Последний раунд

           Последний раунд



   Он одно время совершенно бесплатно по зову души ходил в больницу в качестве готового на любой вид полезной для ближнего конструктивной разумной деятельности волонтера одного из православных благотворительных фондов. Молодой и полный сил был еще тогда. Почти во всем сравнительно успешный. Делал уже хотя и, наверное, небольшую, но уже динамично развивающуюся, а значит, подающую в будущем серьезные надежды и перспективы карьеру. Его, скорее всего, послали туда, только еще создав эту имеющую далеко идущие планы филантропическую организацию, в качестве некоего первопроходца, своеобразного успешного разведчика. Но, надо признаться, после него никто в это учреждение здравоохранения от этого весьма элитарного, продвинутого фонда почему-то больше уже вовсе и не ходил. Тяжело это, наверное. По крайней мере, скорее всего, не так уж и просто!


   Как он потом иногда рассказывал в кругу интересующихся этой небольшой, но в какую-то меру, наверное, значительной для него частью жизненного опыта своих близких друзей, там надо было быть как бы всем и для всех. Ты же, все-таки, истинно, - по крайней мере пытающийся быть таковым - нелицемерно верующий. Более того, верящий правильно, то есть, - православный! Более того - лицо церкви. И идти к страждущим надо как минимум для того, чтобы постараться максимально адекватно всех их поддержать. Попасть в точку! Помочь любому нуждающемуся грамотно и с безусловной максимальной пользой. А для этого именно быть, а не казаться надежным и позитивным. И хорошо держаться на людях, с едва заметной доброжелательной к каждому встречному улыбкой и светом в глазах… Любые сложности суметь просто и грамотно, в основном, на месте здесь и сейчас разрулить. И при этом стараться быть таким одновременно доступным и справедливым. Держать руку на пульсе. Одним словом, быть светящим для заблудших и потерявшихся в силу разных непредвиденных жизненных обстоятельств - Светом!

   Он так проходил почти полтора года, потом еще помогал одному, наверное, с его точки зрения, самому нуждающемуся выписавшемуся. И тот в конце концов, действительно, основательно с его непосредственной помощью встал на ноги.

  Каждый раз перед предстоящим посещением опекаемого им учреждения здравоохранения он с вечера долго и горячо молился. А ночью часто просыпался, потому что ему совсем явственно казалось… что он как будто бы в какой-то секции бокса, только не в той, земной и понятной, которую весьма аккуратно уже много лет время от времени посещал, а в какой-то подпольной и виртуальной должен будет встать, причем прямо сейчас и прямо с постели в самый что ни на есть решающий для него все последний ответственный раунд! И уже нет и не может быть в нем никакой, даже временной, самой мимолетной передышки, потому что стоящие вместо канатов разгоряченные всем происходящим зрители каждый раз с силой его отталкивают в самый центр залитого потом и кровью ринга, где надо до какого-то совершенно неизвестно когда наступящего окончания непрестанно идущего боя, не отдыхая, сражаться. С каким-то не покидающим тебя остервенением биться и, главное, всегда любой ценой, наверное, безо всякого саможаления, побеждать. Да еще и искренне, от всей души время от времени улыбаться выталкивающим тебя всегда в самый центр зрителям, по какой-то выработанной годами привычке крепко держась при этом на ногах, чтобы не упасть и уклоняясь от ударов противника, на предательски уставших ногах пританцовывая, как будто бы ты еще совсем свеж и полон не покидающих тебя сил… Потом же, когда день уже, наконец, подходил к концу, дома надо было еще обо всех своих подопечных полные надежды и оптимизма интересные и легко читабельные отчеты как-то мастерски написать.

   Все же, с течением времени, наверное, стало некогда, потому что затянула работа. Это все- таки тяжело, наверное, тоже, - самому для себя, теперь на ноги крепко уже навсегда вставать!



                Вериги



   Я – пенсионерка. Появившееся теперь свое свободное время посвящаю помощи детям – пациентам онкологического отделения. Анализы, например, на своей машине в разные лаборатории на всевозможные исследования отвожу. А вечером, бывает, провожу там еще всевозможные мастер классы. Мы с ходячими детьми и их родителями из любого подручного материала интересные поделки за несколько часов изготавливаем. Иногда приглашают в палату и к совсем тяжелым. Лежачим.

   - Васенька, угостим нашу «волшебницу» чаем? Она нам от жертвователей на отделение все нужные лекарства привезла, - спрашивает мама или бабушка совсем слабого болящего.

  Тот едва заметно, застенчиво как-то кивает.

   - Вы только подольше его пейте и со всем самым вкусненьким, - слышу я произносимое каким-то слегка испуганно-взволнованным голосом. И ребеночек приподнимается, садится за специальный стол, расположенный прямо у него на кровати и начинает медленно кушать.

   - Он уже два дня от слабости совсем ничего не ел. А нам принимать пищу как воздух для выздоровления необходимо. Еле уговорила. Сказала, к тебе сама волшебница, тетя Света зайдет. Угостим ее чаем. Только ты обязательно должен покушать, а то добрая кудесница может обидеться, и не случится тогда запланированное всеми нами и тщательно оговоренное уже волшебство…

   - Вы к нам зашли, и у сыночка или дорогой любимой доченьки лечение сразу же как будто лучше пошло.

  - Не проходите мимо…

  - Заходите еще!

   Даже врачи теперь шутят: вы наш какой-то словно волшебный сказочный талисман. Может, это от того, что батюшка меня навещать болящих благословляет? Даже специальную форму мне для этого в церкви освятил. Сестры милосердия. Не знаю только, смогу ли я заниматься этим богоугодным делом долго. Как-то мы с мамочками попросили молодого батюшку: еще только совсем после семинарии, всех самых тяжелых деток в Великий пост соборовать. Конечно, сразу же никто из них никоим образом не поправился. Только не знаю, совпадение или нет, все лежачие стали на следующий день кто-то может еще совсем потихоньку, но все-таки уже вставать и ходить. И главное, хоть и не помногу еще, но все-таки кушать. И в совсем было потухших глазах затеплилась ярким радостным огоньком жизнь. Появилась надежда.

   И хотя мне всегда очень легко на самом отделении – как-то само собой всегда чувствую, как и что мне делать, что говорить. Наверно, - это помощь Бога и святых, которым перед каждым таким посещением долго молюсь. Но до этого тяжелого отделения надо еще дойти. А мне очень трудно себя настроить. Всегда кажется, куда угодно пойду, только не туда. Ноги как будто и не несут. В противоположную от этой больницы сторону кажется, что сами так бы галопом и побежали, а стоит сделать шаг в ее сторону, и словно на них надеты какие-то стопудовые вериги, сразу же их придавливающую к земле тяжесть словно бы ощущаешь. И мысли всегда одни и те же приходят: что вот именно сегодня-то как раз можно, и даже непременно нужно и не идти.

   «Болящий же совсем слаб. Какие теперь для него поделки?.. Это я, наверное, выжившая давно уже из ума старуха, в это раз совсем, конечно же по своей пустой и глупой самонадеянности зачем-то туда пошла. Конечно же, надо прямо сейчас позвонить, извиниться и сказать, что, естественно, в этот раз не могу, даже не уговаривайте... к сожалению». И я так уже и собиралась несколько раз даже и поступить. Но всегда в самый последний момент, конечно, наверное, это просто какое-то совпадение или я уже окончательно сошла с ума, и мне надо самой теперь устраивать себя в какую-то близлежащую богадельню: ведь это все я сама себе для чего-то, конечно, придумала, прилетали птицы и садились сначала небольшой, но потом все более разрастающейся стайкой сзади меня, словно не пуская идти назад, «дезертировать». И начинали очень красиво петь. И все доводы разума, все на первый взгляд «умное» становилось тогда сразу же каким-то никчемным и глупым глупым до умопомрачения...

    Самое главное было всегда для меня, что больные поправлялись. И выздоравливая, украдкой молились вместе с родителями. И потихоньку славили Бога. А если кто-то безвозвратно в тот лучший мир время от времени и уходил, то родители обязательно получали поддержку невосполнимую для них утрату с неизменной Божьей помощью и не равнодушием окружающих как-то перенести…




                Свадебное платье



   Она так хотела жить, и чтобы когда совсем уже вырастет, была у нее самая настоящая свадьба. Обязательно приехал бы за ней рыцарь на белом коне, и ее одели в красивое, переливающееся искрящимся серебром свадебное платье… И брызги шампанского. И смех. И оживленный разговор гостей одновременно обо всем и ни о чем. И волосы, сейчас выпавшие от химиотерапии, стали бы со временем еще во сто крат краше, как и посвежевшее, блестящее здоровым румянцем, как кровь с молоком, лицо.

  А я тогда был на отделении совсем изредка, иногда волонтером. И так запала в душу эта мечта девочки - вот и деду Морозу писала она красивым каллиграфическим почерком об этом, и в бумажных кружевах изящном конвертике вешала это свое трогательное послание на больничную елку, хотя и не сбыться этой мечте – негромко между собой говорили врачи. Слишком уж мало шансов. А я почему-то с этого времени все время молился так за нее, даже когда уже и не был потом волонтером: «Господи, дай мечте девочке осуществится, и пусть будет у нее именно такое: самое красивое на всей земле платье.» Потом мне стали как-то сами собой приходить мысли о жертве: а способен ты пожертвовать чем-то своим, важным для тебя для счастья другого человека. Сначала я как-то не мог в себе разобраться, а потом согласился, что если чего-то стремишься добиться, то какая-то жертва всегда в той или иной мере необходима. Может быть, в этом и было что-то суетное, «гордое», но когда я закрывал глаза, то видел, как эта повзрослевшая девочка кружится в вальсе. И весело беззаботно смеется. И мне начинало почему-то казаться, что именно так в будущем и должно быть. «Да, Бог, я способен на жертву» - наконец, решившись, произнес на молитве утром я как-то раз. И когда я несколько дней подряд думал об этом, меня под конец с лету сбила машина.
   
  С головой у меня теперь «не совсем бо-бо» - говорят врачи. А свадьбу я ее все-таки увидел: на странице в интернете – со времени окончания лечения уже прошло долгих четыре года, ставшей красавицей пациентке тогда уже исполнилось 18 лет. И платье на ней было изумительное, хотя и не такое совсем уже сказочное, как представлял всегда в тех давних мечтах я.



                Прости меня, сынок!



   Наверно, не хватило сил. Скорее всего, просто уже не смогла! Когда выходила из реанимации, мне показалось, что сынок мой мысленно подал сигнал, а может быть и сказал, только я сделала вид, что этого не услышала: «Мама, не надо! Вытащи у меня из горла эту трубку, которой заинтубировали, потому что были уже нестерпимые боли... Я передумал, я не хочу быть навсегда уже в коме! Мне хочется быть еще здесь, рядом с тобой! Куда же ты, почему же, не послушав меня, ушла? Не вернулась, не откликнулась на мой зов, как будто ты меня предала?!..»

   Но я даже не обернулась, только на какое-то время, когда услышала этот его мысленный голос, словно бы замерла, потом за мной захлопнулась тяжелая дверь реанимации, и я вдруг осознала, что не увижу сына больше уже никогда. Захотелось метаться по полу, рвать на себе волосы от бессилия. Но я, все больше ощущая гложущую пустоту, ушла в палату, где не было уже моего сына...

   - Ты еще долго будешь болеть, - сказал мне тогда наш батюшка… Как его любил мой сынок...




                Шаверма

   Он вдруг вспомнил, как когда-то давно в этой, ничем не примечательной, даже на первый взгляд малопривлекательной забегаловке ее покупал. И вот выписавшись из психиатрической лечебницы, где лечился от последствия много лет мучающих его и как бы никогда не кончающихся долгих запоев, белой горячки: мерещились какие-то коты, но это были, конечно же, вовсе не обычные, знакомые всем земные животные, а что-то виртуальное, несуществующее вовсе здесь, в земной реальности, страшное, и поэтому пугающее его постоянно воспаленный мозг еще больше. Какое-то чуждо-потустороннее посещение, могущее ежеминутно увлечь его в бездну… он снова решил в это заведение, повинуясь какому-то охватившему его внутреннему порыву, зайти. Все стало давно в его жизни каким-то пресным, неживым, неестественным. Несуществующим, как эти галлюцинации. Даже знакомые ему священники как-то съежились. Стали какими-то «выхолощенными», как тряпичные куклы неживыми, какими-то фарисейско-саддукейскими. «Может Бог меня только для того и создал, чтобы я совершил тот единственный, приходящий мне сейчас на память действительно, от чистого сердца поступок, когда благотворительно купил шаверму... в этой самой забегаловке попросившему меня об этом сироте? - подумал он и ужаснулся этой своей, показавшейся ему совсем какой-то безумной мысли. - Все без любви ничто!  - ковырнула неожиданно, залетев куда-то вглубь воспаленного мозга еще одно состоящее уже из хорошо ему известного готового ответа размышление. - Мясного в пост не вкушаешь, а людей своими злыми делами ешь!» - опять словно пришибли то выходящую из какого-то постоянного окружающего ее тумана, то входящую в него опять голову вспомнившиеся вдруг слова одного юродивого, обращенные к царю Иоанну Грозному когда-то давным давно, уже много веков назад.

   Весь мир ему опять, в который раз показался каким-то зловеще-мрачным, уже что ли лишенным всякого смысла эти несколько последних долгих мучающих его лет. Свет оставался только в этой никому не нужной, затерянной где-то во вселенной забегаловке... И как бы безропотно повинуясь всецело охватившему его, завладевающему всем существом порыву, он купил в самый строгий Великий пост большую порцию шавермы, и словно хватаясь за нее, как утопающий стремится удержаться в бушующем океане за случайно попавшую туда соломинку, с большим наслаждением, не торопясь съел, все это время как бы действительно ощущая будто рядом с ним был этот страждущий, но довольный, как ему казалось, веселый теперь совсем, наверное одинокий во всей своей остальной жизни и неприкаянный сирота. И еще, ему показалось, что рядом с ним был тогда Сам Господь!

   Да, ему так почему-то почувствовалось, что Он, находясь где-то рядом, как-то невидимо, какими-то неведомыми Своими путями, наверное, по Своему всегдашнему беспредельному милосердию благословлял их, совершенно почти незнакомых и по большому счету чужих друг для друга, находившихся в данный момент времени даже в совершенно разных местах затерянного где-то во вселенной такого хрупкого и неустроенного земного мира.


                Счастье быть с Богом

   На одном малоизвестном приходе совсем уже пожилая женщина неукоснительно посещала почти все с величайшим благоговением проходящие там воскресные службы. Еще за несколько дней она уже предстоящим богослужением жила, готовилась в радостном, пронизывающим все ее существо трепете к встрече с Богом. Душа на всевозможные лады, вся словно пронизанная каким-то неотмирным уже, но неизменно радостным светом пела, а тело уже было совсем никудышным, немощным. Но это нисколько не смущало ее: ведь впереди было самое главное – вожделенная каждой составной частицею души и тела возможность прийти туда, куда день ото дня все больше и больше стремилась ее душа, к Самому, как будто бы ждущему ее и как бы непрестанно зовущему к Себе Богу! И она, пусть даже и очень-очень медленно, но спускалась по лестнице, выходила на улицу и брела к виднеющемуся за домами троллейбусному кольцу, и войдя в чрево несущегося куда-то к центру города этого электрического вида транспорта, через пролетающих на одном дыхании, как мгновение шесть остановок выходила, и оставалось преодолеть еще каких-нибудь двести с небольшим метров... И хотя на этот физически трудный для нее путь со стоянками для необходимого ей на этом маршруте отдыха уходило чуть меньше часа, она во время него вся так и светилась от, казалось, переполнявшей ее радости! На предложения встречаемых ей на пути знакомых, как правило прихожан того же прихода, идущих на службу, помочь дойти всегда с иронией махала рукой: «Да что вы, идите с Богом, спешите! А я уже в возрасте, и хожу потихонечку, не спеша… Не думайте обо мне: как дойду,так дойду! С Божьей помощью!»

   Ведущие действительно духовную жизнь люди, часто ощущали во время богослужения рядом с этой совсем уже пожилой, но беспредельно верной Богу настоящей подвижницей некую благодать, как будто были уже или в самом раю, или, по крайней мере, в его преддверии, а вовсе уже и не на земле! Так, было недолгое время: может, год, может, два, пока обмирщенные, думающие не о чистоте сердца и связанной с ней вере, а о лишь внешнем выполнении неких раз и навсегда заведенных правил и ритуалов, принятых в окружающем их обществе и раз и навсегда устоявшихся, казавшихся им поэтому наполненными всевозможного глубинного смысла, злые языки не решили, что пора бы и прекратить этой совсем ветхой старушке уже ходить в церковь:

   - Молилась бы дома... А если на улице ей вдруг станет плохо... нам же еще за это и попадет!..

    Можно ведь и на подлинно духовный подвиг взглянуть с другой стороны. А толкнуть как бы походя, невзначай, но с чувством неизменного собственного превосходства уже совсем медленно ходящего человека пышащему здоровьем, да еще и умеющему впридачу неплохо бегать здоровяку куда как легче, чем чем-то помочь! Ведь с его точки зрения с трудом человек передвигается, значит, не такой, как мы, значит, прежде всего, абсолютно чужой нам и непонятный…

   Как-то так там и случилось, и постепенно эту прихожанку, подвижницу, перестали отпускать на Литургию. А потом и священник этот храм стал окормлять совсем уже другой. Ушли оттуда и прочие, наверное, слишком уж «глубоко» и от сердца верующие…

   Действительно, в некоторых храмах службы так теперь и идут: что-то механически по накатанной проборматывает нерадеющий как о пастве, так и о проводимом им богослужении священник и даже, вроде бы, «причащает». Только не в осуждение ли, если нет подлинного благоговения, горения? А, прежде всего, желания быть с Богом, а не просто механически выполнять какой-то заведенный много столетий назад ритуал?! Нет искренней живой веры, полной милосердия и трепета? Не только перед Богом, но и перед каждым живым человеком как носителем Образа Создателя, прежде всего!


               Подвиг матери

   Один старец, добрый такой, с лучистыми глазами в монастыре нам так и сказал:
- Умрете вы в один день. Враги Бога обоих вас сразу и умертвят!

   Но не только старцы, а даже и самые настоящие святые иногда, бывает, что ошибаются. Заблуждаются.Как в чем-то в свое время погрешили против истины даже такие великие наши чудотворцы, как преподобный старец Серафим Саровский или даже сам вселенский учитель Иоанн Златоуст!  Вот и отец Валентин после того, как храм деревянный в Псковской области у него полностью, дотла сожгли, приезжал прямо к нам домой со своей помощницей и даже в больницу в трескучий мороз прямо в деревенских валенках со Святыми Дарами по просьбе моей пришел, чтобы сына моего и всех прочих желающих приобщиться к святыне и тем самым в колнечном итоге спастись, сподобиться в будущей жизни вожделенного Царствия Небесного деток причастить и освященным на цельбоносных мощах подвижников и угодников Божьих маслом правую руку и лобик, где потом будут ставить печать Антихриста проклятые его во веки веков адепты, помазать.

  - "ИННщик" - борется с внедряемыми сейчас нашим государством налоговыми номерами! – так про него говорили тогда злые безбожные языки. И даже паспорт свой нового образца, с завуалированными шестерками на каждой его странице начертанными он сжег. Не побоялся гонений, как он тогда считал, от безбожной бесовской власти!!! Настоящий батюшка! Истинно верующий!

   Только старцы нам с сыном в монастырях разное про этот ИНН в разное время говорили. Многие, и то, что цифры любые не имеют никакого значения сами по себе, если человек верит в Бога и осознанно не отрекается от Него! И не надо никакого внимания, поэтому особого на них обращать! Поэтому, я паспорт свой сжигать вместе с отцом Валентином тогда и не стала, как же иначе пенсию мне тогда - единственный источник моего дохода - мне получать?! И он уехал тогда разобиженный от меня...

  Потому что, конечно же, совсем другое на самом деле важным всегда было и останется во веки веков для меня. Главное – это любовь к Богу и ближним, которая исходит от истинных старцев и настоящих батюшек, служащих по- Божьему, «по чину Мельхиседека».

   Мы все, конечно же, – никто! И звать нас, прежде всего, – никак! Но все в свою меру усердно служим Богу. Для этого только и родились! И ради Него одного  только живем и умираем, без Бога не до порога, и это всякий верующий знает, в конце концов!..

    Отец мой тогда давно, когда я еще в седьмом классе школе училась, ушел от нас к совсем еще молодой женщине. Как мама моя говорила, - предал! Бросил меня, любимую и любящую дочку... И умер совсем скоро потом от рака. А я как раз с того момента и замкнулась в себе, и всех теперь только и делаю, что «обличаю»...

  С самого начала, как носила в утробе сына, все врачи мне в сумасшедшем доме только и знали, что угрожали:

   - Соглашайся добровольно! – говорили. – Не то принудительно тебе без твоего согласия сделаем аборт. От сумасшедших рождаются только сумасшедшие. И от «осинки не выйдут апельсинки!»

   - Будьте прокляты все вы, фашисткие выродки! Детоубийцы! – отвечала я. – Лишить меня сына моего никому из вас никогда не дам! А кто притронется ко мне – тот сдохнет потом собачьей смертью!!! – на всю больницу кричала я тогда. Вот увидите – пророчество сбудется! Матерь Божья вас всех заживо огнем Божьим сожжет! До дома не доедете даже живые! А в аду сразу же гореть будете в вечной муке, безбожники, богохульники и садисты!!!

  Вот никто меня и не тронул. Бог не дал совершить детоубийство. Сотворить богохульникам и отступникам от веры единственно истинной, Христовой вожделенное ими богомерзкое…

   Сбегаем мы с сыном, когда меня выпускают теперь иногда из больницы психиатрической, Кащеева царства, и я в детский дом к нему, где всем наплевать на детей в лихие-то наши девяностые, тайком прихожу, и едем автостопом или даже вовсе без билета на электричках по старцам. По святым монастырям…

   Все делают аборты. А я не дала им сына своего убить! А когда земля перестанет рождать праведников, отымется от нее Сила, удерживающая мир от катастрофы. И настанет тогда уже бесповоротно конец Света… И нет сейчас уже совсем нормальных мужиков. Все негодяи! Все бросают своих даже самых малых еще несмышленных совсем деток...  А женщины – раскрашенные проститутки. Блудницы… Сердце их уже по максимуму развращено…

   Я об этом всем людям, открыв в своей квартире окна, кричу. Пускай знают и слушают, что от Бога никто не уйдет. Еще стихи иеромонаха Романа читаю, особенно вот эти, которые про него и про меня:

«Очертания знакомые видятся вдали:
То ли лагеря, то ли дурдома…»

   Сейчас грешники одни. Не любят птиц! Не любят цветы! И стихов не пишут! Все доброе! Святое! Живое!.. Не ценят его!.. Проходят мимо!.. Давно уже не постятся. Одно мясо ежедневно и ненасытно едят. Бог их – чрево! И детоубийство одно день за днем сплошное… Кровью невинно убиенных младенцев залили всю землю, ироды!..

   А настоящий батюшка или старец всегда должен быть «не от мира сего». И чем-то похожий на Дон Кихота…. Благоговейный и праведный, стяжавший любовь Божью, служитель алтаря… Так и будет потом. Устами своими будут славословить Бога, но сердце их будет уже далеко от Него. Вот это по действию бесовскому давно уже и происходит…




  - Так это и есть сумасшествие. Правду говорить! – сказал мне лечащий доктор. Вы что, с ума сошли? Зачем это нужно вам? Ну-ка ответьте-ка, немного подумав, еще разок, зачем?..

   А я как говорила, так и буду… Только несколько спокойней после выписки из психиатрической больницы всегда становлюсь. Но, говорят врачи, что совсем не надолго…

   Сын в больнице теперь у меня. Прихожу, а там какой-то новый священник свой вердикт с ходу мне уже вынес:

- Маму в сумасшедший дом, чтобы не путалась тут без толку у умных людей под ногами, а сына после окончания лечения – в монастырь! Нечего ему в миру безо всякого смысла шататься!

   - Дубина ты размалеванная – сразу же обличила я его. Привела цитату из митрополита Антония Сурожского. – Поп ты. Поп, а не батюшка!!!  Антиблагодать исходит одна от тебя! Знаю я, что бесы действуют через таких лжесвященников!!! Дьявол давно уже сидит и чревовещает в тебе!!! И плохо ты, мешая матери видеться с сыном, в конце концов кончишь!!! Я его вымолила!!! Я врачам не дала сделать мне аборт!!!

   Тут за меня уже заступились знакомая охранница и даже сам их большой начальник:

   - Пусть мама сколько хочет с сыном сидит. Болезнь серьезная. Никто не знает, сколько проживет. И выживет ли вообще…

   Молились в монастырях. Даже знакомые нам настоятели. Все нас хорошо знали… Без единого осложнения прошло очень сложное и долгое восьмимесячное лечение. Теперь у сыночка давно свои здоровые дети…





               
                Стрелы



  - Дети – это стрелы отца. А он – натянутый лук! – цитировал откуда-то из Библии дядя Саша. Его единственная доченька, Анечка, третий ребенок, совсем еще слабенькая, лежала в реанимации. Он каждую неделю с батюшкой обязательно ее неукоснительно причащал.

   …Вот и Миша из детского дома недавно к нам поступил. Часто до этого жил в разных монастырях. Может, после окончания лечения станет монахом. Мама у него – болящая. Долго говорили с ним о Боге. О разном житейском. Как выяснилось, он очень веселый, компанейский и любознательный.

  А тут еще дядя Саша говорит, что и благотворители, неожиданно подтянулись: да и даже свои, православные. Руфина Петровна все предполагаемо нужное для его адекватного грамотного лечения на месяц вперед уже приобрела. Лекарства. И даже какую-то одежду. Обещала, что будет полноценным питанием постоянно еще обеспечивать. Помогут, наверное, надеемся, и другие благотворительные фонды. И батюшки многие его теперь навещают. И даже молятся целые монастыри… Чтобы летели в нужное направление стрелы Божьи...





                Горная лань


   Это была как будто бы охота или погоня: и я в ней словно бы всегда ее раз за разом уверенно настигал, и она трепетала в моих объятьях, как гордая и красивая несравненная горная лань! А потом мы иногда вместе читали «Песнь песней» царя Соломона. И другие разные книги из Библии. И я шел после уже доставать для нее луну с неба, или покорять далекие горные вершины, чтобы у нашей дорогой нам семьи все потребное для жизни в Боге было!

   И дети были потом наши вершины, и мы старались день ото дня, чтобы они были все выше и прекраснее…

   А потом, в старости мы словно две огромные горы упали: у моей горячо любимой половинки случился инфаркт… И ухаживая за ней, и окружая заботой, я стал постепенно неожиданно для себя таять и рассыпаться… Но пришла мудрость принять жизнь такой, какой она есть, и уже в мире и тишине, смотря на другие существующие в мире вершины, готовиться к переходу в ожидающую нас вечность!..

   Поистине, есть время собирать камни, и есть время расточать, и нет ничего вечного под солнцем! Вечна только одна лишь никуда не уходящая от нас Любовь!


                Сердечко

   Была уверенность, что оперировать надо. Хотя я еще не совсем выдающийся мирового уровня хирург-виртуоз. И операции такие во всем мире проводятся редко. И большей частью – всегда неудачно. Но если можно помочь – в данном случае был хоть какой-то призрачный, но шанс. И всеми основными навыками владею, а что-то потенциально смогу понять уже в ходе самой операции – надо делать!

   И все хорошо прошло: на удачу наложилась еще раз удача. И крохотное сердечко теперь билось уже безо всякого риска для жизни…

   Конечно же, мало что зависело здесь от меня. Я только сделал максимально качественно то, к чему призван Богом, - свою работу. Словно вложил в это сложное хирургическое вмешательство тогда всего себя. А Бог, Который есть и Высший Разум, как будто знающий все, сделал так, что совсем маленький человек живет. Смеется. Радует своих родителей.

   У них еще много, думаю, будет таких впереди – счастливых совместных дней. И мои несовершенные по сравнению с никогда недостижимым идеалом, к которому каждый раз надо только стремиться, на первый взгляд усилия, обладающие во-многом, вероятно, разного рода несовершенством, были в этот раз необычайно ювелирно-спасительны во вверенной мне такой хрупкой человеческой жизни на протяжении таких многих и, как казалось, долгих операционных часов...

   Все это время горел яркий свет. А потом, уже на улице заходило за быстро бегущие тучи солнце. Но сердечко бывшего еще каких-то несколько часов назад почти безнадежным крошечного человека билось с каждым разом все уверенней. Все сильней!




                Икона


   Образ Пресвятой Владычицы Богородицы, насколько он помнил, достался ему от одной насельницы богадельни, давно уже перешедшей в сонм праведников, в мир иной. Любила она сироток, всегда жаловала, передавала для них через сестер милосердия печененки и конфетки… А ему вот и икона еще досталась:

- Специально для тебя! Раз ты любишь молиться. Для спасения души по ее благословению!

   Так или иначе, может, все это было уже позже, с течением времени несколько и утрировано: он и не помнил, видел ли когда-нибудь эту насельницу, но перед иконой молился. Даже полностью читал все положенное молитвенное правило.

  - Моя икона. Это – мое! Личное. - Никому не давал поставить ее в общий уголок. Да остальные ведь так усердно и не молились. Так только, иногда перекрестятся. И над ним смеялись:

  - Кривляка он, лицемер, делает все по расписанию, соблюдает режим дня… Выбиться, видно, хочет в люди. Выэтывается! - Хотели спрятать ее, но почему-то побоялись. Задумали однажды ее даже выбросить… но как-то опять испугались…. И потом, все-таки… А вдруг, их накажет Бог?! Никто ведь ничего доподлинно о духовной жизни не знает. Как бы себе не навредить!..

   Не любили его… Какой-то аккуратный и не в меру целеустремленный. Наверное, свою «карьеру делает», шизофреник! Все у него какие-то «наполеоновские планы» - перешептывались, и, наконец, решили: Это диагноз!.. И зачем-то… все свободное время танцует… репетирует, постоянно целыми вечерами пропадает! Не хочет быть обычным сапожником или дворником, ну, на худой конец, грузчиком, как все. Да и ко всему прочему, еще и жить спокойно мешает: поздно приходит с занятий и при
этом еще… иногда, да, мы слышали... сам с собой разговаривает – отправить его туда, откуда не возвращаются: в психушку, в сумасшедший дом ночью: по-тихому, когда будет спать. Надоел он всем нам. А оттуда, лишив дееспособности, в тот самый интернат, из которого, как рассказывают, выход на вожделенную свободу для никому не нужных сирот только один: через трубу или, может быть, печку морга или крематория… но почему-то постоянно чего-то боялись… еще эта икона, чуждая, как и он сам, а когда все же, наконец-то, решились, он вместе с иконой этой своей... убежал!..

   И влиятельные люди, - повезло же ведь! - почему-то тогда за него заступились… И на всю страну известный ансамбль... его даже, пусть и не в основной свой состав, но все-таки взял…

   Топить надо таких было… вовремя топить… Замешкались почему-то мы... И вот результат.  - Проморгали...

    Злобой наливались сердца и Господь для их умягчения всякий раз посылал им скорби...

… Пасхальная радость, ее какая-то, наверное, совсем маленькая, положенная ему долька, коснулась его и в этом, во-многом уже и не самом удачном году. Что же, надо надеется, что и до следующей, еще более торжествующей, ликующей Пасхи можно, шествуя по реке времени во временной этой жизни удачно дойти, но это, если, конечно, на то будет всеблагая и милующая воля Божья!


          Рассказ воспитателя


   У нас особые детки. Коррекционники. И с эпилепсией есть. За всеми и не уследишь! Особенно, в летнем лагере. Мало ли что. Вдруг распсихуется, убежит за территорию и, например, заблудится в лесу… Или, еще хуже, в речке утонет…

   Из психиатрической больницы их привозят, конечно же, поспокойней… Но и тут палку, помню, один раз перегнули: одного малыша отправляли три года подряд, он клялся, «божился», что будет хорошо себя вести, и психовать не будет, но думали, конечно, лучше перестраховаться… Привезли уже в детский дом, а там его кто-то еще обидел – вот он взял и сбежал, и только выбежал за территорию, как сразу же попал под машину… лежит весь в слезах… в скорой его обезболили, и спокойно говорит: «Я мечтал с памперсов, чтобы меня усыновили…»

   Потом снится ему в больнице сон, как будто он еще в доме малютки. Большие дяди и тети пришли самых лучших детей усыновлять. Перекрестился он: «Мои. Это Мама и Папа: я – самый лучший.» Смотрит им в глаза. А они: «Сынок. Ты наш! Родной! Мы тебя нашли!!!»

   Проснулся он, а рядом стоит со шприцем одна медсестра. – «Мной занимаются. Я в хороших руках.» - подумал.


     Некому заступиться


   В одном не очень хорошем месте издевались над сиротой. И вдруг как-то совсем неожиданно больше всех проявивший себя на этом поприще зачинщик сам оказался на больничной койке и был почти при смерти: тяжело заболел.

   Пригласили к нему православного священника, и он, пытаясь как-то осмыслить деяния своей жизни, признавался, что каким-то жалким ему казался этот не имеющий заботящихся о нем родителей сирота, - потому, все больше распаляясь, и унижал:

    - Кому он нужен... такой?.. И потом видел же я, что некому за него заступиться…

- У него, прежде всего, также, как и у тебя, есть мать, которая, если даже и не навещает его сейчас, то когда-то выносила и родила! У него есть свой уходящий в века род: любящие его бабушки, прабабушки, может быть, среди них есть и известные люди: профессора, доктора наук, для которых он не чужой! И когда ты умрешь… Бог, возможно, даст тебе возможность встретиться с ними… Знаешь, что они с тобой сделают? Нет? Не догадываешься? - Просто посмотрят тебе в глаза!..

   А другой человек всегда уважительно относился по благословению батюшки к каждому человеку. Занимаясь с «трудными» подростками, и как бы подчеркивая этим, что они не «Иваны, не помнящие родства», каждого только по имени-отчеству (когда так поступаешь по отношению к каждому человеку, созданному по Образу и подобию Божьему, как бы подсознательно относишься к нему с благоговением –«признавался» он) называл.

- Что же ему скажут в свое время давно уже почившие родственники этих еще в полную меру не ставших совсем взрослыми людей? – Думаю: «Спасибо!»



                Покаяние

   Ему тогда было, наверное, лет шестнадцать. И он согрешил. Ему могли дать длительный срок заключения. Он сидел на лестнице, уткнув голову в ладони рук, локтями плотно прижатыми к коленям. И ему было тогда за свой поступок по-настоящему стыдно.

   Потом он еще много грешил. И прожив еще, может быть, лет десять, а может, и больше, вдруг вспомнил себя тогдашнего, шестнадцатилетнего. Когда было у него то истинное, живительное как источник родниковой воды на иссушенную все сжигающим каким-то палящим зноем, настоящее подлинное покаяние…