Перелом

               
1.
Роковое падение у садовой калитки случилось восьмого апреля. Земля была ещё влажная и скользкая после едва стаявшего снега. Неосторожный шаг – и нога поехала. Три дня витала надежда, что всё-таки лишь растяжение. Но отёк зловеще разливался иссиня-черным во всю стопу, боль была нестерпима,  и  двенадцатого апреля  отец настоял:  отвёз - таки мать в поликлинику.
 – Эллочка! Оказалось самое страшное: у меня перелом, – прозвучал в трубке испуганный голос матери,  – я в гипсе.
Элла неслышно вздохнула.  Ну, что ж: ехать и ухаживать – других вариантов нет. Прощайте, планы!
Дело даже не в планах: ведь и короткий недельный визит не обходился без конфликтов. А тут – полная неизвестность: срастётся ли в возрасте за восемьдесят, как долго продлится восстановление...
 – Такая балованная,  – отреагировал отец, узнав, что Элла приедет лишь завтра, тринадцатого,  – покидала бы вещи в сумку и села в маршрутку.
 Словно она – на недельку.
Апрельская погода капризна, с крайностями от внезапных плюс восемнадцать до прогнозируемых заморозков. Педантичной Элле необходимо было продумать варианты одежды и обуви  на все случаи, плюс для дома и вне: должен же кто-то ходить по магазинам, аптекам, рынкам и прочим надобностям.  И да! Её неизменная ортопедическая подушка, над которой родители всегда иронизируют. Без которой Элла даже в больницу не двинется! –  Словом, вещей набралось на целый салон сыновьего автомобиля.
Полдня тринадцатого кружили по оптикам и прокатам в поисках подходящих костылей и, наконец, выбрались на загородную трассу.
Никогда любимая дорога не казалась столь печальной. Природа,  едва освободившаяся от снегового плена, не блистала разнообразием: проталины на унылых полях чередовались с неуверенной робкой зеленью. Деревья лишь местами начинали оживляться, примеряя нежные, но слабые оттенки весны. Затейливый ландшафт перемежающихся  равнин, возвышенностей, угорий, оврагов, речушек, озерков (наследие пропахавшего окрестности ледника) не компенсировал преобладающую серость. Рощицы дрожали сквозняками в девственной наготе, леса мрачно синели на дальнем горизонте.
 Обстановка в родительском доме тоже царила безрадостная: растерянный и огорчённый, хотя и старавшийся  не подавать вида, отец и  мать, придавленная последствиями случившегося – оба выглядели беспомощно. Повсеместно ощущался беспорядок.
 Неприятность ситуации состояла и в том, что перелом случился в канун летнего сезона: рассада успела занять привычные места на подоконниках, помидоры воинственно возвышались вполокна, напоминая о том, что огород не за горами.
 – Лучше бы осенью сломала, – высказался в сердцах отец. Элла про себя одобрила.
Уже не один год она вела среди родителей пропаганду необходимости сокращения большинства работ: оставить для себя лишь малую, самую необходимую часть, по силам.
 – На две пенсии, особенно с учётом отцовской, вы можете жить припеваючи, –  убеждала Элла. Внук вторил ей. Но отец неизменно отвечал:
 – Если бы я не работал – я бы не жил! Это правда.
И никакие доводы о разумной мере не принимались.
Мать же, Телец по Зодиаку, самый что ни на есть земной знак, кроме работы в огороде (только руками, без перчаток: «землю надо чувствовать!»), гордилась розами и лилиями цветника. Её аргумент против сокращения огородных работ был иной:
 – Что скажут соседи!
Оставив Эллу урегулировать противоречия поколений, сын уехал. А конфликт полыхнул уже вскоре. Элла заявила безапелляционно:
 – Огородом я заниматься не собираюсь. Это ваши прихоти. Мне довольно и работы по дому.
Мать то соглашалась с ней (и в больнице ведь  сказали, что про огород в этом сезоне следует забыть), то эмоционально поддерживала отцовское рвение. С отцом же разговор был короткий: несколько лет он страдал прогрессирующей тугоухостью, аппарат использовал, как придётся –  тонкие материи в такой ситуации объяснять сложно.  Его ответ всегда сводился  к двум тезисам:
 – Вы меня нервируете! Отстаньте!
И так, со всем этим надо будет  уживаться.

2.
В первые дни  вынужденной ссылки Элла не успевала толком оглядеться. Будни были подобны колесу в беличьей клетке, и она крутила, крутила это колесо, не замечая, что там – за прутьями.   Подъём в полвосьмого довольно мучителен для человека-совы, равно как и невыносим отбой в девять. Она по привычке укладывалась за полночь и вскакивала по будильнику рывком, не давая себе поблажки.  Неизменный утренний ребус «что на завтрак", после мытья посуды сменявшийся головоломным «что на обед», был самой сложной частью её домашних обязанностей. Ей, с незапамятных времён жившей вдвоём с сыном, а  после его женитьбы – в одиночестве, питавшейся кое-как, было непросто рассчитать порции на троих. Материнская критика обижала и доводила до тайных и явных слёз.
  Родителей раздражал её неэкономный расход воды, а ненужное, с точки зрения матери, натирание до блеска чашек и тарелок лишь подогревало  недовольство. Эллу нервировало отсутствие в доме нормальных розеток, не позволяющих включить мощный фен для укладки волос без выбивания пробок электросчётчика и отсутствие зеркала там, где имелась нормальная розетка. Покупка молока только в плёночной упаковке (ультрапастеризованное в бутылках вредно!) казалась маразмом. Между тем, пока Элла готовила кашу, пакеты падали на бок и  молоко разливалось. Элла кипела вместе с кашей.  Словом, в воздухе искрило. А тут ещё  бесконечная рассада, с которой нужно было носиться из комнаты в комнату, уберегая от назойливого солнца.
Жизнь в доме замирала неслыханно рано. Мать вечно жаловалась на бессонницу (у одной ли её!). Привычные походы полуночницы Эллы  на кухню исключались. Даже в туалет она кралась воровато, на цыпочках, чтобы утро не встречало неизменным материнским брюзжанием: «Опять уснула в два». Внезапное першение в горле не лечилось горячим молоком, приходилось терпеть до утра. Стоило, не дыша, добраться до аптечки в столовой, как из смежной, материнской комнаты  раздавалось бдительное: «Кто тут?».
– О, Боже! Пошли же мне терпение! – вздыхала Элла. Если из материнской комнаты слышалось похрапывание, это было «аллилуйя!».
С отцом в этом смысле проблем не было. Он ничего не слышал.
Вообще, с личным пространством была беда,  не смотря на персональные комнаты.  Эллина – самая большая в доме, гостиная. К её услугам –  большой старый диван, кресло-кровать (гостевой вариант), журнальный столик с парой кресел – всё из прошлого века. Книжный шкаф – сердце комнаты, в нём – всё самое любимое и вкусное, перечитанное раз по сто. Шкаф дополнял стеллаж из книжных полок. Когда-то они висели уступом на стене, но последние обои оказались столь удачны, а полки – столь громоздки и неподъёмны, что их решили больше не развешивать, составив друг на друга. Теперь книжные богатства  стали гораздо ближе. Не было в гостиной  ни «стенок» с сервизами за стеклом, ни традиционного хрусталя: читальный зал, дополненный телевизором, с широким, двойным окном на восток, которое, увы,  не позволяло утром понежиться в сонной темноте из-за "хлипкости" неплотной шторы.
Но стоило Элле углубиться  в чтение или взять в руки  телефон, как  к ней возникали поручения, либо мать непременно желала поделиться журнальной статьёй, давно прочитанной Эллой в интернете,  либо пробуксовывал материнский кроссворд.  Кроссворды, впрочем, единили их, внося разрядку.
Как ни странно, успокаивали огород и палисадник. Между кухонной маетой Элла  обнаружила, что куст белоснежной розы – той самой, которой одной поздней осенью были посвящены строки «пахнет роза ноября восхитительней, чем летом»  – этот самый куст  стоит сухой и безжизненный. Зато из-под сухостоя, из белёсой почвы пробилась на поверхность пара крохотных робких тёмно-пурпурных росточков.   Сухостой вырубили под корень, и Элла ежедневно проверяла, как себя чувствуют юные побеги. Бродя по огороду, Элла примечала, что там и тут: в цветниках, у забора, за парником, под яблоней, в невероятных в своей неожиданности местах, тянутся к апрельскому небу нежно-зеленые стебельки с заострёнными продолговатыми листьями и остроголовыми бутонами –  будущие тюльпаны. Ещё вчера пустой и сиротливый, огород внезапно ожил, озарившись алым.
И другую отраду отыскала себе Элла: не взирая на возражения, она ежевечерне выводила на короткие прогулки старого пса (слишком старого для этого, по мнению родителей).
 – Разложили собаку, – часто повторял отец. – Мало ему двора и сада? Другие собаки и этого не видят, стоят всю жизнь  на цепи.
 Пёс и правда жил привольно: в его распоряжении были и дворик, и оба сада, и даже огород, не превращённый пока в грядки и борозды. Но Бим неизменно просился, призывно лая и заглядывая  в глаза, стоило Элле приостановиться во дворе среди хозяйственной суеты или замереть в состоянии созерцания.
Синоптики не обманули. Погода после внезапной, почти летней жары в момент отъезда, вновь стояла стылая, и вечерние прогулки совершались Эллой  в стареньком пуховичке, к которому Бим так привык, что стоило ей показаться в нём, пёс начинал требовательно подавать голос. Если же она выходила из дома приодетая в парадное, со шлейфом терпких духов из той, городской жизни, пёс почтительно молчал, понимая: не для выгула.
Прихрамывающий Бим нередко  спотыкался, тыкался мордой в землю, не заметив кочку под лапой, но увлечённо втягивал запахи и азартно тянул поводок. Уже пару лет, как  Элла заметила, что глаза собаки утратили молодой блеск, сделавшись мутноватыми. По собачьим меркам ему под девяносто.  Пёс стал лениться выходить из  будки, как раньше, при появлении хозяев. Лёжа наблюдал. Казалось, он хорошо понимает, что доживает свой собачий век. Он был совершенно глух, не лаял на посторонних, входящих во двор, а точнее, бывал рад всем без разбора, как, впрочем, всю свою собачью жизнь (по правде, пёс всегда был никчемный).  Даже собачьи дела свои он справлял теперь порой под ноги.
– Опять заминировал, – докладывала Элла.
 Минуло время, когда пёс носил хвост задорным колечком, без устали бегал по двору на крепких лапах в белых носках с черным крапом.  Его черная, угольная  когда-то шерсть потускнела, приобрела рыжеватый оттенок; морда поседела.
Не различая звуков, пёс стал понимать жесты, внимательно наблюдал за движением рук, следуя за призывным хозяйским взмахом. Лишь острый собачий нюх не подводил по-прежнему.
 Иногда он подходил под хозяйскую ладонь, подставляя гладкую шелковистую голову с мягкими теплыми ушами, – погладь меня!
Практически в первую прогулку они с Бимом оказались у дома, напомнившего Элле старую школу, старшие классы и кое-кого, неизменно проходившего по несколько раз в день мимо её окна. Комната, служившая столовой, выходила на улицу, в палисадник. Элла часто сидела у стола за уроками или за чтением. Иногда сама она, поджидая,  тайком поглядывала из-за шторы, но ни за что не назвала бы имени своего героя. Впрочем, герои тогда менялись с каждым классом.
По просьбе одного из  тех вечных скитальцев,  Миши, мальчика из параллельного, её одноклассник вытянул домоседку Эллу на прогулку, прихватив для компании и её подругу. Это был «заговор троих», Элла о нём не догадывалась. 
Увы, Миша был вовсе не тот, кого поджидала она. Оставленные тет-а-тет, они лишь чинно прогулялись, как говорилось, на пионерском расстоянии. – Нет! Не то, о чём мечталось, о чём она прочла  у опасного  Мопассана. Никакой романтики, никаких объятий и  «тяжёлых задыханий». Было неуютно и хотелось поскорее домой. Значимым был лишь сам факт прогулки, как признак взросления. Спутник же вовсе не  владел её сердцем. Затем был школьный вечер. Новая коротенькая юбка цвета брусники, сшитая на заказ, по-взрослому – Элла ею так гордилась! В ней начинали уже формироваться будущий природный вкус и чувство меры, которые со временем приобретут способность безошибочно подбирать и компоновать вещи. Миша пригласил её на танец в виду одноклассников и старшеклассников. Так состоялся дебют скромной, вечно зажатой отличницы.  И вновь он провожал её до дома.
Он также внезапно исчез, как и возник, а она даже не заметила. Стояло незабываемое лето после восьмого, традиционный школьный лагерь, новые впечатления, новые влюблённости (она постоянно была в кого-нибудь тихо и безнадёжно влюблена),  новые прогулки с кем-то, весёлая компания,  поездка в Ленинград, впервые так далеко без родителей.  Отсутствие Миши в лагере её не огорчило, общение в девятом не возобновлялось, и то, что  на выпускном вечере он ни разу не пригласил её танцевать, никак в ней не отозвалось. Объективно, он был красив, темноглаз и темноволос, хорошо сложён, занимался спортом, неплохо учился, но для него её сердце было закрыто.
 – Нет, не хочу думать об этом! Бим, домой! – дёрнула Элла поводок.

3.
Обедали за тем самым столом у окна, часто молча, глядя в тарелки, в стол, в окно, куда угодно, но не друг на друга.  Мать постоянно была не в духе: её угнетали мысли о сломанной ноге. Отец злился из-за свалившихся на плечи непосильных обязанностей. Элла терзалась обстановкой. Трапеза молчаливостью нередко походила на поминальную. В воздухе витал вечный дух неизбежных скандалов.
Словно специально, их всех наделили одинаково нетерпимыми характерами  и свели вместе, наверное, преследуя высшую цель: усмирения пороков  гордыни, гневливости и уныния (у каждого – свой). Но цель казалась совершенно недостижимой. И чем дольше было совместное пребывание под одной крышей, тем более очевидным это становилось.
Глядя на родителей, Элла радовалась: её семейное прошлое оказалось столь кратко, перелом их с Антоном супружества случился так скоро и безболезненно, что они умудрились остаться друзьями. При встречах он шутил:
 –  Элла, открой тайну Золотого Ключика! Как тебе удаётся так выглядеть? Ну, посмотри на меня!
– Может, стоит попробовать «тональник»? – острила Элла.   
Нет, конечно, родители любили её, единственную дочь, но по-своему, как умели, как научились в своё время в своих семьях. Элле – её непонятно в кого тонкой, чувствительной натуре, этого было недостаточно. Изо дня в день наблюдая за родителями, за их беспричинными раздорами и бессмысленными спорами, страдая от незаслуженных придирок, она и сама нередко отвечала тем-же. Иногда отец тайком жаловался на мать, на её тяжёлый характер. Элла тихо кивала, соглашаясь.
Внешне их дом –  как дом. Весёлая цветочная рабатка служит границей между ухоженным газоном в  пёстрых яснооких  маргаритках и, выкрашенным в три цвета, когда-то ярким, деревянным забором.  Валуны, затейливо разбросанные по маленькой лужайке на манер китайского сада камней,   в сочных пятнах всевозможных оттенков (удачное применение остатков краски), оживляли пейзаж. Прохожие с интересом поглядывали на необычные камни, брали на заметку. Кусты роз, лилий, хризантем в палисаднике под окном, горшки петуний на стене  по обе стороны окна  столовой – всё было приветливо и создавало иллюзию мирной жизни дома,  под крышей которого:  согласие и спокойствие.
Но  и винтажный светильник под крышей веранды, и флюгеры над сараем, и зелёный садовый столик с садовыми креслами на маленькой лужайке под грушей – всё было обманно. За столиком  никогда не пили чай, не проводили время в посиделках, светильник не зажигался, а флюгеры почему-то часто показывали разное направление, словно намекали, что и обитатели дома глядят врозь.
Казалось, любая поэтическая жизнь здесь исключалась,  стихи должны бы замереть, забиться в угол, бежать без оглядки.
Но стихи прибывали с  удивительным постоянством по мере того как, торопливо переделав дела, Элла  отправлялась на одинокие, без собаки, а потому – далёкие ежевечерние прогулки. Звучание стихов было преимущественно минорно, но в целом создавался на удивление гармоничный цикл. Там, в городе, настроения были иные. И стихи рождались иные.  Элла питалась здесь  их целебной энергией.
Иногда ей становилось грустно при воспоминании, как раньше такие же прогулки совершались с матерью. И пусть всякий раз мать пересказывала одно и то про обитателей окрестных домов, как ни странно, это не надоедало.  Было жаль, что мать прикована к дому и двору, что она не может разделить с Эллой её наблюдения за, казалось бы, незначительными мелочами,  о которых, вернувшись домой, она восторженно докладывала: два скворца сегодня подрались у неё на глазах. Вцепившись друг в друга, они метались в старых липах, бросались в стремительном парном полёте от дерева к дереву и в итоге  тяжёлым клубком врезались в окно дома у реки. Вот, должно быть, хозяева перепугались, не поняв, что произошло! Или это: двое лебедей, горделиво изогнув свои нежные шеи,  неторопливо скользили вчера  по реке. Они явно ждали угощения, потому что, бесшумно приблизившись  к самому берегу, выжидательно замерли и затем, также неторопливо и чинно, повернули обратно к середине. 
Впрочем, в одиночестве замечаешь намного больше. Вот и сегодня она повторяет свой излюбленный маршрут вдоль реки, с телефоном в руке, делая в нём короткие записи. 
Клонится к концу завершающий день мая. Сквозь прозрачную топазовую голубизну безоблачного неба проступает изящный заострённый контур молодого месяца. Он словно переглядывается со стоящим по другую сторону реки низким предзакатным  солнцем. Едва заметно тянет свежим северо-западным ветром.
Пологий правый берег окружён   многочисленными рукавами, образуя  так называемый остров, в былые времена служивший пастбищем для общественного козьего стада.
Тишина словно парит в воздухе,  кажется лёгкой, невесомой, нереальной. Она   нарушается лишь многоголосым, уже летним птичьим щебетаньем по обе стороны реки, и  из глубины  острова, и из зарослей по берегам.  Где-то за рекой работает косилка. Голосистый  петух вздумал выводить монотонно повторяющуюся руладу. Тихо всплескивает потревоженная рыба, оставляя круги на водной глади.  Призрачно кружат перламутровые стрекозы. От палисадов   над рекой нежно веет то ли зацветающим жасмином, то ли шиповником.
Элла потянула носом. Тонкий аромат перебил резкий запах: в высокой траве под вётлами привязан  бородатый, круторогий, лохматый  грязнющий  козёл.
– Бяша, ну  и амбре!
Козёл неторопливо подходит, глядя в руки нагловатыми желтыми глазами, не переставая жевать, ждёт.
– Извини, брат! Ничего нет для тебя!
Заросли  прошлогоднего камыша бледно розовеют на фоне мягкой луговой зелени в лучах низкого солнца.
Вековые тополя, березы, вербы молчаливыми стражами глядятся в воду у левого берега, как гляделись они и в Эллином детстве,  оставаясь магическим местом притяжения юных пар и одиноких задумчивых рыбаков. Подгнившие мостки местами ушли под воду. Значит, река весной поднялась основательно.
Высоко над островом на фоне ясного неба торопливо и бесшумно движется пара уток, часто и энергично  работая крыльями.  Элла долго провожает  их взглядом.
Чуть приметная тропинка под ивами убегает вдоль реки и исчезает в непролазных зарослях у подножья  крутого левого берега. По этой тропке вновь устремились Эллины  воспоминания…
В прежние времена тропинка раздваивалась: одна дорожка тянулась вдоль  самого берега реки, по низу, над зарослями аира, другая поднималась высоко в гору, и  от этой высоты немного кружилась голова, и земля у Эллы, боящейся высоты, уходила из-под ног. Обе тропинки, вновь сливаясь в одну,  вели к городской купальне. Будучи старшеклассницей, она ходила  с подругами на этот берег, именуемый пляжем. Плавать не умела, к воде не спускалась, скромно сидя на покрывале, постоянно стесняясь себя.  Комплексы… Возможно, они – отголосок той больничной истории, когда тихая пятиклассница Элла вдруг решилась написать одному мальчику записку со словами «давай дружить», а он рассказал остальным, и они  заглядывали потом в её палату и смеялись. Тогдашний стыд накрепко сидел в ней до сих пор. – Не высовываться! 
Годы спустя она не раз  задавалась вопросом, почему так много влюблённостей, страстей было в её жизни? Почему она, такая скромница,  безоглядно бросалась в отношения, став взрослой? Возможно: чересчур холодная, отчуждённая атмосфера в семье, отсутствие сердечности и ласковости заставили её вновь и вновь искать компенсацию тем объятиям, которых ей не перепало в родительском доме. Много, много событий хотела бы она  сейчас стереть, удалить из своей жизни…
Ветер шелестнул в листве, будто вздохнул, спросил о чём то прибрежный камыш, и всё вновь замерло.

4
Несколько лет назад, внезапно и решительно отойдя от старых дружб, испытав жестокое  разочарование в тех, кому раньше так щедро  и самозабвенно отдавала своё время и  поверяла свои  тайны, Элла погрузилась в параллельный мир соцсетей. Сын наскоро обучил её самым необходимым функциям компьютера, и Элла, с пытливостью Алисы, дивящейся чудесам в волшебной стране,  отправилась в виртуальные странствия. Теперь она увлечённо «чатилась» по вечерам.
– Привет! – прилетело однажды личное сообщение, увенчанное  алой розочкой.
Ого! –  Его фотогалерея была жизнью напоказ: пестрила заманчивыми видами, загадочными интерьерами, свидетельствовала о насыщенной жизни хозяина страницы, о благополучии и успешности. К тому же и сам незнакомец был весьма привлекателен, судя по фото, с отменным вкусом, что для эстетки Эллы – безоговорочный плюс. Правда, персональные данные сообщали, что сейчас он обитал несколько ближе, чем главный мегаполис ближнего зарубежья, но  тоже в столице, пусть и  поскромнее. Видимо, обстоятельства изменились.
– Оно и к лучшему, – решила Элла, – всего каких-нибудь две сотни километров.
Отправив его фото паре старинных подруг, получив резюме «какой интересный», Элла решила, что вытянула, наконец, счастливый билет.
На самом деле Александр был лишь пресытившимся, скучающим львом, лениво возлежащим на своём столичном диване, а по сути – отходящим от браков, разводов и сцен мужчиной, пребывавшем в опасном возрасте, когда мучительно и грустно отпускать ускользающую молодость.
Вскоре после их знакомства Элла, засобиравшись на недельку к родителям, написала:
 – Видишь луну? –  Они уже успели выяснить, что окна их квартир глядят на юг. 
 – Вижу половину, – лаконично ответил он.
 – Когда она станет круглой – я вернусь к тебе.
Неделя без интернета показалась ей вечностью. Возвратившись, она первым делом бросилась к компьютеру. Жёлтенький огонёк его страницы светился, а её ожидало сообщение  с изображением каменного истукана.
 – Что это?
 – Это я окаменел, ожидая тебя.   
Общаться с ним было легко и весело. Но вскоре Элла обнаружила, что её новый знакомый – Скорпион со всеми отягчающими последствиями принадлежности к этому знаку. Он мог внезапно, без явной причины,  надолго замолчать.
Когда это произошло в первый раз, Элла не находила места, страшно переживала, доискиваясь причин, потом, выведенная  из себя, написала:
 – Ты просто больной!
 – Санитары мне об этом сказали, – прервал он, наконец, молчание. И прочёл ей небольшую проповедь о деликатности поведения. После этого Элла тщательно следила за своим язычком.
Он  оценил её кругозор и остроумие (о, виртуально она всё могла: не запиналась, не краснела, не смущалась!), её вкус и лёгкость. Но бывший директор косметологической компании, профессионально разбиравшийся в сочетаниях цветов, аксессуаров, гармонии оттенков краски для волос и многом другом, столь же профессионально владел искусством иного рода: то разжигал, то охлаждал наивную деву, то рассыпаясь мелким бисером, то отстраняясь. «Держал в тонусе», как выражался он сам.
Он звал её «Венец творенья» и «Душа моя», она его – «Мой идальго». Она определила, что он менее начитан, но умел подать себя интеллектуалом. За какие средства он существовал, она не представляла. Вообще, он был человеком-загадкой.
Обоих поразило, что юность их прошла практически рядом, параллельно.
 – Как всё кучно! – отметил он, узнав, что студенткой Элла была завсегдатаем «Луны» – пафосного молодёжного бара, куда частенько заглядывала с подругами. Он посещал те же модные столичные места, что и она в университетский период своей жизни, даже бывал в её шумном  общежитии, и лишь своеволие судьбы не свело их много раньше. Казалось, знакомство сейчас – закономерная благосклонная улыбка фортуны.   
Когда  покупка нового пальто, как водилось, вызвала у Эллы долгие  колебания между чёрным и молочным, она обратилась к его авторитетному мнению.
 – При всём богатстве выбора, – иронично ответил бывший директор, –    рекомендую молочное.  Чёрное  пусть носит Коко Шанель.
После она ни разу не пожалела. Пальто выглядело на ней роскошно.
Однажды Элла сообщила, что занята окраской волос. Он деловито осведомился:
 – Wella?
 Поведав о преимуществах профессиональных красок, он попутно рассказал о тонкостях ухода за волосами. Вообще, он был незаменим по этой части.
Он делал не частые, зато  изысканные, оттого особо ценные  комплименты, отдавал должное её фотогеничности. По поводу одной, казавшейся ей удачной, фотографии он изрёк:
 – Я бы обрезал руки тому фотографу, который обрезал твои ноги.
Фотографом была её приятельница, с которой у них как раз наметился разлад, и эта фраза особенно повеселила Эллу.
Вообще, с ним было не скучно!
Как было не влюбиться влюбчивой Элле! Той, которой так давно уже никто не нравился и для которой эмоциональная составляющая отношений, определённо, была не менее важна, чем физическая.
На деле, лёгкий флирт – и наивная женщина уже строит планы. 
Готова ли она на переезд? – Пожалуй, нет. Столичная жизнь слишком суетна. Его переезд? – Она слишком ценит своё уединение. Она искренне ждала, как минимум, не обязывающих к грандиозным переменам в жизни, но вполне реальных отношений. Ждала и боялась после всех своих разочарований. Возможно, после трёх браков он тоже боялся.
Её подзадоривала и всячески поддерживала в ней девичьи иллюзии студенческая подруга Майка, изучившая под микроскоп страницу Александра, его и её, Эллы, гороскопы, и заявившая, что звёзды предрекают им яркий, хотя и непростой союз.
В надежде подтолкнуть притормаживающие  отношения, Элла проявляла чудеса изобретательности. Так, накануне Нового года она не ограничилась примитивным интернет-поздравлением, а воспользовалась реальной почтой, отправив  живой конверт с  тщательно подобранными открытками (он давно дал свой адрес, написав, что его дом всегда открыт). Вот только упасть новогодним снегом на голову Александра она так и не решилась, считая, что подобный шаг – прерогатива мужчины.  Надеясь, что почерк вкупе с нестандартными пожеланиями оживит и подстегнёт его интерес, активизируют её ленивого друга, она отправила ему 31 декабря сообщение:
– Ты ещё не заглядывал в свой почтовый ящик?
– Нет. А там что-то есть?
– Полюбопытствуй!
Через несколько минут он восторженно написал:
 – Я тронут! Это чудо! Настоящий, живой эпистолярий!
Но дальше восторга дело не двинулось. Экспериментировать с приездом она так и не рискнула.
Та самая подруга Майка, столь искренне желавшая ей счастья, глубоко вникавшая в нюансы их виртуального общения, жадно смаковавшая детали их маленьких ссор и примирений, пересказ их словесных пикировок, со временем вынесла Александру суровый приговор – он не достоин её подруги, раз так нерасторопен в намерениях осчастливить Эллу.
Элла же вела себя почти как в восьмом классе, в том сложном периоде, когда она влюблялась страстно и болезненно то в старшеклассника, то в брата подруги, то в его друга, то в литературного героя, то в заезжего столичного солиста на танцплощадке, которую ей стали позволять посещать после восьмого класса.
Перебирая недавно в памяти песни, под которые ей так страстно мечталось  танцевать то с одним, то с другим героем, Элла распознала  в одном тексте  Есенинские строки, а в другой песне открыла стихи Пастернака. «Серебряный век»! Кто бы мог подумать: те мальчишки, та танцплощадка, и Пастернак! Предвидение, что когда-нибудь такие стихи станут частью её жизни?
«Как летом роем мошкара летит на пламя…»
Вот и она летела на пламя, ослеплённая  сиянием обманного образа.
 – Стоп, Элла!  Пора домой! Ужин ждёт.

5.
Казалось, давно  минула пора первой, нежной, робкой зелени того особенного салатного оттенка, что бывает лишь ранней весной.  За полтора месяца перед глазами   промелькнули все этапы пробуждения,  робкого, а потом все более  решительного расцвета, и, наконец, полноправного воцарения жизни, которое не перестает изумлять наблюдательные души и сердца, наполняя их неизменным восторгом.
Уже проплыли  над двором  крикливые и какие-то непостижимые в изломе линий изгибы дружного гусиного фронта,  сопровождаемого четверками более молодых или более слабых особей. Просвистели тяжким глухим свистом лебеди, образуя маленький, но поражающий силой и размахом крыльев клин из двух пар.
    В скворечниках,  за обладание которыми разворачивались настоящие сражения, уже завелась новая, молодая жизнь, оповещающая о себе резкими скрипящими голосками, сводящими с ума родителей, непрерывно, от восхода до заката мелькающих у лаза в домик, лишь изредка позволяющих себе   присесть на нити электрических проводов и перевести дух, чтобы снова ринуться на поиск невидимой человеческому глазу снеди.
     Уже тот самый розовый куст, что сиротливо глядел из земли в середине апреля безжизненным стариком,  успел выпустить сперва еле различимые, одинокие и беспомощные темно-бордовые росточки. Незаметно и неожиданно он стал выгонять из недр земли и из иссохшего своего основания  всё новые и новые мохнатые стрелочки, которые на глазах превращались в яркий, густо-алый куст с глянцевыми,  тёмно-зелёными с бордовыми прожилками листьями, увенчав их зарождающимися бутонами будущих цветков.  Значит, "Белый айсберг" вновь  одарит  мир кипенной  красотой и неземным ароматом.
Отцвели пышно бело-розово  вишни  в саду, старая груша, молоденькая яблонька, и лепестки, укрыв дол белым ковром, исчезли в небытии.
Пион увенчал свой разлапистый куст плотно спеленатыми тугими  зелёными шариками, надтреснувшимися и явившими свету бордовое чудо будущих лепестков.
Всё оживало и менялось на глазах.
И только в доме всё оставалось почти неизменным.
Гипс сняли ровно через месяц. Кость срослась отменно. Кресло-каталку, нанесшее зримый ущерб всем дверным косякам и печному кафелю,  сдали обратно в прокат, но доктор велел ещё две недели походить с костылями, и мать строго соблюдала предписание. За это время Элла приноровилась к плёночным молочным пакетам, а мать отдавала дань отменному вкусу Эллиных сырников.
Похоже, в их отношениях наметился некоторый перелом.
Огородные страсти между тем кипели по-прежнему. Огурцы плохо приживались и лежали,  безжизненно отбросив на песчаные, изнывающие от зноя грядки, чахлые плети, увенчанные сплошным пустоцветом. Помидоры, правда, стояли, но бледные и убогие, словно после  тяжкой болезни, будто обездоленное  крестьянство средневековой Англии. 
– Вот что значит «хозяйка обезножила», –  бурчала мать.
– Говорил: «Не высаживай рано рассаду»,  – огрызался, возвышая голос, отец.
Далее следовало перечисление недостатков родни с обеих сторон, почившей в бозе  и не имевшей отношения к неурожайной погоде и долгому отсутствию дождей. Упрёки чьим-то «несграбным» рукам, недобросовестному продавцу некачественных семян и прочим сопутствующим факторам венчали каждую ссору.
Зато картофель выкинул знатный финт. Отца удалось-таки убедить умерить свои планы, ограничившись парой борозд для поддержания рабочего тонуса.  Справедливости ради, он ограничился шестью. Остальной участок должен был отдыхать под травой или рапсом. Но прошлый год отличился катастрофически плохим урожаем: сплошная мелочь, её даже подбирать не было ни желания, ни возможности. И вот всё то, что осталось на зиму в земле, благодарно и щедро проросло в этом сезоне, не взирая на засуху и отсутствие специального приглашения. Словом, картофеля-самосейки оказалось в разы больше засеянного на шести бороздах. Всходил этот самозванец так, как и где ему вздумается. Вся пахота была утыкана бодрыми зелёными хохолками различного возраста, размера и кустистости. Сократили, называется!
Элла прониклась таким уважением к героическим растениям, что неожиданно для себя взяла в руки тяпку и отправилась окучивать эти кустики, попутно вырывая траву берёзку.  Вот вам и «никакого огорода»!
С величайшим раздражением (первая реакция на любые указания) она исполнила вместе с отцом ещё одно хозяйственное поручение матери: посеять рассаду для цветника (астры, бархатцы, георгины, цинии). Посеяли. Укрыли. Элла и не заметила, как втянулась,  стала заглядывать в эти «ясли»: не всходит ли рассада? Когда же из почвы показались росточки, взяла на себя их полив. Дальше – больше: перенесла подросшую рассаду  на рабатку перед домом, рассадила, ежедневно приходила с лейкой и даже пропалывала.
 – Кажется, я превращаюсь в клушу, – ворчала она про себя раздражённо. Но невольно испытывала интерес даже к тем самым сиротливым помидорам, и огурцам, часть которых всё же прижилась. С затаённой радостью обнаружила сначала первые помидорные цветочки, а потом и завязь – крохотные шарики будущих плодов.
Но стихия Эллы – это сады. Им – и стихи её, и сказки!
Каждое утро отдернутые ночные шторы открывают вид на старый, соседский. Уже давно этот сад считается "нашим".  По укоренившейся привычке его называют Тонькиным (по имени бывшей покойной хозяйки). Много лет он служит выгоном  для родительских кур,  местом прогулок старого пса. Несколько древних, очень древних, гнутых временем яблонь с испещрёнными дуплами корявыми стволами, пара хлипких тонконогих вишенок, куст черноплодной рябины в углу сада и мохнатый,  ежевичный – в противоположном,  густые заросли малинника вдоль тыльной стороны сарая (части заброшенного соседского подворья) – вот и всё, что осталось от прежнего яблочного рая.  Тыльная стена сарая,  длинная, во всю ширину сада, служит границей его с восточной стороны. С трёх оставшихся  сторон сад  обнесен деревянным забором.  В смежной с их участком изгороди   проделана калитка. Когда-то сад приносил богатый урожай яблок разных сортов, но со временем становился всё более немощным и бесполезным.
 Удивительные деревья – старые яблони. Голые, они выглядят уродливо. Сложно отыскать более бесформенные стволы и ветви: скрючены, вывернуты, искривлены временем в невероятные ломаные линии. Но стоит набросить убор из листьев, и деревья преображаются до неузнаваемости, упрятав под пышным шатром все свои недостатки, как прячет опытная женщина изъяны фигуры под платьем удачного кроя.
Нынешней весной сад вновь отдыхает, цветения не было, отчего листва кажется особенно  крупной, пышной, деревья – вальяжными и ленивыми.
Сегодня сад  залит ярким майским солнцем.
Воздушные, невесомые головки  одуванчиков, уже готовые, повинуясь легкому движению ветра,  пустить в полёт свои парашютики, нежно выделяются  на фоне густой тени малинника,  словно парят на невидимых в гуще высокой травы ножках.  Среди крупных листьев дикой крапивы повсеместно пробиваются сочные, тёмные, нахально-задорные пучки невесть откуда взявшейся осоки,  покрывая сад изобилием кочек. Кое-где в открытой, освещённой части сада весело поглядывают  меж яркой зелени вездесущие любопытные маргаритки, робко голубеют  скромные незабудки, пестреют ослепительные жёлтоликие цветки ветреницы. Блики солнца таинственно играют в густой кроне яблонь, контрастируя с нежной, почти хрустальной голубизной утреннего неба.
Также  искренне, как к живому сказочному существу,  относилась в детстве Элла к небольшому саду своих дяди и тёти, тенистой дорожкой сбегающему к клубничным грядкам. Жила она тогда с родителями  в многоквартирном доме, с каменистым, иссушенным солнцем двором, и собственный сад был для неё чем-то нереальным. Путешествие по густым зарослями малинника под древними разлапистыми яблонями дядиного сада представлялись Элле самым увлекательным и таинственным  приключением. Оттого она так любила к ним приезжать…
Из дупла в глубине яблони выпорхнул шустрый, весь словно перламутровый в лучах солнца,  скворец.
День начался.

6
В разгар  малоперспективной, но всё ещё увлекательной переписки с непредсказуемым Александром, на Эллиной странице появился новый, весьма странный визитёр. Без фото, с  минимальным набором информации, похоже,  частично недействительной, с подозрительным именем Пётр Романов. Он заходил регулярно, не оставлял ни комментариев, ни «классов», молча удалялся, чем чрезвычайно раздражал Эллу.
Но вот однажды и он  написал:
 – Отлично выглядишь на фото!
 – Мы знакомы?  Обычно так оценивают фото старинные друзья.
 – Может – да, может – нет…
 – Мы посещали один детский сад?  Ты – не Саша Соколовский? –  решила пошутить Элла, припомнив фамилию из далёкого детства. 
 – Нет. А ты, скорее  – моя несбывшаяся юность; моя не сложившаяся мечта.
Это было, конечно, интригующе, но поскольку он снова исчез, не простившись, Элла лишь фыркнула: вот фрукт! 
 – Как у вас продвигается с Александром? – поинтересовалась в очередной раз Майка.
 – Никак не продвигается. А тут ещё какой-то Пётр Романов бродит по странице, словно тень отца Гамлета.
Подруга отправилась изучать его страницу, но, в отличие от Александра, не нашла там ничего внятного.
Стояла ранняя весна, начало апреля, почти как  теперь, когда Элла приехала к родителям. Она тогда, как и сейчас, грустила. Она ссорилась и мирилась с Александром, отношения явно зашли в тупик. Пётр продолжал заходить, оставляя короткие загадочные сообщения.
 – Так тебя не Сашей зовут? 
 – Родные зовут меня Мишенькой.
И только. Тоже мне Штирлиц.
Потом он прислал ей ролик с плаксивым дуэтом, очевидно, желая настроить на лирический лад.
 – Фи!  – живо отреагировала  Элла.  – Это  – музыка для домохозяек лет пятидесяти. А мне – вечные двадцать пять, и я слушаю вот что!
Она отправила ему ссылки на композиции неординарной Тани Ткачук с говорящими названиями «Дура» и «Химия» (отличаясь своеобразным вкусом, Элла  презирала ординарную музыку). Тексты оказались по сути пророческими: погрузиться в пучину любви, теряя остатки здравого смысла.
После продолжительной паузы пришёл ответ: 
 – Я буквально потрясён твоими музыкальными пристрастиями.
Элла только того и добивалась. Она вновь и вновь высокомерно острословила, почти откровенно смеялась над ним.
 –  Всё равно я тебя закружу,  – пообещал он. 
 – Какая самоуверенность! – злилась Элла.
Так продолжалось пару месяцев. Она дерзила, он плёл кружева, опутывая её прочными тенётами словесной паутины, писал, что одиноко гуляет по набережной, но очень хотел бы бродить с ней по её любимым местам. Она, резвясь, назначила ему свидание «у кошки возле Кукольного». Он отозвался с грустью:
 – Был бы счастлив, но это очень далеко.
Она то пыталась мысленно  представить, каков он, то злилась, что он держит интригу, даже намёком не выдавая, где и чем живёт. С досадой Элла замечала, что порой уже скучает, когда он не появляется долго, и чтобы не раскисать, уверяла себя, что за этой безликой страницей скрывается какой-нибудь лысый, пузатый, неуверенный в себе дядька. Да! И в очках!
Фото прилетело неожиданно.
Она опешила: вовсе не стар, весьма хорош, брюнет с сохранившимися и тщательно подстриженными волосами, с выразительным карим взглядом, ухоженный и подтянутый. Белоснежная рубашка с галстуком. Сидит вполоборота, по-сократовски подперев подбородок рукой. Фото сделано на каком-то официальном мероприятии.
 – Такой мужчина смог бы меня закружить, – сдержанно призналась Элла, стараясь всё же держать марку. 
Пока она пытливо всматривалась в его черты, недоумевая, что привело к ней, безусловно,  интересного мужчину, прилетело следующее фото: он же, но не в белоснежной рубашке, а в форменном кителе.  Элла внимательно изучила  погон, пытаясь определить принадлежность к роду службы  и звание, на всякий случай во избежание ошибок порыскала по интернету.
 – Хочешь стать генеральшей?
Его шутка, возможно, была выверенным ходом – некий честолюбивый звоночек дзинькнул внутри, хотя Элла никогда не была искательницей выгодных знакомств. Скорее наоборот – неизбежно выбирала худшее и порочное, предпочтя его лучшему и образцовому.
 – Что делает этот полковник на моей странице? – недоумевала Элла.
Он явно чего-то ждал от неё. Она же, не ответив на собственный вопрос,  так и осталась в недоумении.
Лишь на следующий день, возвращаясь с работы, не заметно для себя уже целиком поглощённая этим новым знакомством (закружил-таки!), она едва не вскрикнула, сопоставляя факты: «Ну да! Форма. Факультет. Ближнее зарубежье… название города (он наконец снял этот гриф секретности)…».
  – Не может быть! Миша… Миша?! Тот самый – из школьного детства?! –  Какой пассаж! Она слышала о нём кое-что от матери. Они не виделись со времён их выпускного. Возможно, он и видел её, приезжая в гости к своим, но она то – слепуха! Носить очки решилась лишь после рождения сына. Он мог её видеть, и ему не сложно было представить, как она выглядит сейчас. Она же за учёбой в столице, распределением в новый город, работой, замужеством, разводом никогда, даже мельком, не вспоминала о нём.
 – Бим!  Мы не пойдём гулять в ту сторону, – строго сказала она псу. – Не хватало нам  маячить перед этим домом.

7
Вишнёвый пион всегда зацветал первым. Он занимал почётное место в цветнике возле огорода. Всё богатство весенних лучей доставалось ему без ограничений, а потому куст был широк, разлапист,  вольно и равномерно раскинул ветви во все стороны. Но сочные зеленовато-коричневые тугие шарики, обещающие так много чуда, распахнувшись и обратившись роскошными цветами, опадали очень скоро.
В цветнике под окнами кроме вишнёвого пиона обитали также розовые и нежно-кремовые. Эти кусты, расположенные у восточной стены дома, словно торопливо бежали вслед за солнцем, неуклонно уходящим после полудня за угол дома. Они дружно  тянули свои мохнатые зелёные лапы и головастые стебли строго на юг. В отличие от вишнёвого, розовый и кремовый пионы обладали тонким, изысканным, нежнейшим ароматом –  каждый своим собственным. Любимейший куст Эллы – кремовый. Наслаждаясь его поистине роскошным видом, она разделила восторг перламутрово-зелёного продолговатого жука, который, забравшись между шелковистыми лепестками цветка, вцепившись в него своими крепкими лапками, спал там, словно в царственной колыбели, целые сутки.
Под  светом ночного фонаря пионовые кусты за окном казались невесомо парящими в сгустившихся сумерках. Погасив свет, отодвинув штору, Элла нередко любовалась этим утончённым пейзажем, чтобы затем вновь зажечь тусклую люстру и торопливо описать увиденное.
  Однажды глубоким вечером Эллу испугал неожиданно громкий металлический стук за окном. Осторожно заглянув за штору, Элла обнаружила на подоконнике незнакомого чёрного кота. Оказалось, он нередко совершал подобные набеги из «тонькиного» сада в их цветник, для удобства перемахивая с забора прямо на близкий подоконник. Благодаря фонарю было светло, как днём. Потоптавшись на подоконнике, ночной гость спрыгнул вниз, вальяжно покружил у розового пионового. Затем, подняв хвост, парфюмер беззастенчиво пометил куст, смешивая свой кошачий запах с непревзойдённым ароматом бледных цветков.
Элла долго вспоминала это маленькое происшествие, да и кот не раз ещё потом нарушал её вечернее уединение.
Подоконник, в принципе, был не высок, и в юности он не раз порождал шальную мысль: а не выбраться ли тихонько из спящего дома? Ей представлялось тайное свидание то с реальным героем её грёз, то с кем-то абстрактным, придуманным. За окном дышал  прохладой после зноя летний вечер, а от танцплощадки доносилось обрывками …

 Давным - давно, за много лет до нашего рожденья,
 Украл троянец молодой прекрасную Елену,
 А муж её, отважный грек, придя под стены Трои,
 Водил на приступы войска и думал об одном лишь…

И хотелось положить руки на плечи молодому троянцу, и быть прекрасной Еленой…. Подоконник был не высок, но духу бы у неё не хватило.
Задёрнув штору, Элла мысленно вернулась к той, живой истории. Как случилось, что Миша, ранее столь ею не оценённый, незаметно вытеснил образ Александра  и прочно овладел её мыслями?
 – Я, кажется, знаю, кто ты, – всё ещё неуверенно написала Элла на другой день.   – Должно быть, я глупо выглядела?
 – Ты веселилась, как невинная девица,  – ответил он великодушно.
Затем продолжил:
 –  Почему ты так долго не появлялась в интернете? Я искал тебя – девочку в жёлтом пальто и коричневой шапочке, которая появилась в параллельном, пятом классе, и  в которую я сразу влюбился.
 – Почему ты пропал тогда, после восьмого?
 – Ты не помнишь? – Я занимался спортом, уехал на летние сборы.  А когда вернулся – мне сказали, что у тебя другой мальчик, и я не стал проверять.
 – Глупо, никого не было. Ты даже не спросил.
 – Да, это был детский поступок. 
Он продолжил:
 –  Я с такой тоской смотрел на тебя, когда  ты с подружками веселилась на выпускном, а потом ушла встречать рассвет со своими. Я напился в тот вечер и плакал на плече директора. И завидовал каждому парню твоего класса.
Она смутно помнила их выпускной. Зато отлично помнила незатейливое бледно-голубое платье, сшитое на заказ в местном ателье. Уже тогда оно не отвечало её врождённому вкусу. И она сумела-таки оживить его, самостоятельно соорудив на шее подобие бархотки из остатков ткани, украсив голубой шёлк  материнской брошью с синим камнем в прожилках и жемчужинками-подвесками.  Декольте платья сразу заиграло. Но в целом это был отнюдь не королевский наряд.
 – А после ты уехала в университет, я – в училище; потом – была армия, потом –  институт. Позже я женился, узнал, что и ты вышла замуж. Я видел тебя, когда приезжал к своим, и ты приезжала в гости. Удивлялся, почему ты даже не здороваешься, ведь столько времени прошло, казалось – какие обиды?
 – Я просто была «слепухой безочковой»…
 –  Знаешь, а моя мама была в курсе, что я влюблён в тебя, хоть я и не говорил ей об этом. Просто видела. Она была бы рада, если бы у нас что-нибудь получилось.  Наши мамы обе были бы рады.
На самом деле –  они были приятельницами.
 –   Почему ты говоришь об этом только сейчас? И почему ты сейчас один?
 –  Я не один – у  меня есть семья.
Вот он – удар под дых! Задыхание.
«Я был влюблён в тебя…».
 – Так что же ты так поторопился стать мужем другой? – хотелось ей крикнуть.
После долгой паузы она спросила:
 – Зачем же ты мне пишешь?
 – Затем, что семья без любви не семья, а спортивная команда. А ты – моя любимая девочка Эллочка.
Тут бы и прекратить всё.
Но  адский соблазн уже охватил её. Что-то было сказано о двух квартирах в разных городах, вновь – об одиноких прогулках у далёкой, незнакомой реки, об одиноких завтраках.   И у неё сложилась картинка, которую она желала.  Да,  коль рада  обманываться –  то и обмануть не грех.
 – Вы не влюбились случайно? – спросила как-то мастер Милена во время очередной стрижки.
 – Заметно? – улыбнулась Элла.
 – Это всегда заметно. Вы буквально светитесь в последнее время.
Да. Она снова влюбилась.  Впрочем, даже сейчас Элла  не сомневалась, что и сам Миша был в плену того же соблазна, в плену обновлённых чувств из далёкого детства.
Она была для него – девочка из яркого прошлого. Он для неё – внезапное, яркое настоящее. Она почти не помнила его в своём детстве – он не забывал её. Он искал в ней свои воспоминания, несбывшиеся мечты – она видела в нём возможность чудесных перемен. Ему казалось, что он сможет сотворить из прошлого будущее – она думала, как дивно из счастливого будущего оглядываться в туманное прошлое.
Теперь, выходя по вечерам, Элла прокручивала в памяти развитие того сюжета, почти механически выбирая маршруты своих прогулок.
Вот и сегодня она не заметила, как оказалась у плотинки, образующей напористый искрящийся каскад, который бурными струями изливался  из продолговатого безымянного озера в прозрачную речушку. Равномерный шум падающей воды заглушал всё вокруг. Прячась в сочных густых зарослях, маленькая речка убегала под мост над дорогой, окаймлявшей луг,  и устремлялась к водам большой реки. Пахло сыростью и тиной.
Вчера у подножья водопада, в пенном потоке,  плавала пара диких уточек. Сегодня, кроме задумчивого рыбака, никого не было.
Элла полюбовалась радужными струями, проследила  изгиб дороги за мостом.  Дорога вела к той самой старой школе, где Миша впервые увидел девочку в жёлтеньком пальто. 
Пальто и в самом деле было знатное: отец привёз его из Московского ГУМа, как говорили, достал, пользуясь невероятным умением расположить и получить невозможное.  Плотный, хлопчатобумажный, действительно жёлтый верх импортного пальто со съёмной подкладкой из настоящей коричневой цигейки с таким-же  съемным воротником – пальто из зимнего  превращалось в облегчённое деми. Такой вещи не было тогда ни у кого.
Надо же! «Девочка в жёлтеньком пальто…»
Белые стены двухэтажного здания школы на высоком холме, среди невероятно высоких, но уже немногочисленных лип, с крутыми ступенями, квадратными балясинами, с квадратными же декоративными пилястрами, декоративным портиком – здание напоминало старинный барский дом с картины Левитана. Элле припомнился первый школьный вечер, уроки танцев (смешного топтания неумелыми ещё ногами),  которые давала ей подружка, припомнила репетиции хора и … неторопливо повернула к дому.
Почему-то вид этой старой школы всегда вызывал томление и грусть.   

8
Время её вынужденной ссылки («словно Пушкин в Одессе», – написал литературный приятель Эллы) бежало, как бежало и тем далёким жарким летом.
Природа входила уже в летнюю, июньскую пору, когда мало что в ней меняется. Промелькнула пора апрельского пробуждения, явления  миру призрачной, юной майской  листвы, едва пробивающейся из почек, словно парящей и окутывающей нежной ажурной дымкой нагие  стволы и ветви соседнего сквера.  Старый парк с танцплощадкой, млея,  парил над рекой. И странные зеленоватые  тени ложилась на лицо.
Теперь зелень, уже густая, становилась день ото дня  лишь темнее, отдавала синевой,  была измучена  жарой и засухой, покрывалась неизбежным слоем вездесущей пыли.
Элла любила  прямую, как стрела, небойкую дорогу, ведущую в пригородную слободку, пересекала длинный мост над неподвижной, ленивой рекой, неизменно любовалась искорками солнца в мелкой тёмной ряби. В густых зарослях за мостом  покоилось крытое богатой, бархатистой, ярко- зелёной ряской и крупными листьями кувшинок болото. Она помнила его с юности. Сюда, на маленький луг на острове, образуемом речным рукавом, гоняли они  с родителями коз. Лягушки изнывали в любовном экстазе, выводя вдохновенные арии. Меж ветвями порхали неизвестные Элле птицы, нарушая тишину незнакомыми ей, не городскими голосами.   Уходить отсюда не хотелось. Думалось о русалках, о старинных бабушкиных рассказах про жизнь на хуторе. 
В очередной приход она нашла болото абсолютно тихим. Сезон любви закончился. И всё кругом: река, озеро, тропинки, плотина, старая школа –  всё стало вдруг исхожено, изучено, не давало ощущения той первой  новизны и восторга, которые наполняли душу месяц назад.
 Краски лета, звуки, запахи по-прежнему составляли разительный контраст с тягостной атмосферой дома. По вечерам, когда вся прелесть природы ощущалась особенно тонко, возникала невыразимая тоска от мысли об унылом уединении дома, в которое так не хотелось возвращаться.
 – Ты ещё будешь выходить? Я уже замкнула.
 – Хорошо, мама.  Когда буду выходить – отомкну.
 – Зачем?
 – Мама, ещё только начало девятого. Дети на улице до десяти. Полюбуюсь закатом. Это же смешно – закрываться в восемь вечера на все запоры!
 – Ты не знаешь, какие бывают случаи со старыми людьми… бу-бу-бу…
Пытаясь превратить трагическое в комическое, Элла отправила сыну сообщение: «Ровно в 20-00 засовы на воротах старого замка с лязгом были заперты;  перекидной мост поднят, решётка опущена.  Придётся делать подкоп после 21-00".
Она едва сдерживалась, чтобы не ринуться в очередное сражение за свои права на созерцание куска неба над собственным двориком, тем более тонкий месяц был особенно красив на фоне чистейшей голубизны в предзакатном мареве. 
Бури по-прежнему сотрясали их маленькую домашнюю заводь. После ссор наступали паузы-передышки, как наступают в природе тишь и умиротворение после грозового шторма.  Недовольство друг другом, копившееся день за днём, постепенно набухало и прорывалось вязкой массой претензий. Затем наступал всеобщий эмоциональный  спад. Изорванные паруса гордыни безвольно обвисали на реях и мачтах семейного корабля,  в доме витали запахи валерианы с корвалолом, и воцарялась тишина, подобная тишине публичной библиотеки.
Интересно, выйдя замуж по большой любви, она стала бы такой же сварливой? Почему меняются люди? Куда уходят чувства?
С отцом они, пожалуй, могли бы ладить. Они, несомненно, были ближе по духу, по мировосприятию. Не зря оба – воздушные знаки. В нём присутствовали та же созерцательность, интерес к природе. Он мог подолгу стоять во дворике, разглядывая сад с его обитателями, в то время как еда остывала на столе, чем нередко вызывал гнев матери. Но общению с отцом мешала его глухота.
Мать – абсолютная противоположность.  Более чем отец,  начитанная, она оценивала лишь с практической точки зрения всё то, что Элла ценила и воспринимала  с точки зрения эстетической. О её стихах мать чаще всего говорила:
 – Я их не понимаю. Для кого ты это пишешь? Впрочем, отец и вовсе не читал её стихов.
Нет, не всё было так безнадёжно. Порой мать даже плакала над её строками.  И Элла старалась очень избирательно знакомить   мать со своими трудами, не единожды давая себе слово вообще не вести речь о своём поэтическом занятии, ибо оно многократно подвергалось порицанию и осмеянию в минуты конфликтов.
Ну и, разумеется, их проклятая гордыня, помноженная на два.
Иногда Элле становилось жаль её: мать прожила скучную, однообразную, унылую, жизнь, даже не подозревая, каких чудных даров была  лишена.  Она сознательно отказывалась от многого, предпочитая  пресное пребыванию в своём закрытом, ограниченном мирке, утратила чувство юмора.
Когда спустя месяц внук увидел её не в кресле, а переступающей на костылях, то шутливо воскликнул:
 – Рад видеть Вас прямоходящей! Теория Дарвина подтверждается практикой. Шутка осталась неоценённой. Улыбнулась лишь Элла.
 Никогда не было у матери настоящих подруг, никто не посещал её дом, не пил на кухне чай, не звонил по телефону. Она ни разу не выезжала в отпуск, не путешествовала. При этом несла в душе глубокую обиду, оправдывая себя трудным детством, забывая, что не одна она выросла в деревне, в семье с матерью инвалидом, с суровым отцом.
Вот в нём, в её отце, возможно, и крылась первопричина. Наследственность – непреодолимая штука. Характер у дедовой родни был ещё тот.

9
Александр отошёл на задний план, он стал для Эллы  бледным, призрачным подобием прежнего, желанного и притягательного образа. Его капризы и молчание больше не волновали Эллу, она позволяла себе подтрунивать над ним, не опасаясь потерять.
Сейчас Эллу занимал мужчина реальный, живой, с детства знакомый, а потому понятный, почти свой. И главное, готовый к встрече, обещавший показать ей свой город, свой мир, который должен стать их общим миром.
 – Неужели нужно было прожить такую долгую жизнь, испытать столько разочарований, чтобы вернуться «на круги своя», в своё далёкое детство, которое и содержало суть моего истинного счастья? – наивно вопрошала себя Элла.
Самовнушение – великая сила.
Так незаметно произошёл этот её собственный перелом.
Но прежде был преодолён сложный психологический барьер, когда Элла, не сразу, но согласилась перейти от переписки к видео-общению. Боязнь разочарования реальным образом, голосом, словом были сильны. Разочарования не случилось. Зато взаимное желание, которое уже накрыло их, лишь возросло.
Когда миновал май, и лето вступило в свою лучшую полосу коротких душных ночей и долгих ослепительных  дней, Миша спросил, как она относится к морю. Не избавившись от своего пляжного комплекса, не допуская и мысли о том, что отправится с ним на какой-то сочинский пляж,  Элла испуганно выпалила, что терпеть не может юг и жару.
Она действительно плохо переносила летний зной. Несколько лет к ряду Элла отправлялась в отпуск исключительно в сентябре, и вовсе не на юг, а в свежую, прохладную Прибалтику. Случались и поездки на юг, например в Крым, но в конце апреля, когда местные пляжи ещё пустынны, и о лете напоминает лишь яркое солнце, но не градусы. Правда и то, что случилось летнее  путешествие на Адриатику, но оно сочеталась с посещением озёр, горными прогулками, и лето тоже не было в зените.
Наверное, поэтому из поездок в Палангу в памяти оставался длинный пирс, уходящий в море, к холодным накатам свинцовых волн, из Крыма –   горные тропы и водопады, а из Адриатического побережья – фото «Андерсеновской русалочки» на валуне, на фоне пресловутого южного моря, в купальнике (разделась таки!)   
 – Можно придумать что-нибудь взамен морю.
Это была разведка.  Затем последовал прямой вопрос:
 – Ты поедешь со мной?
Она до сих пор помнила, как дрожали её руки, когда она написала:
 – Да.
Вот они, наконец, настоящие задыхания, волнение до головокружения, до спазмов!
Пребывая в плену собственных заблуждений, она делилась сказочной историей со студенческой подругой. Та, будучи прагматиком с лёгким  романтическим уклоном, без сожаления предав память о великолепном Александре, теперь  восторженно твердила:
 – Узнаешь, наконец, что значит «жить за мУжем»!
Образ надёжного мужчины в солидных погонах моментально перевесил очарование рафинированного столичного бездельника. 
Их выбор пал на озёрный край, на пансионат с коттеджами среди сосен. Дополнительный бонус состоял в том, что пансионат располагался недалеко от прелестного старинного города, в котором со студенчества обитала та самая  подруга, и где Элла никогда не бывала. Встреча обещала стать долгожданным подарком.
Но препоны возникали одна за другой. Элла  уже взяла отпуск и сбивалась с ног, покупая для отдыха необходимое, уже были забронированы места в пансионате. Уже были морально подготовлены родители: её отъезд неизвестно куда, неизвестно с кем, за долгое время не выездов – невиданное семейное событие!  В разгар сборов он написал: 
– Я забыл получить спецразрешение на выезд.  А теперь уже поздно. Что делать? Не переносить же!
Элла приуныла. Ну, вот! Уже успела всем растрезвонить о своём отдыхе!
 – Рискну без разрешения, – поразмыслив, написал он, – в крайнем случае, получу взыскание по службе.   
Погода стояла испепеляюще жаркая. Накануне выезда на светофоре их желания вновь возник красный.
 – Вышел из строя кондиционер.  Заказали какую-то деталь, прибудет через пару дней.
Через пару дней деталь не прибыла. Время их отпусков утекало.
 – Видно, нам не путь, – в отчаянии написал он.
Элла смиренно вздохнула: ну, разве могло быть с нею иначе? Счастье, где ты!
 – Если не починят до завтра – поедем, как есть, – написал Миша.
 – Но жара за тридцать!
В последний момент всё починили. И так, он выезжает после обеда, завтра утром – у неё, и дальше – они вместе, в дорогу, в пансионат.

10
Кто-нибудь ссорился из-за рыбьих хвостов? – Вряд ли!  А вот они с матерью умудрились.
Был субботний базарный день. Элла отправилась за мороженой рыбой, фруктами, овощами. У цветочной палатки долго выбирала вазон с петуниями поярче для украшения южной стены дома, в пару к кустику оттенка фуксии. Остановилась на весёлом  двухцветном варианте – оранжево-жёлтом. Не оторвать глаз от этих пламенеющих побегов, но оказался вазон не из  лёгких. Донеся всё это добро до дома в руках, она, потирая напрочь онемевшую кисть, хотела по-быстрому забросить рыбу в морозилку и отправиться дальше по магазинам. Не успела даже похвалиться цветочным приобретением, как:
 – Обрежь хвосты! Они занимают место в морозилке.
 – Это – так срочно?!
Элла, дребезжа ящиками стола, разделочной доской, нервно отправилась рубить рыбьи хвосты, подумав, что теперь придётся мыть эту доску, нож,   начисто перемыть руки (рыба ведь всегда воняет), громыхнула крышкой пластикового ящика морозилки и … хруп! – крышка треснула.
На этот раз полыхнувший скандал вовлёк в свой костёр и отца. Никто ни с кем не  разговаривал сутки. Но к чести всех надо отметить, что этот «рыбный бунт» оказался завершающим, а Элла, возвратившись к себе  домой, стала обрезать рыбьи хвосты перед тем, как отправлять рыбу в свою морозилку.
Как видно, некоторые житейские переломы оказываются полезными.
Видя, что мать уже вполне сносно перемещается при помощи трости, включается в готовку обедов,  Элла стала подумывать о реальности  своего отъезда из «ссылки».
А дни, как на подбор, стояли ясные, солнечные, небо богато закатными пейзажами невиданной красоты. Они, эти пейзажи,  преображались на глазах, меняя свои формы, оттенки  и краски от золотисто-оранжевых до нежно-сиреневых.  Ни один закат не походил на другой.  Ей всегда хотелось иметь окна, глядящие на запад. Только закат рождает эти нереальные, неземные миражи, и не бывает  ничего прекраснее закатного неба.
В такие минуты  невольно приходили на память другие закаты, над той, потрясающей красоты дорогой, что неутомимой быстрой змеёй стремилась в неизвестность, извиваясь между незнакомыми, манящими рощами и бесконечными озёрами в оправе сочных лугов, неся их навстречу желанной цели – лесному пансионату.
 – Посмотри и продиктуй мне номер автомобиля, – деловито велел отец. Когда она назвала номер, продиктованный самим Михаилом, отец в сомнении сказал матери.
 – Что-то тут не так. У нас не бывает таких номеров.
 – Ну конечно, это же соседняя страна! – успокоила Элла. Не волнуйтесь, мы с ним знакомы сто лет! Я бы никогда не поехала с первым встречным!
Элла с наивностью институтки  видела в этой поездке подобие предсвадебного путешествия.
Живая встреча спустя много лет должна была бы  стать невероятно волнительной. Но Элла, вечно страдающая бессонницей, на удивление спокойно  уснула на этот раз и довольно прилично выспалась на своём диване, пока он гнал и гнал автомобиль на запад, вслед уходящему солнцу и затем, сквозь ночь, на пятки которой наступал нарождающийся рассвет.
Она добросовестно приготовила накануне обед (так велела мать, не подозревавшая, с кем едет в отпуск дочь, но проявившая женское начало).  Когда раздался звонок домофона, Элла в лёгком домашнем платьице была уже причёсана, подкрашена и готова принять дар судьбы.
 – Который этаж? – коротко спросил он.
Элла распахнула дверь и прислушалась к работе лифта. Но он внезапно возник на площадке из-за поворота лестницы – взбежал пешком – с роскошным букетом белых роз.
Она переживала именно за этот первый миг его явления: заочно, на фото и видео, он казался ей очень высоким, громадным, как Пьер Безухов. И эта перфекционистка страшно опасалась дисгармонии. Всё оказалось идеально: рослый, крепкий, спортивный мужчина и невысокая хрупкая женщина.
 – Здравствуй, – сказал он, шагнув в дверной проём и обнял её так естественно, словно они простились вчера.
Волнение понемногу улеглось.  Вручив ей цветы, Миша убежал вниз и вернулся с огромными сумками. Элла не поняла, для чего он принёс свои вещи – они ведь сейчас уезжают. Сумки оказались полны гостинцев: всевозможные конфеты, в коробках и россыпью, какие-то нездешние сладости, вина, мёд, шоколад.
Как там у Цветаевой? – «шоколадом лечить печаль…». И до, и после шоколад был и есть её неизменный утешитель. А привезенный им «Реми Мартин»  –  искуситель. До последней капли её напёрсточных доз, до дна, чтобы допить и забыть. Но это позже. А пока…
Гостинцы дополнялись красочными художественными альбомами с видами того края, в который ей, очевидно, предстояло со временем  отправиться. И наконец, он привёз ей в подарок настольную икону Божьей Матери. В её глазах это было самой  серьёзной заявкой. 
От полноценного обеда он отказался, согласившись лишь на тарелку борща. Пока Элла накрывала, Миша, присев у стола, неотрывно следил за её движениями. Она чувствовала изучающий её взгляд, волновалась, казалась себе неловкой неумехой. Такой, собственно, она и была, долгие годы живя в закрытом своём одиночестве, в чём-то повторяя судьбу матери.
Потом они стояли на балконе, в свете разгорающегося жаркого дня,  совсем близко, и когда оборачивались друг к другу,  глаза смотрели в глаза. Он всё время мягко улыбался, тихо говорил о чём-то, но смысл слабо доходил до взволнованной Эллы.  Затем он снова обнял её.
 – Ты не разочарован увиденным?
 – Я очарован во сто крат сильнее.
 – Жаль роз! Они такие великолепные, и останутся здесь одни, в этой пустой квартире.
 – Ничего, купим другие.
 – Мне сто лет никто таких не дарил.
 – Не могу в это поверить.
Наконец она переоделась в дорожное, её новенькая  сумка на колёсиках в яркую клетку оказалась в его руках, она ещё раз оглядела комнату, присела на дорожку.
Элла сразу ощутила, что значит поездка со спутником: он заботливо устроил её в салоне, спросил, комфортна ли температура.
Хорошо, что починили кондиционер. Зной стоял небывалый для августа. Они на одном вздохе пролетели через маленький городок их детства, и Элла, радуясь этой незапланированной встрече с родиной,  лишь мимолётно  отметила, что выбрал Миша почему-то  не центральную улицу и почему- то надвинул козырёк бейсболки ниже на глаза и опустил козырёк над лобовым стеклом.
 – Я так мечтаю, когда мы приедем к тебе, и твой отец сам будет рассказывать мне свои старые армейские истории,   – написал он ей перед поездкой, когда она принялась однажды пересказывать ему смешные отцовские байки.  – Мне будет очень интересно беседовать с ним.
И ещё: «Когда я буду просить твоей руки»…  Так сказал он!
Элле не терпелось, чтобы это случилось раньше, до поездки на озёра. Тогда родители были бы спокойнее, зная, с кем она отправляется. Вот удивятся!
 – Значит, мы заедем к нам на обратном пути, – подумала она, – пусть так.
По дороге они заехали совсем в другое место: на старое кладбище.
 – Тут похоронена моя бабушка Акулина. Она ещё в детстве нагадала мне тебя.
 – А что конкретно нагадала твоя бабушка?
 – Секрет, пока секрет…
А потом он очень серьёзно сказал:
 – Здравствуй, бабушка! Ну, вот я и привёл свою Эллу.
Во всём (икона, бабушка Акулина, разговоры про её отца)  Элла видела сейчас одни лишь  недвусмысленные знаки.

11.
Устроившись в коттедже – просторном домике со всевозможными удобствами, выяснив, в котором часу завтрак (к ужину они опоздали), отправились осматривать окрестности. Озеро с пирсом, к которому вёл каскад деревянных лесенок, окружённое стройными вековыми соснами, продолговатое, искрящееся мелкими приветливыми завитками волн, с небольшим белым пляжем, было очаровательно. Отдыхающих почти не было видно. Стояла умиротворяющая тишь.
Первая близость была ошеломляюща. Ни стыдливости, ни неловкости –  всё, чего она так опасалась, не омрачило их познавания друг друга. Но сладкий мир распался, когда на другой день он обмолвился, что живут  они с женой всё-таки вместе.
 – Как ты мог! Я бы никогда не поехала, знай об этом, – звенел её голос.
 – Это было сильнее меня.
 – Лучше бы я поехала в Прагу вместо этого  дурацкого озера!
Он молча собрался и вышел. Элла, вся  в слезах, позвонила студенческой подруге и рассказала о разбитых  иллюзиях.
 – Дурочка, – рассудительно произнесла, выслушав, подруга.  – Помнишь, как в песне: «три счастливых дня были у меня»? А у тебя целая неделя! Отдохнёшь, развеешься, приедешь ко мне. Когда ещё выдастся случай.  Ну и пусть его с его женой!
Элла вообразила, как вернётся домой через день после своего растиражированного отъезда, со всеми этими клетчатыми сумками на колёсиках, маленькими прогулочными сумочками, без сувениров. Хотя, какие сувениры с озёр – разве что, русалки. Что объяснит она домашним, любопытным коллегам?!  Она представила неизбежные, пусть и не явные, пусть тайные, злорадство и злословие. Положение  ужасное! Нет уезжать нельзя. И она смирилась.
 – Вот, – положил вернувшийся Михаил стопку купюр на столик, – поезжай в Чехию.  Я сдал номер. Можем собираться.
Но она уже укрепилась в мысли, что возвращаться глупо.
 – Миша, пока не поздно, иди, верни всё!   
 – О нас подумают, что мы – два идиота.
 – Ну и пусть. Скажи, что идиотка – только одна.
Так состоялась эта неделя. Она действительно оказалась подарком, призом за одинокие бесприютные годы. Они с Мишей  были самой красивой парой пансионата. Их двухместный столик стоял посреди обеденного VIP-зала, и когда они являлись к завтраку, стройные, со светящимися глазами, ими без преувеличения любовались. Он гордился ею, когда она шла рядом с ним в своём маленьком льняном  платье с цветущими лотосами, прямо держа спинку и высоко неся свою  аккуратно стриженую головку, с загорелыми, точёными руками, или в узеньких алых брючках, складно облегавших фигурку. Они были то чинны, подчёркнуто сдержанны, то шалили, словно зелёные  юнцы.  Исподтишка, поглядывая на неё лицом хитрого фавна, он игриво касался её ноги под скатертью, отчего она вскидывала на него деланно-оскорблённый взгляд, и они дружно прыскали смехом. 
Днём они почти всегда были веселы и беззаботны: крепкий, сильный мужчина-атлет  и хрупкая женщина, почти девочка. «Девочка на шаре» Пикассо.
Иное дело – ночь! Тут были вперемешку и страсть, и обнажение души, и признания, не сделанные много лет назад…
Верила ли она ему? – Хотела верить!
Представляла ли их совместную будущую жизнь? – Пыталась.
Они гуляли по окрестностям, спускались к озеру, и, стоя на небольшом озёрном пирсе, она любовалась его смуглой мускулистной спиной, когда он, рассекая волнистую рябь, уплывал далеко-далеко, работая хорошо поставленным кролем.  Сосны гляделись в чернь озера, напоминая далёкую Прибалтику её юности, солнце искрилось в воде янтарями, волны ластились у деревянных опор. На белом песке оставались следы босых ног.
 – Ты почему не плаваешь?
 – Опасаюсь русалок, – отшутилась она.
 –  А почему не загораешь?
 –  У меня нет купальника.
 – Ты приехала на отдых без купальника!? 
Элла мысленно улыбнулась. Она намеренно его не брала – странности "пляжебоязни" продолжались. Но хитрость не помогла. Он легко склонил её к загару на лежаках, подальше от людских глаз, на практически пустующей лужайке, но в виду целого трёхэтажного корпуса.  Её дорогое  яркое белье издали  было неотличимо от купальника. Они дурачились. Он повязывал по-пиратски свою голову её пёстрым шёлковым платком, и они фотографировали друг друга для истории.
В один из дней они выбрались в город на Двине,  и она успела заболеть этим городом с величественным белоснежным   собором, знаменитым монастырём, старинными университетскими улочками. Майка оказалась замечательным гидом.
Они крепко обнялись в первое мгновение, и Элла чувствовала, как Майкины плечи вздрагивают. Она и сама бы разревелась в иных обстоятельствах, но присутствие Миши приглушало всё иное, все нейроны гнали и копили в подсознании  всё одно. Майка, увы, осталась на втором плане. 
Обменялись подарками. Элле достались долгожданные  чётки из Михайловского, святых для неё мест. Бесконечные совместные фото  – то, что потом годами пересматривалось с сердечным трепетом. И самая трогательная: они с Майкой держатся за руки, словно соединяя несоединимое, а меж их сомкнутых рук, за спину,  убегает в горизонт, на высокий противоположный берег над оставшейся где-то внизу Полотой, узкий навесной мостик.
Миша произвёл на Майку впечатление. Она незаметно одобрила его и, улучив момент, шепнула, что всё ещё может быть.
На обратном пути они вдвоём долго гуляли вокруг величественного красного костёла, никто не нарушал их одиночества, и он снова бесконечно много фотографировал её.
Ночами неизменно  наступали моменты откровений. Однажды, лёжа рядом с ней,  он неожиданно зарыдал, тяжело, по-мужски, изливая отчаянное сожаление об утраченной возможности: прожить долгую жизнь вместе, родить общих детей. Чем дольше они говорили о прошлом, тем сильнее крепло  в них желание всё переменить.
 – Ты готова на переезд?
 – Да.
 Да,  и в ту неделю, и ещё много недель после она была готова.
Между тем, в сплошном  дурмане поцелуев, объятий, воспоминаний и планов,  неделя промелькнула.

12.
Два месяца миновали не столь незаметно, как та, августовская неделя. Однако  Элла всё отчётливее понимала, что пора как-то заговорить с матерью  об отъезде. Чем дольше Элла будет оставаться подле неё, тем меньше будет у матери стимулов для преодоления своих страхов вновь оступиться, преодоления боли, которая, возможно, поселится теперь в её пострадавшей ноге навсегда.  Завести об этом разговор – снова спровоцировать сцену с упрёками «я вам в тягость». Но объективно, родители вполне могли справляться сами, и Элле хотелось вырваться, наконец, к своим занятиям, вернуться в свою квартирку, к своим книгам.
 Это желание особенно отчётливо возникало вечерами, когда она, повернув ключ в замке,  тихо проскальзывала во двор, чтобы побыть наедине с закатным небом.  Вот этот невероятный лисий хвост похож на шлейф бального платья,  на лебединое перо. А вот те прерывистые дорожки – на водную гладь… Картины, рисуемые невидимым художником, всякий раз причудливы и новы.
Вот ради такого неба и стоит выходить вечерами из дома.
 – Как можно без этого жить? – спрашивала она себя. Там, в городской квартире ей будет не хватать этого безграничного простора над головой.
 Бледные перистые облака медленно двигались на восток, словно распрощавшись до утра с заходящим пламенным диском солнца.  Навстречу им, несколько ниже, двигались серые, словно стремясь набросить на горячий диск прозрачную ночную вуаль, заслонив собою нежную голубизну.
Стрижи проносились шумными  стайками в бешеной круговерти. Жужжали в давно отцветшей груше запоздалые шмели, пролетел перламутрово-зелёный жук,  работая своим негромким моторчиком.
Ставшие розовыми, перья облаков двигались всё дальше на восток, окончательно разминувшись со свинцово-серыми, движущимися на запад, вслед за солнцем, словно парадный шлейф наряда вечерней Зари.
Юго-восток был окрашен в сиренево-розовое, окаймляя голубизну купола.
Солнце, совершив ежевечерний ритуал, мягко скрылось где-то за горизонтом, позади четко чернеющих на фоне пламенного неба крыш и силуэта одиноко дерева, должно быть, вишни.
Из огорода тянуло холодком, ночь обещала быть стылой.

13
Вечер их отъезда тоже был по-осеннему зябкий. Стояла вторая половина августа. Изнуряющая жара среди недели сменилась быстрым проливным дождём, и ночи резко похолодали.  В последний раз гуляли они под небесной чернью с переливчатыми звёздами. Сквозь ажурное плетение тонкого трикотажного пальто, словно сквозь небесные прорехи –  далёкий свет,  проникала вечерняя стынь. То ли падали августовские персеиды, то ли спутник пролетел в угольной бездне. Желаний загадывать не хотелось – казалось, всё и так сбылось.
Планы не были чётко озвучены, но будущее виделось решённым. Сын защитит диплом и отправиться под его покровительство. А она? –  Работа. Станет ли она там  работать? Или отныне она будет просто  «за мУжем»?
В последний раз оглянулись на приветливые аллеи пансионата, и колёса стали отмерять обратный отсчёт. Дорога скользила быстрой лентой. Те же пышные луга, озёра, рощи. И острая, тревожащая грусть о невозможности повторения, возврата. «Там нет меня»... Сменят бельё, смахнут пыль, и в коттедж въедут новые постояльцы.

14
Вернувшись, она пребывала в состоянии эйфории. Делилась планами даже с теми, в ком разочаровалась. Даже родителям нарисовала своё будущее лёгкими штрихами. Счастливы ли были они за неё? Скорее, обеспокоены неизвестностью.
Затем её охватила глубокая тоска. Стоял конец сентября, город, прекрасный в своём осеннем убранстве, обещал быть ещё прекраснее, вливая золотистую охру, куркуму, алый кармин и коричневую корицу  в разлапистые клёны, в резную дубовую листву, в дрожащий на сквозном ветерке осинник. Рябиновые кисти пылали. Небо словно обновили,  перетянули свежим, бледно-голубым полотном. Элла, как никогда, любила сейчас окрестности с резкими перепадами ландшафта, открывавшие дивные виды и далёкие перспективы. Она с болью думала, как расстанется со всем, что так мило сердцу, как сможет жить без старого парка над большой рекой, на валу, без прогулок по узким крутым улочкам, лестницам старого города,  без утиного озера.  Что ждёт там, в чужом, незнакомом ей городе, за тысячи вёрст от родины.
Счастье любит тишину. Она не умела держать его в себе, лелеять, оберегать от любопытных взглядов.
О предстоящей поездке на озёра знали многие. После возвращения – ещё больше. Когда она приехала к родителям, то светилась счастьем, однако  лишних вопросов, как всегда, не задавали. Родители так никогда и не узнали, с кем она ездила на озёра. Почему-то казалось –  они догадываются. Но, откровений не случилось, ничего не было озвучено. А когда стало ясно, что продолжения не будет, ей подумалось, что всё – к лучшему.
 – Не торопись пока с ремонтом, – сказал он, оглядывая её скромную квартирку, когда на обратном пути вновь поднялся к ней, – не траться.
Понятно. Он имел в виду, что квартира, вероятно, ей не понадобится. Первое время, вернувшись к себе, он регулярно звонил, они подолгу общались по видеосвязи. «Доброе утро, любимая девочка Эллочка», – находила она ежедневно на своей странице.
 – Сколько стоят квартиры в твоём городе – спросил он как-то.
Это навело на мысль, что к переезду готовится он сам. Пожалуй, это – гораздо лучше.
Но затем прозвучало, словно холодный душ пролился на её разгорячённую голову:
 – Я уезжаю на 10 дней к морю, мой отпуск ещё не закончился. 
 – Один?
 – С супругой. У нас – путёвка на двоих. Ты же не захотела поехать со мной.  Но это ничего не значит. Между нами всё по-прежнему.
И он продолжал звонить.
В один из дней она отправила ему ответное фото с их поездки: она у входа в их коттедж, смотрит с мягкой улыбкой на своего фотографа.   Через пару минут телефон звякнул сообщением.
Под её фоткой красовалось короткое, словно пощёчина – «сука».
Горячая волна накрыла её. – Что происходит?
Чуть позже он перезвонил, стал объяснять, что оставил телефон в номере без присмотра, и супруга заглянула в него, услышав прилетевшее сообщение и …   
 –  Прости! Это – моя вина. Ты не должна это выслушивать. У нас состоялся конструктивный разговор. Я объяснил ей, что ты – любовь всей моей жизни. Но уехать отсюда просто так сейчас  невозможно. У нас – коллективный вылет с сослуживцами. Мы просто сосуществуем в одном номере. Все точки расставлены. Дети меня поймут, они видят, как мы живём. И они – взрослые.
Ну, что ж: может, всё к лучшему.  Значит, по возвращении будут завершены все формальности.
Вскоре после приезда с моря Миша сообщил, что едет с сыном за свадебным костюмом для него: скоропалительный молодёжный брак «по необходимости».
Да, в такой момент не до разводов. Значит, ещё чуть позже. Надо ждать.
И продолжалось:
 – Доброе утро, любимая девочка Эллочка.
Словно одна и та же пластинка с оцарапанной дорожкой, без каких-либо импровизаций.
Его поздний звонок разбудил однажды  Эллу.  Но вместо привычного «любимая девочка» в трубке раздался женский голос:
 – Эллочка, добрый вечер.
Сердце заколотилось где-то в горле, запульсировало в висках.
Она торопливо отключила связь. Вместо нового звонка полетели одно за другим непрерывные истеричные сообщения:
 «Что прячешься?»,  «Боишься?», «Небось, мужу изменяешь?».
 – Ну почему же, – хотелось крикнуть Элле, – я абсолютно свободна.
Элла накрыла телефон  подушкой. Пульс зашкаливал.
«Я ночами спать не могу!», «Я говорю ему: «Уходи! Разводись», а он мне: «Нет! Я тебя люблю!»  –  летели сообщения одно за другим. «Не веришь? Хочешь, я разбужу его – поговорим втроём!».
 – А мне  он сказал, что у вас – спортивная команда, – хотелось написать Элле в ответ. Но она промолчала.
 – Да ну вас, спортивная команда!
 И она отключила телефон от интернета.
 – Не верь ей! Она просто хочет нас разлучить, – написал он утром.
Интересно, кто кого разлучает?
И Элла вдруг поняла, что ничего уже не случится, что произошёл перелом, которому  не срастись. И перестала отвечать, допив остатки Реми Мартина, доев горький шоколад и разорвав фото, которое он привёз ей тогда, ярким августовским утром.
 Её душа долго немыслимо болела, сердце исходило горячей отравленной кровью. Она не раз звонила Майке, чтобы выплакать своё отчаяние. Но помочь могло лишь время. И стихи. В них было вложено  всё, чего она не стала говорить ему.

15
Пока Элла блуждала в обманных миражах озёрного края, в тоннелях обещанных возможностей, столичный житель Александр продолжал ей писать. Возможно, уловив её лёгкую отстранённость, он сам стал теплее и душевнее.
Но именно в момент, когда была поставлена точка с Мишей, и Элла нуждалась в срочном заполнении пустоты, Александр исчез. Он отсутствовал в интернете ровно две недели. Элла извелась, надумывая всякие страшные сценарии. Так случилось в начале их знакомства. Он пропал тогда на пару дней, а она вычитала в столичных новостях, что неустановленный мужчина попал под колёса автомобиля. На этот раз её встревожили и столь долгое отсутствие, и неизвестность причин.  Снова в голове рисовались страшные картины. И когда она совсем извелась…
 – Привет, –  как ни в чём не бывало, объявился он, продолжив:
 –  Решил последовать твоему примеру: ездил с друзьями на озёра.
Эллу охватило возмущение.
 – Как ты мог вот так, молчком!
Ведь она предупредила его в своё  время об отъезде в пансионат, да и отвечала ему всегда, хоть и кратко. Это просто недопустимо! И она закусила удила: не отзывалась на шутки, не комментировала  его фото, лишь изредка цедила что-нибудь язвительное.
 – Эллка, если не прекратишь – удалю!  – не выдержал и он.
Но она так ушла в свою обиду (на всех, разумеется, и на него, и на того, другого), что даже не поняла, о чём речь. И он … удалил её из друзей, заблокировав страницу.
Этот перелом оказался менее болезненным.
Она лишь резюмировала ироничной строкой: «На имя Александр мной табу наложено…». По-правде, ни с  одним из Александров за всю жизнь  у неё не сложилось. И этот – не исключение. Не её имя.
Так Элла распрощалась со всеми своими химерами разом в одну торжественную в своей печальной красоте осень. Она вернулась в реальность: давно не юная девочка, которой, при всём её пылком сердце, так и не дано было познать единственное чувство взаимной всепоглощающей любви, ради которого и приходят люди на землю,  ради которого стоит жить, и которое – дар лишь избранным. Значит – в другой жизни?
С той поры прошло много лет. Она не завела больше ни одного серьёзного знакомства. Жила монашкой, отшельницей, спасаясь лишь стихами.
Ну и  довольно воспоминаний.
Вопрос с её отъездом домой – дело решённое. Уже и дата обозначена.
Осталось пройтись перед сном, чтобы встретить приближение одной из самых коротких ночей года (как время пролетело – уже почти  макушка лета!) Она вспомнила черное ночное небо апреля, украшенное невероятной яркости месяцем и не менее яркой, ослепительно сияющей  одинокой звездой, примостившейся у его  ног.  Время её приезда сюда. И время той, зарождающейся много лет назад  истории.
Странно, но при мысли про отъезд стало грустно. Человек привыкает ко всему. Элла отлично это знала. В детстве она, много раз лежавшая в больницах, неизменно плакала  в день первый, и нередко – в день последний. У неё заводились дружбы, и она не испытывала разочарований, не считая той глупой детской истории с запиской. 
Сегодня она не станет укладывать вещи. Подумалось, что это – плохая примета. Лучше хорошо прогуляется напоследок.
Кулисы облаков медленно опускались, укрывая  закатное зарево  последнего вечера. Солнце, бросая откуда-то из-за линии горизонта слабые алые отсветы, безуспешно пыталось напомнить о дневном зное. В воздухе разливалась спасительная прохлада....
 Стрижи высоко проносились в вечернем небе с резкими криками, гоняясь за мошкарой.  Элла отворила калитку,  неспешно пошла по улице, глядя вперёд, на дремавшее впереди, потемневшее озеро.
 – Привет, – раздалось рядом.
В калитке того дома стоял Миша. От неожиданности она не нашлась, что ответить.
 – Здравствуй, любимая девочка Эллочка, – тихо повторил он.
Почти не изменился, разве что немного седины. Фигура по-прежнему спортивная, тренированная.  И глаза: тот же настойчивый, поглощающий, тёмный  взгляд. Омут.
 – Привет, ты как тут? – отогнала она наваждение.
 – Да вот, решил навестить своих, побывать на кладбище. Соскучился…
По ком – выяснять не стала. Промолчала.
 – Как ты? Что нового? 
 – Спасибо, всё хорошо, – уклончиво отозвалась она. – А ты, как твоя спортивная команда?
 – Сошла с дистанции. Мы в разводе.
Ёкнуло внутри?
 – Случается, – пожала плечами.
 – Ты тут надолго?
 – Завтра уезжаю.
 – Может, пройдёмся?
 – О, нет! – улыбнулась она. –  Мне ещё вещи укладывать. Много вещей.
 – Жаль! Ты всё там-же? Адрес не изменился? 
 – Не изменился.
 – Не возражаешь, если я заеду через пару дней?
 – Зачем?  – подумала Элла.
Некоторые переломы сложно срастаются. И она промолчала. Как там, в старой песне  Тани Ткачук? –  «Вижу, что мудак – только я иду знакомиться»… Как знать? Может, перед ней другой человек?

24.07.2023