Интеллектуальная свобода Сигизмунда Кржижановского

А. С. Деревянко,
Иркутск (Россия)
ФЕНОМЕН ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ СВОБОДЫ:
ЖИЗНЕННЫЙ И ТВОРЧЕСКИЙ ПУТЬ
СИГИЗМУНДА КРЖИЖАНОВСКОГО

1.Постановка проблемы
Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1887-1950) – писатель для русской традиции уникальный. В первую очередь потому, что он представитель того типа «умопостигательной», немиметической  литературы, в которой главное внимание уделено не социальной проблематике и подробному изображению психологии героев, а философским конфликтам и погружению в «идейную сферу» сознания. Среди философских проблем (онтологических, гносеологических, экзистенциальных), которые Кржижановский поднимает в своей прозе, особое место занимает проблема интеллектуальной свободы. Это не раз отмечалось исследователями его творчества, однако до сих пор не существовало ни одной специальной работы по этой теме. Интеллектуальная свобода предполагает способность к рефлексии и связанную с ней нерегламентированность мышления.  Нерегламентированность мышления позволяет человеку реализовывать творческий потенциал, преодолевать готовые схемы (философские и идеологические) и совершать выбор в той или иной ситуации. Как будет показано далее, философская рефлексия, как и нерегламентированность мышления, были сущностными характеристиками творческой натуры С. Кржижановского, и это отразились в его прозе.
Современники отмечают, что писатель был замкнутым в себе идеалистом, не приспособленным к реальной жизни, но поражал всех оригинальным и глубоким мышлением. По словам А. Бовшек, его гражданской жены, однажды он подарил ей на день рождения английский словарь, в котором были подчеркнуты два слова: darling («дорогая») и love («люблю»). Приводя этот эпизод, А. Бовшек дает понять, что чувства для писателя были неразрывно связаны с интеллектуальной сферой. К этой же сфере Кржижановский относил и этическое и призывал интеллектуалов: «будьте всегда сострадательны к познаваемому» [1, I, c. 124].  Он утверждал единство внутренней жизни человека и не отделял чувство от разума, этическое от гносеологического, духовное от интеллектуального, выразив данную концепцию в эссе «Любовь как метод познания» (1912). В связи с этим отстаивание интеллектуальной свободы было принципиально для Кржижановского. Как свидетельствует Бовшек, он вел трудную битву «в защиту прав каждого человека на мышление, на образование своего мировоззрения. Именно потому, что он был рыцарем Мысли» [1, VI, c.266].
Действительно, Кржижановский в прозе и в публицистике («Страны, которых нет», 1937) отстаивал свободу каждой отдельной личности, однако делал это главным образом на бумаге, «в стол», отчасти потому что его, как и героя «Книжной закладки» (1927), не печатали, отчасти потому что в условиях «минус-Москвы» 30-х свободомыслие было небезопасно. Кржижановский находился под идеологическим давлением советской системы и не мог публиковаться, с горечью признав в конце творческого пути: «всю мою трудную жизнь я был литературным небытием, честно работавшим на бытие» [1, VI, с.263]. Попытки Кржижановского найти хоть какие-то приемлемые для «партийной литературы» темы (в частности, работа над циклом «антизападных» рассказов «Неукушенный локоть») окончились ничем. В этом плане Кржижановский похож на своих персонажей. Он был ограничен в свободе действий, однако обладал свободой интеллектуальной: не приспосабливался к идеологии и не перестраивал свое художественное сознание, сохраняя духовную связь с мировой культурой, создавал внутренние миры и воплощал их в творчестве, тем самым находя в себе силы жить и писать в атмосфере «общей подавленности» [1, VI,  с.249].
Интеллектуальная свобода, согласно Кржижановскому, принадлежит сфере интеллектуального существования, которое представляет особый тип жизни: «познание есть жизнь <…>, наиболее ярко выраженная» [1, V, c. 483]. Однако интеллектуальную жизнь составляет не только познание, но и вся совокупность процессов мышления. Именно с этим связаны основные творческие принципы писателя:  «апелляция понятий к суду образов» [1, V, c. 428] и «предметное отношение к миросозерцанию» [1, I, c. 616]. Эти принципы предполагают наглядное представление сущности идей с помощью литературных приемов: аллегории, олицетворения, метафоры,  каламбуров, оксюморонов,  парадоксальных ситуаций и др.

2. Свобода поступка и свобода мысли
Явное предпочтение интеллектуальной сферы порождает в сознании писателя систему оппозиций. Характерно в этом смысле разделение свободы на два типа: внешняя (свобода поступка, целеполагания) и внутренняя, интеллектуальная (свобода мышления, фантазии).
Первый тип свободы (внешняя свобода) в значительной степени детерминирован. Почти все герои Кржижановского, и те, которые представляют alter ego автора или близки ему (Мюнхгаузен, Горгис Катафкалки), и те, которые совершенно чужды автору (товарищ Брук, Левеникс), всегда подавлены реальностью. Внешнюю свободу подавляют:
а) Пространство и время. В художественном мире Кржижановского «человек не является субъектом пространства» и потому «пространство Кржижановского неантропоцентрично» [2, c. 97], враждебно человеку.  То, что Кржижановский пишет о «театре быта», справедливо и для его художественного мира: «на театре среды играют вещи: они выразительнее и свободнее человека, заставленного ими, спрессованного меж стен, потолка и пола» [1, IV, c. 60]. Действительно, зачастую в художественном мире Кржижановского пространство пытается в прямом смысле раздавить человека: главный герой повести «Возвращение Мюхгаузена» спасается от сжимающихся лондонских стен. В то же время агрессивна и пустота: замученный жизнью инженер Сутулин из новеллы «Квадратурин» (1926), недовольный своей тесной комнатушкой в коммуналке, испытывает экзистенциальный ужас, когда она разрастается в бесконечность.
«Пространство без заполнения и пространство, заполненное до предела, абсолютно, равно мертвы» [3, c. 57], – однако и в том в другом случае они детерминируют героя, не желающего «проникнуться ощупью зримостей» и опошлится, делает его «высланным из вещей». Герой «Швов» (1928) пытается преодолеть одиночество и тем самым «сшить» пространство, что созвучно мысли из статьи «Философема о театре»: «объятья влюбленных протестуют против разъятости мира» [1, IV, с. 62]. Однако он беспомощен и порабощен средой настолько, что чувствует себя «монадой» <монада – термин Г. В. Лейбница, подразумевавшего под ним каждую отельную часть мира, которая в рамках глобального подчинена необходимости. – А. Д.>. Время также подавляет человека: эта тема реализуется в эпизоде из повести «Странствующее “Странно”», в котором герой попадает в часы и вынужден метаться по кругу. Бесплодной оказывается попытка изобретателя Макса Штерера из повести «Воспоминания о будущем» (1929) заставить время «плясать под дудку».
б) Социальная система. Становясь «ячейкой» общества, человек теряет многие возможности для целеполагания и духовного развития, кроме того, государство может насильно подавлять свободу человека вплоть до полного уничтожения его «я». Так в новелле «Товарищ Брук» (ок. 30-х) брюки легко заменяют хозяина, партийного работника, потому что он лишь функция в жестко регламентированной общественной системе. Наиболее яркий пример подавления человека государством представлен во вставной новелле об «Эксинии» из повести «Клуб убийц букв» (1926). Стремление ученых подчинить жизнь приводит к созданию «мозговых бактерий», с помощью которых можно «изолировать» внутренний мир человека от внешней действительности и использовать его в качестве безвольного робота. «Тирады о “свободной воле” передовица объявляла запоздавшими на несколько веков и даже чуть смешными в эпоху научно-обоснованного и проверенного детерминизма» [1, II, с. 76]. Новое открытие служит решающим доводом в борьбе за власть, которую в результате получает группа «олигархов». «Изоляция» внутреннего мира путем воздействия «мозговых бактерий» – метафора того, до какой степени государство тоталитарного типа способно подчинить человека и к каким катастрофическим последствиям ведет полный разрыв между внешней и внутренней свободой.
в) Слово. Кржижановский считал, что язык навязывает человеку готовые смыслы. В статье «Идея и Слово» (ок. 10-х) он доказывает, что «для чистой мысли все человеческие языки – иностранцы» [1, V, c. 495] и, следовательно, слово не способно адекватно выразить идею. В повести «Клуб убийц букв» изображено противостояние писателей слову, их попытка отделить свои свободные замыслы от выражения, которое неизбежно ограничивает мысль пространственно-временными координатами. В итоге победа осталась за выражением: «слова злы и живучи – и всякий, кто покусится на них, скорее будет убит ими, чем убьет их» [1, II, c. 131]. Слово навязывает себя и тем самым ограничивает творческий замысел.
Второй тип (внутренняя свобода) в некоторых случаях также может быть регламентирован.  Интеллектуальную свободу ограничивает:
а) Идеология. В повести «Возвращение Мюнхгаузена» (1928) «Институт по нивелированию мышления» демонстрирует свои разработки: одного «пациента», перечесывая пробор справа налево, заставляют менять убеждения с «государство есть организованное насилие» до «государство есть необходимый этап на пути к…». Другому подопытному «обстригают мышление» за то, что он говорит о «свободе слова».
б) Отдельная идея. Такой идеей оказывается Зачемжить в новелле «Серый фетр» (ок. 30-х), где мысль о самоубийстве, отторгнутая сознанием интеллектуала, попадая в менее структурированные сознания, поражает их и доводит людей до суицида. Следовательно, интеллектуальная свобода не может  противостоять «идеологии смерти» («Автобиография трупа»), однако способна противостоять страху смерти и влечению к ней.
в) Земная любовь. Также как А. Шопенгауэр (трактат «Метафизика половой любви»), Кржижановский отвергает земную любовь:  ее «искажают страсти» [1, V, с. 491]. «Человек в человека проникает <…> еле зримыми человечками, которые, накопившись в достаточном числе, завладевают сознанием» [1, III, с. 440], и тогда разрушается любовь платоновского типа, основанная на единстве и равенстве влюбленных, которую писатель противопоставляет земной любви. Главный герой новеллы «В зрачке» (1927) попадает в «темницу» сознания своей возлюбленной и, встретив там других заключенных (ее «бывших» мужчин), с горечью осознает полигамную природу чувственной любви.
Однако тип внутренней свободы детерминирован лишь отчасти. В отличие от объективно-обусловленной внешней свободы, он субъективен и потому обладает чертами нерегламентированности. Как говорил сам Кржижановский: «бытие определяет сознание – это верно, но сознание с этим не хочет  мириться» [1, VI,  с. 286]; «мое сознание – просека сквозь бытие» [1, V, c. 361]. Утверждая неприкасаемость «царства чистых замыслов», Кржижановский апеллирует к образу садов Франциска Ассизского, где цветы могли расти «для себя», не тревожимые человеком [1, II, c. 14]. Именно внутренняя свобода, по мнению Кржижановского, позволяет личности, абстрагировавшись от внешних факторов, сделать выбор, поскольку любому делу предшествует медленный и сложный «процесс додумывания до мускула» [1, V, c. 371].            
Как отмечает В. В. Горошников, в прозе Кржижановского представлено два типа реальности: в первом «человек активный участник диалога, познания, восприятия <…> создатель альтернативного, своего мира», во втором «человек пассивен» [4, c. 25]. Исследователь показывает, что эта концепция соотносится с хайдегеровским противопоставлением Daisen – Man, подлинного и неподлинного бытия. Именно первый тип реальности, связанный с интеллектуальной свободой и  подразумевающий создание внутренних вселенных, и является истинным для героев Кржижановского: «действительность ткется из действий. Поэтому искать ее надо не вовне, а в себе самом как в существе действующем» [1, IV, c. 83], следовательно, «для каждого реальность в нем самом» [1, I, c. 408]. Интеллектуальная свобода – пространство творчества и самоопределения: «придумать философскую систему – это значит зажечь новое солнце, по-новому освещающее мир» [1, I, c. 387], то есть реализовать свой творческий потенциал и преобразить действительность. В условиях ограниченной внешней свободы герой Кржижановского живет интеллектуальной жизнью, когда, «выключаясь из мира фактов, человек включается в мир фантазмов»  [1, II, с. 423].
Такое восприятие мира обусловлено «расколом», произошедшим в сознании Кржижановского в связи с трагическими событиями в истории страны (Первая мировая война, три революции, Гражданская война). Как верно заметила Е. Воробьева [5], в статьях и набросках так называемого «до-писательского» периода (10-е годы) Кржижановский отстаивает возможность метафизического единства с Абсолютом, ведущего к обретению свободы и истины (что вписывается в символистскую парадигму). В частности, в одном из своих юношеских стихотворений писатель, повторяя свою излюбленную мысль о тождестве духовного и интеллектуального, обращается к штайнеровскому «принципу свободы», осмысляя его через образ мистического посвящения:
Если хочешь ты в бореньи
Расточить свободный дух,
Наклонись в могильной сени
И очисти грешный слух <…>
Принят ты в Великий Орден –
Орден гибнущих за Свет:
Умирай в луче познанья, –
Высшей доли в мире нет.
Путь тернист наш, лозунг светел:
Мысль, свобода и любовь <курсив мой. – А. Д.>

Штайнеровский принцип, провозглашающий возможность обретения абсолютной индетерминированности в мистическо-религиозном слиянии единичного и всеобщего (человека и Абсолюта), перекликается с идеями Н. Бердяева и философией «всеединства» В. Соловьева, мысли которых разделял в 10-х годах Кржижановский. Однако уже в новелле «Монизм» (1919) <монизм – философское направление, признающее, в противоположность дуализма, основой мира одно начало [6, c. 825], в данном случае дух. – А. Д.> Кржижановский изображает Ведро, которое считает, что дождь – «это столб воды», а не отдельные струи. Таким образом, в послереволюционное время учение Соловьева о «всеединстве» представляется пережившему ужасы войны писателю недостаточным. В произведениях 20-х годов полемика проявляется с наибольшей силой:  кончает с собой аллегорический персонаж София – «мудрость Божия», мир распадается на части («Собиратель щелей», 1922), а Бог, в которого никто не верит, погибает («Бог умер», 1922). Всеобщему хаосу Кржижановский противопоставляет пространство мировой культуры со «странами, которых нет». Последнее подразумевает разрыв между внутренней и внешней свободой и приводит писателя к созданию целой галереи несвободных в вещном мире, но свободных в мире своего сознания героев, «ушедших в книги», для которых «жизнь <…> пахнет типографской краской» [1, II, c. 192]. Характерна в этом плане гибель сына «буриданова осла» – символа внешней индетерминированности («История пророка», 1924), который, со своими неопределенными и бесполезными «пророчествами», не смог ужиться в вещном мире.
Тем не менее, нельзя говорить о полном разрыве Кржижановского с идеями религиозной философии. Само разделение на внутреннюю и внешнюю свободу (с утверждением последней), наблюдаемое в прозе Кржижановского, созвучно аналогичным суждениям, во-первых, у Н. Бердяева: «призрачно искание свободы исключительно в мире природном <…> освобождение есть возвращение к внутреннему существованию, к субъектности, к личности, к свободе, к духу» [7]. Во-вторых, у «соловьевца» С. Л. Франка: в «публичном предметном мире» бытие индивида есть «лишь малая, несущественная, подчиненная частная реальность», противопоставленная «интимному», «извне невидимому» миру мечтаний    [8, c. 128]. В этом плане идеи зрелого Кржижановского, тяготеющего к «экспериментальному реализму», отличает от идей Бердяева и Франка главным образом то, что внутренняя свобода может быть до некоторой степени регламентирована, о чем было сказано выше.
3. Соотношение внешней и внутренней свободы.
Проблема выбора. Свобода и несвобода.
Первый и второй тип свободы в прозе Кржижановского не всегда изолированы друг от друга, часто они взаимопроникают, как и два типа жизни (внутренняя и внешняя): «уберечь жизнь, запрятанную меж височных костей, от жизни, клубящейся вокруг тебя, <…> невозможно» [1, I, c. 514]. Герои Кржижановского зачастую «вышагивают» свои миросозерцания: линии города совпадают с линиями мысли, и тогда происходит «игра души с пространством» [1, I, c. 515]. Вся земля, по Кржижановскому, – «игралище жизни» [1, IV, c. 51]. С этим связано понимание истории как царства случая: «в ящике были черные и белые, а история, ко всеобщему конфузу, вытащила… красное» [1, II, c. 236]. Взаимодействие внутренней и внешней жизни происходит через игру, предполагающую творческое преображение мира: фантазия и ее сослагательное «бы» – «радость, тождественная свободе» [1, IV, с. 63]. Соответственно, игра – выражение свободы личности. Это близко соотносится с идеями Бердяева о том, что миру объектов, где царят страдание и зло, противостоит творчество, призванное преодолеть консервативные формы объективации. В эссе «Драматургия шахматной доски» Кржижановский вводит термин «прирожденные игроки»: это те люди, которые творчески преображают мир через создание «загадок» [1, IV, с. 128]. Шахматная партия становится для него моделью подлинного существования, поскольку представляет собой пространство интеллектуальной игры, доставляя радость и позволяя с полнотой переживать каждый «ход», каждое мгновение жизни.
Центральной категорией мышления «прирожденного игрока» является фантазм. Фантазм – некое парадоксальное суждение, позволяющее преодолеть себя предыдущего и уйти от заданности мышления. Продуцирование фантазмов – это создание альтернативных миров, «втаскивающихся на место реальностей». Поэтому, с точки зрения обывательского рассудка, занятия главного героя повести «Материалы к биографии Горгиса Катафалки» (1929) выглядят абсурдно: он создает науку о зевках, совершает кругосветное путешествие «из Лондона в Лондон Лондоном», пересчитывает время – однако для Катафалки они являются способом «подавления и осмысления бытия». Иначе говоря, способом вырваться за пределы бытового мышления, сломить детерминизм повседневности. Это значит, что фантазмы не изолированы в сознании чудака-творца, а способны объективировать дух свободы во внешний мир.
Безусловно, в ранних произведениях Кржижановского можно обнаружить мотивы творческого преображения мира. Так, в новелле «Поэтому» (1922) поэту удается освободиться от быта и обрести гармонию с бытием. Поначалу быт подавляет поэта: в круговерти повседневных дел он перестает чувствовать и осмыслять свою жизнь, быстро теряет дар и готов «опошлиться», подобно герою из новеллы «Квадрат Пегаса». Мастер-кузнец характеризует состояние поэта как «декартову болезнь». Под этим диагнозом он подразумевает детерминизм и скептицизм, характерные для учения Рене Декарта, и тем самым упрекает Поэта в несвободном мышлении. После сложной операции мастер вырывает из сердца поэта слово «поэтому» (символ веры в причинно-следственные связи – так сущность поэта освобождается от «поэтому»). Решающую роль в победе над причинностью играет тот факт, что поэт отказывается от брака с земной, чувственной женщиной ради небесного брака-тождества с природой как вселенским Абсолютом. 
Важно подчеркнуть, однако, что подобный сюжет все же редкое явление для творчества Кржижановского. Тезисы о всесильном творческом преображении мира характерны скорее для публицистики и ранних произведений Кржижановского. В зрелой прозе писателя (вторая половина 20-х – 30-е) предстает иная картина. Самый свободный, и внутренне и внешне, герой Кржижановского – барон Мюнхгаузен, близкий своему литературному прообразу умением найти парадоксальный выход из любой ситуации. Уже в юности он получил в дар «множество вселенных», «создавал несозданные миры», «вышел из борьбы за существование, которая имеет смысл лишь в темном и скудном мире, где не хватает бытия на всех, чтобы выйти в борьбу за несуществование» [1, II, c. 252]. Мюнхгаузен пытается преобразить «новую Россию», внести в нее свою «теорию невероятностей», однако «фантазм ударился о факт». Мюнхгаузен, воспринявший учение Гегеля, понимавшего всемирную историю как «дисциплинирование необузданной естественной воли и возвышение ее до всеобщности и до субъективной свободы» [9, VIII, c. 98], сталкивается с государством, в котором человек предельно детерминирован и не может быть собой (профессора двигают трамваи и жгут книги, писатели не могут публиковаться, аристократы тают, как снег). Чудак-парадоксалист быстро осознает, что он бессилен в новых исторических условиях.
Необходимо отметить, что свобода игры у Кржижановского не равна своеволию. В новелле «Проигранный игрок» шахматист превращается в пешку. Ценой этой пешки должна быть выиграна партия. Только тогда шахматист осознает, как легко играть другими и как неприятно оказаться разменной фигурой. В новелле «Игроки» (ок. 30-х) поэт увлеченно играет с бухгалтером, используя в качестве ставок звезды и планеты. Однако игровое сознание поэта, в отличие от сознания бухгалтера, не чуждо нравственному началу – поэт ценой своей жизни спасает мальчика, навсегда потеряв свое место в мире. Таким образом, гуманизм выступает как цель жизни подлинного героя, определяющая его выбор в той или иной ситуации. Согласно Канту (трактат «Основы метафизики нравственности»), «свободная воля и воля, подчиненная нравственным законам, – это одно и то же» [10], то есть, как ни парадоксально, поступая нравственно, человек приобщается к трансцендентному «царству целей» и обретает внутреннюю свободу. Такой же позиции придерживался Кржижановский, испытавший влияние «Метафизики нравственности» еще в школьные годы [1, IV, c. 383-385].
Теперь затронем проблему выбора, которая имеет особую значимость в связи с обоими типами свободы. Кржижановский осмысляет ее в концептах «быть» и «не быть», подкрепленных шекспировской традицией. Гамлет Кржижановского превращается в двух Гамлетов: «человек не свободен от себя самого, разделен на два “я”, из которых лишь в одном признает себя, но зависит от обоих» [1, IV, c. 60]. Герой, во-первых, неизбежно осуществляет выбор между «метафизической честностью» и «метафизической бесчестностью» [1, I, c. 358]. Метафизическая честность предполагает реализацию таланта, который заложен в каждом человеке, как «уплату по счету, предъявляемому солнцем», уплату «я» к «не-я», то есть творческое преображение действительности через реализацию внешней свободы. Во-вторых, герой выбирает между собственной интеллектуальной свободой и мировоззрением из «вне»: таково «искушение», которому подвергает мыслителя скептицизм в новелле  «Якобы и Якоби» (1919). Мыслящий герой выбирает каждое мгновение своей жизни, поэтому досозданы до конца могут быть только то или тот, кто обладает «свободой от мышления» [1, I, c. 163]. Только нерегламентированность – залог подлинной интеллектуальной свободы. Якоби, увидев противоречия в словах «Якобы», с радостью говорит ему: «и ты бьешься в противоречиях, значит, ты чуть-чуть да живо» [1, I, c. 119]. Истина, с точки зрения Кржижановского, находится в непрерывном становлении, до нее можно только «доошибаться», и потому любое застывшее миросозерцание опасно: «игра в единицы, в целостности, пожалуй, самая опасная из всех игр ума» [1, III, c. 419].
Необычным образом тема подавления человека «новой» властью решается в новелле «Невольный переулок» (ок. 30-х). В финале «Невольного переулка» пес, которого переехало колесами, страшно мучается, но до последнего сражается за свою жизнь. «Парадоксальным образом, – пишет исследователь Валерий Петров, – этот акт проявления животной воли подталкивает рассказчика, не желающего мириться со статусом заложника исторических событий, к решению добровольно оборвать свое существование <…> возможно, пример с псом демонстрирует разницу между животным и человеком: пес цепляется за жизнь, а человек, которого переехало колесом истории, способен от нее (“жизни собачьей”) отказаться. Это его единственная возможность  распорядиться собственной судьбой» [11, c. 101-102]. Следовательно, самоубийство – проявление свободной воли человека, способ «подать кассацию на приговор к бытию» [1, V, c. 417]. Как указывает В. Петров, такой взгляд на суицид соотносится со стоической традицией.
Безусловно, это вступает в противоречие (противоречия вообще характерны для философского сознания Кржижановского, что вполне соотносится с его представлениями о нерегламентированности мышления) с тем фактом, что смерть сама по себе не является воплощением свободы, наоборот, она окончательно лишает человека возможности действовать. Сознанием ученого-экспериментатора Левеникса из «Собирателя щелей» овладело ничто, смерть исподволь сделала из него апологета «щелиной этики». Желая освободиться от гнета смерти, Левеникс в последнем отчаянном порыве входит «живым в самую смерть», подобно Орфею, чтобы «властью воления и веры остаться быть <…> среди небытия» [1, II, c. 483]. Однако подчинившее сознание Левеникса ничто, как и следовало ожидать, поглощает его. Возможность обретения вечной жизни в материальном мире, в которую верили Н. Федоров и А. Платонов, с точки зрения Кржижановского, принципиально невозможна: в пьесе «Смерть бросает кости» классический фольклорный сюжет о противостоянии солдата и смерти решается в пользу последней. Смерть перехитрила солдата и забрала жизнь его возлюбленной.
Как видно из всего вышесказанного, одна из центральных оппозиций в прозе Кржижановского: свобода – несвобода. Эта оппозиция получает глубокое осмысление в новелле «Разговор двух разговоров» (1931), которую стоит проанализировать подробнее. В центре новеллы – спор номенклатурного работника с писателем и в то же время спор сиюминутности и вечности. Тот факт, что писатель бледный, а его оппонент загорелый, и оба лежат лицом к лицу, подчеркивает непримиримость их позиций. Писатель утверждает суверенность индивидуального сознания: «миросозерцание <…> не может быть продуктом массового потребления». Его оппонент, напротив, настаивает на том, что «нужны не <…> индивидуумы, а организованное коллективное мышление» [1, I, c. 387]. Таким «мышлением» он называет идеологию. Писатель в свою очередь сравнивает идеологию с горизонталью, которая нивелирует людей и превращает сознания в «бессмыслицу», а индивидуальное мышление – с вертикалью, по которой оно поднимается к истине. Номенклатурный работник утверждает, что «индетерминизм – <…> это пепел», и апеллирует к детерминизму Спинозы  [1, I, c. 392]. Писатель парирует: «человек есть такое существо, все внутренние и внешние поступки которого – то есть мышление и деятельность – детерминированы идеей свободы <…> можно отрицать свободу, но не ее идею…» [1, I, c. 392].
Из этой фразы видно, что герой утверждает существование свободы вне сознания и действий человека, возводя ее на уровень идеальной (в платоновском смысле) категории, объективирующейся в мир и потому неистребимой и имеющей бытийную ценность. Такое представление об идеальной сущности свободы совпадает с рассуждением Канта о «трансцендентной свободе», о том, что если бы существование «вещей в себе» также определялось существованием их во времени, то понятие свободы «следовало бы отбросить как никчемное и невозможное» [12]. У Кржижановского, как и у Канта, интеллектуальная свобода не есть проявление «чистой» свободы, поскольку, с точки зрения Кржижановского, идея свободы «попадая в мышление, движимое своими законами, подчиняется закономерностям мысли» [1, IV, c. 64], то есть, по Канту, перестает быть «вещью в себе». Это значит, что проблему свободы и необходимости Кржижановский решает в духе кантовского дуализма.
Важно отметить, что в «Разговоре двух разговоров» преломились почти все темы и конфликты, описанные выше: 1) проблема выбора (писатель напоследок говорит собеседнику: «надо выбирать» [1, I, c. 396], – подразумевая, что человек всегда имеет свободу); 2) соотношения внутренней и внешней свободы («личность не есть нечто вывихнутое из своего вне, наоборот, ей дано вправить мир в мысль» [1, I, c. 391]); 3) смертной перспективы истории (война-буря, порождаемая коллективным «мышлением», как опустошитель «берега жизни» и «косарь» свободы).
В этом споре позиция защитника свободы, интеллигента, безусловно, близка авторской. Почти все отстаивающие свободу персонажи Кржижановского (Мюнхгаузен, герой «Швов», Поэт) выступают как авторское alter ego. Напротив, сторонниками абсолютного детерминизма становятся либо чуждые автору циничные ученые-экспериментаторы (Тутус и Нететти, Левеникс), либо неполноценные сущности, стремящиеся нивелировать мир (слово «Якобы», «гомункул» Фифка). Так, в рассказе «Фантом» (1926) «насильно живой» уродец Фифка, продукт своеволия ученого-экспериментатора, со злорадством доказывает несвободу человека во внешнем мире: «люди – куклы, на нитях, вообразившие себя  невропастами <кукловодами. – А.Д.>. Книгам известно, что воли несвободны, но авторам книг это уже неизвестно: и всякий  раз, когда надо не внутрь переплета, а в жизнь, человек фатальным образом забывает о своей детерминированности» [1, II, c. 55]. Тем не менее, вопреки детерминистским утверждениям, Фифка находит в себе достаточно свободы воли, чтобы, как монстр Франкенштейна, поднять бунт против своего создателя.
4.Художественные открытия как проявление свободы творчества
Несомненно, что интеллектуальная свобода, которой обладал Кржижановский, позволила ему найти оригинальный стиль и совершить ряд литературных открытий. Во-первых, Кржижановский создал жанр интеллектуальной новеллы, персонажи которой – деятельные духовные субстанции: языковые единицы, понятия и философские категории. Так, например, в новелле «Жизнеописание одной мысли» героем становится известный кантовский концепт «Звездное небо надо мной – моральный закон во мне», в новелле «Бог умер» – вынесенная в заглавие метафора Ницше, в новелле «Старик и море» – субъект фразеологизма «червь сомнения». До Кржижановского в русской литературе в качестве неантропных персонажей могли выступать темы (как, например, в романе  «Русские ночи» В. Ф. Одоевского, где в центре не главный герой, а ряд повторяющихся ситуаций c разными персонажами) и существа-символы (драмы А. Блока, Л. Андреева), но не языковые единицы и понятия как таковые.   
Во-вторых, Кржижановский создает свой уникальный авторский нарратив, рождающийся из языковой игры-рефлексии (Кржижановский знал десять языков), который делает прозу писателя запоминающийся и узнаваемой. Например, афоризм Кржижановского «мир – дочка зрения»      [1, V, c. 355] – обыгрывание устойчивого сочетания «точка зрения» и в то же время выражение квинтэссенции философий типа субъективного идеализма. Таким образом, если В. Набоков, рифмуя название своей повести «The Eye» с русским ее заглавием «Соглядатай», вовлекает читателя в разгадывание шифров-созвучий, то Кржижановский, сопоставляя английские омонимы die (игральная кость) и die (умирать) в черновиках драмы «Смерть бросает кости» [1, V, c. 327], стремится «раскрепостить» язык, насколько это возможно, и понять через это бытийные истины.
Как показано в работах лингвиста О. М. Клецкиной [13, 14], словотворчество Кржижановского выражает аксиологические константы его художественного мира. Один из основных принципов языковой игры писателя – «трансформация языковых стереотипов» [13, c. 62]. Главная функция такой игры – восполняющая, то есть «реализующая внутреннюю свободу художника в игровых формах». «Восполнение нереализованного в действительности стремления к свободе происходит в игре, – заключает Клецкина. – Языковую игру С. Кржижановского характеризует стремление освободиться от догмата языка <…> Кроме того, можно говорить о восполнении эмотивного спектра. Негативные эмоции, порождаемые миром объективным, нейтрализуются за счет получения положительных эмоций как своеобразного результата любой игры. При этом противопоставленность миру реальному проявляется за счет иронически отстраненной авторской позиции, создаваемой средствами языковой игры. Творческое сознание, по большому счету, всегда в конфликте с объективным как феномен, хотя и погруженный в это объективное, но принадлежащий сверхреальности» [13, c. 78].
Третье открытие Кржижановского заключается в разработке  уникального творческого метода – «экспериментального реализма» (термин самого писателя), включающего в себя черты романтизма, символизма и сюрреализма. Кржижановский, не принадлежавший ни к одному из литературных течений, определяет свой метод так: «сначала берут в долг у реальности, просят у нее позволения на фантазию <…> в дальнейшем погашают долг перед кредитором – природой, сугубо реалистическим следованием фактам и точной логикой выводов» [1, V, c. 426]. «Экспериментальный реализм» восходит к «Путешествиям Гулливера» Д. Свифта и перекликается с произведениями Ф. Кафки и Г. Майринка. Этот метод актуализирует интеллектуальную составляющую прозы, позволяет  отводить главную роль неантропным персонажам и реализовывать игровое начало.
5. Вывод
Подведем итоги. Итак, как уже было сказано, в прозе Кржижановского представлены два типа свободы: внешняя и внутренняя (интеллектуальная). Внешняя свобода соотносится с жизнью как c внешней деятельностью человека. Внутренняя свобода соотносится с особым типом витального в прозе Крижановского – интеллектуальной жизнью, то есть с духом и мышлением. Если внешняя свобода ограничена материальным миром, то интеллектуальная свобода, напротив, в значительной степени (но не полностью) индетерминирована и потому, с точки зрения Кржижановского, имеет наибольшую ценность. Интеллектуальная свобода реализует себя как свобода мышления (критика, поиск смыслов, нерегламентированность), творчества, выбора и позволяет достигнуть экзистенциального прозрения, поэтому типологически может быть соотнесена с Daisen (подлинным бытием) в философии М. Хайдеггера.
Обозначенные два типа свободы не полностью изолированы друг от друга: интеллектуальная свобода, с одной стороны, до некоторой степени может быть ограничена идеологией и страхом смерти и, с другой стороны, может сама подчинять и творчески преображать внешнюю реальность. Однако последнее характерно в большей степени для публицистики и ранней прозы Кржижановского (начало 20-х годов). Кржижановский отвергает коллективные формы существования, которые диктует бессознательное, и отстаивает свободу каждой отдельной личности. Смерть выступает неразрешимой трагедией бытия, поскольку отнимает у человека свободу. Тем не менее, личность всегда имеет выбор: между «быть» и «не быть», между метафизической честностью и бесчестностью, между жизнью и смертью. Все перечисленное позволяет охарактеризовать сознание Кржижановского как сознание экзистенциального гуманиста и романтика, тяготеющего к субъективному идеализму. Наконец, можно с определенностью сказать, что в мировоззрении писателя наблюдается трансформация взглядов от метафизического индетерминизма (10-е годы), воспринятого через                В. С. Соловьева и Н. А. Бердяева, к кантианско-шопенгауэровским дуалистическим воззрениям, сочетающим идеи детерминизма и индетерминизма (20-е), подкрепленным идеями стоицизма в поздний период творчества (30-е).
Необходимо добавить, что возможность интеллектуальной свободы в условиях ограниченной внешней свободы иллюстрируют факты биографии Кржижановского. В молодости он совершил выбор «между Кантом и Шекспиром» (между философией и литературой), в зрелости – выбор между «литературным небытием» и филистерским благополучием. Оказавшись «неуместным» в рамках «партийной» литературы, непонятый, страдающий от безденежья, Кржижановский не изменил себе и своим темам. Он создавал оригинальную игровую прозу, совершил ряд литературных открытий и до последних лет жизни оставался тем, кем он действительно хотел быть, – писателем. Даже после арестов друзей в 30-е годы Кржижановский, подвергая себя опасности в случае обыска, решил не сжигать архив со своими произведениями (архив чуть не сожгла его жена, но в последний момент передумала).
Проза Кржижановского отразила писательское ощущение несвободы и стремление преодолеть ее. Мечтая о «втором рождении», Кржижановский писал: «когда умру, не мешайте крапиве разрастаться надо мной: пусть и она жалит» [1, VI, c. 352]. «Второе рождение» состоялось. Спустя  шестьдесят лет после смерти писателя его творчество получило, наконец, заслуженное признание: издано полное собрание сочинений, его произведения переведены на многие европейские языки, с каждым годом им посвящается все больше специальных исследований. Все это убедительно доказывает одно: посвятив себя литературе, Кржижановский остался верен интеллектуальной свободе и сделал единственно правильный выбор.
 
Литература
1.Сигизмунд Кржижановский Собрание сочинений в 6 томах / С. Кржижановский. – СПб: Симпозиум, 2001-2010. – Т.1-6.
2.Семенов А. Н. Пространство прозы С.Д. Кржижановского / Гуманитарные науки Югории : сб. науч. тр. – Ханты-Мансийск: Изд-во Югорского ун-та, 2004. – Вып. 3 – С. 83-102
3.Топоров В. Н. «Минус-пространство» Сигизмунда Кржижановского / Миф. Ритуал Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. – М.: Издательская группа Прогресс, 1995. – С. 476-574
4.Горошников В. В. Экзистенциальная проблематика прозы Сигизмунда Кржижановского: дис. канд. филол. наук. – М.: РГБ, 2006. – 178 с.
5.Воробьева Е.  Неизвестный Кржижановский / «Вопросы литературы». – 2002. – №6 [Электронный ресурс] http://magazines.russ.ru/voplit/2002/6/vor.html  (Дата обращения: 27.05.2013.)
6.Советский энциклопедический Словарь / под ред. А. М. Прохорова. – М.: Советская энциклопедия, 1985. – 1600 с. 
7. Бердяев Н. А. Философия свободного духа / Бердяев Н. А. Я и мир объектов / Н. А. Бердяев. – М.: 1994
8.Франк С. Л. Непостижимое / С. Л. Франк. – М.: Правда, 1990. – 128 с.
9.Гегель Г. В. Ф. Лекции по философии истории / Гегель Г. В. Ф. Сочинения в 14 томах / Г. В. Ф. Гегель. – М.: Философия истории, 1935. – Т.8. – 487 c.
10.Кант И. Основы метафизики нравственности [Электронный ресурс] http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/kant_omn/01.php
(Дата обращения: 27.05.2013.)
11.Петров В. В. История Невольного переулка: к рассказу С. Д. Кржижановского / Семь писем из Невольного переулка. Интеллектуальные традиции в прошлом и настоящем (исследования и переводы). / Под общ. ред. М. С. Петровой. – М.: ИВИ РАН, 2012. – С. 85-102 
12.Кант И. Критика чистого разума [Электронный ресурс]
http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/kant_chr/index.php
(Дата обращения: 23.05.2013.)
          13.Клецкина О. М. Философия языковой игры в прозе С. Кржижановского / Словарь, грамматика, текст в свете антропоцентрической лингвистики. – Иркутск: Изд-во Иркут. гос. ун-та, 2005. – Вып. 3 – С. 62-80
          14.Клецкина О. М. Словотворчество как языковая игра, репрезентирующая систему аксиологических констант (на материале новеллистки С. Д. Кржижановского) / Системное и асистемное в языке и речи: Материалы Международной научной конференции. – Иркутск: Изд-во Иркут. гос. ун-та, 2007. – C. 694-702