Исторический рОман

   Небо было низким, в белесых полосах. Сыпал мелкий остренький снежок, норовил уколоть щеку, или ожечь холодом шею, попав под туго намотанный кашемировый шарф. Василий Андреевич сидел на пне,  был тепло укутан, шуба на бобрах, шапка темного соболя, и даже, фи, муфта – экая память о екатерининских временах, время от времени прикладывался к серебряной фляжке с черным ямайским ромом – сугрев замечательный, каждый глоток отправляет в эмпиреи, ненадолго, но непременно. Рядом с Жуковским, напряженно вглядываясь вдаль, весь в постоянных мелких движениях, шмыгая носом от холода, располагался его дворовый, Ерофей, тень барина, мастер на все руки, огромный, жилистый, мосластый. Ерошка был укрыт широченным овечьим тулупом, туго подпоясанным, и с непонятным бугром на груди. 

   Василий Андреевич коротал время в точной последовательности – глоток рома – взлет в небеса – плавное парение – нет, все же надо воспеть это величие, нет в природе просто БЕЛОГО, снег – он ведь жемчужный, палевый, на закате -вопящий пунцовый, вот Сашенька – прошлой зимой, во хмелю, воскликнул – безумной роскоши коврами, алмазной гранью снег блестит!... легкое забытье, опять короткий диалог с ромом, покряхтеть, потом - Ерошка, как там зверек?

Под тулупом на груди у мужика дремал заяц.
    
**********

   По другую сторону зимней дороги, едва заметный под сумеречным декабрьским небом, расположился необычный бивуак. Холщовый шатер среди сугробов, чуть в стороне от него – дрожащий горячий воздух на небольшим костром, несколько шустрых молодцов в полушубках, хлопочущих, приготавливая барскую трапезу а-ля пикник. В шатре было, пожалуй, даже излишне натоплено, князь Петр Андреевич, расстегнув жилет, полулежа на походной кровати, понемногу сибаритствовал, обгладывая перепелку под соусом кумберлан, и потягивая теплое Шато-де-Поммар. Душно. Недолго, надеюсь.

   Что за зима, помилуй Бог. Черные слухи о последних годах покойного императора - он, по обыкновению, превратил высший свет в театр теней, а себя демонстративно вычеркнул из кукловодов… и на сей раз не из ВЫСШИХ соображений, а попросту от изнеможения, сплина, tedium vitae… поэтому умер РЕЗОННО и вовремя… Но экий incendie dans un bordel lors d'une inondation, как ехидничают господа гусары, прошедшие Париж лет этак десять тому назад… Да уж. Чего только больше, просто борделя, горящего борделя, или ледяной водички, готовой это все поглотить? Паркеты топчут – одновременно – два героя и приятеля - Милорадович и Бенкендорф, беллетрист Фаддейка (пардон, пан Тадеуш) Булгарин, преданный без лести Аракчеев, и главное – бурлящий котел, который вот-вот взорвется, и от которого надобно предохранить, спасти, не допустить Сашеньку.

   Жуковский, который торчит по ту сторону дороги, честно мерзнет и глушит этот ужас – британский корабельный ром… Василий Андреич – просто святой, он это все придумал. И как придумал, черт побери… Штрих. Мазок. Звук фагота в тишине. И все повернется. Эй, все ли готово, и не видать ли чего?

   Челядь встрепенулась, нет, пока не видать, должно, уж скоро… Барин, я верхушки-то у морковок надрежу, надо, чтоб дух был посильнее, чтоб в сторону не вильнул! Молодец, верно. Глядеть в оба!

***********

   А ну цыц! Не болтать! Ерошка, слышишь?! Бубенцы!!! Еще полверсты, и Александр Сергеич будет здесь! Князю, князю помаши! Ага. Вижу, готов. Все, как условились, я взмахну платком, они покажут пучок морковки, выпустишь косого…

   Нет ничего тоскливее, чем тихий перезвон под дугой одинокого возка зимним вечером, среди бескрайнего пустого поля. Из-за поворота появились вначале заиндевевшие морды лошадей в облаках пара, потом желтый фонарь на коротком шесте, лицо кучера в звериной щетине…

   Жуковский взмахнул платком, по другую сторону дороги из снега высунулась рука дворового с пламенеющим пучком моркови, помахала, дразня.

Ерошка выпустил зайца. 

*************

   Н-да-с. И смех, и грех. Князь Вяземский и аз грешный – и выдумать можем, и фантазией Бог не обидел, а такого… Ладно бы, что мы все - актеры в этом преогромном театре, но чтоб триумфатором стала эта мелкая сволочь – зимний зайчишка, отогревшийся у Ерофея за пазухой? Вылетел на свободу, картинно встал в стойку, повел носом, углядел угощение, и чуть ли не иноходью – меееедленно, через дорогу, к вожделенной морковке, ярко освещенный фонарем… Браво! Спасибо, брат! А теперь страшная пауза…

   У кучера – бородища дыбом, вожжи натянуты, бормочет – свят-свят-свят, батюшка Александр Сергеич, не к добру… А сзади – из под медвежьей полости – огненный черный глаз, со слезой, глухо - вижу, знаю. Домой. Поворачивай!

   Полозья – описали дугу, лошади мерным шагом, с шумным дыханием, медленно – скрылись за поворотом.

************

Всю обратную дорогу до Санкт-Петербурга оба молчали.
Пили. Много.
Ели. Всякое. Парфэ. Щи. Маседуан. Расстегаи.
Пробовали читать. Не получалось. Каждая остановка укладывала в свинцовый долгий сон.
 
К кошмару 14-го декабря успели. Принесли присягу. И пережили еще всякое. И страдали черной меланхолией, злой одышкой и мигренью.
Странные были оба. Немножко. Неправильные. Искренне любили Пушкина. Без примеси зависти.

Хранили тайну – историю о чудесном зайце на зимней псковской дороге. Редко – на ухо друг другу – язвили – мы теперь вроде как соавторы… Неплохо получилось… Евгений Онегин… Медный всадник… Пиковая Дама… ну и по мелочам – Маленькие Трагедии, Повести Белкина… Петр Андреич, перестаньте ржать… Сами прекратите, ваше превосходисство…

***********

Эпилог. Немного хулиганский.

   Вот так вот пишется, мать ея, история литературы и даже иногда – Всемирная.
Находится пара-тройка умных людей, прикидывают, как можно холоднокровно и с небольшими расходами перетасовать колоду – и вот какая случается загогулина.

   А ведь могло бы быть и вовсе наоборот. Аспушкин мог успеть на Сенатскую – и встал бы перед Николай Палычем, брякая кандалами, и гордо сказал бы ему – всех не перевешаете! Орлёнок, орлёнок, лети выше солнца (импровизация на ходу)….
 
   А потом непосресссно во глубине (Сибирских руд) организовал бы группу «Лицей» в составе – Кюхельбекер, Пущин, Вольховский, Бакунин. На подпевках – Одоевский, и (иногда) Дельвиг.

   Вообразите – Наше Всё, высоким тенором, чуть завывая – Вввладимирский централ… лицеисты подхватывают – на три голоса, глухо – ввветер северный…

На чем и подписуюсь.