Хозяйка долин и озер. 2. О Маше

Он вошел в сени,  здесь никогда ничего не менялось: те же неровные мазанные стены, глиняная доливка и так далее – и воздух еще тот, пахнущий пятидесятыми годами. Это заняло не больше минуты.

-Может, поешь? - спросила его Света, когда он закрыл за собой дверь.

Кирилл не хотел есть, даром что было три часа и давно прошло время обеда.

Тогда она провела его в  комнату с низким стеклянным, будто с дырой в небо,  потолком, под ним царствующая широкая кушетка и большой плательный шкаф с зеркальными дверцами, расписанными замысловатым узором из цветов; цветы кругом: на подоконнике, на стенах, на полу.

Он сел на кушетку. На кушетке скомканный плед, мятый игрушечный тигренок из плюша и гитара.

-Ты играешь?

-Еще плохо, - ответила она и убрала гитару на стол у двери.

Теперь он мог рассмотреть ее лучше, обратив внимание, в первую очередь, на еще юное лицо. Оно не казалось ему идеальным. «Маленькие тонкие губы портят его», - решил он. И все же она оставалась красивой и в тот момент очень серьезной.

Маша тоже серьезная и правильная. Из-за того, что она такая, он робел перед ней. К этому еще примешались стеснение и обида. Все, потому что ему казалось, что она играется с ним. Еще он злился на себя за то, что глупый, что видит в ней июльское солнце, что она для него или утро в начале октября, или оттепель посередине заснеженного декабря, а она не то, не такая. И тут же он, опять обманываясь, убеждал себя, что Маша - неприродное явление, то есть не конкретная, не солнце - небесное тело, хотя и тело.  И здесь ему на ухо шептали, поддакивая, что, мол, тело! тело! и поэтому будь с ней проще: хватай ее за руки, бери ее в охапку, ну, и прочее. Она тоже, удивляясь его нерешительности, считала, что раз так, что с его стороны нет «решительных шагов», то они встречаются потому, что ни у него и ни у нее никого нет, и значит, ни о каких серьезных отношениях не может быть и речи, они друзья. Она привыкла к тому, что в ней видят другое. Мужчины смотрели на нее масленными глазами. Это был повод для него, чтоб задуматься. Он думал, но недолго, опять анализу предпочитая сравнения. «Ты хорошая», - говорил он ей. «Ты не знаешь, какая я», - отвечала она ему. - «Так расскажи». - «Я уже устала рассказывать. Сколько можно. Ты ведь не слушаешь меня».  Возможно, она иллюзия. Надо помахать перед глазами рукой и все пройдет. Хм! Помахать. Сейчас он пробовал представить ее, какая она, и не смог. Все из-за своей поэзии, из-за этих проклятых сравнений. Он не лез к ней с поцелуями еще и потому, что, как это ни странно, видел в ней не молодую красивую женщину, а восхищаясь ее искренностью, открытостью, тем, что она вся как на ладони, что она понятная, без хитрости, с одной каплей кокетства, видел в ней то, что называют душой и это любил. Он любовался ею, а она хотела чувств.

«Неужели она не понимает?» - спросил тут он у себя. Не понимала и считала его если не странным (сложным для ее понимания), то безразличным к ней, что, вообще-то, было не так.  Следом за вопросом у него появились подлые мысли, которые все объясняют.

-Хочешь, я покажу свои рисунки? – спросила Кирилла Света, когда увидела, что он как бы задумался и пауза в разговоре затянулась до неприличия.

-Хочу, - отогнав от себя мучившие его мысли, сказал он.

-Очень хорошо! – листая альбом, восхищался Кирилл. И тут же продолжил допрос. – У тебя есть подруги?

Возле нее всегда много мальчиков, и совсем не было девочек. Что тут говорить: подруг у нее не было.

«Потому что у мамы только мальчики, - царапнула его гадкая мысль. – Ну, что я за человек. Так и с Машей: думаю о том, чего нет. Ладно бы без пошлостей, а то с ними и зло».

-У вас нет часов. Уже есть четыре? Сейчас должна быть мама.

-Она будет в девять.

-Ну, это почти как в Турции. Там тоже парикмахеры работают по двенадцать часов. Я поговорю с мамой об этом. Так нельзя.  Мне нравятся все твои рисунки. Ты, вроде, хотела поступать в Запорожский политех. А поступила в медучилище. Почему?

Света сказала, что рисование – увлечение, она же хочет посвятить себя медицине.

-Еще говорят, что я красивая, - вдогонку к словам о любви к медицины, сказала она. – Папка был очень красивым.

А дальше он сказал глупость: мол, хоть за это ты должна благодарить его.

Она рассмеялась: «И все? Я прошу его дать триста гривен на гуашь. Не дает и говорит, что мое увлечение рисунком - глупость, а медицина – мечта».

Кирилл поймал себя на мысли, что только час, как знает ее, а уже учит ее жизни. Она делает все правильно, как и он делал бы. У нее через год будет профессия. Остальное пока недостижимая,  до невозможности наивная мечта, она такая еще и потому, что нет твердости в том, кем она хочет стать: то она хирург и как красиво уложены кишки в разрезанном животе, то психиатр, но тут ничего красивого – обосцанные пациенты по двое на одной кровати, без матраса. Все же лучше, чем, пользуясь войной, как беженка попасть в овеянный мечтой европейский сад. Тьфу. И что они там, в нем нашли.

-Ну, что ж, - как бы подводя черту под разговор, начал он. - Пошли, покажешь своих курей и уток.