Об именах. Александр Дмитриевич Балашов

У старости есть масса преимуществ. Недуги мешают порой куда-нибудь пойти или поехать, но не мешают думать, просматривать давно прочитанные книги, газеты, альбомы, полистать страницы своих дневников сорокалетней давности  и «пообщаться», например,  с Софоклом и взять у него рукопись с дарственной надписью, как это сделал тот самый Мюнхгаузен,  встретиться за завтраком с Кантом, поговорить о судьбе народов со Львом Толстым, пока он отдыхает и точит косу на краю скошенного поля… Возможности гигантские. Останавливает иногда то, что раскрытыми на нужных страницах книгами завалены все столы, стулья и диван в моём кабинете. Клал бы на пол, но с пола иногда трудно поднимать… Старость -  все-таки не радость.

Ещё в 1972 году при разработке уроков по творчеству льва Николаевича Толстого я обратил внимание на личность Александра Дмитриевича Балашова, посредником от императора Александра Первого в стане Наполеона, перешедшего со своими войсками, то есть военной мощью всей Европы, границы Российской империи. Сделал я тогда первые записи, а потом дело заглохло. Толстого девятиклассникам я тогда не преподавал, потому что был мобилизован и призван работать с комсомолом. Но зарубка «на Балашова» в мозгах осталась. И вот в июле 2023 года она «сработала», напомнила о себе.

На сайте СТИХИ.РУ появилось стихотворение Константина Фролова-Крымского  «От Совинформбюро». Надо сказать, что стихи Константина Юрьевича мне нравятся, я не только размещаю их на своих сайтах, но и читаю  по телефону почти ежедневно своим друзьям. Стихи очень грамотные, политически выверены, возбуждают мысль. На мой взгляд , это яркий поэт нашей современности, отражающий борьбу добра со злом, как говорится, в прямом эфире. Это трудное дело, но ему оно удаётся.

Читаем вместе

От Совинформбюро подборка свежих фактов:
Решения в Кремле и новости с фронтов.
Весь Запад вновь ослеп: наверно, катаракта.
Но полудохлый джинн не может без «понтов».


Поляки, обнаглев, готовятся к вторженью
В старинный город Львов, где их, конечно, ждут.
Но что-то все молчат, и нет опроверженья,
Что ляхи никогда оттуда не уйдут.


Всегда  любой раздел сопровождался кровью.
Всё можно потерять! Ты этим не шути!
У нас другая цель: нам нужно Приднестровье,
А заодно и то, что будет на пути.


И нас не испугать осатаневшим лаем.
Мы движемся вперёд! И, Западу назло,
Одесская земля и город Николаев
Вернутся наконец под Русское Крыло.


Но если польский пан, в своей мечте шершавой,
Отважится войной пойти на Беларусь,
То может русской стать красавица Варшава.
Такое отрицать я, право, не берусь.


В конце, как Балашов, скажу: «И о погоде…»
В терпении Кремля закончился лимит.
Отныне корабли в Одесский порт не ходят.
Последние пять дней уж больно там штормит.
   01.35     23.07.2023
© Copyright: Константин Фролов-Крымский, 2023
Свидетельство о публикации №123072300416

Меня вдохновила талантливая, на мой взгляд,  находка: "В конце, как Балашов, скажу".  И хотя следующее словосочетание  - «И о погоде…», оно напоминает о другом времени, о других событиях, я считаю, что поэт имел ввиду Балашова из девятнадцатого века, то есть Александра Дмитриевича и связанную с его именем легенду, что в конце разговора Наполеон иронично спросил Балашова о кратчайшей дороге до Москвы, на что Балашов ответил: «Есть несколько дорог, государь. Одна из них ведёт через Полтаву». Лев Толстой пересказал эту легенду в романе "Война и мир".

Общение с автором стихотворения показало, что он делал намёк на посредника русского императора в ставке французов. Согласитесь, что тогда, в 1812 году, речь тоже шла о погоде отношений между русскими и навалившейся на них всей военной мощью Европы.

Вспомним и диктора Виктора  Ивановича Балашова (24 декабря 1924,  Москва — 23 июня 2021, там же).  Он яркий  диктор Центрального телевидения (1947—1996) и Всесоюзного радио (с 1944 года), народный артист Российской Федерации (1997). Он был участник Великой Отечественной войны.

 Именно Виктор Балашов 12 апреля 1961 года сообщил гражданам СССР о полёте Юрия Гагарина в космос. Правда, для нас, в то время семиклассников,  по радио говорил Юрий Левитан. Телевизоры в Кыштыме были, но редки и работали по несколько часов в сутки.

В 1975 году вместо заболевшего генерального секретаря Леонида Брежнева  Балашов напутствовал космонавтов советско-американской станции «Союз — Аполлон».

Виктор Иванович вёл главную информационную программу страны «Время», Вот откуда крылатое «И о погоде…».  Работал на телевидении до 1996 года, вёл телепередачи «Победители», «Клуб фронтовых друзей», «Огоньки…», «Требуются, требуются…».


Александр Дмитриевич Балашов,  иногда Балашёв, родился в Москве 13 [24] июля 1770 года, умер 8 [20] мая 1837 года в  Кронштадте под Санкт-Петербургом. Сын сенатора, тайного советника Дмитрия Ивановича Балашова (19.10.1725 — 5.10.1790) и Матрёны Ивановны (20.03.1738—28.02.1807[4]), урождённой Чаплиной. Была тогда такая традиция – с малолетства записывать в гвардию. 4 октября 1775 года в возрасте пяти лет был записан в лейб-гвардии  Преображенский полк  фурьером. В семь лет стал сержантом. Образование получил в Пажеском корпусе: 1 июля 1781 года пожалован в пажи, а через шесть лет — в камер-пажи.

Службу начал 10 января 1791 года поручиком в лейб-гвардии Измайловском полку, но служба там требовала огромных средств, а их в семье не было, потому   1 января 1795 года перевелся подполковником в армию и 4 марта был зачислен в Астраханский гренадерский полк. В 1797 году руководил формированием Казанского гарнизонного полка, который сам же и возглавил, получив 9 апреля 1798 года чин полковника.

Военная карьера Александра Балашова развивалась успешно: 21 февраля 1799 года в возрасте 28 лет он получил  чин генерал-майора, стал комендантом Омской крепости и шефом Омского гарнизонного полка. Однако  21 января 1800 года  чем-то не угодил генерал-прокурору, был отправлен в отставку.

19 ноября 1800 года Александр Дмитриевич Балашов был вновь принят на службу,  стал Ревельским военным губернатором и шефом гарнизонного Маркловского (Ревельского) полка. Перед ним поставили  задачу подготовить к обороне побережье Эстляндской губернии на случай  нападения  английского флота. 11 сентября 1802 года уволен в отпуск, а 17 декабря назначен состоять по армии.

24 августа 1804 года назначен шефом Троицкого мушкетерского полка, который должен был отправиться из Крыма на Кавказ для войны с горскими народами. Не желая уезжать на Кавказскую войну, Балашов подал прошение об отставке «по домашним обстоятельствам», которое было удовлетворено 23 сентября.

20 декабря 1804 года А. Д. Балашов был назначен московским обер-полицмейстером, а через три года, с 24 ноября 1807 года исполнял обязанности генерал-кригскомиссара (военного комиссара), а с 23 марта 1808 года был назначен обер-полицмейстером Санкт-Петербурга. На этом посту он стал лично известен императору Александру I и заслужил его доверие и расположение.

2 февраля 1809 года был назначен Санкт-Петербургским военным губернатором и пожалован в генерал-адъютанты. Через полтора месяца — 28 марта — был произведен в генерал-лейтенанты. При нём было введено административное деление Санкт-Петербурга на 12 частей, территория города была расширена — образована Нарвская часть. Были обрамлены гранитом берега реки Мойки, освящён Казанский собор, основаны Институт корпуса инженеров путей сообщения и Царскосельский лицей, торжественно открыто здание биржи.

1 января 1810 года  в России учредили Государственный  совет,  Балашов вошёл в его состав,  и 25 июля 1810 года был назначен министром полиции, сохранив при этом должность военного губернатора Санкт-Петербурга и членство в Государственном совете. В должности министра полиции оказался одним из главных противников государственного секретаря Михаила Михайловича Сперанского. В этом же году А. Д. Балашов становится почётным мастером стула петербургской ложи Палестина и получает (без ритуального принятия) высшие степени в ложе Соединённые друзья, где также становится почётным членом. Борьба различных масонских систем и установление контроля над масонством также являлось элементом борьбы со Сперанским. 17 марта 1812 года после разговора с Александром I Сперанский был отстранён от должности. Вечером того же дня министр полиции Балашов лично арестовал Сперанского и вручил ему предписание незамедлительно покинуть столицу и отправиться в ссылку в Нижний Новгород.

 Через одиннадцать дней, 28 марта 1812 года, Балашов был освобождён со своих постов, передал дела С. К. Вязмитинову и отправился вместе с Александром I  в  Вильно для подготовки к надвигающейся  войне с  Наполеоном.

12 июня 1812 года армия Наполеона перешла государственную границу Российской империи. На следующий день, 13 июня, Александр I направил А. Д. Балашова к Наполеону с письмом, в которым содержалось предложение вернуться к довоенному статус кво.

Сложная задача оказалась у Балашова. Получив приказ явиться к Наполеону, он  находился в большом затруднении, так как свой генеральский мундир с орденами уже отправил на восток с обозом.

Согласно мнению графа Е. Ф. Комаровского,  Государь приказывает  ему  у кого-нибудь  достать для  себя мундир и все, что ему нужно, и чтобы он непременно через час выехал, назначив находиться при Балашове полковника М. Ф. Орлова. Я жил тогда вместе с Александром Дмитриевичем. Он приходит домой в отчаянии, рассказывает мне все, что с ним случилось, говоря, что александровской лентой его ссудил граф П. А. Толстой. К счастью, мой обоз ещё не уехал, и я ему предложил мой генеральский мундир. Надобно было оный примерять; насилу мундир мой влез на Балашова, но нечего было делать; он решился его взять и обещался во все время есть насколько можно менее, чтобы похудеть.

На рассвете 14 июня прибыл на французские аванпосты в Россиенах. Сначала был принят неаполитанским королём Мюратом, затем маршалом Даву.

18 июня доставлен в Вильно к Наполеону. Французский император принял парламентёра в том самом кабинете, который неделю назад занимал российский император. Переговоры не дали результата. Существует легенда, что в конце разговора Наполеон иронично спросил Балашова о кратчайшей дороге до Москвы, на что Балашов ответил: «Есть несколько дорог, государь. Одна из них ведёт через Полтаву».

22 июня получил письмо от Наполеона к Александру I и отбыл из французского расположения. По возвращении Балашов получил назначение оставаться при Александре I для поручений.

30 июня 1812 года он вместе с А. А. Аракчеевым и А. С. Шишковым подписал прошение к императору, призывавшее его оставить армию. Сопровождал императора в Москву и Петербург.

Балашов принял самое активное участие в организации народного ополчения.

5 августа 1812 года он участвовал в совете, выбравшем графа Кутузова главнокомандующим.

10 декабря направлен в Москву, чтобы оценить разрушения, произведённые здесь французами и пожаром.

1 января 1813 года Балашов в свите Александра I вновь приезжает в действующую армию. Сопровождал императора в сражениях при Лютцене, Бауцене, Дрездене и Кульме. Выполнял различные дипломатические поручения: например, в сентябре 1813 года он был послан в Лондон для вручения принцу-регенту орденов Андрея Первозванного, Александра Невского и Святой Анны 1-й степени, в качестве ответного жеста, Александру I был пожалован орден Подвязки. 15 декабря Балашов во Фрайбурге вновь присоединился к армии. В кампанию 1814 года участвовал в сражении при Бриене.

С приближением войск коалиции к Парижу, готовился принять пост парижского генерал-губернатора. Но назначение не состоялось. Согласно воспоминаниям некоторых современников, Александр I охладел к нему и в течение 1814—1818 годов использовал Балашова лишь для выполнения дипломатических поручений. В частности, 28 февраля 1814 года Балашов был послан в Неаполь к Мюрату для заключения союзного договора. Подписал русско-неаполитанский союзный договор.

С 1816 года Балашов состоит в свите императора «для особых поручений». Окончательное поражение Наполеона рождает массу проблем в послевоенном обустройстве Европы. В 1817 году отправляется с дипломатическим поручением к вюртембергскому двору, а оттуда — в Великое герцогство Баден, для содействия герцогу в спорном деле об определении границ его владений.

В Россию Александр Дмитриевич Балашов возвращается только к началу 1818 года и принимает участие в обсуждении проекта об учреждении генерал-губернаторских округов.

15 октября 1819 года Балашов вновь возглавил Министерство полиции. На этот раз он был министром всего двадцать дней: 4 ноября 1819 года Министерство полиции было присоединено к Министерству внутренних дел. В этот же день Балашов был назначен генерал-губернатором Рязанского округа, в который вошли Воронежская,  Орловская, Рязанская,  Тамбовская и  Тульская губернии. На этом посту он попытался на практике внедрить положения Государственной уставной грамоты (проекта конституции Российской империи). Разрешение на изменение способа управления губерниями Балашов получил в 1823 году. Для проведения эксперимента была избрана Рязанская губерния, где был создан губернский совет чиновников, в перспективе — основа для местного представительного органа. Кроме того, здесь, а также в Воронежской губернии была предпринята попытка полицейской реформы. Были учреждены должности губернских обер-полицмейстеров, которым подчинялись полиции всех городов губернии. В своей губернаторской деятельности Балашов основное внимание уделял совершенствованию делопроизводства, сбору налогов и выполнению повинностей, благоустройству, развитию просвещения; был одним из инициаторов сооружения памятника Дмитрию Донскому на Куликовом поле.

12 декабря 1823 года был произведен в генералы от инфантерии.

В июне 1826 года входил в состав Верховного уголовного суда по делу декабристов.

Преклонный возраст, расстроенное здоровье, а также то, что новый император Николай I не слишком доверял экспериментам Балашова, заставили его просить об отставке. 10 марта 1828 года был снят с должности генерал-губернатора, при этом был оставлен членом Государственного совета.

После отставки с поста генерал-губернатора Балашов фактически отходит от государственных дел. Несмотря на то, что 1 января 1830 года он был назначен в Сенат, а 11 июля 1832 года назначен членом Военного совета (оставаясь при этом членом Государственного совета), А. Д. Балашов основное время уделяет обустройству нового родового гнезда в деревне Покровское Шлиссельбургского уезда (ныне — деревня Шапки Тосненского района).

К этому периоду относится и эпизод, связанный с Александром Пушкиным, который обратился к А.Д. Балашову с письмом от 23 января 1832 года. В общем,  поэт ходатайствовал за своего близкого друга П. В. Нащокина и его доверенного,  механика, купца второй гильдии Андрея Кнерцера купить у Балашова участок земли на берегу реки Москвы и оформить патент на техническое изобретение.

23 сентября 1834 года был уволен в отставку по болезни и следующие два года ездил по совету врачей с целью лечения на Урал (1835) и в Карлсбад (1836).

Весною 1837 года Александр Дмитриевич Балашов вновь собрался за границу на лечение, но по пути  скончался в Кронштадте 8 мая 1837 года.

А. Д. Балашов — автор воспоминаний, часть которых была напечатана в «Историческом вестнике» в мае 1883 года под названием «Свидание с Наполеоном». Полностью мемуары Балашова не публиковались.

Подготовлено по материалам Википедии и других открытых источников


Почитаем
Л. Н. Толстой. Война и мир. Том третий. Часть первая
V
Даву был Аракчеев императора Наполеона — Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.

В механизме государственного  организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски-благородном и нежном характере Александра.

Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянской избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», — говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза свою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, и не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.

Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.

Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал-адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.

— Где же ваш пакет? — сказал он. — Donnez-le moi, je l'enverrai a l'Empereur 1. ( Дайте мне его, я пошлю императору).


Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.

— Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, — сказал Даву, — вы должны делать то, что вам говорят.

И как будто для того, чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.

Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.

— Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, — сказал Балашев. — Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал-адъютанта его величества...

Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.

— Вам будет оказано должное, — сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.

Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.

Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.

На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастре.

После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, из которой он выехал четыре дня тому назад.

На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.

Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустана. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильне, из которого отправлял его Александр.

VI
Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.

Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.

После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.

Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая; все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из-за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.

Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.

Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить, как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что; нужно сказать.

— Здравствуйте, генерал! — сказал он. — Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. — Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.

Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.

— Я не желаю и не желал войны, — сказал он, — но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. — И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.

Судя по умеренно-спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.

— Sire! L'Empereur, mon ma;tre  (Ваше величество! Император, государь мой!) — начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены — оправьтесь», — как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.

— Еще нет, — вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.

Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы... Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое-то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.

Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожание икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.

— Я желаю мира не менее императора Александра, — начал он. — Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? — сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.

— Отступления войск за Неман, государь, — сказал Балашев.

— За Неман? — повторил Наполеон. — Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман — только за Неман? — повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.

Балашев почтительно наклонил голову.

Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Померании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.

— Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.

Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi  (Дрожание моей левой икры есть великий признак).
 — говорил он впоследствии.

— Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, — совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. — Ежели бы вы мне дали Петербург и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? — император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно — вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? — говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.

Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.

Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.

— Говорят, вы заключили мир с турками?

Балашев утвердительно наклонил голову.

— Мир заключен... — начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.

— Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, — продолжал он, — я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, — говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые он говорил самому Александру в Тильзите. — Tout cela il l'aurait d; ; mon amiti;... Ah! quel beau r;gne, quel beau r;gne! — повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.— Quel beau r;gne aurait pu ;tre celui de l'Empereur Alexandre! 3 (Всем этим он был бы обязан моей дружбе. О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!)

Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что-то, как он опять поспешно перебил его.

— Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. — сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. — Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? — продолжал он. — Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов. Штейн — прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд — развратник и интриган, Винцингероде — беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все-таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания... Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, — продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), — но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион — военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность... И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit ;tre ; l'arm;e que quand il est g;n;ral  (Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец), — сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.

— Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет...— Напротив, ваше величество, — сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, — войска горят желанием...— Я все знаю, — перебил его Наполеон, — я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, — сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, — даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce c;t; de la Vistule  (Честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы). Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы — их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого — Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. — Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку. 

На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что-то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.

— Да что мне эти ваши союзники? — говорил Наполеон. — У меня союзники — это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.

И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:

— Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, — сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. — Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, — сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: — Et cependant quel beau r;gne aurait pu avoir votre ma;tre! (А между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!)


Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовой платок. Наполеон, не глядя на них, обратился к Балашеву.— Уверьте от моего имени императора Александра — сказал он, взяв шляпу, — что я ему предан по-прежнему: я знаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, g;n;ral, vous recevrez ma lettre ; l'Empereur  (Не удерживаю вас более, генерал, вы получили мое письмо к государю).— И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной всё бросилось вперед и вниз по лестнице.


VII
После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов: «Je ne vous retiens plus, g;n;ral, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его — оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.

На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье.

Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.

Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.

За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.

— Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? Сколько церквей в Moscou? — спрашивал он.


И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:

— К чему такая бездна церквей?

— Русские очень набожны, — отвечал Балашев.

— Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.

Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.

— У каждой страны свои нравы, — сказал он.

— Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, — сказал Наполеон.

— Прошу извинения у вашего величества, — сказал Балашев, — кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.

Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.

По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», — говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin m;ne ; Rome, tout chemin m;ne ; Moscou  (Как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву), что есть много  дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.

После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подле себя Балашеву.

Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.

— Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? — сказал он, очевидно не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.

Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.

— Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, — с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон.

— Чего я не могу понять, — сказал он, — это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не... понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? — с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.— И пусть он знает, что я это сделаю, — сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. — Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских... да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!

Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.

— И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?

Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое-нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.

Avoir l'oreille tir;e par l'Empereur  (Быть выдранным за ухо императором) считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.

— Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? (Ну-с, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?) — сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим-нибудь courtisan и admirateur  (придворным и обожателем).  кроме его, Наполеона.

— Готовы ли лошади для генерала? — прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.— Дайте ему моих, ему далеко ехать...Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.
1