сторож и парфюмер текст из написанных отрывков

почему так? в открытом доступе.
да потому что я знаю что не проснусь уже утром.
может завтра, может через день, это не важно.
А роман пусть будет таким, немного недописанным.

Сторож и Парфюмер.
*
Слоган.
Всё — должны быть как в детском садике.
*
О себе.
Иногда мне кажется, что меня нет, я только след и слова, оставленные где-то на сайтах.
То, что я делаю, физическая оболочка, наполненная пока душой и смыслом.
Я пишу свои тексты, словно иду, а потом ложусь на плаху, под топор палача, принося себя в жертву. Почему-то вижу так.
Это очень непросто, пересиливать себя каждый раз, день ото дня, запуская «ворд», и писать.
Что-то писать. Неважно, что именно. Для кого-то…
*
Вступление.
О чем текст? Боль, наверно о боли.
Люди не представляют себе, какую они могут наносить боль другим людям.
Им нравиться боль, своя и чужая, несмотря на то, что им больно, ведь от этого они страдают, а иначе они бы стали жить совсем по-другому.
*
Маленький росточек выкарабкивался из-под земли, похожий на зеленый всход травинки.
Наверно Он знал, что так и будет.
Всегда и отныне.
Сначала пойдет семя, посаженное в плодородную эдемскую почву, потом из него получится росток, стебель, куст, дальше дерево.
— Подойди сюда, — сказал Он.— Этот росток нуждается в пригляде, за ним нужно смотреть, чтобы вырос. Но только  не очень много.
— Да Отец, это золотая середина, так ее называют те, разумные существа, которыми мы населили тот осколочек Космоса…
— Именно. Ни больше, ни меньше.
— Но что это за росток?
— Эх, несмышленыш, хотя ты ещё слишком мал, чтобы понять мой замысел.
Я сотворил всё, но им, чего-то всегда не хватает. Тогда, мне пришлось выдумать это…
— И что это такое?
— Это называется Боль, сын. Оно питается от тех существ, той субстанцией, называемой болью. За этим росточком нужно приглядывать. Ты хочешь стать Стражем?
— Да Отец, понял, теперь это моя миссия, быть  при Ней.
*
Глава Парфюмер.
В конце мая, когда наступил тот субботний день, не очень молодой мужчина без имени, в возрасте эдак приблизительно под сорок лет, брёл по немноголюдной улице.
Он пребывал в одежде серых тонов, да в неряшливом виде, который ему придавали свисающие отросшие волосы из-под заезженной бейсболки на глаза.
Его тонкие губы иногда  заметно шевелились, будто он вел внутренний диалог, напевал хитовую песенку, или что-то беззвучно рассказывал незримому собеседнику.
Походка кричала о бесцельности хождения, когда он загребал кроссовками по асфальту, также задумчиво тащился дальше, в неизвестном направлении, никого не замечая вокруг себя.
Благо он бродил в районе «старого города», где были лишь жилые дома не выше двух этажей вместе со зданиями, немногочисленным автомобильном движением, таким же количеством попадающихся ему навстречу людей.
Нет, хотя зачем, он наткнулся кое на кого, потом почти наступил ногой, но вовремя спохватился, будто ему подсказала интуиция: тут чего-то не так.
Вот, к примеру, это что-то, оказалось котом; вальяжно, почти развалясь и по-хозяйски, сидевшим на  середине тротуара, возле крылечка придомового магазина.
Поведение кота осуществлялось совершенно наглым образом, по отношению к остальным прохожим, не уступая никому дорогу, даже старикам.
Кот, это был точно кот, ничуть не испугался его, и его занесенной ноги над ним.
Он убрал ногу, взглянул на здорового кота: его окрас был весь черным, только мордочка чуть белая.
А кот, уже давно не отрываясь, неотступно смотрел яркими зелеными глазищами, будто что-то знал про него нечто постыдное, чего нужно скрывать от всех людей.
— Привет кот. Как ты?
В ответ кот открыл пасть и лениво зевнул.
— Кот, пойдешь со мной? — спросил он его.
Кот помотал башкой, задрал толстый хвост, непонятно что проурчал басом, и потерся об ногу.
Он потрепал его по усатой лобастой голове, на лохматой холке был надет домашний кожаный ошейник.
— До свидания, кот.
Кот ощерил зубы в зловещей ухмылке, помахал ему лапой с когтями.
Нет, так и было: кот улыбнулся и помахал лапой. На прощание.
Ничего странного, очередной знак судьбы, хотя и без этого необычного кота, он предчувствовал, что именно сегодня что-то должно случиться важное, почти открытие для него, или когда должно произойти решающее поворотное событие всей жизни.
Его необычно длинная шея, прикрепленная к худосочному туловищу, иногда изгибалась и поворачивалась, словно гибкий шланг от аппарата глотания «кишки», следуя за объектом внимания, а носовые крылья время от времени нервно подергивались, как у поисковой собаки, когда она берёт след.
Узкое скуластое лицо с выдающейся челюстью, она придавала ему вид современного питекантропа, на котором светились угрюмые глаза в потемневших глазницах, неопределенного серого цвета.
Но внезапно они вспыхивали и загорались каким-то блеском, приближающимся  к фанатизму, когда его внимание всецело поглощало что-то ясное именно для него, задерживаясь на прохожих, двери в здании, или поднимая с земли какой-то бытовой мусор: смятую банку пива, обрывок женских трусиков, осколок бутылочного стекла, детский сандалик, мужской дырявый носок, порванный пакет.
Хотя они тут же тускнели, если терялись некоторые смысловые оттенки,  блёкли на чём-то неинтересным для него, отчего выражение лица становилось похожим на пуговичные глаза мёртвой селедки, когда она выпученным остекленевшим взором, в котором запечатлелось последнее, что она видела из той жизни, а затем стыло и безразлично взирает на  остаток своего существования.
Потом ему встретилась девушка.
Просто она шла, а он увидел ее метров через десять.
Она напрямик пересекла параллельную улицу, поэтому оказалась впереди. Девушка была в джинсовой мини-юбке, стройная, с длинными волосами, как ему нравилось. Округлые, мягкие ягодицы перекатывались под юбочкой, ничего не скрывая от пристальных взоров.
— Неплохая задница. Кстати, да, — оценил он ее про себя.
— Можно даже сказать, очень хорошенькая…
Но тут почему-то донесся от неё мысленный отклик:
— Мужланы: ах эти ножки, ах эта задница…
— Да, это моя задница, точнее, моя любимая попочка.
— Вот вырасти сначала свою жопу, а потом приставай к честным девушкам. Ты хоть знаешь, сколько мне стоило — сделать такую попочку? А лазерная эпиляция, а коленочки, а педикюр?
— Нет? Ну и гуляй себе лесом, нищеброд!
Девушка, впереди его, гордо встряхнула красивыми  волосами, отглаженными в дорогой парикмахерской, свернула за угол дома, покачивая крутыми бедрами.
Там находился элитный спа-салон, разумеется, с охраной.
Ну нет, так нет, хотя еще светло, стоит день, время только обеда.
Мысленный диалог с гордой девушкой  он тоже принял как знак судьбы.
Еще встретились по дороге два пенсионера,
Он был худой, высокий, в помятой клетчатой рубашке, с палкой, на которую он опирался при ходьбе.
Низенькая бабушка держалась за руку того старика.
Старик ворчал, бабушка плакала, пряча горькие слёзы в платок.
Потом ему встретилась странная пара, шедшая под руку ему навстречу.
Издалека ему подумалось, что это идут два подростка в аляповатых одеждах: один вроде трезвый, другой парень сильной пьяный, или под наркотой.
Вон его как качает из стороны в сторону, выписывая немыслимые пируэты, а приятель еле-еле удерживает его в нормальном положении.
Но, приблизившись к ним, он понял, что всё оказалось не так;
Трезвый парень стал женщиной, лет сорока или больше того, некрасивой, от этого кажущейся изрядно помятой.
С лицом, отмеченным глубокими морщинами, будто она больна неизлечимо алкоголизмом, с короткой прической темно-рыжих волос отрезанных по плечи, в бесформенной одежде, под которой находилась худощавая фигура.
Другой же подросток, которого он принял за пьяного, превратился в молодую девушку. Хотя он с трудом опознал в ней именно девушку, даже вблизи. Выдавали пол, только небольшие грудки, прятавшиеся под какой-то застиранной футболкой с нарисованным длинноухим зайцем бледно рыжеватого цвета на белом фоне.
Её овалу лица без косметики, придавался вид  мальчишеского выражения, почти безжизненное, без намека на тени эмоций, или проявления чего-нибудь такого, присущего обычным девушкам.
Заваливающаяся головка, словно происходил фантастический танец в абсурдном театре уродцев, склонялась как-то вбок и назад, по ходу движения, как трепещется неокрепший цветок под напором ветра, отчего казалось, будто тонкая детская шейка не в силах удержать её на одном месте.
Побелевшее бессмысленное лицо с короткой прической, какая была у изгрызенной злой судьбой хмурой матери, которая вела ее за руку, только волосы девушки были черные, и взлохмаченные по сторонам, будто ее не причесывали с неделю.
— Видимо у неё ДЦП, плюсом ещё слабоумие, — подумал он, замедлив шаг, рассматривая внимательней ту девушку.
Тут он заметил, что она посмотрела на него тоже.
Но ее взор, лишённый смысла, отчего казался обращённым в поразительную вечность, почему-то проник через него, насквозь, словно его тело, одежда, и он сам, обрели в этот момент свойство делаться прозрачней стекла.
Затем проходя мимо них, несчастной матери и её больной дочери, он зажмурился, быстро вдохнул их запахи, присущие только им.
Он пошел дальше, но обернулся, посмотреть, как они удаляются.
Неожиданно полил дождь, хотя до этого солнце лишь зашло за темные тучи, ничего не предвещало непогоду.
Рядом стоял низкоэтажный дом с балконами, он встал под один из них. Балкон получился как навес и спасение от дождя.
Ему спешить было некуда, поэтому он принялся наблюдать за опустевшей улицей, это тоже стало его второй привычкой.
Через некоторое время промытое небо прояснилось настолько, что уже не заливало улицы мутноватыми ручейками.
Тут он увидел их: двух каких-то собак и незнакомца с ними, показавшихся из поворота тротуара к боковым домам.
Сноровистые, четвероногие собаки в ошейниках, чёрная с коротким хвостом с большой пастью и седая собака поменьше, аккуратно обегали пятна луж на тротуаре, одновременно деловито обнюхивая интересные, на их взгляд, местечки.
Собак он ненавидел; во первых из-за непереносимой вони, во вторых, считая их своими конкурентами, ну а в третьих просто не любил из неприязни сложившейся с детства.
Поэтому не разбирался в породах собак, полагая их всех на одно лицо, точнее на одну оскаленную морду.
Чуть поодаль от них, под сплошными каплями дождя, немного повизгивая на неумелых поворотах, ехала инвалидная коляска с электроприводом.
Она вслед за собаками-поводырями для незрячих, тоже объезжала грязные лужи, в которых наверняка находились глубокие рытвины. Грозившие тем, что если не перевернётся хрупкая ненадёжная коляска с ездоком, то можно застрять всерьёз и надолго, где без посторонней помощи от других людей, уже никак не выкарабкаться.
Изредка, отбежавшие вперёд собаки недоумённо оглядывались на своего странного хозяина; обездвиженного, — но он же ведь как-то передвигался.
Вроде спрашивали собачьими взглядами, почему ты отстаешь от нас, коротколапый двуногий наш друг и повелитель?
Потом отворачивались, держа носы по ветру, неспешно трусили дальше, наглядно указывая дорогу куда-то туда.
Ездок следовал, конечно, за ними, то отставая, то двигаясь вместе с ними, дружной неразлучной троицей.
Слабая рука молодого парня лежала на подлокотнике коляски, где крепился джойстик управления.
Другая рука безвольно опущена вниз, к парализованному телу.
Голова, прикрытая промокшей кепкой, плотно прижатая к плечу, не поднималась наверх, даже от резких толчков на неровностях асфальта.
А в коляске громко играла музыка, причиной был портативный плеер, находившийся в ней.
Музыка оказалась грустной и знакомой, он узнал ее: песни Джо Дассена, про дождь, ещё про что-то, наверно про любовь.
Под эту музыку, когда отец напивался, он бил его.
Нет, всё было не так.
Отец во время семейной попойки сначала ставил пластинку на проигрыватель, из динамиков лилась музыка, включенная на полную громкость.
— Танцуй! — повелевал он.
Мальчик, исполняя приказание, кое-как изгибался, пародируя танец.
Потом отец доставал большой кожаный ремень с пряжкой
И приказывал:
— Грызть!
Мальчик покорно исполнял, что от него требовали взрослые.
Становился в позе собачки, начинал грызть пряжку ремня
— Я ставлю пластику и движения. Ведь он будущий пидарастик.
Потом спасибо скажешь, отцу, за правильное воспитание.
Пьяная мать одобрительно кивала, поддакивала.
— Да-да, пусть почухает, как деньги нам достаются.
— А теперь садись сюда.
Отец смазывал сливочным маслом горлышко пустой бутылки из под портвейна, приказывал ему насадиться попой на бутылку.
Мальчику было непросто.
Когда он вырос в подростка, то пришлось  непросто, что не так просто, а вообще непросто.
После убийства отца, когда тот принимал ванну, — юноша задушил его банным полотенцем, висевшим на батарее, он почувствовал себя свободным, переехал в другой город, оставляя за спиной всё прошлое.
Пятнышко крови, оставшиеся на фаянсовой белизне ванной, преследовало его  в воспоминаниях.
Мать, он тогда убил первой, прирезал во сне лезвием безопасной  бритвы, которой она брила ноги.
Алую кровь, хлынувшую из горла матери, он во рту ее принес к отцу, когда тот лежал в ванной.
Отец сразу всё понял, он даже не особо сопротивлялся.
Только произнес, хрипя, через сдавленное горло.
— Ну ты и гаденыш… растил тебя, растил, и вооо….
Слова превратились в хрип умирающего человека.
Он вспомнил случай, произошедший вчера, когда суровый мужской голос обратился к нему:
— Эй, здорово! Что, уже не признаешь?
Он обернулся на знакомый голос, и произнес, подходя ближе к плотному небритому мужчине:
— Привет. Давно тебя не было видно.
Они похлопали друг друга по плечам, как старые знакомые.
Хотя так примерно и представлялось.
Шапочное дворовое знакомство из прошлой жизни, не выросшее в дружбу, но она, ни ему, ни тому знакомому, вовсе была не нужна.
Ведь даже его имени толком не помнил: то ли Роман, то ли Рамиль.
Он знал его ещё молодым парнем, когда проживал в родном городе.
А после переезда, спустя десяток лет, они как-то встретились случайно на улице, уже здесь, в другом месте.
Эти негаданные встречи на улицах, стали происходить с завидным постоянством.
Тогда он понял, что это жизненная закономерность, от которой нельзя убежать.
Знакомый, его словно подкарауливал возле разных магазинов, куда он ходил за продуктами.
Хотя они непостижимым образом встречались в разных районах города.
Тот парень превратился в ядреного мужика, который постоянно бухал, а по утрам и вечером стоял после магазинов, стреляя мелочь на выпивку, чтобы опохмелиться. Хотя, что ему ещё оставалась делать, ни имея, ни семьи, ни нормальной работы.
Рома, или Рамиль, при таких встречах подходил к нему, здоровался, рассказывал, спрашивал как дела и жизнь, тоже жаловался на жизнь, и конечно, просил занять ему денег.
Он давал, правда не так много, но учитывая, что это без возврата, не стоит обвинять его в мелочности.
Деньги давал по причине запаха, исходивший от знакомого: в нем находилась боль, которую невозможно уже изгнать, почему-то пронизавшая его душу, до самого дна. 
Иногда знакомый исчезал на некоторое время.
Потом неожиданно объявлялся, попадаясь ему на глаза, в одинаковом состоянии: с похмелья, и в небритом виде.
Только немного менялся запах; помимо боли, в нем ощущались страх, порох, кровь, и смерть.
— Да здесь я был, — улыбнулся знакомый, широкой улыбкой.
Он тоже улыбнулся, принимая игру.
— Ну может не здесь, а в Одинцово. Ну рассказывай, как делишки?
— Да как: всё также. Сам как, что нового?
Он принюхался после вопроса: снова  в запахе чувствовались гарь, дым, огонь, кровь, и смерть. Но что-то присутствовало ещё.
— Ты что, «оттуда»?
— Оттуда, — подтвердил и поморщился знакомый, спрятав куда-то улыбку, которая стала ему чужой, поэтому налезала на лицо будто маска.
— И как там?
— Хреново там. Лучше не спрашивай.
— Понятно. Хорошо, что ещё целый вернулся.
— Почти целый, только пулевое в руку получил. Вот недавно, вернулся из госпиталя….
Тут он обратил внимание на руку, которую знакомый старательно прятал от него за спиной.
Теперь ему стало понятно, — это оказался запах больницы.
— Что ж, ничего. Зарастет навёрно.
— Это точно. А вот, на днях, в город, двадцать «цинков» пришло.
И все из моей бывшей роты. Парней закопали на два метра в землю, отдали воинский салют, потом поминали от души…
— Потому и забухал, — знакомый горько усмехнулся, отвернулся в сторону.
— Понятно, — отозвался он, понимая, что тут ещё скажешь, когда все слова произносятся без толку.
— Слушай: можно вопрос? — спросил знакомый.
Он усмехнулся, заранее зная, о чем он будет.
— Не стоит. Как бы сам на нулях…
— Да ладно! Ты же знаешь, я верну.
— Ага, вернешь.
— Конечно! А еще традиция.  Ты же знаешь, что такое традиция.
Ее никогда не следует нарушать. Понимаешь?
— Понимаю, традиция…
Он полез в карман, выгребая последние деньги.
— Этого хватит? — спросил, отдавая одну бумажную  «сотку» в ладонь знакомого.
— Нормально! Как раз не хватало.
— Что ж, круто.
— Слушай: ты не ссы, я всё помню и верну. Держи пятак, братюня.
Идти надо, сам понимаешь, трубы огнем горят.
Знакомый протянул ему руку, прощаясь.
Он осторожно пожал, крупную левую ладонь.
Потом стоял на месте, наблюдая, как тот уходит, по направлению ближайшего магазина, который утром уже открылся.
Правая рука за его спиной оказалась какой-то укороченной; будто ее распилили, удалили часть костей, затем намертво зашили остатки.
Теперь она выглядела как неудачный протез у манекена: то болтающеюся как тряпка, то крепко скованная.
Знакомый обернулся, словно почувствовал спиной его взгляд:
— От души, ещё раз спасибо. Век не забуду. Удачи! — выкрикнул знакомый.
Он понимающе покачал головой:
— И тебе, удачи, Воин….
Подул свежий влажный ветер, какой бывает после ненастий, освежающий природу и душу.
Бодрый ветерок с привкусом влаги доставил новый запах от человека, сидевшего в инвалидной коляске, поэтому ему невольно пришлось втянуть этот воздушный состав.
Он недовольно поморщился; дух от него был тяжелый, гнилостный, перепутанный с лекарствами и морфием, разил уже будущей смертью.
— Похоже, этому, недолго осталось, — подумал он равнодушно, сплюнул горькую слюну, выделившуюся от смердящей вони, немного постоял на месте, провожая его и собак взглядом, собираясь с мыслями, затем направился дальше.
Дождь уже перестал.
Почему-то в том районе, почти все проходившие люди мимо него, кроме той девушки гордячки, оказывались поломанными, искалеченными, искореженными старостью, измученными жизнью, либо какими-нибудь инвалидами, передвигающееся с помощью палочек, тростей, или же, под руку.
Его тянуло к таким человеческим отбросам, со стороны общества.
Хотя эти изуродованные тела не вызывали у него никаких чувств эмпатии, переживания, сочувствия.
От них, ему требовалось нечто иное.
Он принюхивался к ним, рассматривал, обращал внимание, — ведь от таких мучающихся людей шли необычные запахи, с привкусом чего-то знакомо-влекущего. Нет, не цветов, лосьонов, или духов. Вовсе нет.
Хотя о чем это он?…
Его помыслы поглощали запахи.
Они были всем, для него. Нет, не так.
Понимаете, —  вообще всем, о чём можно себе представить;
запах роз, запах первой любви, даже запах сломанной целки у одной девочки, — он всё помнил, прятал, и таил в душе.
Запах асфальта, бетона, драки, кулаков, хотя они тоже бывают разные, выдранных волос, выбитых зубов, сломанных челюстей, он всё воспринимал как свое, родное.
То есть как само собой причитающее, вроде как идущее в нагрузку с самого детства, к его умениям и способностям.
Он не Суинни Тодд, нет, он...
Запахи, он похищал и становился их единственным обладателем.
Когда он шел, просто шел, ни чем не думая, то неосознанно срывал листочки с цветов, листья с кустарников акаций,  можжевельников, или с кленов.
Автоматически нагибался, обрывал  пахучие верхушки цветов с бутонами, лепестками или соцветиями, с уличных клумб и придомовых цветников.
Запахи, они очень разные.
Вот взять розу, сначала она пахнет так, а потом по-другому.
Он любил цветы и обволакивающие запахи от них.
Поэтому несколько лет назад, он устроился на работу в один круглосуточный цветочный салон, где продавали букеты.
Смены по ночам были редкими, денег платили мало, но ему на жизнь хватало.
Еще ему нравился специфический запах.
Это был запах боли, который выделяют все люди, но больше всего и насыщеннее, он исходил от больных, страдающих, инвалидов, калек, потерявших близких или себя, одним словом несчастных в жизни.
Хотя он предпочитал и обожал запах боли, плавно плывущий от молодых женщин, или от девушек, когда они испытывают саму боль: физическую, или моральную.
Нет, не такой запах, как в порно салонах, с услугами садо-мазо.
Там всё происходит не по-настоящему.
Один раз, это было давно, еще в юности, он побывал в одном салоне, заплатил накопленные за полгода деньги, сказал доставить удовольствие, а получился один пшик. Даже член не встал.
Что неудивительно, одна показуха, да подряд одни приторные духи. Твою медь, да где же они все этим прыскаются?
Но ничего, всё впереди, — поэтому едва дождавшись вечера, он вышел на охоту, направляясь к городскому парку с густыми кустарниками и деревьями, уже покрытыми молодыми весенними листочками…
Профайлеры, составляя портрет серийного убийцы, условно подразделяют их на «потрошителей», или на «душителей».
Определения понятны из самих слов, но ещё есть психологическая особенность: потрошители, кайфуют от вида самой крови, а душители наоборот её избегают.
Он же, так сказать, был универсалом в своем роде деятельности.
При удушении, жертва источала запах смерти, он его чувствовал и улавливал, тщательно запоминая при этом.
А кровь, при работе с острым ножом, запах крови, смешиваясь с запахом боли, образовывал парфюмерную композицию, который выдавал такой ошеломительный эффект, сравнимый с действием вдыхаемого наркотика через носовую полость. Поэтому он сам себя, звучно называл Парфюмером.
Маньяк, садист, насильник, психопат убийца, «потрошитель», — как-то не то, не звучит на слуху.
Вот Парфюмер, это уже, можно сказать, классика.
Ведь он, с подросткового возраста не любил своего имени, данное ему родителями после рождения, считая его слишком обыденным, очень тривиальным и неподходящим, для такого редкого индивидуума как он сам.
Поэтому при встречах и знакомствах, не любил представляться по имени, придумывая себе какое-то прозвище, новое имя, или просто говорил о себе, что он без имени, или Безымянный.
Кроме того эффекта с запахом, он испытывал долгий продолжительный оргазм, даже не вступая в половой контакт с жертвой: сперма извергалась наружу, самопроизвольно…
… Тут он поднял голову, втянул носом запах, идущий от течки самки, молодой менструальной крови.
Нет, она, пока эта самка была вдалеке, в метрах семидесяти, или более того. Самочка, она шла впереди его.
Он подкрался ближе, втянул носом воздух.
Да, это она. Тот вариант, который он сегодня ищет.
Молодая, шатенка, с хорошей жопкой, и с течкой.
Ещё на ней не оказалось белой одежды.
Это тоже стало решающим фактором выбора.
Запах крови от ее задницы в синих джинсах, он почувствовал сразу, также будущие стоны, свой предстоящий оргазм.
— Тампоны, прокладки, — брехня! — размышлял он сам с собой о всяких второстепенных мелочах.
— Это так, фикция, одно дерьмо, которым все люди подтираются.
Дерьмо! Запах боли, вот что ясно и привлекательно.
— Да будет всем известно, человек в приступе ярости источает один запах, в любви другой. Эндорфины называются.
Так вот, они вызывают химическую реакцию, на кожном потоотделении человека.
Особенно на подмышковых и лобковых железах
Ну, которого потом, люблю. По-своему.
А сначала наслаждаюсь запахом. Запахом жизни, и боли.
— Нет, я не педофил. Пробовал, пару раз. Не прокатило. Они всё плачут и плачут. Никакой боли, никакого явного запаха…»
Он так не хотел. Тогда детей пришлось просто придушить, и бросить ни с чем.
Ещё недавно ему снилось, будто кто-то стучит в его дверь.
Как бы невзначай, точно проверяя, если тут кто на месте, или живой. Он его слышал, такой разборчивый стук:
— Тук-тук, тук-тук.
Стук повторялся долго, не один раз, как бывает в кошмарах.
Он понял, что находится во сне, и проснулся.
Было жарко, но он ощутил себя в холодном поту.
Пот был липким и неприятный, пах страхом.
Он поморщился от гнетущих воспоминаний.
Ничего, ничего, сегодня пришло моё время.
Ведь ещё днем прогуливаясь по городу, возле рынка, он встретил одну бабку, она вывернулась из-за угла, словно вырастая из-под земли.
— Здорово милок!
— Здорово бабуль. Как ваше ничего? — пожилых людей он уважал. Тем более, что ранее они были знакомы.
Почти знакомы: она встречалась ему каждый раз на пути, когда он днем бродил по рынку. При этом просила денег на хлеб, на пирожок, «на молочко», или «на покушать», что-то рассказывала, или делала что-то еще.
Деньги он ей давал, не отказывая никогда, кладя несколько монет в пустой картонный стаканчик, хотя у самого иногда бывало туго с деньгами.
Стакан оказывался коричневого окраса, был предназначен для «кофе на вынос», от него отходил далекий запашок того крепкого дорогого кофе, еще до того как он был выпит, стаканчик выкинут в специальную урну, а затем подобран той ненормальной старухой.
Когда они повстречались в первый раз, то «Оно» тоже произошло в первый раз, и конечно, удачно. 
Такие нежданные встречи  стали для него хорошими знаками судьбы.
Тогда, эта бабка, выскочила прямо из-под идущих зевак, покупателей и просто прохожих, неожиданно подскочила к нему, поднеся стаканчик из-под кофе, в котором бренчала мелочь:
— Милок, милок, а подай денежку!
Он оторвался от мыслей и оглядел бабку, одетую столь же смешно и нелепо, как и он.
Она тоже смотрела на него, на его лицо, на его руки, на его глаза, — ее взгляд был направлен на всё одновременно.
А цвет глаз столь же непонятен: то они становились ярко синие, то глубоко черные.
Как и форма: вот они раскосые, или вот узкие, а сейчас круглые и большие.
Ещё в них, в бабкиных глазках сначала появилось сплошное сумасшествие, которое проскальзывает в глазах  обычных сумасшедших.
Поэтому он подумал, что она да, именно из такой породы.
Но через минуту его мнение изменилось.
В ее морщинистых глазках, плясало безумие, но вот оно исчезает, светиться ум, мудрость, проницательность, и бог весть что ещё, вроде провидения, что ли: когда бабка стала говорить нечто странное и умное. Но тут же прерывалась, чтобы отпустить какую-нибудь похабную шуточку, или скабрезный случай.
Ее головка седыми волосами обвязанная куцым платочком запрокидывается к верху, и вот она заливается звонким задорным смехом, над отпущенной шуткой, при этом в ее глазах начинает светиться молодость.
В тот момент он принюхался, улавливая даже запах молодости, исходящей от ее тощей сухопарой фигурки, облаченную в кофту, надетой  поверх какого-то ромбического  балахона.
До этого, он проверял и помнил, от нее стоял запах обычной старости, ничего больше. Так пахнут абсолютно все пожилые женщины.
В тот первый раз, супротив своей воли, он дал ей денег, спросил как погода, как здоровье, посмеялся пошлому анекдоту, почему-то запомнил, что она изрекла напоследок на прощание, мол; «вечером выходи гулять, всё будет…»
Он и вышел вечером прогуляться, так, на всякий случай, и всё произошло как надо, ни больше, ни меньше.
Удовольствие он получил шикарное, просто море удовольствий.
Теперь это стало для него обязательным ритуалом: рынок, неожиданная встреча, бабка, и каждый раз новая парфюмерная композиция, становящаяся в его коллекции запахов очередным шедевром.
— Ничего, ничего, милок, — затараторила бабка. —  Яичек у меня-то нет, я же не дедушка, вот болеть нечему…
Она хитро подмигнула ему, как всегда засмеялась ехидным смешком.
Он тоже улыбнулся, доставая из кармана спортивных штанов приготовленную специально для нее, мелочь в несколько медяков.
Она тут же поднесла  неизменный стаканчик из-под кофе:
— Кидай сюда милок, кидай.
Он выпустил монеты в неизменный стакан, они утробно там зазвенели, будто это был сакральный стон приносимой жертвы на жреческом алтаре.
Он не спрашивал ее имени, да и зачем, и она его тоже не спрашивала, просто называя его почему-то «милком».
— Ты доброе дело делаешь, милок. Всё зачтется тебе, всё.
— Угумм. Так как, что там сегодня вечером, будет?
— Вечерком гришь…, — бабка задумалась, устремила неестественно живые глазки в сторонку.
— Вечером всё отлично будет. Сегодня тоже пойдешь?
— А как же.
— Да-да, ходи, да оглядывайся. Всё будет как надо, тип-топ.
— Спасибо бабуль. Ну я пошел.
— Стой-постой. Опасайся ворон, галок, а особенно сторожа.
— Сторожа?
— Сторожа, он там будет, в садике.
— Ладно, спасибо. Ну я пошел? — снова повторил он, но бабка только махнула сухонькой ручкой и будто испарилась в воздухе, шмыгнув за ближайший угол магазинчика.
Он, петляя по улицам, направился к себе домой, ожидать вечера, недоумевая, что может связывать: его, какого-то сторожа из садика, и предстоящую ночную охоту.
— Вороны, галки, — черт с ними, они везде летают, но это??...
Странно, очень странно, — повторил он про себя.
Находясь дома, он не находил себе место, перечитывая толстую тетрадь в твердом переплете, с записями о ранее полученных запахах от каждой особи.
Ведь каждый эпизод, с самой первой жертвы, был тщательно записан, какие при этом были испытаны ощущения, а парфюмерная композиция разобрана по деталям: в каких пропорциях, в каких долях.
На что похоже: на запах лаванды, или присутствовал жасмин, а тут можжевельник.
Фу, здесь неудача, — одна прелая солома, но тогда особь сильно обсикалась. Хотя это произошло от его неопытности.
Ещё, он знал, по криминальной статистики, разумеется, секретной для всего общества, является то, что на территории России, каждый день, и в одно время действуют двести серийных убийц.
Поэтому он не считал себя каким-то уникальным, вполне обычным человеком, которому почему-то требовалось убивать людей.
По сравнению с другими серийными убийцами, он не превзошел их по количеству, на его счету выходило всего каких-то жалких два десятка, не считая тех двух девочек.
Да и то, для небольшого города с населением чуть более ста тысяч человек, это уже было перебором.
Он знал, что его ищут и очень давно.
В цветочный салон, где он работал, по ночам заезжал полицейский патруль со знакомым сержантиком патрульно-постовой службы.
Ну как знакомый? Так, вроде бы ни о чём.
Он делал ему букет цветов, для очередной любовницы, на хату которой ментяра заваливался во время ночного дежурства для быстрого перепихона.
Конечно, букет для него делался  бесплатно, а тот старший сержант, во время этого дела болтал о том, о сём, сливая капельки оперативной информации: что в городе введен какой-то план, фланируют по парку и везде, подсадные девушки полицейские, на усиление приехала из столицы группа оперативных ищеек и так далее и так далее.
Конечно, он уходил на дно на долгие месяцы, прекращая свои деяния. Особенно в зимний период, весной или осенью, когда очень холодно.
Он простужался, обоняние толком не работало, какой ему был смысл?
А вот когда теплело, он просыпался, точнее, пробуждалось ненасытное чутье, снова гнало его на охоту.
В это время он чувствовал себя неукротимым хищником.
Он просмотрел вырезки из газет о себе самом, полистал в интернете криминальные сайты, — время шло медленно, словно стояло на месте.
Он вышел из дома заранее, перед вечером, в светлое время суток.
Его сущность пела в священном трепете, тело было напряжено и звенело как струна, а чутье дразнило, кружило, и неуклонно вёло вперед, предвкушая новые ощущения.
Как обычно, он не спеша прошелся возле парка, затем зашел на территорию, посидел на скамейках, наблюдая за парочками и одиночками женского пола. Постоял, полюбовался на фонтан, прошелся по парковым аллеям, почитал объявления и разные лозунги. Он избегал новых маршрутов.
Конечно, это повторение, но там был изучен каждый потайной уголок, каждое укромное местечко.
Он шел по парку, словно высматривая кого-то.
И этот кто-то, ему попался.
Прямо по пути и прямо здесь.
Точнее сказать, их было двое: спутник и спутница.
Но его заинтересовал пока спутник молодой девушки, брюнетки, в  белых брючках, в белой курточке.
И в черных солнцезащитных очках, такие бывают: белая оправа, черные линзы.
Она их носила на своем носике, будто это заграничный курорт.
Но всё пронеслось у него так, — оценивающе.
Тот спутник, мужчина, или парень: в простой футболке, с простым лицом, — вызвал в нем гораздо большой интерес.
Он сразу понял, что тот, спутник девушки, — «из наших».
Как понял? наверно по запаху, или ещё как-то.
Он шел навстречу им, они  ему тоже.
Он уставился в глаза спутнику, не отводя взгляда, словно пытаясь прочесть, что будет дальше вечером, со спутницей того парня.
У него обычное лицо, незамысловатая прическа светлых блондинистых волос.
Огромные глаза, водянистого цвета — он смотрел в них, будто боялся утонуть в озере на глубине, когда купался в детстве.
Они сближались; он смотрел неотрывно в его глаза, словно захотел познать истину бога.
Спутник девушки тоже смотрел на него, странно и непонятно.
Шаг, еще шаг, и вот они плечом к плечу; так бывает, когда не разойтись на дороге двоим, какая она либо не была — узкая, или широкая.
Спутник девушки отвел взгляд первым:
— Я не знаю тебя,—  проговорил он тихо.
А рядом стоящая девушка подливала масла в огонь:
— Да что ты на него пялишься ! дебил! урод!
Он выкрикнул со злостью:
— На себя посмотри! Дура!
Они разошлись, удаляясь друг от друга.
Ему стало жалко. Нет, нету девушку, а того парня.
С огромными водянистыми глазами.
Он вдохнул его запах, там была вода, которая полностью пронизана болью…
Из полицейского протокола, составленного на месте происшествия: подозреваемый человек, по оперативной кличке «Водяной», погружает жертву в ванную, наполненную водой, затем топит.
Не давая дышать. После этого, она медленно умирает…
Они шли ему навстречу, по асфальтовой аллее.
Вышагивая стройными ножками  словно гепардицы, среди джунглей, на высоких каблучках.
Одетые в сплошь черное, хотя одежда лишь походила на бикини; черные ремешки на животиках, завязочки на плечиках, черные юбочки по самое того.
Они выросли, будто из ниоткуда раз и все, когда он стал спускаться по ступенькам к спущенному к низу, из-за рельефа местности,  тротуару.
Одна, из них, которая слева, сплюнула слюной куда-то, сделала глоток из картонного пакета сока «риччи», и тотчас же швырнула опустошённую  упаковка сока в мусорку, там стояла такая урна.
Она попала в нее.
Пустой пакет из-под сока был теперь там, будто родился в ней.
Теперь он смотрел в ее глаза, они были черные и непроницаемы, как уголь антрацит.
Он старался.
Он даже ей подмигнул, даже растянул губы в улыбке.
Но куда, ничего не вышло.
Ее глаза, также с угольным антрацитом, в котором вскипали леопардовые вспышки лишь скользнули по его неказистой фигуре; в футболке, замызганных шортах, немытых кроссовках.
Игнор улыбки, и всего лишь?!
Другая девушка с права, она шла под руку, тоже брюнетка, кинула в ротик ампулу жевательной резинки «спрайта».
Прожевала и тут же выдула шарик, прямо ему в лицо.
Шарик, надутый ртом, с громким чпоканьем лопнул, почти у его носа. Насмешливые глаза похожие  по смыслу, угольным антрацитом вновь уставились на его лицо.
Будто спрашивая:
— Что, Хорек, снова поиграем?
Он не отвел взгляд, ответил тоже так, мысленным образом:
— Давай в другой раз.
Она едва кивнула головой, он тоже, в знак согласия и примирения.
Конечно, по запаху, он понял, —  две молодые сущности вышли на охоту, вслед за желаниями.
Но у него своя охота, у них своя.
Ничего личного, такая жизнь.
— Пока, Ромео! —  на прощание кинула она ему вдогонку, не оборачиваясь. Затем они вместе, стуча каблучками по ступенькам, удалились прочь, о чем-то смеясь.
— Что ж, и тебе пока, Багира. Передавай привет Пантере.
Прошептал он, двинулся дальше.
Потом он пересек тротуар, и там, на перекрестке разных аллей, столкнулся с одной троицей.
Они шли впереди него, он прислушивался, когда замедлил шаг, стараясь попасть как-то в ритм движения. Той троице.
Поначалу он принял их за обычную семейку, гуляющую в парке: папа, и две дочки. Хотя так есть, по их ориентации.
Но потом наметанный взгляд определил смысл ситуации;
Это были две неопытные высокие девочки, где-то по 15-16 лет, может близняшки, может сестренки.
Одетые во всё одинаковое; коричневые чулки обтягивали ножки, черные юбочки, белый верх. Конечно они взрослые девушки, ведь им дашь на вид все лет двадцать, с макияжем.
Сегодня вечером они решили  выйти погулять, на свежем воздухе.
Вот тут то и пристал к ним левый мужик.
Сначала он обнял одну сестру  за попу, потом другую притянул за талию, заодно пощупать грудки.
Похвалил:
— Нормальные такие выросли…
Низкому мужчине было лет под 50.
Быдловато выглядящий  в кургузой шляпе темно-волчьего  цвета, с небольшими полями.
Он шел не торопясь за ними, поэтому слушал, внимал.
А самое главное нюхал, — этот животный поганый запах, исходящий от мужика и почти девственно чистый аромат девочек, когда они только начинают брить пушистый лобок возле животика.
Они шли: он, и эта троица, девочки и наглый хищник, в папиной шкуре. Сначала он позади всех.
Мужик, прикидывающийся душевным папой, спрашивал про минет:
— Вы, как, сосали член у парней?
Девочки мотали головками, мол, нет.
— Это плохо, очень плохо. Хотите, научу, как делается?
Хотя нет, намёки на оральный секс происходили не сразу, мужик, хоть и был похож на пьяного, поначалу говорил что они все такие-растакие очень даже красивенькие и взросленькие, что у них пухленькие сладкие губки.
Мужчинка лапал девочек за грудки, при всех, наверно им было приятно, когда вот такой взрослый дядя им оказывает внимание.
Он положил ладонь на попу одной девочки:
— Так, спинку ровней. Так.  Вот так иди, спинку ровней  держи, жопкой, жопкой крути. Я научу вас правильному поведению в обществе… 
— Так, а ты, открывай ротик, пока тренируйся, будешь мне учиться сосать правильно…
Говорил мужчина, засовывая большой палец в рот второй девочки.
Они снова столкнулись на перекрестке, то есть уже после перехода на новую аллею среди низких кустарников.
Ведь он шел за ними, почти вплотную, все слышал и видел, тем более запах…
Они снова остановились, поэтому столкнулись, не давая ему прохода дальше.
Мужчина обернулся к нему лицом, спрятанным за шляпой, из под которой виднелись только длинные зубы и приоткрытый рот, затем произнес:
— Зачем ты ….?
Не дожидаясь полного вопроса, он ударил кулаком его в рот.
Тело мужика отбросило в придорожные кусты.
Лицо тут же сморщилось, превращаясь в волчью морду, с ощеренными зубами, которые ещё могли выговаривать слова:
— Ты кто такой, сука?
—  Я Парфюмер. И это не твоя охота, господин Волк.
Убирайся отсюда!
Волк оскалил зубы, показывая свою пасть с окровавленным выбитым зубом, висевшим на ниточках из слюны и нервов.
— На хер иди. Хотя лучше сходи к дантисту.
Парфюмер улыбнулся, у него на редкость было хорошее настроение, которое уже невозможно было ничем испортить.
Разве только уж полной неудачей сегодня.
Мужчинка, обратившись в волка, тот же момент  исчез, будто его и
 не бывало среди застывших деревьев.
— А вы что стоите ссыкухи? — обратился он к девочкам, которые замерев, стояли на месте не понимая, что тут происходит.
— Брысь отсюда…
Девочки испуганно побежали, держась за руки, сверкая юбочками и коленками, наверно домой, подумал он.
А у него начиналась настоящая Охота, улавливая чутким обоняниям первые признаки, к началу первого акта.
Было еще светло на аллеях, когда он приметил ту самку.
Он решил проследовать за ней: она шла, стремительно удаляясь от окрестностей парка, иногда доставала из сумочки телефон, быстро говорила в него, затем нервно кидала его обратно в сумочку, вытирая платочком глаза от потёкшей туши.
Она шла впереди, он чуть поотстав, не так чтобы было слишком заметно, но нет так, чтобы потерять ее совсем из виду, поэтому упустить подходящий момент для «эфирного знакомства», он так это называл.
Помимо всего этого,  у него была цель, высшая цель.
Почти неприкасаемая для обычного человечка.
Он чувствовал, или предвидел, как та бабка с рынка, что есть следующий уровень, на который требуется перейти, чтобы познать истинный Запах. Запах Бога, того самого божественного амбре, который создаёт саму жизнь.
Для него это представлялось примерно так:
Человек, в виде крупного мужчины  в возрасте, почему-то с тупым выражением и  лицом его отца, обладает невиданной энергией.
Животной звериной жизненной энергией, какая бывает у свиней, которых забивают на свиноферме.
В детстве он видел эту свиноферму: с отцом, по пути в пригородную дачу, они всегда проходили по одной дороге, мимо высокого кирпичного забора.
Из-за того забора постоянно долетали жуткие крики.
Там жили добрые хрюшки, он знал про это, ведь он про них сказку читал про «волка и трех поросят», но они, как и люди,  не хотели умирать.
Поэтому все поросята, сначала жалобно хрюкали в предчувствие беды, а через минуту выбранная жертва так пронзительно кричала от боли. В этот момент все остальные свиньи тоже оглушительно вопили на свинячьем языке, выражая протест против смерти, переживая от горя и жалости к собрату по несчастью, а потом раздавался ужасный хрип убитого поросенка, и всё замирало.
Остальные свиньи ненадолго замолкали передохнуть, или словно давая по убитому собрату поминальную минуту молчания, поэтому наступала гробовая тишина.
Он начинал плакать, а отец, что с него взять, начинал веселиться, подсмеиваться, подтрунивать над ним, над бедной хрюшкой: мол, выйдет сегодня из неё хороший наваристый суп с мясными ребрышками, или вкусный гуляш с картошкой.
Через некоторое время, всё повторялось заново: из-за забора вновь неслись ужасные крики.
Но они отдалялись, так как они с отцом уходили прочь, от этого забора, от этой свинофермы, откуда звуки страданий постепенно угасали.
Он, будучи мальчиком, ненавидел ходить в тот пригородный сад.
Именно по этой причине, издаваемых страшных звуках.
Но отец, почти каждый день летом, силком брал его за руку и тащил, водил его, водил и водил, мимо высокого кирпичного забора, оштукатуренного и покрашенного в белый жертвенный цвет.
А ужасные крики от несчастных хрюшек несли за собой всепоглощающие запахи, запах смерти и невыразимых мучений. 
Чуть впоследствии, в школьном возрасте, как оказалось, он научился, то есть само собой у него открылся дар, чувствовать запахи, как они есть на самом деле.
Он не был уверен, что это чудесный дар, который должен приносит людям счастье, только знал, что это нечто запретное и пока блаженное действо, будто пока недоступного секса с девочками, и вроде непоколебимой влекущей к себе маниакальной способности, когда нельзя ее отменить.
Ведь маньяк, происходит от слова «мания».
Но не важно, это случилось давно, а он не любил вспоминать, то детство.
Кстати, белый цвет, с того времени, он тоже возненавидел, как и белые цветы, в том числе девушек блондинок, и  одетых во что-то белое.
Так вот: человек, с глуповатым лицом отца, обладал дюжей энергией, она была похожа на его сотню парфюмерных шедевров, нет, на тысячу, или даже на миллион, в общем, немыслимое число.
Задачей ставилось заполучение этой дикой невиданной силы.
Но как? Главным условием было, то что, обладатель энергии, должен сам, добровольно, отдать ему эту субстанцию.
Как те хрюшки, со свинофермы, когда они тупо вертят мордами, и потом тупо идут на забой под нож страшного мясника.
Но насилие, вроде «эфирного знакомства» нельзя применять.
Тогда как? Тоже стоял вопрос.
Он точно не знал, но как будто это надо проделывать под воздействием гипноза, внушения, или чего-то такого, вроде отдавание могучих мысленных приказов выбранной жертве.
Результат не заставит себя ждать; он станет, он станет, самым, самым…
Его мысли сбились, в ушах слышались стоны: то ли тех хрюшек из детства, то ли будущие стоны и хрипы избранной девушки.
Самка шла пешком, заметно прихрамывая, то ли от усталости, то ли от природной хромоты, двигаясь по всёй видимости, в другой район города.
— Ничего, ничего, — повторил он про себя, — прогуляюсь немного, есть ещё время…
Запах ее крови, — он будоражил мозг, сбивал дыхание, въедался в глаза, пьянил обоняние, отключая все меры предосторожности и странный совет бабки.
Да плевать!!... Сторож, — да иди ты к черту!
Сегодня, всё равно Она будет у меня, да пускай  там находиться сто сторожей из садиков! 
Он ее не упустит. Нет, ни за что…
Ведь так предсказано самой бабкой.
А значит это судьба. Просто надо немного остерегаться какого-то там непонятного сторожа, и всего-то делов.
Они шли друг за другом по пешеходной дорожке, проложенной вдоль автомобильной трассы, связывающей все городские районы.
Постепенно смеркалось, солнце уходило  к закату за горизонты многоэтажек, и построенных зданий.
Иногда, он, набрав скорость шага, сильно приближался к девушке.
Поэтому ему время от времени, приходилось замедляться, для этого требовалась сойти с асфальтовой дорожки, затем  нагнутся к земле, чтобы сорвать соцветие ромашки с луга, где растет обычная трава.
Или задумчиво постоять возле кустарника, обрывая листочки, поднося их к ноздрям, не отводя взгляда от выбранной самки.
Тут включилось освещение трассы.
Загорелись светильники на согнутых высоких столбах, освещая, сначала неярким светом, основную дорогу в несколько полос, заодно прилегающую прогулочную дорожку, на которой то и дело проходили праздные люди.
Вдруг его внимание отвлеклось от преследуемой особи: причиной стал посторонний запах и что-то еще, идущее навстречу ему.
Запах вонял невыносимой псиной, он и исходил от необычно большущей собаки, которая рыскала по обеим сторонам дорожки, то старательно вынюхивая места на земле, то иногда поднимая одну лапу к верху.
Но всегда прибегая назад обратно, к своему безмолвному хозяину.
Он, и хозяин, неизбежно сближались друг с другом, как и та собака.
Когда между ними оставалась метров пять, громадная собака, может овчарка или кто-то еще из больших пород, — псина бросилась к нему, уставясь, через глаза прямо ему в душу, скаля клыки, одновременно злобно рыча, свесив наружу длинный пыхчащий язык.
— Ты охренел?! Убери пса!
— Завалю сучью тварь!!
Заорал он в ужасе, сжимая в потной ладони приготовленный нож, с выщёлкиваемым длинным лезвием, острым как бритва.
Сегодня ведь только правил на точильном бруске.
Хозяин мановением руки отогнал пса в сторону, теперь стоял на месте, будто замерев и ожидая его.
Он приблизился к нему вплотную, внимательно рассматривая его внешность, да и вообще, ведь можно ещё понюхать запах.
Мужчина получился выше его в росте, широкоплечий, со смуглым лицом, отдающим четкой желтизной, поэтому от этого он становился почему-то похожим на мексиканца.
Вдобавок к этому, на его лице находились  солнцезащитные очки, несмотря на вечернюю темноту.
Не хватало для полного сходства только шляпы сомбреро, и небольшой чуть отросшей, но очень густой щетины на щеках и на квадратном подбородке.
В крупных блестящих линзах очков незнакомца, сдвоено отражался он сам, его лицо с капельками пота, черная бейсболка, скрывающая верхнюю часть головы и немного силуэт напряженной фигуры.
Он опустил голову и принюхался.
Запах от незнакомца присутствовал, но какой-то неестественный.
Он был подобен на нечто пугающее  своей простейшей бездушностью, как у заводской машины, или на робота, только похожего на человека.
— Идешь к сторожу? — флегматично спросил его хозяин пса с испанским акцентом.
— Да ты кто такой, мать твою??!
— Зевс — место! —  приказал незнакомец, затем выговорил:
— Я Тахо. А тебе нравиться чувствовать боль, самому? — с каким-то безразличием спросил мужчина.
— Какая нахрен боль??! Иди к дьяволу, Тахо! Лучше следи за псиной, гребаный мексикашка!
Он со злостью выкрикнул, попытался оттолкнуть мужчину с дороги, но не получилось; незнакомец оказался необычно тяжелым, будто весил добрые две сотни килограммов.
Поэтому он обежал его, бросился за ускользаемый жертвой, которая тем временем благополучно отдалялась от него.
Теперь, на бегу, он думал, как же здорово он налажал: ведь кровь самки делалась не от обычной течки,  а отчего-то другого.
Как он мог такое спутать, черт возьми??!
Но он догадался, хотя раньше с этим не сталкивался.
Запах кровавых выделений происходил, скорее всего, от недавно перенесенного аборта.
Боль… , а значит она заранее испытала боль; физическую, и, что не мало важно, душевную боль.
Он потерял ее из вида.
Он бежал, потом останавливался, припадал к  асфальту, принюхивался к тяжелым запахам и вони, исходившей от уличных урн и контейнеров для мусора.
Эта неистребимая вонь сбивала его со следа
Но охотничий азарт не позволял ему отступиться от выбранной цели.
— Да где она могла спрятаться? Или куда пойти?
Задавал он себе логические вопросы.
— Она хромает, устала, обессилела, к тому же ранена…
Думай, думай…
Он открыл карту навигатора на телефоне, в поиске набрал, —  где детские садики.
Навигатор показал, что впереди на лежащем районе, находятся три детских садика, расположенных последовательно по местности. 
Значит, ему туда.
Теперь он потушил телефон, спрятал его в карман штанов, быстрым шагом направился в выбранном направлении.
Он рыскал в кромешной тьме среди домов, оглядываясь на каждый подозрительный звук и шорох, доносившийся из подворотен  магазинов или подъездов.
Разум полностью отключился, его вели вперёд только охотничьи инстинкты, а сам он превратился в опасного хищника, бродящего среди бетонных джунглей.
Пройдя через туннельный проход одной многоэтажки, он увидел ее, точнее сначала почуял.
Она сидела на скамейке возле подъезда дома, кому-то звонила по телефону.
Он приблизился, и затаился между смутных кустарников, сжимая в руке приготовленный нож.
Их разделало только пространство, равное двум метрам.
Решал один бросок в прыжке, и всё.
Но она поднялась и быстро, почти бегом, припадая на правую ногу, двинулась в путь, из последних сил, к найденному месту.
Это был высокий черный забор, из железных арматур с остриями наверху, вокруг двухэтажного здания с покатой крышей, в форме несколько пересекающихся и слитых в одно целое, крестиков, если на это смотреть с высоты.
Она подбежала к закрытой  калитке того забора, торопясь и отчаянно стуча по ней своим кулачком.
Он подбирался всё ближе и ближе, скрываясь среди листьев кустарника, рассаженного вокруг прилегающий «хрущёвки», и забора.
Снова их разделало только несколько метров.
Он уже предвкушал неизбежную победу в схватке, когда появился кто-то, вышедшей из здания, теперь шедший к калитке в заборе, подсвечиваясь ярким фонариком.
Лязгнуло железом, неизвестный открыл замок калитки, впуская на безопасную территорию, где горел яркий свет прожекторов от уличного освещения, обессиленную девушку.
Снова лязгнуло железом, неизвестный закрыл калитку, обвел лучом фонаря вокруг себя, теперь вел девушку  к зданию.
Он вовремя спрятался, когда луч фонаря, скользнул по тому месту, где он был за секунду до этого.
— Твою мать! Этот неизвестный, твою мать, выходит тот самый сторож, а это здание, значит детский сад! Твою мама…, — он выругался. Внутри себя.
Следовательно всё идёт, как бабка нашептала.
Тихо, тихо, надо успокоиться. Ничего страшного.
Он попадет в здание и там всё это случиться.
Надо только обдумать план действий.
И он снова затаился в разросшихся кустах.
Не прошло и пяти минут, как перед забором и входной калиткой появился кто-то ещё, да не один, словно они являлись неразлучными партнерами.
Это был громадный пес, с широкоплечим великаном, в черных очках.
От них шли уже знакомые запахи и вонь, которые нельзя перепутать: ни этого мексикашку, ни эту чертову псину.
Он тут же узнал их, ахнул от неожиданности и нахлынувших вопросов;
— Тахо и его псина??!
— Что они делают?!
— Да что твориться здесь?
Но пока он себе задавал вопросы, скрытно наблюдая за происходящим, Тахо, просунул ручище через прутья калитки, без напряжения, играючи, словно это была бумажка от фантика, разорвал дужку навесного замка.
Затем снял замок с петель, отшвырнул его в сторону.
Отворил калитку, и Тахо, вместе с псом, направился к зданию, там, где находилось крыльцо, главный вход, и железные двери.
— Твою мать!... только и успел прошептать про себя он, наблюдая за ними, и детским садиком.
Но тут появилось что-то еще.
Он не мог понять, что именно.
Пока не смог поймать волны знакомого запаха.
Это оказался призрачный столб, на территории детского садика, невесомый и невидимый, для всех, верхушка которого скрывалась в небе.
Испускаемые  от него пучки запахов боли ударили его по чрезвычайно чуткому обонянию.
Мозг сократился до размеров булавки, снова вспомнилась свиноферма, когда хрюшки из детства снова идут на убой.
Судорожно зажав нос ладонью, часто дыша через открытый рот, он прошел через калитку, шагая к фасаду здания.
Но в этот момент погас свет, вообще весь.
Выключилось уличное освещение прожекторов садика, погасла лампочка на крыльце, свет в окнах тоже исчез.
Иллюзорное сияние исходило только от призрачного столба.
— Да что здесь, черт возьми, происходит?! — снова себе вопрос.
Раздался удар грома, сильными струями полил майский дождь.
Заливая водой, показавшеюся  сейчас несправедливость от жизненных неурядиц.
Хотя тоже интересно, куда уличные мухи прячутся во время дождя?
****
Глава Анна, и все-все.
В комнате на полной мощности работал телевизор.
В углу, на плюшевом диване лежала девочка.
С распростертыми ногами, поднятыми вверх.
Комната закрыта дверью, в нее постучались, вошла пожилая женщина.
— Аня, Анна, ну хватит переживать, давай поешь, хоть немного.
— Баба, отстань, я не хочу жить! Понимаешь?
— Аня, ну что ты такое говоришь.
— Вот мы с твоим дедом, чего только не видывали в войну…
— Война, война, — а сейчас что? война? Как вы уже достали со своей войной, парадами, и девятым мая,— да катись он к черту!
Девочке Ане, той лежавшей на диване в комнате, на самом деле было лет под тридцать.
Сначала некоторое время работала она продавцом, в магазине, 14/7, который обслуживает потребителей всего съестного и несъестного товара.
Хотя не вышла она товаром: так говорят люди, — хромоножка.
Куда ей в топ-модели, или в секретарши, ведь они по слухам, ой как много зарабатывают.
Вон, давеча, в новостях показывали, одну губастую лейтенантшу, — а потом гляди, уже майором она стала.
Но зато ее любили бабушка с дедом, с которыми она вместе проживала на квартире.
Худо-бедно отучилась, после магазинной работы, где произошла недостача и не по её вине, затем уволили.
Потом по случаю устроилась в детский садик, младшей воспитательницей.
Работала и работала, мать моя грешная.
Пока не встретила совсем недавно, одного парня, похожего на принца.
Аня думала и мечтала, после трудовых смен, подняв ноги как можно вверх, чтобы не было венозного варикоза, который испоганит ее прекрасные ножки перед прекрасным принцем.
Только текущая проблема была не в этом: она залетела.
И не от того принца из сказки.
Случилось это по глупости, два месяца назад, с каким-то быдловатым мужланом загодя до той сказочной встречи.
Он и взял ее почти силой, после одной вечеринки, когда она перебрала с алкоголем.
Говорят, что девушкам нравятся законченные подонки, но это было не про неё.
— Ба, я хочу аборт сделать…
— Ну что ты говоришь, ведь сегодня 9 мая. Праздник, как-никак.
— Ба, я хочу сделать аборт! Прямо сейчас. Мне плевать; праздник, или не праздник!
— Хочу и сделаю! вам понятно?
— Так куда ж ты пойдёшь? Сегодня праздник. Выходной сегодня у всех.
— Никаких операций никто не делает…
Засуетилась бабушка.
— А мне плевать! Хочу и сделаю! Прямо сейчас!
— Пойду и сделаю! — гордо заявила девочка-женщина.
Аня оделась, накинула кофту, вышла из квартиры, где горько причитала бабушка.
Дверь, этажи «хрущевки», — это все позади.
Впереди ждала жизнь: новая и странная, когда нужно окончательно  решить: «быть, или не быть».
Она отошла от подъезда, но затем вернулась, села на скамейку.
Там, вдалеке, возле площади, слышался духовой оркестр, он исполнял «марш славянки».
А здесь, из кого-то окна, кто-то врубил на полную громкость  «день победы», того самого Лещенко.
Где-то шли нарядные люди, с флажками, с портретами, с георгиевскими ленточками на одежде.
Они всё были так веселы и безмятежны, как никогда.
Ей, почему-то стало очень обидно и тоскливо:
— Почему вот я такая; хромоногая, некрасивая, но почему именно сейчас?!
Анне хотелось умереть, прямо здесь и прямо сейчас, сидя, на этой скамеечке возле дома.
— Слышь дочка, табачком не угостишь? курить охота, спаса нет.
Спросил кто-то у неё, Анна не пыталась его рассмотреть, уткнув голову в колени.
— Неа.
Хмыкнула она.
— А звать тебя как, красавица?
— Анна, — ответила она, поднимая голову.
— Анютка, значит. Раньше у нас в союзе Анны, почему-то Анютами звались. То бишь, в фильме «кубанских казаках», была одна актрисулька, Анютой звали в одной роли. Так все девки, следом за ней, так и стали зваться Анютами. Смешно?
— Смешно...,  — она повторила за незнакомцем, седым стариком, присевшим рядом с ней на скамейку.
— Я и говорю: дурость всё это; как назовешь, так и поплывешь.
— Дурость, — снова воспроизвела она за дедушкой.
Они помолчали.
— Тьфу, курить вот охота. А ты чего сидишь такая, будто смерть пришла?
— А может и так! — с вызовом ответила она.
— Ну-ну. Что случилось то, дочка?
Она не выдержала, заплакала, уткнувшись в плечо дедушки.
— Ничего, ничего, — он стал гладить ее по волосам, утешая, как мог.
— Егор Степанович, я. Тогда, в войну, был малым ребятёнком, годков семи. Еще до войны, жил я с мамкой и папкой под Липецком, в одной деревне. А потом остался один-одинёшенек, после бомбежки. Бродил, ходил, по лесам, по полям.
И как-то раз, попал я к немцам, вроде в плен.
Сначала накормили, напоили, а потом угнали меня в Германию.
Но этого не понимал по малолетству.
Загнали весь собранный народ по вагонам, в поезд.
Двери все закрытые, а я смотрю в дырочку: шпалы, шпалы.
Ещё рельсы увидел.
Значит железные дороги, эти самые, которые ведут в Берлин, куда нас всех везли, на работу. Так все говорили.
— Это вам не шутки шутить: Берлин, где сам Адольфыч живет…
Старик длительное время рассказывал ей про тот отрезок выдавшийся жизни.
Ей сделалось почему-то легко и просто, на душе.
Теперь она точно знала, что делать…
Прошло две недели, после всего.
С тем принцем она рассталась.
В тот вечер, в конце мая, она пошла в парк, чтобы развеяться от грусти. Светка позвала, ее подруга, с какой, она работала вместе, еще тогда  в магазине.
Но ее не оказалось в парке.
Позвонила, но Светка сказала, что немного задержится.
Ей стало страшно, так как она почувствовала слежку за собой.
За ней следил один странный парень.
Он вел себя ненормально.
Она подумала, что это тот самый человек, от которого она залетела, а теперь он хочет отомстить за сделанное.
Анна пошла из парка прочь.
По пути, она оглядывалась, чтобы проверить слежку, но тот парень не отстал, он всё шел и шел за ней.
Ей стало страшно: почему именно я?
Вокруг столько баб и девок? Почему ты идешь не за ними?
Почему я?
Она принялась звонить всем подряд, но никто не брал трубку.
Даже бабушка. Наверно она как всегда задремала около телевизора.
Она хотела побежать, но сил уже не было, сильно болела испорченная нога.
Внизу живота что-то потекло, протекая через трусики, растекаясь по бедрам.
Она поняла, что это пошла кровь: липкая, и довольно неприятная.
От той операции…
*
Тахо.
Мне дали название Тахо.
Почему? Не знаю, наверно так получилось у создателя.
Когда родился, или меня сконструировали, то произнес:
— Тахо.
Тахо, — это речка в Испании.
Наверно моя родина, хотя выгляжу как испанец тоже.
Боль, — в этом разбираюсь не понаслышке, почти как главный специалист по боли, в теории, и в практике.
И считаю себя таким.
Ведь меня создала сама Башня Боли.
Башня питается человеческой болью, ей только помогаю, как бы это выразиться, работаю на неё.
Когда начал? Не знаю точно.
Уже давно. Даже не помню, с каких времен.
Я был у нее в услужении, когда на костре сжигали Джордано Бруно.
Я был там, подносил зажженный факел к дровам.
Знал, как сжигали на костре Жанну Дарк, а потом через сто лет назад, главного тамплиера, Жака де Моле, на Иудейской  Площади.  Это происходило в древнем Париже.
Я находился в стране иудеев, рядом с трибуном Понтием Пилатом. Тогда был с именем Кентуриона Марка, под кличкой Крысобоя.
Командовал охраной городской тюрьмы, поэтому видел собственными глазами, как идет судилище, как вешают на крестах возле Ершалаима, двух грязных разбойников, подельников Вараввы, и того сильно выпившего вина смутьяна, доставленного к нам после пьяного загула возле садов Иеросамиды.
Тот человек был с пустынных равнин Иудейской Галилеи, длинноволосый, с именем Иешуя, по кличке Га-Ноцри, из Назарета.
И это я, Кентурион Марк, приказал центуриону Лонгину, вонзить копье в тело того мученика. Наконец, избавляя того от невыносимой боли, даря ему неизбывную смерть.
Которою он слишком хотел.
Это произошло накануне иудейского праздника, Пейсаха.
14 числа, весеннего месяца Нисана.
На той самой горе.
В неё уже были заранее вкопаны деревянные основания.
Там уже сновали помощники, подготавливая место казни и саму процедуру.
Приговоренных положили на землю, где уже были приготовленные бруски.
Развели  руки в стороны, кисти гвоздями прибили к ним.
Затем на веревках, подняли тела наверх, закрепили к основным столбам.
Я тогда подошел к главному кресту, закопанному в гору, где висел он, в распятом положении, прибитый гвоздями, с гнусной табличкой на груди, означавшей насильника и убийцу.
Затем спросил у него:
— Тебе больно?
Он прошептал еле слышно, через запекшиеся губы:
— Пить…
Я дал знак, и Лонгин, с копьем, намочил клубок шерсти, сильно намоченной в воде с уксусом.
Затем подал на острие копья, намоченный клубок шерсти,  к лицу и губам, тому мученику, чтобы он мог попить.
Прошло время, наступил вечер
Они всё ещё были живые, все трое.
Касмос, Десмос, и этот, как его, — Га-Ноцри.
Надо заканчивать, решил я.



Я был при Петре Первом, в пыточных камерах главным палачом.
Я был везде, где присутствует огромная боль: Гитлер, Сталин, Пиночет, Пол Пот, Хомейни, Саддам Хусейн….
Но это уже не важно.
Вот что такое боль? Допустим, физическая.
Когда над человеком производят пытки, истязания, мучения, происходит садизм одним словом.
Что это такое?
С моей точки зрения, Боль — понятие, скорее всего философское, очень метафорическое, неопределенное и перевернутое.
Понимаете? Нет?
Тогда объясню на ситуации: в тесной камере два человека: один мучитель, другой подопытный.
Уже ничего не надо ни паролей, ни явок, ни имён.
Идут тупо пытки и мучения жертвы.
Методично, как на работе, на которой получают оплату: мучитель обливается горячим потом, а тот истязаемый кровью.
Но, а теперь мучителю требуется лишь, — чтобы подопытный отдал нечто такое из себя, или трансформировал осязаемую Боль, тоже в нечто такое, вроде появление бога, или в подобие такого чуда из чудес.
Нет, не фокусы, а сделать обычное чудо. Прямо здесь и сейчас.
Сделайте примитивное чудо  — и от вас отстанут!
Так это себе представляю.
Иначе всё бессмысленно; страдания, пытки, муки...
Где это всё? Почему подопытные людишки не хотят отдавать частицу творца из себя, или модифицировать в нечто другое??
Так нет, этого не происходит!
Хотя Га-Ноцри, тот повешенный на кресте назаретянин, вроде бы смог. Почти, смог.
Видоизменить свою истинную боль в нечто иное, например, в священный культ, самого себя.
Когда он стал Иисусом Христом, после своей смерти.
В  религию, поклонения и индивидуализма.
Но боли от него исходило много, очень много.
Башня была довольна таким результатом, и мной.
Иногда мне кажется, что люди  в общей массе, просто тупы, глухи, ленивы, и очень порочны.
Иначе  было бы всё по-другому; ведь каждый человек способен на чудо, не только Га-Ноцри, или тот же арабский шаман по имени Моххамед Али аль Басри, который тоже придумал свою религию мусульманства.
Теперь Боль, — моральная, или душевная.
Почти также, только при этом не страдает тело, если сам подопытный сам над собой что-то не сделает, например, выпьет стакан уксусной кислоты.
Кстати, жуткая смерть, а болевые ощущения просто зашкаливают.
*
СИЗО «Матросская  тишина».
Камера № 6.
— Тихо всем!
В тесном помещении на двадцать человек, прогремел рык.
— Кто будет за кино? — уже помягче, произнес тот голос.
— Позвольте, я буду.
— А, это ты, новенький. Тогда говори, как называется, может вафлить не будем. Отвечаю за базар.
— Да хули он там плетет, слышь Шир, давай сделаем его, пока он тепленький. А?
— Заткни Сява язык в жопу. Пусть базарит, пока. Я разрешаю и слушаю.
С верхней шконки, возле окошка с решёткой, свесилась рука, в татуировках. В конце её, был паук, выползающей из паутины.
— Угм, кино называется «Парфюмер»….
— Да слышь Шир, он что, нас пидарами хочет сделать?!
— Сява, не гоношуй. Гони дальше, очкарик.
— Так-с, кино называется «Парфюмер. История одного убийцы».
— А это уже интересно, — подал голос Сява. — Шпарь дальше, прыщавый.
Рассказчик, молодой парень в очках, немного с прыщами на лице, ловко перелез с нижней шконки, на середину камеры.
Там стоял широкий стол и скамейки.
Он плюхнулся на скамью.
Налил из чайника кипяченой воды в свою чашку.
Отпил, стал говорить, пересказывая начало сюжета, склонив голову вниз, пока вся камера и обитатели в ней, оказались привлечены к нему своим вниманием:
— Жан Батист Гринуэй, был рожден в Париже, возле мясной лавки в 1668 году. С первого дня рождения, он стал приспособлен для выживания. Его мать повесили, отца он не знал, и что ему делать дальше, тоже…
— Стопе, — велел  Шир, заученно спрыгивая со шконки, распоряжаясь:
— Так, пацаны, ну и мужики тоже, давайте чифир замутим на общее дело.
— Сява, «коня» прогони. Да чтоб «марь иванна» была.
— Да на хрена, вертуха бодяжный.
— Ну как знаешь.
— Не сикайте в штанишки. Айн момент, всё будет в ажуре!
Шустрый Сява заторопился к двери камеры.
А за приоткрытым окошком, на котором снаружи находилась крепкая решетка, споро наступал майский вечер. 
*
Башня Боли.
Планета Земля.
Удар лапы динозавра едва не примял, проклюнувшийся росточек, похожий на травинку, среди всех трав, а в основном папоротников.
Но он не был похож на обычную траву.
Серебристое  навершие растения издавало едва уловимый свист, от переполняемой энергии, требующий продолжение роста.
Проходили миллионы лет, то растение превратилось в… тоже в растение, только сродни металлическому никелированному шесту, как громоотвод.
А кроманьонец уже сменил питекантропа.
Идут тысячелетия: падение Римской Империи, восстание Спартака, Христа повесили на кресте, Византия, и снова идут века.
Шест вырос в башню, но ее никто не замечал, она научилась прятаться и делаться невидимой для всех.
Неорганика, питающаяся субстанцией, земных существ, — оно могло сделать и не такое.
Вполне себе обычное дело, для разумной жизни: титан, никель, кобальт, немного других примесей  с пластиком микросхем, составляющим основу искусственного интеллекта.
Башня научилась думать.
Теперь ей не хватало силы и мощи, чтобы развернуться, как следует.
Выход был найден, те разумные существа, сначала строили пирамиды, зиккураты, высокие сооружения, вроде Эйфелевой башни.
Затем появились вышки сотовой связи, которые выросли как грибы после хорошего дождя, поэтому давали ей дополнительную энергию для роста и существования.
— Сторожа, сторожа, — злобно скрипела Она, будто зубами, хотя у ней не было зубов, и скрипели лишь металлические сопряжения на великанском ростке.
— Сторожа…, — усмехнулась Она.
Сочленения вновь издали звук, похожий на смех фальцетом.
Такой тоненький и протяжный, когда кто-то проводит когтями по стеклу. Противный, задевающий за душу, аж до нервов.
Особенно ей не давал покоя, один малюсенький человечек, в одном маленьком детском садике. Он там работал обычным сторожем, но не совсем это было так.
*
Валентин.
Валя, или Валек, или с более обидным прозвищем Валенок, так его называли дружки по школе и ПТУ, решил заработать деньги по-легкому, увидев объявление,  о приёме на работу, на одном известном сайте.
Он позвонил, там ответил приятный мужской голос.
Баритон, отметил Валя, согласился прийти в указанное место.
Да, он пришёл, ведь ему нужны деньги и работа.
Стоял день, они договорились на встречу после обеда.
Но едва Валя зашел на территорию производственной базы, а по совместительству магазином, нет большим супермаркетом, где продавались лишь автозапчасти для всех марок и машин, его напряг шум, грохот, суета.
А еще больше его напряг пес, породы крупной овчарки, запертой в огромной клетке, размером с небольшую комнату.
Только завидев Валю, пес залаял, щеря огромные клыки.
— Да пошел ты, псина! тебя, что не кормят здесь?
Валя, отыскал офис, спросив местного работягу, где ему тут найти начальство.
А оно, было так себе, никакого вип-зала, никакого кабинета, ничего.
— Иди туда, иди сюда, оставь свои данные здесь.
Он и оставил.
Одна девушка, точнее женщина, там выпытала все данные.
Норовила задавать вопросы о его прошлой жизни, служил ли он в армии.
А он честно ответил, что не помнит.
— Угум, а что вы помните? — спросила дотошная женщина.
— Нормально всё помню, у меня и справка есть, я же не больной, я проходил медкомиссию.
— А что же вы не помните тогда это, —  что вы писаетесь в штаны?
— Да пошли вы!
— Мы перезвоним вам…
Валя забрал свои документы, вышел сначала из офиса, потом из магазина.
Для него это был зимний день, а потом наступила тьма, похожая на ночь.
— Ты кто?— раздался голос, с испанским акцентом откуда-то резко сбоку.
Он обернулся к тому, кто это спрашивал.
Стал говорить высокому мужчине со смуглым лицом, похожему на мексиканца, торопливо и сбиваясь на каждом слове, словно этому мешала сглотнуть вдруг ни откуда-то появившаяся слюна во рту:
— Я по объявлению приходил, я звонил начальнику, насчет вакансии сторожа. Он в курсе, должен быть…
— Ты сторож?
— Я не сторож, я только хотел устроиться, а меня не взяли.
— Да не бойся, не взяли здесь, возьмут в другом месте.
— Слышишь, парень, а ты чего Зевса напугался? Может ты тот самый Сторож?
— Да не сторож я…. А ааа а …..
Разнеслось по округе далеким рычанием и писком от боли.
Уже наставшим днем, Зевс, так звали ту овчарку, мирно полеживал в клетке.
Положив собачью голову на лапы, смежив веки.
Его ждали в миске две аппетитные косточки.
***
У Валентина в то время имелись кореша с одного двора, два неразлучных приятеля, оставшихся ещё со школы: Витька Жмыхов, и Мухамадеев, по кличке Муха, — невысокий, юркий, человечек, с бегающими глазками.
Недалёкий Валентин, Витьку уважал за силу, за высокий  рост, а Муху за кипучую энергию.
Жажда приключений, разной криминальной движухи,  не давали ему усидеть на одном месте. А в тот раз Муха предложил приятелям сходить на одно плёвое дело, дабы подзаработать на красивую жизнь
Дело, по его убеждающим словам, было совершенно простым, ничем ни грозило впоследствии: залезть в частный дом, отыскать сейф, по возможности взломать на месте, если нет, то утащить его с собой, потом где-нибудь в темном уголке, вскрыть сейф с помощью каких-нибудь подручных инструментов.
— А что в сейфе?— спросил Валёк.
— Да ясен-красен, не туфта лежит в нём, — презрительно сплюнул Муха. — А по-любому золотишко, алмазы-брильянты, ну или бабосики.
— А охрана, видеокамеры там, сигнализация? — встрял Витька.
— Да ничего в доме нет, пацаны! Даже собаки нет в огороде, инфа сотка! Забор только высокий, но можно что-нибудь придумать. Так идём?!
— Чё-то стремно… не, я пас, — заявил с сомнением Валентин. — Тут что-то не сходится.
Да я ещё на работу собрался устроиться.
— И кем же?
— Да сторожем пойду.
— Ну-ну, вали, Валенок ты и есть Валенок.
— Да и пойду! — обиделся Валентин на приятелей, и, хлопнув дверью, вышел из подъезда.
— А ты, тоже зассал?! — взвился на Витька Муха.
— Да не, мне бабки нужны, я в теме. Чё, когда выдвигаемся?
— Вот это я понимаю настоящий друган! Готовься на завтра братан. А потом мы станем реальными богачами…
На следующий день, когда наступил вечер, парочка заранее подготовленных приятелей к далёкой прогулки, встретилась на автобусной остановке.
Немного постояв, они залезли в нужный автобус.
Маршрут автобуса пролегал к окраине города, где был расположен посёлок из частных домов. Далее они, не стали вызывать такси, а чтобы сэкономить наличку, пешком добирались до условленного места.
Сильно стемнело, в ближней лесопосадке где-то глухо каркало воронье.
— Да не ссы, —  возбужденно шептал  на ухо приятелю Муха, его рука в хозяйственной хлопчато-прорезиненной перчатке, сжимала остро наточенную стальную монтировку.
— Замки на дверях, там ерунда. В крайняк через окно влезем и так же уйдём.
Понял братан схему? Вообщем действуем по плану.
— Окей. Долго ещё тут лежать? А то чета яйца начинают морозиться.
Они лёжа пока прятались за небольшими сугробами, наблюдая за выбранным домом и безлюдной обстановкой вокруг него.
— Не спеши, не спеши, подождём малёхо. Лучше перебздеть, чем недобздеть — бормотал Муха, озабоченно вглядываясь в темноту ночи.
— Ну всё, вроде чисто, хозяин этой халупы, счас на работе. Так что, всё чики-пуки.
— Ладно, погнали по-тихому…
Муха первым подобрался к забору из профнастила.
Щелей в нем не оказалось, тогда Муха снял шапку, стал напряжённо прислушиваться.
Тяжело ступая, к нему подошла плотная фигура Витька.
Всё тихо.
— Погнали! — запел Муха по-мушиному, когда муха примеривается сесть в одно в определенное место.
Закинули лестницу через забор.
Муха лез первым, Витек вторым.
Потом они обошли дверь, окна.
Муха торкнул дверь, она оказалась почему-то не запертой.
— Входим…,—  сипел Муха.
Витек вошел следом за ним.
— Ищи сейф, свет не включай.
— Да бля, понял, достал уже поучениями!
— Иди туда — иди сюда, да достало уже, — ворчал в полголоса Витек.
— Да что ты шаришься как слепой, иди на наверх, второй этаж обыщи.
— Да темно как в жопе у негра.
— Зажги свечу, или че там, фонарик на телефоне,
— Ага, откуда нахер, были бы спички, я б костер развел.
— Витя, иди наверх, там походу сейф. Внизу чисто.
Дом был двухэтажный; на первом этаже: кухня, прихожая, зала, гостиная, коридоры, ванная, сортир, унитаз, смесители, — как положено.
Только все было сделано из металла и пластика.
Ни деревянных изделий, ни тканевых потолков, ничего.
Металл и пластик.
Муха, метался как муха по первому этажу, не теряя времени, словно ту него было восемь глаз как у настоящей мухи.
У него в руках был фонарик, небольшая динамо-машина, когда нажимаешь на кнопку, она издает жужжание, поэтому дает небольшой свет.
— Ну ты скоро??
— Да бля…
Витек промахнулся со ступенькой, на винтовой лестнице, поэтому кубарем покатился вниз.
— Кажись, я ногу сломал, — прохрипел Витек.
— Да бля, бля ,бля,  что делать?! — прыгал вокруг него испуганный Муха.
— Валить надо отсюда.
— Понял, понял, братан.
— Давай сюда, вот так, оботрись на меня, и пойдем потихонечку….
Приятели вышли из дома, едва прикрыв дверь, один кряхтел от боли, другой от тяжести своего друга. Едва волочась по снегу, их следы оставляли странный трехпалый след.
— Я больше не могу.
— Я тоже, не могу
— Мне ****ец,
— Да не ссы, счас прооперируем, и всё будет чики-пуки.
Муха достал складной ножичек, стал резать заиндевевшую штанину Витька, где была сломана нога.
Выпирала кость, лилась кровь, застывая на снегу багряными каплями.
— Мне кабзда, походу задета артерия, или вена, — оценил ситуацию Витек.
Он служил в армии, бывал на войне.
Немного разбирался в таких вещах, когда на учениях санинструктор вдалбливает и вдалбливает, раз за разом азы полевой медицины в головушки недотёп.
— Не ссы, не ссы, — Муха стал обтирать кровавую ногу снегом.
— Да хули ты творишь?! Скорою вызывай! — заорал Витек не сдерживаясь.
Муха достал телефон, стал набирать номер 122, но гудок стих, умолкнув после дозвона.
— Твою мать, батарейка сдохла.
— Муха я сдыхаю, придумай что-нибудь.
— Тихо братан, тихо, я думаю….
К дому в тот момент подъехал внедорожник.
Из него вышел мужчина, прошел к забору, где калитка, вошел внутрь двора.
Через минуту в доме уютно зажегся свет люминесцентных ламп.
— Слышь, слышь, надо вернуться, тот хозяин лох, он ничего не поймет.
— Лады…
Муха сграбастал долговязого приятеля, под мышки, потащил  к дому.
Калитка в заборе оказалась открытой, Витёк хрипел от боли и истекал кровью.
Муха тащил друга по крыльцу к двери.
Она распахнулась.
В проеме стоял человек: темный, и очень черный.
Могло показаться, что это из-за черных волос, одежды,  или этому способствовала игра света и тени, превращая смуглое лицо в черное.
Муха удивился, но немного, когда незнакомец широким жестом распахнул дверь, молча пригласил внутрь своей прихожей.
— Мы войдём? Да? мы туристы, мы рыбаки. Вот, заблудились немного.
— Выпили, то-се, а друг ногу сломал, — бормотал Муха сбивчиво, объясняя ситуацию незнакомцу, подволакивая Витька к диванчику, который стоял в прихожей.
— Больно?
Это было первое слово, и вопрос, который произнес флегматичный неулыбчивый незнакомец, похожий на мексиканца.
— Да бля, ещё как, — пробормотал Витек, шипя сквозь стиснутые зубы.
Черный показал рукой внутрь освещённой гостиной, Муха без слов его понял.
Туда, так туда. Только Витек стонет, но ничего потерпит малость.
Сейчас они вызовут «скорую», МЧС, или что там еще придумано для спасения людей.
Черный ушел, «черный», так его стал называть Муха про себя, он вскоре вернулся.
У него была сумка, или ящичек, похожий на аптечку.
Шприц, ампула, укол в плечо,— Витек прорвался в недолгий сон.
Через некоторое время он очнулся.
Ничего не болело, он удивился, хотя чему тут удивляться: болело, так болело.
А сейчас нет.
Витек пошевелился, понял, что нога не болит, а на локтевом суставе, чуть поверх него, надет странный манжет, с огоньками.
Манжет обычный, тот которым ещё медсестры давления меряют.
Огоньки на манжете мерцали.
— Да мы не сторожа! Это, я же говорю, рыбаки…,— послышался голос Мухи.
Витек встал на ноги, пошел на голос.
Они оба сидели на кухне, незнакомец, и Муха.
— О, очухался. Так может, мы пойдем, а?
Черный кивнул отрицательно.
— Довезу вас до остановки.
— Ништяк! — обрадовался Муха.
Дальнейшие события Витёк очень плохо помнил.
Не отчетливо, как в бреду, или при хорошей пьянки.
Помнил, как они ехали в теплой машине, потом вроде как ехали в автобусе.
Он приехал до места назначения.
Там, на остановки, Витек вышел из автобуса.
Мухи не было видно.
— Муха! Муха ты где?!
Заорал Витек, полез обратно в автобус, проверять пассажиров и выходящих из него.
Но его друга не оказалось в нем.
Люди оборачивались и показывали пальцами, или смеясь, говорили: мол, перепил ты парень. Нет здесь мухи. Особенно в зимнее время. Здесь таких нет.
— Ааа!!! —  заорал Витька, выпрыгнул из автобуса и бросился бежать к своему дому, к своей квартире.
Уже понимая, что это мало означает для спасения.
В уголках его разума послышался вой собаки.
Очень большой и очень громадной.
Которая означала всепожирающую боль.
Вой был далекий, но приближался.
Витек зажал голову руками, чтобы его не слышать.
— А вы кто? —  тогда спросил Витя в машине в забытьи.
— Я не Черный, я Тахо, — ответил человек, со смуглым лицом похожий на неприятного мексиканца.
Его глаза насмешливо блеснули, скрытые за оправой черных солнцезащитных  очков.
Но Витек был готов поклясться, что так и было.
Чертов мексикашка, или латинос, хрен их разберёшь, только откуда им взяться в  зимней России, — улыбался.
Он улыбался, как умеют только они: оскалив крупные, чуть желтоватые зубы, приподняв щёку, а ровная щеточка аккуратно подстриженных усиков исказилась дугой на одной половине непроницаемого лица.
Но его улыбка не означила ничего хорошего.
Так умеют улыбаться либо мертвяки, хотя говорящих мертвецов на свете не бывает.
Витёк это точно знал по своей жизни.
Либо…. Он не успел додумать, — оглушающий вой настиг его.
*
Джек.
В том, в моем родном мире, меня все знали под именем Джек.
К нему уже свыкся, поэтому впредь так стану называться среди остальных миров. Но обо всем по порядку.
Надо представиться: я инженер по электронике, известный ученый, который случайным образом изобрел машину миров.
Поэтому, к тому же, путешественник по мирам
Есть путешественники по времени, которые путешествуют на машине времени то в будущее, то в прошлое, а я вот, на смастеренной машине мотаюсь среди параллельных миров.
Должен сказать, что миры во Вселенной, почти все одинаковы, за некоторыми исключениями, иными деталями.
К примеру; в одном мире правит диктатор, в другом нет, в одном мире сейчас идет война, а в другом нет.
Потом произошла авария, в машине накрылся трансформатор, она сломалась в каком-то странном месте, где еще в стране стоял социалистический строй, была только партия коммунистов, и существовало вроде Советского Союза.
Страна, только недавно оправилась от войны.
Правил в ней, после недавно умершего Леонида Ильича, вместо «меченого», генсек партии Ю. Андропов.
Не было интернета, мобильников, компьютеров, банкоматов, и платежных банковских карт.
Телевидение работало, но только пока в черно-белом формате.
Машина миров, была сделана в форме привычного автомобиля.
Кроме движка с колесами, в ней находился генератор, трансформатор, и магнетрон силового поля, изобретенный лично мной. Для того, чтобы всё это помещалась в корпусе авто, салон пришлось переоборудовать в моей лаборатории.
Саму идею концепт-кара, подсмотрел в одном фильме, вроде он назывался «назад, в будущее!», хотя в том  родном мире, он был под другим названием. Уже не помню, под каким именно.
Вот примерно так, моя машина миров и выглядит.
Кстати, заметил, что многое стал не помнить.
Из мозга стирались целые области знаний, умений, и воспоминаний.
Наверно этому причина, побочное явление, при перемещениях среди миров. Поэтому мне приходиться вести дневник, куда записываю важные вещи.
Хотя и без дневника ещё помню, что где-то есть мой родной мир, куда мечтаю вернуться к себе домой, к жене и детям.
После поломки, я отогнал машину в укромное местечко, которое ранее приметил, в один заброшенный гараж на окраине.
В том же самом городе, почти в том же.
Где жил и работал, ученым изобретателем.
Ведь сама местность, глобально, не меняется.
Конечно, в каком-то из миров строят дома, трассы, или сносят старье после пожаров. Но это не так существенно, для меня.
Кроме этого, меня рандомно забрасывает в те миры, где моих двойников не существовало вообще: они не появлялись на свет, по тем, или иным обстоятельствам.
Я взял личные вещи, прихватил дневник, захлопнул авто, прикрыл дверь гаража, и направился в чужой мир.
Мне пришлось остановиться  в нем, жить, как-то приспосабливаться к новым обстоятельствам.
Хотя опыт, у меня уже имелся.
Правда, небольшой, ведь я задерживался в других мирах всего на непродолжительное время.
Устроился на работу, в одну организацию.
Профсоюз, или профком, называется.
В нём занимались необычным трудом; все, в том числе и я, постоянно ходили на разнообразные сборища, шли по всяческим собраниям, произносили доклады на съездах, заседали на заседаниях, где дружно голосовали, то за одно, то за другое решение главной партии, выступали на выступлениях.
За это нам платили деньги. Небольшие, но на жизнь хватало.
Некоторым сотрудникам, даже доплачивали, если они говорили громкие речи с трибуны, в концертах играли на музыкальных инструментах, или пели песни.
Каждому, — по способностям: имелся у них там, такой лозунг.
Смекнув тут, в чем смысл и цели устройства общества, я быстро поднялся по карьерной лестнице: от младшего сотрудника, до руководителя небольшого подразделения.
Где уже сам за столом, сидя в кресле, подписывал бюрократические бумажки: разнарядки, прогрессивки, приказы, распоряжения, указания, направления…
В них заключались различные сведения: кто, сколько получает зарплату, кто, куда идет на место работы, кому, какая полагается премия, и так далее.
В общем, ничего сложного, в той работе не находилось.
В один из дней, в мой кабинет вошла секретарша, когда сидя в кресле, сосредоточенно стучал пальцами по клавишам машинописной машинке очередное указание:
— Подпишите, Карл Георгиевич...
Она положила на стол пачку расходных бланков.
— Это что, такое, Мария Густавна? — сурово спросил.
— На списание всякой дрябедени… Джекки! Ну что ты сейчас выделываешься? Ты же мой милый…
И секретарша, изогнувшись, чмокнула меня в щеку.
Да уж, что тут скажешь; с Марией Густавной, или просто Мари, у меня возникли отношения, не только рабочие.
Красивая женщина, немного младше, мне только за тридцать лет, в этом случае трудно устоять одинокому страннику.
— Ну ладно, ладно, не злись любимая.
Тоже поцеловал ее в ответ.
—Ты же знаешь работа, всё остальное потом. Вечером.
— Всё, можешь идти.
Мари вышла из кабинета, а я, некоторое время тупо сидел, очарованный, наблюдая сзади, за ее соблазнительной походкой на каблучках.
К тому же женщина была обнажена, ну почти.
Как и я, сидевший в кресле за столом в одних семейных трусах
Жара виной всему. В этом мире, стояло лишь одно жаркое лето, от которого не спасали ни вентиляторы, ни кондиционеры, ни морозильники.
Когда толпы людей выходили на марши, то у меня возникало ощущение, будто нахожусь на пляже, идущему к океану.
Ладно, надо работать, что тут у нас…
Так, почитаем:
Деревянный ящик, 1 штука, — на списание.
Подписываем.
Так, дальше:
— Трансформатор, 1 штука, сварочный, — на списание.
Стоять, — трансформатор. А ведь он мне и нужен.
Сломанный, не сломанный, я прикажу перемотать сгоревшие обмотки трансформатора  заново
Я нажал кнопку вызова секретарши:
— Мария Густавна, зайдите.
— Это откуда бумага?
— С ТепРеса. А что такое?
— Немедля машину мне, то есть нам, — поправился я.
— Собирайтесь, едим туда…
В общем, долго, и утомительно рассказывать обо всем.
Починенный трансформатор самостоятельно установил в машине.
Попрощался с Мари, точнее сказать, попросту сбежал от нее рано утром, оставив на кухонном столике коротенькую записку.
Не люблю прощаний, проводов, слез.
Поэтому так и сделал.
Завел машину и вновь отправился в путешествие.
Высокочастотный гул, вспышки разрядов, повалил дым из под капота, — как я понял, машина снова сломалась.
Опять что-то сгорело. Будь оно неладно.
Твою медь! Куда же она меня забросила на этот раз?!
И каков же он будет.
Нельзя сказать, что в восхищение, но хотя бы пока живой остался.
Я откинул дверцу машины, вылез наружу, протирая глаза и чихая от дыма.
— Дядя, а вы откуда?
Подошел ко мне один малец, смотря на  меня заодно на обстановку через  какое-то устройство. Смартфон, как я узнал позже.
— Оттуда.
— Из тик-тока?
— Угум. А как ты понял?
— Да там все такие, как вы, дядя.
— У них лица во, а глаза во, — мальчик показал на примере как они делают, те странные люди, из какого-то тик-тока.
Видимо я был похож своим ошарашенным видом, на одного из них.
— А это «тесла»?
— Нет, не тесла.
— Вот здорово. А на чем она ездиет? На бензине?
— На радие.
— О, круто! Дядя, а вы из будущего?
— Нет, к сожалению, я из настоящего…
Радий, — радиоактивный элемент, вроде электрической батарейки, установленный в двигателе моего авто.
Тут, к слову сказать, моя машина оказалась не в гараже, а посреди детской игровой площадки.
Дети копаются в песочницах, располневшие мамаши гуляют с колясками. Рай, да и только всего.
Хотя надо валить отсюда, пока не заподозрили неладное.
Когда дым рассеялся, то немного попозировал мальцу, сел за руль, завел движок, затем отогнал машину подальше от города.



****
Бессмертие не означает жизнь.
Если человека никогда не называли идиотом, значит он неверующий.
А если называли, то выходит он верующий. Странно…
****
Глава Сторож.
В начале марта, тот воскресный день выдался пасмурным, но не морозным, потому что в воздухе висела невесомая дымка, похожая на кисейный туман, а цветом на разбавленное молоко.
Хотя по всем прогнозам погоды, он вскоре был должен прекратиться, это легко проверялось при регулярных хождениях за дверь.
За окном, к которому иногда подходил, поэтому поглядывал в него, с деловитым рычанием черно-желтая снегоуборочная машина с включенными маячками сгоняла сугробы стаявшего снега, с тротуаров, в одну кучу, размером с небольшую гору.
Можно было смотреть на эту гору, скатанную из грязного снега, на безупречную работу машины, или озирать всё это одним взглядом, с видом настоящего знатока.
При этом думать о всяком таком, что приходит в голову человека в состоянии безмолвного созерцания: например об окружающей природе, или о круговороте в жизни, когда на смену суровой зиме, вдруг возникает долгожданная весна.
Но меня в данное время интересовали другие вопросы, я размышлял над «теорией яиц».
Для тех, кто не знает, могу кратко напомнить: «теория яиц», заключается в следующем; все люди, в той или иной степени, независимо от пола, обладают яйцами.
Они держат друг за друга за них, если кому-нибудь становиться отчего-то больно, то он, в ответ начинает сжимать яйца другого человека, так происходит по всей цепочке.
Пока по Вселенной не прокатится многоголосный вой невыносимой боли, от страдания всеобщего человечества, а потом наступит Апокалипсис «пипеца».
Ну то есть всего на свете; жизни, планете, растениям, животным, и так далее.
Мрачно, зато надежно, как связано с другой народной мудростью, —  с «теорией семи рукопожопий».
Она наверно похожа на сказочную историю, как и «теория семи чудес света», а есть ещё «теория семи струн», но это не то. Совсем не то.
Или вот ещё: люди на сцену выходят, зачем?..
А люди, которые толпятся возле сцены, зачем они тогда?..
Вообще-то в человеческом мире существует множество занимательных теорий, вроде той, когда бутерброд неизменно падает вниз маслом.
Хотя, тут, немного, подзабыл упомянуть о себе, кто я такой, чтобы рассуждать о пространных материях, — я сторож.
То есть не в этом смысле, а в том.
Или какая разница?... Наверно я одинок. Или что-то ещё? Возможно.
Перефразируя Бернарда Шоу: —  2 % людей думают, 3 % думают, что они думают, а в итоге 95 % подавляющее большинство автосинхронизируются под тех, кто думает, что они думают.
Социологам хорошо известно такое явление, автосинхронизация в обществе.
Хотя 2%, не лучшее предпочтение, это состояние между дегенератом и полным идиотом, про которых можно сказать умные, а можно просто сказать гении, но впоследствии  у них наступает одиночество, даже среди своих единомышленников.
Понять это сложно, а научить как-то бесполезно.
Поэтому работаю обычным ночным сторожем в одном здании, которое также охраняю, мне при этом ещё платят зарплату.
Для всех этот воскресный день является выходным, а для меня рабочей сменой.
Снегоуборщик тоже я впустил через въездные ворота, чтобы он спокойно убирал снег, пока никого нет на территории. Это было час назад.
Когда он закончит чистить дороги, то выйду на обход, затем закрою за ним ворота на замки.
Мне нравилось подходить к окнам, то к одному, то к другому, особенно в ночное время, затем подолгу стоя возле них рассматривать, что твориться за окнами.
Нравилось делать обходы территории согласно графику, когда идешь вокруг садика, неосознанно подмечаешь, что всё это — остаётся на месте, никуда не пропадает.
Подломленная веточка на ели, рядом упавшая шишка, дощатая веранда, заметенный снегом кустик какого-то кустарника, отпечаток моего следа, водосточная труба на стене, лестницы с перилами, струны натянутых проводов, и многие другие мелочи, которые лишь на первый взгляд только кажутся пустяками.
А сквозь  разные окна, через которые присматривал за дворовой территорией, виднелся со всех сторон жилой массив, окружавший детский сад.
Вырисовывались игровые площадки с песочницами, закрепленные за определённой группой, на которых днями носились стайками дети.
В летние месяцы, с  непарадной стороны и с торцов, высились по периметру деревья берёз с гнёздами ворон и грачей, стволы рябин с красноватыми ягодами.
А со стороны фасада вымахали во весь рост липы с липовыми цветками,  пирамидами тополя с тополиным пухом, ели с пахучими шишками, они стояли разодетыми всегда одном синевато-зелёном наряде.
В цветниках, по длине бетонных бордюров, высажены цветы, распространявшие тягучий опьяняющий аромат красивой и молодой жизни.
С наступлением зимы было всё также, но со снежным слоем, без травы, без листьев, без цветов. Да клинья грачей с перелётными птицами улетали на юг, где им жилось в теплом климате. Но весной они снова прилетают именно сюда, в этот родной садик для них, наполняя его веселым гвалтом, словно малые детишки. Они снова будут обживать гнезда на березах, дружной семьёй заводить птенцов, а когда малышня вылупится и подрастёт, учить их летать, добывать пищу. Вообщем становиться взрослыми, как они сами.
Видимо это место, для птиц, стало тоже их детским садиком.
По ночам уютно светились окна жилых домов, в них, за просвечивающими шторами и занавесками, существовала своя жизнь, во тьме двора раздавалось карканье встревоженных ворон, а свет фонарей и фар машин отражался в асфальте.
Днем становилась та же самая обстановка, только с прибавлением в городском пейзаже двигающихся людей, которые проходили то медленно, то спеша, мимо садика по пешеходным дорожкам по разным делам.
Организация, где устроен и числюсь по налоговым взносам, официально по всем документам называется,— МАДОУ Д/С № 27.
А по-простому, это детский сад, под названием «Надежда», расположенный в одном из микрорайонов нашего города.
Сторожем, как понимаете, был не всегда.
Такой шанс выпал мне один из…
В общем не стоит говорить из «сколько».
В образе сторожа, я как влитой из мрамора, только немного ожившего: возраст за 50 лет, угрюмый, молчаливый, неразговорчивый.
На всякие вопросы отвечаю: да, или нет.
Персонал детсада, с кем общаюсь постоянно, не знает кто я.
Заведующая  садика, модно одетая, молодая стройная женщина лет тридцати с чем-то, — Надежда Александровна, видимо в честь её назван так этот  детсад, которая меня принимала на работу в качестве ночного сторожа, через ГОРОНО, медкомиссию, проверки на «уголовки», наркотики, и всё такое прочее, даже не подозревала, кто я, на самом деле.
А кто тогда, под табельным номером «9951»? Как объяснить.
Мое нынешнее рождение, или воплощение, кому как нравиться, оно состоялось в этом городе. Жил, гулял, веселился по всему свету, — пока оно не пригнала меня сейчас в родной город.
А потом заставило устроиться обыкновенным сторожем.
В детский садик, в который ходил, в моём детстве.
В Союзе строили прочно и навечно, поэтому он сохранился до сегодняшнего дня.
Здесь почти ничего не изменилось, это ощутил сразу, как очутился в нём: невысокий подкосившийся от времени забор из сетки рабицы, детские площадки с травкой, уцелевшие песочницы, старенькие веранды, их крыши покрыты шифером, скрипучие весовые качельки, лесенки-лазилки, турнички…
Конечно, всё это регулярно красилось и ремонтировалось, но оставалось таким же.
Правда, здорово выросли деревья.
Я помню: при мне они были высотой примерно как вишнёвое деревце.
Что ещё; крышу садика, поменяли на металлический профнастил, синего цвета.
В помещениях сделали ремонты, заменили всю сантехнику с трубами, поставили пластиковые окна с жалюзями, обновили паркет, кафель, обстановку, мебель, кроватки, матрасики, парты, стулья…
Кстати сейчас стулья сделаны так, что их можно регулировать по росту ножек.
Но это ничего не меняло, в основном: дух садика оставался прежним.
Моё чувство как можно сравнить, будто надеваешь старое ношеное пальто, лежавшее в шкафу много времени без дела. Оно вышло из моды, кое-где нашиты заплатки.
Хотя всё равно, пальто такое же узнаваемое и привычное, жмет в плечах, где-то в талии, но вполне ещё пригодно для обыденной носки.
Да какая ирония происходящего в жизни; в садике, из которого вышел в шесть годков, вернулся в него снова, через сорок с чем-то, лет.
Именно в этот садик, где когда-то рос, возле бабушки и мамы.
С деловитыми молоденькими нянечками, которые вытирали мне попку после горшка со сделанными делами, со строгими  тетями воспитательницами, которые учили азбуке.
Дневной сон после обеда, общий туалет, прогулки, занятия.
Завтрак, обед, полдник. Одевания, раздевания.
Утром прощания с родителями, вечером встреча.
Теперь мне это не грозило: тех нянечек, воспитательниц, которые видели меня голеньким и маленьким, с грязной задницей, наверно уже давно нет на свете.
Абсурд, если это рассудить со здравой логикой, ибо человек не может возвратиться в одну в реку, но это так: я работаю сторожем в детсаду, где рос с трех лет.
Где тут Кастанеда с байками про тольпеков, где иудейские волхвы?
Не знаете? Я тоже.
Их здесь нет, и не бывало.
Есть только детский садик, моя работа ночным сторожем, и я.
Работа сторожа заключалась, по словам Надежды Александровны, и по нормативным документам, которые подписывал, не глядя на них, а в разрез блузки, а за ней скрывались весьма аппетитные.. — обход территории в ночное время каждые два часа, обход помещений садика, проверка подвалов, включение-выключение общего освещения.
Утром открывание калиток и ворот, для проезда машин с продуктами в пищеблок.
Ведения журналов «сдал-принял», глядения в мониторы видеонаблюдения за обстановкой, закрытия окон и дверей, перекрывания кранов, смесителей, датчиков, счетчиков и так далее, и так далее.
Кроме того, по мере необходимости: помогать дворнику в уборке снега, мусора, расчистки дорожек, поливать цветы, копать землю под  грядки и цветники, принимать участие в субботниках, в ремонтах.
Конечно, это понятно, это работа.
Хотя и абсурд происшедший в моей жизни.
Но мне было по барабану, не это выходило главным занятием.
Я был поставлен Сторожем, приглядывать за всеми, наверно так суждено.
Вот моя настоящая работа.
Пишу записки и тексты, время от времени, когда стал ночным сторожем.
При чем здесь они? Ведь книги — самая лучшая забава, нарочно придуманная, чтобы скрыто издеваться над людьми.
Вместо пишущей машинки, набиваю слова на стареньком ноутбуке, который принёс в садик из дома. У него вышли все сроки работоспособности, поэтому он часто ломается.
Но через некоторое время, он, каким-то образом сам по себе чинится, оживает, снова начинает сносно функционировать.
Когда в садике никого не остаётся, заняться нечем, то на ум приходят всякие мысли, которые мне почему-то кажется необходимым делом записать их черным по-белому.
Кроме того, помните «теорию яиц».
К примеру: пишу карандашом на огрызке листочка: «да пребудешь ты, «имярек», здравый, дойдёшь до дому», — и всё, человечек, жив-здоров.
Ни кирпич на голову не упадет, хотя в нашей жизни надо говорить «сосулька с крыши», ни машина не собьет, ногу не сломает, хулиганье не пристанет, в магазине на кассе не обманут. Ничего не случится, вообще.
Он придет домой, будет кушать, смотреть телевизор, ночью спать.
Поэтому этот довольный всем человек не станет сжимать яйца другому человеку.
Ибо он в порядке, как вроде бы, счастлив, по-своему.
Какие именно слова? Не знаю, всякую бессмысленную белиберду, точнее отсебятину, что приходит на ум, оно получается каждый раз по-разному.
Это словно выражение странных мыслеобразов, сродни построению игральных карт, из «хроник принцев Амбера».
Или, к примеру, у одной певички есть песенка, в ней слова про «джагу».
Немало копий сломано, когда слушатели выясняли смысл этого слова.
Хотя не сильно важно значение слов, главное, что в них закладывается их создателем.
Некоторые скажут, что такого не может быть в принципе.
Но с некоторых пор не верю в серую реальность, которая слишком состыковывается с грубой жизнью, во всех ее проявлениях.
Чтобы в ней иногда не находилось место, для кое-чего другого, той же мечте, или для страшной сказки со счастливым концом однажды рассказанной ночью.
Это становиться в первую очередь магией слова, а потом реальной жизнью.
Так вот, я и другие Сторожа, нас много, целая секта Сторожей в мире, мы внимательно следим за тем, чтобы не осуществилась «теория яиц».
Ведь это будет апокалипсис, а оно нам надо?... Всем живущим.
Прерывая мои размышления, с улицы раздался приглушённый двукратный сигнал гудка, видимо что-то обозначавшее важное.
Я находился за служебным столом, где обычно сидят сторожа и вахтеры, поэтому посмотрел на монитор: одна видеокамера из девяти, показала, что снегоуборщик резво покатил к воротам, моргая фарами.
Понятно, работа здесь закончена на сегодня.
Записал в журнал время его отбытия, стал одеваться: куртка, шапочка, обувь.
Захватив ключи, вышел за дверь. Она автоматически закрылась на магнитный замок.
Сходя по ступеням крыльца, в конце чуть не упал, вовремя ухватившись за поручень.
Последняя ступенька и примыкающий к ней асфальт оказались скользкими, под выпавшим накануне снежком, скрывались налипшие корочки льда.
«Да, надо бы днем, когда потеплеет, непременно почистить само крыльцо, заодно дорожку до входной калитки, — подумалось мне. —  Вдруг упадёт какая-нибудь мамаша, а дворничиха, когда придет рано утром, просыплет песочком. Если так надо…»
Туман всё ещё не расходился, но сквозь облака, обрисованные серым графитом, на несколько мгновений проглянуло солнце.
***
Если человека никогда не называли идиотом, значит он неверующий.
А если называли, то выходит он верующий.
Странно…
А начиналось всё как обычно.
Постепенно, шаг за шагом, почти незаметно для меня самого.
— Пойдете работать сторожем? — спросили меня в центре занятости населения, он называется сокращённо, —  ЦЗН.
— А есть другие варианты? Может мастером, или инженером?
— Других вакансий нет, но это пока лучше для вас, чем просто носиться с «бегунками», получать копеечное пособие, — уныло вздохнула тетка с рыжими волосами, постучав по клавиатуре, посматривая на тусклый монитор.
Всё это выглядело ничем не обещающим: ни в жизни, ни в перспективе.
А о будущем мог только мечтать, как и тетка с рыжими волосами.
Ее зовут Люция, она работает с людьми, называемыми «безработными».
Коим тоже называюсь я, стою на учете, именно у неё, —  как «безработный».
Все это кажется убогим и нищенским; потертый линолеум под ногами, расшатанные столы у персонала, продавленные кресла для посетителей, потолки с люстрами, где не хватает лампочек, покривившиеся шкафы для хранения бумаг и папок, стены со старыми обоями, но все также висит «наш великий».
Со знаменами и флагами в триколора.
Взгляд, опущенный вниз, утыкается в уголок за шкафом с документами, где якобы спрятана обувка Люции: у одного сапожка кое-как приклеена подошва, у другого замок набекрень смотрит.
Честно говоря, у меня не тоже лучше, обувь.
Наверно поэтому здесь ошиваюсь: нет денег, нет работы.
Люция, она примерно моего возраста, поэтому мы общаемся на «ты», а ей, во что бы то ни стало надо меня трудоустроить, чтобы не портить статистику исторического максимума безработицы в «3.7%», объявленного тем, кто висит на стене.
— Ты пойдешь?— спрашивает она.
— А что там делать? Какие условия?— тупо задаю вопросы, от нечего делать.
Немного поворачиваю голову, — и на тебе — тут тебе развлечение. Бесплатное.
Как до этого дошел? Так получилось.
Ведь с молодости в казино играл, в рулетку. Не знаете в какую?
В русскую. Называется «друзья».
Как там происходило: сначала одному другу поверил, он обманул, другому дружбану дал больших денег в долг, он не вернул, а другой подставил, то есть не себя, а мою задницу, так ему стало выгоднее для карьеры.
Третий, четвертый, пятый, десятый…
Думал, повезёт. Но почему-то не везло.
Я всё играл и играл, не унимаясь, пока не наступило время прозрения.
То время можно называть по-разному; полнейшим затмением, помутнением рассудка.
Или накрывший мою жизнь, туман с мутной ложью и сплошным враньём.
Один знакомый рассказывал веселую историю из жизни:
«… у меня ДР, в декабре, стали отмечать, ну и пошло-поехало, очнулся я, значит, ничего не понимаю: потом смотрю по сторонам, вокруг моя дача, тепло, вроде лето наступило, а я сижу на грядке, сажаю помидоры…»
Такое вот прозрение, но в том случае там был причиной один алкоголь, вводивший человека в изменённое сознание.
Поэтому я, образно говоря, нахожусь здесь с голой жопой, в кабинете под номером «два», слушаю Люцию, заодно смотрю на шум.
Кабинет просторный: у двух окон стоят, — раз стол, два стол, три стол, ещё два стола у стены, и также обратно: раз, два, три. То есть получается восемь столов, расставленных возле стен.
За почти каждым столом, работают люди, точнее, женщины, разных возрастов и внешностей.
Работа у них, — обрабатывать нас безработных, или трудоустраивать на работу, чтобы экономить бюджет государства.
Это кому как, как слышится, или может видится.
А работа была, но только такая: прачки, посудомойки, официантки, кассиры, продавцы, грузчики, уборщики, маляры, разнорабочие, комплектовщики по 14/7, дворники…
Ещё требовались таксисты, трактористы, мотористы, слесаря, шофера камазисты, водилы всех категорий, — но это смешно!
Такие важные птицы, под заборами не валяются в наше время.
Как и врачи, особенно стоматологи.
Конечно, люди, без опыта работы, требовались по «вахтовкам», где работодатели обещают золотые горы, комфортные условия работы и проживания.
Ладно, допустим, контора без мошенников, потом заплатит по договору, но попробуйте повкалывать на работе, с перетаскиванием тяжестей, с одного места на другое, пребывая всё время на ногах — по 14 часов в сутки подряд целый месяц, а то и два. Это нормально?
В цивильном капиталистическом обществе, давно такого нет.
Молодые, и здоровые парни, которым лет по 18-25, вроде студентов, или малолетних зеков, — они смогут за бабки продержаться некоторое время.
Ну хорошо, врать не буду, вот случай…
Но начать думаю, следует по порядку происходящих событий: четыре года назад, после нескольких десятилетий зря прожитой жизни, пришлось вернуться из Ёбурга, в родной город. Всё ничего, но с работой вышла проблема, пришлось встать на учёт в ЦЗН.
Через некоторое время устроился через них,  в одну фирму, выкупившую заводские территории, у организации банкрота.
«Европласт» называется, пластиковые окна делает.
Зачислялся сборщиком стеклопакетов, но на самом деле определили меня вроде разнорабочим. Как объяснить характерную специфику:
На лазерном станке, сначала огромное стекло нарезается по стандартным размерам, затем заготовки поступают на монтажные столы.
На столах стекла собираются по схеме, указанной заказчиком, ставятся перегородки с фольгой. Нестандартные размеры, вырезаются вручную, при помощи стеклореза и линейки. Далее стекла поступают в вакуумный конвейер, где из них откачивается воздух, таким образом, они вроде как склеиваются между собой.
Моей обязанностью было: брать стёкла с конвейера, ставить на крутящийся станок (аккуратно, чтобы не разбить), где один парень или его сменщица девка, обмазывают изделие с торцов, черным герметиком.
Затем берешь его, аккуратно, чтобы не разбить, иначе ущерб вычтут из зарплаты, ставишь стёкла стоймя на тележку. Далее толкаешь ее в сторону, потом приезжает погрузчик, он отвозит тележку в другой цех, где стекла обрамляют в пластмассовый профиль.
Доли минуты, занимают эти действия.
Наверно в нормальном производстве, в нормальной стране, эти операции проделывают роботы манипуляторы.
Но мы где живем? Правильно.
Мы сами как роботы, поэтому должны выполнять однообразную работу.
А она как оказалась, была очень грязной и тяжёлой.
Грязной, —  потому что, герметик, похожий на тягучую смолу, хотя это и была смола или мастика, не успевая подсохнуть, стекал, куда ни попадя, затем намертво прилипал к моей одежде.
Спецовку мне так и не выдали, поэтому пришлось принести из дома, что-то старенькое из вещей, но пока носимое: джинсы, спортивная куртка.
После смолы стирать и чистить одежду становилось бесполезным делом, только выкидывать на свалку.
А трудность заключалась в том, что один стеклопакет, или пока собранные стёкла, весит от 20 до 30 килограмм.
За смену перетаскиваешь их шестьсот раз, то есть, грубо говоря, за смену приходилось таскать тридцать тонн. Всё это нежно и аккуратно. А смены проходили почти по 14 часов
В понедельник прошла первая смена, — терпимо.
Вторая смена, была уже в тягость.
Третья смена, там я разбил стекло.
Оно было важным, сделанным для какого-то «шишкаря», в его строящийся особняк.
Уронил на землю, вес зашкалил, стеклопакет был тройной, под сорок килограмм, в шесть квадратных метров.
А я его брал один, без помощников.
Как берут стекла и стеклопакеты?
Есть такие специальные ручки, вакуумные прихваты, с присосками.
Четвертая смена, — в утренние часы разбил два стеклопакета.
Потом в перерыв состоялся разговорчик, на повышенных тонах, с применением мата.
Предъявлял мне тот молодой щенок, со станка с герметиком, за которым никак не успевал. Мы сцепились в драке посреди рабочего места, но нас разняли.
Драки, — ничего нового, обычное дело, среди холопов.
Щенок успокоился, даже потом якобы стал помогать мне:
Поднимать один стеклопакеты в сорок килограмм, вроде на спор, и для хвастливого вида: типа какой я сильный, а ты лох косой.
Ну раз он поднял. Ну два, или даже двадцать два, не спорю.
Организм молодечный, спина здоровая с позвоночником, —  ему всего двадцать с чем-то лет, а у меня уже давно седые волосы.
Я ему так и сказал:
— Потаскай лет десять кряду. Посмотрим, какой ты будешь потом: прямой, или косой!
Парень зло поморщился, но ничего не ответил.
А ко мне вскоре, после обеденного перерыва, приставили помощника: то ли узбека, то ли туркмена. Он прохлаждался без дела, видимость работы показывал, слоняясь по цехам.
Выяснилось, что до меня, он один выполнял адскую работу.
Опять-таки его поставили, по распоряжению начальства, конечно, оно стало в курсе всего конфликта.
Работа пошла быстро и споро: щенок огрызался, я лаял.
В те чертовы часы, я и тот узбек, ничего не разбили.
А стеклопакеты, как назло с конвеейра сходили громоздкими, соответственно тяжелыми.
Поэтому я кивал узбеку, мол, помоги узкоглазый брат: мы впивались прихватками, и в четыре руки, с кряканьем перетаскивали его в нужное место: сначала на станок, а затем со станка на тележку.
Еще интересно, узбек, как-то по своему крякал.
Но самое интересное, был такой разговор, состоявшийся буквально на бегу:
— Валерий Палыч (это начальник цеха), можете перевести меня на другой фронт работы?
— А что такое? Не справляешься? Вижу. Вон у тебя помощник узбек. Давай работай, не стой.
— Валерий Палыч, да не могу я здесь, дайте что-нибудь другое: стекла резать, или пластмассу? Или помощником на конвейер?
— Ну где я тебе место найду, — если нету. Поговори с мужиками из бригады.
Может они согласятся, на перемену. Не знаю. Делай что хошь, а работай. Понял??!!
Валерий Палыч убежал, точнее, покатился как резиновый мячик на ножках, ведь он был полненький, в тоже время живенький, по цеховым делам, а я остался работать дальше.
Наступило время вечернего перекура.
Также мое, когда обратился к мужикам и парням, о подмене.
У всех мужиков был физически легкий труд, по сравнению с моим трудом.
Поэтому никто, — подчеркиваю, — никто, не согласился, чтобы встать на мое проклятое место. Все стали отнекиваться по разным причинам.
Узбек помощник, а что узбек, — сегодня тут. А завтра там.
Так и получилось на следующий день.
Его с утра отозвала куда-то, в другое место: на выезде помогать установщикам стеклопакетов.
Поэтому в пятую смену, когда работал в одиночку, у меня в конце вечера отказала рука.
Что-то хрустнуло в ней, не могла сгибаться в локте.
На следующий день, с утра пошел на прием к травматологу, чтобы оформлять больничный, благо у меня «в трудовой», есть законная печать, о приёме на работу.
Рентген показал надрыв связок.
Позвонил Палычу, мол, так и так: беру со следующей недели «больничный лист», потом видимо увольняюсь к едрене фене.
Он покряхтел:
— Что ж, теперь узбеку одному придется работать.
— Слышь, ты вот что: оформи свою травму как бытовую.
— На хрена мне это?
— Ты не кипишуй, всё будет чики-пуки. А мы тебе премию выпишем. И очень хорошую
Пойми, нам не с руки показывать травматизм. Понимаешь?
— Понял. А сколько?
— Да ты не парься, всё будет чики-пуки. Ты давай, пиши «бытовуху». А мы не подведем.
— Лады, Палыч, договорились.
Поэтому написал у врачей объяснение, что получил не «производственную» травму, а «бытовую».
Прошло время «больничного», две недели.
Но Палыч, зачем-то занес мой номер в «черный список», к нему стало никаким образом не дозвониться, звонок тут же обрывался, даже без повторения автоответчиком:
«абонент не в сети. Оставьте сообщение…»
Поэтому через месяц, мне пришлось самому переться туда же, на окраину города: за расчетом, за моими документами, лежащими в отделе кадров.
Пешёчком, по слякоти, по весенней грязи. Какое такси, если денег нет ни фига.
Еще заметил, чем круче выглядит офис, тем поганее заводские условия: ни раздевалок, ни душевых, ни сортиров, ничего.
Зато офисное здание сверкало в мраморе, в зеркалах, в стекле.
Девушка в кассе, дала листок, где расписаться, потом деньги; заработанную плату, вместе с «больничными», обещанной премией, — купюру в сто рублей, с мелочью.
— Вот. И вот, здесь распишитесь, что получили.
— Это что?!
— Ваш расчет.
— Это что за дерьмо?!
— Ваш расчёт. Я вроде по-русски сказала.
— Не понял, это что?! За всё?!
— Не кричите. Вот приказ, согласно распоряжению начальника цеха, за принесенный ущерб предпри…
Дальше ничего не слышал, не помню толком.
Ведь мне очень нужны были деньги, мои честно заработанные деньги.
Очнулся уже в одиночной камере.
Знакомые менты, они все знакомые у меня в нашем городе, потом рассказали, что их вызвали, они приехали, там буйный колотит зеркала в офисе. Скрутили, привезли сюда.
А я думал, отлично, довезли до города, хотя бы на такси не пришлось тратиться.
Эта сучья «сотка», не стоила таких денег.
Понятно, дело замяли, когда это всё дошло до «гендира» фирмы.
Как говорится: баш на баш, а чей баш круглей, тот и выиграл.
Побил зеркала, стёкла, но никого не ударил, не изувечил, не убил.
Материальный ущерб, в офисе, конечно, списали.
«Гендир», не захотел выносить сор из избы, ведь это же натуральное рабство, если правильно судиться, имея за спиной адвоката.
А у меня было мало причин сидеть в камере.
Поэтому обоюдно подписали бумаги, что не имеем друг к другу претензий.
В тот же момент меня выпустили из «ментовки».
Разумеется без всяких денег. И даже без «сотки».
На которую можно купить только одну баночку пива.
Нормально история?
На память об этом случае остались: синяя печать в «трудовой», о том, что я проработал три недели (вместе с больничным), — совершенно бесплатно, даже в убыток себе.
Ведь обеды в столовой были за деньги, лекарство на лечение, — тоже за деньги, именно за свои кровные.
Да, кстати, медкомиссия, — меня заставили пройти ее, пообещали, что деньги потом вернут, она тоже платная, почти две тысячи рублей.
Эти деньги мне, конечно, никто не вернул, да и не собирался возвращать.
Как поется: «… возвращаться, плохая примета...»
Так и это, придумано «теми», кого не следует называть вслух. Иначе…
Ещё остался черно-белый снимок рентгена.
И застывшая глыбой льда, злоба в душе, на тех мужиков из бригады.
Особенно, к тому парню, молодому щенку.
Также остались вопросы к Палычу: он меня провел как… не буду говорить как именно.
Только когда мимо меня проезжает его черный «форд», на котором он рассекает по улицам города, то моя рука непроизвольно тянется к булыжнику, чтобы всадить его в ветровое стекло этого гребаного автомобиля.
Хотя они все нормальные парни, по отдельности.
Ведь вполне адекватно общался с ними наедине, и так, накоротке, пока везёт «вахтовка», до места работы, потом обратно домой.
Один парень, ему тридцать лет, МЧС, высшее образование, ССО, Сирия, умница, все дела.
Другой трудяга парняга, тоже за тридцатник, тоже с понятиями.
Третий, вроде норм, но уже не помню кто он, был и был.
Короче, смысл в том, что они все как соберутся вместе, то кричат хором: «мы своих — не бросаем…»
Ага, как же, держи карман шире.
На деле же, бросают, ох как бросают.
То есть, представьте себе: тыл, простая мужская работа.
Здесь нет войны, нет фронта, но тебя бросают, как бродячую собаку под забором.
А такое сплошь и рядом происходит, почти на каждом шагу.
Нам как жить, кому за пятьдесят? У кого здоровья нет?
Да какой там, за сорок лет, спина скрипит, шею сводит, руки не разгибаются.
Не говоря уже о других вещах, ведь в приличном обществе о них не принято говорить.
А вот ещё один курьёзный случай вышел.
Называется он — «без меня, меня женили».
После «европласта», опять же через ЦЗН, меня направили в школу.
Нет не в родную, №3, а в другую, чуть поодаль.
Ее совсем недавно построили, — СОШ №12.
Иди, мол, прикинь хер к носу, поработай сторожем, и всё такое.
Я, как всегда, согласился, — а что мне терять.
Терять было нечего.
Рулила всеми делами не директриса Е. Малова, не завуч, ни кто иной, как школьный завхоз.
Можете представить себе жабу, за столом?
Квакающую, взрослую, жабу?
Нет? с трудом?
Я тоже, до того момента.
Короче, я всё пропущу плавно, на перемотке.
(там были интересные моменты, но не в этом суть истории)
Я устроился, выхожу на смены, нормально работаю две недели.
И тут мне под нос суют договор, работодательский.
Внимательно читаю, и тут обнаруживаю, что моя «зп», по всем параметрам 6 тысяч.
А мы же договаривались, во время собеседования, как бы так:
Я конкретно  спросил «жабу», — сколько?
Она ответила, — 13-12 тысяч.
Дело было вечером, никого из начальства в школе, конечно не осталось.
Поэтому взял чистый лист бумаги, формата «А4», и стал писать заявление «об уходе, по собственному желанию».
Потом его засунул куда-то, в ящик стола, когда мои эмоции притихли.
Утром пришла смена, но никому ничего не говорил об увольнении, и об том заявлении.
Сдал смену, ушел домой.
Прошел день, потом второй.
На третий день, уже вечером, как положено, иду на работу, в ту школу.
А у меня уже эмоции затихли окончательно, поэтому думаю:
«да хер с ними, с деньгами, какая к черту разница, лишь бы была бы работа…»
Захожу в школу, а там, где место вахтера, и мое место тоже, — удобно сидит какой-то человек. Точнее, пожилая женщина.
Диалог был у нас такой:
— Здрасте.
— Здрасте.
— Женщина, а вам не кажется, что вы, немного мне мешаете?
— Кому? Вам?
— Да, мне. И собственно говоря, позвольте узнать: что вы делаете за моим рабочим местом?
— У меня такой же вопрос: кто вы?
— Как кто! Я –то, — ночной сторож, этой школы, пришёл на смену. А вы тут расселись!
Я чуть было не сказал,— «поднимайте свою толстую жопу и проваливайте вон…»
Но…не сказал, потому что женщина боязливо ответила:
— Я тоже сторож, только я новенькая здесь…
— Понятно: вы сторож, я сторож, — выходит надо разбираться, кто из нас настоящий сторож, — логически мыслить стал. — Надо звонить начальству.
— Да не надо ни кому звонить, — вдруг к нам подлетела одна из вечерних уборщиц.
— Вы уволены. Вы же сами написали заявление.
— Да как…., — я поперхнулся:
— Как такое возможно?
— Ну окей, вы нашли моё заявление в столе, но на нём нету ни даты, ни моей подписи….
— Вы в своем уме??
— Ничего не знаю, вам просили передать это, если придёте, — она сунула мне в руки «трудовую».
— Забирайте личные вещи и проваливайте отсюда! — огрызнулась уборщица и убежала.
Я развел руки в стороны, новый сторож тоже сделала так.
Вздохнул, пошёл забирать свои личные вещи.
Как потом понял, бабье, нашли мою бумажку, — без даты, без подписи.
Зажжужали, зашумели, — и тут же уволили.
Без отработки, без поиска замены, вообще без ничего.
Ни одна тварь даже не позвонила на мой телефон, чтобы поинтересоваться элементарными вопросами; а как, а почему человек увольняется…
Нет, ничего, вообще ни одного звоночка.
Нормально история?
Конечно, я знаю, кто этому всему виной, — «ЖАБА».
Когда. Вспоминаю этот случай, у меня как всегда перехватывает горло.
Может от нехватки дыхания. Или от чрезмерного волнения.
Хотя, может так стало лучше; когда, я и она, избавились друг от друга.
Но это осознал намного позже, когда стал настоящим Сторожем.
Но в то время, после моего «увольнения» из школы, мне пришлось несладко, как и всем вокруг меня.
Из принципа, я вновь пошел в ЦЗН, чтобы встать снова на учет как «безработный».
Для этого мне пришлось давать объяснения, как такое вышло, заполнять бумажки, добывать по-новой разные справки, в том числе из этой же школы.
Малову, директора школы, вызывали к меру города, по моему вопросу.
Строгий  выговор, или что-то там еще, я точно не знаю, что там бывает, за закрытыми дверьми кабинета мера.
А так: нас вызвали к меру, на ковер.
И вот мы стоим, я и директриса Малова, напротив стола мера, как нашкодившиеся школьники; я пытаюсь оправдаться, она тоже.
В общем мы все, имели очень даже бледный вид.
Хотя, ведь я как бы не виноват. У меня нет ни должности. Ни кресла. Ни портфеля.
Я уволен. Я никто. Мне нечего бояться.
Но всё равно-с, начальство-с.
Откуда-то подсознание выталкивает это стыдливое чувство, взращенное испокон веков, — твое предназначение пресмыкаться перед Великими, жалкий червяк.
Наверно, как говорил А.П.
—  я по одной капле выдавливаю ничтожного раба из себя…
Такое сравнение пришло на ум.
В детстве я любил Чехова.
Читать его тонкие рассказики, с подколами, с этакими вывертами
А с юмором мне нравились больше.
Мне признаться, нравился тот, когда голый музыкант потерял свой контрабас.
Ну там вообще умора.
Чехов, Чехов.
Я рождён в СССР ( нет, это не песня. Всё намного прозаичней)
Был социализм.
Идеология, рабы не мы, мы не рабы.
И вот получалась для именно меня заковыка, зачем мой самый любимый писатель говорит про рабов?
Ведь их нет на свете, — рабы не мы, мы не рабы.
Может они где-то есть, но не у нас в Советском Союзе.
Я понимал Чехова почти всего, разумеется, для своего возраста, в 13-14 лет.
Но не понимал одного, причем здесь рабы, и зачем их надо выдавливать из себя.
Что за ересь и чушь?...
Прошло время, достаточное, уже наше.
Сменился строй, уклад, изменилось общество, поменялся народ.
И вот тогда, уже цитата Чехова, заиграла новыми красками.
«Нужно по капле выдавливать из себя раба…»
Теперь, — я бы отлил эти слова  в мраморе, а буквы высек с золотым тиснением.
И прибил бы эти таблички на каждом углу.
На каждом углу…
На каждом углу……
Когда не было никого дома, то разыгрывал маленькие спектакли по рассказам Чехова.
Я единолично озвучивал их реплики, показывая в лицах всяческие интонации:
— Унтер офицер Пришибеев — докладывайте, что тут у вас случилось?
— Ничего-с, вот собачка-с, укусила за палец-с…
— Какая нахер собачка. Я кто? вашу мамку здесь в кино водил, я унтер офицер, и по такому пустяку меня беспокоить, — повесить собачку!
— А если это собачка губернатора?
— Губернатора.. хммм, отставить, тогда повесить это, пьяницу и забулдыгу.
— А если это не собачка губернатора?
— Отставить повешение..
— Что ж такое получается: никого вешать нельзя.
— Разойтись быстро, я унтер офицер Пришибеев. Иначе повешу всех вас.
— За незаконное сборище...
Еще я не знал: кто такой жид, еврей, или хохол.
Я клянусь, пионерским значком, что этого не знал.
У мамы, в библиотеке, с «Робинзоном Крузо», была толстая книжка, про приключения одного мальчика.
Сюжет был примерно таким; маленький мальчик, находит больную собаку.
У нее сломана лапа.
Тогда мальчик захотел вылечить ее.
Кормил хлебом, поил водой, накладывал повязки на лапу.
Когда она выздоравливает, то семья мальчика, становиться против собаки.
И выдвигает ультиматум: или ты, или она.
Но мальчик решает уйти из дома, вместе с собакой.
Он собирает вещички в котомку, одним утром, пока все спят, сбегает из дома, вместе со своей собакой.
Они бредут где-то по лесам, по полям, им встречается один человечек, называемым «фунт с полтиной»
Фокусник. Алкаш, в придачу сутенер в стриптизе — по кличке «пол-фунта».
Ещё контрабандист.
Это очень было интересно читать, только вот там встречались постоянно странные слова; водка, стриптиз, сутенер,  жид, контрабанда, еврей.
(это была обычная детская книга, какого-то автора. На русском языке.
Издание «Детгиза», 195-ых годов, с черно-белыми иллюстрациями, на страницах, возле текста)
В книге были замечательные рисунки, сопровождавшие повествование.
Они бы сделаны вроде черным карандашом.
Я очень вдумчиво рассматривал их, стремясь понять мир, вокруг себя, вокруг того мальчика.
Вот на рисунке собака. Она страдает и мучается, судя по выражению ее измученных глаз.
А мальчик помогает ей выздороветь.
На другом; дом, сарай, двор, где живет мальчик и его семья.
Это было очень красиво.
Потом природа, где мальчик с собакой держать путь в неизведанную даль.
Рисунок «пол-фунта», изображавшего пьяненького мужичка.
Он был похож, знаете на кого?
На Краморова, того самого.
Которого мы знаем по фильмам.
А там был просто рисунок, возле того сюжета, где он стал пить водку, из какой-то бутылки.
Я знал про бутылки всё: они бывают молочные, или кефирные.
У них широкое горло, закрываются тонкой шоколадной фольгой, продаются в нашем магазине, называются «молоко», или «кефир».
Хотя есть еще «катык».
Но такие бутылки видел в первый раз.
А потом рисунки, после нескольких глав пропали, поэтому читать стало очень сложно и непонятно.
Она была очень интересная, но я ничего не понимал из-за некоторых слов; жид, еврей, контрабанда, водка…
Это были повседневные слова, которые употребляют другие люди, но я не понимал настоящее значения этих слов.
Вот что такое контрабанда?
А что такое водка?
Кто такие жиды?
А кто такие евреи?
Фунт, полтина, — также не увязывались в мою картину миру.
Но я принимал, так положено, ведь этому учат взрослые.
Это только прозвище бродяги.
Как и название всего: курица, свинья, петух, корова, — они все сливались в один бесконечный словесный ряд моего понимания, точнее сказать, восприятия всего.
Когда это можно написать это слово по буквам, или произнести по слогам.
Значения слов, — вот допустим мат.
Слово «****ь».
Я не знал, что оно означает в жизни, на самом деле.
****ь и *****, — для меня это выглядело нормальным словом.
Но когда я его впервые произнес, то все насмерть перепугались.
— Этого нельзя говорить! —  воскликнула бабушка.
А с мамой случился обморок.
Меня не стали бить, наказывать ремнем.
Так, поругали, заставили стоять «в углу», это такое наказание.
Мне запомнился эпизод, когда мальчик с собакой, встречают бродягу Пол-Фунта.
Им всем хотелось кушать, тогда бродяга достал вареное яйцо, корочку хлеба, бутылку водки. И как бы так.
Сцена еды, поедания, выпивания
Описаны очень, очень художественно.
(нет, я так не смогу, даже не уговаривайте)
Поедание вареного яйца, — это что-то…
Но мой, детский ум не мог этого понять, как-то переосмыслить
Тогда я начинал думать:
«жид», «хохол», или «еврей»?
Кто тогда они?
Может страшные люди, которые хотят съесть маленьких мальчиков ночью?
Я накрывался с головой одеялом и дрожал от страха.
А что такое «водка», от которой люди становятся пьяными, и ложатся спать беспробудным сном, точно мертвые.
Мне было всего шесть лет.
Я тоже не спал по ночам и всё думал и думал.
Мне было интересно думать. А не спрашивать, каждый раз:
— ма, а это что такое?
— Мама, как оно называется?
Сроду ненавижу задавать людям тупые вопросы.
Если ты задаешь их сам.
То возможно ты сам немного туповат от природы.
Тогда мама стала прятать от меня эту интересную книжку.
Но я, как-то находил ее снова и снова.
Самое интересное, через несколько лет, всё прошло, вопросы отпали.
Водка это водка, жид это жид, еврей, это еврей.
Но никто меня этому не учил.
Абсолютно.
Знание приходило в голову, словно из воздуха.
Щелк. И всё, словно это нажатие выключателя.
*
Вечером, пришел в детсад, на свою первую смену.
Через плечо сумка, в руке пакет, с необходимыми вещами.
Чай, кофе, стакан, ложка, в общем всё такое, чтобы пережить ночь без проблем.
Садик, и его двор выглядели пустым, когда открыл входную калитку, зашагал внутрь территории. Меня встретила сменщица, дневная вахтерша.
Она представилась:
— Я Назиба.
**
Среди ночи, разбудил странный звук.
Я немного задремал, очнулся и обвел глазами помещение.
Нет, все было на месте: пульт пожарной охраны, монитор.
Но что-то было не так.
Я слез с кресла, взял фонарик, отправился на звук.
Он раздавался со стороны входа в подвалы.
Звук был немного странный, немного похож на стрекотания сверчков летом.
Но сейчас зима, февраль, насколько знаю и помню, за окном снег и мороз.
Тут увидел одно существо, это оно стрекотало.
Но когда я приблизился, то оно утихло.
Наверно испугалось.
Я взял его на руки и стал рассматривать, это насекомое, оно только немного большое с усиками как антенны, крылышки с узорами.
— Ты кто? — почему-то спросил это насекомое.
Ведь это глупо, совершенно глупо спрашивать каждую букашку, о чем она даже не может… или может..
— Я сверчок. А ты?
— Я человек..
— Нет, ты сторож.
— Так то, да: я человек и сторож. Вот, недавно сюда устроился.
Слушай Сверч: может у меня глюки, или это сон?
— Неа, не это сон.
Сверчок нагло сдвинул усы, и посмотрел на меня своим глазищами.
— Как ты сюда попал?
— Ну как: устроился. Нужны деньги, и работа.
— А почему?
— Нууу, это долгая история…
— А покороче никак?
— Можно покороче: в общем я всё просрал в жизни..
— А ты помнишь, что это за место?
— Нет, не знаю, если честно…
— Дурачок, наверно ты забыл, что это место, где ты вырос, с трех лет.
Вспомни: ту красивенькую девочку, с кудряшками, на которой обещал жениться.
А Юра, которому ты был другом, а потом окунул его головку в унитаз
Он чуть не захлебнулся и чуть не умер…
— Замолчи!!!
Эхом прокатилось по всему детскому садику.
Я перевел дыхание от долгого вопля:
— Замолчи, пожалуйста. Просто молчи.
Понимаешь,  мы были маленькими детьми. Это была игра такая.
— Игра, от которой можно умереть. Понимаю… — Ехидно сжал губы и рот, сверчок.
— Что ты меня хочешь?! Поганая тварь!
— Я? Ничего. Хотя возможно другие хотят. Ведь это ты стал Сторожем.
— Сторож и сторож, но какая в этом к черту разница. Где смысл?! А его нет…
Я устало опустился, присел на ступеньки возле входа к подвал.
Сверчок перелез на выемку, возле горячей батареи отопления.
— Смысла нет, как и во всём, в другом. Впрочем, на сегодня достаточно. Иди, и думай.
Хотя нет, открой дверь подвала и отнеси меня вовнутрь, где потеплее, а то я слишком стар, для таких манёвров…
Дверь в подвал отворилась с тихим скрипом.
На лицо упала паутина, ещё мне пришлось согнуться, чтобы протиснуться  внутрь подземелья.
В моей ладони лежал обычный сверчок.
Он был слишком беззащитным и беспомощным, чтобы мог раздавить его как всех насекомых.
Подвал детского сада, он оказался  до жути реальным, когда зажег фонарик, обшаривая лучом света вокруг себя
Одновременно похожим на обстановку из кино, про «ужасы», или про маньяков.
Когда они убивают и мучают маленьких мальчиков.
— Сверч, ты чего молчишь?
Под ногами похрустывал песок.
Незначительный запах гавна и фекалий ударял в нос.
Но сверчок молчал, лишь несколько раз шевельнулись крылышки, то ли показывал он пока живой, то ли он так выражает свое восприятие.
— Мы пришли. Тебя куда положить?
Из книжки, про сказку «буратино», знал, что умные говорящие такие сверчки живут где-то за печкой.
Там где тепло, темно, и уютно, возле потайной дверцы, откуда надо найти «золотой ключик».
Но здесь ничего такого нет.
Луч фонарика обшаривал стены подвалы.
Вот бойлерная, там еще что-то, тут просто подвал,
Старая списанная мебель, возможно, нет рук, чтобы вынести это на помойку, или ждет своего часа, когда достанут на поверхность.
Детские кроватки, они немного поржавевшие, но всё-таки пригодятся.
Одна стена мне приглянулась, она сухая, теплая, так как возле нее проходит большая труба отопления.
Вот тут, глубокая выщерблена, как пещерка, между кладкой в бетонной стене.
В цементном растворе.
Здесь тепло и безопасно, не считая пауков, крыс, мышей, и бездомных котов.
Я осторожно положил в нее уснувшего сверчка.
— Спи малыш…
Чуть шевельнулись крылышки, показывая, что он вроде всё слышит, или понимает мои произнесенные слова.
*
Юра, игра, девочка, на которой пообещал женится.
Это бред.
А что если нет?
Я вспомнил из садика:
Как меня окунали в унитаз, другие мальчики, старше.
Это была игра, с их стороны, с моей тоже.
После в погружения в унитаз, мои волосы почему-то становились липкими, очень дурно пахли.
Тогда не знал что это гавно, блевотина,  и моча.
Тети воспитательницы,  прозвали меня , — «вонючка».
У меня не было не сил, ни ума, чтобы сопротивляться.
А через годик, я сам стал нагибать других мальчиков.
Окуная их головками в унитаз.
Ведь это так здорово, когда они, трясутся,  дергаются, пускают пузырьки.
Тогда я не знал слова секс, оргазм, кайф,
Но это было почти сравнимо с этими понятиями.
Пускай привыкают, и тренируются.
Игра наша, называлась, то ли «водолазы», то ли «космонавты».
Надо задержать дыхание, и не дышать, как можно больше.
*
— А я знаю кто ты!
Заявил мне один карапуз, он уставился мне в глаза и выкрикнул:
— Знаю! Он злой!
Я оперся на стол, и покачал угрюмо головой.
— Мишенька, пойдем в нашу группу. Видишь, дядя сторож не в духе
Стала уговаривать этого карапуза молодая мамаша.
Конечно, он знал, я это понял сразу.
Но тут такое дело, когда стал думать над проблемой.
Как объяснится с настырным малышом?
Может поговорить по душам, под водочку?
Только малыши водку не пьют, а только компот.
Или подраться?
Не, тоже не вариант, — не та весовая категория.
Надо играть на их детском поле, думай. Думай.
Казино, ресторан, девочки, стриптиз,— не то.
Парк, зоопарк, индейцы, кенгуру, — пошла реальная тема..
— Миша, мииша, слушай хочешь сходить в зоопарк?
— Вместе с мамой, — я принужденно улыбнулся мамаше.
— Нет! — отрезал малыш.
— А там кенгуру, сладкая вата, а еще американские горки.
— Неа, пошли мам, а то этот злой дядя надоел…

Про мышек.
Они водились в садике.
От них не спасало ничего, на свете.
Ни кошки, ни коты, которые бродили возле пищеблока.
Ну отравой все посыпали, и что?
Несколько особей сдохли.
Причем в труднодоступных местах.
Разлагаясь от времени, с вонью.
Несколько групп пришлось закрыть на карантин.
А мне вменили в обязанность проветривать это помещение; открывать окна и форточки.
Но это нисколько не помогало.
Запах стоял ужасный.
Потом опыляли кислотой и ещё чем-то ядовитым спреем, на выходных, когда детей не было. Мужики в противогазах были.
**
Что было потом?
Забрал справки из школы.
Когда я вошел в кабинет завхозу, — меня передернуло, это было молча.
Ее тоже затрясло.
И это происходило без слов, без ругани, без ничего, — только наши взгляды и чувства.
Я не шучу.
Она придвинула мне готовые бумажки, я взял их и ушел.
Ни с кем не прощаясь, ничего не говоря.
Затем встал на учет в ЦЗН.
И стоял, стоял, пока не пришло, время.
Снова стать сторожем.
В данном случае, когда повернул голову:
дама в норковой шубе, дело было в конце февраля, с прононсом закричала:
— да как вы посмели?! Где мои деньги? Где моё пособие?!
Я жена мобилизованного!
— Но вам не положено больше, поймите! — пыталась образумить ту даму, сотрудница, за соседним столом.
— Я буду жаловаться!
Ткнула она вверх пальцем, и, громко хлопнув дверью, она гордо удалилась.
— Да жалуйтесь кому хотите, хоть видео записывайте, на коленях, мы то при чем здесь?...
Облегченно выговорила та сотрудница, затем звонко зазывая учетных гражданок из коридора;
— Следующая! Абрамова есть, в очереди?!
— Это детский сад, в нем нужен ночной сторож, пойдёшь? — перебила мои визуальные измышления Люция.
— Да, детский сад, только он здесь, зачем-то. Ладно, я согласен.
— Распечатать туда направление?
— Будьте угодны.
Люция распечатала направление на принтере.
За столами, с обеих сторон, кипели нешуточные страсти, в борьбе за деньги, за выплаты, за пособия, а что мне оставалось делать.
Сторож, так сторож. Как всё это достало!!
Наверно их тоже.
*
Возможно это новый роман.
Возможно с мистикой.
Хотя какая тут мистика, если это на самом деле.
В реале работал в садике сторожем, где рос.
Персонажи, не придуманы.
Наверно изменю имена, а так, ни к чему.
О чем будет..
Не знаю .
Боль.. наверно о боли.
Люди не представляют себе, какую они могут наносить боль другим…

Парфюмер.
Всё это случилось неожиданно в какой-то момент.
Подвал детского садика превратился в огромную пещеру, с множеством проходов, арок, залов.
Где мы все, очутились в различных положениях на относительно сухой каменной поверхности.
Крученые сталагмиты, выросшие с поверхностей, в виде столбов и конусов, с верхушек подсвечивали замкнутое пространство красноватыми бликами, словно здесь сделана кем-то светодиодная подсветка. 
Немного ослабленный Тахо, лёжа извивался под неподвижным телом Зевса, а мы, то есть я с Джеком, держали его за раскинутые в сторону руки, прижимая к низу, не давая ему вырваться из нашего захвата.
Парфюмер с Аней, всем весом навалились на его ноги.
Ему оставалось лишь изгибаться и сучить ногами, ползком передвигаясь сантиметром за сантиметром, куда-то в мрачную темноту.
— Джек, держи его крепче! — прохрипел, из последних сил.
Одной рукой удерживая руку, другой же рукой непрестанно подтягивая за лохматую шкуру собачий труп, пропитывающейся кровью, который всё время норовил соскользнуть с выгибающегося туловища Тахо.
Нам всем страшно, во всяком случае, мне было страшно: сдерживая на месте Тахо, заставляя тело убитой твари лежать прямо на нём.
То стало страшно: страшно, не потому что просто страшно, от той неукротимой клокочущей ярости, которая бывает и возникает, но уже не у обычного человека, а у самой Системы, против которой бороться, себе дороже.
— Отпустите меня, земные придурки…, — тихо сквозь стиснутые зубы издает шипение Тахо, с какой-то змеиной злобой чешуйчатого пресмыкающегося, двухметрового роста.
Медленно-медленно, движением за движением  он пытается извернуться из-под нас. Но это пока бесполезно.
Мы с Джеком снова и снова натягиваем на него сползающее тяжелое тело Зевса, не давая свободу судорожным попыткам.
Повторяю, — это выглядело очень страшно и противоестественно, ощущать себя, что будет и случиться  потом: через несколько мгновений, секунд, минут, и в чём ещё измеряется время жизни. 
Когда мы выбьемся из сил и полностью устанем, что тогда будет в случае неудачи, или не договоренности, с Тахо, амбассадором Боли.
Страшно подумать, что будет с нами, со мной: нас могут убить, повесить, разрезать на кусочки, отдать на корм псам, вскрыть живот вынуть кишки и все внутренности, требуху и даже душу, если это потребуется главному боссу, то есть Башне.
Могут утопить, могут сжечь в печи, разорвать напополам кранами, сдавить прессом.
Я это предчувствую, почти знаю, полученным знанием, что так и произойдет.
Страшно подумать, какая мощь стоит за спиной этой Системы.
Дело было даже не в этом страхе и боли, дело оказывалось в другом. Нечто выражалось в  другом: в пережитом, и в будущем.
Теперь  нам лишь оставалось держать за лапы, прижимая к земле громадную разъяренного шипящего Ящера, а красноватый свет кидал отблески, в которых иногда мерещились очертания фигуры человеческого туловища Тахо.
Его спина, обтянутая чешуйчатой кожей, вместе с костяными шипами едко царапает камни пещеры.
Время моей жизни, да и других участников событий, стало измеряться другими мерками, — насколько мы сможем вместе продержаться против неестественного существа. 
Но долго так продолжаться не имеет возможности: это понимаю я, понимают другие, и Тахо своим разумом, тоже.
Силы уже на исходе, тогда громко хриплю в морду рептилоидной сущности:
— Давай договариваться…
— О  чем? Наверно это уже смешно человечешко, хоть ты и Страж….
Ящер пыхнул огнем, как заправский дракон, — разшвыривая всех нас в разные стороны.
Я улетел на несколько метров, больно ударился об камень.
Потом.. потом отключился, и толком ничего не помнил, как всё происходило, словно это был не я на самом деле.
В меня кто-то вселился, изнутри.
Занимая мой разум, и душу.
Иногда наступает такое состояние, когда не хочется ни о чем думать. Голова становиться пустой и гулкой, как барабан.
В той голове теперь уже точно никто не живет.
Не хочется думать о боли, обо всём таком: о проблемах, о жизни.
Хочется стать никем, раствориться в течение, плыть по нему, ничего не делая, пуская воздушные пузыри по водной глади.
Хочется улететь, утонуть, разбиться, спрыгнуть с крыши, хочется всё, — лишь бы от меня отстали.
Мне больно, больно, больно, больно, больно, больно, правда, умоляю, прошу, отпустите, отпустите, отпустите, отпустите меня…!!!
Отпустите меня, прошу, услышьте меня..…
Кричу безмолвным бесконечным криком.
Я кого-то молю, чтобы от меня забрали эту невыразимую невыносимую боль, освободили от нее, наконец.
И чтобы я ушел: то ли вверх, то ли в низ.
Хотя какая есть в этом разница.
Это было тогда, днем, 14 числа, месяца Нисана, накануне праздника Пейсаха, возле Ершалаима.
На той самой горе.
В неё уже были заранее вкопаны деревянные основания.
Там уже сновали помощники Каифы, из Синедриона, подготавливая место казни и саму процедуру.
Приговоренных, положили на землю, где уже были приготовленные бруски.
Развели  руки в стороны, кисти рук гвоздями прибили к ним.
От этого раздавались протяжные стоны, вопли, проклятия.
Затем на веревках, подняли тела наверх, закрепили к основным столбам. В них были вбиты  специальные железные крючья, позволяя навесить брусок с прибитым  человеческим телом.
Я  подошел к главному кресту, закопанному в гору, где висел он, в распятом положении, прибитый гвоздями, с гнусной табличкой на груди, с символами, означавшими насильника и убийцу.
Затем спросил у него:
— Тебе больно?
Он прошептал еле слышно, через запекшиеся губы:
— Пить…
Я дал знак, и Лонгин, с копьем, намочил клубок шерсти, сильно намоченной в воде с уксусом, из стоявшего рядом ведра.
Затем подал на острие копья, намоченный клубок шерсти,  к лицу и губам, тому мученику, чтобы он мог попробовать попить.
Прошло время, наступил вечер
Они всё ещё были живые, все трое.
Казмос, Десмос, и этот, как его, — Га-Ноцри.
— Афраний, что дальше?
Ко мне подошел центурион Лонгин, спрашивая какую-то мелочь, видевшейся сейчас таким пустяком.
— Афраний! Там это, Крысобой, стал беситься без дела.
Бьет всех подряд плеткой. Что прикажете делать, господин?
Пора заканчивать, решаю я, поднимая голову к хмурому небу.
Когда же это всё прекратиться?! —  с тоской думаю, отдавая последний приказ своим подчиненным.
Стая воронов, летавших рядом с местом казни,  уже с утра  почуяла лёгкую добычу.
Ведь Понтий Пилат,  как с утра, давно вымыл руки над Чашей правосудия.
А я как же? Что будет потом со мной, с человеком, который привел напрасный приговор к исполнению.
Что будет после?
С Афранием, сыном Секста Бурра Афрания, римского знатного военачальника, который сам дослужился до главы тайной стражи, при прокураторах Иудеи.
Наверно ничего, или полнейшее забвение.
Умирать страшно, только в одном случае….
Хотя выход есть.
Ржанье лошадей, карканье, капли дождя, какие-то чужие люди, которых я уже не знаю и не помню.
Я спешился с коня, укрепил меч между камней, чтобы он глядел прямо в небеса.
— Афраний!
Прозвучало в тот момент, когда копье Логина пронзило ребра Га-Ноцри по отмашке Марка Кентуриона, вонзаясь ему в тело, взрезывая ему едва бившиеся сердце  наконечником, и тогда я упал на острие меча, сцепив на затылке руки, чтобы не передумать в последний момент…
И это был уже не я.


Все должны быть как в детском садике.
Иногда мне кажется, что меня нет, я только след и слова, оставленные где-то на сайтах.
То, что я делаю, физическая оболочка, наполненная пока душой и смыслом.
Я пишу свои тексты, словно иду, а потом ложусь на плаху, под топор палача, принося себя в жертву. Почему-то вижу так.
Это очень непросто, пересиливать себя каждый раз, день ото дня, запуская «ворд», и писать.
Что-то писать. Неважно, что именно. Для кого-то…