Требую суда, или Круговорот бессмысленных иллюзий

  В это раннее мартовское утро, Константин Фёдорович Бессонов, после  продолжительного  сигнала  будильника приподнялся на кровати, глянул на лежавшую у стенки супругу – Марью  Прокофьевну – та  ещё  спала, встал с кровати и, стараясь не шуметь, вышел из комнаты, разминая на ходу своё полноватое тело.
   Размахивая руками и вращая головой, он прошёл в кухню: приоткрыл форточку, вытащил из пачки  папиросу, но тут же бросил её назад – решая сегодня не курить натощак. Снимая с плиты чайник,  он  услышал  шаркающие шаги жены. «Не спиться», – подумал он, и, подойдя к раковине пустил  воду,  чтобы  наполнить  чай-ник. В тот же миг, Константин Фёдорович  замер в диком недоумении: то, что он увидел, заставило его… действовать! И немедленно!
   – О, ёна-матрёна, – произнёс он и поспешил в коридор, но был остановлен женой, спросившей, позёвывая:
   – Чаво там?
   – Глянь-ка на это, – встав посреди кухни и махнув рукой в сторону раковины, сказал Бессонов.
   – Эт-то чаво, пиво что ли? – в таком же недоумении произнесла женщина, и  даже  несколько  раз  перекрестилась.
   – Х-ха, если бы, – качая головой, усмехнулся Константин Фёдорович.
   Когда Бессонов скрылся в коридоре, его жена продолжала следить за коричневой струёй  весело  тёкшей  из крана.
   – Алло, диспетчер? – прокричал Константин  Фёдорович  в  телефонную  трубку. – Примите  заявку: в  доме номер семь, по улице Мира из крана вместо воды  течёт… пиво.  Пиво  говорю  течёт  вместо  воды  по  улице Мира в доме номер семь! Причём, ржавое и воняет канализацией. Вы бы свежее  разливали  что  ли.  Всё-таки раннее утро… Что? Почему не коньяк? Это у вас надо спросить по…
   Бессонов смачно выругался и повесил певшую отбоем трубку.
   – Чаво там? – вопрошала жена, не отрывая глаз от крана.
   – Трубку повесили, сволочи, – ответил муж, возвращаясь в кухню. – Ты мать  осторожно,  не  опьяней,  а  то вон как уставилась-то.
   – Я вот думаю – а может это НЛО запустило нам! – проговорила женщина  с  серьёзным  выражением  лица, так и не выпуская из поля зрения т о г о, что лилось из крана.
   – Во, я  и  говорю – опьянела  уже, – пошутил  Константин  Фёдорович  доставая  из  шкафчика  небольшую баночку из-под мёда, где сейчас находились горошинки чёрного перца.
   – Чё делать-то собрался? – спросила Марья Прокофьевна, заметив, как супруг высыпает перец и  подставляет опустевшую баночку под грязную струю. – Никак выпить хошь? А вдруг отрава?
   – Я мать этим пивком начальство угощу! – с твёрдой решимостью в голосе проговорил супруг.
   – Как, а ежели издохнут? – испугалась добрая женщина, окидывая супруга долгим взглядом.
   – Вот он результат грязной совести тех бездельников коим мы платим. Омыли свои чёрные души, а мы  пей их грязную воду! – горячился Бессонов крутя баночку возле глаз, всматриваясь в её содержимое.
   – Ноги мыть и воду пить! – резюмировала Бессонова, приподняв палец.
   – Ага! – откликнулся Константин Фёдорович и пошёл в комнату.
   Через десять минут, он уже был одет.
   – Куды намылился-то? – недоумевала супруга, мельтеша в прихожей. – Думаешь за бесплатно  с  мужуками нажраться отравы ентой? А что же так мало нолил?
   – Ты мать, когда  думаешь – говори…  Тьфу,  блин,  когда  говоришь – думай  сперва! – произнёс  Бессонов, обматывая свою бычью шею синим шарфом и надевая пальто. – В мэрию пойду!
   – Как? Ты что это, очумел? – испугалась Бессонова и снова перекрестилась. – Лизанул что ль уже, из  банки то ентой, чёртовой?
   – Да нет, начальство сперва угощу! Пусть первые сымут  пробу! – с  решительностью  в  голосе  проговорил Константин Фёдорович, выходя из квартиры.
   – Костя, ты это, брось дурака валять, – взволнованно произнесла женщина, тоже выбегая на площадку.
   Но Бессонов уже бежал по лестнице, никого и ничего не замечая. Казалось, в этот момент его не остановило бы и землетрясение, случись оно в их районе.

   Мэрия,  куда  направился  Бессонов – это  широкое  двухэтажное  строение,  выложенное  белым   кирпичом   с бездушными сотрудниками, населявшими его, встретило Константина Фёдоровича негостеприимной пустотой и холодом. Но не мартовским, а каким-то иным – зловещим.
   Поднявшись по мраморным ступенькам, с видом решительного человека, он вошёл в здание.
   Огромный, словно стадион зал, так же не встретил его гостеприимностью. Как и стоявший в углу здоровенный детина с автоматом наперевес – тот даже не глянул на него.
   – Здрасьте, – поприветствовал Бессонов молодчика, и, ничего не услышав в ответ, добавил: – Ну,  как  знаете…
   Миновав просторы первого этажа, Константин Фёдорович ступил на лестницу и пошёл  наверх,  глядя  себе под ноги и любуясь узорами на ковре. «Вот моей Маруське такой бы преподнести», – думал Бессонов, жалея что не миллионер.
   Поднявшись на второй этаж, он вышел в коридор, где по обе стороны располагались кабинеты – каждый  со своей  табличкой, и именем на ней.
   Заметив в глубине коридора открытую дверь, он пошёл туда, как мореплаватель на маяк.  Это  был  кабинет секретаря. Дойдя до него, Бессонов для приличия постучал  в  открытую  дверь  и  вошёл.  За  столом  в  углу, возле зарешеченного окна сидела юная особа и что-то усердно выстукивала по клавиатуре  своими  тоненьки-ми пальчиками.
   – Здравствуйте! – сказал Константин Фёдорович, глядя на девушку так, как если бы ему было двадцать, а не пятьдесят семь.
   – Вы по какому вопросу? – спросила милашка, бегло оглядев пришедшего, нисколько им не  заинтересовавшись.
   Да и что собственно её могло заинтересовать в этом обычном с сорокалетней разницей в  возрасте,  мужике.
Эх, старость, как ты несправедлива: ведь именно в зрелом возрасте мужчина способен  понимать,  что  нужно женщине, ибо прожил жизнь и приобрёл опыт. А что юнцы – эрекция – вот их компас по миру любви.
   – Запишите меня, пожалуйста, на приём к мэру! – ответил Бессонов, отчего-то смутившись.
   Не проявив ни одной эмоции, девушка спросила:
   – Вы по какому вопросу?
   – Да вот, хочу его коньячком угостить! – произнёс Константин Фёдорович, выставляя  баночку  с  той  жидкостью, что текла сегодня из его крана.
   И снова на лице милашки не дрогнул ни один мускул.
   – Дни приёма только по вторникам с 10 до 14 часов! – ответила секретарь.
   – А сегодня у нас…
   – Четверг. Но, если у вас вот такой важный вопрос, то можете пройти в одиннадцатый кабинет! – кивнув на баночку, ответила девушка.
   – Ага, вот, благодарю, спасибо! – просиял Бессонов и кинулся вон из кабинета, словно боясь, что секретарь передумает и ему придётся ждать до вторника.
   Одиннадцатый кабинет найти не составило труда – над дверью прямо-таки огненным светом пылала надпись: ПРИЁМНАЯ ПО ЛИЧНЫМ ВОПРОСАМ.
   Бессонов пробежал глазами надпись и вошёл в дверь.
   То, что он увидел, ввело его в непривычное для него состояние морального шока: в  углу  длинного  кабине-та за столом, расположенном в виде горизонтальной буквы «Г», сидело шесть человек и усердно  трудилось – первый, уткнувшись в монитор ноутбука что-то  внимательно  просматривал; второй – отстукивал  текст; тре-
тий – читал его и распечатывал; четвёртый – подписывал листы и передавал  пятому,  а  тот,  вкладывая  их  в папку, отдавал шестому, который бросал всё это в стоявшую у него в ногах… корзину для мусора. Весь кабинет был наполнен постукиванием клавиш, шуршанием бумаги,  периодическим  покашливанием  и  усталыми вздохами тружеников. Константин Фёдорович даже  загляделся  на  эту  неутомимую  группу,  состоящую  из пяти женщин и мужчины, который бросал в корзину результат их труда.
   – Простите, если отвлекаю, я бы хотел поговорить с кем-нибудь… – начал было  Бессонов,  но  заметив  что на него не обращают внимания, прервал себя.
   Работникам действительно было некогда.  Сколько  бумаги  требовалось  прочитать,  извести  и  выбросить, чтобы в с ё  э т о, наконец, закончить. А завтра начать по новой. «Как  роботы», – не  переставал  восхищаться Константин Фёдорович.
   – Коньячку не хотите? – пошутил он, чтобы убедиться, что его, и правда не слышат.
   Никто не откликнулся, продолжая работать – глазами и руками. А кто-то умудрялся и  ногами – выстукивая каблучками незатейливый ритм.
   – Ну, раз никто не желает, я сам выпью, – говорил Бессонов, сам себе. – Очень, знаете ли, качественный  коньяк. Прямо из канализации. Благодаря, кстати вам, что вы её не чистите. Ну, в итоге, она и решила нас побаловать. В магазин бежать не надо. Коньяк прямо на дому! А кому  пива – пожалуйте  в  соседнюю  квартиру – дядя Паша отпускает круглосуточно! Что вы сказали? Нет, для министерства льгот нет! Все в одну очередь  и по одной цене. Энто вот привыкли, что народ бесправный, а вы черти собачьи со льготами все. Где они  у  вас растут то, бляха муха. Шампанское, говорите, предпочитаете. Ну, губу раскатали. Хотя, для вас может и  найдётся. Я сегодня ещё в унитаз не заглядывал. Приду,  надо  глянуть – вдруг  там  месторождение  шампанских вин. Шампани, ёкарный бабай.
   – Вы чего шумите? Людям работать мешаете! – послышался сзади строгий женский голос.
   Бессонов резко обернулся и увидел женщину средних лет в строгом костюме и завитушками пышной шевелюры с тщательно закрашенной сединой.
   – Здрасьте. Я вот на приём хочу попасть по личному вопросу, касательно… – начал Бессонов, но был  прерван.
   В кабинет вошёл невысокий господин с круглым лицом, дорогом костюме и папкой подмышкой.
   – Алла Григорьевна, это вот, я не раздумывая сливаю в мусорный бак, – сказал вошедший женщине и подхватив папку левой рукой, бросил её в корзину. – А вы гражданин чего изволите?
   – Просится по личному вопросу, – ответила за Бессонова женщина – видимо  то  была  секретарь  круглолицего.
   – Все вопросы в 24 кабинете соседнего здания! – ответил человек, одновременно махнув  головой  и  рукой, куда-то в сторону – но этот жест Константин Фёдорович не успел проследить своим тонувшим в  недоумении взглядом. А потому, остался в неведении. Впрочем, как всегда бывает в кабинетах «крупных» начальников.
   – Панкрат Варфоломеевич, так его же ещё не построили, – напомнила женщина.
   – Кого? – не понял человек с длинными инициалами.
   – Соседнее здание.
   – А, ну да, ну да, деньги то ещё не выделили! – облизываясь как сытый  кот  произнёс  длинноинициальный.
   – Деньги получили… – начала женщина, но вдруг замолчала, поняв, что сболтнула лишнего, при  постороннем
   – Так и где же они? – строя из себя святую простоту спросил Панкрат Варфоломеевич.
   Вместо ответа, женщина кивнула в сторону Бессонова – мол, не при  посторонних  же  отвечать  на  т а к и е вопросы.
   – Он взял? – скривив рот в зловещем оскале и сжимая кулаки, прокричал толстячок.
   – Да вы что, братцы? Что я взял? Я вас впервые вижу! – заступаясь за свою честь  окрысился  Бессонов,  так же надев на лицо злобный оскал, как маскарадную маску, но вместо кулаков, выставил  свой  упитанный  живот.
   – Ну да, ну да, я вас тоже не припоминаю, – заметив реакцию Бессонова, отступил  круглолицый  Панкрат. – Вы зачем здесь будете?
   – Я должен встретиться с мэром по личному вопросу! – отчеканил Константин Фёдорович, не  сбившись  ни на одном слове.
   После такой откровенной тирады, какую позволил себе Бессонов, круглолицый: сначала икнул,  после – побагровел лицом, а завершил всё это брошенным куда-то поверх головы посетителя, потухшим взглядом,  словно пребывал в ночных сумерках.
   – Нет, вы слышали? – придя в себя ответил служащий мэрии,  издавая  дрожащие,  прерывистые  звуки,  как баран, отставший от стада. – Мэ-э-эра ему подавай. М-х-э-э-эра… А известно ли вам, что Его Высочество  ни-кто и никогда не видел в глаза?
   – А что же, его в нос видели? – пошутил Бессонов, дивясь такому идиотизму, какой  позволяет  себе  этот,  с виду приличный человек. – Или он у вас невидимый?
   – Мо-о-лчать! Слушай мою команду! Не  двигаться – стро-о-оем,  запе-вай! – кричал  Панкрат  Варфоломеевич, громко топая и сильно жестикулируя. – Его Высочество никогда  не  появляется  днём.  Его  и  ночью  не всегда увидишь. Где он и как – это неизвестно никому! Его великое происхождение, я бы даже сказал – величайшее, не позволяет спуститься до обычного, вот, как вы например смертного. Он бывает везде и  всюду,  но в то же время его нет нигде! Его миссия – таинственна и требует всё время быть начеку.  Так  же,  никто  не  в силах понять – где, когда и чем он занят. Только Великие из Великих могут раскрыть тайну его  бытия!  Да  и они ошибаются. По секрету сказать – мы все тут с ног сбились, пытаясь отыскать наши  капиталовло…  э-э-э, что это я сказа… Алла Григорьевна, а что я говорю?
   – Вы говорите всю правду – честно и откровенно,  уважаемый  Панкрат  Варфоломеевич! – похвалила  женщина, глядя на  собеседника  взглядом  женщины,  давно  уже  отчаявшейся  выйти  замуж. – Между  прочим, обратите внимание, что у него в руках!
   – А что у него в руках? – спросил «подданный Его Высочества», приглядываясь к Бессонову. – Что  у  вас  в руках, любезнейший?
   Глядя на весь этот дикий  балаган,  Константин  Фёдорович  даже  забыл,  зачем  сюда  явился; оттого,  и  не понял вопроса, промолчав.
   – Я кажется к вам обращаюсь!
   – А? Что вы сказали? – придя в себя, переспросил Бессонов.
   – В руках у вас что? Что у вас в руках? – пытал Панкрат Варфоломеевич. – Если что ценное желаете  преподнести – милости просим: мы составим акт и примем ваше подношение! Но,  ежели,  какая  безделица – тогда разрешаю оставить это у себя!
   – Вот этот вопрос, я и хочу обговорить с вашим высочеством! – сказал Бессонов,  пару  раз  крутанув  своей банкой. – Как говориться – лично!
   – А? Бля… я… вы опять, – не на шутку рассвирепел  служащий  мэрии. – Я  вас  предупреждаю  ещё  раз – я точно за вас возьмусь. Вот, кстати, за этот квартал у нас не раскрыто ни одно с точки зрения нашего закона… нашего… ненашего… вашего… Алла Григорьевна, подтолкните, я чёй-то не пойму, как это выговорить…
   – Гражданин нарушил закон – его надо взять под стражу! – пояснила «справедливая» женщина и поправила себя: – Необходимо взять под стражу!
   – Вот, слышали – золото, а не сотрудник… ца! – потирая пухленькие ручки, похвалил госслужащий.  – В таком случае, прошу пройти за мной! Мухосранова ко мне!
   – Он в отделении, – напомнила женщина.
   – По какому делу? – заблеял Панкрат Варфоломеевич сильно побледнев.
   – Мухосранов Геннадий Викторович – секретарь прокурора, вы что забыли?
   Издав губами лошадиное ржание, Панкрат Варфоломеевич промолчал.
   – Короче, мне всё понятно – с вами каши не сваришь! – проговорил Бессонов и  уже  направился  к  выходу, но был вынужден остановиться – за его спиной, что-то,  сначала  запищало,  а  после  издало   нечеловеческий рык. Это Варфоломеевич выражал так свои эмоции.
   – Стоять! Ни с места! Я буду стрелять… вынужден! – бесился Варфоломеевич, и даже  для  убедительности «сделал ладонь наганом».
   Константин Фёдорович встал как вкопанный. Медленно повернувшись, он обратил  взгляд  на  кричавшего, пытаясь понять что происходит.
   – За подстрекательство к чему-то там… это мы  решим  после… я  беру  вас  под  стражу! – зачитывал  ярый служака приговор Бессонову, вращая глазами и оглядывая кабинет, в поисках необходимых для данной  ситуации слов и предложений. Но ничего не находил, поэтому был вынужден импровизировать.
   Все находившиеся в кабинете замерли. Встала даже «работа». Уже не было слышно ни  звуков  клавиатуры, ни шуршания бумаги: все взоры были обращены на толстолицего Панкрата Варфоломеевича – исполняющего свой служебный долг.
   – Алла Григорьевна, в темницу его, и, немедленно! – заключил он, потирая руки.
   – Это невозможно, – откликнулась женщина. – Там всё занято!
   – О, у нас так много правонарушителей! – с восхищением произнёс Панкрат  Варфоломеевич,  ещё  сильнее потирая руки, и даже облизываясь.
   – Ну, вы же знаете, Маруся там держит соления!
   – Маруся? Соления? – с наиглупейшим выражением лица прокукарекал Панкрат. – Что ещё за фокусы?
   – Ну не при постороннем же, – ответила Алла Григорьевна, кивнув в сторону вставшего столбом Бессонова.
   – Здесь все свои – отвечайте! Хотя, не стоит тратить времени. Да и что он теперь расскажет,  этот  бедолага.
   Пройдясь по кабинету,  Панкрат Варфоломеевич, закончил свою мысль:
   – Эва куды замахнулся: на Самого Его Высочество!
   Женщина лишь пожала плечами.
   – А кстати, кабинет Дерябкина свободен же, – не унимался «блюститель закона» – Сам-то  он  надолго  погремел. Вот, решено – там мы его и замаскируем. То есть – замуруем!
   – Простите, но и там нельзя, – сочувственно ответила женщина.
   – А?
   – Там, это…  Поликарпов объявил голодовку.
   – У ты, шельмец… А по какому праву он это объявил?
   – Японская компания по бытовой технике «Нашикаки» продала ему бракованные унитазы.
   – Алла Григорьевна, вы издеваетесь что ли? Соления, ваши каки… Отправляйтесь-ка в отпуск, отдохните  и не дурите людям голову. Вы свободны. Билеты я вам пришлю. И вы гражданин можете идти.
   Последнее касалось Бессонова.
   – По поводу вашего прошения – мы рассмотрим этот вопрос, и дадим вам знать в течение  какого-то  времени. А на сегодня – мест нет! Спасибо за внимание! Прощайте!
   С этим, Константин Фёдорович Бессонов и ушёл, так ничего не добившись и  не  поняв.  Цирк,  устроенный служащими администрации города лишь подкрепил его желание действовать. Но уже в другом направлении.

   Придя домой в рассеянном и «выведенном из себя» состоянии, он первым  делом  набрал  номер  жилконторы, и оставил заявку: на этот раз, обойдясь без юмора. Заявку приняли, пообещав прислать  сантехника.  Константин Фёдорович, скрепя сердце, заставил себя поверить в э т о.
   Умывшись и переодевшись, он прошёл в кухню, где на столе заботливой рукой жены, уже были  разложены приборы и весело дымилась тарелка с борщом, гостеприимно призывающая  к  трапезе.  Ели  молча: Бессонов сидел на своём любимом месте возле окна, а Марья Прокофьевна слева.
   Какое-то время Бессонов пребывал в задумчивом состоянии: до сих пор поражаясь тому, что слышал и наблюдал в том обществе, куда нормальный человек, с крепкими нервами и ясной головой,  не  сунется – во  вся-ком случае – по своей собственной воле.  Но  он – надеялся!  Он – верил  и  хотел  правды!  Надоело  кормить тунеядцев, этих обожравшихся паразитов, впившихся в больное тело страны, и сосущих её последние соки.
   – Нет, Маша, я этого так не оставлю! – произнёс Константин Фёдорович, наконец-то нарушив молчание.
   – Чего «этого»? – не поняла жена, задержав ложку возле приоткрытых губ.
   – Я пойду в прокуратуру! – решительно произнёс Бессонов, отодвигая тарелку. – Что там, до  сих  пор  пиво течёт?
   – Ну и пусть себе течёт, – ответила Марья Прокофьевна, глядя  на  мужа  из-под  съехавших  на  переносицу очков. – Чего завёлся-то? Будто у нас это впервые…
   – Потому и не впервые, что привыкли молчать! – всё  так  же  решительно  стоял  на  своём  Бессонов,  даже пару раз ударил кулаком по столу. – А готовить ты на пиве собираешься?
   – Ну, в этот  раз  сготовила  и  в  следующий  обойдусь! – пошутила  женщина. – Вон,  пока  ты  там  правды искал, мы с Терентьевной на родник сходили и принесли по ведёрку: много чище, чем наша, когда она не  пи-во. Пройдёт – прочистят. На сантехника оставил вызов: придёт, работу сделает. Ты только  успокойся.  Чё  завёлся-то? Правды хочу… Ишь ты, правдоборец.
   – Требую суда! – вдруг выкрикнул Константин Фёдорович эту нелепую фразу и снова приложился кулаком.
   – А? Ты это что мелешь-то? – вздрогнув, проговорила Марья Прокофьевна. – Али  от  их  глупости  заразил-
ся?
   – Я мать, надо будет ТУДА пойду, – Бессонов ткнул дрожавшим от бешенства пальцем вверх. – но добьюсь того, чтобы эти шакалы ответили за все свои преступления!
   – Свят, свят, свят… – охала женщина,  крестилась  и  смотрела  на  ошалевшего  мужа  широко  раскрытыми глазами. – Не вздумай, Костя! Слышишь меня – не вздумай связываться с этим… Правды нет! Не было  никогда, и не будет – для нас. Власть в их руках. А мы их…
   – Тебе-то бабе, откедова это знать… Цыц… Устроила демагогию.
   – Да уж знаю! Я жизнь прожила! – так же горячилась, выведенная из себя дикими фантазиями мужа, добрая женщина. – Так же хлебнула – и от тех и от этих…
   – Жизнь прожила… – скривился в усмешке Бессонов. – А я что, по-твоему, в одуванчиках валялся…
   – Костя, я тебя предупреж… – начала женщина, но была прервана.
   – Ладно, оставь митинг, на вон, налей-ка мне пивка, – протягивая стакан и кивая на кран, усмехнулся  Константин Фёдорович.
   – Вот это другое дело – вот так, шутя, и отнесись к этому. Придёт слесарь…
   Поднявшись из-за стола и махнув рукой, Бессонов ушёл в  комнату.  А  обеспокоенная  намерениями  мужа, Марья Прокофьевна, отложив дела, бросилась в прихожую: сняла телефон, вернулась с ним в  кухню,  и  подрагивающими от волнения пальцами набрала номер сына.
   Вот такой разговор мог бы услышать Бессонов, если бы не был занят тем, чем был занят:
   – Валера, здравствуй! Представляешь, что отец учудил… Ну, хот пять минут послушай – дела не убегут. Он в мэрию сегодня ходил… Да вода у нас снова чёрная… Звонили, обещали после обеда послать. Володька заявится. Это повезёт ежели не пьяной… Да в том-то и дело – не верит он  им.  Говорит  в  прокуратуру  пойду!.. Вот и я говорю при чём тут проку… Ой писали. Писали, писали и ещё раз  писали,  и  снова  писали.  Да  не  в том суть. Отец-то совсем ошалел. Требую суда! – кричит… А кто его  знает,  кого  судить  собрался…  Пусть, да? Да в его ли возрасте и грошовой пенсией лезть-то к ним… Ой, боюсь, кабы делов не натворил… Ну,  лад-но, что я буду голову тебе забивать нашими проблемами, у тебя их и у самого…
   Мать не успела спросить о состоянии здоровья  невестки,  недавно  перенёсшей  тяжёлую  простуду: трубка загудела, прервав разговор. Чувствуя последствия накатившегося волнения, женщина  поднялась  с  табурета, вернула телефон на место, и вялой походкой подошла к двери комнаты, где находился Бессонов.
   Приоткрыв дверь и заглянув в узкий  проём,  Марья  Прокофьевна  некоторое  время  наблюдала  за  мужем.
   Константин Фёдорович, склонившись над листом бумаги, что-то писал – не торопясь и аккуратно.

   А на следующий день, Бессонов отправился в  прокуратуру.  Ни  жены – пытавшейся  предостеречь  его,  ни сына – Константин Фёдорович не послушал, решив действовать самостоятельно.
   Утро третьего марта, встретило его вышедшего из подъезда – колючим ветром и гололедицей: кругом было грязно и скользко. Торопливо шагая по хрустящему под ногами льду, Бессонов не переставал поражаться той преступной безответственности, которую позволяли себе те, кто обязан был  заниматься  своими  непосредственными обязанностями, но не делал этого. ЖКХа сократило штат  рабочих  и  разворовало  комбинат,  отдав его на съедение шакалов-прихлебателей,  питавшихся  тем  немногим,  что  ещё  сохранилось; администрация города жила по своему закону – «для себя и своих». До  «его  высочества»  было  не  добраться,  тому,  кто  не имел «высоких» связей, положения и «хрустящих подношений». Тот странный человек из  мэрии,  не  шутил, когда говорил что «его высочества никто и никогда в глаза  не  видел». Говоря  по-русски – они  творили  всё, что хотели, ибо закона для них не было: они сами были этим преступным законом.
   – Сынок, будь добр, не откажи… – услышал Константин Фёдорович голос, донёсшийся откуда-то сбоку.
   Он обернулся, и увидел маленькую сухонькую старушку: расставив руки, она медленно семенила по льду.
   – Да бабушка, что вы хотели? – спросил Бессонов подходя к старушке и беря её под  руку – ещё  мгновение, и она шмякнется на твёрдую поверхность, по которой еле ступают её уже далеко «не твёрдые» ноги.
   – Будь добр, проводи меня до почты, – чуть не плача произнесла старушка. – А то, боюсь не осилю эту  зло-вещую Антарктиду.
   Взяв старушку под руку, Бессонов, осторожно ступая, как собака-поводырь,  принялся  прокладывать  путь, своими неторопливыми шагами. Теперь их было двое, на этой оставленной всеми опасной дороге.
   – Сам Господь послал мне тебя на подмогу, сынок! – говорила старушка сквозь слёзы.
   Эти слёзы, раскалённым до красна железом, заскребли по сердцу Константина Фёдоровича.
   – Что же это делается, сынок, как же мы до жизни вот такой докатились? – плакала бабушка, чуть расслабившись в крепких руках Бессонова, и уже не боясь падения. – Что ж они не посыпют-то, ведь песок не  золото, его везде полно.
   – Что я могу сказать тебе, чтобы согреть твоё святое сердце? – произнёс Константин  Фёдорович  задыхаясь от ненависти к тем, кто оставил этого человека самому  себе – без  присмотра  и  средств  к  существованию  в этом несправедливом к простому человеку мире. – Больно, от того, что никому не отольются твои  слёзы,  бабушка. Никто не ответит за это страшное из преступлений.
   – Кто? Како преступление? – испугалась старушка.
   – Твои слёзы – вот какое преступление они совершили! – говорил Бессонов, внимательно смотря  под  ноги: сейчас он отвечал не только за себя.
   – Ой, да Господь с тобой, я ж никого не обвиняю. Мои-то далече, приехать счас не могут: у Павлика  дочурка захворала – лекарство дорогущее. Катерина на двух местах работает. Вот, правда, сейчас на  больничном  с Любашей. А Павлик работает. Я не жалуюсь, нет. Оне у меня золотые. Вот дорога беспокоит: то снегом  завалена, то гололёдица. Мер то, не знает чёли?
   – Требую суда! – вырвались у Бессонова эти, сейчас ни к месту сказанные слова, которые напугали старушку.
   – Ай, ты чаво это? Брось, не надо! – произнесла старушка, обрадованная тем, что наконец-то дошла.
   – Как же ты назад-то воротишься? – сказал Бессонов, помогая бабушке подняться по скользким ступенькам. – Давай я обожду тебя: делай свои дела, а после доведу назад.
   – Что ты, что ты, не беспокойся, – замахала тоненькими ручками старушка, без  конца  благодарная  за  оказанную помощь. – Счас скоро Трифоновна подойдёт, она у нас поздоровей, так вот с ей я и доберусь обратно.
   – Ну, как знаешь. Если всё в порядке, тогда будь здорова!
   – Господь не оставит тебя, за добро твоё! – ответила старушка щедро перекрестив своего случайного попутчика. – И не дури! Оставь то, чаво нам не под силу! У добра слабые амбиции, потому, зло и сильнее,  ибо  оно идёт к своей цели не гнушаясь ничем. Спасибо тебе за добро.
   После этого напутствия, данного Бессонову, добрая старушка скрылась в дверях городской почты. Если бы она знала, в какой миг своей жизни Константин Фёдорович Бессонов снова вспомнит её…
   Встреча со старушкой, ещё сильнее подогрела намерения Бессонова действовать: запахнув  плотнее  пальто и поправив сбившуюся на голове шапку,  Константин  Фёдорович  быстрым  шагом  направился  в  городское отделение милиции – отчаяние души и боль сердца подкрепили его силы, и он уже не боялся упасть, балансируя по твёрдому льду, как некогда старушка.
   «Где-то же она затаилась, правда-то наша! Ведь не может такого  быть,  что её  вовсе  нет! – размышлял  он, как до него герои «деревенских рассказов» Шукшина – эти простые,  работящие  мужики,  так  же,  как  и  он, искавшие справедливости.
   – Ну, мать вашу, стройте теперь свои козни: идиотничайте, устраивайте клоунаду – я не  отступлю! – сказал самому себе Бессонов, входя в железные двери холодного дома правосудия.
   Этот «дом», как и  улица,  встретил  Константина  Фёдоровича  холодом  и  пустотой: в  кабинке  дежурного никого не оказалось; коридор был пуст и зловещ, своим  казённым  имуществом; затёртым  до  дыр  линолеумом на полу и белыми дверями с табличками; одна была на половину открыта, словно там ждали его – Бессонова, и то, с чем он пришёл. В эту дверь, не постучавшись, он и вошёл. И тут же, его взору бросился  средних лет человек: с русыми волосами, сохранившимися только  на  макушке,  серьёзным  выражением  на  бледном лице и роговых очках. Он сидел за широким  столом,  стоявшем  возле  стены,  пальцами  обеих  рук  усердно  выстукивая какой-то текст на клавиатуре казённого  компьютера.  Весь  стол  был  полностью  усеян  листами формата А4 с машинописным текстом, печатями и  подписями – протоколы  допросов – как  понял  Бессонов, пробежавший глазами по этим зловещим вершителям чьих-то судеб. Сейчас, если он сию же секунду не  выйдет отсюда, к этой «коллекции» добавится и его «дело».
   – Вы что-то хотели? – спросил хозяин кабинета, оторвавшись от монитора и уставившись на стоявшего  по-середине кабинета сквозь спустившиеся на переносицу очки.
   – Требую суда! – ответил Бессонов, только сейчас заметив висевший на стене  портрет  Феликса  Дзержинского, что показалось ему нелепым издевательством над памятью революционера: окажись он  сейчас  здесь  и понаблюдай за тем беспределом, который творят эти люди…
   – Как? Я не ослышался? – проговорил сбитый с толку представитель закона.
   – Нет, вы не ослышались! Я требую суда вот над этими людьми! – с железной решимостью в голосе,  произнёс Бессонов, кладя перед человеком за столом два листа сложенные вместе.
   Хозяин кабинета, медленно перевёл взгляд на то, что легло перед ним, и какое-то время смотрел с  задумчивым, не выражающим никаких эмоций взглядом. А  после,  взял  листы,  развернул  и  принялся  внимательно вчитываться в то, что они несли в себе.
   Со своего места, Бессонов так же внимательно наблюдал за ним, и видел,  как  с  каждой  прочитанной  фразой тот меняется в лице, которое постепенно снимало  маску  спокойствия  и  уверенности,  надевая  другую – недоумения и досады.
   – Что это? – вы с ума сошли? – оторвавшись от бумаг, произнёс чиновник.
   – Эти люди – воры, мошенники и убийцы! Я требую суда над ними! – проговорил Бессонов, тоном разоблачителя, обрядив свои слова в одежды истины и справедливости.
   – Да вы с ума сошли! Кто вам позволил называть этих лю… Немедленно уходите отсюда, иначе…
   – Я не уйду, пока не добьюсь справедливости! – сказал Константин Фёдорович, метнув осуждающий взгляд  в того, кто находился напротив него.
   – Я буду вынужден взять вас под стражу! – констатировал сидевший за столом.
   – Не меня – их вы должны взять под стражу. Слышите – вот кто должен ответить за все свои преступления! – стоял на своём Бессонов, уже понимая, что и здесь ничего не добьётся.
   Хозяин кабинета издал громкий вздох, снова опустил  глаза  на  бумаги,  повертел  их  в  руках  и  произнёс, каким-то усталым, вдруг изменившимся голосом:
   – Хорошо, давайте разберёмся! У вас имеются доказательства их, как вы выражаетесь – преступлений?
   – А что тут доказывать – вы поглядите в каком состоянии город! Я вчера открыл воду, а  там  вместо  воды течёт канализация. Вот только сейчас шёл сюда, повстречалась старушка: говорит, проводи сынок  до  почты, а то боюсь не дойду по этой сплошной гололедице.
   – Бабушка здесь не решает – это, во-первых. А во-вторых – я понимаю вашу досаду, и согласен  с  вами.  Но поймите и вы – эти вопросы решает ЖКХа. Всё, что вы  перечислили – это  в  их  компетенции.  Обращайтесь туда. А сперва – напишите заявление, в котором укажите вот эти недоработки, что вы перечислили,  соберите с жильцов своего дома подписи – это в обязательном порядке, и отправьте в  вашу  управляющую  компанию. А здесь голубчик, мы занимаемся делами посерьёзней, чем ваша грязная вода. Здесь расследуются  преступления! А вот эти инсинуации вы бросьте. Эти люди вам не по зубам. Надеюсь, мы договорились!
   – Эх, Маша, ты была права – и здесь справедливости не найти! – посетовал Бессонов и пошел к  выходу,  но на полпути остановился, и снова отметив  взглядом  восседавшего  за  столом  сказал: – Я  могу  забрать  своё заявление?
   – Да, конечно, возьмите, – ответил чиновник, протягивая листы.
   Так, Константин Фёдорович, ни с чем и покинул дворец правосудия, не позволивший ему добиться правды.   
   «А может и правда, нет никакой правды, – подумал Бессонов, возвращаясь домой походкой человека, уставшего ото всего и всех. Или я действительно, сгоряча не туда полез?»

   Весь остаток дня, Бессонов провёл за письменным столом: трудясь над заявлением в  управляющую  компанию. В котором, изложил все нарушения, недосмотры, и элементарное безразличие к тем… а впрочем…
   Пока Бессонов корпел над бумагой, Марья Прокофьевна стояла в дверях: охала, стонала и  усердно  крестилась – так она выражала безрассудство супруга. Но вмешиваться не смела, не смотря  на  то,  что  Константин Фёдорович не был, ни вспыльчивым,  ни  злобным  человеком,  а  наоборот – добрым  и  внимательным.  Вот, только, случившееся вчера утром, довело его до того состояния, в котором он теперь пребывал.
   – Куча был? – спросил Бессонов жену, не отрываясь от письма.
   – Да нет, не заходил ещё, – честно призналась Марья Прокофьевна.
   – А ведь обещали в течение дня послать сантехника, сволочи! – выругался Бессонов и  в  сердцах  приложился кулаком о край стола, отчего старушка вновь осенила себя крестным знамением
   – Шёл бы чайку выпил – предложила женщина, выглядывая из-за шкафа. – Я и оладий напекла.  Бросай  дурью-то маяться.
   – Кыш, макака, без тебя разберёмся! – шикнул на жену Бессонов.
   – Ну, совсем ошалел, чумовой, – посетовала женщина и исчезла.
   А вечером, Константин Фёдорович обошёл жильцов подъезда, собирая подписи. Люди не верили в положи-тельный исход дела: многие отговаривали, советуя не вмешиваться; ибо нет на н и х управы, оттого и беспредел такой кругом, творица. Кто-то посмеивался, потешался – в основном молодые. Но подписи ставили.
   Так, из 16 квартир, Бессонову удалось «наскрести» только 8 подписей. С тем и решил заявиться с утра  в  их обиталище лжи и безответственности – как выразилась  соседка,  дрожавшей  рукой  выводя  свой  незатейливый росчерк.

   В том городе, где жил Константин Фёдорович, городская жилконтора уже почти не функционировала: штат рабочих был сильно сокращён – осталась только пара сантехников и электрик – больше ставок не  было.  Всё, что возможно было украсть и поделить – давно украли, но, не поделили. Туда обращались в основном  пенсионеры. Все остальные, пользовались услугами частных контор. Само здание, стояло  так,  на  всякий  случай – авось пригодиться.
   Войдя в этот, так называемый ЖКХа, Бессонов нисколько не удивился пустоте, царившей в  длинном  коридоре, по обе стороны которого размещались пустые кабинеты. Тишина, его так же не смутила. Обежав  глаза-ми таблички на дверях, сохранившиеся ещё с былых времён, и отыскав кабинет начальника, постучался.
   На стук никто не ответил.
   Тогда, Константин Фёдорович открыл дверь и, с вопросом «можно?» – вошёл.
   От кабинета начальника предприятия, сохранился лишь стоявший в углу стол, доверху забитый бумагами, и шкаф-картотека. Всё остальное выглядело как в комнате-общежитии, которую  снимали  сезонные  рабочие: в нескольких шагах от стола сидел на табурете чернолицый татарин в фуфайке и… парил ноги в тазу с горячей водой, загнув до колен грязные брючины. Возле окна стоял человек, и брил опухшее от регулярных излияний лицо, глядя в треснувшее зеркало, смывая щетину с бритвы в ковш, разместившийся  на  маленьком  столике.
Всё помещение было пропитано горько-кислым запахом, который щедро расточало немытое тело татарина.
  Вошедшего – ни тот, ни другой не видели. Бессонову показалось, что он попал не туда.
   – Доброе утро! – поприветствовал Бессонов присутствующих. – Где я могу найти начальника?
   – Закройте же дверь, – произнёс бреющийся у окна, не прерывая своего занятия. – Чувствуете,  как  дует?  А  у меня тёща простужена.
   «Тут ещё и тёща», – пронеслось в голове у Константина Фёдоровича, и он даже машинально  обвёл  глазами помещение, но тёщи не обнаружил.
   – Мне надо подать заявление, – прикрывая дверь, сказал Бессонов.
   В это время, сидевший на табурете татарин, завёл какой-то заунывный  мотив,  аккомпанируя  себе  при  по-мощи равномерных хлопков по грязным коленям  и  причмокиванием  толстыми  губами.  А  человек  у  окна, продолжал бриться. В то время как Бессонов, стоял, переводя взгляд то на одного, то на другого.
   – Господа, мне надо подать заявление, – выходя из себя, повторил Константин Фёдорович. – Это жилконтора, или чёрт знает что?
   На этот вопрос, стоявший у окна повернул  голову,  блеснув  лицом,  местами  покрытым  пеной,  и,  словно мусор из окна, выбросил загадочную реплику:
   – Ваша Кузя родила прелестную девочку! Завтра можете забирать их…
   – Какая Кузя? – опешил Бессонов, машинально глянув на поющего татарина, усердно шумевшего своим нелепым музицированием. – Мне нужен начальник – я хочу подать заявление и  оставить  очередную  заявку  на санте…
   – А, вы по этому вопросу. А я думал, вы к ветеринару, – ответил человек у окна. – Подождите, я доложу.
   Сняв с плеча полотенце, он прошёл к своему столу  на  ходу  обтирая  не  до  конца  выбритое  лицо: отчего, одна половина была чистой, а другая – покрыта трёхдневной щетиной. Сняв трубку телефона, он произнёс:
   – Алла Ивановна, зайдите!
   Услышав произнесённые инициалы женского имени, татарин замолчал в неистовом напряжении.
   – Сейчас подойдёт Алла Ивановна и разберётся в вашем вопросе. А пока, давайте бумагу – сказал  недобрившийся, вытянув руку.
   Бессонов подошёл к столу, протянул заявление и снова встал у  двери,  в  ожидании: находится  возле  стола он не мог, по причине неприятного запаха.
   Взявший заявление, некоторое время рассматривал его: переворачивал, нюхал, «пробовал на зуб» – казалось, читать он его и не собирается. Бессонов ждал. Терпеливо ждал.
   А в это время, татарин внёс «музыкальную паузу», пополнив свой репертуар следующим:
   – Па-па, парапапа… па-па... угугу… в нашэм домэ пасялылсэ замэчатэлный сасэд… ранэ утрам на работэ он мэнэ разбудэт в срог… у нэго свои заботэ… у мэнэ свои дэла… па-па… парапапа… па-па… мамама-ма-а-а…
   – Ну, Марат Анатольевич! Гений! Талант!  Выдал,  ну,  прямо  как  Каруза! – восхищался  «исследовавший» заявление, хлопая в ладоши и пританцовывая на месте.
   – Н-э-э-э, Мозард! – проблеял татарин, приподняв грязный крючковатый палец.
   – А вот при посторонних выражаться не стоит, – пожурил «некто» за столом. – Видали, какие у нас таланты зря прозябают! – это было адресовано Бессонову.
   Сухо сплюнув, Константин Фёдорович, развернулся и протянул руку к  двери,  чтобы  покинуть  это  место, но выйти ему не удалось: на пороге появилась высокая полная женщина с крупными чертами лица и  пышной шевелюрой, отравленной химической завивкой.
   – Добрый день, господа! – сказала женщина, входя в кабинет, отчего Бессонов был вынужден отойти в  сторону и встать посреди кабинета, чтобы  освободить  значительное  пространство  для  вошедшей. – Вызывали Прохор Кондратьевич?
   – Алла Ивановна, вот, посетитель, к вам! – ткнув в сторону Бессонова пальцем, ответил некто  недобрившийся.
   – Я вас слушаю! – обратилась женщина к Бессонову.
   – Вчера, я давал заявку на сантехника, который так и  не  явился, – пожаловался  Константин  Фёдорович.  – Так же, принёс заявление в управляющую компанию, подписанное жильцами нашего подъезда по пово…
   – В чём конкретно состоит ваша жалоба? – перебила Алла Ивановна.
   – У нас в кране течёт грязная вода, – коротко ответил Бессонов. – Не просто грязная – коричневая!
   – Адрес?
   Бессонов назвал.
  Раскрыв папку, которую принесла с собой, женщина пролистала несколько листков,  и,  задержав  взгляд  на одном из них, какое-то время молчала, вчитываясь в текст, а после ответила:
   – С первого марта, ваш дом был переведён к канализации!
   – А? Как так? – опешил Бессонов.
   – А так! Вашу воду, Шмыга продал в Китай, а вас вынуждены были подключить к канализации – что-то  же должно течь из крана! – говорила женщина, обычным будничным тоном.
   – Да вы что, ёлки-палки, смеётесь? Вы хоть понимаете, что вы говорите? Что за… слов не  нахожу,  как  вы-разить вашу…
   – А вот выражаться не надо! – посоветовала предупредительная Алла Ивановна. – Мы  тут  ни  при  чём.  За всеми вопросами обращайтесь в городскую администрацию! Или – лично к Шмыге!
   – Кстати, Алла Ивановна, он всё ещё «невидим»? – спросил  недобрившийся,  оторвав  взгляд  от  заявления Бессонова, которое он всё ещё вертел в руках.
   – А разве он может быть видимым, после такого-то подряда, – усмехнулась женщина.
   – Да-да, сумма не малая, – поцокав языком пропел сидевший с заявлением. – Скажите-ка, уважаемый, из ка-кой тетради был вытащен этот лист?
   Бессонов вновь решил повторить свою попытку покинуть это место, но снова  был  остановлен,  этим  нелепым вопросом.
   – А разве это имеет значение? – не понял Константин  Фёдорович  смысла  заданного  вопроса. – Вырвал  из тетради.
   – Где, и по какой цене она была приобретена? – тоном следователя, допрашивавшего подозреваемого, спросил некто.
   – Да вы опять издеваетесь? Вы дело делайте, а не чушь городите. И вообще, чувствую мне здесь  делать  не-чего. Правы были соседи, говоря – не добьёшься ты ничего от наших…
   – Вот как раз наличие цены этой бумаги и решит её дальнейшее продвижение!
   – Тьфу, идиот. Сказал бы я тебе – да сомневаюсь, что поймёшь. Ваше счастье, что в нашей стране нет  справедливого закона! – прокричал Бессонов и решительно направился к двери. Но снова был остановлен.
   – Советую вам послушать, что говорит князь! – выговорила Алла Ивановна, приподняв пухленькую ладонь.
   – Мозард! – вставил своё «подтверждение» и сидевший ногами в тазу «музыкант».
   – Итак, вернёмся к бумаге! – тоном судьи проговорил некто. – Бумага – если  она  приобретена  по  дешёвой цене и в магазине уценённых товаров, то, всё, что вы на ней напишите, не будет иметь никакого  положительного результата: такая бумага сразу же утилизируется! А вот, если она дорогая и куплена в дорогом  магазине и имеет известную фирму производителя – это уже другое дело: эту  бумагу  будут  рассматривать  долго,  те,  кому она подана. И соответственно утилизация её произойдёт только тогда, когда все наши  и  ихние  сотрудники вдоволь наглядятся на неё. Я бы даже сказал – всласть: за чашечкой  кофе,  за  сладеньким  десертом,  а какая-нибудь их молоденькая секретарша, даже может похвастаться ею  перед  своим  другом-миллиардером. Или вот, приятно было бы вам, если девчушка какое-то время поносила вашу бумагу в  кармане  своей  заграничной шубки, по цене – этак миллионов в двадцать евро! А? Вот, то-то и оно. А потому, немедленно опишите происхождение этого листа.
   – Чушь вы несёте! – горячился Бессонов. – Нет, это кому скажи… А может вам ещё назвать, из какого дерева она сделана?
   – О-о-о, это-о-о… – восхитился некто Прохор Кондратьевич. – Тогда бы, эта ваша рукопись дошла до Само-го Его Высочества!!! А хотя, это маловероятно – его больше привлекает другая литература. Правда,  она  очень воздействует на его внешний вид.
   – Мозард! – послышалось возле таза.
   Это слово, невпопад брошенное Маратом Анатольевичем – словно заклинание: «воспроизвело»  в  кабинете худого мужичка в синем костюме; мешком висевшем на нём, и стоптанных кирзовых сапогах. Через  плечо  у пришельца была переброшена дорожная сумка.
   – Добрый день! Здравствуйте! Всем привет! – «пьяным» голосом говорил новоприбывший.
   – А, Шахевич, ждём-ждём! – обрадовался гостю Прохор Кондратьевич, отбросив в  сторону  заявление  Бессонова.
   – Разгружай запасы, Прохор Кондратич! – бросив на стол раскрытую сумку, проговорил пришедший.
   Выпрыгнув из-за стола, Прохор Кондратьевич подошёл к шкафу, распахнул дверцы,  и  принялся  извлекать  с полок кипы бумаг – разного формата и цвета. Извлечённое, он сбрасывал в пустое нутро  сумки.  Так,  через минуту сумка была до краёв наполнена заявлениями, прошениями, жалобами и пр.
   Увидев всё это, Бессонов сжал кулаки. Но действовать был не в состоянии – что-то удерживало  его: что-то, что находилось в этом кабинете – словно страж, стоявший на защите тех, кто населял это пустое место.
   – Ну, вот, полна коробочка, – потирая руки, проговорил Прохор Кондратьевич. – Забирай утиль, Шахевич!
   – А вона ещё свалилась. А ну-ка мы её… – сказал «утильщик», схватив со стола заявление  Бессонова  и  весело присоединяя его к тем, что уже находились в сумке. – Так это всё у нас? Других нет?
   – Шахевич, ты бы хоть рубаху заправил,  да  ширинку  прикрыл, – заметил  Прохор  Кондратьевич. – Писун уже поди план перевыполнил по количеству мочи на одно рыло. Хоть вывеску вешай: ООО «Простатит».
   – Энто я от волнения забылся, – признался «утильщик», одной рукой застёгивая молнию,  а  другой  взваливая на плечо свой груз.
   Через секунду, его уже не было.
   – Так, а теперь ваше дело! – проговорил Прохор Кондратьевич, обращаясь к Бессонову.
   – У меня к вам больше дел нет! – решительно проговорил Константин Фёдорович. – Теперь и мне стало всё понятно про ваши дела. Прощайте!
   – Э-э-э, Аллочка Иванна, задержите-ка гражданина, – выскочив из-за стола, прокричал  Прохор  Кондратьевич.
   – Не пушшу, – прошипела полная женщина, выбрасывая вперёд руки и наклоняя свои пышные  габариты,  с целью устрашения неподдающегося на уговоры Бессонова.
   – Э, что за цирк, гражданка?  Дайте  мне  пройти, – проговорил  Константин  Фёдорович,  отходя  назад: ему показалось, что львица наброситься на него и растерзает – уж больно решительно она была настроена.
   – Прохор Кондратьевич, я думаю надо  вызвать  Его  Превосходительство! – не  спуская  глаз  с  заложника, посоветовала коварная амазонка.
   – Я тоже так думаю! – согласился восседавший за столом и уже протянул руку к телефону, когда в кабинет вошёл невысокого роста хорошо упитанный господин, в широком халате расшитым золотыми узорами,  сапогами с загнутыми кверху носами и кинжалом за поясом, рукоятка которого сверкала дорогими изумрудами.
   – Что шумим, господа? Никак делишки ваши разоблачили? – говорил вошедший расталкивая всё, что  попа-далось на пути, вместе с Аллой Ивановной – занятой Бессоновым.
   – Ваше Превосходительство, только хотел просить аудиенции, а вы уже как почувствовали…
   – Я всегда чувствую – потому и жив ещё! – произнёс «турецкий хан» выпячивая свой внушительный живот.
   Приглядевшись к вошедшему, Бессонов узнал в нём сантехника  Володьку  Кучу,  который  обслуживал  их дом.
   – Куча, ты что ли? Что за маскарад? – опешил Константин Фёдорович, разглядывая  бывшего  сантехника  с брезгливостью во всём облике.
   – Я, Константин Фёдорович, я! – ответил Куча, расставляя руки, словно желал заключить Бессонова  в  свои жаркие объятия.
   – Ах ты, ирод. Мы второй день без воды – ждём, когда ты соизволишь явиться, а ты  тут… – ругался  Бессонов, сжимая и разжимая кулаки: казалось, ещё мгновение и он сцепиться  с  ханом. – Бездушный  ты  человек, Куча!
   – Вы правы, Константин Фёдорович – души у меня нет! Вон с кем работать приходится, а  потому,  я  давно её продал дьяволу! – ответил Володька Куча с грустью в голосе, но не теряя при этом своего величия.
   – А, как? – встревоженно промямлил Прохор Кондратьевич. – А мою не возьмёт? – я не дорого отдам.
   – Твою душу сперва очистить надо! – бросив в сторону стола огненный  взгляд,  проговорил  Куча,  и  хотел ещё что-то добавить, обращаясь к Бессонову, но был прерван.
   – Ваше Превосходительство, вы бы мне адресок подкинули, куды  можно  с  душою-то  обратиться! – канючил Прохор Кондратьевич как ребёнок просящий сладкое.
   – Улица Ада, кооператив «Преисподняя! – ответил Куча, усмехнувшись.
   Бессонов тоже чуть было не прыснул, но сдержал себя.
   Прохор же Кондратьевич, выхватив из блокнота лист, с усердием школьника, аккуратно  вывел  предложенный ему «адрес».
   Алла Ивановна в это время лежала на диване – отдыхала,  после  неудачного  падения  на  пол,  не  проявляя никакого интереса к сложившемуся диалогу.
   А Марат Анатольевич свесив голову на грудь спал, с ногами в тазу, похрапывая и периодически  причмокивая губами.
   Каждый из присутствующих был при своём деле. Отчего кабинетом завладела полная тишина, если не  считать звуков, издаваемых татарином в тазу.
   – Ты чего пришёл то сюда, Константин  Фёдорович? – нарушив  тишину,  спросил  Куча. – Или  до  сих  пор ещё веришь им?
   – Нет, Куча, не верю! Ладно, бывай – без вас обойдёмся! Всегда обходились – сделаем это и на сей раз! – хлопнув сантехника по плечу, произнёс Бессонов и направился к выходу, бросая короткий взгляд на валявшуюся на диване. Та по-прежнему не проявляла никаких эмоций.
   Уже в коридоре, Куча окликнул Бессонова:
   – Константин Фёдорович, постой, пойдём, покажу тебе свои пенаты, заодно и вопрос твой обсудим, – миролюбиво произнёс Куча, жестом приглашая Бессонова последовать за ним на второй этаж.
   – А чего обсуждать-то? Мне уже и так всё понятно – насмотрелся на ваш цирк! – махнув рукой,  проговорил Бессонов.
   – Пойдём-пойдём! – не отступал сантехник-хан. – Ты отличный мужик, Бессонов. Я тебя уважаю и помогу!
   После этого неожиданного признания, двое  вышли из кабинета, и  медленно  принялись  одолевать  крутые  ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж: Куча шёл впереди – медленно переставляя ноги  и  со  свистом  отдуваясь; Бессонов следовал за ним – правой рукой держась за сердце – события этих двух дней очень отразились на физическом и душевном состоянии Константина Фёдоровича.
   Так, они вышли на узкую площадку, и подошли к двери расположенной в самом конце, слева.
   Когда Куча открыл дверь, жестом приглашая Бессонова войти в его пенаты,  перед  Константином  Фёдоровичем  открылось  огромная  комната: стены  соседних  кабинетов  были  снесены,  и  образовалось  то,  что  и увидел поражённый Бессонов. А именно: застланный персидским ковром  пол; завешанные  дорогими  картинами стены; сияющий блеском натяжной потолок и мебель, какую Бессонов мог видеть только в кино.
   Хозяин этих богато обставленных хоромов, прошёл к широкому, как и само помещение столу, сел в  центре и приглашая гостя последовать его примеру, разлил по бокалам красную хмельную жидкость содержавшуюся в широкой бутылке с заграничной наклейкой.
   – Выпей, Константин Фёдорович, – предложил бывший сантехник Куча. – А после обсудим твою проблему.
   Бессонов медленно опустился в мягкое кресло рядом с хозяином.
   – Что за сердце-то всё держишься? – спросил Куча, ставя перед гостем бокал. – Али пошаливает?
   – Да прихватило маленько. Дни то какие выдались беспокойные, – пожаловался Бессонов.
   – Успокойся и ни о чём не волнуйся – это вредно для здоровья! – проговорил Куча и одним залпом вылил  в широкую пасть всё, что находилось в хрустальном бокале.
   – А жить то как? Без волнений, оно что-то не выходит! – снова пожаловался Константин  Фёдорович,  обводя глазами барские хоромы.
   – А я говорю – успокойся! – стоял на своём Куча, наливая себе добавочную порцию. – Не стоят  они  наших нервов!
   – Это правда, что наш дом подвели к канализации? – решив сменить тему, спросил Бессонов.
   Ответом ему была лёгкая усмешка, на мгновение появившаяся на холёном лице собеседника, и тут же исчезнувшая, словно тяжёлое состояние того, кто сидел рядом, не позволило «хану» долго  держать  эту  приправ-ленную эгоизмом эмоцию.
   – Гады они – зажравшиеся сволочи, воры и убийцы! – приложив кулаком  по  мраморному  столу,  пробасил захмелевший Куча. – Помнишь, какое было предприятие? Ведь я  здесь  начинал  свой  трудовой  путь.  И  ты знаешь – хотелось работать! Так ведь не давали, скоты: то у них этого нет, то того не завезли. Бабки плачут – Володя, унитаз течёт, заменить бы. А где я его возьму? Сам что ли куплю и  поставлю.  У  директора  на  даче бабка ищи унитаз свой. Гады! Собаки! Дерьмо!
   – Демагогия всё это, Куча! Де-ма-го-гия! – прервал излияния собеседника, Бессонов. – Кто  хотел  работать, те работали – несмотря ни на что! Да, были  трудности,  не  спорю.  Но  мы  искали  выход,  и,  находили  его. Тунеядцев и плакс в наше время не было. Сами добывали, и никого не обвиняли. Да и попробуй обвини – тут же вылетишь вон с предприятия.
   – Наше время… – усмехнулся Куча, опорожнив  ещё  один  бокал. – О  своём  времени  забудь,  Константин Фёдорович – прошло оно! В Лету кануло. Теперь их  время!  И  жить  нам  приходится  по  их  законам.  А  их законы, знаешь какие?
   – Честный человек – живёт по закону чести и совести, Куча, каким бы ни было время! – отрезал Бессонов  в сердцах пригубив из бокала. – Сам то, как до такой роскошной жизни дошёл? Что это  вообще  за  дела  такие творятся тут? Где сотрудники предприятия? Не эти же клоуны, там внизу? Что молчишь?
   – Сами выход искали… – передразнил Куча, криво усмехнувшись. – А что  же  тогда  сюда  припёрся?  Чего  ж сам не ищешь выход?
   – Я пришёл от имени народа, требовать того, за что мы платим этим обормотам! – ответил  Бессонов  не  на шутку разозлившись. – Я пришёл требовать суда у закона – чтобы покарать этих мерзавцев!
   – Требовать суда, – снова передразнил Куча. – Смотри-ка, какие словечки-то громкие. А где этот твой суд… Ты посмотри, кто сидит во главе этого суда…
   Внезапно, Куча прервал себя. В богато обставленное помещение городской жилконторы ворвалась тишина. Она продолжалась до тех пор,  пока  бывший  сантехник  Володька  Куча,  а  ныне  «Его  Превосходительство турецкий хан» не отпил  очередную  порцию  щедрот  заграничного  пойла,  после  чего  и  нарушил  тишину, следующими словами:
   – Ты Константин  Фёдорович спрашиваешь у меня, как я всю эту роскошь приобрёл? Я  тебе  отвечу – надо-ело в дерьме жить и дерьмом питаться. Вона глянь, как живут негодяи. А чем же я хуже их. Да вот, мил  чело-век богатство и власть честным трудом  не  наживёшь!  Открой  секрет – как  этого  добиться,  не  прибегая  к обману или воровству? Нет такого средства – сразу  тебе  скажу.  Попробуй  возрази – не  поверю  ни  одному твоему слову. Вот слушай: попался мне как-то один японский предприниматель  по  фамилии  Нашикаки,  который, прознав, что я классный сантехник, предложил мне в его загородной вилле обустроить  санузел.  Даже контракт со мной подписал – это, чтобы я его не нагрел. Ну, значит, сделал я ему работу, хмырю этому.  А  он падла расплатился со мной знаешь чем? Партией унитазов. Причём бракованных! Ну я к этому хмырёнку для разборки потом наведался. А домик его, как выяснилось, оснащён  «видео-подслушивающей-и-подглядываю-щей» техникой: куда ни сунься, везде тебя его вооружённая до зубов охрана настигает. Во, как  мерзавцы  эти живут! Так и ушёл Володька Куча ни с чем, к своим дырявым унитазам. Так бы и жил, гадя в  японский  брак,
если бы не подвернулся случай: вызвали меня значит в нашу администрацию батарею прорвавшуюся  залатать. Пришёл, работу сделал, да в перекур с одним малым разговорился: он у них по сбыту шустрит; предлагаю ему, значит, «отличную японскую сантехнику  по  выгодной  цене».  Говорю,  дружок  бизнесмен  отоварился унитазами и рад до усёру: приобрёл за копейку, а толкнул за миллион. Малый заинтересовался «моим  выгодным предложением» и в сей миг назначил встречу с богатым япошей. Вот так, я и сыграл  роль  япоши-бизнесмена: толкнул ему эти финтифлюшки дырявые за баснословный барыш. Специально для такого  случая  нацепил грим с акцентом. Теперь ищи ветра в поле.
   – А ты оказывается мошенник, Куча! – сделал вывод услышанному, Бессонов. – А ещё их обвиняешь!
   – Это Константин Фёдорович в миру называется – вор у вора украл!
   – Совесть не мучает, что человека обманул?
   – Я её, совесть эту, вместе с душой дьяволу за хорошую цену продал! – усмехнулся Куча,  влив  в  себя  ещё порцию из бокала. – И не жалею. Смотри как живу! А главное, эти говнюки, которые швыряли меня от  одно-го унитаза к другому, теперь не иначе как Ваше Превосходительство кличут. И в задницу грязную целуют!  А это стоит того. Ты вот всё бегаешь, хлопочешь, сердце почём зря надрываешь, да  правду  какую-то  ищешь  и никак найти не можешь, а в это время Володька Куча ни в чём отказа себе не знает и бывшего  директора  не-когда преуспевающего предприятия не только на ты называет, но и ручки свои грязные  целовать  заставляет! Власть, она богатство признаёт, а не вашу холёную честность. В наше время, в которое закон  прочно  зиждиться на преступлении, надо богатство иметь, чтобы быть его другом, а не врагом, как  ты,  Константин  Фёдорович. Насчёт своих проблем, не волнуйся – я помогу тебе решить их; теперь у меня имеются  кое-какие  связи. Ты хороший мужик – я уважаю тебя, хоть и сам был  вынужден  стать  паскудой.  Ты  ещё  способен  жить честно и неподкупно, а это не многим под силу. Я ведь не просто так это богатство  своё  транжирю.  Я  с  его помощью таким вот как ты помочь хочу. Которых, наше беззаконие к стенке  припёрло.  Можно  сказать,  для этого и надул того обормота. Верь мне, прошу тебя.
   – Иди ты знаешь куда, со всем  своим  богатством,  хамелеон! – произнёс  Бессонов  вскочив  на  ноги. – Без тебя обойдёмся! Тоже мне Робин Гуд выискался.
   С этими словами, Константин Фёдорович пересёк барские хоромы  и  выбежал  в  коридор,  чувствуя  режущую боль в груди, которая всё накатывала не отпуская.
   Боль, появившаяся в груди, не отпускала Бессонова и когда он вышел на крыльцо: опираясь о перила, Константин Фёдорович дрожавшей рукой пошарил по карманам в поисках валидола. Но таблеток не  оказалось – в спешке он оставил их дома. Сдавив грудь ладонью, он медленно спустился с крыльца: но идти дальше не мог. Силы оставили этого доброго, верившего в правду и справедливость человека.
   Когда, потеряв равновесие, он упал, больно стукнувшись боком об  корку  льда,  ему  на  память  пришла  та добрая старушка, которую накануне он провожал до почты.
   – Прости бабушка – никому не отольются твои святые слёзы. И  на  этот  раз  эти  мрази  уйдут  от  правосудия… – прохрипел Бессонов, хватая ртом воздух.
   Сжав зубы, и издав нечеловеческий рык, Константин Фёдорович Бессонов провалился в пустоту.

   Спустя девять дней, в квартире  Константина  Фёдоровича  было  по-прежнему  тихо  и  сумрачно.  Посреди комнаты стоял раздвижной стол: накрытый скромно – только  для  своих; на  тумбочке  стояла  фотография  в траурной рамке, с которой Бессонов смотрел своим внимательным  и  добрым  взглядом.  Напротив  стола  на диване сидел его сын: разложив на  коленях  альбомы  с  семейными  фотографиями,  он  долго  и  пристально всматривался в лица тех, кто был изображён на  чёрно-белых  снимках – многих  уже  не  было.  Рядом,  возле стола суетилась Марья Прокофьевна, в чёрном платье и платке того же цвета. Она заметно похудела и  осунулась за эти дни. Её маленькая, сгорбленная фигурка сновала туда-сюда в поисках каких-то дел: всё  равно  каких, лишь бы не сидеть на месте и не думать, не окунать себя в то зловещее болото памяти, и осознания  того, что тот человек, мысли о котором по-прежнему не покидают тебя, уже никогда не будет здесь, рядом с тобой.
   Мать и сын молчали – давая  друг  другу  возможность  «поговорить»  с  самим  собой  внутри  себя.  Чтобы попытаться преодолеть боль, которая со временем утихнет, но станет возвращаться, «назвав себя» памятью.
   Тишина – долгая и томительная, охватывающая всё вокруг, режущая слух и давящая  на  сердце – она  была прервана в квартире Бессоновых неожиданным звонком в дверь. «Гости», – пронеслось в голове  Марьи  Прокофьевны поспешившей в прихожую открывать.
   – Сантехника вызывали? – спросил стоявший на пороге мужичок в  грязной  робе, и  хмельной  улыбкой  на тонких губах.