Краз

С утра я отправился за молоком. Сосед Лёха всё еще выгонял корову пастись, а жена его, Светка, доила. Корова у Лёхи черно-белая. Отец мой, всякий раз, когда видел проплывающее мимо двора это пятно, говорил, будто высекая на скрижалях: «Никогда от чёрной коровы молока не пил!». Я спрашивал: «А от какой пил?», и отец пускался в плаванье по своему детству, и по его теплым, туманным берегам паслись и рыжая корова Милка, и буланый конь Бульгач, сидел цепной пёс Иртыш, плодились кролики, а небо вспыхивало фейерверком голубей: «Жорка, их потом, из моего ружья пострелял!». Жорка – старший брат, мой значит, - дядька. Та Жоркина стрельба напомнила о дне шестнадцатилетия, в который отец сел на велосипед и поехал в соседний городок, где за деньги, вырученные от продажи кроликов, купил одностволку шестнадцатого калибра, всё что к ней полагалось, а еще – фотоаппарат. «И что? Без документов продали?!» - удивлялся я. «Без документов» - с гордостью сообщал отец, и задумчиво добавлял: «Тогда власть людей не боялась. Даже Сталин говорил: «Охотники – лучшие солдаты.»
Теперь отцовские воспоминания переселились в мою память, и живут там уже как мои личные: «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…»
Я подошел к старой Лёхиной хате, что построил после войны его дед: сморщенные, поседевшие, будто подгрызенные снизу стены, маленькие окошки. Зелень плодовых деревьев как могла скрашивала и частично скрывала эту дряхлость. У серой калитки, закрытой овалом из алюминиевой проволоки, растет огромный, -выше человеческого роста - куст крапивы: «От плохих людей защита!» - делилась маленькими житейскими секретами Лёхина жена.
- Света! Лёха! – заорал я вглубь двора и потряс калитку. Собаки у Лёхи нет. А раньше – был полон двор. Теперь вместо собак на солнышке нежилась белая кошка и пятеро худосочных котят с редкой шерсткой.
- А я тебе кричу – заходи! – вышла из дома Света. Из открытой форточки доносилось что-то шкварчащее.
- Я не расслышал. Думаю – зайду, а меня – палкой! Не шастай по чужим дворам!
Света смеется. Ей, как и Лёхе, уже под шестьдесят.
- Ты чего там с утра жаришь?
- Компот варю.
- А-а… показалось сало шипит на сковородке… Ну, и котов у тебя! – сказал, присаживаясь на старенькую лавочку. - Шесть штук.
- Семь! – захохотала Света. – Вон еще ... – махнула рукой в мою сторону.
Я обернулся. Слева от меня серенькой тряпочкой лежал безучастный к своей судьбе котенок. Я едва не раздавил его, когда садился.
- Ох, ты! – я отшатнулся, отсел. Его тельце вызвало чувство гадливости. Казалось он болел всеми кошачьими болезнями.
- Забирай себе.
- Не… мне не надо. Мне вот, молока. – подал я порожнюю банку и деньги.
Света забрала и тут же вынесла другую, наполненную. Я поставил ее в сумку на лавочке, и тут-же, предусмотрительно опустил на землю, - посмотрев ролик, показанный воображением: я задеваю сумку стоящую на шаткой доске, она покачнувшись падает, банка бьётся оземь как бомба, и к молоку среди осколков, устремляются дрожащие от предвкушения котята…
У меня так бывает. Вот несколько дней назад: сверкнула молния, грохнул гром, ливень опрокинул небесный ушат воды, в невыносимой синеве изогнулась манящая радуга. Я подошел к бане, с крыши еще текла упавшая туча и я, подставив руки, несколько раз плеснул прохладную струйку в лицо. Заорал петух, - грозя всколыхнувшимся небесам, весело зачирикали воробьи, - воруя зерно у куриц. От земли поднимался пар. Хорошо! Внутри что-то сжалось. Отчаянно захотелось прыгать. В детстве, отчего-то меня за это ругали, и объясняли, – дурная привычка! Теперь ругать некому. Мысль попрыгать появилась внутри головы слева, и снизу, почти у самой шеи. Внезапно, - повыше и в правой части, - возник образ: я радостно прыгаю, поскальзываюсь на мокрых досках, настеленных возле бани, и бьюсь этой самой головой о металлическую станину циркулярной пилы, установленную когда-то отцом. Желание прыгать пропало. Сошел. На тверди земной что-то подобное вновь робко возникло, но я уже поспешил в дом, разбирая и первую мысль, и вторую на составные звенья бесконечной цепи размышлений, что вились во мне с самых ранних пор осознания себя как личности.
- А Лёха где? Дрыхнет, небось?
- Лешенька работает. – Света сложила руки у груди, потирая ладошки друг о дружку, будто воздавая хвалу небесам за трудолюбие посетившее мужа. – Зерно рушит. Утей и курей кормить. А! – махнула она рукой. – Щас я! Позову его! На перекур.
- Позови, позови. Потрындеть - у нас еще никто не отменял.
Она быстро пошла вглубь двора. Я встал, потянулся, приподняв и заломив руки за голову, рассматривая крупные, краснеющие плоды на ветвях старой яблони. И отчего-то, вместе с руками, опустил взгляд на сумку, в которой невидимо застыла трехлитровка. «Фу, ты! Мнительность какая!». Выдохнул.
В глубине двора, за домом, будто из земли росла небольшая мазанка, и возле ее открытой настежь двери крякая и переваливаясь бродили утки. Их проход в чистую половину двора преграждала баррикада из ящиков, пустой пластиковой канистры, поставленных на бок старых досок, оцинкованной ванны и чего-то еще, чему и название изгладилось из моей памяти тут-же, едва я отвел от этих предметов взгляд. Путь утки к людям был только один: кулинарный вояж.
- Идёт! – обрадованно сказала Света перешагивая через изгородь и юрко скрываясь в доме. При входе, в коридорчике, зашаталась старая занавеска и две ленты-липучки, облепленные мухами.
Я хотел пошутить про этот забор, но не стал. Что говорить? Из чего было, из того и построили. Я отвернулся, и снова присел на лавочку. Лёха появился неожиданно, в коричневой рубахе с закатанными рукавами на крепких, загорелых руках.
- Привет! – он пожал мне руку и плюхнулся на скамейку. Вот этого моё предвиденье не подсказало. Ногой, обутой в резиновую калошу, он задел сумку, - та вместе с банкой свалилась.
- О! йо-о… Чтоб тебя! Что там? – спросил нагибаясь, заглядывая внутрь и поднимая сумку с банкой. – Молочко?.. Цельное! – сообщил радостно, жмуря глаза. Затем сел на лавочку по-восточному, поджав под себя ноги. Лёха в восемьдесят седьмом году вернулся из Афганистана, и до сих пор с удовольствием вспоминал об этой двухгодичной поездке.
- Салам аллейкум. – ответил я на приветствие. Лёха хохотнул, доставая из пачки сигарету. Курил он много.
- Смотри чё у меня… - он положил на ладонь стеклянный пузырёк, в котором корчилось крупное насекомое. – Медведка. На сома идёт. Её закидывать нельзя – убьётся. С лодки заводить надо, а в воде она живет, шевелится.
- И что? Думаешь поймаешь? Где тот сом? Их всех уже с эхолотами переловили.
- Люди ловят. – произнес загадочно Лёха, дважды судимый за браконьерство по двум кодексам, – РСФСР и теперешнему.

– Слушай, ну хорошую «Ниву» твой сынок взял. – перевел я разговор на другую тему. Мне хотелось его слегка подзудить. - Понравилась мне. – Лёха давно ездил по станице на старой «Ниве»; местами, через полик была видна дорога, и сидя в ее нутре, на единственном сиденье, Лёха заговорщицки рассуждал: «Слышал? Европа загнивает!»
«Что он Гекубе и что ему Гекуба?» - думалось мне, и я соглашался:
- Конечно загнивает: Тольятти – почти Италия. – Лёха хохотал, ему всегда весело, и он не унывал.
- «Нива Трэвэл». Два миллиона новая стоит. – Лёха склонен к преувеличениям. – За полмиллиона ему отдали.
- Обскакал тебя сынок.
- Пускай, ему нужнее.
- А дом, что? Ремонтировать будешь? – Лёха продал в райцентре квартиру и на первом этапе продаж мечтал отремонтировать дедов дом, поставить газовое оборудование внутри и новый забор снаружи.
«У людей такие заборы! А у нас? Перед людьми стыдно.» - говорила Света, в прошлый мой приход, выражая общее семейное мнение.
Я не понимал, чего стесняться? Люди! Тоже мне, эталон. Уже давным-давно каждый живёт как может, но может далеко не каждый, и при всём при этом я согласно кивал головой. Разговаривать о заборе не хотелось. Не люблю заборов. Особенно высоких, глухих. Мне кажется, что за ними живут жадные людоеды. Никогда кусочком не поделятся. Шучу.
Теперь Лёха только сожмурил глаза, улыбнулся и отрицательно повращал головой.
- А, понял! Новую «Ниву» брать будешь?
- Я уже один раз брал. Чуть на деньги не влетел. – хохотнул Лёха.
- «Ниву»?
- Да какую «Ниву», - «Краза»!
Я вспомнил этот грохотавший угластый грузовик и, отчего-то, крупным планом профиль ефрейтора Бериева, гонявшего на этом тягаче, в котором железным было все, кроме шин, стекол, топлива и водителя.
- А на кой хрен он тебе сдался?
- Да не мне. Ты вот слухай: я тогда в агрохимии работал. – Лёха глубоко и довольно затянулся и выпуская дым приступил к воспоминаниям. - Начало девяностых. Самая дурь эта. Вызывает директор и так уважительно, издалека, рака за камень заводит:
- Алексей Васильевич, не могли бы вы из Зимовников «Краза» к нам перегнать? - Я в непонятках, спрашиваю, мол у вас тут водителей завались, я, мол, с какого… А он, ну мол никто на них не ездил, а вы – человек бывалый. Не обижу, говорит. Премия, само собой, ну и магарыч сверху. Ну, я гривой и кивнул, - патлы вот такие после армии отрастил, черные, и вьются как у цыгана. – Леха показал правой рукой на правое же плечо. – Это сейчас уже нету. Последние выпадают. Помню, на «Урале» лечу, а перегар такой, закусывать можно, ну - свежак! Гайцы на повороте: «Стоять!». Ну, думаю влип! Шлем снимаю и патлами как тряханул, чтоб духан разогнать. Гаишник подходит, спрашивает:
- Вы куда так спешите?
- А я возьми да ляпни: «Неисповедимы пути господни, сын мой.» Чёрт, видать, с похмелюги толкнул. А гаишник встал так, - Лёха изобразил человека с удивленно раскрытым ртом, - и спрашивает:
- Вы что? Поп?
А я ему басом: Архидиакон я.
- Ну, поезжайте, говорит, святой отец… Про что это я?
- За кразом ты собрался ехать…
- А! растудыть его… С этим хозяйством забыл уже как зовут. Пойду, в дробилку зерна подсыплю…
Лёха сорвался с лавочки, исчез.
Натуральное хозяйство. Как тысячу лет назад. Ни Лёха, ни Света нигде не работают. Работу в этой степи каждый ищет и придумывает сам. Вспомнилось как уходил я с последнего места, как всплескивали руками и закатывали глаза взрослые, толстые уже дяди, непроизвольно подражая Мальвине в розовых рюшах:
-Ах, как же так! Без работы нельзя!
Я хотел ответить правдиво, но ограничился полумерами:
- Дорогие мои, вы уже почти прожили жизнь, но так и не поняли, что без работы можно. Без денег – нельзя!
С удовольствием наблюдал изумление на этих лицах. Вроде всё просто, а не понимали. Ну, не мне их судить. Для себя - я всё про них понял. «Этим, - как говорил Остап Бендер, - и ограничимся!». Ни к чему мне ни ковер Хорасан, ни гобелен «Пастушка», ни стулья генеральши Поповой. Мне дорого моё время. Золотое время!
Прибежал Лёха , вытаскивая на ходу новую сигарету из пачки.
- Ху! – выдохнул. – Хозяйство это – в рот ему ноги!
Леха сбросил галошу и принялся с ожесточением чесать левую стопу.
- Без машины я теперь никуда. Ходить - колени болят.
- В больницу тогда съезди…
- Куда?! Это только в город ехать. А у меня страховки на машину нет. И что там в этой больнице? Смотрят они и думают: сколько ты им дашь. Они там бесплатно только ноги отрежут.
- Сам смотри. Тут я не советчик. Чё там дальше то было? С «Кразом»?
- А! – вспомнил Лёха. – Ехать нам нужно было в сторону Волгодонска, - еще атомку тогда не запустили. Собралось нас человек пять. Кому-то в Волгодонск, кому куда - у каждого своя задача. Мне в бухгалтерии доверенность дали на пятнадцать тысяч. Ну и погнали мы, значит.
- Что за доверенность?
- Ну чтобы я ею за «Краза» расплатился. Не помню уже как она называется. Вроде, доверенность? Ну, хрен с ней. Приехали; я давай «Краза» этого смотреть. Вижу – шарабан-драбадан, там не вертится, тут – не крутится. На нем чтоб развернуться – аэродром нужен. А ремонтировать - с ума сойти можно. Я так и сказал: хотите – берите. Я на нем – не поеду. Никто конечно не подписался. Директору позвонили, тот тыр-пыр, - я ни в какую. Ну, так и решили. Вечером, как обычно, вроде помаленьку, помаленьку, - душа развернулась, ну и нажрались до поросячьего визга. Тогда вина было хоть запейся. Горбачёв не всю лозу вырубил. Очухались, съездили в Волгодонск, кого-то забрали, назад едем, а у меня брюхо трещит, чую пробку вышибает. Водиле кричу, братуха, притормози, а сам - в лесополосу, штаны аж на ходу слетают! Ну всё прошло нормально, даже бумажка в кармане нашлась. Я её размял хорошенько. А красота, слышишь! Лучше, чем дома: запах такой, из степи, полынный, ветерок обдувает, солнышко и птички поют. Облегчение ни с чем не сравнимое. – Лёха опять хохочет.
Приехали к вечеру. На другой день прихожу на работу, директору всё на пальцах объяснил, вроде нормально, не орёт. Вроде, въехал. По телефону не то… Так не расскажешь. Показывать надо. Наглядность нужна! – Лёха хохочет. – Говорю, не стоит он тех денег. Хлам. Директор говорит, мол хорошо, что напомнил: доверенность где? Какая, говорю, доверенность? На пятнадцать тысяч, говорит. А я, - представляешь, - вспомнить не могу. Как отшибло после пьянки. Да хрен её, говорю, знает. Иди, говорит, в бухгалтерию, разбирайся. Мол, как быть. Пришел. Бухгалтерша визг подняла, мне мол, нужно её аннулировать, а вдруг ты её обналичил, и денежки спёр. А у меня и так голова до тех пор, как тот «Краз» гудит. Говорю дуре этой, что, мол, надо тебе от меня? Она – доверенность гони! Мне, говорит, её нужно руками пощупать, чтоб после аннулировать. И тут как она это сказала, я и вспомнил как бумажку в руках мял, и лесополосу вспомнил, и солнышко, и ветерок, и птичек. К директору, - так мол и так. Вспомнил! Обрисовал картину маслом: тот ржёт как конь, - езжай говорит, и вези её бухгалтерше обратно. Хорошо, автобус дал. Мы лихо домчались. И давай я это место припоминать. А они, лесополки эти, все – как одна. Ну, вспомни, водиле, говорю, где ты меня высаживал?! Тот так и так, вроде Константиновск тогда проехали. Мне, говорит, нужно, с той как бы стороны ехать, тогда вспомню. И вроде не до смеха, а ржём как кони! А чё делать?! Доехали, развернулись, назад едем: он говорит - кажись здесь. Вылез я. И чую ветерок запах полынный принес, место похожее, и еще чем-то родным повеяло, знакомым. Слава Богу! Нашел местечко. А она, бумажка эта, рядышком скукожилась, обмазалась вся и валяется… Пятнадцать тыщь, прикидываешь?! - Лёха хохочет. – Я палочками её прихватил, до автобуса донес, водила говорит, я тебя с ней так не повезу. Стою, как дурак. Он пакетик нашел. Я бумажку внутрь кинул. Привез, и к директору: вот, она! За краешек, медленно вытаскиваю. Директор меня послал. Пошел по адресу. Бухгалтерша нос зажала, осмотр провела и гнусавит: пойди, говорит, сожги её. Вышел на двор и сжёг. Больше, говорю, документов мне не давайте. У меня под них руки не заточены.
- А потом что? – спрашиваю. Как будто после всего что случилось, еще могло быть какое-то «потом».
- А потом агрохимия развалилась. Как коровник колхозный! Кто куда – как мыши. – Лёха хохочет, чешет голову. Запулил окурок в траву.
- Заболтался я с тобой. Работать надо.
Он быстро встал. Пожал руку и исчез как дух в горах Гиндукуша.
- Света, спасибо! – крикнул я в открытую форточку, поднимая сумку и радуясь цельности банки. Хорошо Лёха не раскокал. А ведь – мог!
- Храни Бог! – ответила Света.