Очерк не претендующий на исторический

               
  В начале июня 1967 г. я 19-летний парень, „измученный“ своей неопределенностью, только собрался сесть за усиленную подготовку к вступительным экзаменам в ОГУ им. Мечникова как вдруг, неожиданно, сама жизнь распорядилась по-своему и в разгар 6-ти дневной арабо-израильской войны я был призван на действительную военную службу в ряды Советской Армии. Накануне как истиный „чушмелиец“ я  находился за селом на прополке арпаджика и с утра наблюдал как над нами на юг пролетали советские военно-транспортные самолеты с чем-то очень тяжелым на борту, постоянно напоминая мне, что где-то там на юге, где когда-то началось „сотворение мира сего“, действительно возник серьезный арабо-израильский конфликт, который по словам моего  деда, такого ярого атеиста, теперь разрушит его.
  Попрощавшись со своей необузданной юностью 13 июня я с плачем и музыкой был сопровожден своими многочисленными родственниками в райвоенкомат все равно как на эту войну и как „Аника-воин“ уже грезил себя заброшенным в это чужое пекло, дабы предотвратить „разрушение“ сотворенного кем-то и когда-то этого хрупкого нашего Мира. Однако солдатская судьба не вняла моему военно-патриотическому настрою и не забросила меня в это ближневосточное пекло, а в натуре забросила меня в г. Тирасполь, где я был зачислен военным водителем в отдельный спецавтобатальон. 
  Здесь, получив поступивший прямо с автозавода „ЗИЛ“ новенький автомобиль „ЗИЛ-130-самосвал“, я в составе этого „спецавтобатальона“ вскоре был направлен из г. Тирасполя в далекий Казахстан, где и „отпартизанил“ свои первые шесть месяцев воинской службы на уборке целинного урожая.
  После целины поздней осенью, когда мы „вернули“ народному хозяйству потрепанные на целине автосамосвалы, нас загрузили в эшелон и отправили обратно в г. Тирасполь, где и разместили в какой-то полузаброшенной казарме.
  Здесь мы, водители-целинники, за полгода службы так и не привыкшие к казарменной жизни, почему-то вопреки уставу и казарменному распорядку, долго находились в неведении когда же за нами придут „покупатели“ и куда они нас увезут для дальнейшего прохождения воинской службы. Поэтому вся наша успокоившаяся армейская жизнь заключалась лишь в том, чтобы вдоволь отоспаться в холодной казарме и не забыть сходить три раза на день в солдатскую столовую, что находилась рядом за забором. В невероятно холодной казарме по причине отсутствия всякого отопления совсем жуткий холод загонял нас под одеяла, где мы и коротали свои армейские дни за бесконечными рассказами неприхотливых баек из гражданской жизни или как дураки неистово резались в карты. Конечно такая „служба“ меня вполне устраивала, т.к. в отличии от других я большей частью лежал себе под тремя одеялами и позабыв обо всем на свете до поздна читал про чью-то более интересную жизнь чем эта действительность, в которой я пребывал.               
  В один из таких морозных дней, когда я в полупустой казарме зачитался очередным романом Артура Конана Дойля и впечатлившись от прочитанного меня „унесло“ в его „Затерянный мир“, ко мне незаметно подошел офицер и сделав знак рукой, чтоб я продолжал спокойно лежать, сказал:
  - Ты много читаешь, солдат, а писать умеешь?    
  Ничуть не смутившись я лежа ответил:
  – Так точно, тов. капитан, я даже стихи пишу!   
  - Вот как! - оживился офицер. -А ну ка прочитай, что там за стихи ты пишешь?               
  И я по памяти ему прочитал одно четверостишье, что сочинил накануне:               
               
                „Движение натуры есть солдат.
                Призвание его - для здравия Отчизны!               
                И он не знает, что значит отдыхать,
                в своей особой, армейской жизни!“   
               
  - Ничего себе стишок! - отметил капитан, - очень смахивает на тост в честь праздника Советской армии. И, в то же время, солдатик непонятно, как ты „двигаешь“ свою солдатскую натуру, если целыми днями лежишь под одеялами и в натуре только греешь это мягкое место у этой натуры?.. Ладно, прочитай мне еще чего-нибудь, - снова попросил он меня и я, продолжая солдатскую тематику, опять продекламировал ему:   
               
                „Тебе, солдат обросшему щетиной,
                и обнявшему баранку, словно невесту.   
                Хочу рассказать, что такое наша отчизна,
                и из какого она сделана теста...“      

  – Понятно,- прервал меня капитан и приказал следовать за ним.

  Придя в какое-то теплое помещение, офицер предложил мне стакан горячего чаю и сказал:
  - Я думаю, солдат, что тебе не стоит дальше тянуть солдатскую лямку. Ты лучше сейчас по приезду на постоянное место службы подай рапорт в какое-нибудь военно-политическое училище и выучись на замполита, т.к замполит в тебе уже созрел. А теперь, боец, я даю тебе общий список с двумястами фамилиями твоих „партизан-сослуживцев“, из которого ты должен под номерами этих воинских частей пофамильно занести такое количество солдат, какое эти воинские части запросили у нас. Словом, боец, я вверяю в твои руки „судьбу“ твоих солдат-сослуживцев, т.к. по составленным тобою спискам, они уже завтра должны разъехаться по городам и весям нашей необъятной родины для дальнейшего прохождения воинской службы.               
 – Понял, тов.капитан, - ответил я и, получив еще кое-какие указания, тут же приступил к работе.
  Не успел я занести в первый список первые две фамилии как до меня дошло, что заносимые мною в нем сослуживцы, согласно номеру этой в/части, направляются служить в город... Болград. Не поверив своим глазам, я прочел еще раз название своего родного райцентра и убедившись в том, что речь идет о моем Болграде, просто растерялся. От нахлынувших эмоций я тупо уставился на капитана и как-то невнятно спросил:   
  - Тов. капитан, а что эти мои сослуживцы по этому списку поедут служить в г. Болград, что-ли?
  Офицер, не отрываясь от „моего“ романа „Затерянный мир“, в свою очередь тоже спросил:                -               
  - А ты что, боец, в Болграде родился?
  - Нет, тов.капитан, - ответил я и следуя поэтическому настрою, произнес:               
               
                „Я родился там, где черным-черно.               
                Уголь рождался под ударом секиры.               
                Где отцовским потом светлело чело,               
                Мое, в непроглядной угольной пыли!“   
                               
  - Не понял так родился ты где? 
  - «Где,где?» в Караганде, тов. капитан!                               
  – В Караганде, а причем здесь, Болград?
   И я тут же скоропалительно выдал:
  - А при том, тов.капи тан, что после „холоднго“ лета 1953 года моим родителям как бессарабским болгарам разрешили вернуться из Караганды на родину, т.е. в Болградский р-он, откуда мой отец в 1944 г. был мобилизован на трудовой фронт.      
  – Вот как, - воскликнул офицер, - да я смотрю, что здесь разворачивается не менее интересная история, чем история описанная англичанином в этой книжке. А ну-ка, солдатик, поведай мне еще чего-нибудь из этой своей истории, - попросил меня капитан и я, ответив, что „рад стараться!“, продолжил:               
  - К сожалению, тов. капитан, весь этот краткий курс истории бессарабских болгар в школьной истории мы не проходили, и потому я попробую его донести до Вас таким, каким я его воспринял со слов отца. Из истории Вы знаете, что вся Южная Бессарабия, расположенная между реками Дунай-Прут и Днест, как одна из окраин Российской империи в 1918 г. по Брест-Литовскому договору, отошла к боярской Румынии, где спустя два года уже в этой боярской Румынии родились мои родители. Угнетенное румынскими боярами многонациональное население Бессарабии жило беспросветно и очень бедно, и потому мои родители были лишены возможности  получить какое-либо образование. В то же время папин отец, т.е. мой дед, до 1918 г. в царской России был обучен грамоте и успешно читал и писал по-русски. Я даже помню стишок, который дедушка мне в детстве читал:

                „Москва, город древний, город чудный!
                Ты славишься во все концы,
                и палаты, и дворцы...!“

  Словом, поколение моих родителей было более обездоленным чем дедушкино поколение, которое по-моему мнению было еще и очень интеллигентным, так как оно носило очки в то время, когда поколение отца с детства только батрачило на румынских и местных богатеев и носить ему очки было как-то не к лицу. Вот с таким своим „жизненным багажом“ поколение моего отца и встретило 1940 год - год, когда в Европе уже во всю полыхала 2-ая Мировая Война. Однако где-то в середине 1940 г. совсем „не вдруг“ из Бессарабии срочно стали исчезать все фактические и физические атрибуты бояро-румынской власти. Это военные, жандармерия и сигуранция, и наш край в тех же границах, на радостях бедняков и к страху богатеев вернулся в состав Советского Союза. Поэтому так и вышло, что поколение моего отца до 1940г. не было призвано румынскими властями на военную службу в румынскую армию, а после 1940г. это же поколение не было призвано в армию и советскими властями т.к. считалось, что поколение отцов выросло во враждебной для СССР бояро-румынской среде. Затем где-то через год в июне 1941 года началась Великая отечественная война. О том, что „германец“ пошел войной на „русака“ мои односельчане первыми поняли, т. к. в то раннее воскресное утро над нашим озером Ялпуг вдруг раздался неимоверно страшный гул, который эхом, отражаясь в водах озера, разбудил все живое вокруг и перепуганные односельчане, повыскакивав из своих глинобитных домиков, увидели как черной саранчой в сторону Одессы тяжело летели германские бомбардировщики.
  Помню отец также рассказывал как через 2-3 недели после начала войны он пас овец у дороги, что ведет с Измаила в Болград и увидел как со стороны Измаила пешим маршем обутая в пасталы подошла первая колонна румынских вояк, и когда она с ним поровнялась, то румынские солдты, не то в шутку, не то со страху, спрашивали у него: „Мэй,„большевиче,“ далеко ли до „Московей?“
  Но, увы! Наш край вскоре вплоть до Одессы был окупирован румыно-немецкими войсками, и все население Бессарабии вновь оказалось под военным сапогом вояк румынского диктатора Иона Антонеску. В оккупированных районах тут же начался процесс „фильтрации“ мирного населения Бессарабии и его неимоверного грабежа. Призывного возраста парней из среды бессарабских болгар срочно призвали в румынскую армию и /слава богу/ отправили не в действующую армию, а к себе в тыл на различные работы, в которых остро нуждалась слабая в техническом оснащении румынская армия, да и вся экономика королевской Румынии.
  Однако румынский диктатор Антонеску почему-то не ограничился оккупацией одной Бессарабии с центром в г.Одесса, а погнал своих вояк дальше на восток, пока под Сталинградом им, а также немцам и другим приспешникам Гитлера не дали крепко по зубам и не погнали обратно на запад. И только через три года, когда в августе 1944 г.после Яссо-Кишиневской операции советские войска стали приближаться к придунайскому участку румыно-советской границы, румынский король Михай арестовал маршала Антонеску и приказал уцелевшим румынским воякам повернуть свои ружья против солдат германской армии. И плохо одетые румынские вояки тут же бросились арестовывать немецких солдат и офицеров, и обобрав их до ниток, отпускали восвояси.                               
  Как же был прав великий „фон-Бисмарк“ обозначив в свое время румын не "нацией", а профессией, ибо эти его слова в 1944 году вновь „подтвердила“ история в лице румынского короля, который совершив этот „мужественый акт“ в пользу Москвы, получил от самого тов. Сталина орден “Победы“. Ну, а находившиеся в г. Галац в тылу у румынской армии „бессарабцы“ тут же „объявили“ себя „вольными“ и отправились пешком домой.
  Помню отец так же рассказывал как они, не доходя до оз. Ялпуг, за которым находилось их родное село „Чушмелий“ /ныне-Криничное/, их встретили передовые части Советской армии, которые шли на Галац и как они, построив в шеренгу всю их группу без всякого мародерства вывернули им /слава богу не челюсти/, а всего лишь карманы, и обобрав их тоже до ниток, отпустили домой. А дома их ждали все: и чудом уцелевшие родные, и только что приступившие к работе представители всех ветвей советской власти.
  Забрав из Бессарабии молодых парней из молдавских, украинских и русских селений фронт ушел на Запад, а молодых бессарабских болгар, загрузив в эшелоны, увезли на восток в далекий Казахстан на добычу "черного золота", в котором очень нуждались фронт и вся их новая Родина.
  Здесь, тов капитан, хочу заметить, что бессарабским болгарам опять „повезло“ ввиду того, что впереди перед советским фронтом находилась почти неизвестная „бессарабцам“ их прародина „царство Болгария“ со своим профашистским правительством, которому Советский Союз собирался объявить войну. Видимо, чтобы избежать „братания“ бессарабских болгар с тамошними болгарами, командование  советских вооруженных сил постаралось в своих наступающих частях не допустить солдат „болгарской“ национальности, а посчитало нужным мобилизовать их на трудовой фронт. В родной же Бессарабии опять остались одни женщины, старики да дети, на которых через год обрушился весь ужас „вселенского“ голода. Со временем весть о том, что в наших краях воцарил голод, стала доходить и до карагандинских угольных забоев, где трудились наши отцы. И отец понимал, что только ратным трудом он сможет добиться какого-либо просветления в своей беспропросветной шахтерской жизни. Где-то через год после того как он, вкалывая в забоях шахты „№ 1 Бис“, постоянно выполнял и перевыполнял все мыслимые и немыслимые нормы выдачи угля „на-гора“, начальство его заметило и решило поощрить. И в качестве поощрения его одним из первых неожиданно наградили целым месяцем отпуска, да еще и с правом выезда домой.
  Я до сих пор диву даюсь как это он совсем неграмотный молодой человек через всю полуразрушенную страну, проделав неимоверно трудный путь из Караганды в Болград, спустя пару недель все-таки приехал домой, где и увидел ужасное состояние голодающих односельчан. Времени на раздумий у него не оставалось, и забрав мать с 3-х летней дочкой, он уехал обратно в Караганду и этим самым спас их от гибели.
  Вскоре в Караганде у родителей один за другим родились еще трое сыновей, будущих солдат Советской Армии, один из которых, тов.капитан, эту житейскую историю сейчас рассказывает Вам. А теперь, тов.капитан, пользуясь случаем я хочу заявить, что преследующие мою фамилию все эти превратности судьбы сейчас понуждают меня без всякого угрызения совести попросить у Вас разрешения включить себя в этот знаковый для меня список бойцов, уезжающих для дальнейшего прохождения воинской службы в г. Болград!               
  Капитан с интересом выслушал эту мою увлекательную историю из жизни бессарабских болгар, а когда я на мажорной ноте заявил ему о своем желании служить в г.Болграде, то он почему-то очень огорчился и взяв под козырек, произнес:
  - Действуйте, тов.солдат, но хочу заметить, что такая военная служба рядом с домом очень опасна и трудна и Вы это обстоятельство, пожалуйста, не игнорируйте.               
  Я же не придав значения этой обеспокоенности капитана опять, рифмуя слова, воскликнул:               
      „В той земле, где дед садил корни потомства мною воспетого.               
       В той земле я жилку пустил от дедова корня, от этого!               
       Где зарождался мой юный стих под палевым небом Буджака.               
       Я в жизнь ворвался с ветром степным и с пламенным сердцем юнака!               
       Вновь звезды хочу я в табуны собрать над водною гладью Ялпуга!               
       И звонкою рифмой хочу я объять край свой родной как верного друга!“                               

   В итоге я включил себя в список солдат уезжающих в г.Болград и где-то через сутки в компании своих сослуживцев-призывников из Казахстана, таких светловолосых парней с казахским разрезом голубых глаз и с немецкими фамилиями, прибыл к месту своего назначения в 48-ую стрелковую Ропшинскую Краснознаменную дивизию им. М.И. Калинина.

   Много еще „щепетильных“ историй было во время моего Болградсого „особого“ периода армейской службы и неизвестно как бы я дослужился до заветного „дембеля“, если бы не нагрянули в „братской“ Чехословакии августовские события 1968 г.   
   Но это уже совсем другая история!