Татьяна на шее

Она вернулась домой через два года после того, как сбежала с офицером полиции, и через три, как фактически перестала, готовясь к побегу, выполнять прямые обязанности жены Степана Николаевича – готовить ему, гулять с ним и спать.
Просто – как будто всё жизни бывает так просто – поздним утром какой-то сырой, разогнавшейся в своей влажной и грязной талости апрельской субботы с её нечистыми дорогами и мокрыми счастливыми котами на клумбах, в то самое время, когда улицы млели от солнца, а люди томились от любви, в двухкомнатной советской квартире раздался звонок в дверь, и, как только Степан Николаевич открыл её, чтобы узнать, кто пришёл, Татьяна, как пожарный-спасатель – героически расправив плечи, широкой походкой прошла, сняв плащ и бросив его в передней, на кухню и заняла там почётное место за раковиной.
Сразу же, с ходу, крепкими своими умелыми руками она, высоко закатав рукава купленной ещё на деньги Степана Николаевича кофты, взялась за посуду, оставшуюся грязной со вчерашнего (и есть даже подозрение, что с позавчерашнего) вечера, и Степан Николаевич понял, как-то даже вдруг успокоившись, что всё, он попал. Он снова – по прошествии всего лишь двух лет и одной очень небольшой, новой и удивительно свежей, но бесполезной, как пачка эмиссионных, допечатанных государством к новому году сторублёвых купюр, жизни – оказался в сильных надёжных руках своей законной жены, с которой он, даже после того как она, окинув его презрительным взглядом и легко подхватив обеими руками неподъёмные, набитые платьями чемоданы, со всеми накопленными ею его сбережениями ушла к упомянутому офицеру – статному и молодому, не смог развестись. Слабость его перед женой, поселившаяся в нём со дня их случайной свадьбы, на которой он совсем не настаивал, говорила ему, что жена никогда не бросит его насовсем и однажды вернётся. Погуляет, погуляет на стороне и вернётся. «Так и случилось», – думал Степан Николаевич, радостно глядя на голые суетливые руки своей пухлой жены, маленькие острые локти которых сновали туда и сюда, пока она ловко мыла и вытирала посуду. Интересно, сколько ложек, тарелок и чашек она перемыла тому офицеру?
Потом, промокнув полотенцем руки и аккуратно растянув его спинке стула, она прошлась по квартире и, замечая всё цепким хозяйственным взглядом, избавилась ото всего, что казалось ей инородным. С лёгкой её руки в мусорку полетели и февральский выпуск мужского журнала со смачными фотографиями обнажённых див, выставивших все свои фотошопные прелести, и непонятно откуда взявшийся красный лифчик другой женщины, время от времени приходившей к Степану Николаевичу, чтобы делать с ним то, что не могли делать журнальные дивы, и начатая пачка сигарет – за это время он пристрастился курить. Ну и кое-что ещё, но уже совсем по мелочи.
– А это что? – спросила Татьяна, застряв у кровати и указывая пальцем на какой-то мелкий прозрачный предмет, лежащий на тумбочке. И, уличив будто его во лжи, злобно на него посмотрела.
Но Степан Николаевич даже не подумал вникать, что там такое, и просто ответил:
– Не знаю.
Потом, покрутившись ещё, как ищейка в лесу, по квартире, Татьяна сказала:
– Зарплату сюда, – и, подумав немного, прищурила глаза и добавила, – и расчётку.
И Степан Николаевич бодро достал из портфеля остатки денег и затрёпанную бумажку, распечатанную специально для него бухгалтером, где значилось: зарплата за март. Жена, деловито послюнявив пальцы, ловко пересчитала деньги, благо навык этот ею не был потерян, и, сверив их с суммой, указанной в мятой бумажке, недовольно скривилась и пристально уставилась на Степана Николаевича, который должен был, безусловно, сразу же понять, что это значит. И он, конечно же, сразу же это понял.
– Потратился немного, – промямлил он, виновато пожав плечами.
– Немного? – взвилась Татьяна, и глаза её округлились.
– Ну... Тебя же не было... – осмелился вставить Степан Николаевич, но тут же осёкся, потому что жена заревела медведем.
– Что, теперь и в этом я виновата?
– Нет, что ты... – и он снова почему-то пожал плечами.
Конфликт был исчерпан, и Степан Николаевич был несказанно рад тому, что слава богу не дошло до истерик и слёз.
Только теперь Татьяна вернулась в прихожую и притащила оттуда набитую мятыми платьями дорожную сумку – они вернулись домой. Одно за другим она начала развешивать их на плечики и заталкивать в спальный шкаф, гордо именуемый в больших домах шифоньером, и, пока она делала это, Степан Николаевич был озабочен проклёвывающейся в нём неожиданной мыслью.
Сказать, что он был счастлив такому вот возращению беглой жены, было бы, наверно, неправильным. Ему вполне было неплохо и без неё. Он вспомнил прелести женщины, оставившей здесь красный лифчик, и почувствовал, что, наверное, не только не плохо, но и даже прекрасно. Но что-то без жены в его жизни всё равно было не так. Её уход разрушил однообразный, устоявшийся годами порядок, не требующий никаких кардинальных решений. Ему даже хлеб не нужно было выбирать – всё выбирала жена. И время, прожитое им с женой, было временем твёрдых решений и гордых побед – её без него решений и её побед над ним. Но это время создавало ощущение стабильности и неколебимости жизни. Её успешности и долгосрочности.
Женщина же в красном лифчике ни на чём никогда не настаивала. Она приходила и уходила, а Степан Николаевич всё оставался женат, даже несмотря на то, что прелести жены меркли перед прелестями этой новой женщины. Жизнь его стала текучей, волнительной, разнообразной – словом сказать, нестабильной. Он засыпал с вопросом в голове, рассчитывая на то, что утром получит какой-то ответ, а утром просыпался и ответа не находил. И это нескончаемо мучило его оттого, что он отчаянно нуждался в решениях, которых ему не давали. Прекрасная женщина всё приходила и приходила, делала с ним разные интересные вещи и уходила, вздыхая: ей тоже хотелось решений.
Но быть решительным – значит ведь быть свободным. А свободным Степан Николаевич не был. Он был женатым. И поэтому он не мог принимать решения.
Но сейчас, глядя на эту нервную суету, устроенную его супругой, он вдруг осознал, что жизнь его вновь обрела свой доступный, простой и понятный смысл: он здесь затем, чтобы быть мужем этой капризной, несносной женщины, делающей так, чтобы внешний мир не трогал его и чтобы ему не надо было принимать никаких решений.
Он понял, почему всё это время ждал её и не разводился – потому что она не велела ему этого делать. Понял, почему так и не смог прикипеть к той новой, приятной и мягкой женщине – потому что она оставляла ему выбор, выбор, который он совершать не умел.
– А там что? – Татьяна прошла в спальню и перетряхнула одеяло, простыню и подушки на кровати, пахнущей ещё другой женщиной. Она смело сняла с себя платье, стянула знакомые Степану Николаевичу по прежней семейной жизни трусы и бюстгальтер и заставила его сделать с ней то, что он не так давно ещё делал с женщиной, от которой теперь не осталось уже даже лифчика.
Потом, пока он лежал в постели и пытался осмыслить произошедшие в его жизни серьёзные и непременно судьбоносные перемены, она быстро почистила несколько картошин и, порезав их по теореме Виета, пожарила в старой сковороде, обильно залив давно припасённым ею, ещё до ухода из дома, подсолнечным маслом.
Масло пузырилось и шипело так, что его было слышно даже в дальней от кухни комнате, и Степан Николаевич понял, что мяса сегодня не будет. Закрыв глаза, он подумал о сочном бифштексе и даже как будто почувствовал его пряный вкус во рту, зажмурился от обиды. Но тут же представил снующие локти Татьяны и вдруг обречённо смирился: «Ну не будет, так и не будет». Зато всё опять под контролем.
Так на его шее вновь оказалась Татьяна.
Всё теперь хорошо. Всё замечательно. Нет места панике, страхам и переживаниям. Всё идёт своим чередом, раз и навсегда установленным его добротной женой, два года почему-то жившей с другим человеком, но наконец-то вернувшейся – видно, не ужилась.
Она его бог.
Они поужинали в тишине, нанизывая на зубчики вилок и отправляя в рот приправленную кетчупом жареную картошку. Потом, не обсуждая, Татьяна велела мужу одеться и оделась сама. На ней, когда они выходили гулять, было хорошо знакомое ему старое голубое платье, оставшееся с прежних времён, и стоптанные туфли – она страдала от плоскостопия, на нём – неизвестная ей рубашка, конечно же, как ей показалось, пошлая и вульгарная. И пока они шли, он – мерно выпуская вперёд свои длинные ноги, она – повиснув у него на локте, все соседи кивали одобрительно головой в знак того, что всё так и надо, всё теперь хорошо и все на своих местах. Они улыбались им, здоровались и тут же равнодушно отворачивали головы: здесь нечего обсуждать, они сами такие.
Два обычных молчаливых круга – и можно идти домой. Можно ложиться спать. И ни о чём не думать.
Так прошёл год – незаметно и тихо, в молчании, как и вся жизнь их до этого. И однажды, они, прохаживаясь по парку в демонстрации крепости и нерушимости брачных уз, встретили того самого офицера полиции и ту самую обладательницу красного лифчика, бесцеремонно отправленного Татьяной в мусорное ведро. Пара шла им навстречу, и женщина крепко держала под руку улыбающегося чему-то мужчину. Их было видно издалека. Они разговаривали и дружно смеялись – не громко, а так, чтобы смех их был на двоих. И им было вдвоём хорошо и спокойно.
Поравнявшись с кислым Степаном Николаевичем и напыщенной, пышной, как сдобная плюшка, Татьяной, они вдруг замолчали, потупив глаза, и прошли мимо. Потом офицер опять что-то сказал, и женщина опять засмеялась. И у Степана Николаевича от её нежного смеха вдруг защемило сердце. Он было задался вопросом, как было бы, если бы... Но жена угрожающе дёрнула его за рукав, и все вопросы его сразу исчезли, уступив место пустоте и нескончаемому в ней порядку.

23.07.2023