Картезианская пропедевтика 2

Применение субстанциального метода схоластической логики, вообще для любых целей и областей науки, и особенно тех ее разделов, которые имеют дело с феноменами сознания.

И которые также должны пониматься максимально широко, наподобие тех с которыми столкнулся Нильс Бор при формулировании своего принципа дополнительности, с неизбежностью приводит к необходимости мыслить количество субстанций более одной.
 
Сложность применения субстанциального метода при этом состоит в самом механизме логического сопряжения субстанций, в котором не должно нарушаться условие «субстанциирования», когда «субстанция», мыслимая и понимаемая как действительно ни от чего не зависимая вещь, вступает (хотя бы и только логически) в отношения взаимозависимости.

В результате опять же максимально используемого тоталитаризма логического мышления может оказаться что принцип «взаимозависимости» (когерентности, интерференции, дифракции) уничтожит «субстанциализм» как таковой, сведя противодействие или же взаимодействие субстанций к понятиям атрибутивной логики Баруха Спинозы (спинозизма) и к его максимальному обобщению в виде пустоты «бытия» и «инобытия» в абсолютистской диалектической логике Г. В. Ф. Гегеля.
Однако такое историческое развитие логики субстанциализма к противоположению пустоты «бытия» и «инобытия» наталкивается в действительности на свои существенные возражения.
 
И основное возражение (первое или же оно же последнее) состоит в том, что процесс сворачивания субстанциальной полноты в атрибутивность и пустоту бытия и инобытия, в действительности есть процесс не только и не столько филогенетический, сколько онтогенетический.

Иначе говоря, проблема субстанциализма заключается не в том, что, дескать, на каком-то этапе философы пользовались этим логическим аппаратом, поскольку их сознание было не совершенным и «разорванным», а потом, дескать, когда их мышление и, соответственно, их сознание приобрело некую историческую зрелость, логика также приобрела черты монизма, а в том, что каждый раз вступление в мир новой рождающейся сущности сопровождается фазой субстанциализма, когда отдельные зародышевые листки эмбриона этой сущности достаточно независимы и, тем самым, субстанциальны.

Это хорошо понимал Г.В. Лейбниц, отстаивая принцип индивидуализации монад, а  после гегелевского периода – А.Ф. Лосев, применяя принцип многомерной  (многофакторной) диалектики.

Однако такие позиции, фактически, основаны на попытках создания некой  единой логики, призванной учитывать требования различных логик, сводимых в итоге к некой универсальной логической доктрине.

Другой кризис такой унитарной логики неожиданно обрел свою реальность в психологии, когда проблемы сознания сами по себе и неожиданно для самих исследователей стали приобретать черты картезианского субстанциализма.
В этом отношении примечательна методологическая история так называемой школы Льва Семеновича Выготского.
 
Методологической основой советской психологии ее основателями, совершенно искренне, была задекларирована диалектическая логика материализма, сформулированная в работах классиков марксизма.  Тем не менее, в течении всего периода этой ее истории, по сути, не удалось соблюсти эту важнейшую методологическую декларацию.

Ее не просто не удалось соблюсти, так, к тому же логика психологического исследования вернулась на более ранний цикл «Декарт-Спиноза». Э.В. Ильенков с некоторым пафосом и торжеством победившего спинозианца пишет о том, что, дескать, вопросы Л.С. Выготский ставил и формулировал в парадигме Р.Декарта, но отвечал уже с позиций Б. Спинозы. В этом пассаже Э.В. Ильенкова вообще-то удивляет сама проблема использования советскими философами столь древних, основанных на схоластике логик. И никак не помогает разъяснение о том что, дескать, в предыдущем марксизме не было специальной марксистской психологии. Но уже был Г. В. Ф. Гегель, и была критика его с антропологических позиций Л.А. Фейрбахом. Был И. Кант, да, впрочем, много уже чего было со времен Картезия и Спинозы.
 
Тем не менее, одна из наиболее значительных школ в психологии была основана, по сути, в рамках картезианского дискурса субстанциализма Декарта – Спинозы.
Но советская психология не исчерпывается одной пусть и значимой школой Л.С. Выготского. К тому же созданной, как это ни странно звучит, в оппозиции к директору института психологии Г.И. Челпанову, фундировавшегося на картезианской платформе (как и дополнявший его И.П. Павлов), что явно свидетельствует, опять же, о наличии внутреннего картезианского дискурса из которого, даже противоборствующие между собой научные школы, не смогли выбраться. Было еще направление, названное его основателем – И. П. Павловым учением об условном рефлексе, в рамках которого была реализована часть картезианской парадигмы протяженной субстанции.

И несколько позже, эту же картезианскую парадигму условнорефлекторной деятельности, марксисты противопоставили марксистской же психологии, основанной на тех же картезианских субстанциях.
 
Архетипически российская психология сложилась из двух взаимо дополняющих  школ: психологической школы Г.И. Челпанова, позже трансформировавшейся в триумвират Л.С. Выготский – А.Р. Лурия – А.Н. Леонтьев и физиологической школы высшей нервной деятельности  И.П. Павлова. Конституитивно, в самом начале, эти две научные организации составляли некую взаимодополнительность в рамках картезианского дуализма. Однако чуть позже, в силу разных причин они приобрели черты самостей, поставив во главу угла изучение целостного поведения человека, но через призму одной из субстанций, протяженной в лабораториях И.П. Павлова и cogito в лабораториях Л.С. Выготского, А.Р. Лурии и А.Н. Леонтьева.
Собственно это замыкание внутри одного исследования двух альтернативных методологий породило сначала кризис внутри психологических исследований, спроецированный Выготским на всю психологическую науку, а позже и конфликт между школами.

И.П. Павлов решил, своими исследованиями условного рефлекса, пролить свет на внутреннюю сферу человека – на его cogito. Но к его чести следует отнести тот факт, что сам он не смешивал обе субстанции человека, предложив в итоге концепт двух сигнальных систем человека: первую общую с животными и вторую, специально человеческую. Строго говоря, И.П. Павлов остался на позициях картезианского дуализма, вычленив сигнальный аспект двух систем: протяженной и cogito. Это новшество в рамках картезианского дуализма было чрезвычайно существенным, поскольку модификация рефлексов Р. Декарта, как условных и связанных с сигнальной деятельностью, радикально меняло само вопрошание о механизме взаимодействия этих двух систем. Знак, сигнал, слово становилось тем общим механизмом взаимодействия субстанций, не требовавших более какого-то опосредующего органа наподобие шишковидной железы Р. Декарта. Следует указать на, имеющееся у самого И.П. Павлова, различение между специфическим мышлением и чувствованием у человека и отсутствия этих черт у животных. Более того, столкнувшись с экспериментальной деятельностью обезьян, И.П. Павлов начал усматривать в этой их деятельности некоторые элементы человеческого мышления, однако, не смешивая условнорефлекторную деятельность так сказать общеживотного типа со специально и специфически человеческой сферой.
Иная ситуация сложилась у психологов.

Основание, используемое ими было психологическим и соответственно оно было cogito. Л,С. Выготский вначале пошел по уже проторенному пути, внеся в парадигму мыслительной деятельности человека категорию знака, связав его не только с первосигнальным модусом типа «узелка на память» либо «бросание жребия», но и со словом.

Начиная при этом изучение процесса формирования мышления через овладение речью у детей, он столкнулся с проблемой функциональной значимости эгоцентрической речи. Дети овладевают речевым мышлением в окружении взрослых, проходя через стадию громкого говорения (проговаривания) в процессе своей деятельности. Казалось бы, Л.С. Выготский разобрался, как и И.П. Павлов в сути взаимодействия субстанций, в основе которого лежит знаковая или сигнальная деятельность. Вначале есть мышление и коммуникация взрослых с ребенком. Это как бы натуральные функции. И в этом пункте у психологов произошла некоторая субстанциальная подмена понятий. Дело то в том, что предметная мануальная деятельность детей вовсе не относится к первосигнальной деятельности с точки зрения картезианского дуализма как протяженной деятельности, как и, впрочем, вся двигательная сфера человека и животных.

Двигательная сфера, обслуживающая локомоцию – перемещение в пространстве животных и человека не относилась И.П. Павловым к первосигнальной деятельности. Она как бы выпала из его анализа, оказавшись «заключенной в скобки». Как ни странно, но И.П. Павлов действовал интуитивно или субстанциально последовательно. Он лишил животных перемещения, вместо этого перемещая перед животным искусственный мир искусственных сигналов и знаков. В принципе, И.П. Павлов изучал аффект и его структуру, но не автоматизм перемещения, имевший, по его мнению, иррелевантное отношение к аффекту. Иначе говоря, Павлов находился в парадигме аффективной навигации, когда поведение управляется жизненными потребностями и его эмоциональными конверсиями.
Этот «пробел» физиологии И.П. Павлова не остался не замеченным. И из, казалось бы «дополнительного» лагеря психологов основанного Г.И. Челпановым последовала «сокрушительная» критика со стороны Н.А. Бернштейна с позиций локомоторной парадигмы, принципиально оппонировавшей физиологии условного рефлекса великого академика.

Приемники Г.И. Челпанова, начали развивать свою физиологию рефлекса, полагая, что развивают тему протяженной субстанции. Н.А. Бернштейн в этих рамках занялся физиологией движения, поскольку справедливо предполагалось наличие в основании человечески-специфической деятельности какой-то специфической двигательной (локомоторной) активности.

Вряд ли, Н.А. Бернштейн не знал ответ огнеземельца Чарльзу Дарвину в отношении лица и тела. Но в любом случае, он совершенно ничего не понял в сути картезианского дискурса, в рамках которого занимался научной деятельностью.
И для Б. Спинозы и для самого Л.С. Выготского, поначалу, за скобки был вынесен аффект – эмоциональная сфера. Что для того же И.П. Павлова составляло самую суть его работы физиолога. И.П. Павлов совершил в этой науке фундаментальный прорыв, измерив, аффект количественно. Пища и ее переваривание – ассимиляция составляет суть жизни и ее воспроизводства. И.П. Павлов обнаружил роль пищеварительных соков в пищеварении и их феномен количественной секреции. Но с другой стороны, он также обнаружил, что количество выделенной секреции точно (релевантно) соответствует процессам возбуждения и торможения пищеварения со стороны сигналов внешнего мира, имеющих весьма условное отношение к самой пище и процессам по ее усвоению. Тем не менее, эти условные сигналы, по сути своей, являлись модификаторами поведения животного и И.П. Павлов вполне резонно предположил, что сигнальная сущность условного рефлекса протяженной субстанции может пролить свет и на психику в целом.

Но при этом, исследуя условный рефлекс, И.П. Павлов заключил в скобки саму психику человека, не отождествляя ее с протяженной субстанцией, чего не смогли избежать психологи.
 
 Один из основателей и организаторов современной (советской) психологии А.Н.Леонтьев находился в непрерывном диалоге с Э.В. Ильенковым и М.К. Мамардашвили. Один из которых, отчетливо декларировал монизм Б. Спинозы, второй придерживался картезианского понимания сознания как топологического пространства, а само сознание понимал  как машинообразный механизм (автомат) топологического оператора. Такой заданный самим А.Н. Леонтьевым контекст картезианского дискурса позволял находится в напряжении удерживания темы деятельности сознания как предмета психологии. Но А.Н. Леонтьев, отчетливо понимая прагматизм постановки вопросов у Р. Декарта, все же попытался (практически безуспешно) решать проблемы своей науки в контексте монизма Б. Спинозы. Дуализм субстанциальности Картезия представлялся неприемлемым.
Однако при всем негативизме относительно выводов Р. Декарта о двойной субстанциальности человека, эмпирический поток фактов о человеческом сознании постоянно возвращал исследователей к проблеме дуализма.

Создается устойчивое впечатление, что дуализм как таковой, в ясной и принципиальной форме постулированный Р. Декартом является чем-то большим, нежели одной из частных философских систем. Видимо следует отнестись к данной манере философствования как к принципиальной точке зрения на природу человека в его собственном антропологическом дискурсе.