не могу смотреть на обгорелые леса, на людей убитых, на все то изуродованное, что я так люблю. Дай мне силу подавить в себе мою безграничную любовь ко всему. Мать моя, Земля, помоги мне, и ты, ты дай мне силу».

  Ценность этих писем (их более ста) заключается в том, что сохранились письма обоих адресатов. Получив письмо из дома от матери или возлюбленной, Лев Андреевич отвечал на него и отправлял назад, чтобы письмо не пропало на фронте. Объем и полнота этой переписки – письма составляют целую «повесть» – и делают ее необычайно ценным документом, каких нет практически ни в одном музее мира.
  «Что было самым трудным для вас в те первые дни?» - спросят его потом. И он ответит: «Стрелять в человека». – «Но ведь вы знали, что идете на войну, вы пошли добровольцем». – «Отдать свою жизнь за Родину, если понадобиться, к этому я был готов. А вот стрелять…» - «Во врага, фашиста?» - «Но мы ведь поначалу думали: на кого фашисты надели шинели? На простых людей, которые не хотят и не будут с нами воевать. Они будут сразу же бросать оружие, переходить на нашу сторону…» А спустя полгода, в ноябре, пишет: «Знаешь, мне дают 25-28 лет».
  В январе 42-го его ранят второй раз. Тяжелое ранение головы.
  15 февраля 1942 г. Кострома, госпиталь.
«Любушка, мой дорогой друг! Утром я написал тебе письмо и снова пишу. Сегодня я прочел в «Огоньке» статью Беляева «Ленинградские ночи». Ты знаешь, я перечел ее два раза. Я рвался к вам, я хотел сражаться под стенами моего родного города. Думаю, что сумею умереть за Ленинград как ленинградец. Мне стыдно за то, что в эти грозные дни я мог думать о своем маленьком горе и о своей тоске. Друг мой, я знаю, что я погибну, но я погибну за свой город, за тебя и твою любовь. Храни наши лучшие мысли и мечты… Пока я жив – я с тобой».
  Он писал, а в ответ писем не получал.
Где-то в Карелии (так значится на листке). 29 мая 1942 г.
«Родная! У меня подкосились ноги, когда мне дали два письма и я увидел твой почерк. Черт возьми, у меня все еще внутри дрожит. Мысли бегут и путаются…»
  Он держал в руках письма и слышал Любин голос.

Ленинград. Июнь 1942 г.
  «То, что мы видим, переживаем, нельзя описать человеческими словами. Это войдет в историю как пропасть, как ненависть к врагу.
Мы живы все четверо. Но бабушка и дедушка так почти и не оправились, хотя мы уже второй месяц сыты. Они почти не могут есть, совершенно изменившаяся психология. Мы же с тетей совсем поправились, пополнели, цинга проходит от массы зеленой травы и березового сока (мы сделали запас его). Я работаю уборщицей в Лесотехнической академии для рабочей карточки, все остальное время трачу на госпиталь (там работаю от комсомола общественницей с начала января)... Времени не хватает, ведь мне приходится и стирать (хоть и пополам с тетей), и носить дрова и воду, и стоять в очередях, вообще делать все то, что раньше я не знала. А дома все лежали совсем, и у меня пухли ноги, болели и не гнулись колени. Теперь-то все это позади.
  Жизнь города восстановилась. Рабочих поддерживает «повышенное питание», которое назначают легко, на всех предприятиях и в учреждениях дают всем соевое молоко и витамин С. Работают поликлиники, магазины…»

Фронт. Июнь 1942 г.
«Недавно нас накрыла тяжелая артиллерия немцев. Но мы чудом вылезли сухими из воды. Не для того я родился и учился, чтобы умирать в 19 лет. Я отдам себя науке, я буду биологом во что бы то ни стало!
Недавно я прочел сборник И. Эренбурга «Близится час». В нем сказано: «Интеллигенция сражается за науку, культуру, за книги, за право мыслить, творить, совершенствовать мир. Юноши сражаются за чистоту любви, за русских девушек…» Да, это так. И мы добьемся своего. Я в этом уверен. Если бы ты знала, как мне хочется учиться, работать…»

Обратим внимание, что в письмах Лёвы с фронта нет подробного описания боёв, хода операций и т.д. Нет и в письмах Любы из блокадного города описания всех трагедий и невзгод. И дело не столько в цензуре. Люди не хотели застрять внимание на тяжёлом, на трагическом. Они писали как можно больше о светлом, отвлекаясь от тяжкого. И - сколько о книгах, музыке, и, конечно, о любви - друг к другу и к жизни.

Осенью 42-го в городе возобновил работу медицинский институт. Люба стала его студенткой: «Я так люблю жизнь! И я так счастлива! – с такими мыслями я иду в институт по самым опасным местам. Сейчас у нас очень страшно, Лев! Ты ничего не имеешь против, что я откопала в чемодане твой портфель и хожу с ним, так как мой изодрался весь? Это, конечно, нехорошо, с чем будешь ходить ты (ответ: «С тобой»), но… что ты скажешь?»

Фронт. Осень 1942 г. В минуту передышки.

«Сейчас за игрой в шахматы вдруг вспомнили – к чему, не знаю – бином Ньютона; зашла речь о математике, и мне вдруг вспомнилось, как ты однажды не решила четыре задачи по геометрии. Как я их решил и утром передавал по телефону. А знаешь, ведь я над ними просидел всю ночь… Что я вспоминаю такие глупости, не знаю. Так просто. Я живу сейчас воспоминаниями и надеждами.
Сколько принял я насмешек из-за того, что верю, что есть на земле любовь. Пусть смеются, пусть чернят женщин вообще и называют меня наивным юношей. Я верил, и буду верить. Разве чувства, выросшие на единстве чувств, мыслей, взглядов, не прочны? Чем тебя порадовать? Отправил недавно 12 фрицев к праотцам.
Слушай, как ты там дышишь? А? Как дома, здоровы ли? Когда проходишь по тем местам, где мы… в общем, улыбнись за меня этим местам.
Цензор отворачивается, и я тебя целую».

  За игрой в шахматы на фронте... А вот:«Вчера нашел оптический прицел от снайперской винтовки. Сделал из него микроскоп. Наблюдал инфузорий, но стекла поцарапаны, и видимость плохая».
  ...В музее Выборгской стороны - района, где жили Лёва и Люба, была выставка тетрадей, дневников и прочих школьных принадлежностей в пору блокады. Самое поразительное на ней - тщательно выполненные задания, многочисленные рисунки и карты исторических событий и географических регионов, выполненные школьниками в таких условиях!
Ленинград, 19 января 1943 года. «Кольцо блокады прорвано! Лёвка, прорыв блокады! В городе флаги. Флаги на трамваях. Люди незнакомые целуются и поздравляют друг друга…».
Фронт. Январь 1943 года. «Стоя на посту, при лунном свете пробежал твое последнее письмо. Знаешь, сразу сделалось теплее, даже руки отогрелись. Час назад передали о взятии Синявина и Шлиссельбурга. Мои чувства ты, конечно, понимаешь. Быть может теперь, моя родная, письма будут ходить чаще. Быть может, и стихи до тебя будут доходить».

На фронте он стал писать стихи. Нет, он писал их и раньше, в школе, мальчишкой, - кто не грешил этим! Но тогда, теперь-то он понимал, это были больше литературные упражнения. Теперь стихи рождались сами, помимо воли: из тоски, любви, надежды – всех чувств обостренных войной. Их охотно печатали в газете «Красный удар».

Фронт. Март 1943 г.
«Мы подбираемся уже к своему 20-летию, юность наша стоит на первой грани степени зрелости. Сейчас я живу только тобой. У меня почти нет собственной духовной и интеллектуальной жизни – все в тебе. Но я верю, что еще посижу за книгами и микроскопом, обниму душой и мыслью природу.
Я все время с тобой. И среди ночи, стоя на посту, и днем, и даже сегодня, у панорамы, наводя и пуская снаряды, - везде мы были вместе, и я думал: «За 1941 год, за Ленинград, за тебя!» Милая, я люблю тебя. Вот и все».

Фронт. Декабрь 1943г.

Ленинград. 1943 г.
«Пить (но очень редко) – конечно, безрассудно было обещать этого не делать, в конце концов в мирной обстановке можно снова жить иначе, но почему курить? Я этого не понимаю. Испугало меня не то. Что ты пьешь и куришь (могу поставить эти слова в прошедшем времени?). Для того чтобы познать жизнь и грязь, совершенно не нужно на себе все испытывать хотя бы потому, что всего не испытаешь все равно. А потом: испытывая все, не испытаешь самого главного – своей жизни. Своей личной, только тебе свойственной жизни. Уж не говорю о парадоксе. Что, испытывая на себе грязь, не испытаешь уж чистоты, а только ужас».

Через два дня
«Эх ты, Лев! Ты огорчаешься тем, что стоишь на месте в образовании – да что это за чушь! Неужели ты не восполнишь тотчас (в два счета) после войны? Твоя солдатская шинель святыня, ее нужно целовать. Да ну. К чему тут слова? Ты моя гордость, моя любовь, друг – пойми. И на фронте, и в любых условиях ты должен оставаться самим собой, т.е. человеком с тонкой эмоциональной душой».
«Первые месяцы на фронте мне казалось диким, что все ругаются матом. И вообще я был типичным Мечиком из «Разгрома». Потом я огрубел, и мне стало легче. Потом я осознал (42-й. зима), т.е. нашел твердость внутри, а не снаружи. И наружная оболочка начала отмирать. Почему я пишу тебе о своей грубости? Я хочу вымести сор».

Ленинград. 27 января 1944 г.
«Выбежала на площадь. На улице толпа. Вся площадь запружена. Небо вспыхивает ярчайшим светом. Площадь горит, разноцветные волны летают над нею. На Невском танцуют русского…. Здесь ленинградцы, чьи дети кровью своей освободили нас от блокады. Здесь ленинградцы, чья кровь была на льду Невы у прорубей, куда от слабости на четвереньках спускались женщины в 41-м году. Здесь те, кто считал хлеб на граммы, те, кто ходил, прижимаясь к стенам от снарядов. Здесь 12 – 14-летние мальчики, по суткам не отходящие от станков…Лев! Это пылкое вступление, написанное дрожащей рукой, не требует комментария».

Фронт. Февраль 1944 г.

Пусть говорят поэты, что в бою

Мы думаем о чем-то теплом, близком.

Нет, если тысячи смертей встают,

У жизни мысль одна: прицел не низко ль?

Но в эти вот минуты, когда нет

Того, что правильно назвать бы адом,

Я достаю помятый твой портрет

И чувствую, что близко ты, что рядом,

Что все еще волос упрямых прядь

На лбу твоем не перестала виться,

Что все-таки мне очень трудно ждать,

Что и тебе сегодня вряд ли спится…

….Ночь. Звезды, ракеты, шум ночных бомбардировщиков и огненные нити трассирующих пуль. Ты не знаешь, что это за созвездие – таким крючком? Да, жаль, что я слаб в астрономии. Нет, ты скажи мне, когда же я возьму книги и начну учиться? Время, время-то ведь уходит. Вот уже три года, три… Когда сидишь в темной комнате. А свет падает через открытую дверь, а я все так же памятью своей хватаюсь за обрывки мечты и все так же хочу ее удержать. И удержу, если мы не погибнем… Мне кажется, что ты сейчас все-таки спишь. Сколько можно не спать? Спокойной ночи. Ну, ну… спи. Это я, Левка».

Ленинград. Март 1944
«А я в последнее время увлекаюсь Пушкиным. Помнишь, как мы встречали весну в Удельном? А в сорок втором году я плелась запирать калитку и закрыть ставни на окнах, утром по пульсу смотрела, живы ли еще тетя и бабушка. Идя в институт, увидела афишу о «Франческе да Римини», а это самая любимая вещь, за войну ни разу ее не слышала – и была взволнована весь день. Утром бродила по набережной Фонтанки, восторженно любуясь на эти стены – разрушенные, избитые – и лучшие в мире стены!...Сегодня была в концерте. Не могу обойти молчанием дорогого Карла Ильича Элиасберга. Представь, он – единственный дирижер – остался в городе в трудные его дни. Из жалких остатков после эвакуации оркестра он собрал оркестр, который 9 ноября 1941 года под грохот обстрела играл Пятую симфонию Бетховена.
… Блокада, что говорить, оставила неизгладимый след. Мы пережили, ощутили чувства, известные людям лишь на бумаге и в идеале. Люди-то умирали у станков, около машин, в заводских столовых падали во время обеда… А не ходить на завод (не теряя карточки!) можно было!»

Шла весна 44-го, и все ближе была победа. Но жизнь в блокадном городе не прошла бесследно. У Любы открылся туберкулез.
Ленинград. Апрель 1944 г. Больница.
«Неотступно думаю о тебе. Тебе уже 21 год! Такое ощущение, будто по капле вытекает неудержимо это омерзительное время – жизнь. Как его уберечь? Но подожди: я буду здорова, и сразу же после войны ты будешь в университете. Да. Да. Я сделаю это.
Я завалена книгами, и все прекрасны. Не скучаю, но я почти ничего не могу делать, хотя температура не очень высокая. Задыхаюсь. Дышать очень трудно…
Неужели мир так мал? И время всех веков так коротко, что мы родились с тобой в одно время? Люблю тебя».

Фронт. Июнь 1944 г.
«Чем объяснить твое молчание?.. Я с тобой, с тобой, мой друг. Разве не слышишь, как глажу твои косы, как, прижавшись к ним лицом, стараюсь что-то сказать теплое, ласковое, хочу и не могу. В землянке моей гармонь повторяет сбивчивую мелодию… Любочка, что с тобой? Откликнись! Я с тобой, с тобой каждую минуту».

Ленинград. Июнь 1944 г. Больница.
«Ночь. Слушаю радио. Пишу. В Лесном, наверное, уже цветут белые розы… Я не хотела сразу писать, но и не могу молчать: сегодня выяснилось, что мне нужна операция. Операция очень сложная и, главное, длительная, не всегда кончается благополучно (ибо не так давно изобретена).
Включена Красная площадь, все давно спят. Только я лежу, уставясь в темноту, со своими мыслями. Быть может, я впервые вообще задумалась о болезни или впервые поняла, что это навсегда».
Ленинград. Сентябрь 1944 года. Больница. «Сегодня мы в палате вслух читали поэму Твардовского «Василий Тёркин». Из поэмы этой, как из песни, слова не выкинешь. Вот вещь, которая, конечно, не умрёт…»

Фронт. 7 ноября 1944 г.
«Мне хочется сказать, что я плакал сегодня утром, слушая приказ 220, что я не стыжусь этих слез, что я сын своей родины, что я сорок месяцев ждал этих великих, бессмертных и простых слов: «Советская государственная граница, вероломно нарушенная гитлеровскими полчищами 22 июня 1941 г., восстановлена на всем протяжении от Черного до Баренцева моря». Да, я плакал. Стоял в строю, держал свой автомат, думал о каждом дне этих 40 месяцев, ради этого дня прошедший столько дорог и препятствий войны…»

Фронт. 9 мая 1945 г.
«Вчера впервые сказал тебе о том, что я вернусь. Это было около 12 часов ночи. Я лег спать. Победа пришла ночью ракетными огнями, очередями из автоматов и короткой фразой по телефону: «Наша победа!»
…Играл в волейбол, блаженно отдыхал, разбирал ботанику по-немецки, грезил, мечтал и мечтал. Сегодня ли не помечтать!
Салют Москвы, указ о медали, марши, концерты, музыка, музыка, музыка! И даже письмо от тебя получил!!! Теперь не надо оглядываться, ничто не заставляет думать беспрерывно – «если останусь жив». Теперь надо жить.
Прошу тебя. Чтоб не откладывать в долгий ящик. Узнай адрес биофака. Я хочу запросить программу и условия заочного приема.
Любимая. Родная. Мы будем жить вместе той жизнью, о которой мечтали эти четыре и многие предыдущие годы. В этот день, мой любимый и единственный, мой истинный друг, дружище, моя милая, я жму твою руку. Просто жму ее, смотря в глаза. Во имя жизни и любви, во имя Любви и Жизни! С Победой!»

Ленинград. 9 мая 1945 г. Больница.
«Все иначе, и все так же. Нет сил у меня ни для радости. Ни для волнения. Все события где-то вокруг меня, а в меня войти никак не могут. А во мне только больней тоска. Думать могла ли, что будет так? Сколько радости кругом, оживления, сколько потрясающих чувств! Таких и не пережить… От счастья. От гордости замрет сердце.
Вот и вечер. Внизу шум, танцы. А я одна, в темноте плачу о тебе. Вот свершилось, а верить нет сил…»

Уходит война и приходит Любовь.
Батальные блёкнут полотна.
Но память туда прорывается вновь,
Где даты спрессованы плотно.
Там век испытаний, эпоха потерь,
Там раной зияют воронки.
Там смерть наготове застыла, как зверь,
Там в вечность летят похоронки…
Есть Заповедь жизни. По ней и живи,
И веруй в неё с малолетства.
Но знай, что с Победой - по праву любви –
Нам память досталась в наследство.

  В первый же отпуск в августе 1945 года Лев осуществил свою заветную мечту - поступил в Ленинградский государственный университет на заочное отделение биологического факультета. Демобилизовался в марте 1947 года. После войны они поженились. Лев Андреевич взял фамилию супруги (по понятным тогда причинам...)  После завершения учебы на биологическом факультете он 16 лет работал научным сотрудником института озероведения Академии наук СССР, а с 1967 года совмещал научную деятельность с педагогической. На долгое время он увёз супругу поправлять здоровье на Карельский перешеек,  на озеро Красное, где устроился работать на научно-исследовательскую лимнологическую станцию. Шестнадцать лет они прожили на озере Красном. Любовь Вадимовна и Лев Андреевич Жаковы жили в Вологде, а затем в Ярославле. Будучи завкафедрой зоологии Вологодского педагогического института, Лев Андреевич вместе с учениками и коллегами исследовал 275 озер Вологодской области. Супруга ученого профессионально занималась живописью, была известна, как художник-график, художник-иллюстратор. У них появилось четверо детей и девять внуков. Лев Андреевич стал профессором Ярославского университета, заведовал кафедрой зоологии. Раз в месяц и в Вологде и в Ярославле Любовь Вадимовна принимала участие в радиопередаче «Для дома, для семьи», выступая по проблемам воспитания детей в семье. Старинный русский сундук хранил в их доме настоящие «сокровища» – письма Жаковых с фронта и на фронт. Ещё в 70-ые годы супруги приложили усилия по возвращению памяти о Каллистрате Жакове - Любовь Вадимовна была соавтором статьи о нём в журнале "Север", вызвавшей раздражение правоверных советских чиновников...
  ...Знаменитым музеем «А музы, не молчали…» 235-й ленинградской школы руководил Евгений Александрович Линд. Когда-то его следопытам удалось найти женщину, преподнесшую букет цветов оркестру после первого исполнения Седьмой симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде. Этот поиск и родил фильм «Хроника одной семьи», снятый Ленинградским телевидением.
В фильме режиссера А.Каневского и оператора Ю.Иванова нет ни батальных сцен, ни громких фраз. Вся драматургия его строится на письмах, которые двое людей писали друг другу во время войны. Героиня его — та самая девушка, принесшая на сцену цветы музыкантам, Любовь Жакова. А для звукового оформления фильма использовано лишь одно произведение — Седьмая симфония Шостаковича.
   В 1985 году на киностудии «Ленфильм» был снят документальный фильм «Во имя жизни и любви», посвященный супругам Жаковым, в основу которого легла их переписка в годы войны. Письма были опубликованы в ряде СМИ в связи с 40-летием Победы и в книге "Всего одна жизнь". По письмам Жаковых 9 мая 1985 г.  по белорусскому телевидению показывали спектакль с одноименным названием.

  Льва и Любови Жаковых не стало в 2005-м – прожив долгую жизнь вместе, они и ушли в один год… Письма Жаковых были приобретены у их сына - Захара Жакова и переданы в 2017 году в дар Вологодскому музею-заповеднику Общественной палатой Вологодской области.

Дополнительные вопросы на дом: Как вы думаете,  была ли характерна для своего времени эта потрясающая история? И если была, то насколько такое помогло выдержать, выстоять, пережить трагедии и ту войну? 

Другие версии:
О.Адамович, Д.Гранин. Блокадная книга. Во втором томе приведены три блокадных дневника ленинградцев.