Дыхание

В память о распоротой небесной груди, я одеваюсь в белое и голубое. Это мои цвета вдоха и выдоха. Сегодня случится новый закат. Моя бедная Гертруда стоит у окна, картинно заломив руки как горлица, а по обоям с лилиями ползают блики, отражаемые линзами механического наблюдателя-вуайериста. Там за окном - допотопный кринолин мазутного озера, вонь чаек, мимолетные сцены беспризорного дня, кое-как умытого Вечностью. Во дворе - зеваки, полиция и сотрудники скорой помощи. В машину торопливо запихивают еще шевелящийся кокон в простыне. Отверженные дворники-гастарбайтеры и их несовершеннолетние озабоченные самки-одиночки утробно рычат в слизистой мгле подвалов. Чуткие манерные онанисты глубокомысленно передергивают под электромагнитными сводами заброшенных радиолокационных дыр. В церквах, громогласно урча, воодушевленные прихожане доедают плоть Господню. Ах, оставьте меня в покое, - нервно говорит Гертруда. У нее снова начались жестокие легочные страдания. Мы были с ней у врача, маленького печального человека с цепкими глазными щелями, сидящего за своим собственным столом боли. «Вам нужно больше путешествовать, сказал он, - Дышать свободным воздухом». «СВОБОДНЫМ воздухом? – переспросил я, - Но, позвольте, сдается мне, вы сейчас произнесли запретное слово…» «Ничего подобного, - поморщился врач, но затем усмехнулся, - Я не произносил этого слова. Вы, видимо, ослышались. Само понятие этого предмета давно утратило смысл». «Ну конечно, - соглашался я, - СВОБОДА абсолютно неуместна». «И более того, - подхватил врач, - Она бесполезна». «И бесперспективна!» - добавил я. «Неактуальна!» - азартно парировал врач. «Несостоятельна и лжива!» А этот доктор отличный парень, подумал я, мы прекрасно поняли друг друга, играя словами.
Вскоре мы отправились в первое наше совместное путешествие и прибыли на острова сразу после того как цунами смыло два десятка прибрежных жилых зданий, несколько магазинов, больницу, а заодно и наш забронированный отель. Мы оказались с чемоданами в руках посреди развалин и видели, как из-под руин извлекают известковые тела, похожие на тряпичные куклы. Просто ужасная трагедия! Гертруда рыдала. Но сетовать на стечение обстоятельств, конечно же, не случайное, было бы полным безумием.
Похоже, турагентство едва не засунуло наши деньги нам же в зад. Или это сделало провидение. Но, так или иначе, страховка сработала, и нас без проволочек поселили в другом отеле. Гертруда взяла с собой компактный электрообогреватель, не смотря на жару. Она любила тепло. Ее слабый организм требовал бесконечного внимания, иначе он реагировал тревожными симптомами надвигающейся катастрофы. Тело у Гертруды тонкое, почти прозрачное, с длинными ногами и руками, удлиненными медлительными пальцами и запястьями, и лебединой шеей балетной дивы. Ее призрачная улыбка и бескровные губы чудесно гармонировали с волосами, почти не имеющими цвета. Она была добра и наивна, любила каждого муравья и напоминала молчаливую кельтскую тайну прерафаэлитов, или норну с полотен Тооропа. Я представлял, как она поет заунывную погребальную песнь, раскачиваясь из стороны в сторону в состоянии фатального языческого транса. Я называл ее женой и сестрой, хотя она, конечно, не была ни тем, ни другим. Это просто Гертруда, моя добрая славная Труди, которая видела мир в разрезе своих запредельных грез. Каждый день после обеда мы отправлялись в город, словно ничего не произошло, хотя по последним сводкам, от цунами погибло более четырехсот человек. Тела все еще продолжали вытаскивать из-под обломков. Тем не менее, местные рестораны работали, и мы плавно перетекали из одного в другой. Все это время Гертруда, трезвая и терпеливая, бесповоротно бросившая курить, сопровождала  меня со своей материнской заботливой решимостью. Вечером мы возвращались к себе в номер, где сидя на балконе, любовались дикими звездами над медной поверхностью океана. Как-то раз в узком каменном перешейке сероглазый асфальтовый мальчик предложил мне напиток, вызывающий приступы блаженного равнодушия. Я очень долго шарил в своих карманах в поисках сигарет, а Гертруда в это время отвлеченно смотрела вдаль. Что ж, кури, произнесла она спокойно. Я заметил, что лицо у нее было умиротворенным как никогда. Я знал, что ей не нужны никакие напитки, она видела Пустоту. Ее спазмы и одышка исчезли. Нам было хорошо, мы ни с кем не общались и едва не отделались от назойливого соотечественника, раздражавшего своей пьяной патриотической дичью, но неожиданно оказались на мели, и этот тип несколько дней кормил и поил нас за свой счет в гостиничном ресторане. Затем остался лишь финишный рывок – голые листья над вертелом аэропорта, тревожный носогубник самолетного рыла и последний привет, в удушливый смрад ранней осени, где люди-языки торопливо лижут время через срамное стекло, мочатся золотым дождем в мир китайских ваз и ждут, когда кто-то нажмет, наконец, на паузу. Они привыкли называть вещи поименно и вполне респектабельно рассуждают о свежих вакансиях в министерстве старой житейской войны, которую они ведут за право умереть первыми. Но когда они волнуются, они начинают задыхаться. При недостатке веских доводов им обычно не хватает воздуха и тогда они демонстрируют свое полное неумение дышать. Нам всем пришлось этому учиться, учиться думать и ждать позора победной катастрофы, выблевывать накопленную мудрость мести, покидать пределы своей жизнестойкости, чтобы кто-то мог всадить бездушный нефтяной бур в черную африканскую задницу планеты-матери. Всё это лишь призраки обманутых дней, а на то, что когда-то было нами, плавно опускается багровый вечер. Нечистые привычки матерых крыс, шуршащих на складах, и одинокие закладки мерзлых макарон в стылых подъездах, подытоживают конец старой эры и знаменуют начало следующей, эры теплых сезонных дождей в джунглях, отражающихся в огромных коричневых глазах Будды. Возрадуйтесь, ибо творить благие дела стало значительно проще, достаточно лишь не совершать зла. Даруйте понять примату, что он соль земли, и он непременно слезет с дерева и станет сеятелем добродетели. Забыто изумрудное тело Осириса, покорителя сердец, забыты дионисийские забавы бронзовых безумцев, похеривших себя на фронтах чужой жадности, забыт кроткий Иисус, пишущий на пергаменте песка, забыто всё, что кажется сейчас таким значительным. Когда мы дышим, мы похожи на новорожденную листву. Кто-то сказал, что жизнь начинается с первым дыханием, но это слова убийцы. Моя жизнь началась со смерти отца и матери. Со смерти их личностей. С моим рождением в них умерло все сокровенное и индивидуальное. Особенно в отце. Он передал мне мужское начало, превратившись в безгласную дыру на кровоточащем холме. Когда я смотрел на мать, то видел большую бессмысленно-жертвенную загадку, но глаза отца были полны бледного немого отчаяния до последнего его дня. Думаю, он видел во мне что-то неизреченное им самим, что мешало ему жить и раньше времени загнало его в гроб. Всякий имеющий сына да будет благ.
Героический этап нашей последующей жизни с Гертрудой заключался в периодических попытках сохранения отношений, которые обветшали как старые лохмотья. Это была некая страсть ума, ложный целевой узел, боязнь потерять нечто не обретенное, а потому лишенное всякого смысла. Она читала Шелли, а я предпочитал Бродского. Она мечтала о Венеции, я же грезил Америкой. Рядом с ней я казался неуместно прозаичным, раздражительным психопатом-романтиком с кучей комплексов. А она оставалась свободной и при этом бескорыстной до абсурда. Вместе мы не могли ничего создать, поэтому и перестали. Собственно, это был самый естественный и мягкий разрыв, как будто нежно отрезали кусок истлевшей ткани. Потом, когда у Гертруды развился тяжелый гистиоцитоз легких, я приходил к ней в больницу. Ей было очень трудно дышать. Она лежала в маленькой чистой палате, в кровати, вся освещенная солнцем из окна, и была весела. Она знала о возможном летальном исходе, но, смеясь, говорила, что это ее очень даже забавляет. «Представляешь, - рассказывала она, - У меня в легких живого места нет, одни кисты, а они в один голос уверяют, что все образуется. А сами глаза прячут…» И она заглядывала мне в глаза, словно требуя, чтобы и я смеялся. Ей было необходимо знать, что мне весело. И я смеялся вместе с ней. Ей становилось все хуже, она не могла долго разговаривать, в легких не хватало кислорода, иногда она просто теряла контроль над сознанием и отключалась. Потом я какое-то время вообще не наведывался в больницу и перестал звонить, так как в палате часто находилась ее мать, которая меня и раньше недолюбливала, а после разрыва, скорее всего, возненавидела. 
Я появился в клинике лишь спустя месяц, страшно волновался и думал о самом худшем. Там я узнал, что Гертруду выписали. Выписали с диагнозом довольно редкого хронического заболевания. Ничего ужасного, оказывается, не случилось. Правда, теперь это на всю жизнь. Говорят, что из-за нагрузки легких сильно увеличивается сердце, и такие больные все равно долго не живут. Но ее спасли не врачи, она осталась благодаря желанию быть свободной от фатальной зависимости страха, ее кроткое дыхание слишком бесценно для смерти. Я больше никогда не видел ее, да и вместе-то мы были всего год, но ощущал где-то внутри себя часть ее щедрости. Думаю, что эта щедрость и есть та свобода бескорыстного служения бодхисатв, хотя Гертруда знала о бодхисатвах исключительно понаслышке. В этой жизни.