Идущие впереди... Глава 2. Люба я тебе или нет?

Глава 2.

1897 год, станица Усть-Медведицкая

- Люба я тебе? - Миланья приподнялась на локте, игриво пощекотала травинкой Васяткины губы.

Стрекотали кузнечики, с грозным гулом проплыл в стороне добряк шмель, временами над ухом кружила, жужжа, назойливая муха. Василий не ответил, он лежал, закинув руки за голову и закрыв глаза.

- Мог бы и соврать… - обиженно сказала Милашка и отвернулась.

- Не могу я так. Сказать не люба — неправдой будет, хорошо мне с тобою, легко и просто. Да только и любви-то большой нет у меня. Солгу тебе сейчас, обнадёжу, а ведь ты и поверишь. А ты жена мужняя. У тебя все мысли только о Михайле должны быть.

- Эээх… Вспомнил… - засмеялась Миланья. - Об чём ты думал, когда первый раз меня сюда зазывал?

- А ты зачем согласилась? - улыбнулся Васятка, не открывая глаз.

- Ндрависся ты мне. К другому кому не вышла бы.

- Михайла со службы вернётся, как в глаза-то ему смотреть будем?

- Ииии… - Милашка махнула рукой. - А ты не больно взгляд отводи. Сама за всё отвечу. Сучка не схочет…

- Ну-ну-ну… Не надо так. Всё-таки не собаки мы. Чувства-то у меня к тебе были… Не кого попало звал.

- Были? - в голосе Миланьи опять что-то ухнуло в пропасть.

- Были… И… есть… Не знаю, Милаша. Иногда спрашиваю себя — хотел бы я, чтобы ты была моею женой?

- И что? - Миланья с интересом заглянула в лицо Васятки.

- Мне кажется, что ты всегда и была ею. Не чужая ты мне, понимаешь? С тобою бы мы парой были.

- Выходит, люба я тебе, - Миланья с мечтательной улыбкой откинулась на траву.

- Да ведь любовь-то… Она, наверное, не такая? Не так всё должно быть? - Васятка вдруг резким движением сел на траве, вытер со лба испарину, посмотрел на лежащую рядом женщину. Не похожа, совсем не похожа она была на прекрасную даму, возлюбленную сердца. И снова — в тысячный раз — вставала перед глазами выходящая из воды нимфа, по телу которой струилась в потоках воды рубашка тончайшего шёлка.

- А как? Скажи. Ты ведь много книг прочитал. Я знаю, ты умный, к наукам способный. Так все говорять.

- Да ведь все пишут про неё, про любовь-то, а никто не сказал, что это такое. Что-то возвышенное… И сердце, наверное, от восторга биться должно сильнее обычного.

- Разве же не бьёться? - ласково спросила Миланья.

Васятка взял её ладонь, приложил к своей груди.

- Послушай… - сердце его билось ровно и размеренно.

Милаша с нежностью провела ладонью по смуглой от загара Васяткиной коже.

- Стучить… Хорошо стучить. Только как у всех… Ну и ладно. Всё равно ты мой.

Васятка снова рухнул в траву. В небе плыли редкие облака, кружил в вышине коршун, высматривая добычу, стрекотали под ухом кузнечики.

- Я слыхала, тебе отец Нюру Маркову сговорил в невесты?

- Угу…

- Она красивая… Красивше меня. И телом изобильна, и лицом хороша, и по хозяйству всему обучена. Она доброй женой тебе будет.

- Поглядим…

- Это сейчас она тебе чужая. Погоди, вот проведёшь с нею ночку, про всех других женщин забудешь. Оно всегда так спервоначалу…

«С тобою такого не было. Ты мне сразу глянулась...» - крутилось в голове у Василия, однако вслух он говорить этого не стал.

- Завтра смотр на площади. Придёшь? - спросил он, глядя сквозь ресницы на проплывающие облака.

- А что ж, приду. Небось, рада буду лишний раз хоть глазком на тебя глянуть.

Смотр казаков-малолеток на станичной площади во славу светлого праздника Троицы собрал после церковной службы много народа. Парадно одетые казачки, любопытствующие ребятишки с семечками да орешками в руках, подростки, которым скоро самим вот так же удаль свою показывать, а самое главное — старики, с почетом восседающие на выставленных рядами лавках. Шум, говор, хохот…

- А как у польского пана наши казаки коней свели, слыхали?

- Да ну, ты Семён Минаич, чего-то не то говоришь. Цыганы, что ли, мы, чтобы коней красть?

- А ты послухай! Стояли как-то мы в Польше. А такие они… поляки энти… гонору в их много. У них гонор превыше всего почитается, потому как у них он честь обозначаить. И вроде любезничають они с нами, а сами камень за пазухой держать. Обида у них, значицца, что русский царь над ими владает, и что простой казак им ровня. И вот позвал один польский пан, который по суседству от нашей стоянки жил, офицеров наших на обед. Ну, то да сё, разговоры за столом. А потом и говорит пан… надменно так… что казаки супротив польских улан ничто… Уланы, де, самые боеспособные в Российской армии были. И что будто оттого и расформировали уланские полки, что угрозу для своего покою видели в них Романовы. А о казаках, мол, только сказки рассказывают, какие они ловкие да смелые.

- Эх ты… Это про казаков-то он так?! Вот гнилая душонка-то… - загалдели обиженно старики.

- Ага. А один наш офицер — запамятовал уж фамилью его — говорит, дай нам дьве недели. Сведём твоих рысаков, на которых ты в местечко ездишь, из закрытой конюшни. Ну, поляк-то переспросил, что конюшня закрыта будет, а офицер говорит ему — конюшня заперта, кони прикованы цепями, а при них стража неотлучно находиться будеть.

- Вот оно как! - одобрительно галдели старики, предвкушая историю.

- Ударили по рукам, заклад у их приняли по сто рублёв от каждой стороны, и время пошло. Ну, офицер тот двух казачков ушлых к себе позвал, да всю картину обрисовал. Вот, говорит, братцы, не посрамите чести казачьей! Ну, а тем и самим занятно поляка провести. Неделю всё присматривались, приглядывались, где и что в поместье находится, какие порядки там, как конюшни устроены. А потом и решились. Жара в тот день стояла сильная, поляки-то и разомлели до одури, ну а мы-то и не к такому привышные. Купили казачки фосфору да свечей сальных. Обмазались салом, обрисовали вокруг глаз да пальцы фосфором, рогов бычьев где-то прихватили. Сами оделись в рваньё всякое и под видом нищих в поместье проникли. Дождались, когда конюхи рысаков на водопой выведут, нырнули в конюшню да на сеновале притаились.

- Здорово придумали, догадливые ребята! - похохатывали слушатели.

- Конюхи лошадей-то напоили да обратно завели, - продолжал рассказчик. - В стойлах их цепями приковали, а дьвери железным прутом изнутри заложили. Ночь настала, конюхи уже подрёмывать начали, а тут свист разбойничий сверху послышался. И вАляться на них самые настоящие черти…

- Ого-го-го-го!!! - закатывались в хохоте старики.

- Лошади храпять, в стойлах бьються, поляки на полу валяются, матку бозку вспоминають, молитвы бормочуть, а перед ими чёрт с горящими глазами и руками колесом крутиться, шипить, будто змей. А второй времени не теряить, отмычкой лошадей расковываить. Расковали, ворота распахнули и на тех лошадях к своим на стоянку махнули.

- Эко, верно, вытянулось лицо-то у пана, когда ему доложили!

- А конюхи-то и сказать пану бояться… Тут ему письмецо приносять от того офицера, так, мол, и так, ваши рысаки у нас в целости и сохранности. Приезжайте, забирайте. Ну, правду сказать, пан не пожалел, что сто рублёв потерял. Ещё и казакам на водку денег дал, когда они рассказали, как работников его провели. А конюхи те долго поверить не могли, что не черти на ихи головы с небес упали.

- А офицер-то что же?

- По червонцу им дал с того выигрыша.

Раздался с трибуны зычный голос атамана, затихли старики, зашикали на вездесущих ребятишек, призывая к порядку. После праздничных поздравлений атамана к станичникам да всем иногородним, которые на площадь поглазеть пришли, объявили смотр. Казаки-малолетки, которым через какие-то два-три года на строевую идти, выстроились в ряд. У кого кони отцовские, у кого на время взятые, не всякому везёт своего иметь. У Васятки как раз свой. На три семьи держали Карпуховы в табуне матку, от каждого приплода брали по очереди жеребёнка. Василию Раджа достался. Сам он под строгим отцовским приглядом за жеребёнком ухаживал, сам чистил, сам на водопой водил, сам и к седлу приучал. Хороший конь получился, верный.

Раздались команды урядников, стали казаки упражнения разные выполнять — строем ходить, лаву изображать, как будто в бой идут, сабельные удары показывать. У Васятки всё как в тумане — вроде и не страшно, а всё же волнительно, столько глаз на тебя смотрят, не опозориться бы. Мелькнуло в толпе сияющее Милашино лицо, растянутый в улыбке рот Натахи, нахмуренное от напряжения лицо отца — переживал за сына. На трибуне рядом с атаманом стояли какие-то господа, видно, посмотреть на казачьи игры прибыли. Дамы с лорнетами в руках, тоже любопытно им, неужто развлечений в их жизни мало? Резануло Васятку — напомнила фигура одной из них ту самую… Эмму, племянницу инженера Поплавского. Четыре года в станице не появлялась, с чего бы ей теперь приезжать! Да и самого инженера, говорят, нет — перебрался в Санкт-Петербург на выгодное место.

Закончился смотр, разбрелись казачата — каждого свои родные облепили. Поздравляли, тормошили. Отметил атаман среди лучших Стёпку Забазнова, а тот в глаза Васятке смотреть застыдился:

- Так уж вышло, Вась…

- Да перестань, Стёпка! Ты и в самом деле лучше всех. У меня к тебе ни зависти, ни обиды никакой нет, - Васятка хлопнул Степана по плечу.

- Правду говоришь?

- А ты завидовал мне, когда я в классе лучше тебя урок отвечал? - прищурился Василий.

- Ннет… - удивлённо посмотрел на него Стёпка, не до конца понимая, куда клонит товарищ.

- Выходит, ты меня хуже себя считаешь? Тебя зависть не берёт, а меня должна?

Засмеялся Стёпка, обнял друга, побежал, счастливый, к своим. А вокруг Василия уже Натаха скакала, отец только кивнул одобрительно, улыбнулся сыну одними глазами, мать украдкой слёзы смахивала.

- Васяткя, здоров! - раздалось за спиной. - А мы тожа с Ксюшей прибыли на тебя поглядеть!

Обернулся Василий, увидел старшого брата своего Фёдора, который давно уже, после самой женитьбы, на хутор ушёл из отцовского дома.

- Фёдор! - обнялись братья. - Ксюша, и ты здесь!

Невестка, стыдливо улыбаясь, держала в руках свёрток с родившимся недавно дитёнком.

Вечером Фёдор Васятку в парк потянул:

- Айда в сады, на публику поглядим. Одичал я на хуторе, а тута вон — культура!

В парке играла музыка, где-то громко, истерично смеялась женщина. На летней сцене давали благотворительный спектакль в пользу сирот.

- Что-то ты, Васятка, какой-то не такой стал, как раньше. Случилось, что ли, чего? - осторожно спросил Фёдор.

- Такой же, как всегда… - пожал плечами Василий.

- Это ты матери расскажешь, что такой же. А я и без твоих слов вижу. Дела сердешные, видно, а? Как у тебя с Нюрой-то? Я думал, она придёт тебя поздравить после смотра. Всё же ты себя молодцом показал, не осрамил ни себя, ни родню!

- Никак, Федя. Не люблю я её.

- Вон оно что… А что же ты сразу-то отцу не сказал? Зачем он с дядькой Кирсаном сговаривался-то?

- А что я скажу? Крёсный сам разговор завёл. Я, говорит, отдал бы Нюрку за Ваську. Что отцу отвечать было? Не нужна, кум, нам твоя дочь? Или мне надо было сказать, что противна мне Нюрка? Куда ни поверни — всё плохо получается. Одна надежда, что приглянется ей кто-то другой, так она сама с отца потребует разорвать помолвку.

- Дааа… - протянул задумчиво Фёдор. - Сколь лет-то ей?

- Четырнадцать.

- Ну два года у тебя ишшо есть. За два года поменяться может много. Ну, а тебе самому-то кто по душе? Кто люб тебе? Есть такая?

- Никого я не люблю, - пожал плечами Василий.

- А может… может, свести тебя с какой бабёнкой, а? Чтоб, значицца, опыту тебе… - осторожно намекнул Фёдор. - Потом тебе и с Нюркой легше было бы обчий язык найти.

- Не надо, - равнодушно отозвался Василий.

- Ого! - присвистнул Фёдор. - Да ты никак уже и сам с кем-то знакомство свёл! Жалмерка* какая, али иногородняя?

--------

* казачка, у которой муж на военной службе

--------

Василий не ответил. Он шёл по аллее, задумчиво глядя на силуэты гуляющей публики. И снова пронзило его — вот та дамочка похожа на выходившую когда-то из Дона змей-девицу. Тряхнул Василий головой, зажмурился крепко, чтобы отогнать наваждение.

- Ну и ладно, не говори. Это ты правильно, братка. Только гляди, вернётся муж — мордобитие будет.

- Когда казак мордобития боялся? - хмыкнул Васятка.

- Себя не жалко, так её пожалей.

Дамочка обернулась, и в свете керосинового фонаря стало видно её лицо. Неужели она, Эмма? Василий замер.

- Знакомая, что ли? - насторожился Фёдор.

- Откуда… Видел один раз, четыре года назад. И сегодня вот снова. Почему она здесь? Инженера в станице уже нет, а племянница его здесь гостит.

- Вот кто в думки тебе запал, братка… - грустно усмехнулся Фёдор. - Нет, Васятка, выбрось её из головы. Не нашего она поля ягода. Только душу себе изорвёшь. Тебе казачка нужна. Из своих. Чтобы на службу тебя собирала, со службы ждала, чтобы овчинным духом в курене не брезгала, чтобы скотину в хлеву убирала. А любовь… Думаешь, батяшка наш по любви женился? Ты расспроси, расспроси его, за что он батогов от отца своего, царствие деду небесное, перед самой свадьбой получил. А пожалел ли он, что смирился? Не похоже. И я свою Ксюху до свадьбы видел разА три, и то издаля. Ничего, хорошо ладим. И верни меня в то время, перед венчанием, с нынешними мозгами, скажи мне, что можно выбрать себе любую жену, я бы её, Ксюшу, выбрал. И у тебя всё с Нюркой сладится. Вот увидишь.

Василий снова не ответил. Кто знает, может, и правду говорят они — и Милашка, и Фёдор. Может, и впрямь появится после свадьбы новое чувство? Не могут же они лгать. У них опыт, они прошли через венчание. Но отчего же тогда Миланья, не дождавшись мужа, загуляла с ним? Куда девалось оно, чувство её? Эээх… ничего не понятно.

С незнакомкой разрешилось на следующий день, и оказалось всё до банальности просто — это на самом деле была Эмма. Только теперь явилась она в станицу в качестве супруги какого-то заезжего ревизора, оттого и стояла на трибуне среди почётных гостей. Весть об этом принёс Стёпка Забазнов:

- Видал вчера дамочку на трибуне? Это ж та самая селёдка, которая в Дону голышом купалась.

- Не голышом, а в рубахе…

- Один чёрт. Рубаха тоненькая, облипла её, как будто и не было ничего… - осклабился Степан.

А встретиться нос к носу с Эммой пришлось Василию совсем неожиданно. Дня через три после смотра случилось это, Василий тогда с хутора от Фёдора возвращался. В поздних сумерках бойко трусил Раджа по дороге, предчувствуя скорый отдых после жаркого дня, но за поворотом из-за кустов выскочил им навстречу, фыркая смрадным дымом и ослепляя светом фар, автомобиль, на заднем сидении которого восседала жена важного чиновника Эмма Барделебен, урожденная Поплавская, а за рулем был молодой шофёр, совсем недавно получивший водительский билет.

Однако, встретившись с Васяткой, автомобиль не свернул на повороте дороги, а понёсся прямо к крутому обрыву. Дико закричала Эмма, удивленно обернулся на крик Василий, увидел безжизненно склонившуюся голову сомлевшего от жары шофёра, рванул следом. Раджа в секунды нагнал рычащее чудо, и хозяин его, склонившись, дёрнул румпель*, стараясь вывернуть машину. Однако тех сведений, что почерпнул когда-то Васятка из журналов, оказалось маловато — автомобиль, дёрнувшись, вдруг развернулся по крутой дуге и с силой ударил коня, сбив Васятку с седла под самые колёса. Полыхнули в Васяткиных глазах тысячи искр, разорвало болью тело, а потом померкло всё… Не слышал уже он ни истеричных криков Эммы, ни жалобного ржания Раджи, ни перепуганного лепета очнувшегося наконец шофёра…

--------

* Автомобили того времени управлялись не рулевым колесом, а рычагами — румпелями.

Продолжение следует...