Глава 5. Один на один с Гегелем

В тридцатых годах XIX века первые завязи будущих политических направлений возникают среди студентов Московского университета в виде кружков Сунгурова, Герцена, Станкевича. Первые два кружка, изучая науку, склонялись больше к политике, их занимали общественные вопросы. Молодежь, собравшаяся около Станкевича, напротив, в меньшей степени интересовалась политикой и погружалась в интересы отвлеченного философского знания. Станкевич со своими приятелями пленялись германской философской литературой: властителями дум здесь были Шеллинг, Кант, Фихте, Гегель, Шиллер, Гете, Гофман. К кружку Станкевича, не дававшему властям повода для подозрений, присоединился в 1836 году Михаил Бакунин, хотя с Н. В. Станкевичем он был знаком раньше. Под влиянием Станкевича Бакунин начал изучать Канта, но вскоре, в силу живости характера, бросил его с энтузиазмом принявшись за изучение Фихте. Некоторое время он был так сильно увлечен идеями этого религиозного философа, что вся переписка его с сестрами заключалась главным образом в восторженном изложении мыслей, обретенных в сочинениях немецкого мыслителя. Христианское домашнее воспитание привило Бакунину религиозное чувство. В философии Фихте он нашел ярко выраженными его собственные религиозные ощущения.
В формировании мировоззрения трудно отделить то, что было Бакуниным привнесено своего, от того, что было им почерпнуто у Фихте. Правильнее было бы сказать, что он рабски следовал за учителем. В Бакунине не заметно активного, критического отношения к воспринимаемому учению.
Но увлечение этим философом продолжалось недолго, и, уже в 1837 году, Бакунин принимается за изучение Гегеля и скоро все идеи, которые почерпнул он в философии Фихте, были заменены идеями Гегеля. С таким же восторгом, с каким прежде восторгался фихтеанскими идеями о том, что «ненавидеть следует Зло, со Злом надо бороться и стремиться к Добру, победа которого обеспечена, несмотря на все препятствия», — он переключился на идеи Гегеля о том, что в основе жизни «Дух» и все что живет, есть жизнь Духа. Поэтому в истинной действительной жизни нет зла, все благо, нет случайности, все — «святая необходимость».
Религиозные представлениями премухинского родового гнезда, долгое время несли определенный консервативный отпечаток и оказывали сильнейшее влияние на мировоззрение Бакунина. 
Знаменитая мысль Гегеля о разумности существующего (существующее является лишь различными формами, в которых исторически воплощается абсолютный дух) привела Бакунина в восхищение:

Что действительно, то разумно,
Что разумно, то и действительно...

С восторгом выписывал он эту формулу в статье своей «Предисловие к гимназическим речам Гегеля», напечатанной в журнале «Московский Наблюдатель».
«Будем надеяться, что новое поколение сроднится, наконец, с нашей прекрасною русскою действительностью, и что, оставив все пустые претензии на гениальность, оно ощутит, наконец, в себе законную потребность быть действительными русскими людьми».
Лето 1837 года Бакунин провел в Прямухине — один-на один с Гегелем: он по многу раз, конспектировал прочитанное, вновь и вновь возвращаясь к одной и той же главе, вновь и вновь составляя новые конспекты. Проконспектировав четыре раза первую главу «Феноменологии духа», на второй главе он закончил ознакомление с этой работой Гегеля — и приступил к «Энциклопедии», тщательно конспектируя прочитанное. Проконспектировав предисловие и введение в энциклопедию, он бросил и эту работу на первом параграфе «Логики». Конспектируя «Феноменологию», а затем «Энциклопедию», Бакунин одновременно приступает к чтению лекций Гегеля по философии религии, также составляя конспекты. Эта работа возбуждала, очевидно, наибольший интерес, потому что чтение ее было доведено до конца. На эти занятия у него ушло все лето.
Если судить по тем материалам, которые сохранились в премухинском архиве, изучение «Феноменологии духа», первую главу которой Бакунин проконспектировал шесть раз, ни в 1837, ни в следующем году не было доведено до конца. То же самое приходится сказать и про «Энциклопедию», так что дальнейшее знакомство Бакунина с разными частями философской системы Гегеля, следы о котором носят довольно отрывочный характер, не могло быть основательным уже по одному тому, что не была закончена вся предварительная работа. Впрочем, и позднее Бакунин возвращался к недочитанным книгам неоднократно, и годы 1837—1840 являются годами непрерывного изучения Гегеля. Что изучение это давалось не без труда и даже приводило в отчаяние молодого философа, — можно видеть из его переписки.
Плохо ли, хорошо ли шло усвоение гегелевой философии, но с первых же дней знакомства с нею Бакунин стал яростным гегельянцем, сведя всю премудрость Гегеля к формуле, ставшей знаменитой в истории русской литературы: «все действительное разумно».
Столкнувшись с мыслью Гегеля о том, что все действительное — разумно и все разумное — действительно, Бакунин мгновенно пленился ею, как бы фетишизировал ее, сделал основной точкой своего нового мировоззрения. «Действительность» пишется с большой буквы, и преклонение перед нею находит выражение в таких формулах: «Действительность есть воля Божья», «кто ненавидит и не знает Действительности, тот ненавидит и не знает Бога» и т. д.
Формула Гегеля в толковании Бакунина не давала оснований для оправдания безобразий, которые творились на земле. Бакунин подчеркивал, что не всякую действительность он считает действительной, истинной.
Если попытаться точнее выяснить, каково было отношение Бакунина к тогдашней России, каков был характер его тогдашних общественных идей, — придется сказать, что гегельянство московского периода не делало его не только бунтарем, но даже протестантом.
Во всяком случае, в мировоззрении правого гегельянца, до отъезда его за границу, т. е. до мая 1840 года, не было следов какого бы то ни было политического радикализма или влияния социальных идей, которые волновали уже в то время Герцена и Огарева. Бакунин, правда, предпочитал круг молодых западников кругу славянофилов (оба эти течения окончательно сформировались лишь после его отъезда за границу), но никаким западническим, социальным духом от герценовского кружка он не заразился.
Гегель, оказывается, не был «преодолен», его система не была отвергнута Бакуниным во имя другой системы, более основательной с точки зрения новых настроений нашего мечтателя. Философия попросту была оставлена, потому что не сумела удовлетворить иных, совсем не философских его потребностей.
Позднее, в «Исповеди государю» Бакунин напишет: «Немало к сему открытию способствовало и личное знакомство с немецкими профессорами, ибо что может быть уже, жальче, смешнее немецкого профессора, да и немецкого человека вообще! Кто узнает короче немецкую жизнь, тот не может любить немецкую науку; a немецкая философия есть чистое произведенье немецкой жизни, и занимает между действительными науками то же самое место, какое сами немцы занимают между живыми народами. Она мне наконец опротивела, я перестал ею заниматься. — Таким образом излечившись от Германской Метафизики, я не излечился, однако, от жажды нового, от желанья и надежды сыскать для себя в Западной Европе благодарный предмета для занятий и широкое поле для действия».
В своей, как обычно, неоконченной работе «Бог и государство», неоднократно издававшейся в том числе и в 1917 году, Бакунин в свойственной ему манере сделает такое заявления: «Вольтер сказал: «Если бы не было Бога, его следовало бы придумать». А я, как ревностный поклонник свободы, этого необходимейшего условия человеческого развития и совершенства, более склонен вывернуть его афоризм наизнанку и говорю, что, если бы Бог существовал, то было бы необходимо его уничтожить».