***

Когда мне больно, нет просвета, и становится совсем тяжко, то пересматриваю старые фильмы, перечитываю книги раз за разом, стараясь погрузиться в них полностью.
А в основном свои же; кройщика, детдом, проект отступник…
Или сейчас уже сторожа.
В них, я старался быть максимально честным, по отношению к читателем, и самое главное по отношению самого себя.
Наверно это бред, который я сам себе придумываю.
Хотя мне, правда, больно, но не той болью, когда порежешь палец, а какой-то другой непонятной и пришедшей словно издалека.
Из тех, прошлых времен.
Этот эпизод с Афранием: он не был задуман и вообще не встраивался в роман, был написан так просто от балды, когда стучишь пальцем по клавишам, ничего не думая.
Но вот так получилось, что сюжет видимо, будет связан с рег. темой.
Я правда, не хотел, с этим связываться, ведь это мои давние счеты.
Когда то, я был верующим: ходил в храм, ставил свечки, молился, смотрел на иконы, и стоял на коленях на мраморном полу возле ризницы украшенной золотом.
Но, потом, стал отступником.
И время делает очередную спираль, проверяя меня на вшивость.
Будешь ли ты снова таким, или уже окончательно нет…
Поэтому да, тут обманываю, хотя не по своей воли, ведь мне не пришлось жить в библейские века.
Доподлинно не знаю, что и как там происходило, да и наверно уже никто не знает, даже патриархи, и сам живущий папа из Ватикана.
За остальные эпизоды могу поручиться: они взяты из жизни, или попросту подсмотрены из нее…
— Афраний, Афраний, — я повторяю это слово вновь и вновь.
Странное имя, странный персонаж.
Кто же он был на самом деле, может стоит понять кто он был.
Но я не занимаюсь духовными практиками, не хожу на сеансы регрессологов.
Не знаю, откуда это пришло и приходит.
В меня кто-то вселился, изнутри.
Занимая мой разум, и душу.
Иногда наступает такое состояние, когда не хочется ни о чем думать. Голова становиться пустой и гулкой, как барабан.
В той голове теперь уже точно никто не живет.
Не хочется думать о боли, обо всём таком: о проблемах, о жизни.
Хочется стать никем, раствориться в течение, плыть по нему, ничего не делая, пуская воздушные пузыри по водной глади.
Хочется улететь, утонуть, разбиться, спрыгнуть с крыши, хочется всё, — лишь бы от меня отстали.
Мне больно, больно, больно, больно, больно, больно, правда, умоляю, прошу, отпустите, отпустите, отпустите, отпустите меня…!!!
Отпустите меня, прошу, услышьте меня..…
Кричу безмолвным бесконечным криком.
Я кого-то молю, чтобы от меня забрали эту невыразимую невыносимую боль, освободили от нее, наконец.
И чтобы я ушел: то ли вверх, то ли в низ.
Хотя какая есть в этом разница.
Это было тогда, днем, 14 числа, месяца Нисана, накануне праздника Пейсаха, возле Ершалаима.
На той самой горе.
В неё уже были заранее вкопаны деревянные основания.
Там уже сновали помощники Каифы, из Синедриона, подготавливая место казни и саму процедуру.
Приговоренных, положили на землю, где уже были приготовленные бруски.
Развели  руки в стороны, кисти рук гвоздями прибили к ним.
От этого раздавались протяжные стоны, вопли, проклятия.
Затем на веревках, подняли тела наверх, закрепили к основным столбам. В них были вбиты  специальные железные крючья, позволяя навесить брусок с прибитым  человеческим телом.
Я  подошел к главному кресту, закопанному в гору, где висел он, в распятом положении, прибитый гвоздями, с гнусной табличкой на груди, с символами, означавшими насильника и убийцу.
Затем спросил у него:
— Тебе больно?
Он прошептал еле слышно, через запекшиеся губы:
— Пить…
Я дал знак, и Лонгин, с копьем, намочил клубок шерсти, сильно намоченной в воде с уксусом, из стоявшего рядом ведра.
Затем подал на острие копья, намоченный клубок шерсти,  к лицу и губам, тому мученику, чтобы он мог попробовать попить.
Прошло время, наступил вечер.
Они всё ещё были живые, все трое.
Казмос, Десмос, и этот, как его, — Га-Ноцри.
— Афраний, что дальше?
Ко мне подошел центурион Лонгин, спрашивая какую-то мелочь, видевшейся сейчас таким пустяком.
— Афраний! Там это, Крысобой, стал беситься без дела.
Бьет всех подряд плеткой. Что прикажете делать, господин?
Пора заканчивать, решаю я, поднимая голову к хмурому небу.
Когда же это всё прекратиться?! —  с тоской думаю, отдавая последний приказ своим подчиненным.
Стая воронов, летавших рядом с местом казни,  уже с утра  почуяла лёгкую добычу.
Ведь Понтий Пилат,  как с утра, давно вымыл руки над Чашей правосудия.
А я как же? Что будет потом со мной, с человеком, который привел напрасный приговор к исполнению.
Что будет после?
С Афранием, сыном Секста Бурра Афрания, римского знатного военачальника, который сам дослужился до главы тайной стражи, при прокураторах Иудеи.
Наверно ничего, или полнейшее забвение.
Умирать страшно, только в одном случае….
Хотя выход есть.
Ржанье лошадей, карканье, капли дождя, какие-то чужие люди, которых я уже не знаю и не помню.
Я спешился с коня, укрепил меч между камней, чтобы он глядел прямо в небеса.
— Афраний!
Прозвучало в тот момент, когда копье Логина пронзило ребра Га-Ноцри по отмашке Марка Кентуриона, вонзаясь ему в тело, взрезывая ему едва бившиеся сердце  наконечником, и тогда я упал на острие меча, сцепив на затылке руки, чтобы не передумать в последний момент…
И это был уже не я.