Прокурор Кулагина. Продолжение

Ничего не понимаю, сказал толстый доктор. И не надо, ответил тощий. Ладно я пошел, а то уже поздно, или по рюмке? Не буду. Толстый доктор помялся, покрутил и бросил карандаш. Ну, до завтра. Пока.
Лето в этом году было душным. Шли дожди, между дождями парило. Тощий доктор снял халат, подошел к шкафу, открыл одну дверцу, достал бутылку водки, открыл другую, достал  лафитничек. Сел, посмотрел на то и другое и убрал обратно.
Через 20 минут давки в автобусе тощий доктор вышел у своего дома, поднялся на четвертый этаж, подошел к квартире и ощупал дверь. Дверь как дверь, какие вопросы. И стены тут никогда и не было? Никогда. Доктор открыл дверь и вошел внутрь.
Ночью доктору приснился сон.  Он сидел за столом напротив профессора N, который говорил «эх», но не отворачивался, а смотрел прямо на него.
Утром тощий доктор взял не сданную еще в архив историю болезни соседки Кулагиной по палате, списал адрес и пошел к главному врачу.
Доктор Коган был старым человеком, потомственным психиатром, любителем, как и полагается потомственному психиатру, немецкого языка. Морген, Борис Маркович. Морген, ви гейтс? Аллес гут. Шён. Чего пришел? День отгула прошу. Найн, найн. Посмотри, сколько больных. Ты что, на  толстого хочешь всех оставить? Он же лопнет, хороший человек, жаль. Борис Маркович…  Личные обстоятельства… Видите ли… Ладно, не напрягайся. Мах шпас. Хрен с тобой. Толстому бутылку поставишь.
Доктор собрался было уходить.
Хочешь найти Кулагину? Обернувшись, тощий доктор увидел глядящего на него Когана в своей любимой позе, почти лежа грудью на столе. А? Адресок у тебя в кармане. В моей конторе ничего от меня не укроется. Имей только ввиду - что дано одному, не дано другому. Все, иди.
На электричке Никитин добрался до нужной станции. Оттуда автобус довез его до маленького городка, а потом нужно было идти пешком. Доктор давно не был на природе, он быстро устал и уже стал жалеть, что пустился в это путешествие. Но поле, лес, сосны, а потом ручей, ветерок, сменивший духоту, быстрые шмели, легкие бабочки и  зелень вокруг постепенно сделали свое дело. Доктору стало легче, он повеселел и прибавил ходу.
Наконец, показалась деревня. Тощий доктор спросил женщину, где найти Зинаиду Ф. Зинку, что-ли, которая с Тонькой живет? А вон их дом. Видите – цветов много? Вот он.
Дома никого не было. Доктор присел на ступеньки.  Цветов вокруг была пропасть.
Он сидел и смотрел на эту красоту. Прошел, наверное, час, а доктор так и сидел, почти не двигаясь. Потом он встал и пошел назад. Вдруг его кто-то позвал. Обернувшись, доктор увидел прокурорскую соседку. Ой, доктор,  вот уж неожиданная встреча! Ну, здравствуйте. Мы с Тоней вас недавно вспоминали – уж такой у нас был доктор, внимательный, вежливый, грубого слова не скажет. Соседка вдруг тревожно оглянулась. А вы по делу или как? К знакомым иду в соседнюю деревню, а мне сказали – вы здесь живете. Ну, мне пора, привет Антонине, - как ее по отчеству? – передавайте. Доктор вышел со двора и пошел прочь. Сзади его никто не окликнул.
На краю села стояла деревянная церковь редкой красоты. Такие еще можно встретить в нашей бедной глубинке. Безвестный плотник, промышлявший пятистенками и банями, срубил Божий дом, как ему взбрело в голову. Стремящаяся ввысь колокольня соперничала с окружавшими ее соснами, а сама церковь была подстать тайнам темных лесов. Доктор зашел внутрь. Резной иконостас был хорош. Лики с икон смотрели строго. Боковая дверь открылась, и вышел священник. «А, доктор - он подошел к доктору и протянул ему руку. – Удивился? Мы ж деревенские. Уже все знают, что вот, мол, доктор из психбольницы к Кулагиной идет, хе-хе».
«Приезжал секрет узнать, мол как оно так бывает? – косноязычно начал поп. – Ты, это, не надо завидовать. Каждый, ну, у каждого своя судьба, и просто ждешь и живешь. То есть живешь и... ну ты понял. Придешь как-нибудь домой, а дверь-то, то есть нет ее и все тут (доктор вздрогнул). Зато весь мир откроется (вздрогнул опять). А может, всю жизнь проживешь, как этот, и ничего не будет. Все в руках Божьих». Вдруг его речь совершенно изменилась. «Ежели Господь захочет, то даст благодати, а ежели не захочет, то и молить нету толку. А кому даст, кому не даст, то одному Ему ведомо». Священник разгорячился. «Душу-то он нашу насквозь видит, насквозь! –он перешел на крик, – Ничего не укроется, все знает все замечает! Думаешь, безгрешен, а покопаться – волосы дыбом встанут! Вон, Антонина, хоть и прокурор, но значит, чиста душа ее, если Господь такую благодать на нее спустил! А мы... чего ада страшиться, вон какие страсти в нас бушуют, вот они – муки вечные, ни днем ни ночью не отпускают! Молить, молить, может, не здесь, а хоть на том свете простится! Да что говорить!» – поп сокрушенно махнул рукой. Он повернулся к иконам и истово трижды перекрестился. Затем покосился на доктора и злобно сказал: «Чего расселся? Все из-за вас, интеллигентов паршивых! Ишь, вынюхивает тут… Расстрелять бы, чтобы не воняли! А то свобода, справедливость.. Вот твоя справедливость! – выкрикнул он и сунул под нос доктору кукиш. – Расстрелять! И списки есть, да приказа нету. Ждем, говорят, скоро будет. Так что давай, иди отсюда, а то, понимаешь, ответов захотел. Все, некогда мне».
Утром толстый доктор, зайдя в ординаторскую, увидел следующую картину: тощий сидел за столом, руки держал перед собой сжатые в кулак,  стучал ими по столу и повторял – расстрелять, расстрелять, нет приказа, расстрелять. Ты чего? – спросил толстый доктор. Тощий поднял на него глаза, в которых толстый не узнал своего коллегу. Вдруг тощий схватил толстого за грудки и закричал – Нет приказа! Ты понимаешь? Нет приказа! Что ты, что ты, забормотал толстый, нет так нет, все хорошо, все хорошо, успокойся, вот, вот. А давай-ка водочки, сейчас рюмочку налью – он метнулся к шкафу. Водочки? - спросил тощий. Это хорошо. Он проглотил поднесенный лафитничек и как-то сразу обмяк.
Морген, Борис Маркович, сказал толстый, входя к главврачу и таща за собой тощего.. Что случилось? Расстрелять, но у них нет еще приказа, пробормотал тощий. Коган встал и подошел к тощему, Кого расстрелять?,- тихо и нежно спросил он. Попы… интеллигентов… свободу… вынюхивают… Так, что давал? Водку. Сколько? Да лафитничек только. Ладно. Положи-ка его в седьмую. Смотри, чтобы белье поменяли. И транквилизатор. Пусть поспит. Через два часа доложишь, как он. Спасибо, Борис Маркович. Кайне урзахен. Понимаешь, у каждого свой путь. И не надо переходить на другой.  Толстый покивал. А у меня какой? У тебя? Идти сейчас в отделение и пахать за двоих. Понял? Понял. Ступай.
Когда за ними закрылась дверь, Коган подошел к фотографии на стене. На ней был юноша с каким-то плакатом с неразборчивой надписью. Его окружали молодые люди такого же возраста. Фото напротив показывало человека, отдаленно похожего на того на первой фотографии (если приглядеться), почему-то в телогрейке и  в сильно поношенной ушанке. Изо рта у него торчала папироса, а опущенная рука держала топор. Фоном этой картинки был густой лес. Не он первый, пробормотал Коган. Потом добавил – и не последний. Затем  достал таблетку, проглотил, запил ее водой, снял с полки толстую книжку, на обложке которой виднелась полустершаяся напись «;ber die Klassifikation der Psychosen», и углубился в чтение.