Эпитафия

Она очень много ела. И жмурилась тоже – когда наслаждалась пищей или просто сидела, размышляла о своём. Я никак не могла понять – зачем же всё время прикрывать глаза. Но в том была её фишка.

Как и огромная страсть к еде. Иногда меня это даже задевало. Казалось, если перестану угощать – дружба наша на том и прекратится. Но вскоре я смирилась с этим. Даже если так  – очень уж мне хотелось её расположения.

Для новых знакомых она была той ещё стервочкой: в порыве злости могла даже ударить. Я наблюдала за подобными сценами с тихим, плохо скрываемым довольством. Хватит, перестань, ну что же ты – кричала; а сама тихо радовалась. Не все могли заслужить расположения зеленоглазой красавицы, и это мне очень льстило.

Худенькая, маленькая, как подросток, с непростым характером и временами раздражённым взглядом – мне нравилось в ней абсолютно всё, каждый прыщик, родинка и даже всплески бурного нрава. Нас свела судьба. Такие разные, при других обстоятельствах мы стали бы скорее врагами, нежели друзьями.

Одна из любимых фотографий: она на фоне зелёных листьев комнатного растения удивлённо смотрит в камеру. Будто бы не понимая, что я делаю, что держу в руках. Огромные, распахнутые глаза без ресниц сливаются с цветом стеблей, очевидно выигрывая насыщенностью и яркостью своего сияния. Такая тогда ещё юная и славно глуповатая в своей простоте.

Мы взрослели вместе. Я не замечала, как она старела; лишь сравнивая со старыми снимками подмечала новые пигментные пятна и морщинки на коже. Взгляд становился мудрее, снисходительнее; для новых знакомых характер стал ещё более суровым и надменным, для меня – лишь добрее. Мне почему-то всегда очень нравилось узнавание в её глазах, когда ледяной зеленоватый взор вдруг становился тёплым и преисполненным любви. Хотя, что же странного в том, чтобы узнать давнюю подругу?

Она была такая умилительно правильная. И при всей своей горделивости и надменности – совершенно не злопамятная. В порыве злости я могла и шлёпнуть её. Слегка. За что сейчас и ноют шрамы на противном сердце. Испуганная, после такого она всегда просто уходила. И каждый раз я была уверена, что не простит меня никогда. Но спустя буквально час, она уже была в моей комнате. И снисходительно-мягко обнимала обидчика за шею. Лишь потом по мягким огонькам в глазах я понимала, что всё-то она помнит, но дружба и мир с её мудрой позиции – были всегда важнее.

Этот снисходительно-насмешливый свет в её глазах; он-то и наталкивал меня на мысль, что она намного умнее меня. Хоть и молчит всё время. Я могла часами распинаться, валяясь на кровати, а слёзы премерзко затекали мне в уши. Начиная с темы поиска Бога в этом мрачном мире, я обычно заканчивала тем, что все мы смертны. И грустно поворачивалась в её сторону, тянулась руками. Она же в лучшем случае косилась на меня насмешливым взглядом, но чаще всего просто наблюдала за птицами за окном.

Совершенно, на удивление, трезвая я любила распинаться: какая она уникальная, неповторимая и самая лучшая на свете. Я в равной степени была уверена в том, что она понимает меня лучше всех, как и в том, что не понимает ни слова. Вот, вроде как, даже слушать не хочет; но вдруг посмотрит так – прямо в самое в сердце; и я готова раскрываться перед ней ещё пару-тройку часов.

Ноль фальши, ноль коварства, ноль тщеславия. Вот, за что я любила её. Одновременно и проще, и выше всех нас – она была. Со стороны –  могла показаться самой обычной. Но “обычная” – последнее слово, которое вы бы применили, позволь она стать вам хоть чуточку ближе.

И хоть я ценила в моменте. И хоть высказала всё, что она даже слушать не хотела – и даже больше. И хоть я обнимала её едва ли не до хруста тонких костей. Всё равно расставание предстало мучительной мукой. Мукой, которая исказила мир. Враждебным, страшным и беспощадным предстало всё. Включая Бога.


Чёртов карлик, как мне перестать называть всех твоим именем, как перестать видеть тебя в тёмных углах пустой квартиры, как перестать содрогаться от беспощадных напоминаний гугл фото с твоими умилительными изображениями? Мы были друзьями целый век, и до сих пор, всё, что мне остаётся – только гадать, что же значил насмешливый свет зелёных глаз, когда я плакала, как же не хочу тебя терять.

И если надо раздербанить душу в кровь, всегда вспоминаю как солнце просвечивало волшебно-розовым светом сквозь твои гигантские уши. Как ты едва ли не била, не кусала за лицо, стоило мне проспать завтрак. С какой любовью смотрела снизу-вверх, такая мелкая. И как трогательно бежала встречать меня каждый раз. Словно подпрыгивая – такая была походка.


– Если вдуматься, становиться реально жутко. Понимаешь? Ведь и ты не вечна, выходит? И с чего вдруг такое меланхоличное настроение…

Молчит.

– Мне кажется ты идеальна, ты должна жить вечно.

Смотрит прямо мне в глаза с некоторым ироничным выражением.
Ну, спасибо.

– Мне страшно за этот мир без тебя.

Я медленно подползаю к ней, как рыба, выкинутая на берег, барахтаюсь на этой кровати. Морщинки на шее и надменный взгляд.

– Я люблю тебя. Я правда-правда так сильно люблю тебя. Ты просто супер.

Неужели ты надо мной насмехаешься? Вот поганка.

– Пожалуйста, пообещай, что никогда не умрёшь.

Но она снова смотрит на птиц за окном.


Когда она умерла, крохотное тельце вызывало только ужас; и никакой теплоты. Важно было наполнение. Когда ушла жизнь, силуэт стал пустым и страшным – просто кокон с пугающе-застывшим выражением.

Но говорят ведь, у кошек нет души.