Часть II. Глава 8. Скоро грянет буря...

Разборки на работе начались буквально на следующий день. Клавка, придя в отделение, прямо таки ощутила, что что-то будет. Почему-то на ум пришли строки из «Буревестника»:  «Буря! Скоро грянет буря!»
Когда-то в школе Клавка получила за эту самую песнь большую и жирную двойку. Они с девчонками пошли гулять в новый парк и так загулялись, что не выучили наизусть заданную «Песнь о Буревестнике» Максима Горького. Выучила одна Маринка – ей хватало два раза прочесть, и строки как будто сами всплывали перед глазами. Посидев два часа ночью, она на пятёрку рассказала это стихотворение, которое и стихотворением нельзя было назвать – рифмы в нём не было совсем. Получив двойку, Клавка с испугу спрятала дневник в тёмной кладовке, где лежал всякий хлам, а также стояли банки с вареньем и компотами. Но, как назло, мама именно в этот день пошла за компотом и обнаружила там дневник. Клавку мама никогда не била, но могла замолчать на целых два дня. Почему на два? Потому что больше они обе не выдерживали. Мамино молчание было самым серьёзным наказанием для девочки. Найдя дневник, мама строго сказала дочери:
«Ты выучишь «Песнь о Буревестнике, Клава. Выучишь не на один день, а на всю жизнь. Мне стыдно за тебя, но не потому, что ты получила двойку. Я вранья не выношу… И я начну с тобой разговаривать тогда, когда ты принесёшь мне пятёрку за «Буревестника».
Пятёрку Клавка принесла через три дня, и целых три дня мама, практически, молчала. Отвечала односложно: «да», «нет», «садись есть».
И потом, спустя много лет после этого случая, строки из буревестника как-то сами собой возникали в голове у Клавки, особенно когда она волновалась.

Переодевшись в форму, Клавка несмело постучала в дверь кабинета заведующего отделения, Бориса Михайловича Дворкина.
Борис Михайлович сидел за столом, и выражение его лица не предвещало ничего доброго. В его руках был исписанный лист бумаги.
В голове Клавки тут же всплыли строки:

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный...»

- Звали, Борис Михайлович?
- Входите, Клавдия. Присаживайтесь. Разговор будет серьёзный.
«Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей…»
- Я что-то не то делаю, Борис Михайлович?
- Вы, Клавдия Алексеевна, сколько работаете старшей медсестрой? Год, если не ошибаюсь? Мне кажется, что у вас появилась корона. На вас жалуется персонаж.
- А можно полюбопытствовать, кто именно?
- Пожалуйста.  Вот смотрите: у меня в руках докладная записка от вашей коллеги, Айвазовой Марии Александровны. С вашего позволения, я вам её зачитаю.

«Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому...»

«Довожу до вашего сведения, что старшая медицинская сестра Голубева К.А. Ведёт себя не подобающим образом. У неё появились попытки заставить меня делать то, что я не обязана. Все примеры приводить не буду. Но она, Голубева К. А., пользуясь своим положением, несколько раз заставила меня отвозить её домой, хотя мне было не по пути. И потом, я же не водитель на зарплате, а такая же медсестра, какой она была год назад. Потом она стала переходить на личности, то есть обсуждать меня, и мои личные качества, не касаемые моей работы. Я прихожу на работу раньше, чем старшая медсестра Голубева К. А., а она минут на сорок позже, и, обычно, проблем не было, потому что я вместо неё делала её непосредственную работу. Но когда она заставила меня мыть палаты больных, я этого терпеть не стала и отказалась. Тогда, чтобы показать всем, какой я плохой работник, она стала мыть палаты сама. Дальше пошли разговоры с ее стороны про субординацию, которую она сама же и нарушала в отношении вас, Борис Михайлович, называя вас разными эпитетами при других медсёстрах. В общем, теперь я с ней не общаюсь. Но вижу, что она под меня копает и ищет повод, чтоб придраться. И постоянно меня и мое якобы не этичное поведение обсуждает со всеми другими медсёстрами и даже врачами. Мне все передают. Даже не знаю что делать. Прошу разобраться в ситуации и принять меры. На взгляд многих моих коллег она не соответствует занимаемой должности».
Вот так Клавдия Алексеевна. Что вы можете сказать по поводу сего послания?

В голове пронеслось:
«Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады...»

Клавка не верила своим ушам. Нет, этого просто не может быть! Маша не могла со мной так поступить! Это какой-то розыгрыш! Или, всё-таки, могла?
- Итак, я повторю вопрос…
- Не надо, Борис Михайлович. Я слышала вопрос. А вы готовы выслушать и поверить мне?
- Выслушать готов. Если честно, для меня это письмо было полной неожиданностью, но я сам видел, как вы мыли палату.
- Мыла. Просто Оля, санитарка, заболела, а Нина из другой смены уехала в деревню. Некому было, поймите. А больной Коробкин вырвал прямо на пол, когда наркоз отошёл. Маша наотрез отказалась мыть. Вот я и…
- А как насчёт того, что вы заставляли возить вас домой?
- Я не заставляла, Борис Михайлович. Честно. Я выхожу, она за руль садится. Сама предлагала мне несколько раз подвезти. Я садилась…
- Но вы знали, что вам не по пути и что она живёт в другой части города?
- Знала. Но Маша… то есть Мария Айвазова, говорила, что у неё дела в моей стороне. Вот и…
- А как насчёт меня? Как вы могли обсуждать меня и других врачей? Есть же какая-то этика, чёрт возьми!

«Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает...» - проскандировала в уме Клавка.

- Я не обсуждала… Я только один раз сказала, что вы, возможно, ненавидите женщин…
- Разрешите полюбопытствовать: с чего вы взяли это, Клавдия Алексеевна?
- Мне так показалось. Вы иногда бываете грубы. Со мной, по крайней мере…
- С Вами? Вы это серьёзно?
- Да. Вы слово доброго никогда мне не скажете. Вы всех хвалите на пятиминутках, ко мне же одни претензии.
- Надеюсь, вы понимаете, что старшая медсестра в ответе за всё, что происходит в отделении? И отвечать приходится именно вам за средний персонал.
- То есть, вы, Борис Михайлович, сейчас хотите сказать, что я не выполняю или плохо выполняю свои обязанности? А, я поняла…  Вы ждали этого письма, чтобы меня снять с занимаемой должности? Или вы попросили Машу, то есть, Марию Айвазову, написать это письмо с заведомо ложными фактами, чтобы убрать меня из отделения?
Их глаз Клавки ручьём полились слёзы, а в голове крутились строки:

«Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и рыдает…»

- Да вы, Борис Михайлович, либо на самом деле женоненавистник, либо ненавидите конкретно меня. Я сама напишу заявление об уходе, потому что с человеком, который мне не доверяет, я больше работать не буду.
- Вы с ума сошли, Клавдия Алексеевна? Это я вам не доверяю? Это я к вам придираюсь? Да это вы, простите, волком на меня смотрите. Всем улыбаетесь, а я как будто враг для вас какой-то. И прекратите мне здесь рыдать. Выпейте воды.
Борис Михайлович быстро налил из графина воды и протянул стакан Клавке. Клавка взяла стакан, но зарыдала ещё сильнее.
- Клавдия, Клава, успокойтесь, пожалуйста. И мне совсем не нужно, чтобы вы увольнялись. Но поступила жалоба и я должен в этом во всём разобраться. Если в отделении, которым я руковожу, складываются не совсем здоровые отношения, я должен как-то реагировать. А жены у меня действительно нет. Я был женат, но не получилось. Успокойтесь, прошу вас.
- Там всё ложь, Борис Михайлович. Я не знаю, зачем Маше… Марии Айвазовой это нужно, но там всё ложь, - сквозь слёзы пыталась оправдаться Клавка, а в голове крутилось:

«В гневе грома, — чуткий демон, — он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют!»

Борис Михайлович подошёл к раковине и взял салфетки из висящего над ней бокса и протянул их Клавке. Такая забота была настолько не свойственна зав. отделением по отношению к ней, что Клавка, шмыгнув носом, зарыдала ещё громче, пытаясь при этом выговаривать Борису Михайловичу какие-то наболевшие за всё это время вещи:
- Вы даже когда цветы дарите на праздники, всем улыбаетесь, а на меня с ненавистью смотрите! И одни претензии, одни претензии. Мне уже кажется, что хуже меня никого нет в отделении. А я, между прочим, если вы помните, отказывалась от этой должности. Но согласилась, потому что одна сына воспитываю. Зарплата больше. Вы думаете, легко одной взрослого парня поднимать? Вы думаете, я семижильная? Да что вы вообще знаете о детях? Вы – нелюдимый бука какой-то. И я уйду от вас. А вы потому ко мне так относитесь, что вам это место Марии Айвазовой отдать нужно! Все в отделении знают, что вы спите с ней… То есть, что у вас роман…

Борис Михайлович покраснел как рак и, отскочив, от Клавки, заорал:
- Вы с ума сошли? Это кто так говорит? Это полная чушь! Крутить романы на рабочем месте! Да я сам никогда этого не делал и никому в моём отделении не позволю!  И я узнаю, кто этими слухами занимается!
- В гневе грома, — чуткий демон, — он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют! - процитировала Клавка, но, как оказалось, она произнесла это вслух…
- Что? Вы что, издеваетесь надо мной сейчас? 
Но ответить Клавка не успела, потому что в кабинет заглянула проходившая мимо и услышавшая крик заведующего, сестричка Оксана Бутенко.
- Борис Михайлович, всё в порядке?
- Кто вам разрешил без стука входить, Оксана? Вам что, делать нечего? Видите, у нас серьёзный разговор! А вы идите и занимайтесь своими делами!
- Простите, Борис Михайлович…
Оксана взглянула на заплаканную старшую медсестру, сочувственно вздохнула и закрыла дверь.

Клавка прекратила плакать, встала, подошла к слегка растерянному мужчине и, всхлипывая, взяла у него из рук салфетку. Потом открыла кран, ополоснула лицо водой, вытерла салфеткой и повернулась к Борису Михайловичу.
Борис Михайлович растерянно смотрел на женщину и молчал.
- Простите, Борис Михайлович. Мне сейчас написать заявление или я могу доработать сегодня?
- Какое заявление?! Кто вам его подпишет, хотел бы я знать?
- Вы подпишите. Я не хочу и не буду с вами больше работать.
- Ещё как будете. И никого на ваше место я не собирался брать. А эти сплетни в отделении я быстро прекращу. Идите и работайте. Вы - лучшее, что здесь есть, Клавдия. И вы меня простите. Не знаю, что на меня нашло. И прекратите истерику.
- Уже прекратила, - сказала Клавка и ещё раз всхлипнула. Я  могу идти?
- Идите. И ещё раз простите, если вам показалось, что я к вам как-то не так отношусь. Это неправда.
- Я пойду…
- Идите. Работайте.

«Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем…»

Клавка выбросила салфетку в мусорное ведро и не оглядываясь вышла из кабинета. Единственным желанием женщины было забраться в какой-то укромный уголочек, чтобы никого не видеть и чтобы её никто не видел. Ей было нестерпимо больно от того, что её оболгала Машка Айвазова, что этот бука-женоненавистник орал на неё, как на девчонку.
«Кстати, это же Машка рассказывала всем, что у них с Борюсиком роман. Неужто и здесь наврала?» - подумала Клавка, открыв дверь в свой кабинет.
«Если человек дрэк, Клавочка, так он дрек во всех отношениях и по отношению ко всем, - говорила бабушка Рива, когда Клавка жаловалась ей на то, как Витька издевается над ней и Софкой. - Просто скажи ему однажды: киш а бер ин тухес и он тут же от тебя отстанет».
«Бабушка, а что это такое?»- спросила Клавка.
«Поцелуй медведя в сраку», - на полном серьёзе ответила бабушка.
«А можно я на русском ему скажу?»- спросила Клавка.
«Можно, но это не будет так вкусно, майн шейн мейделе», - и бабушка крепко обнимала девочку.
В кабинет постучали, и Клавка сказала:
- Войдите.
В дверь просунулась голова Оксаны.
- Клавочка, ты как? Девочки спрашивают, нужна ли помощь?
- Не нужна, Оксаночка. Я сейчас немного отойду и пойду работать. Мне пять минут нужно.
Оксана просунулась в кабинет вся и села на стул.
- Клава, а чо это с Борюсиком произошло? Он же никогда не орал ни на кого.
- Да так, сорвался наш Борюсик. Да я сама хороша: наговорила всякого.
- Это правда, что Машка докладную настрочила?
- Правда.
- Вот сука…
- Оксана, чтоб я больше не слышала такого в своём кабинете. Прошу тебя.
- Ладно, прости! Тогда, гадина. Машка всегда хотела быть старшей. И сейчас хочет. Мы все думали, что Борюсик её поставит. Роман у них, всё-таки. Но мы все за тебя, Клавочка.
- Да нет там никакого романа. Всё враньё. Или не враньё – кто их знает.
- Да она в него как кошка влюблена. А что: мужик свободный, интересный, умный и очень симпатичный, хоть он и еврей.
Клавка встала из-за стола и медленно подошла к Оксане.
- Оксана, вот что ты сейчас сказала?
- А что я такого сказала? Он и не скрывает, что еврей. Да и по фамилии понятно: Дворкин.
- Я не про это. Почему ты сказала «хоть он и еврей»?
- А что тут такого? Евреи, они такие…
- Какие?
- Ну… Пробивные, что ли. Хитрые. Бывают, что и жадные…
И Клавке впервые в жизни захотелось как-то защитить национальность, человека, себя, что ли. Она до конца не понимала, почему ей этого захотелось: возможно, это был просто порыв.
- Посмотри на меня, Оксана. Я – еврейка по матери. Скажи, пожалуйста, я жадная? А, может, я хитрая? Или я пробивная?
- Ой, Клавочка, я не знала… Прости! Ну, пожалуйста! Ты совсем не похожа… И фамилия…
- Я после развода свою фамилию взяла. Голубева. У меня отец русский. А дед туркменом был. Здесь тебя ничего не напрягает?
- Клав, прости. Ну, вырвалось. Борюсик на самом деле неплохой мужик. И хирург от Бога. Все говорят, что нам повезло с ним. Ладно, я пойду. Нужно лекарства раздавать. Прости ещё раз.
Оксана подошла к двери, потом оглянувшись, спросила:
- А что с Машкой будешь делать?
- Ничего. Пусть живёт… Если сможет…
- Работать вам тяжело будет вместе.
- Справлюсь. Не маленькая. Нам, евреям, не привыкать к таким вот Машкам…
Оксанка вышла за дверь, а Клавка подошла к зеркалу.
Ей показалось, или что-то изменилось? Те же немного раскосые глаза, непокорные тёмные волосы, прихваченные резинкой в хвост, тот же нос с еле заметной горбинкой, пухлые губы… Нет, показалось… Или всё-таки что-то произошло? Лицо… В лице какая-то решительность, что ли?
«Ты впервые сказала, что ты еврейка… Что с тобой, Клавка? Ты ли это?» - спросило подсознание.
«Я… Или не я? Почему мне вдруг стало обидно за евреев? Это из-за Лёвы? Или из-за мамы?»
«Это из-за тебя, хитрая, жадная моя девочка. И ещё это, как её, пробивная! Тебе когда-нибудь придётся это принять. Это – часть тебя. Причём, очень значимая часть. Просто тебе сделали больно и ты, как гусеница, закрылась в коконе. Но кокон имеет такое удивительное свойство: он отпадает за ненадобностью. Ты пряталась от боли. Но когда ты поймёшь, что боли больше бояться не следует, ты научишься летать. И полетишь!»
«Но ведь всегда будут те, кто скажет «хоть и еврей». И всегда будет больно. Как с этим быть?»
«Никак. Всегда будут, ты права. Но ты будешь другой: расправишь крылья и улетишь. Ты ведь имеешь право улететь туда, куда ты захочешь. Кто тебе запретит? Поймёшь, что человек дурак, и лети себе от него подальше…»
Клавкины мысли прервал телефонный звонок.
 - Алё, Лёва. Я на работе.
- Клавочка, приглашаю тебя  завтра вечером в рЭсторан.
- А  какой повод? Или просто так?
- Повод никакой: мой день рождения.
- Ничего себе никакой. А кто будет?
- Так, знакомые, партнёры по бизнесу, их жёны, подруги. Короче, все свои. Только утром сходи в магазин, купи себе что-то приличное.
- А приличное, это где?
- Ладно, я тебя отвезу. Может, сегодня ко мне?
- Я не могу, Лёва. Я с Серёжкой и Софкой сегодня вечером к маме иду. Хочешь с нами?
- Уволь, милая. Твой отпрыск будет весь вечер смотреть на меня такими глазами, что мне кусок в горло не полезет. А потом опять случайно чай на причинное место прольёт. Когда с подругами познакомишь?
- Познакомлю. Я завтра к тебе поеду, ладно? После ресторана.
- Договорились… Обнимаю!
- И я тебя.
«Хоть бы раз сказал на прощанье «люблю!» - подумала Клавка.
«А чем ты ему ответишь, подруга?» - с грустью в голосе спросило подсознание и тут же прокрутило строчку из «Буревестника», только не так восторженно, как написал Горький: «Буря… Скоро грянет Буря…»

Продолжение: http://proza.ru/2023/07/28/1748