Перерождение. часть 2. Барановы. Глава 4

Глава 4. Пересылка
СПРАВКА
Выступая на Всесоюзной конференции аграрников-марксистов в конце декабря 1930г., И.В. Сталин впервые озвучил лозунг «ликвидации кулачества как класса»: «Теперь мы имеем возможность повести решительное наступление на кулачество, сломить его сопротивление, ликвидировать его как класс и заменить его производство производством колхозов и совхозов».  В речи Сталина и постановлении ЦК ВКП(б) от 5 января 1930 г. была провозглашена политика «ликвидации кулачества как класса». Методы и формы ее практической реализации выработала созданная в середине января 1930 г. комиссия во главе с секретарем ЦК В.М. Молотовым. Итогом работы этой комиссии стала подготовка проекта постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации», принятого 30 января 1930 года.
В районах коллективизации, согласно инструкции, у кулаков конфисковали «средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия производственные и торговые, продовольственные, кормовые и семенные запасы, излишки домашнего имущества, а также и наличные деньги».
Раскулачивание рассматривалось государством как кампания по уничтожению кулачества как класса. Производилось оно следующим образом. Сразу же после выхода постановления на территориях, где проводилась сплошная коллективизация, создавались специальные «тройки», состоявшие из первого секретаря райкома партии, председателя райисполкома и уполномоченного ГПУ. Они рассматривали вопрос о принадлежности того или иного крестьянина к кулацкому классу.
Также 4 февраля 1930 года была издана секретная инструкция Президиума ЦИК СССР «О выселении и расселении кулацких хозяйств», подписанная председателем ВЦИК СССР М. И. Калининым и председателем СНК СССР А. И. Рыковым.
Кулаков следовало разделять на три категории. К первой принадлежали организаторы и исполнители террористических актов и антисоветских восстаний – они передавались органам ГПУ для выяснения меры их личной вины, а члены их семей выселялись в отдаленные районы страны. Ко второй относился «оплот кулачества в деревне», они с членами семей тоже выселялись в отдаленные районы. К третьей категории принадлежали все остальные кулаки, которые вместе с семьями выселялись за пределы колхозных земель, но в своем районе (то есть они не попадали в спецпоселения). Имущество выселенных конфисковывалось и становилось колхозным.
Прибывшие на новое место кулаки (главным образом, второй категории) и члены их семей приобретали статус спецпереселенцев. В число спецпоселенцев входили не только кулаки, но и выселенные из городов антиобщественные элементы (бродяги, пьяницы), а также лица, совершившие не тяжкие правонарушения, которым лагерь заменили спецпоселением. Жили они в спецпоселках, построенных в местностях, где ощущался недостаток рабочей силы, находящихся не ближе 200 километров от границ, железных дорог, городов и селений. Их не принимали в профсоюзы и в партию, из их зарплат удерживались деньги для содержания администрации спецпоселения, наконец, они были лишены всех избирательных прав.
Всего за два года кампании (1930–1932) было переселено около двух миллионов человек, то есть около 400 тысяч семей, или около 2% от тогдашнего населения СССР.
2 февраля 1930 года был издан приказ ОГПУ СССР № 44/21[14]. В нем говорилось, что «в целях наиболее организованного проведения ликвидации кулачества как класса и решительного подавления всяких попыток противодействия со стороны кулаков мероприятиям Советской власти по социалистической реконструкции сельского хозяйства — в первую очередь в районах сплошной коллективизации — в самое ближайшее время кулаку, особенно его богатой и активной контрреволюционной части, должен быть нанесён сокрушительный удар».
К началу тридцатого года Екатерина Ивановна Баранова (урожденная Непретимова), 40 лет, согласно архивной справке от 30 декабря 1929 года, жила со своими детьми: сыновьями Павлом, - 19 лет, Митрофаном – 16 лет, Дмитрием – 15 лет и дочерью Марией – 18 лет.
Летним вечером, в сумерки, в двери тихонько заскочил Прохор, дальний Катин родственник, работающий в сельсовете. Катя улыбнулась, разгладила скатерть, потянулась к буфету, чтоб достать чайные чашки.
- Катя, не до чая, - зашептал Прохор, - высылают вас из Крыма.
Катя от неожиданности села на табурет. Сердце давно чуяло: в покое их не оставят. Но это сообщение походило на приговор к расстрелу.
- Надолго? – она онемела и не знала, что спрашивать.
- Никто не знает. Думаю, ненадолго. А давай, налей - ка мне, но не чаю, а покрепче чего.
Она вытащила из буфета бутыль вина, похожую на длинношеюю гусыню, и два больших стакана.
 - И то. Давай – чтоб уехали близко и вернулись быстро.
Прохор в несколько глотков выпил стакан. Катя сделала несколько глотков, и слезы покатились по щекам, подбородку, шее.
- Ты, Катерина, спрячь, все ценное. С утра приедут уполномоченные из Феодосии, и начнется раскулачивание. Дадут два часа на сборы и на телегах отправят в Феодосию. А там- куда Бог пошлет, и товарищи укажут. Еды возьми детям, одежу какую – нето. Вдруг до холодов не вернетесь.
- Спасибо, Проша.
Всю ночь Екатерина с ребятами не спали. Павел и Митрофан в огороде закопали с десяток мешков пшеницы. Все присыпали и сверху уложили доски. Катя положила золотые вещи в железную банку из-под чая, и сыновья прикопали и ее. Думали, что уедут не навсегда, что в Феодосии во всем разберутся, и к следующей посевной они точно будут дома. Уложили в мешки вещи и еду и сели ждать гостей. Они появились ровно в шесть утра, объявили о раскулачивании и дали два часа на сборы. Ватага уполномоченных обыскала двор, сараи, повытаскивала из дома все ценное, что спрятать было невозможно, вывели на веревке Зорьку. Та нашла глазищами хозяйку, хотела было снова показать норов, но, увидев у телеги Екатерину с детьми и, словно почуяв, что и те сейчас будто на веревке, безвольно опустила голову. Катя отвернулась. Смотреть не было сил.
Тут из Бешкуртки с гиканьем подъехали крымские татары, которым уполномоченные дали добро на то, чтоб разобрать оставшееся имущество. Не пропадать же! Понаехавшие начали растаскивать бочки, инструмент, дуги, соления, варения, копчености, которые уже нельзя взять с собой, не обращая внимание на то, что хозяева еще во дворе, и у них текут слезы.
Маруся на секундочку спустилась в погреб за салом. Там стоял Павлик.
- А ну, Маруська, отвернись! – приказал он.
- Еще чего? – взбрыкнула сестра.
- Отвернись, я сказал!
Он спустил штаны и помочился в бочку с квашеной капустой.
- Хрен им, а не капуста!
Ехали на телегах в Феодосию молча. У своротка в Коктебель Катя вспомнила поездки на море с родителями, а потом с мужем и детьми. Вспомнила, как она, как и ее родители, с вечера собирала корзины с едой, бутылями с водой и не только, все ставили в сарай на холод, а рано поутру детей, провиант, простыни укладывали в телеги и оправлялись в трехчасовое путешествие. Катя радовалась, что и у ее ребят будут такие же воспоминания детства, пропахшие сушеной рыбой, выброшенными в шторм водорослями, солью и загаром.
В одну из таких поездок лежавший в телеге Митрофан вскочил на ноги и закричал:
 - Отец! Стой! Планеры!
Барановы остановились. С горы, которая сейчас называется Планерная, слетал планер. В чистом небе он парил, как птица, замирая на мгновения и снова взмывая, подхваченный потоком ветра. Несколько минут все ошалело смотрели в небо. Потом мальчишки с отцом наперебой начали спорить, из чего он сделан, сколько он может пробыть в воздухе, начали махать простынями, чтоб обратить на себя внимание. Тогда сын сказал:
- Как здорово летать в небе! Я б тоже так хотел.
Это было тысячу лет назад. Сердце онемело в груди. Катя почувствовала: она сюда больше не вернется. Она часто - часто вдыхала засолоневший от приближающегося моря воздух, и слезы, наконец, снова беззвучно полились.
Маруся прижалась к маминому плечу, поцеловала его, потом свернулась калачиком и уткнулась лицом в мягкий теплый мамин живот. Им обеим стало спокойнее. Ничего. Они, слава Богу, вместе. Это сейчас главное. Могло быть и хуже.
Маруся обнимала мамины колени и, закрыв глаза, сквозь плотно сжатые веки ловила еще не жаркое солнце. Картинка из ее памяти выплыла сама.
Ранним утром мать разбудила дочку Марусю, чтобы та шла в сад собирать яблоки, которые нападали на землю за ночь.
-Почему не Пашка, а я? - сердилась Маруся, но вставала, гремела умывальником, и сон проходил.
- Потому что тебе осенью в школу. Ты у меня большая уже, - разглаживала Катя Марусины волосенки, заплетала в косу. Дочка была одна, она ее баловала, как могла, старалась приласкать лишний раз, прижать и поцеловать. Любила петь с ней вечером под вишнями в саду, у Маруси был хороший голос.
Маруся брала корзину и шла в сад собирать эти ненавистные яблоки. А яблоки дурманили сладким медовым запахом, напоминавшим редко привозимые в сельский магазин конфеты. Она брала ровные, гладкие, атласные фрукты, долго держала в ладошках, поднимала к еще не палящему утреннему солнышку и смотрела на просвечивающую мякоть, в которой видны были косточки. Как потом ей будет не хватать этих солнечных конфетных запахов!
Повозка не торопясь увозила Барановых прочь от радостных мыслей.
Катя смотрела на поле, в котором паслось небольшое стадо коров. Она рассматривала их тощие бока, прицепившиеся шарики репейника, и вдруг мелькнуло неожиданное воспоминание, горькая улыбка смягчила плотно сжатые губы.
У Барановых было два бычка – Полковник и Генерал. Полковник весной неожиданно пал. А от Генерала тоже не было толка: худой, малосильный, он все время работал с ленцой. Пахать на нем не было никакой возможности.
Каждую осень муж Кати колол скотину. Как правило, это был годовалый бычок. Но тут Генерал случайно пропорол брюхо на пастбище, и на тот раз под нож попадал он.
Для мероприятия всегда приглашался мужик по имени Тихон, который за один удар расправлялся с животным и пил бычью кровь сразу же после забоя. Но в эту осень его не было в поселке.
– Да, ладно, – успокоил Дмитрия Митрофанович сосед, – я не хуже Тихона справлюсь.
 Решили стрелять из ружья, правда, подстраховавшись колуном. Выпустили быка в загон, привязали к изгороди. Сосед объяснил:
– Значит так, я бью обухом колуна между рогов. Бык теряет сознание. В это время ты, Дмитрий, стреляй ему в ухо. Все. Дальше остается только перерезать горло и спустить кровь.
Сосед со всего маха ударил бедное животное по голове. Тот вместо того, чтобы потерять сознание, так рванулся от своих мучителей, что выворотил изгородь и, задрав хвост, бросился нарезать круги по загону. 
Катя держала маленькую Марусю на руках, прижав личиком к себе, а также прижимала лицом к себе в юбку стоящего рядом Павлика, плечики ребенка тряслись. Митрофан забился под стол, ожидая, когда рев с заднего двора прекратится. На рев быка к забору собрались почти все соседские мужики. Кто с ужасом, кто с иронией смотрел на метавшееся животное.
Наконец, Дмитрий Митрофанович все – таки сумел застрелить быка.
Целую неделю горе – забойщики были мишенью для шуток в деревне: и стрелок Дмитрий не меткий, и сосед слабак, и не брались бы они за непосильное для себя дело, и дождались бы Тихона, профессионала. А Дмитрий с соседом всю эту неделю запивали стресс незрелым виноградным…
В Феодосии Катю с детьми поселили в большом ангаре, бывшем здании заготзерно, недалеко от железнодорожных путей. Даже такое большое пространство не было рассчитано на огромное количество переселенцев. Семьи гудели, как в улье.  Катя с ребятами прошла в закуток недалеко от двери.
- Чтобы было чем дышать! – объяснила она детям и была права. Все пытались спрятаться в дальние углы, и там постепенно образовалась духота.
Они разложили мешки на застеленный соломой пол, положили одеяло, соорудили спальные места. На что – то большее просто не было места: или только стоять, или лежать. Посередине ангара занавесили импровизированный туалет. Помещение плохо проветривалось, и вонь периодически стояла невыносимая. Дети часто не терпели, когда за шторкой кто-то был, они присаживались и оправлялись прямо там, где и стояли. Через пять дней под соломой зашевелились черви.
В ангаре Катя увидела родных мужа – Барановых - отца и братьев с их семьями, они тоже родственники врага народа. Из соседних деревень и хуторов переселялось много знакомых семей, таких же «врагов». Это была удача! Они объединились и старались всегда держаться рядом, чтоб их случайно не разделили. В чужие места хотелось поехать всем вместе.
По утрам в баках привозили баланду, есть которую было невозможно. Она была серого цвета и пахла несвежей рыбой или кислой капустой.  Брали ее не все, у многих оставалась своя еда. Но на третьи – четвертые сутки очередь за прокисшей похлебкой все же выстроилась. Видимо, решили поэкономить продукты, так как люди не понимали, сколько им еще ждать в этом ангаре и сколько потом ехать. Пить людям давали, но о воде для гигиенических нужд, речь не шла. От жары у многих потрескались губы, руки, пятки.
Ждали отправления больше недели. У некоторых закралась надежда, что их вернут их по домам. Разберутся, извинятся и распустят.
- Ишь, чего захотел? – огрызался старичок с жиденькой бороденкой – клинышком. – Не для того нас тут гноят.
- А что? – встрял мужичок в серой домотканой рубахе. - У нас в поселке есть Иван Сурин, он хоть и бедняк, а вступать в колхоз отказался. Не торопился записываться в артель. В сельсовете его уговаривали, как говорится, и кнутом, и пряником.  И тут в «Правде» появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Как самый грамотный в деревне он прочитал эту статью мужикам, и те пришли к выводу, что вождь не одобряет действия властей насильно загонять крестьян в колхоз. Кто – то донес на смутьяна в органы. Приехал из района за ним энкаведешник, и забрали Сурина. По пути они заехали в соседнюю деревню и прихватили еще одного «агитатора».  Можно представить, что было у них на душе и что пережили их семьи, ведь из тюрьмы, как правило, быстро не выпускают.
Но на этот раз мужикам повезло. То ли карательные органы побоялись давать срок за статью Сталина, то ли по какой другой причине, но после профилактических бесед и после того, как они накосили сено для лошадей райотдела НКВД, их отпустили по домам. И они не стали испытывать судьбу – записались в колхоз. Вот такая история случилась, - закончил свой рассказ мужичок. – Так что все еще, может, обойдется.
Отправляли людей в эшелонах партиями. В первый товарняк загрузили людей до Красноярска. Второй – до Игарки. Катя с семьей ждала третий товарный поезд, отправившийся в Свердловск. Ехали пятнадцать дней. Иногда сутками ждали на больших станциях, когда эшелону разрешат тронуться дальше. Из числа спецпереселенцев назначался староста, который следил за порядком, сообщал, сколько стоять и где можно набрать кипятка, следил, чтоб все были на местах. Да и куда было бежать?
 Места в товарном поезде были ограниченные: вытянуться в полный рост во сне нельзя – ноги упирались в чью-то голову или бок. Выбор, конечно, был. Захотел вытянуться – встань! Хочешь спать – свернись клубочком. Устал- сядь, поджав ноги. Вагон не затихал ни на минуту, даже ночью кто-то вполголоса рассказывал про свою жизнь, а в ответ слушал другую, тихую, похожую историю: с коровами, морем, индюками, арбузами. Судьбы, достойные романов. Жаль, что никто не записал эти рассказы. Можно только вспомнить, что случайно говорили наши бабушки об этих ночных беседах.
- И захочешь сбежать отсюда, да заплутаешь, -тоскливо проговорила Мария, глядя в приоткрытую дверь вагона на густые леса без просветов и тропок.
Жара стояла невыносимая, все время хотелось дышать сосновым освежающим воздухом.
- А куда бежать, милая? Всю жизнь потом волком жить? От людей прятаться? – прошептала лежащая рядом с Барановыми женщина. – У нас вот случай был не так давно. Сбежал один…На заседании правления нашего колхоза обсуждалась директива о том, как бы району еще увеличить налоги по молоку, по яйцам, по шерсти, по коже. Все знали, что все эти планы нереальные, но молчали – уж слишком был памятен пример с селянкой Анной Мазур. Была у нас такая. Ее осудили на десять лет лагерей только за то, что открыто усомнилась в справедливости советских судов.
Высказался против лишь один бригадир Антон Лекаев.
- Раньше при царе носили штаны и рубашку, сало ели. А Советская власть сначала шерсть сострижет, потом шкуру облупит! Уже ни с чем остались.
Выходку Лекаева земляки, вроде бы, мимо ушей пропустили. Зато антисоветское высказывание не мог простить местный «прокурор» - такое прозвище имел в деревне осведомитель НКВД – он и донес в органы. Лекаева арестовали. Бабы, которые пришли его провожать, норовили положить в котомку что – нибудь из съестного. Он же попросил отдать продукты детям.
-Как-никак на казенное довольствие становлюсь, - мрачно пошутил Антон.
Уезжал арестованный с тяжелым сердцем прежде всего потому, что теперь не сможет доглядеть детей. Но все же о своем выступлении на правлении колхоза не жалел – он не мог промолчать.
Суд состоялся быстро. Лекаеву дали восемь лет лагерей. Привезли на зону. Его поразило, как много находилось людей за колючей проволокой. Тысячи! Сидели, как выяснил позже, за «политику», точнее - «за язык», как и он. А один чудак умудрился получить срок лишь за то, что спародировал речь товарища Сталина: пришел старичок в рваной фуфайке, подпоясанной веревкой, в колхозную контору, посмотрел на портрет вождя в шинели, кашлянул, так же выпятив грудь, засунул руку за отворот своей одежонки, вытянул руку с мнимой курительной трубкой и, имитируя грузинский акцент, произнес:
- Я до вас доберусь, бездельники.
Люди засмеялись. Власти же оценили эту пародию десятью годами заключения.
В лагере заключенные волоком вытаскивали бревна из леса до эстакады, там загружали в вагонетки, в которые сами и впрягались, и под охраной конвоиров доставляли их на территорию зоны. Труд был каторжный, кормили их баландой, как нас в том ангаре: вонючий суп, жидкая каша, не поймешь из чего все приготовлено. Люди слабели и умирали.
Однажды осенью Антон увидел, как доведенный до отчаяния зек рванул на другой берег прямо по бревнам, забившим русло реки. Дело это было безрассудное и безнадежное. Мокрые лесины крутились под ногами, зек несколько раз поскальзывался и едва не оказывался заживо погребенным в воде. Охранники кричали: «Стой!», но заключенный команде не подчинился, и они начали стрелять. Беглец упал.
Один из охранников проложил поперек бревен доски, осторожно добрался до убитого и, привязав за ноги веревку, вернулся обратно. Зека так и вытащили волоком, привязанного веревкой. Подоспевший начальник лагеря сказал, что такая участь ждет каждого, кто решится на побег. Так и тянулись однообразные, заполненные тяжкой работой и зверским ощущением голода, страхом дни, недели, месяцы.
Но однажды Лекаева вызвали к начальнику, не самому главному, а к тому, что чином пониже. Антон не мог понять: зачем? Офицер полистал лежащее перед ним тощенькое дело Лекаева и вдруг поинтересовался:
- Семью повидать хочешь?
- Кто ж откажется, гражданин начальник?
- Даю тебе увольнительную, а ты дай слово, что не сбежишь, - сказал начальник.
- Обещаю вернуться вовремя, - заверил его Антон.
Произошедшее оказалось загадкой для Лекаева. По дороге домой, а это сто двадцать километров от лагеря до деревни, он не раз прокручивал в мыслях события прошедших и дней и разговор с начальником, пытался понять, почему отпустили. Может, у гражданина начальника тоже большая семья, и он посочувствовал многодетному отцу? А может, он знает, что Антон Лекаев, хоть и не согласный с властью, никакой не враг народа. Вот и поверил. Впрочем, эти рассуждения не успокаивали. За время, проведенное в лагере, он хорошо усвоил зэковское правило: «никого не бойся, ни о чем не проси, никому не верь». Шевельнулась подозрение за «доброту» надо платить. А вдруг его…? Но эту мысль он сразу отогнал.
Дома он помылся в баньке, отведал домашнего харча, всласть поговорил с женой и детьми и отправился обратно в лагерь. Слово ведь дал вернуться вовремя в зону, надо его держать.
- Вернулся – это похвально! – встретил его начальник. - Ну, как семья? Как деревня? Что говорят между собой земляки? Верят ли в Советскую власть?
«Вот и становится все на свои места, - тоскливо подумал Лекаев. Из него хотят сделать стукача. Зэки мрут, их ряды надо пополнять.  Антон отвечал, что семья, слава Богу, здорова. А с деревенскими он пообщаться не успел – времени было всего три дня с дорогой.
- Ничего, в другой раз побеседуешь. Времени будет больше, - пообещал начальник.
И, действительно, спустя какое – то время Лекаев вновь получил увольнительную. На этот раз он твердо решил не возвращаться в лагерь. Пообщавшись с женой и детьми, он всех крепко поцеловал и сказал, чтобы жили дружно. Он вернется к ним, когда его перестанут искать.
Искать его приезжали несколько раз, но все безуспешно. Мы, соседи, даже если что и замечали, помалкивали. Сразу все забывали. Мы помнили смелое высказывание земляка на заседании правления колхоза. В душе каждый одобрял его поступок. Мы б так не смогли.
- Чем закончилась эта история? - спросила Катя рассказчицу.
- Не знаю, я через год уже не жила в деревне, - ответила товарка, повязывая косынку под подбородком. - Меня и мою семью раскулачили, и вот   мы с вами едем в неизвестность.