Сон в летний день

Разросся городок из крестов и оградок. Я не был тут пятнадцать лет. Когда-то это кладбище было посторонним объектом. Умирали в совхозе люди, их хоронили на кладбище. Родственники шли за гробом, плакали. А в нашей семье все были живы – и бабушка, и папа и мама. На кладбище из нашей семьи никто не лежал. Поэтому было ощущение такого автономного бессмертия.

Бессмертие не может продолжаться вечно.

И бабушка умерла. И папа. И дальние родственники. И кладбище уже не посторонним стало. Знакомыми стали его улочки – проходы между могил. И дома – холмики в оградках.

Я пришёл проведать родных. Положил цветы. Оправил могилки. Потом решил пройтись по городку. Июньский ветер приносил из степи запах полыни. Шелестели бумажные цветы на венках. И тут… Да, конечно, много времени прошло, но … Кирхгеснер, Мальзам, Зайцев, Вибе, Лаутиншлагер… Моок, Кихтенко, Савицкий, Иллинзеер… Сколько знакомых людей ушло из жизни!.. Немцы… Я думал, что все они выехали в Германию… Никуда они не уехали… Здесь они все…

В семидесятых я написал «Неверную жену», которая так и не получила признания прогрессивной общественности. Значительная часть моей мелодраматической повести была посвящена ему, моему любимому Растсовхозу и его обитателям (отрывки):

СЦЕНА 1

К концу рабочего дня Доблер и Колтайс крупно повздорили и сошлись в честном поединке в обширной земляной яме, которую сами же в этот день выкопали для силоса. Доблер повалил Колтайса, сел ему на грудь и стал словесно доказывать свою правоту. Колтайс вывернулся, подмял Доблера и наложил ему в рот земли, чтобы тот, наконец, замолчал. Но Доблер землю выплюнул, укусил Колтайса под дых и, пока его противник беззащитно корчился в яме, проутюжил его сверху бульдозером, и так весь трактор на Колтайсе и оставил. А сам ушёл домой.

Жена Колтайса, Матильда, управлять трактором не умела. Поэтому, громко ругаясь по-русски, с большими затруднениями, авторитетным низом спины, она сдвинула бульдозер со своего супруга и, продолжая всё так же ругаться, пинками погнала его домой.

СЦЕНА 3

Виктор Ильинёв ударно трудился в совхозе на должности завхоза тридцать лет. И даже, когда Ильинёв ушёл на пенсию, он продолжал принимать участие в жизни хозяйства, баламутя народ во время собраний.

Жена у него умерла, и уже несколько лет дед вёл уединённый образ жизни, выкармливал поросят и вышивал на пяльцах.

Когда после смерти жены Ильинёва прошёл положенный срок, многочисленные совхозные невесты зашевелились. Словить себе старичка, когда самой уже лет двадцать, как не сорок лет – задача мудрёная. Здесь скромностью не возьмёшь. Здесь хватка нужна. Потому что конкуренция.

Бабка Тишиха имела и хватку, и молодой задор, хотя моложе Ильинёва она была всего месяца на три. Поговаривали, что в молодые годы Ильинёв имел с Тишихой любовную связь, что, однако, нельзя было проверить ни по каким документам.

Работы в холостяцкой квартире оказалось невпроворот: полы не скоблены, занавески засалены, посуда, хотя и помыта, но не так, как положено. И побелить в квартире не мешало бы. А стирки!..

Старуха неделю трудилась, как пчела, или жук навозный, и дед ей исправно во всём помогал. Когда работы были закончены, Тишиха опять пришла в опрятном ситцевом платье и в белом платочке. Ильинёв сидел за столом, читал Большую Советскую Энциклопедию. Тишиха села подле на скамеечку, вздохнула, сказала о погоде. Дед согласился и уткнулся в книгу. Тишиха поговорила про скотину. Старик и тут поддержал: да, мол, хвост козе надо бы подстричь. И опять замолчал. Так сидели часа три. Потом Тишиха сказала: - Ну, я пойду…Ильинёв ответил: - Ну, иди. Тишиха сидела ещё полчаса и снова сказала: - Ну, я пойду…Дед ей опять разрешил: - Ну, иди.

А потом Тишиха всем рассказывала, что он, старый хрен, ни на что не способный, и - Боже мой – как она ругалась!

И так по-русски, что её оглохшая сестра, баба Юля, обрела слух, и побежала к совхозной модистке со своей смертной одеждой, чтобы та перешила ей, пропахший нафталином саван, на что-нибудь весёленькое.

СЦЕНА 8

Приусадебный участок Ивана Мальзама отличался чистотой и аккуратностью не только в праздники и дни проезда по Растсовхозу знаменитых иностранных гостей. Иван имел какую-то природную слабость делать всё красиво. Помидоры у нег вырастали стройными, огуречная ботва пышно стелилась по грядкам, а сорняки, ближе пяти шагов, боялись подойти к металлической сетке, окружающей участок Мальзама.

За двадцать лет работы в совхозной мастерской Мальзам получил множество благодарностей, и трудолюбие его даже поощряли денежными премиями. Когда в Растсовхозе перед Пасхой запустили первый троллейбус, Мальзам, как передовик производства, был приглашён разрезать алую ленточку, а потом его бесплатно прокатили из конца в конец вместе с другими передовиками.

Ничто больше, чем серьёзность, не способствует укреплению репутации. И в этом отношении Мальзам был безупречен. Если Иван сказал: дом горит, - значит, дом действительно, горит, нужно звать пожарных и скорее бежать смотреть на пожар. Если Иван сказал: - Дом сгорел, - значит, бежать уже никуда не нужно, пожарники не приехали, а на головешки можно спокойно посмотреть в любой выходной.

Не замечалось у Мальзама и крайностей: когда сказали всем сдать коров, гусей и удавов, он послушно сдал. Сосед его, Юзик, спрятал корову в погреб, кормил её там исподтишка, доил. Но, за разбрасыванием в огороде навоза, его выследил Рытхэу и слегка заложил кое куда следует. Юзика забрали вместе с коровой. Рытхэу поставили в совхозе учётчиком.

А Мальзам одним из первых сдал свою корову. Поэтому, когда уже, будучи в расцвете лет и сил, и имея на руках четверых крепеньких внуков, Мальзам вздумал пошутить, шутка обернулась для маленького посёлка большой трагедией.

Ни для кого не новость, что если семена помидоров посеять в ящики в феврале, то скушать первый помидор, или же его продать, можно уже где-то в июле. Чтобы кушать в июне, посадить нужно в январе. Но в Растсовхозе скромные энтузиасты приусадебных хозяйств весь январь мирно отдыхали. Смотрели телевизоры. Перерезали глотки своим свиньям, пили тёплую кровь, набивали настоящим мясом кишки домашних животных и коптили колбасы. А, по воскресеньям, собирались у Виолины, плясали, читали стихи и ели и пили столько всего такого, о чём неподготовленному городскому жителю и читать вредно

Как только февраль начинал пригревать южные скаты железных крыш совхозных частнособственнических домишек, их обитатели засыпали мелкие ящички чернозёмом и сеяли в них помидоры. А в июле наперегонки бежали с первыми помидорами на базар и портили там настроение людям кавказских национальностей.

Как-то в середине мая, под вечер, Мальзам освобождал свой погреб от ненужных солений и - какая его муха укусила? - целую бочку, нерастраченных за зиму помидоров, распределил на грядках на молодых кустах, терпеливо привязывая каждый плод к ветке суровыми нитками.

На следующее утро, ничего не подозревавшие доверчивые совхозные женщины погнали своих реабилитированных и расплодившихся коров в единоличное стадо, а, поскольку дорога проходила мимо Мальзамова огорода, то глазам их предстало потрясающее зрелище…

Если Иван сказал, что дом сгорел…

Иван Гельд не выдержал удара и повесился от чёрной зависти. Иван Клясс удавился от белой. Соломон Иванов надрался обыкновенной водки и выл всю ночь белугой. Рытхэу пошёл пешком, куда следует, в надежде получить должность заведующего складом.

Представители кавказских национальностей прискакали на своих ГАЗ-24, и вышли к Мальзаму без оружия, с пухлыми пачками советских денег. Мальзам их не пожалел. «Рецепт» уступил за круглую сумму, и пришельцы не торговались. Спокойствие братских республик стоило таких денег.

Когда обман обнаружился, и правда раскрылась во всей своей вопиющей наготе, сейсмологи Южной Америки зарегистрировали странные подземные толчки, а также и некоторое подрагивание атмосферы, что можно было принять за крупное землетрясение в Европейской части СССР.

Это, в небольшом посёлке Растсовхоз, оскорблённая общественность сотрясала окружающее пространство неистовыми раскатами сочного, непереводимого и понятного на всех языках, русского мата.

Я проходил среди оградок и памятников. История Растсовхоза – здесь она, на этих улицах. Биографии жителей посёлка моего детства уже заключены в строгие рамки «родился-умер». Нет уже ни Мальзама, ни Доблера, ни Колтайса. Давно ушли из жизни гроза местных мальчишек Ильинёв и глухая баба Тишиха.

Но это – старшее поколение. Все те, кто не только видел войну, но многие из которых прошли её от Берлина до Магадана. Весь Растсовхоз – это выстроенные в сороковых-пятидесятых годах бараки, заселённые ссыльными со всей нашей свободной страны и дальнего зарубежья.

А вот и… Алеся… Двинская… Господи! Неужели и?.. Алеся была ровесницей, помогала своей матери разносить почту. Весёлая школьница, она забегала и к нам, заносила письма, газету «Путь к коммунизму». Однажды… День был жаркий, летний, Алеся, как всегда принесла свежую газету. Улыбаясь, стояла в проеме входной двери, в тонком платье, насквозь просвечиваемая солнцем. Эротическое видение ударило меня по голове, не помню, как стал забирать газету. Алеся рассмеялась, отскочила. Я взялся отнимать, будто бы случайно коснулся ладонью юной, упругой, груди. Сжал её, волнуясь, сходя с ума. Смеясь, Алеся отстранилась от меня, убежала…

А я тогда - то ли в седьмой класс ходил, то ли в восьмой. К девчонкам не прикасался ещё ни разу. Девичья грудь… Как это интересно! И как хотелось бы повторить, потрогать ещё… Хоть беги следом, догоняй…

Алеся ушла, а у меня всё дрожало внутри. И даже снаружи, по вздыбленным сатиновым бриджам, волнение моё ещё долго было заметно…

И вот Алеся здесь. Н а фото – молодая женщина, в которой с трудом узнавалась моя смешливая односельчанка.

Я спросил у знакомых в посёлке, что случилось с Алесей Двинской? Ответили, не помню, кто: - Рак груди…

А ещё раньше на самосвале разбился её муж, мой одноклассник, Витька Мелешкин. Женились они как-то непонятно. Витька бегал за Валькой Пелевиной, но что-то у них там, не срослось. Как это обычно водится, Вальке нравился совсем другой парень. Ну и Витька психанул, заслал сватов к Алесе. У них раньше, наверное, что-то уже по юности, по баловству, было, ну и – поженились.

А у Витьки ещё была сестра, Галина. Галька… Щупленький тонконогий подросток с большущими чёрными глазами. А ещё – у неё были длинные чёрные волосы. Которые Галькина мама всегда заплетала в косы, но иногда она бегала по двору и просто с распущенными волосами. Мы были соседями, и я заглядывался на черноволосую девчонку, ожидая, что порыв ветра вот-вот обнажит, покажет, как можно выше, её тонкие ножки.

Да… Галька…

В шестидесятые года население нашего советского хозяйства стало потихоньку выбираться из бараков. В черте посёлка находился «лиман», огромная мелкая лужа, которая с весны заполнялась водой, а потом медленно высыхала на протяжении всего лета. Оставалось ровное поле из серой, намытой с далёких холмов, глины. Прекрасный строительный материал, как оказалось. Вообще – эти ссыльные, их пока не убьешь, всё старались выжить. Сколько раз этих немцев, татар, молдаван выбрасывали среди зимы из вагонов в голую степь, и – ничего, выживали. Не все, конечно. Но год-два, десять лет - выкапывались землянки, строились дома…

Как только наш «лиман» слегка просыхал, туда устремлялись строители. На обширную, поросшую ярким, зелёным спорышом, лужайку, выносили мокрую глину. Смешивали её с соломой. Забивали в прямоугольные деревянные формы. Потом вытряхивали оттуда мокрые кирпичи. Раскладывали их для просушки. К осени вся лужайка заполнялась пирамидами, составленными из самодельных кирпичей.

А потом из этих, практически, бесплатных, кирпичей строились дома.

Так отстроили свои аккуратные улицы немцы.

Так построили себе дом Мелешкины. А потом, рядом с ними, появился и наш дом…

Мы Витькой быстро подружились. У нас во дворе ещё не было ничего, потому что мы только, как переехали из барака в свои новые хоромы. А Мелешкины уже обжились. И свиньи у них уже были, и погреб, и крыжовник в палисаднике. Возле сарая у них стояла почему-то пустая в то время деревянная клетка для свиней, которая для нас, детей, представляла настоящее сокровище. Клетка могла быть и океанским кораблём, и самолётом, и – роскошным домом. Галька от нас была заметно помладше, поэтому мы её часто беззастенчиво дурили. Так, позвали однажды и поспорили, что не напишет она на свинячьей клетке: «Лей, лей! Не жалей! Чтобы спору не было!». Галька взялась писать. Ну, мы на неё сзади, пока писала, с полведра воды из кадки и вылили. Очень было смешно. Она на нас с кулаками, а мы ей про её надпись: - Сама, мол, сказала, чтобы не жалели!..

А ещё Галька любила поспать днём. И сон у неё бывал таким, что пушкой нельзя было разбудить. Однажды мне пришлось принять участие в попытках поднять Гальку с постели, когда всей семьёй ей нужно было куда-то поехать. Мы с Витькой стаскивали вялую, мягкую Гальку на пол, брызгали в лицо водой. Витька её щипал. Мы с полчаса повозились с мёртвым тёплым человеком, потом уложили Гальку обратно в кровать, потому что дело безнадёжное. Пока не проспится, не выспится – никто её никуда не повезёт.

Так вот… Про этот Галькин сон…

С детства у меня преобладало мужское, мальчишеское окружение, поэтому юная соседка с голыми летними ногами очень даже привлекала моё внимание. Но в школьном возрасте внимание мальчиков к девочкам чаще проявляется через грубости. А пообщаться с Галькой как-то по-другому, не только, чтобы воду за шиворот, у меня смелости не хватало.

Ну и внимание моё тогда было сосредоточено в основном на примитивном подглядывании. Как девчонка Галька пройдет по двору, как кормит кур, как – о счастливый миг! – как в коротком своём платьице взбирается по лестнице на чердак.

А ещё заприметил я, что часто свою сиесту Галька любит проводить на погрЕбке, деревянной надстройке над погребом. Уходит туда после обеда и на два-три часа отсутствует для человечества в своём смертельном сне. Я стал осторожно прокрадываться к деревянному строению. Не сразу, не в один день. Как Ленин – шаг вперёд, два шага назад. И вот осмелел уже настолько, что добрался до самой стенки и через щель смог посмотреть, где и что делает объект моего наблюдения.

Объект спал на ватном тюфяке, посреди погребки. И мои смелые, сладкие ожидания во многом оправдались. Галька лежала, свободно разметавшись, платье у неё задралось, смялось, и можно было и ноги её рассмотреть во всю длину и даже бледно-голубые, в цветочек, трусы. Я простоял три-четыре минуты, потом запереживал, что меня могут застукать за таким бессовестным занятием и - сбежал. Сердце от волнения колотилось. Во рту пересохло. Вот так вот – первый раз увидеть девчонку, почти голую! Как колотилось сердце! Если бы так на женщин реагировали старики, то уходили бы они с разорванными сердцами из жизни быстро, почти без мучений. Но – на то она и молодость, чтобы многое выдерживать. Я не только не умер, но и на следующий день попытался опять повторить свой подвиг разведчика.

И кто бы удивился тому факту, что простого подглядывания мне скоро показалось мало. Что мне захотелось – вначале зайти в погребку, а потом и присесть, прилечь рядом со спящей красавицей. Вначале я её просто рассматривал. Потом тронул пальцем. Хотел проверить – так ли крепко она спит. Потом гладил уже ладонью и – всё смелее и смелее. А страшно было-то как! В любой момент в погребку могли зайти Галькины отец, мать. Позора, ужаса не оберёшься! Сердце колотилось. Осторожно задрал повыше платье. А ладонь, пальцы, лезли уже к девчонке в трусы, сдвигали их. Интересно было: а что там?

Толька Зубков, мой старший половой наставник, рассказывал, что у девчонок между ног есть дырка, которую он называл матерщинным словом. И что в эту дырку нужно засовывать то, что есть у нас, у мальчишек. И он называл это другим матерщинным словом. Вообще так делают все мальчишки и девчонки, когда подрастут. – А ты делал? – спрашивал я Тольку. – Сколько раз! – с гордостью отвечал Толька. Ну и, поскольку он уже определился у меня, как половой гуру, то обещал и меня всему обучить.

Сказал, что есть у него девчонка, которая ему всегда даёт, мне она даст тоже. И мы даже обговорили время, когда всё должно было произойти.

Вообще я тогда ещё был совсем молодой, в классе так, третьем-четвёртом.

Помню в ночь, накануне перед обещанным половым актом, что-то лежал я в постели вместе с родителями. Заговорились мы о чём-то перед сном и родители уснули. А мне – не спалось. Мне было ужасно стыдно за предстоящее моё грехопадение. Если вдруг родители узнают про такие мои, даже – мысли – нужно будет просто умереть от стыда и позора.

И – потом – вдруг что-то случится непредвиденное? Я старался с Толькой разобрать все возможные ситуации, чтобы уже быть готовым ко всему. Я спросил его как-то: - А вдруг, я - засуну, а мне в этот момент ссать захочется? Логично вообще. Потому что, как я уже понимал, один и тот же орган мог употребляться в разных целях.

Толька на минуту задумался. Потом авторитетно сказал: - Ссы!..

По какой-то причине свидание с обещанной Толькиной девчонкой у меня не состоялось. Но мудрые советы своего наставника я запомнил.

Оставалось ожидать подходящего случая…

В общем, когда я со всех сторон рассматривал мертвецки спящую Гальку, я уже знал, что мальчикам нужно делать с девочками. Оставалось прояснить детали. Беспрепятственно приспустив, наконец, с Гальки трусы, я стал рассматривать, где же у неё та самая заветная дырка, про которую рассказывал Толька. Дырки не было. А была сплошная складка, которая начиналась сверху, от живота и пряталась между ног где-то внизу… Вот, блин, ну, не бежать же сейчас за Толькой! А Галька всё так же спала. Хоть бы ойкнула, там, или ещё что-нибудь. Ну и – ладно. Я решился. Осторожно стянул с неё трусы совсем, снял свои… Конечно, сердце в эти минуты – триста ударов! А вдруг зайдут? А вдруг - всё-таки проснётся? А вдруг?..

Для удобства, я раздвинул Гальке ноги и ткнул своим окоченевшим древом куда-то в середину складки. И… Как будто всё рухнуло! Внизу живота что-то задёргалось, заныло, и на Гальку забрызгала мутная струя жидкости, похожая на яичный белок. Точь-в-точь такая, как после аналогичного сновидения остаётся на сатиновых трусах. Опять перепугался страшно. Вот сколько страху, оказывается, с этими девчонками!

Ох! Быстро натянул трусы, нашёл в углу погребки чистую тряпочку, всё у Гальки насухо вытер, надел на неё трусы. Всё сделал, как было. И тихо-тихо, озираясь по сторонам, чуть ли не по-пластунски, через огурцы, помидоры, крыжовник, убрался к себе…

И страшно было. И сердце колотилось. Но и чувство какое-то было, будто чего-то – то ли сделал не так, то ли недоделал…Походил туда-сюда по дому, чуть успокоился. А ни моих, ни Мелешкиных родителей дома не было. Все уехали на базар, и приехать должны были только к вечеру. Витька удрал на рыбалку. Ему сказали в палисаднике крыжовник собрать, а он удрал.

А сейчас там лежит, спит Галька, которую ничем нельзя разбудить, что только с ней ни делай.

И откуда у меня опять смелость взялась? Нет, нужно тут выразиться несколько по-другому. У меня опять вспыхнуло жуткое желание, не знаю, чего. Но опять вздыбился мой юный дружок, опять властно чего-то затребовал. И это что-то напрямую было связано с той девчонкой, что продолжала спать в деревянной пристройке, всего в каких-нибудь двадцати метрах от нашего дома. И вот смелость у меня, значит, и появилась.

И я уже, почти не прячась, пригнувшись, правда, как по весне наш кот Василий, побежал к погребке.

Гальку пришлось перевернуть. Потому что спала она уже на животе, а мне было нужно, чтобы на спине.

Трусы я с неё снял, уже почти привычно. Разделся сам. Немного задержался напротив раздвинутых ног. Спит. Точно, спит. Волосы разметались по подушке. Свободно, сонно лежат руки по сторонам.

Вновь затвердевший, напрягшийся свой заострённый ствол я приставил опять к середине складки, надавил, и… легко и сладко куда-то провалился и каким-то седьмым чувством, понял, что на правильном пути.

Верно говорил Толька Зубков: есть у них, у девчонок, дырка.

Всё опять повторилось, но уже в более замедленном виде. И как мне показалось, уже по-настоящему.

Я потом всё за собой прибрал. Гальку обтёр. Нашёл трусы, стал надевать. По ходу процедуры на них порвалась резинка. Взялся завязывать. Руки, блин, тряслись, будто кур воровал. Кое-как завязал на корявый узел. Платье обратно натянул, прикрыл живот и бёдра. Ноги соединил вместе. Потом подумал, что поза получается слишком торжественная, как у покойницы. Чуть согнул одну ногу в колене, чтобы выглядело всё естественно.

И – опять осторожно, пригибаясь и оглядываясь, совсем, как наш кот, заторопился к своему дому…

Конечно, тем, кто делал подобное уже сто раз, может показаться неинтересным всё, что я рассказываю…

Ну, вот… Совершил я, значит, свой ратный подвиг и, как и положено настоящему преступнику, «залёг на дно».

В тот памятный для меня день, как будто ничего не случилось на белом свете. Галька проснулась, как ни в чём ни бывало. Гремела у себя во дворе тазиками, чего-то мыла, стирала, убирала. Поливала грядки с овощами. Потом приехали родители. Сначала её - раньше распродались. Потом – мои. Потом пришёл с тремя пескарями Витька со своей рыбалки, получил пендюлей, полез в крыжовник отбывать трудовую повинность. Если бы не возникающий в моих штанах возбуждённый предмет, как только я вспоминал о своём преступлении, то можно было подумать, что всё мне просто приснилось. Может, и правда, приснилось? Но – нет. Слишком ясно, слишком хорошо я всё помнил.

Но – хоть и вспыхивало каждый день у меня желание проскочить ещё разок в погребку во время Галькиной сиесты, скрипя зубами, я его подавлял. Хватит. Внутренний голос говорил, что, если застукают – не сносить тогда ни головы, ни того, что у меня в штанах настойчиво требовало нового свидания.

И прошло какое-то время. Отошли огурцы. Появились первые помидоры. Которые родителям удавалось продавать сначала по три рубля, потом по два пятьдесят, а потом, когда возить стали уже не сумками, а корзинами – и по сорок копеек.

И вот уехали как-то и мои и Мелешкины родители опять на базар. У себя на хозяйстве остался я. Во дворе Мелешкиных подметала двор Галька. Витька чистил сарай. Потом они уходили в дом. Потом вышел Витька, перескочил через забор ко мне и позвал есть ранетки. У них во дворе росло невысокое дерево уральской ранетки, плоды которой были сказочно вкусными, хоть и наполовину с червями.

Мы приставили к дереву кривую, сколоченную из кленовых жердей, лестницу, нарвали в пазухи ранеток, потом спустились и прямо под деревом устроили пир. Простелили старое одеяло, высыпали на него ранетки, сами сели рядом. Приблизительно так взрослые садятся поболтать за стопочкой самогона, бутылью браги, или ведром пива. Все детские игры – имитация взрослой жизни, подготовка к ней.

Мы, обтряхивая червей, ели ранетки, как и положено, вели беседы, которые с каждой ранеткой становились всё сокровеннее.

Постепенно заговорили ПРО ЭТО. Витька спросил меня, ПРОБОВАЛ ли я? Хотя за моими плечами уже имелась вполне конкретная шалость, я предпочёл о ней умолчать. Во-первых, Галька Витькина сестра. Во-вторых, всё-таки «не сама дала». А я вроде, как украл. Нет, признаваться в этом было никак не возможно. Хотя поделиться с кем-то, обменяться впечатлениями, конечно, хотелось.

И я сказал так: что, мо

л, в теории я уже всё знаю очень хорошо. И книжки читал, и пацаны рассказывали. И Вальку Потееву кругом трогал, когда в кулюкушки играли. И она не сопротивлялась. Мы вместе прятались, и кричать было нельзя. И Валька молчала. Игра кончилась, а мы про неё и забыли. Уже друзья наши стали кричать, звать нас…

А Витька сказал: - А я уже ПРОБОВАЛ…

У меня глаза на лоб полезли. Витька на год младше меня, я считал его ещё соплёй, хотя об этом ему по дружбе не говорил. И он уже – ПРОБОВАЛ!

– По-настоящему?

– Ну, да…

– А с кем?

– С сеструхой, с Галькой…

Тут у меня ещё и встали дыбом волосы. С… Галькой?.. Витька?..

– А ты, если хочешь, можешь к ней сейчас пойти, она и тебе даст, - великодушно продолжил свои откровенности Витька. - Она сейчас на погребке, наверное, спать собирается.

У меня был какой-то ступор, который Витька истолковал за нерешительность: - Да чё ты, всё нормально, мы уже с ней три года!..

Ну… да… конечно… три года – это… Три года?..

И Витька тут сказал: - Чего ты, - мол, - ссышь? Иди, пока она спать не завалилась…

И я… пошёл…

Галька сидела в полутёмной погребке, на знакомом мне ватном матрасе. В коротеньком халате. Расчесывала свои длинные волосы. – Привет, - говорю, Галя, - что делаешь?.. Как будто слепой, не вижу. Но заговорить как-то нужно. Галька мне что-то отвечала, а я думал, о чём бы её дальше спросить, чтобы беседа не оборвалась. Сел рядом – А ты, говорю, что, ногти ножницами не стрижёшь, обкусываешь? – А можно я на тебя на голую посмотрю, я никогда девчонок голых не видел?..

Галька, как будто не заметила странного перехода в моих вопросах от ногтей к раздеванию, смущённо улыбнулась и сказала просто: - Ладно. Только ты тоже разденься, а то я так стесняюсь…

Мне казалось, что всё это не со мной, что это вообще какой-то сон.

Галька расстегнула халатик, осталась в маленьких жёлтых трусах. Потом сняла и их. Легла на ватный матрас, вытянув вперёд свои тонкие ноги и зачем-то сделав руки по швам.

Раздевался, путаясь в одежде, и я. Уже задубел и жёстко встал мой мальчишеский друг, торчал колом, трусы за него зацепились, я чуть не упал. Наконец, ото всего освободился, остался совсем голым перед лежащей на матрасе Галькой. Стоял с вздыбленным писом, который в напряжении чуть подрагивал. Не знал, что сказать. Вроде время, которое необходимо, чтобы посмотреть на голую девочку уже прошло. И посмотрел уже и рассмотрел. И что-то нужно было делать дальше. Или – сказать…

Когда я учился в четвёртом классе, у нас в школе пошла эпидемия любовных признаний. Кто-то в кого-то обязательно влюблялся, образовывались пары, которые ходили вместе в школу и обратно, подолгу стояли рядом… Большим успехом пользовалась Валька Киселя. Несколько сердец она безжалостно разбила, но были у неё и романы, почти, как настоящие. Мальчишки завидовали тому, кто завладевал вниманием Вальки. И это уже являлось как бы поводом, чтобы влюбиться в неё тоже.

Не избежал этой участи и я.

Стал оказывать Вальке знаки внимания, а однажды, когда мы остались с ней наедине у почты, я в любви ей признался. В этом возрасте каждый из нас уже не раз смотрел в клубе фильмы про любовь и в общих чертах был знаком с техникой признания.

Я сказал Вальке: - Я тебя люблю.

Валька ответила: - Я тебя тоже.

Ответила, как и положено во всех советских фильмах про любовь.

Мы постояли возле почты. Я ждал наступления счастья. Но оно почему-то не приходило. Наверное, оно не сразу приходит после того, когда произносишь волшебные слова «Я тебя люблю». Наверное, оно, как таблетка. Должно пройти какое-то время – потом наступает счастье.

Значит, нужно просто подождать, убить время.

– Ну, что, погуляем? – спросила Валька.

– Пойдём, погуляем, - я ответил ей.

И мы пошли. Прошлись по всему совхозу из конца в конец. Счастья не было. Я предложил пройтись ещё раз. Но Валька уже не согласилась. Потому что была зима, и мы оба уже замёрзли, как собаки.

По молчаливому обоюдному согласию на следующий день и на всю оставшуюся жизнь мы с Валькой сделали вид, что у нас ничего не было.

И, правда, не было.

И вот теперь я стоял перед Галькой без трусов с бессовестно большим голым писом и не знал, что сказать. Пауза затянулась, и я спросил, я сказал ей то, что не говорил потом никогда ни одной девушке: - Давай поебёмся?.. – Давай, - опять просто ответила Галька. Немного опустилась с подушки вниз так, что подогнулись колени, и - развела их в стороны…

Нет, это продолжался какой-то сон. Я взобрался на матрас, взгляд мой остановился на вертикальной складке между Галькиных ног. Знакомая складка. Галька прикрыла ладошкой глаза. А складку не прикрыла. Что тут думать-то! Член вонзился туда, в середину, толстым поршнем, по-взрослому, вошёл глубоко внутрь. Я не мог ни думать ничего, ни контролировать себя. На смену обычным земным чувствам пришёл целый космос неизведанных ощущений! Я не мог остановиться. Я безжалостно пронзал худенькую Гальку, а она в ответ только постанывала.

И потом вдруг кончилось всё. Ноющее сладострастие в низу живота, вспышка в мозгах и медленно наступающее успокоение…

– Ты всё? – по-будничному спросила Галька. - Слазь. Спать я уже не буду, нам ещё с Витькой помидоры нужно готовить к базару.

«Готовить к базару» - это собрать, протереть тряпочкой, уложить помидоры в корзины. Те, что позеленее, более плотные – на дно. Самые красные – сверху, чтобы не помялись, когда их будут везти в автобусе. Работы много.

Я вышел.

У меня тоже по домашнему хозяйству было много дел.

И стал я с тех пор потихоньку забегать к Гальке. То на погребку, то и – прямо домой, когда её родителей не было дома.

Но у меня возникли некоторые вопросы к брату её, Витьке. Мне было интересно, как это он умудрился уже давно стать взрослым и ещё скрывать это ото всех так ловко.

Я улучил момент и обратился к нему со всякими расспросами на волнующую меня тему. Как раз была ночь. Мы выгнали в ночное совхозных лошадей. Зажгли костёр, побросали туда картошку. Наломали душистой конопли, сделали себе из неё мягкие постели, улеглись перед костром и под звёздами.

Время от времени звёзды падали. Их, падающих, в августе много. Можно одно за другим загадывать желания, которые обязательно потом будут сбываться.

Ну и я тут к Витьке о своём. Пусть не наболевшем – чему уж тут болеть, но – о волнующем.

В общем – Как? Когда? Ну – ты ва-а-щее!

Поскольку мы стали с Витькой уже почти, как родня, то не стал он ничего скрывать, не стал отнекиваться. Тем более что поговорить на взрослые темы ему, по-видимому, ещё ни с кем не удавалось. Это мне повезло: у меня был Толька Зубков. В теории я был уже подкован – как я думал – дальше некуда. А тут уже как-то так удачно и практика подоспела…

В общем, рассказал мне в эту ночь Витька свою историю.

Во-первых, почему молчал, никогда не похвалился? – Ты что? Если бы папка с мамкой узнали – сразу бы убили!

И, правда – убили бы, кто бы сомневался!

Ну, а как всё получилось? Тут всё как-то само собой вышло. Ну, Витька с сестрой росли вместе. И вместе – прямо совсем. У них была общая спальня, чуть ли не до окончания школы. Друг дружку не стеснялись, имели полное представление о том, что девочки отличаются от мальчиков, и даже знали, чем.

Как-то летом, Галька тогда, кажется, окончила пятый класс, а Витька седьмой, собрались они «в поход». Звучит громко. На самом деле «поход» - это была небольшая прогулка в степь за дом. Нужно было взять с собой хлеба, бутылку молока и где-нибудь подальше от дома их съесть.

В степи росла кукуруза. Её приказал посадить дедушка Хрущёв. Чтобы маленькие дети могли по кукурузе гулять, в ней прятаться, играть в войну. Играть в войну, чтобы потом напасть первыми на Америку, которая всё время хочет на нас напасть.

Ну, и Витька с Галькой пошли в кукурузу. Местность, где её посеяли, была неровной. Бугры, ложбинки. На буграх королева полей вырастала низенькой, не дотягиваясь, даже нам, детям, до колен. А в ложбинках вытягивалась так, что хитрая частная корова могла в ней укрыться с рогами.

В одной из таких ложбинок сестрёнка и братик решили устроить привал.

У Витьки на этот случай было прихвачено с собой небольшое тонкое одеяло. Его расстелили. Галька, как хозяйка, накрыла на стол. Шли до кукурузного поля каких-то минут пятнадцать, а аппетит уже разыгрался зверский. Покушали. Дома хлеб с молоком никогда такими вкусными не были. Дел вроде уже не было никаких. Поход закончился. И тут Витьке пришла идея поиграть «в доктора». – Давай, - обрадовалась Галька, - а как? – Ну, ты снимай трусы, а я тебе буду укол делать.

Сделали Гальке укол. Потом решили укол сделать Витьке. Пока готовили «шприц», «растворы», пока, наконец, сделали Витьке укол, у него встал его пис. Решили, что его тоже нужно лечить. Галька оторвала широкий кукурузный лист и аккуратно обмотала, «перевязала» Витьке «больной» орган. Правда, пис от этого ещё больше напрягся, и головка его даже высунулась из перевязки.

Потом очередь «лечить» настала у Витьки. Он тоже оторвал кукурузный лист, попросил Гальку снять трусы и наложил ей «повязку»: пропустил зелёный бинт от пупка по дуге вниз, до попки. Сверху натянул трусы, чтобы «повязка» не спадала.

«Болезнь» у Витькиного писа не проходила. Он так у него торчал всё время, пока «доктор» занимался «лечением» своей сестры. Тогда решили поиграть в «папки-мамки». – А что это такое? – опять спросила Галька. – Витька сказал: - Снимай трусы. Галька сняла. «Бинты» размотали, повыкидывали. Витька знал, что «папки-мамки» - это, когда дяденька ложится на тётеньку и тыкает в неё своим писом. Да, что там - Витька! Все во дворе уже давно об этом знали. И Галька тоже. Только они с Галькой ещё не пробовали.

Ну, Витька на Гальку лёг, стал тыкать. Когда оба устали, решили, что пора уже идти домой. Но игра, хоть и не доставила обоим удовольствия, но понравилась. Была в ней какая-то тайна, которую вообще-то знают одни взрослые, а теперь вот и они, Галька и Витька. И стали они ходить в поход всякий раз, когда не было по дому особенных дел, когда родители уходили на работу, ездили на базар.

И тут как-то случилось неожиданное. Пошли Витька с сестрой, как обычно, «в поход». Как обычно, расстелили одеялко, сели, покушали хлеба с молоком. Галька сняла трусы, легла играть в «мамку». И – то ли легла как-то по-особенному, то ли Витька тыкнул сильнее обычного, только пис у него просунулся дальше, стал уходить вглубь Гальки. Раньше только головка окуналась, тыкалась в Галькину щелку, а теперь весь пис, будто чего прорвав, стал уходить внутрь. Галька ойкнула, А Витька ещё надавил. И потом стал в ней двигаться, двигаться… Галька сразу пыталась оттолкнуть, как будто ей больно было, а потом сама стала двигаться навстречу, «подмахивать». Потом Витька устал, вытащил своего писа. И!.. Такой ужас они увидели вместе с Галькой! Весь Витькин пис был в крови, в крови было у Витьки всё вокруг, весь низ живота у Гальки был перепачкан кровью!..

Перепугались оба страшно! Витька подумал, что разорвал чего-то своей сестре. Конечно, он же чувствовал – как будто чего-то рвётся! Он приложил своего писа к Галькиному животу. Длинный возбуждённый пис от низа живота дотягивался до пупка. Что тут может быть? Кишки? Лёгкие? Если Витька проткнул сестре лёгкие, то она вот-вот умрёт. А родители его убьют.

Галька плакала, била Витьку кулаками. Если бы она была при смерти, то кулаками, наверное, не била бы. Витька стал успокаивать сестру. Обтёрлись травкой, листьями кукурузы. – Трусы не надевай, - предупредил сестру Витька, - запачкаются. Немного посидели. – Пойдём домой, ты как? - спросил сестру Витька. - Ничего. Только страшно – сказала она тогда ему, размазывая слёзы, которые всё ещё продолжали катиться из глаз.

Но никаких страшных последствий после кровавого происшествия не случилось. Родителям ничего не сказали, и они ничего не узнали. У Гальки ничего не болело, крови больше не было и вообще всё опять стало весело и хорошо.

Только перестали они ходить «в поход». Витька иногда звал: - Пошли, просто погуляем. Но Галька отказывалась. Боялась. А Витька звал опять. Клялся, что ничем её не обидит. Только сходят в кукурузу, выпьют вместе молочка – и всё.

Поверила.

Когда молоко выпили и съели хлеб, Витка осторожно попросил: - А, давай, попробуем, как раньше? Мы с тобой поиграем в «папку-мамку», как раньше, я просто на тебе полежу?.. – А, давай, вначале - в «больницу»? – сказала Галька.

Она медленно, как-то по-особенному перевязывала Витькин пис. Вначале подержала, погладила, внимательно его рассматривая. Потом обмотала кукурузным листом и продолжала держать в руках.

«Лечить» Гальку Витька уже не стал. Они, не сговариваясь, пошли к одеялу. Галька улеглась, приподнявши бёдра, сняла трусы. И – да, как в прошлый раз, раздвинула согнутые в коленях, ноги.

Витька не сдержал своей клятвы. Он сразу хотел делать всё, как раньше, но не встретил уже привычного препятствия, и продвинул, правда, с усилием, своего писа дальше и так – по самые, до самого конца. И Галька не вскрикнула и ничего не сказала.

И потом, когда они ещё и не раз, и не два приходили в кукурузу играть в «папу-маму», крови у неё уже не было.

Когда Витька это рассказал, почти всё мне стало понятно. Только один вопрос я в своё время не прояснил с Толькой Зубковым и спросил у Витьки. Я сказал, что, говорят, от этого бывают дети. Что будет, если Галька вдруг забеременеет? И Витька меня успокоил: - Ты чё, дурак?! Дети родятся, когда уже все взрослые, когда женятся!..

В общем, опасений на этот счёт, оказывается, тоже никаких быть не могло. Мы ещё не взрослые и жениться нам - как пешком до дружественного Китая.

Но лето это у меня было последним в совхозе. Я поступил в культпросвет, и уже с осени стал жить в городе, в общежитии.

А с Галькой встретился вновь уже на её свадьбе.

Меня нашли, пригласили пофотографировать торжество в семье Мелешкиных.

Галька дружила где-то с год с парнем из соседней улицы, Серёжкой Пантюхиным. У них, говорят, была любовь. Как похвалялся своим дружбанам Серёжка - он сломал Гальке целку. Количество сломанных целок в рассказах совхозных сердцеедов раза в два превышало число девушек призывного к половой жизни возраста. Но, тем не менее, Серёжка, как порядочный человек, был обязан на Гальке жениться. На тот момент она ещё счастливо забеременела. Прав был Витька: дети появляются уже у взрослых и – в период женитьбы.

Галька была на свадьбе очень красивой. У неё даже выросли груди!

Но прожили они с Серёжкой всего лет десять. Они переехали в город, купили машину, дачу. Там, на даче, Сережка и сгорел. В небольшом деревянном домике, который сам построил.

Хоронить его привезли в Растсовхоз, на «родовое» кладбище советских ссыльных.

В разных местах совхозного погоста расположились холмики друзей, товарищей моего детства: Витьки Мелешкина, Алеси Двинской, Серёжки Пантюхина.

В короткую надпись «родился-умер» вместилась целая жизнь каждого. Где уже не было войны. Не было голода. И у каждого – какое счастье! – были и папа и мама.

И была обыкновенная жизнь. Единственная и неповторимая.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ ХХХ
У Вадика что-то не заладилось с университетом. Накопилась куча несданных зачётов. Экзаменов. Нужно было или сдавать, или… В общем, Вадик выбрал академический отпуск. Тем более, что было это уже не впервой. Время пребывания Вадика на факультете журналистики МГУ приближалось к восьми годам и грозило опять растянуться на неопределённый срок.

И поехал Вадик в деревню, к родителям. Чтобы не сидеть у них на шее, даже устроился на работу. Мотористом – качать воду на совхозные поля. Работа – не бей лежачего: утром включаешь мотор, вечером выключаешь. Время от времени подтянуть на насосе сальники, либо набить новые.

Мотор с насосом в специальном, похожем на погреб, сарайчике, где летом всегда прохладно. И даже стоял широченный, разложенный диван-кровать, где в знойные дни после обеда можно было прекрасно отдохнуть. Только неизвестно, правда, от чего. С утра валялся, слушал «Спидолу», Сашу Чёрного читал, потом обедал бутербродом с маслом и со свежим, пахучим огурчиком. А после обеда – опять на диван, опять отдыхать...

Дни помогала коротать Нина Андреевна, молоденькая учительница начальных классов. Хотя она и говорила «звОнит» и «крантик», однако при близком общении показала себя довольно смышлёной и поначалу даже девственницей. Последнее обстоятельство, по-видимому, её уже давно угнетало, но не могла она позволить решить наболевшую проблему грубому сельскому механизатору. Была у Нины Андреевны интуитивно-инстинктивная тяга к людям интеллигентным и образованным. Вот, как, к примеру, таким, как из Москвы приехавший Вадик. Которого уговаривать долго не пришлось.

Ну, это, конечно, так, общая схема.

На самом деле был, конечно, традиционный период знакомства, который проходил под звуки танго на танцах в местном клубе. Учиться танцевать танго совсем не обязательно. После того, как начинает играть музыка, нужно подойти друг к другу, обняться и начать топтаться посреди зала. Обняться – грудь к груди, бедро – к бедру. Очень волнующе. Иногда музыка из-за этого прямо в голову ударяет. В это время пальцами, ладонями можно деликатно обследовать тело девушки, тактильно и сенсорно выявить расположение крепёжных элементов её нижнего белья, а также и приблизительный его фасон.

Нина Андреевна на этот счёт ничем особенным не выделялась. В чём, после прогулок в роще при луне, осторожных, а потом уже и неудержимо-страстных поцелуев на прохладных травках, Вадику посчастливилось убедиться.

Ну, а дальше…

Дальше – Нина Андреевна зачастила к Вадику на работу. Потому что у неё были летние каникулы, а у Вадика – укромный отдельный офис с облупленным диваном. Посреди офиса с влажным земляным полом, правда, урчали мотор с насосом, чего, отнюдь, не являлось помехой для молодой пары.

То, что она невинна, Нина Андреевна подчёркивала на каждом шагу: девственное, мол, ложе, ещё не смято смертною рукой. Когда девушка об этом настойчиво рассказывает, всячески подчёркивает, то, ясный перец, с этим нужно что-то делать. Она ищет каких-то убедительных доводов, чтобы, при соблюдении всех необходимых приличий, устранить-таки досадную препону. Вадик всё это сразу смекнул и не стал тупо настаивать на отношениях, которые могли привести к позорной дефлорации. Он сделал вид, что девственность Нины Андреевны ему самому дороже всего на свете. Но, ведь можно как-то общаться, чтобы и волки были сыты, и целки целы. Целуя, и при этом, всё смелее и смелее поглаживая под одеждами Нину Андреевну, он заинтриговал её всякими таинственными намёками. Что, мол, если любишь, то можно всё и по-другому. И не будет никаких повреждений. А однажды, когда в его страстных объятиях несчастная девственница не находила себе места, он, словно бы невзначай подставил ей своего взволнованного, вздыбившегося, дружка. Нет, он не сказал ей пошлое: «Соси!». Со стоном, нежно, просительно, он прошептал: «Поцелуй…». Ну, и дальше пошло всё, как по маслу.

Вадик очень гордился своей педагогической победой. Он потом ещё много раз, для закрепления материала, повторил, что нет в их обновлённых отношениях ничего постыдного, что он понимает, как важно Ниночке до замужества сохранять свою чистоту. И он, как бы ему ни было трудно, никогда не переступит запретной черты, чтобы не навредить грядущему Ниночкиному замужнему счастью.

Ведь как бывает? Ночь. Луна. Поцелуи, праздник прикосновений. Уже произошло всё, даже признания в любви. Не было, только одного. Чего нельзя. И для девушки только нужны подходящие слова, чтобы и то, чего нельзя, стало можно. Что-то, вроде: «Сезам! Откройся!». Она уже готова, она уже ждёт этих слов. Но, ошибёшься, не то ляпнешь – и всё пропало. Сформулируешь обоснование из красивых слов – она твоя. В такие минуты красиво соврать – святое дело.

Созревшие девушки на пороге новой, взрослой, жизни мечтают, чтобы их обманули. Они хотят близости с мужчиной, но не так, чтобы мечту эту можно было произнести вслух обыкновенными словами. Когда вслух, открытым текстом – это уже грубо, стыдно. Да и вообще – как кто-то мог подумать, что они могут захотеть всего этого грязного безобразия! Но встречи с юношами, разговоры с ними, кажутся вполне безобидными. - Ну и что такого, говорит себе девушка, - если мы сходили с ним вместе в кино? - Ну и что, если он взял меня за руку? - Потом - Мы только поцеловались…

Потом… Юноша-старшеклассник убедил свою подружку что, если она станет «в стоечку», то есть, на четвереньки, то он ей сделает очень хорошо, и детей не будет. Всё, что мальчик до этого делал девушке и говорил, было, действительно, очень хорошо и нежно. Могла ли она сомневаться, что на этот раз он сделает ей что-нибудь дурное? Ну, встала, как он просил. Хорошо не получилось. Даже вышло больно, но вытерпела. Потом ещё несколько раз пробовали – не убедил её мальчик, что это так уж хорошо. Просто целоваться было интереснее.

А потом она ещё и забеременела.

Обманул? Наверное, немножко – да.

Но, ведь девушка для того и встречалась, она сама хотела этого обмана…

Однажды (наш герой опять выбрал подходящий момент) Вадик шепнул Нине Андреевне, что, если он очень осторожно постарается к ней войти, то всё её природное сокровище останется в целости и сохранности. На тот момент на учительнице не было уже не только трусиков, но и платья. А в руках она уже привычно сжимала то, чего, оказывается, могло в неё войти совсем безобидно. Она ещё раз осмотрела его со всех сторон – ну, да, ничего страшного. Даже – такой красивый! Поцеловала, отчего он ещё больше напружинился, заблестел своей глянцево-фиолетовой головкой. И – легла поудобнее. Вадик ещё попросил коленки развести подальше, чтобы, значит, обеспечить максимальную безопасность, истекающему соком, атрибуту невинности.

Получилось совершенно замечательно. Невинность даже не пикнула. В следующий раз Нину Андреевну уже и упрашивать не пришлось. Быстро сняла трусики, легла и широко-широко раздвинула коленки.

А тут ещё Вадику подвернулось медицинское пособие, где про эластичность девственной плевы был целый абзац. Выходило, что у некоторых девушек она может растягиваться, как резиновая. Вадик эту полезную, очень своевременную, строчку Нине Андреевне показал. Которая ноги уже так сильно не раздвигала, и осторожно с Вадиком допускала некоторое разнообразие поз, но хотела всё-таки своему смелому поведению иметь научное оправдание.

И наступила у них после этого яркая, насыщенная экспериментами и открытиями, полноценная любовь. Нина Андреевна была очень довольна, что, несмотря на сильное искушение, сохранила главное, чем должна дорожить девушка. Вадик радовался, что нашёл для подружки нужные слова. Они со стороны, может, и казались не очень убедительными, но роль свою сыграли.

Так радуется кандидат в депутаты, который, бормоча в народ одинаковые со всеми другими кандидатами слова, находит вдруг спасительную, очень чувствительную для электората, строчку.

Которая и приводит его потом к заветному депутатскому креслу…

Есть аксиома, которая говорит, что никакое счастье не только не может быть бесконечным, но и долгим. Праздник на Вадиковой улице кончился совсем неожиданно, и неприятность пришла со стороны, откуда он её никак не ожидал.

Нину Андреевну комсомольская власть наградила путёвкой на молодёжный семинар в Эстонию. Комсомол доживал последние дни, но мероприятия по инерции ещё катились. Вадик свою фею проводил. Десять дней – это практически туда и обратно. И, действительно, время пролетело быстро. В жаркий июльский полдень Нина Андреевна в ярком розовом платье легко сбежала к Вадику в землянку по прохладным деревянным ступенькам. Платье было короткое, плотно облегало девичью фигурку, и едва доходило до. Вернее сказать, едва прикрывало. Но рассмотреть обновку толком даже и не удалось. Полетел в сторону чёрный поясок, в другую – само платье. - Смотри, - хохоча и радостно подпрыгивая, звенела тоненьким голоском Нина Андреевна, - какие я себе купила ****ские трусики! Трусики – крохотный полупрозрачный треугольник на верёвочках, который даже не мог скрыть пышной Ниночкиной растительности. Да и треугольник задержался на ней только на мгновение. Уже в следующую секунду лучшая комсомолка района, в чем мать родила, крепко повисла на шее у Вадика.

Встречу тут же отметили жаркой любовной схваткой на стареньком диване.

Теперь можно было и поговорить. Эстония – это почти заграница. Культура со всех сторон. Но, самое главное, на семинаре было столько интересных людей! Нина Андреевна принимала самое активное участие во всех обсуждениях, конкурсах и соревнованиях, которые проводились на молодёжном форуме. После соревнований по стрельбе из малокалиберной винтовки, к ней подошёл сам инструктор Пент Моориц и душевно пожал руку русской комсомолке. Он потом вечером узнал её на дискотеке и предложил вместе попрыгать. И Нина Андреевна с этим Пентом, в оставшиеся до конца семинара дни, целовалась. Ходили вместе на дискотеку, в бар – очень было весело. Пент всё хотел, чтобы отношения у них стали самыми близкими, но Нина Андреевна ему не позволила, хотя весь последний вечер они провели вместе, в номере инструктора. Ну, конечно, он целовал её груди. Чтобы не помять платье, сельская учительница повесила его на спинку деревянной кровати. Груди целовал, хотел стянуть трусики, но Нина была в этом месте неприступна, как скала. Ну, потому, что ей, как мы все знаем, ещё замуж выходить. И – потому что Вадика она уже, кажется, любила… В этот момент Нина Андреевна нежно прижалась к Вадику и со значением стиснула рукой его обмякшего, уставшего, дружка.

Вадик слушал этот озвученный поток сознания и думал, что, однако, как быстро взрослеют эти сельские девушки. Всего десять дней, а какая чувствуется в Нине Андреевне продвинутость! Чтобы поддержать беседу он спросил, просто так – а не брала ли она чего в рот от этого Пента. Рассчитывал, что они сейчас вместе посмеются такому его нелепому предположению. Нина Андреевна, и правда, рассмеялась: - Ну, конечно же! Он всё так мучился, так хотел КОНЧИТЬ… Мне его стало жалко…

– Ой, - вскрикнула Нина Андреевна, мне ещё нужно домой забежать, я чайник на плитке оставила! Быстро оделась, выбежала.

Вадик некоторое время лежал без движения. У него возникло состояние оглушённости. Ревность, что ли? Откуда ревность, если они с Ниной Андреевной про любовь никогда не заговаривали? Вот только сегодня у неё вырвалось. Да… Сегодня у неё много чего вырвалось…

Несколько последующих дней прошли, как в тумане. Любовь? Да, не любовь это. Хорошо вместе проводили время – и только. Да и дурочка эта Нина Андреевна. Какая может быть к ней любовь?

И, в то же время, было ощущение, будто какой спецназовец молниеносно ткнул его ножиком в грудь. Так, как они умеют – смертельно, а, в первые минуты, даже и не больно. И – ушёл…

А Нины Андреевны и не было несколько дней. Готовилась к августовским совещаниям, возила в город, в отдел народного образования, какие-то бумаги.

Прибежала опять, когда время уже было ближе к обеду. Весёлая, влюблённая. Опять кинулась на шею – соскучилась. Опустилась на корточки, стала деловито расстёгивать Вадику брюки. Привычно достала из недр твердеющего дружка. Захватила, пока он ещё маленький, всего в рот целиком, и стала дразнить. Вадик испытывал некоторое смятение. Он никак не мог определить своего отношения к этой девушке. С одной стороны – он испытывал сильное уязвление. Больно ему было в груди от страшного рассказа его юной подружки. С другой стороны – он очень ждал, когда она снова придёт к нему в прохладный погребок, ему хотелось…

А потом что-то вдруг помутилось в голове. Накатила злость. До ненависти – один шаг! Вадик с характерным звуком выдернул изо рта Нины Андреевны разбухший *** и наотмашь, ХУЕМ, дал ей пощёчину. На лице девушки отобразилось неподдельное изумление. Вадик развернулся и ударил хуем по другой щеке. Потом – опять и опять. Нина Андреевна бросилась к выходу. Вадик – за ней. Когда она взбегала по ступенькам, он огрел её хуем по спине. А потом погнался за ней по полю. Бежать с поднятым хуем было неловко, он поддерживал его рукой и, когда удавалось нагнать подругу, опять смачно, с растяжкой, с размаху, ударял её по спине, по плечам, ягодицам – куда удавалось на бегу достать. Нина Андреевна споткнулась, упала. Вадик нагнал её, остановился, взял в обе руки разгневанный ствол хуя, как бейсбольную биту, и собрался убить, заразу, совсем, к чёртовой матери. Нина Андреевна лежала на спине, прикрыв руками лицо. Платье от падения задралось выше живота, обнажив «****ские» трусы, треугольник которых сбился на бок, совсем всё раскрыв напоказ.

Вадик, правда, собрался её совсем убить. Вместо этого он что-то задержался, задумался, потом… рухнул на Нину Андреевну. Оторвал руки от лица и жадно впился в её губы. И одновременно *** с усилием воткнул, вогнал, засандалил через низ живота, до самых гланд. Так, что Нина Андреевна вскрикнула на мгновение, перестала дышать. Но Вадик не останавливался. - ****ь! - Кричал он, отрывая губы от поцелуя, - ****ная в рот!!! - Матерщинными словами ругался. Но по смыслу, вроде, подходило. Да и не мог Вадик других на тот момент найти. И – целовал дальше. И – ЕБАЛ!!!

Никогда в жизни ему ещё не было так хорошо с женщиной. И – как признавалась потом Нина Андреевна, - ей тоже.

Когда наступила осень, они поженились. Вадик устроился в районную газету корреспондентом, потом дошёл до главного редактора. Жили они с Ниной Андреевной долго и счастливо.

Что, впрочем, не исключало ситуаций, когда журналисту приходилось опять брать в руки *** и жёстко корректировать её поведение.

ПОЧТИ ВСЁ ТО ЖЕ САМОЕ НАТАШКА
Наташку открыл бывший поэт Коля Адамов. Тогда он был поэтом действующим. Здравствующим. Потому и открыл. Ведь Наташка умная была. Не только красивая, но и умная.

Коля увязался за ней на улице. Увидел симпатичную попку в джинсах - и поскакал следом. Он за всеми попками скакал, а тут ещё Гюльчатай, то есть, Наташка, и личико показала. Губки пухлым бантиком, щёчки-персики и - глазищи! Коля заговорил стихами. Теми, что всегда, и чем, бывало, часто пугал, непривыкших к такому обращению, актюбинских попок. Кроме Саши Чёрного, Коля читал и своё:

Вы знаете, ведь это - как болезнь Я должен видеть Вас ежеминутно И что я есть, и почему я здесь Я всё при Вас воспринимаю смутно...
Наташка ответила сразу. Что-то типа:

Мы – рабы Рабы с момента зачатия Как только Природа совьёт из любви эмбрион...
Вроде как достаточно, чтобы два молодых существа получили возможность для более близкого знакомства. Что они, собственно, вскоре и сделали, но Коля мне долго в этом не признавался. Рассказывал обо всех и всё. И про студенточку. И про уборщицу в подсобке овощного магазина. А про Наташку молчал. Уже после, когда Коля женился на красавице (конечно же! опять - красавице!) Ирине, когда прожил в далёкой Москве лет восемь или пятнадцать, он так, между прочим, обронил как-то в сторону пару фраз.

Не знаю, почему они - и Коля, и Машкович так стеснялись говорить о Наташке. Даже Машкович. Этот герой-любовник на сцене и в жизни, который рассказывал свои истории с женщинами так, что они казались страшной неправдой. У них в театре гибли рододендроны, если случайно им доводилось слышать рассказы Машковича о женщинах. Но - и он молчал о Наташке. А рассказал спустя лет десять или восемнадцать, когда жил уже в Талды-Кургане со своей красавицей и царицей над ним, Тамарой. Рассказал, а потом долго молчал.

Спустя двадцать-двадцать пять лет, и Коля, и Машкович, каждый в отдельности, как Бойль-Мариотт, пытались расколоть меня. Во мне подозревали счастливого преемника и ожидали, традиционного уже, смущения и грустного молчания по поводу пережитых катаклизмов. Но тогда мне нечего было им рассказать.

Я рассказываю сейчас.

В 70-е годы Наташка была красивой умницей-диссиденткой. За перса она вышла замуж именно поэтому. Она полюбила его поэтому. Он полюбил её за красоту, она его - в первую очередь, из диссидентской своей вредности. А не потому, как она потом пыталась версифицировать: сильный, стройный... Хотела идти всем наперекор, всё делать наоборот - и вышла за перса. Бросила институт, страну (продала Родину) - уехала с персом в Германию.

Органы госбезопасности не могли проигнорировать яркую индивидуальность в виде Наташки. Когда она вернулась из Берлина (Западного) обратно к маме насовсем, Наташку подвергли внимательной диспансеризации. По случаю любого праздника её вызывали на ул. Ленина1 - и спрашивали: а не Вы ли это, Наталия Васильевна, на заборе слово из трёх букв про русский член нарисовали? Наташка писала объяснительную, с неё ещё раз снимали отпечатки пальцев и отпускали.

Подозрительным в ней казалось всё: и то, что, играючи, окончила в Берлине (Западном) Академию художеств, что там же, с такой же лёгкостью, родила мальчика. Подозрительно было, что ушла от мужа, гордая, и приехала обратно от сверкающих витрин и сытого благополучия в нищету и грязь, под колпак НКВД2.

Когда она свободной своей, несоветской, походкой шла по ул. Карла Либкнехта, в кустах карагача неловко пробирался за ней бдительный филёр: а не выронит ли прокламацию где-нибудь в людном месте эта перерожденка?..

Так несколько лет прошли у Наташки. Потом, из-за подозрительных бёдер, у неё возникли любовные хлопоты с Адамовым Колей. Потом - с Машковичем. Уж так устроены эти женщины со своими бёдрами. Но... мужчины приходят и уходят, после них остаются дети. Наташка родила во второй раз, и в ней перемкнулись какие-то биологические контакты. Она располнела ровно в два раза. Увеличение фигуры произошло настолько стремительно, что первое время Наташка "не вписывалась" в дверь, задевала столы и стулья. Когда привыкла - пришла ко мне в гости. Потому что уехали Коля и Машкович, а я оставался, хотя и грустным, но живым напоминанием о приятной и весёлой когда-то компании.

Я не знал, что, кроме перемен чисто внешних, в Наташке произошли изменения нового, непонятного мне свойства. Она стала ведьмой, но я этого сразу не заметил.

Это, вообще, нормально, когда женщина, по прошествии определённого времени, становится ведьмой. Но для этого, как минимум, нужно, чтобы она стала вам близка, хоть каким-нибудь, боком. Никогда ко мне не приближался ни Наташкин бок, ни вся конструкция, в целом. Да и ведьмой она стала не ко мне, а ко всему миру.

Внешне это выглядело совершенно безобидно. Обыкновенные сеансы экстрасенсорики. Хотел, к примеру, сосед по даче, у меня кусок земли оттяпать - Наташка руки ко мне на плечи положила, возвела к небу жуткие свои глазищи - и, на другой день, сосед сам на вскопанной земле справедливую межу протоптал.

Вздумал Сашка Чернухин от курения отвыкнуть - Наташка со смешком попросила его представить жаркую, вонючую комнату, переполненную окурками пепельницу, грязные стаканы. Сашка сбежал. Потому что я, под руку шепчущей нашей ведьме, сказал ещё про потных женщин. - Насчёт женщин - сказал Сашка - мы не договаривались.

Но целых два месяца, и, правда, не курил, удивляясь сам себе.

В общем, в прошлом цивилизованная, прогрессивная и суперсовременная Наташка занялась, чёрт знает чем. В те дни я часто заходил к ней в маленькую квартирку на ул. Карла Либкнехта, развешивал уши, а Наташка пересказывала мне новые откровения, которые, прямо с небес, поступили к ней, вот только-только, минувшей ночью. По словам Наташки, по окончании курса небесных лекций, к ней непременно должна была вернуться прежняя стройность фигуры, и она уже стала замечать потерю своих гормональных привесов.

Потом, как я понимаю, у неё пошли гонки.

В те дни страшное убийство было совершено в нашем городе. Трёх милиционеров какие-то подонки зверски зарезали прямо на рабочем месте, в служебном помещении. Всю милицию подняли на ноги, и она сбилась с ног, разыскивая бандитов. А Наташка сказала, что знает убийц, знает, где их найти. И - впервые в жизни - сама пошла в КГБ, чтобы "заложить" преступников.

Бандитов поймали. Но Наташку это почему-то не удовлетворило. Она даже расстроилась. По её мнению, арестовать должны были и тех, кто организовал жуткое убийство. Там, в КГБ, она называла фамилии, но главные виновники так и остались на свободе. Они живут и здравствуют, разъезжают на роскошных машинах, они... управляют городом. Наташка ещё раз сходила в КГБ, но оттуда её с благодарностями, вежливо, выпроводили.

А Наташка, за чашечкой чая и парочкой собственноручных блинчиков продолжала рассказывать мне скандальные подробности из жизни людей, имена которых упоминать даже и неудобно. Она, якобы, видела, знает, сколько миллионов и кому было перечислено за аферу с кассовыми аппаратами, она знает, может пофамильно назвать всю цепочку людей, которые собирают по области дань для одного, весьма значительного, лица.

У неё это было просто. Она как-то астрально перемещалась, проникала в квартиры, подслушивала, высматривала.

Одним словом, как я уже говорил, у неё пошли гонки, которые можно было сформулировать так: за что боролись, на то и напоролись. Вечная диссидентка Наташка, за которой всю жизнь бдило и подглядывало недремлющее око госбезопасности, сама, в шизофренических своих мечтах обрела гнусные способности своих извечных врагов.

В последний раз я видел Наташку у себя на работе. Высокая, цветущая, всё-таки - похудевшая, постройневшая, она вошла в кабинет. Растерянная слегка. Рассеянная. Мы поговорили о пустяках. Таких, например, как предсказания, заглядывание в будущее, которые Наташка освоила буквально на днях. - А что? - издадут ли когда-нибудь мою книжку? - спросил я Наташку. Она взяла мою руку, закрыла глаза, подумала. - Ну, тебе ведь это и не очень важно, правда? - ответила. Добавила: - Да, тебя будут издавать маленькими тиражами. Очень маленькими. Твои книги станут семейной реликвией, их будут передавать сыновья внукам и - дальше.

(Что удивительно - ведь она оказалась права. Когда я умер, сын Витя привёл в порядок мои рукописи, набрал книгу в компьютер, и сделал вручную что-то, около десятка, экземпляров. Он пришёл ко мне на могилку, показал, как выглядит книга, полистал страницы...)

Но это случилось много позже. А тогда ушла Наташка, и я её больше не видел.

Мысли о ней неожиданно вспыхнули, когда юный гэбэшник Спивак-Лавров принёс мне посмотреть странную видеозапись. Он её сделал сам и поэтому пришёл ко мне пьяный, с перепуганными глазами. Я ему и раньше говорил: - Олежка, не бросай телевидение, не уходи ты туда. И говорил - куда. Человеку с добрыми глазами, читающему стихи, еврею к тому же - не место в органах нашей безопасности. Спасаясь от армии, Спивак согласился на сладкие посулы тайной нашей полиции, пошёл, будто бы, пресс-секретарём, и, по совместительству - видеооператором. Сначала было ничего, но вот вчера ночью...

...вчера ночью Спивака повезли с видеокамерой арестовывать какую-то умалишенную. Красивая женщина. Было лето. Она в свете автомобильных фар убегала в ёлочную лесную посадку около Актюбинского водохранилища. По ней стали стрелять. Пули сбивали её с ног, но женщина вскакивала и бежала опять. Потом её всё-таки окружили, взяли в кольцо, на окровавленную набросились. Изрешечённая пулями женщина визжала и сопротивлялась. Верёвка рвалась, её скрутили проволокой, надели наручники. Потом...

Потом, в ярком свете фар, кто-то, молодой и крепкий, ей молотком сноровисто забил деревянный кол, чуть пониже левой груди, туда, где должно быть сердце. Разорванная кофточка, красивая, забрызганная кровью, грудь...

Я узнал Наташку. Это была она. Сумасшедшая диссидентка. Красивая, как никогда, с колдовскими своими, закрытыми уже, глазами. Куда, в какую приёмную потащилась она делиться своими оскорбительными знаниями? И какой компьютер, либо чёрный колдун или упырь, взятый чекистами на довольствие, выдал информацию, что только осиновый кол может остановить Наташку, заставить её замолчать?

Ну, а дальше всё было совсем просто.

Вначале от несчастного случая погиб Олежка Спивак-Лавров. Потом - я.

____________________

1 – Лубянка по-актюбински

2 – “ты его, как хочешь, назови” – КГБ, конечно

январь, 1998г.

БУЛЬВАРНОЕ ЧТИВО
Небо грезило грозой. Цветные тучи в предзакатном солнце пучились и клубились. На востоке лучи солнца запутались в мелкой водяной пыли облаков, и с неба на далёкий лес упала двойная радуга.

Ниночка вышла к реке неожиданно. Хотя и не река вовсе - так, почти ручеёк. Берег порос молодыми тополями, талой. Коса камушков намылась, отмыла от основного русла живописное озерцо. Всё маленькое, карликовое. Речка, озерцо. Молодые вокруг деревья.

Ниночка собиралась искупаться где-нибудь от людей подальше. И остался где-то, дальше лая собак, посёлок Курайли1. Иволга хныкала в кустах. Грозилось на востоке чёрное, в красных пятнах, небо. Но здесь, на камушковой косе, было жарко и уже чуть оранжево от предзакатного солнца.

Когда никто не видит... Ниночка вначале убедилась, что вокруг никого нет. Ни одной человеческой живой души. Ни заблудшего рыбака. Ни бича мечтательного.

Когда никто не видит, можно поиграть с водой, с одеждой. Всё-таки представить, что кто-то подглядывает из-за кустов и зайти в озерцо поглубже, естественно, вынужденно, приподняв платье.

Потом выбежать снова на берег. Лечь на горячие камушки, как попало. Тепло солнца послушать на себе. Шелест узких листьев тальника; вода, побулькивая, перебегает где-то рядом.

...она всё-таки сбросила с себя дорогое английское ситцевое платьице, пошла в озерцо. В нём вода чистая отстоялась, согрелась в покое своём.

Уже собиралась Ниночка плюхнуться всем телом, окунуться. И тут из ровной глади водоёмчика, подобно фонтану, вынырнул мужчина. Страшно стало, конечно. А мужчина был еще к тому же обнажён и возбуждён, и того и другого испугалась Ниночка сразу, как только испугалась бурного восстания из тихой глади крохотного озерца. Кряжистый мужчина, молодой, глаза наглые, синие. Вынырнул, встал с водой чуть выше колен и в улыбке оскалился. Стоит - и к Ниночке не идёт, и обратно не ныряет. А вдруг пойдет? - подумала с женским страхом Ниночка и прикрыла рукой груди от наглого взгляда. Кинулась было второй рукой защитить себя больше, надёжнее, но только вчера, на рынке у ДСК2, купила за пятьсот тенге3 прелестные французские трусики из бежевого цвета, хлопка и воздуха. Были ещё за семьсот, из воздуха и цвета. Но у Ниночки не хватило денег. Вспомнила девушка и - поправила причёску. Разметались волосы от неожиданного испуга.

И тут мужчина шаг сделал навстречу Ниночке. Как тут не убежать? Тем более - непонятно, сколько он в этой воде сидел. Холодный, наверное.

Ниночка всё бросила и заподпрыгивала к берегу. Но тут - уж, действительно, ужас! На берегу, на круглых мелких камушках опять стоял этот взрослый, судя по волосам на груди, мужчина, и ждал уже к себе Ниночку. Вот сейчас она к нему подбежит, загорелая, пухленькогубая. Во французских своих...

Ниночка позабыла о приличиях и, уже не прикрываясь, вскрикнув даже, кинулась по кромке косы туда, откуда пришла. Хоть бы, какой рыбак попался, или пионер-следопыт. Вместо пионера, уже почти добежав до зарослей, уже почти спасена от развития приключения, Ниночка чуть не наткнулась опять на него, на этого весельчака, который стоял у неё на пути в кустах, ждал ее, и очень видом своим выдавал откровенное, агрессивное уже желание.
3 - 500 тенге – 12 бут. водки (рус.)

Ниночка бросилась обратно.

Конечно же, там, у края косы, там, где она оставила свое английское летнее платье и лёгкие туфельки, там уже стоял он. Голый, как жених. Весь, как жених, которому очень не хватает невесты, который ждёт эту невесту, чуть ждать не замучился.

А невеста-то - вот она! Идёт - ещё далеко до суженого, метров пятнадцать. Но – идет. Сама идёт. Не убегает никуда. Вроде бы можно и побегать, и места много вокруг, и солнце ещё не село. А фигурка какая! А волосы... Красиво идёт, длинноногая. Не прикрывается совсем. Чего от суженого скрывать-то!

Ниночка шла навстречу этому непонятному мужчине, который её ждал. Ноги подгибались, но Ниночка заставляла себя двигаться шаг за шагом туда, где было платье, туфельки, туда, где стоял, в однозначном ожидании, мужчина с волосатой грудью.

Лунатически последние метры она прошла, остановившись близко купольной грудью от него. Мужчина заставил Ниночку поднять глаза, поймал ее взгляд. Странно. Он казался ей выше. Положил на голые плечи руки. Они, волосатые, сделались тяжёлыми, и ей пришлось опуститься, стать на колени. Ниночка ничему уже не сопротивлялась. Суженые, они, наверное, все такие. От них никуда не уйдёшь. Суженый - это изощрённо скрытая форма фатального насилия.

Всё-таки тёплый мужчина, безвольную Ниночку, как попало, принудил к сожительству. В финале прокричал, провыл чего-то. Поскрежетал зубами. Кое-где от рёва оборвались, осыпались тополевые листочки, завяли лютики.

Эхом где-то на востоке отозвался гром.

Потом он оставил Ниночку так же, коленопреклонённой, с уронившимися к земле волосами. Сделал несколько шагов обратно к себе в воду, в своё озеро и пропал без кругов среди глади в глубине, как будто его и не было.

Еще в оцепенении, механически, Ниночка поднялась, собрала вещи. Начинался закат. Его апельсиновые краски густели. Гроза так и не пришла. Ругаясь тихими громами, утихла потихоньку.

Не надевая платья, Ниночка пошла обратно, к поселку Курайли. Когда послышался лай собак, она всё-таки решила одеться.

10.06. 97г.

***

Машкович, от нечего делать, решил снять фильму. Так - для себя, для друзей. Немного юмора, немного эротики, слегка жутковатый. До этого в Актюбинске серьёзных фильмов не снимали. Пробел в культурной жизни - ничего не скажешь. Машкович однажды напился в гараже с Сашкой Чернухиным и предложил снять совместную фильму. Обрисовал в двух словах: нужны актрисочка, актёр и кинокамера. И - всё. На большее в городе Актюбинска рассчитывать нечего. Съёмки производить на натуре. Понадобится лето, речка, солнце. Всё это у нас бесплатно. Поэтому снять фильму возможно вполне.

Кинокамера у Сашки Чернухина была. Он работал оператором на местной телестудии. Машкович там же работал полгода режиссёром. Потом его выгнали по собственному желанию, потому что, несовместно с должностью, носил бороду и потёртые джинсы. На областной телестудии бороды носить в те времена было зазорно. К заслугам Машковича можно было отнести ещё и то, что его таскали в КГБ за чтение Булгакова и Солженицына. За фильму его могли даже посадить.

По сценарию Машковича, актрисочка должна была выглядеть на берегу речки в облике, оскорбительном для советской морали, а её партнёр - тем более. К тому же, преступно мыслящий Машкович, рассчитывал снять между ними сцену орального секса. В стране, где секса не было вообще, за такое могли расстрелять. Но искусство требует жертв. Машкович на сцене настаивал. Тем более что сценарий свой он писал, уже исходя из реалий, на конкретных людей.

Кто, например, мог согласиться подпольно безобразничать перед камерой с угрозой последующего расстрела, какая такая сумасшедшая актриса? Для этого нужны были свои люди. Родные. Например, Чернухин мог сыграть фатального злодея, Алла Владимировна, из Комитета по охране гостайн в печати, вполне могла справиться с ролью, потерпевшей по сценарию, Ниночки.

Когда-то Алла Владимировна была любовницей Чернухина. Вернее, между ними два или три раза происходила разнообразная половая связь. Без любви. Просто из взаимного уважения и для удовольствия. А влюбилась Алла Владимировна в Машковича. Бывает же так - любишь одного, а приходится - с другим. Кроме Чернухина, у Аллы Владимировны был, разумеется, и муж. Но не в этом дело. Она так полюбила Машковича, что не ощутить этого было невозможно. В присутствии Машковича молодая женщина прямо-таки дышала сексуальностью. От одних одежд возле неё с ума можно было сойти. В какой-то момент Машкович сорвался, чуть не изничтожив пылко на Алле Владимировне очередное просвечивающееся платье. Но - обычное свинство природы! Сам Машкович на тот период испытывал бесполезное влечение к подруге и сотруднице Аллы Владимировны. Сотрудница никак не отдавалась, Машкович страдал и писал ей письма утром, в обед и вечером. Выглядели они примерно так:

"... Этой ли, невинно-юной пишу я свои мысли? - думал я, глядя на тебя, стройную, ореольную, высокую, как Мечта, когда ты, среди обыкновенных, стояла у двери к начальству. Всяк мог видеть твою затерявшуюся в разрезе коленку, грешен, не удержался и я.

Можешь, могла забыть через такое длительное время, каждодневно беззвучно с тобой говорящего. Мой Храм Прекрасноокий. Не разрушайся, не пропадай…”

Оторвавшись на Аллу Владимировну, Машкович не прекратил своих домогательств к её хладнокровной сотруднице. Одно из писем было даже как-то перехвачено Аллой Владимировной, с ней случилась истерика, она чуть не разошлась с мужем. В общем, для фильмы она вполне подходила. Образованная, с красивой фигурой, одинаково родная, как Чернухину, так и Машковичу. Могла хранить тайны.

Там же, в гараже, друзья порешили не откладывать дела в долгий ящик, и снять фильму в ближайшую субботу. Пока июнь, пока солнце. Пока степень хрупких родственных связей могла позволить использовать их бескорыстно на благо киноискусства.

Аллу Владимировну Чернухин взялся просто пригласить "на пикничок", не посвящая в окончательные коварные планы сложившегося творческого объединения. Они продолжали встречаться время от времени. С Чернухиным Алла Владимировна заглушала возникавшую у неё душевную боль.

А не получилось всё из-за пустяка. В условленном месте друзья договорились встретиться. Естественно, на речке Илек, у посёлка Курайли, по сценарию. На автомобиле марки "Запорожец", вместе с кинокамерой, Сашка Чернухин должен был доставить и Аллу Владимировну. Провести с ней короткую подготовительную беседу, посвятить, так сказать, в курс дела. Чуть-чуть напоить. Если девочку напоить, можно делать с ней всё, что хочешь. Даже снять с ней фильму.

Часиком позже, на готовенькое, должен был на попутке подъехать Машкович, через ДСК, с французскими трусами. Если подвыпившей советской женщине показать, а потом даже подарить настоящие французские трусы, то не только можно с неё снять трусы фабрики "Большевичка", но и снять с ней любую фильму.

Только одно беспокоило режиссёра Машковича в ночь перед съёмками. Получалось, что Чернухину выпадало играть роль героя-любовника. У него и волос полно на груди, и эрекция возникает сразу, после включения кинокамеры. Но тогда из двух остававшихся членов конспиративного творческого объединения оператором становился непрофессионал-Машкович. Таким образом, с операторской стороны картине предстоял явный ущерб.

Только одно это - операторский свой непрофессионализм, и беспокоило начинающего кинорежиссёра в ночь перед съёмками.

Но всё равно ничего не получилось. Подъехавши на попутке к условленному месту, Машкович никого там не нашёл. А место вообще было гиблое. Туда нога человека никогда не ступала. Машкович постоял, посидел на жаре полчасика, утирая лицо французским хлопком и воздухом, потом плюнул, сел на свою попутку и уехал. Не отпускал он от себя попутку на всякий случай, чтобы не пропасть одному в гиблом месте у посёлка Курайли.

ВОТ ПОТОМУ-ТО, ГДЕ ПОПАЛО, И НЕ ВОЗНИКАЮТ ХОРОШИЕ ФИЛЬМЫ. ОНИ НЕ ДЕЛАЮТСЯ С БУХТЫ-БАРАХТЫ, НАСКОКОМ, С КОНДАЧКА. И ЗА ВСЁ, В КОНЦЕ КОНЦОВ, ПРИХОДИТСЯ ПЛАТИТЬ. ГДЕ - ДЕНЬГАМИ. ГДЕ - РУХНУВШЕЙ МЕЧТОЙ.

Когда в чайной посёлка Курайли, куда от горя заехал Машкович, когда в этой жаркой чайной он запивал своё горе тёплой водкой, в это время к условленному гиблому месту подкатил на своём "Запорожце" Сашка Чернухин. То ли он время попутал, то ли "Запорожец" на жаре не хотел заводиться, хотел на холоде - сейчас это уже не важно. Фильма - то всё равно не получилась.

Но Сашка проделал всё, как договаривались: усадил Аллу Владимировну в тенёчек, на коврик. Проверил кинокамеру. - А зачем это? - спросила Алла Владимировна. Сашка напоил снявшую платье женщину, потом принялся объяснять концепцию предстоящего фильма. На оральный секс Алла Владимировна согласилась, но - без камеры. Машковича всё равно не было, а Алла Владимировна - вот она - сидела рядом, улыбалась, и как-то уже очень глубоко, пронзительно смотрела в глаза Сашке. Секунды две Сашка ещё колебался. Машкович очень просил поберечься, без съёмок не тратиться. Но даже: не дав истечь второй секунде, Сашка набросился на улыбку Аллы Владимировны. Эх! Молодость, молодость!

ВОТ ПОТОМУ-ТО ГДЕ ПОПАЛО, КОГДА ПОПАЛО, И НЕ ВОЗНИКАЮТ ХОРОШИЕ ФИЛЬМЫ.

Ведь - чего тут греха таить - выходит, что Сашка Чернухин больше тогда о себе думал, чем об идее фильма.

В тот день он ещё психанул на Аллу Владимировну. Ну, ясно, что любит она другого. Что оживилась, услышав про Машковича, хотела, наверное, увидеть. Собственно, любви от неё Сашка и не добивался. Просто - человеческого отношения. Но, когда Алла Владимировна вдруг брезгливо дернулась, и бесценный Сашкин перламутр невостребованно разбрызгался у неё по волосам, Сашка психанул. Покурил. Походил туда-сюда по гиблому месту, не замечая горячести песка. Чеша время от времени свою волосатую грудь.

Потом сгрёб в кучу закуски, остатки шампанского и, сославшись на комаров, позвал Аллу Владимировну ехать обратно.

Она ещё пыталась в машине, на ходу, допить шампанское, но Сашка со словом "мать" вырвал у нее из рук бутылку и вышвырнул в открытое окно, добавив ещё несколько слов. Вот так он, наверное, справедливо, психанул на Аллу Владимировну. Хорошо ещё, что не ударил. Умеет Сашка с женщинами обращаться, за что они его и любят.

Только Алла Владимировна в него не влюбилась. Наверное, всё потому так и вышло.

Потом, в гараже, Машкович и Чернухин обсудили ситуацию. Выпили очень хорошо, потому что решили ещё раз собраться и фильму всё-таки снять.

НО ХОРОШИЕ ФИЛЬМЫ, КАК ПОПАЛО, НЕ ДЕЛАЮТСЯ.

Они так и не собрались.

13.06.97г.

(эстафета)

Длинный полупустой и светлый автобус ехал за город. Возможно, он ехал в Курайли. Возможно - в Мартук1. Кинси хотелось попасть за город. На ней было короткое белое платье без рукавов. От платья ли было так светло в автобусе? Но и за окном было ярко, зелено. После пересечения городской черты, после шлаковых гор и оскорбительных линий городского пейзажа, всё, что замелькало мимо, изменило свои названия. "Сегодня" стало "нынче". Трава превратилась в "травостой". Наездник на ишаке - "труженик села в будни", потому что светлый день поездки Кинси назывался тогда понедельником.

Все окна были открыты в автобусе. Жары не чувствовалось. Ветерок гулял по салону, платье Кинси хотелось улететь.

Желания Кинси двоились. Она была не против улетевшего платья в такую жару, но и приятно было ощущать его на себе порхающим. Платье осталось. А Кинси вспомнила о парне своей мечты.

В жизни он не встречался ей. Одному, на него похожему, она даже отдала как-то свою невинность. Они потому и расстались, что парень был просто похож. Где-то в толпе людей опять иногда мелькало знакомое лицо. Как мираж, пропадало.

В 22 года, как воды в пустыне, хочется любви, любимого. Торопя события, юность бежит навстречу, принимая очередной мираж за последний подарок судьбы.

Кинси вспомнила своего желанного. Забыла. Автобус летел, мчался, и странно выглядели люди в нём. Только сейчас Кинси обратила на них внимание. Все улыбались. Просто улыбались - и всё. Старушка смотрела куда-то вбок и улыбалась. Лысый мужчина со своей полузастывшей улыбкой сидел, глядя в занавеску. И, улыбаясь каждый чему-то своему, молча сидели все, как покойники. Пассажиры, конечно, сидели живые, но - как покойники. Потому что так улыбаться человек может только после смерти.

Кинси сошла одна. Мимо речки Илек по тропинке она должна была...

Зайти к бабушке.

Повидать знакомого тракториста Леонида, любителя собачьего мяса. (Если в тех местах, чего не исключено, могла оказаться бабушка. Или - любитель собачьего мяса, многодетный тракторист, Леонид).

Так, по пути к неизвестно куда, Кинси вышла к речке. Прекрасной речки Илек ещё не было видно. В зарослях тальника впереди где-то она струила тёплые свои, слегка хромированные, воды. Лежало поле песка перед Кинси. Чистого, ослепительно белого. Ровное поле раскалённого солнечного песка, по которому не ступала нога человека, редкая птица над жаром которого рисковала пролететь.

Но в тапочках к речке можно было пройти. Может быть, и к бабушке.

Его Кинси увидела случайно. Нет, не Леонида, любителя собак. А... того самого парня. Из мечты. Она тысячи раз себе его представляла - и в офисе, и в смокинге, и на площадке для игры в гольф. Но такого - никогда. От скромности ли? Или потому, что мечта не бывает голой?

____________________________

1 – Мартук – мортык (каз.) – травка - по версии краеведа Афанасьева

Её красавец дрых на берегу. Рядом – одежда, сигареты. Вокруг из песка - зелёные мохнатенькие хвостики талы. А на песочной полянке, искупавшийся, видно, уже юноша, валялся и спал совершенно обнажённый. Взгляд Кинси невольно задержался. Потом она отвела его в сторону, а он опять пришёл.

Шурша, Кинси безразлично мимо мечты двинулась, надеясь пробудить. Парень спал. Ему было на фик всё равно, кто ходит вокруг, кто на него смотрит. Кинси подняла прибрежный камушек килограмма на полтора, швырнула в речку. Никто вокруг даже ухом не повёл. Узнать бы, как зовут мечту... - А меня Кинси - подумала Кинси, а потом и тихо произнесла это вслух. Без результата. Дальнейшие действия Кинси были следующими: чтобы победить неловкость, майкой "Мегадет", которая валялась рядом, она прикрыла основной раздражитель внимания. Потом она сидела рядом, обхвативши колени. Хотела насмотреться на лицо. Она давно любила это лицо. Но оно могло проснуться и оказаться женатым, пьяницей, хамом, или - ужас!!! - чересчур порядочным.

Насмотревшись, Кинси в ладонях принесла речной воды, брызнула на лицо, на грудь. Избранная мечта морщилась, дальше спя. Виновата ли после этого Кинси, что сдёрнула майку "Мегадет", потом коснулась, потом поцеловала. Не просыпался парень - это его проблемы. Кинси отбросила условности, прильнула. Она осторожно, потом страстно совершила молитву любви над спящим юношей. Не просыпаясь, он стал готов быть возлюбленным.

Что и свершилось. Что и не заставило себя долго ждать.

Виновата ли Кинси, что, любя уже давно, решилась присесть на символический космодром? На этот раз уже почему-то осторожно, боясь разбудить.

Какие сны видел, безнадёжно спящий, её красавец?..

Восторг наступил почти сразу. Кинси устало провела ладонью по слегка волосатой груди. Постепенно, послойно возвращалась реальность. Стал заметен ветерок. Песчинки собирались в метель, осыпались на холмиках. Кинси взглянула на лицо юноши. Знакомое, любимое лицо. Но... странная улыбка появилась на нём. Как там, в автобусе, у пассажиров. Кинси внезапно стало холодно. И ветер сильнее подул, и песок стал заносить, засыпать тело юноши. И кожа его начала трескаться, а на лице как-то стягиваться. Улыбка разорвалась в оскал; всё ещё сидя, Кинси почувствовала под собой расползающуюся плоть и кости скелета.

Кто может такое выдержать? Даже, если вы очень человека любите, у вас есть предел восприятия его отличительных особенностей.

Кинси вскочила, так сказать, в ужасе. И побежала сквозь кусты, под собою не чуя ног. Толком так и не оделась - в одном платье, куда глядят глаза.

А перед глазами пробежали и пышный травостой, и заросли тальника, и поле, огромное поле горячего белого песка.

Она долго бежала ещё потом, когда сил уже не было. Она потом упала на красивой зелёной лужайке. Упала без чувств, без движения, в белом своём платье, разметав, без умысла, красивые обнажившиеся ноги. В спасительном забытьи.

03.06.97г.

***

Ясно. Безветренно. Зелено. Тепло. Почему бы бабочек не половить? Молодой человек, по внешнему виду очень похожий на Горбачевского1, пританцовывая, шёл по лугу. Любитель-энтомолог он был. В хорошую погоду наденет шортики, шляпку, захватит с собой сачок и - к природе. Очки у него, конечно, были, и - приличная к очкам рассеянность. По имени он был, может быть, даже Артур. Да, да, иного имени у него и не могло быть. Точно, Артур. Значит, так: очки, шляпа, шорты, сачок. Между очками и шортами, допустим, майка. Или просто бабочка-галстук-киска. На резиночке.

Шёл, пританцовывая, напевая свои тирольские песенки, Артур. Увидит бабочку, притаится в кущах чилиги или вереска. Потом, обратите внимание: как кот, приподнимает напряжённый зад и нервно водит им из стороны в сторону - туда-сюда. Туда-сюда - и замахивается сачком, чтобы предотвратить полёт невесомой крылатой тварюшечки.

Редко когда удача преследовала молодого неженатого энтомолога. Ещё реже она его настигала. Хотя - смотря что называть удачей. Бабочки со смехом улетали, а Артур оставался. Очаровывался внезапной прелестью полевого цветка или даже былинки, согнувшись, долго разглядывал через толстые свои очки обыкновенное чудо природы. Зачем ему бабочки? Ему и женщины не были нужны. И девушки. Потому что Артур был однолюбом. В очереди за мороженым...

...в очереди за бутылкой превосходного "Кагора", он увидал как-то одну пирамидальную прелестницу. Ещё смешливостью, светловолосостью она отделялась среди всех. Артур пытался протиснуться к ней, рассказать про бабочек и подарить суслика, но давка за "Кагором" усилилась, бутылки стали передавать через головы, какая-то дамочка, подпихиваемая локтями почти в эпицентре, зубами выдернула из бутылки пробку и стала пить прямо из горлышка. Вино плескалось и куда надо, и куда не надо. Артуру стакана два вылилось на его галстук - киску, и он пошёл стираться.

Очередь сосредоточилась на льющейся из бутылки кровавой струе, люди ловили бесплатный хмель ладонями, ртами и одеждой. Артур пошёл стираться. Девушка пропала. Светловолосая. Не ведая того, сама, она оставила Артуру в ушах свой колокольчиковый смех, а, где-то на внутренней поверхности его черепной коробки, спереди, на чёрном фоне - своё светящееся изображение. В грустные минуты (например, когда у Артура пропала его любимая собака доберман кобель Эврик), в грустные минуты Артур призывал к себе на внутреннюю переднюю пластинку черепа свою радость - смеющийся светящийся облик. Бывают же в мире прекрасные и совершенные женщины, пока с ними не ознакомишься поближе.

Бегая по летнему лугу, маша сачком, Артур совсем не предполагал встретить свою девушку. Среди мягкой пушистости длинной травы, в тени пожилой берёзы, она разметалась свободно, как будто на бегу уснув. Кроме платья на ней не было ничего лишнего. Артур покраснел. Давала о себе знать неженатость, нетронутость.

Артур бросил сачок. Кинулся в заросли глубже, туда, где росли ландыши, орхидеи, тюльпаны и розы. Охапки снёс к своей девушке. Накрыл, скрыл ландышами девические тайны. Через ландыши касался любимой своей, дрожали руки у Артура, он не понимал, у кого это сон, кто спит. Лучше, если спит она, светловолосая. Пусть поспит подольше. Мало ли кем она может проснуться...

Разбросав вокруг синие, алые, жёлтые, белые, оранжевые тюльпаны, Артур принялся за розы. Отделял от колючек, лепестки обрывал, осыпал лесную свою принцессу. Она спала, спала, удивительная. Долго спала. Тёплая - Артур чуть коснулся плеча. Если проснётся - всё равно от судьбы не уйдёшь.

Девушка не просыпалась. Ресницы дрогнули, перевернулась чуть, осыпались ландыши. Сороки могли увидеть. Соловьи. Мог увидеть выхухоль нескромную во сне нимфу. Прикрыл её Артур губами. Лицом. Почему-то даже слеза у него выкатилась, скатилась, упала сразу на тело девушки, горячая; смело, непредсказуемо упала, обожгла не загоревшую среди смуглости кожу, где-то у выпирающей косточки на краю живота, пахнущего ландышами.

______________________________

1 – Горбачевский – интеллигент города Актюбинска

Артур сорвал с себя свою киску-галстук...

Может, это был сон на двоих. Для двоих. Слов таких никогда никому не говорил Артур. Он даже их не знал. Они родились и выплеснулись в горячечном любовном шёпоте. Девушка, не открывая глаз, ответила ему. Любимый! - много раз тихо вскрикивала она и почему-то плакала.

После она даже не захотела взглянуть на цветы, на Артура. Она сделала вид, что спит дальше, что даже не просыпалась. И лицо её сначала сделалось другим, не таким, каким оно было у неё, любимой. Да, да, чего уж тут скрывать через обиняки и экивоки, ведь шила в мешке не утаишь. Потом, как догадываемся мы, но Артур ещё ни о чём не подозревал - потом лицо девушки стало странно морщиться, и мелкие кровянистые полоски, трещинки побежали от лица по телу. Плесенью покрылось белое платье, истлело на глазах, кости скелета проступили сквозь оседающую, распадающуюся плоть.

У Артура все волосы встали дыбом. Он первый раз в жизни видел такое. Позабыв, что стал мужчиной, он вскочил и кинулся прочь, куда глаза глядят, они глядели, куда попало. Артур даже не нацепил своего галстука, он забыл про него, не говоря о фирменных шортах. Он упал возле какого-то сарая. Упал, потому что устал. Потому что не мог больше бежать. Он не мог больше кричать. Сквозь кусты, без тропинок, вслепую, с ужасом, сквозь ужас, он бежал, и ещё кричал, оказывается.

Когда Артур упал, он уснул. Сразу крепко, провалившись подальше от ужаса в небытие. Было вздыбившиеся волосы его, успокоились. Улеглись. Дыхание установилось. Сон всё лечит. Время всё лечит.

Красивый, у какого-то сарая лежал, спя, как будто упав на бегу, но, успокоившись, лежал во сне прекрасный, как юный греческий бог, молодой, будто всё ещё впереди, Артур...

6.06.97г.

* * *

Никто не мог подумать, что, спустя годы, Машкович действительно станет кинорежиссёром. Великим. Сначала из Актюбинска (республика Казахстан) он уехал в Израиль, потом - в Америку. Его фильм "Эстафета" получил неожиданное признание. В Каннах ему (неизвестно за что) присудили Золотую пальмовую ветвь, в Голливуде - пять Оскаров.

Машкович, которого никак нельзя было упрекнуть в недостатке бредовых идей, решил найти старого друга и соратника Сашку Чернухина и доснять-таки с ним т о т фильм. Самый первый. Самый дорогой, потому, наверное, и памятный Машковичу.

Сашка уже собирался в Германию. После того, как его, трезвого, избили в суверенном вытрезвителе, он сразу же согласился на уговоры тестя и мигом подготовил все документы.

Друзья опять встретились в гараже и опять выпили. И снова каких-то 4 - 5 дней отделяли их от решающего дня съёмок, а потом, естественно, от всемирной славы. Машкович припёр из своей Америки кучу техники, все номера гостиницы "Илек" были превращены в уборные, и их забили гримёрами, каскадёрами и парикмахерами. Лучшую проститутку для Сашки Чернухина выписал из Лос-Анджелеса Машкович. Она, к тому же, была ещё и киноактрисой.

Но тут в местные властвующие структуры, из самых властных верхов, обвалился документ, который вне закона поставил в городе Актюбинске фильмы Спилберга, Тарантино и... Машковича. И, если раньше кто-то ещё путался в разграничении эротики и порнографии, то умный документ теперь всё чётко разграничил. Если в фильме длина мужского пениса у артиста не превышала семи сантиметров, то он относился к разряду эротических и допускался к просмотру в закрытых аудиториях. Жаждущие острых ощущений эротоманы должны были предъявлять на входе страховое свидетельство, справку из психдиспансера, справки об оплате коммунальных услуг и налога на эротическое кино. Залы для просмотра рекомендовалось устраивать отдельно для мужчин и женщин, со специальными бытовыми комнатками.

Появление на экране, даже бездействующего, пениса, длиной свыше семи сантиметров, определяло жанр картины, как порнографический, а её авторы, хранители и исполнители автоматически становились отпетыми уголовниками, по которым враз, наперебой, стали плакать все неприватизированные тюрьмы.

Машкович сгоряча предложил Чернухину укоротить себя до эротики и фильм всё-таки снять. Пристал к нему с линейкой, хотя и так было видно, что обрезать придётся много. Искусство, конечно, требует жертв, НО НЕ ТАКИХ ЖЕ - сказал Сашка. - Мне, Валюха, через пару недель в Германию, языка не знаю, специальности нет, надо же как-то, хоть первое время, сводить концы с концами...

Машкович всё ещё на что-то надеялся, но в гостиницу, прямо к нему в уборную, заглянул милиционер-полицейский и объявил рыжую американскую морду "персоной нон грата". Припомнили ему и всемирную известность, и бороду, которой Машкович когда-то дразнил беззащитные власти. Машкович послал - как от сердца оторвал - в областную администрацию приму-проститутку. Пришла через двенадцать часов в роскошном чепане, в синяках и укусах. Сказала, путая чистый свой английский, с чистым русским матом, что дали три дня отсрочки для того, чтобы этот поганый Машкович смог попрощаться со своими родственниками. Родственником можно было считать только необрезанного Сашку.

Друзья напились в гараже до ишачьего крика. Козе понятно, что ДАЖЕ АМЕРИКАНСКИЕ ФИЛЬМЫ НЕ ДЕЛАЮТСЯ В АКТЮБИНСКЕ С БУХТЫ-БАРАХТЫ.

Когда они оба уехали, мне, человеку постороннему, стало отчего-то грустно. Мне показалось, что, вместе с ними, эмигрировало что-то прекрасное, хотя легкомысленное и греховное. Как будто вместе с ними, персонами "нон грата" в нашем городе стали легенды и сказки, красивые женские ноги, улыбки богинь.

Вместе с Машковичем и Чернухиным Сашкой, они уехали туда, где и так всего хватало.

Мне сделалось одиноко и страшновато от мыслей, что как-нибудь и ко мне постучатся в дверь и укажут на дверь в моём родном и любимом городе.

И ещё страшней, если не заметят, не зайдут. Значит, я уже, как все. Как все, кого не выгнали. Кто остался.

17.06.97г. 17.09.97г.

СТРЕСС
Тороплюсь. Зябко что-то, зуб на зуб не попадает. Гости уже, наверное, собрались, а меня нет. Ну – бывает. Причина у меня уважительная – простят. Такой стресс пришлось пережить… Расскажу – все ахнут.

Да, вот и дом. Во дворе полно машин. Даже с заграничными номерами. Интересно, кто это? Сейчас зайду – сразу всё узнаю. А зайти попробую незаметно. Посмотрю – кто приехал, что обо мне говорят…

Пробираюсь на цыпочках, через коридор, уставленный туфлями, сапогами и ботинками моих гостей. Ну, вот! Не дождались-таки! Уже все расселись и приступили к еде. Никакого уважения к виновнику торжества, то есть – ко мне. Ладно, я ещё им выскажу. Всем и каждому в отдельности.

Меня до сих пор никто не заметил. Увлеклись едой, болтают. Как с голодного краю. Но пришли ещё не все. Есть свободные приборы. Я тихонько присаживаюсь с краю. Сам проголодался. Посижу, перекушу. Заодно понаблюдаю. Так даже интереснее.

Ага… Сашка Чернухин там выступает. Ну, чудик. Не писал, не писал, а тут вдруг взял, да и приехал. Чего-то бормочет в тарелку. Лицо красное. Самогон у меня крепкий. Чистый. При изготовлении отбрасываю безжалостно первую поллитру – там самый яд. До конца тоже всё не собираю. В конце вместе со спиртом выходят вонючие сивушные масла. Средняя часть потом проходит обработку марганцовкой, после чего в каждую трехлитровую банку с водкой вливаю пятьсот граммов парного молочка. Мой «Абсолют» - самый чистый. Когда отстоится – можно заняться оттенками – добавить лимонной мелиссы, чабреца, боярышника. Где достаточно просто щепотки полыни.

Нынешнюю партию с месяц готовил. Хватило бы отгулять хорошую свадьбу. Вон я вижу Горбачевского – он сегодня точно под столом будет валяться.

О! Тут и Валька Машкович! Валентин Леопардович. Сто лет не виделись. Будет чего вспомнить. С Валькой в мою жизнь впервые вошло понятие «диссидент». Машкович был классическим диссидентом. Длинные волосы, рыжая, всклоченная борода, потёртые, в обтяжку на худом теле, американские джинсы. Валька органически не переносил коммунистов и чекистов.

У Машковича была небольшая, но качественная библиотека. Кафка, Ионеско, Мандельштам, Рильке, Солженицын. Редко в какой из книг не было библиотечного штампа. При мне Машкович вынес под рубахой из Ломоносовской библиотеки Бабеля, которого знал почти всего наизусть. Он сделал это красиво: задержался около библиотекарши, наговорил ей кучу комплиментов, задал несколько вопросов профессионального характера - про библиотеку. Терпеливо выслушал ответы. В общем, оставил о себе самое благоприятное впечатление.

Хорошо поставленным актёрским голосом Валентин читал мне «Одесские рассказы», и я тоже влюбился в Бабеля. Я попросил Вальку подарить мне обшарпанный краденый томик. Он долго мялся. Не потому, что ему очень был нужен этот Бабель – дарить просто так, бесплатно, ему было больно. Сошлись на том, что за подарок я отдам ему альбом Эрзи.

А ещё Машкович читал мне рукописного Булгакова. «Собачье сердце», «Роковые яйца» Я ему читал свои первые рассказы. И потом дарил четвёртый или пятый экземпляр вынутого из-под копирки машинописного шедевра.

Когда Машковичу на хвост упали кагэбешники, он сжёг в титане и Булгакова, и Солженицына и меня, что до сих пор наполняет моё сердце особенной гордостью.

Чистые руки чекистов до Машковича всё-таки дотянулись. Его не арестовали – нет. За что? Трое суток Вальку продержали на местной Лубянке, выпытывая пароли и явки. Потом – отпустили. И не тронули даже пальцем. Что казалось странным, но мы себе объяснили это так: не те сейчас времена, чтобы даже таких откровенных и наглых диссидентов, как Машкович, оскорблять физическим воздействием. Ошибались. И рано радовались.

Спустя неделю какие-то подонки схватили Машковича на улице, впихнули в УАЗик, вывезли за город и там избили сапогами. Ничего, правда, не сломали. Машкович постучался ко мне часа в 4 утра. Нос, рассечённый до кости, опухшее разбитое лицо. В холодной осенней грязи рубаха и фирменные джинсы. Он был сильно напуган. Думал, что в живых его не оставят. Оказалось, что ещё так счастливо отделался.

Валька отогрелся в горячей ванне. Я дал ему сухую одежду. Мы пили чай. Даже понемногу стали шутить. Лицо Машковича я сфотографировал. На память о семидесятых. Когда весь советский народ жил дружно и счастливо.

Но нет. Не всё было так мрачно и безысходно в те времена. И не только о литературе и о политике чесали мы на кухне языки с Машковичем. Его истории с женщинами… Я знаю, что они его любили, как кошки. За что? Тощий. Потом уже – и старый. Никогда у него не было денег. Все романы Вальки протекали бурно. Любовь. Ревность. Ненависть. Страсть – всё с большой буквы. И все они имели грустный конец. Потому что, во-первых, на каком-то этапе своей очередной любви до гроба, Машкович вдруг вспоминал, что по-настоящему он любит всё-таки свою жену, Тамару Яковлевну. Извинялся, плакал и женщину, которая ему отдала всё, что можно, и даже то, чего не отдавала никому и думала нельзя – бросал. Иногда развязка наступала раньше. Сильно травмированный Машкович рассказывал мне о ней, а я и не знал – верить ему, или не верить. Ну, вот, к примеру…

Женщина Валькиной мечты. Совершенство. Надежды – никакой. И тут подворачивается Его Величество Случай. Если долго ходить вокруг женщины, которая вас интересует, то рано или поздно, а благоприятный момент представится. То ли её кто бросит, то ли она сама, гордая, от него уйдёт, то ли просто бдительность потеряет, расслабится, а тут, к примеру - и вы. Вот в такой момент, видимо, Машкович и оказался возле своей Мечты в опасной для неё близости. Тёплая, июльская ночь, травка. Всё шло, как по нотам: «Ура, мы ломим, гнутся шведы!..». Ах! Какие у неё были духи! (и сейчас вспоминаю, думаю: наверняка врал, бестия Машкович, но как врал!) По всем признакам, неприступная крепость была готова к полной капитуляции. И только какие-то ничтожные, совершенно ничего в жизни не значащие мгновения, отделяли Валентина (Машковича) от соития, а, значит, и от счастья и радужных перспектив дальнейшего многократного обладания таким сокровищем. Вот тут то и случилась катастрофа. Машкович обосрался. Уже взобравшись. Уже, так сказать, войдя… Обосрался жидко, обильно, а, поскольку он находился сверху, то силы земного притяжения усугубили, жестоко довершили на бедную женщину весь этот непредумышленный кошмар. Машкович рассказывал (я так думаю, что он всё-таки, врал) – он рассказывал, что для него всё, что произошло, конечно, не было неожиданностью. Ведь не мальчик он уже был. Но – муж. Живот его беспокоил ещё днём. И приступы накатывали, но с ними удавалось справляться, так сказать, в рабочем порядке. И тут – этот самый Его Величество Случай. Потрох сучий. К слову сказать, у Машковича раньше уже были женщины. И он знал, что, если момент упустишь, то, может быть потом уже – никогда в жизни. Это, как с революцией. Сегодня, быть может, ещё рано, а завтра будет поздно. Не мог Машкович откладывать на потом, до выздоровления, судьбоносную встречу. Думал - обойдётся, пронесёт. В принципе, оно так и вышло. И больше они не встречались.

…Меня ещё не заметили, но кто-то опять налил рюмочку и подложил салата оливье. Как вижу, во мне тут особенной нужды и нет. Все и так славненько гуляют.

Да, вот про это самое КГБ. Меня туда тоже как-то вызывали. Только поступил на работу в редакцию, так они к себе на беседу и пригласили. – Как работа? Как сотрудники? О чём говорят? Что читают? А, скажите, никто не предлагал вам почитать, к примеру, Некрасова? Да, говорю, - Ефросинья Ефремовна. Они оживились: - Кто такая? – в редакции у вас, кажется, не числится. – Правильно, - говорю. – Ефросинья Ефремовна мне литературу в восьмом классе преподавала.

В то время я и правда, не знал того Некрасова, который причинял этим аккуратным вежливым ребятам зубную боль. И они мне поверили. Погрустнели. Больше к себе не вызывали.

У Машковича я научился покупать в магазине хорошие книжки. Оказывается, это очень просто: нужно полистать страницы, наугад прочитать два-три абзаца. Хорошего писателя видно сразу. И плохого тоже.

В учебниках литературы не встретить фамилии Энн Ветемаа. Его завезли в наш магазин экземпляров триста. Где-то по десятку – дарить друзьям – разобрали мы с Машковичем.

«27-го числа наступил коммунизм. Все сразу пошли в магазины и набрали себе товаров по потребностям». - Валентину нравились такие мои рассказы. Я радостно ему притаскивал свежие, ещё с непросохшей пастой, опусы, читал, и Машкович всегда находил несколько слов, чтобы мне хотелось писать дальше. Когда он с семьёй переехал от нас на две тысячи километров южнее, в Талды-Курган, играть в областном театре героев-любовников, я однажды и там его настиг со своими писульками.

Вот сейчас – годы прошли, и я думаю – может, это от меня бегал по стране, прятался деликатный Машкович? Хотя… Вот сегодня же пришёл, не побоялся. А у меня, к случаю, и рассказик свеженький припасён…

Так… А вон там, за столом под синенькой скатертью, сидит Леночка Акчурина. Да, чья же ещё. Вот уж не ожидал. Её сейчас, однако, нужно Еленой Валерьевной величать – большим человеком стала. Каким же ветром сюда, куда Макар телят не гонял, занесло Вас, сударыня? То, что мы с Вами когда-то в одной песочнице играли, ещё не повод, чтобы тащиться в такую даль. Не иначе – нужно чего. Свиней у меня уже нет – всех порезал, бычка Педрито для себя держим. Ну, уж, заинтриговали Вы меня, Елена Валерьевна.

А рюмочка у меня уже опять полная. Наклюкаюсь я тут, однако, и свалюсь под стол. И никто этого и не заметит.

А там кто? Да это же Лёва Кричевский! Сколько лет, сколько зим! Приехал. Нашёл время. Забыл обиду. Или не забыл, но простил. Такое вообще не забывается.

Мы когда-то очень славно дружили – я, Лёва и Аринка. Тесная, тёплая компания. Которую связывала работа, алкоголь, любовь к литературе и еле уловимая вибрация эротизма, которая непрерывно исходила от Аринки.

Наша подружка была умницей и модницей. Закончила в Москве с отличием полиграфический институт. В летние жаркие дни приходила на работу в платье с вырезом на спине до копчика. И начальство смотрела на это сквозь пальцы. Стараясь делать просветы между ними, как можно шире. Начальство не могло переносить потёртых джинсов и бороды Машковича, а голую спину Аринки, стиснув зубы, терпело. И правда – чего придираться: гениталиев на спине нет, и – что главное! – идеологически Аринкина спина не несла на себе никакой антисоветской пропаганды.

Правда, губы Аринки являли собой самое откровенное половое бесстыдство. Смотреть на них было невыносимо. Когда она о чём-либо рассказывала, растягивая слова и поблёскивая зелёными кошачьими глазами, тексты не воспринимались. И тупо ныло внизу живота.

Рядовой мужской состав нашего коллектива пытался в курилке угадать, было ли в такие жаркие дни на Аринке хоть какое-нибудь бельё, но счастливца, который мог бы похвалиться, что знает об этом, не находилось. Знали только мы с Кричевским. Но об этом позже. И даже прямо сейчас.

Так вот. Лёва. Аринка. Я. Бывало, с утра заходим по одному к главному редактору с выражением крайней озабоченности на лице: «Геннадий Иванович, я на объект…». А куда Геннадию Ивановичу деваться – работа есть работа. Журналиста ноги кормят. И уже через полчаса наши ноги резво уносили нас в сторону любимой речки Илек. С сетками, полными нехитрых закусок и с бутылками дешёвого тогда сухого вина.

У нас в распоряжении оказывался весь длинный летний день, тёплая речка и поляны чистого, ослепительно белого песка среди зарослей гибких кустарников. Обстановка была совершенно дикой – вокруг ни души. Казалось, что нога человека нигде не ступала в этих местах.

Будучи современными и продвинутыми, мы после первой бутылки вина сбрасывали с себя все одежды и продолжали гуляние уже, как настоящие дикари.

Всё же Аринка, как и положено девушке, всегда запаздывала и свои – всегда особенные и неповторяемые плавочки - стягивала уже после второй бутылки. Да, случалось, что под платьем их уже не было. Эти образованные девушки так непредсказуемы…

Конечно, ни о каком там сексе не могло быть и речи. Мы были выше этого. Загорали. Купались. Разговаривали о вечном.

Такие командировки «на объект» стали у нас доброй традицией. Всю осень, длинную зиму и весну мы ожидали сухого горячего летнего тепла, чтобы как-нибудь утром зайти у Геннадию Ивановичу и сказать: «Мне нужно на объект». И услышать: «Ну, что ж, иди, журналиста ноги кормят…».

И вот как-то мы со своими ногами в очередное лето всей привычной компанией вновь оказались на песчаной полянке у нашей речки. Всё было, как обычно. А, значит, весело и хорошо.

Выпили. Похихикали над Геннадием Ивановичем. Уже несколько раз искупались и полежали на песке. Лёва сказал, что умеет ловить раков, и пошёл вдоль берега их искать. Нагая Аринка лежала под солнцем на спине, раскинув руки. Я вылез из воды и мокрый, холодный, улёгся рядом на живот. Поговорили с Аринкой о Лёве. Тонкий. Интеллигентный до женственности. Да, есть в нём что-то женское. Голос. Интонации. Не может забить гвоздя, и вилку из розетки машинально вытаскивает за шнур. Наш Лёва легко ранимый. Обидчивый. И чувствовалась в нём какая-то загадка, непонятность, чему в то время мы не могли найти объяснения.

Я тоже перевернулся на спину. Речной песок облепил, приклеился к моему телу, и так на нём остался.

Мы лежали с Аринкой молча. Вообще – какое это удовольствие – лежать обнажённым на песке возле голой девушки! Греет солнце. И можно лежать с закрытыми глазами, но чувствовать, что рядом, на расстоянии ладони – открытая девичья грудь с торчащими сосочками, мягкий нервный живот, а ниже, прячась между ног, но выглядывая – пухлый, покрытый короткими кудрявыми волосами, холмик. Именно – не представлять всё это зрительно, а – чувствовать.

Я лежал, переживал всё это сладко, ничем, впрочем, себя не выдавая. Уж так в нашей компании сложилось, что мы как будто не замечаем половых различий друг у друга. Хотя каждому – чего уж тут греха таить - было приятно украдкой, вскользь, наблюдать их открытость.

И тут в моём организме произошёл какой-то сбой. Безо всяких причин мой первичный половой признак вдруг стал, подёргиваясь, наливаться кровью, разбухать. В нашем, годами испытанном коллективе, это было противу правил. Отношения – только дружеские. Никаких намёков, никаких посягательств. Даже когда я по просьбе Аринки – само собой, в присутствии Лёвы – делал ей массаж её умопомрачительной спины, и когда она потом перевернулась – ни один мускул не выдал моего волнения, ни один член.

А тут один член вдруг по-первобытному ожил, зашевелился. И стал на глазах превращаться из вялой тряпочки в туповатое и грозное стратегическое оружие. С боеголовкой, и стволом, облепленными от кончика и до самого основания мелкими зернышками речного песка.

Наконец он поднялся, выровнялся и напрягся. И так остановился, чуть подрагивая, очевидно, ожидая от меня какого-то решения.

Я понимал, что таким отдельным поведением я нарушаю неписанный устав нашего сообщества, но не находил в себе ни сил, ни решимости заставить такую самобытную красоту обмякнуть и улечься обратно. Тем более что Аринка, казалось, дремала и ещё не заметила моего бескультурного вида.

А потом – не знаю, как это получилось – моя рука потянулась к голой сотруднице, ладонью осторожно – так, чтобы не разбудить – легла ей на грудь. Несколько долгих мгновений - Аринка продолжала дремать. У неё такая гладкая, такая упругая, грудь. Горячая от солнца. Я уже её поглаживаю? Палец коснулся сосочка. Тот занервничал, напрягся, стал ягодкой. Моя рука сдвинулась на живот. Медленно, круговыми движениями, стал его ласкать. Что же я делаю? Надо бы остановиться… Меж тем мой подрагивающий мужской предмет стал ещё жёстче и толще. Ох! Нельзя себя так вести. Ведь мы, хоть и не договаривались вслух и не клялись на крови, но ведь были же у нас в компании свои благородные принципы, свои табу…

А рука тем временем спустилась ещё ниже – к волосам на мягкой подушечке - тоже от солнца горячим, и – тут же – ещё ниже. Пальцы сразу опустились, погрузились в болотистую местность. Конечно, мне уже случалось касаться девушек в таких укромных уголках, но Аринка меня поразила неожиданной, обильной влажностью. Всё было мокро и скользко, даже снаружи, как будто под кудрявый островок пролился стакан яичного белка. Размазывая слизь по внутренней стороне Аринкиного бедра, я чуть слышно на него надавил. И в ответ оно тихо, послушно, отодвинулось в сторону. И только прикоснулся к другому – и оно отошло, распахнув, раскрыв Аринку настежь.

Я уже не мог сопротивляться сам себе. Ну, не железный же я. Хотя, частично – уж точно – железный. Я, наконец, решился и повернул к Аринке голову и повернулся весь. Она так и лежала, закрыв глаза, с раздвинутыми коленками, истекая любовным соком. Осторожно, как будто боясь девушку разбудить, я приподнялся, не касаясь, над ней навис, упираясь руками в песок. С меня на Аринку тоже посыпался песок. Её накрашенные голубым веки дрогнули. Она открыла глаза: - Николаев, ты что?

Есть феномен спящей красавицы. Вот уснула она, спит уже годами. Для неё уже и гроб хрустальный соорудили – лежит, как мёртвая – так пусть уже лежит там, где в таком состоянии прилично. И никакие ни колдуны, ни знахари, ни костоправы не могут её оживить, привести в нормальные чувства. И вся эта катавасия тянется до тех пор, пока не появляется смышлёный добрый молодец, который, всего один взгляд, бросивши на прекрасную покойницу, понимает, что не заговоры ей нужны, не припарки. А любовь. И обыкновенная мужская ласка.

Далее – дело техники. Добрый молодец касается эрогенных зон болезной красавицы, целует её – и все становятся свидетелями чудесного исцеления. Нет такой девушки, женщины, которую не смог бы разбудить внимательный мужчина.

Причем не обязательно сразу – трогать, целовать. «Поговори с ней» - советует другу по несчастью герой фильма Педро Альмодовара. Ему самому удаётся вывести из комы любимую девушку. Правда, цикл любовной психотерапии был выдержан по полной программе - девушка даже забеременела…

Накрашенные голубым, веки Аринки дрогнули. Она открыла глаза: - Николаев, ты что? - Аринка всегда называла меня по фамилии. Напротив её бёдер торчал мой, напряжённый до безумия, облепленный песком и меленькой галькой, член. Я почему-то и не подумал его отряхивать. И, вместо ответа, я в жгучем желании погрузил его в Аринкины хляби, в них рухнул до самых своих пределов.

Несколько минут бешеных, страстных объятий. Аринка сильно несколько раз вскрикнула, потом обмякла. Я немного запоздал. Сделал ещё несколько сильных толчков и – А! – будь что будет – несколькими ударами задубевшего поршня о матку, которая ответно напряглась – утопил её в семени, а потом взбил, вспенил, превратил всё в горячий брачный коктейль.

Ну, в общем, случилось то, чего не должно было случаться. Тут пришёл Лёва. Не нашёл он никаких раков. Посмотрел на нас. Аринка лежала в отключке. Я сделал вид, будто дремал, а тут вдруг от Лёвиных шагов проснулся. Даже протёр глаза. Артист из меня плохой.

Мы потом ещё искупались. И Аринка тоже. Все делали вид, будто ничего не произошло. Но на речке вместе мы уже не собирались. И в разговорах как-то обходили эту тему.

На речке с Аринкой встречался только я. Но это уже другая история. Радостная, больная, длинная, растянувшаяся на много, много лет. А вот Лёва…

Лёва пошёл по рукам.

Как выяснилось позже, Лёва был голубым и тайно, чуть ли ещё не с подготовительных курсов в институт, любил меня. Я же этого не замечал. Был категорически гетеросексуален. Лёва – близкий друг. Я знакомил его со всеми своими подружками. Сейчас я понимаю, какие страдания ему причинял.

А времена-то были советские. Признаться в такой своей ориентации – значило стать изгоем. За мужеложство сажали в тюрьму. И как было жить мужчине с таким психофизическим устройством? Природа определила ему любить мужчин, а общество против. Закон – против. Гомосексуальные ЦК и правительство – против.

Кричевскому приходилось встречаться с женщинами. Он выбирал тех, которые были похожи на мужчин. Волевые, грубоватые. У его первой женщины, которую звали Капитаншей, были покрыты густыми волосами не только ноги и спина, но даже живот и груди.

В своих желаниях, привязанностях Кричевский определился ещё до женитьбы. Довелось ему как-то ночевать в одной комнате с дядей Борей, каким-то тридесятым родственником. Лежали на полу, в темноте. И, наверное, дядя Боря чего-то в Лёвушке почувствовал. Взрослый стреляный воробей и тот ещё гусь дядя Боря нашарил Лёвушкину руку, потянул к себе и дал потрогать… А потом попросил взять в рот. Лёва воспринял это нормально, даже ничуть не удивившись и не оскорбившись. И у него это получилось очень легко, он увлёкся. И тогда дядя Боря предложил семнадцатилетнему Лёвочке снять трусы. Ну, трусы – это всегда дело серьёзное. Лёва испугался…

Прошло много лет. Кричевский женился на мужеподобной женщине. Но это была всё-таки женщина, и того, что называется семейным счастьем, у них так и не получилось. Вместе они выпивали и ходили выпивать с друзьями. У них родились дети. Подросли и тоже стали выпивать. Внешне это была всё же обыкновенная семья, со средним уровнем достатка. Оба учительствовали.

О своей страшной тайне Кричевский поведал мне как-то зимой, когда уже прочно ступил на стезю порока.

После того случая на речке в наших отношениях появился некоторый холодок. Но потом он растаял. Кричевский снова стал весёлым, общительным. И – ещё более женственным. Он влюбился. И это была любовь взаимная. Осветитель Жека из областного драмтеатра обратил внимание на стройную Лёвушкину фигурку, на круглую, плотно обтянутую джинсиками, попку. О своём неожиданном счастье Лёвушка хотел рассказать всему миру. Ему на глаза попался я, старый друг. Лёвушка сначала взял с меня клятву, что я – ни-ко-му! Ни-ког-да! И потом рот у него не закрывался. Он, Жека, молодой. Говорит, что любит и никогда не бросит. Двойной минет – это так здорово! – Пойдём, постоим возле его дома, я хочу посмотреть на его окна, - просил меня Лёвушка. И мы шли к этому дому вечером, и Лёвушка сияющими глазами смотрел на жёлтые окна. Потом просил: - а ты можешь его вызвать? Вызови его, пожалуйста, хоть на минутку… Я стучался, звал. Слава Богу, никто не вышел. Участвовать во всех этих играх мне как-то было не по себе.

Когда мы шли от Жеки, было уже темно. Усилился мороз. Лёвушка взял мою руку и положил к себе на талию. Так мы и шли. Освободиться, сбросить руку я не мог – боялся Лёвушку обидеть.

Хоть бы никто не увидел, хоть бы никто не увидел – шептал я про себя…

Несмотря на обнаружившиеся половые различия, мы с Лёвой продолжали общаться. Он всегда был умницей – этого у него нельзя было отнять. Научил меня любить Окуджаву. За увлечение Высоцким его разбирали в институте на комсомольском собрании.

Иногда в разговорах со мной Лёва вёл себя, как женщина, которую я бросил, не оценил. С нарочитыми подробностями рассказывал, как его любят другие мужчины. Я догадывался, что втайне он на что-то надеется. Но, увы, помочь не мог ничем. Я любил баб. Любил, как они вредничают, целуются, пахнут, плачут, смеются. При всех своих достоинствах, Лёва сюда никак не вписывался.

Помню, когда я ещё ничего о нём не знал, мы на работе отмечали мой день рождения. Объятия. Поцелуи. Лёва предложил мне выпить с ним на брудершафт, и я, ничего не подозревая, согласился. Мы хлопнули по бокалу шампанского и тут Лёва, широко раскрыв свои мокрые губы, чувственно впился мне в рот.

Какая всё-таки гадость – эти мужские поцелуи!..

Лёвушка рассказывал, что в школе, в классах, он замечает мальчиков, которые такие же, как он. Он замечает, узнаёт на улице, в толпе, таких же мужчин, как и сам.

И я сейчас иногда задумываюсь – вот мальчики, которые бывают среди других в каждой школе, в каждом классе – как сложится, как складывается у них жизнь в этом нашем мире? Прошла перестройка, наступил советский капитализм. И осталась нетерпимость к тем, кто не похож на других. Их объявляют больными, чуть ли не калеками, хотя и калек тоже не любят.

Должны пройти десятилетия, чтобы возможность, право любить в нашей стране все голубые, розовые и фиолетовые получили наравне со всеми остальными – белыми и пушистыми.

Как прожить, как пережить эти десятилетия мальчику, с которым встречался глазами, которого среди других узнавал старый педик Лёва Кричевский?..

Жека, конечно, бросил нашего Лёвушку. Но обнаружился целый круг всяких знакомых армян, которые катали его на дорогих машинах и водили с собой в сауну. Это можно было бы назвать откровенным ****ством, но… Если жизнь фактически началась тогда, когда больше половины её уже оказалось за плечами…

Ну, вот – рюмка опять полная…

А это кто? Не может быть! Моя несбывшаяся мечта – Наташка Цыпляева. Когда-то я робко предлагал ей своё сердце. Она внимательно его рассматривала, улыбалась и не говорила ни «да», ни «нет». Я писал ей письма. Это было какое-то странное состояние: невесть откуда брались удивительные сочетания слов. Потом ей стали не нужны ни мои письма, ни сердце. В тот момент для отечественной словесности погиб великий эпистолярный писатель.

У нас ничего не было с Наташкой, поэтому ничего и не получилось. В решении таких вопросов всегда первична половая связь. Никогда нельзя с женщиной вначале сердце – потом связь. Это бесперспективно. Тупик. Наше половое бытие определяет наше дальнейшее сознание. Сказали Маркс и Энгельс. (ПСС, т. 98, Мюнхен, 1903г., стр.704).

И вот Наташка здесь. Не иначе, как от Артурчика узнала, что у меня знаменательное событие и примчалась. Наташа! Для тебя моё сердце всегда свободно! Могу ли я надеяться, что сегодня у нас с тобой, наконец, что-нибудь случится? Наутро и свадьбу сыграем.

Опять размечтался.

Я вот тут всё собираюсь произнести речь. Скучно как-то пьют в России люди. Нальют в стаканы, поглядят друг на друга, молча и – хлоп! Закусили. – Ну, что? – ещё по одной? – Опять налили, подумали и молча – хлоп! После Казахстана непривычно. Там один за другим поднимаются гости и произносят сладкие речи в честь виновника торжества. И каждый ждёт, когда наступит его очередь, когда ему дадут слово. Получается длинная череда импровизаций и создаётся впечатление, что гости только для того и пришли, чтобы, как можно красивее рассказать о достоинствах героя застольного события. Конечно, в процессе ещё едят и закусывают, но это проходит как-то фоном, приятной второстепенной формальностью, которую также необходимо исполнять.

Я и пьяных-то не видел на таких гулянках. Не видел драк.

Ну, сегодня у меня, точно, все перепьются. Я уже и сам - не помню, какую рюмку – выпил.

Но голова почему-то чистая. Конечно. Такое потрясение пережить. Никогда в жизни такого не было. Даже не мог представить. Кстати, о стрессах. Знакомый лётчик рассказывал.

Летал он на кукурузнике. Обрабатывал гербицидами колхозные поля. И вот разбрызгал он над пшеницей вонючую отраву, собрался лететь обратно, как тут двигатель взял, да и заглох. Тишина, только ветер в крыльях шумит, и пропеллер замер, будто машина уже на земле стоит. Ситуация, конечно, неприятная, но не смертельная. Нужно только приглядеть где-нибудь ровное поле и спланировать. И поле тут же подвернулось. Такое, как надо. Лес, деревушка и настоящий зелёный аэродром для его истребителя вредных растений.

Стал туда планировать. И получилось, что чуточку не рассчитал. Ветер придал лёгкой машине ненужное ускорение, и её понесло к краю поля, где прямо поперёк была проложена глубокая чёрная борозда.

Самолёт, качнувшись, чуть не клюнув носом, остановился от неё в метре. Лётчик вышел из кабины на ватных ногах. Какая-то сотая, тысячная доля секунды – и на этом месте была бы сейчас куча горящих дров, а посередине – груда костей и мяса, завёрнутых в лётный комбинезон.

Пилот постоял. Потом поплёлся к крайней избе. Там его уже ожидали бородатый мужичонка, а возле него двое мальчишек в грязных рубахах и с перепачканными носами. Они всё видели. Мужик держал в руках бутылку самогону и пустой стакан. Лётчик выпил самогон прямо из горлышка, залпом, как воду. Он и подумал, что ему дали воду. А голова оставалась чистой и ясной. И пустой. Это вот о стрессах.

Я так думаю, у меня история, может, ещё и покруче получилась. Расскажу, расскажу… Сейчас вот, ещё рюмочку, и…

Нет, ну, это вообще - ни в какие ворота. Гости встают, начинают расходиться. Не дождавшись меня, не увидев, не выслушав. В конце концов – это же мой день! Вот и фотография моя на столе. И рюмка снова налита до верху. И свечка…

Зачем-то горит свечка. Зачем?.. Ведь вокруг и так – вон как светло…

ПАПА
Папа выходит из дома. Перед этим он в передней становится на половичок и тщательно вытирает ноги.

Папа, ты же из дома выходишь, а не заходишь в квартиру с улицы!..

Ах, да, говорит папа. Дошаркивает левой ногой о половичок и выходит.

За папой всё время нужно следить. Как бы он чего не отчубучил. Проследить, что он надевает на себя перед тем, как пройтись по деревне, как он ходит, что собирается делать. От прежней городской жизни он вынес убеждение, что и тут, в забытом Богом отделении бывшего совхоза, а теперь А/О, он должен выглядеть интеллигентно и идти в ногу со временем. Поэтому он почти не расстаётся с фетровой шляпой, оставленной впопыхах сбежавшими в Германию друзьями-немцами. Шляпа изгрызена молью, что, по мнению папы, подтверждает её происхождение из дорогих натуральных материй. К нам в отделение ничего натурального уже давно не привозят, только забирают. Заезжие лица кавказской национальности, обративши внимание на папин простодушный вид, попытались выманить у него шляпу за леденец. То ли, как тряпку, то ли – как цветной металл. Папа запросил триста долларов, как за тарелку НТВ, чем ещё больше убедил смуглых пришельцев в том, что у него не все дома. Но шляпы они так и не получили. Только и поживились, что сняли ночью сердечники с поселкового трансформатора, да метров сто алюминиевого провода. Хотя, может, сердечники с проводами сняли и не они, потому что прошлый месяц в местную милицию взятку за лицензию на воровство цветмета возил наш, русский.

Папу не смущает, если из дома он выходит в разных ботинках и ему на это укажут. Носки он каждые два дня проворачивает на ноге на девяносто градусов. По его мнению, так пятка меньше изнашивается, а срок службы каждой пары увеличивается в четыре раза. Со свитерами сложнее. Их можно проворачивать только на сто восемьдесят градусов, т.е. надеть задом наперёд, чтобы не протирались рукава на локтях.

Папе ничего бы не стоило уйти из гостей в чужой обуви, но это невозможно физически: у папы очень большой размер ноги.

Обустраивая подворье, папа откуда-то приволок старые двери, высотой метра три или четыре, и с метр шириной. Откуда такие могли взяться, остается загадкой. Может, половинка от входа в опочивальню какого-нибудь великого князя? Тащили, тащили по степям белогвардейцы, да и бросили. Или тащили красные для опочивальни своего комиссара, грабанув и обосрав напоследок помещичью усадьбу?..

Конечно, дома такую вещь приспособить было негде, и папа установил свою находку во дворе, в центре забора, для удобства прохождения из огорода к сараю. Под сооружением осталось установить объёмную надпись: «Никто не забыт. Ничто не забыто». И водить туристов. Потому что второй такой в данном огородном контексте в мире больше не было. Дверь было видно за версту. Проезжающим по трассе шофёрам она стала служить ориентиром. Вначале на горизонте появлялась дверь. Потом – папин посёлок.

Однажды, загрузившись дустом, дверь сбил низко пролетавший над посёлком самолёт-кукурузник.

Папа забывает всё и про всё на каждом шагу. Встаёт в пять часов утра в мороз, в метель, уходит на работу, на маленькую газораспределительную станцию, передавать режим. Через час возникает из ночи, как снеговик: ключи забыл. Но дома их нет. Всей семьёй помогаем папе искать ключи. Находим у него же в кармане. Выражение муки и обречённости на лице папы сменяется детской радостью: «Ну, я, прям, опять – как чукча…».

Вообще работа у папы хорошая, не шибко обременительная, но то, что его вагончик с приборами ещё не взорвался, нужно считать откровенной милостью Божьей. Хорошо, что папа не курит, не любит играть со спичками.

Стремление папы идти в ногу со временем, в сочетании с его модной бразильской амнезией, производит подчас неожиданные эффекты. Так, папа узнал, что крутые мэны, или, там, мачо, не носят под джинсами никакого белья. Если бы ещё папа не забывал задёргивать на них металлическую шторку… Посёлок испытал на себе два или три сеанса. Встряска была ощутимой. До шока. Целомудрие местного населения, правда, не рухнуло, но пошатнулось. Даже замужние женщины впервые увидели при дневном свете ужасающие подробности устройства мужского организма. До этого они всё какие-то догадки строили, потому что поселковые мужья никогда жёнам при свете дня эту пакость показывать не решались.

Дома папе сделали замечание, которое пришлось ему, как об стенку горохом. Но не у всех же в семье амнезия. И стали папу проверять всякий раз, когда он собирался пройтись по посёлку.

Но, разве за всем уследишь?

Про следующий случай мне уже, как старшему сыну, папа рассказал сам.

Было это в выходной. Откушал он в обед супружниного борщику и прилёг отдохнуть в дальней спальне. Даже вздремнулось чуть-чуть. И сон пришёл. Но опять обидный какой-то, про еду. Опять – это потому, что уже не в первый раз такое снилось и всё об одном и том же. Будто собрался папа в буфете покушать. Был при себе и пластмассовый пузырь самогону на полтора литра. И еда-закуска уже стояла на столике, и тут папу зачем-то отозвали. Вернулся - а закуски-то и нет. Так и проснулся с чувством потери. И даже, несмотря на сытный обед, опять засосало под ложечкой. Одна радость: откуда ни возьмись – эрекция вдруг возникла. Да такая, что твой камертон: стукни чем железным, так и зазвенит звуком «ля» - четыреста сорок колебаний в секунду. Тут, кстати, из кухни раздалось позвякивание посуды, и потянулся запах блинчиков. Очевидно, супруга решила, по случаю выходного, порадовать своего муженька на полдник чем-нибудь вкусненьким. И папа решил, что и он может прийти сейчас на кухню не с пустыми руками. Пошёл вразвалочку, естественно, в чём мать родила, пытаясь придать ещё своему сокровищу вращательное движение. Так, кладенцом своим маша, и вошёл.

Жена, как и полагается, хлопотала у газовой плиты, а за столом, расширив глаза и забыв закрыть рот с блином, оцепенела соседка Вика Аляпкина. Девица двадцати восьми лет. Чёрт её принёс в это время в гости…

Думать, что экстравагантная папина выходка останется в ошалевшем сознании Вики Аляпкиной без оперативной ретрансляции – так это просто оскорбительно подумать о самой Вике. Кто ж из нормальных такую сенсацию, хотя бы на полчаса, в голове удержит?.. Но, после памятных папиных променадов с расстёгнутой ширинкой, у папы уже сложилась репутация человека, возможно, в чем-то и обиженного судьбой. И потому ещё один штрих, даже такой жирный, уже никак не мог ему повредить.

Правда, сказать, что папа у меня бабник, или какой-то там фиксированный эротоман, в посёлке не мог никто. Даже Вика Аляпкина. Которая однажды, на вечеринке, после всех перечисленных событий, пригласила папу выпить на брудершафт «Красного Востоку». А, после того, в обязательном поцелуе, пыталась недвусмысленно пососать папин язык, что ничего ей, кроме разочарования, не принесло. Как всегда, папа думал о чём-то другом, и про язык, терзаемый девственницей Аляпкиной, совсем забыл.

И, тем не менее, эротическая компонента в папе присутствует. Проявляется она традиционно, хотя уже и не по возрасту – в стихах. Причём, в большинстве своём, стихи и посвящаются Прекрасной Даме, с неизменным обращением к ней на «Вы». На самом деле никакой такой Прекрасной Дамы у папы нет. Есть жена, моя мама. Папа её любит, но стихов о ней не пишет. Говорит, что писать стихи о жене – это всё равно, что о партии, комсомоле, или об органах госбезопасности. Подхалимаж – и никакой благодарности в ответ. Одна подозрительность. Поэтому – Прекрасная Дама. Но стихи получаются такие, что читать их собственной жене папе неловко. Женщины – они всё понимают по-своему. Поэтому всякую информацию, которой владеет мужчина, для женщины нужно адаптировать. Где – дополнить. А где – и выкинуть пару абзацев. Я недавно женился, я знаю.

Ну, так вот о стихах. Несколько папиных короткостиший:

Вы, как всегда, прекрасны, всем желанны, Умны, интеллигентны, иностранны Большого плаванья большому кораблю, А я – на пристани. Я Вас ещё люблю.
***

Не сорваться бы в крик… В чём печали причина? Я ещё не старик, Я ещё – молодчина. Вы при мне в неглиже: Я любуюсь картиной, Но для Вас я уже Предыдущий мужчина…
***

Мой к Вам неюношеский пыл Увы, ещё не охладился. Я Вас себе не сотворил. Я Вам осознанно молился…
И появляются-то подобные стихи, будто бы, безо всякой связи с внешним миром. Пошёл папа как-то в сарай, выгребать навоз от свиней и коров. Копошился часа три. Естественно, при шляпе. Потом пришёл, помыл руки, отвёл меня в сторону:

Сынка, давай я тебе свежий стишок прочитаю?…

Я знаю, что главное для папы в этот момент – это, чтобы ему не успели сказать «нет». И я молчу. Я люблю своего папу. Слушаю:

С годами всё отчётливее грех И жжёт сильней, чем ближе край могилы. Я предал Вас, но Вы меня простили. И тем за всё жестоко отомстили. Хотя и были беззащитней всех…
Мой папа боится инспекторов ГАИ. Когда он приезжает из своей деревни в город на старенькой «Ниве», его обязательно останавливают. И не просто, позёвывая: - Куда едешь, что везёшь? – а по полной программе: - Руки на капот! Ноги расставить! Документы – медленно!..

Потом начинаются расспросы:

Авессалом Евтихиевич… Странное какое-то имя. Еврей что ли?

Нет, селькуп.

Что-то развелось вас, черножопых.

Мы белые. В центре Российской федерации…

Папа хочет показать жопу. Милиция хватается за пистолеты:

А ну, дыхни! А ручник у тебя работает?

Всё равно пятьдесят рублей приходится отдать.

На работе у папы по-разному. Почему-то его невзлюбил мастер, которого папа старше, лет на двадцать. Когда мастер приезжает с проверками на папину газораспределительную станцию, он кроет папу матом и, как Ваньку Жукова, посылает в посёлок за самогоном.

Однажды, после пьяной проверки, которую начальник решил устроить прямо под Новый год, папа пришёл с работы, и на нём не было лица.

После этого он долго не читал мне стихов. Ежевечерне брился и потом подолгу смотрел на себя в зеркало. Для чего-то ещё надевал на себя свой старый твидовый пиджак и галстук цвета «мокрый асфальт» - давний подарок приятеля Фазлула из Бангладеш. Из бывшей советской республики Бангладеш…

А потом я собрался в областной центр. Нужно было оформлять гражданство, с которым у нас в районе никак не ладилось. Знакомые азербайджанцы сказали, что нужно было заплатить пять тысяч, и тогда бы сделали быстро и гражданство и паспорт. Но теперь Дума придумала о гражданстве новый Закон и цены повысились. Родителям пришлось продать корову, чтобы на этот раз всё получилось. Чтобы меня, сына российских граждан, мужа россиянки-жены, но – переселенца из Казахстана, поставили в многолетнюю очередь на получение российского гражданства…

На автовокзале меня провожает папа.

Сынка, можно, я тебе свежий стишок прочитаю?..

Можно, папа, можно…

В сарае курочка несчастная кричала. На ней петух, нагой, без покрывала, Вершил крутой, рабочий самосуд. (По слухам, курочки от этого не мрут) И за неё хозяйка не боялась. Кричала курочка – хозяйка улыбалась.
И я тоже улыбаюсь. И улыбается папа. Шляпа на месте. На щеках пробивается привычная небритость.

– Папа, дома волосы из носа повыстригай… Да и с ушей тоже…Деньги есть? Возьми хоть пятьдесят рублей – может, ГАИ остановит. Возьми, мне должно хватить…

Вечером, в гостинице, снимая со своих больших ног туфли, я обратил внимание на то, что как-то странно у меня надеты, новые ещё, носки.

Пятками кверху.

Неужели когда-нибудь придётся писать стихи?

22.10.02г.

25.09.05г.

ГЕНДЕРНОЕ ПОДЛЕЦЫ И НЕГОДЯИ
Да, мужики – они подлецы и сволочи. Ах, нет – негодяи. Дурют они белых и пушистых женщин.

Вот ходит томная, чисто-непорочная женщина, а тут подкрадается к ней такое мерзопакостное создание природы. На лицо доброе, а внутри ужасное. И начинает доверчивой женщине вешать лапшу на уши: «Я, мол, русалка, всё пойму, и с дитём тибе возьму…». Ну, или, там что-то в этом роде: «Жену оставлю». Если ещё не женат – «Женюсь!». И всё для достижения одной, гнусной цели – овладеть телом, насладиться. А потом уже – как получится. Сбежать ли, попользоваться ещё…

В основном у этих мужиков всё зиждется на обмане, в угоду их низменным инстинктам.

Даже, если женится, то при случае налево свернёт, обманет зазевавшуюся девчушку – и обратно. Или не обманет любовницу, а обманет жену. И бросит жену.

Вот такая у них, у этих мужиков, природа. Их можно классифицировать на виды, подвиды, определяя вектор порочности. Чтобы потом уже встречать врага во всеоружии.

Кто предупреждён – тот уже вооружён.

Вот так – изучить все повадки этих мерзавцев, а потом отдаваться им расчётливо и хладнокровно: «Бери, подлюга! Но я тебя всё равно насквозь вижу!..».

Как-то… Ничего нового…

Обычное швыряние камнями из женского лагеря в мужской.

А откуда, всё-таки, эти негодяи, эти подлецы, берутся?

Вот вертится женщина перед зеркалом. - «Для кого ты так стараешься, красишься, выбираешь бельё, верхнюю одежду?». - «Для себя».

Конечно, «для себя». Особенно удачное оформления себя «для себя» может уже от подъезда собрать шлейф особей мужского пола. А, при особом старании, если у женщины получится изобрести себе уж очень радикальный кутюр, то какая-то особь уже и не сможет себя сдержать, решится на насилие.

Ах! Как много несчастных одиноких женщин, которые тайно живут с женатыми мужчинами. Как это унизительно – жить во лжи. А годы проходят, всё лучшие годы…

Но – обратимся к истокам: была определённая точка отсчёта, с чего это всё началось.

Каждая женщина от природы оснащена набором средств, которые должны притягивать к ней мужчин. И природа позаботилась о том, чтобы средства эти действовали безотказно. Иначе зачахнет род людской, вымрет. Природе наплевать – женат кто – разведён? Мужчина должен встретиться с женщиной, с ней совокупиться, чтобы она родила ребёночка. Поэтому у женщины – специальный запах, который воздействует на подсознание мужчины, у неё определённые нотки в голосе, которые доводят его до дрожи. Она одевается так, чтобы обратить внимание мужчины, привлечь его к себе, возле себя задержать.

И что – строить из этого выводы, что женщины коварны и – порочны? Пытаться их классифицировать, делить на подвиды?

Порочна ли кошка, приглашая кота на рандеву?

В конечном счёте, ей нужен не кот, а котята.

Отнимите у неё котят, и кошка снова будет искать кота.

Как вы думаете – как он узнаёт о том, что понадобился? А – просто – когда кот нужен кошке, у неё появляется особенный запах, она по-особенному мурлычет, она надолго задерживается возле какого-то ободранного Васьки, сидит, будто бы просто так, из желания поговорить о погоде.

Если кот кошке не нужен – он не будет соваться к ней со своими услугами.

«Кобель не вскочит, если сучка не захочет». Народная мудрость. Нравственность кобеля целиком зависит от желаний сучки. Не будет он её ни обманывать, ни обещать, чтобы добиться своего, золотые горы, если она сама его не заставит это делать.

Быки в стаде ведут себя спокойно, пока какой-нибудь корове не пришло время в очередной раз забеременеть.

И тут – всё мужское население стада приходит в движение. Коровка, которая ни сном, ни духом, которая ни о чём таком даже не помышляла, которая из себя вся смирение и добродетель – бежит крупной рысью из стада к посёлку. За ней – десять-пятнадцать претендентов на её копыто и сердце.

Заметим – корова к быкам не пристаёт. Она им не подмигивает и не принимает развратных поз. Никаких внешних признаков, которые могли бы уличить её в легкомыслии.

А быки – как сдурели.

День-два и всё заканчивается. Бычье семя попало в корову, укоренилось. И быки о ней сразу забыли.

Никто уже не подходит к ней, не спрашивает, который час, любит ли она Ахматову и что делает в ближайшие выходные.

Корова выключила свою систему воздействия на быков. И они снова стали тихими и целомудренными.

Так, о чём это я?

Говорят, на базаре два дурака – один продавец, другой – покупатель.

Нужно ли упрекать женщин, за то, что они женщины, а мужчин, за то, что они мужчины?

Мужчины, пока живы, будут обращать внимание на женщин, будут к ним приставать. Женатые ли, холостые… К замужним, разведённым, девушкам и чьим-то невестам. Будут им врать, делать подарки, говорить комплименты. Природа наделила их своим арсеналом оружия, чтобы воздействовать на женщин с оптимальным результатом. Программа всё та же – продолжение рода.

Если люди пытаются сопротивляться – надевают презервативы, делают аборты – у них не пропадает желание искушать, соблазнять, обманывать.

Чтобы опять встретиться, чтобы женщина одним взглядом заставляла землю уходить из-под ног мужчины, а он в ответ ей что-нибудь красиво и безбожно врал…

КОД ПРЕДАТЕЛЬСТВА
Сперма мужчины содержит в среднем восемьдесят миллионов сперматозоидов. Если представить супружескую пару, у которой близость происходит регулярно, два раза в неделю, а живут муж и жена, пусть не пятьдесят, не сорок лет вместе, а хотя бы тридцать, то получается, что женщину на протяжении супружеской жизни призывают к зачатию около ведра сперматозоидов. Сотни миллиардов. Целый Китай. С Бирмой, Индией и Лаосом, вместе взятыми.

А за жизнь – два-три ребёнка – больше почти не бывает. Все остальные когорты сперматозоидов, помыкавшись в женщине, отходят в мир иной, так и не сумев себя реализовать.

Но… Невостребованность этих хвостатых шалунов не является их собственной проблемой. Если их так много, значит, это кому-то нужно?

Нужно. Ну, да! Кому? Природе. Этой Природе желательно, чтобы сперматозоидов оплодотворилось, как можно, больше. Её как-то и в голову не приходит, что одна женщина не может родить даже миллиард детей. Ей это абсолютно всё равно. Природа навешивает на мужчину яйца – генератор спермы, пенис и, как Партия, даёт задание засеять, как можно больше, посевных площадей. У Природы на этот счёт нет никаких моральных принципов. Сей! – и всё тут!...

Ну и… мужчина по этому поводу испытывает всю жизнь известное беспокойство. С одной стороны – однажды и на всю жизнь, и только смерть разлучит. С другой – куда же девать всех этих своих претендентов на гражданство?

Выдерживает не всякий.

Попробовал я как-то разводить гусей. Не по своей воле – старушка Гурьевна, по доброте душевной, подарила пару.

А Маркин, преподаватель биологии в местной школе, сразу сказал, что эксперимент по разведению гусей, заранее обречён на неудачу.

Потому что для существования популяции необходим определённый минимум особей. В моём случае – гусиное стадо. Где этих гусей и гусынь несколько десятков. Иначе, в своём небольшом семейном коллективе, гуси перестают нестись и – конец.

Гусь вообще по своей природе однолюб.

Он всё время при своей супруге-гусыне состоит, ухаживает за ней, одаривает любовным вниманием. До тех пор, пока не посадит её на яйца.

Потом влюбляется в другую, которую любит так же беззаветно. Вот для этого-то и нужно гусю стадо.

Бывают ли случаи, чтобы гусь, если его разлучает судьба с гусыней, вдруг взмывает в небо и оттуда, как лебедь, сложивши крылушки, бросается вниз, чтобы умереть, погибнуть? Рассказов таких нет. Я думаю, причина тут, скорее, эстетическая, нежели в отсутствии на свете таких верных и благородных гусей.

Если с неба падает лебедь – тогда «ох!» и «ах!» - красота-то какая погибла! А, если простой гусь – то, кроме мыслей о борще, такая романтическая смерть ничего не вызывает.

Это я про что?

Бывают Правила. И бывают Исключения.

Правила – это когда Гусь сажает Гусоньку свою на яйца и отправляется дальше для исполнения своего природного долга. Чтобы род гусиный не вывелся, не пропал.

И – Исключения.

Это, когда Гусь, потерявши свою Единственную Возлюбленную, взлетает повыше и разбивается насмерть.

Подозреваю, что и у лебедей то же самое.

Вернёмся же к нашим баранам, то есть, к нам, к мужчинам.

Природа, когда навешивает на мужчину все необходимые приспособления для продолжения рода, одновременно в мозги вводит ему и программу неверности. Кодирует.

Мужчины, потому что у них воспитание, долг, совесть со стыдом, конечно, от этого мучаются. У них и борьба всё время идёт с этой аморальной кодировкой и ломка. Но, в основе своей, остаются предателями, потому что, хоть взглядом, хоть мыслию, а допускают себе отклонение от равномерного моногамного существования.

Даже самый первый поцелуй мужчины – самый чистый, самый искренний, это уже поцелуй Иуды…

У каждого на этой земле своя роль, своё предназначение.

Иисус знал, чем для него кончится его земная жизнь Живой человек – он не хотел мучений, он просил Господа – «Пронеси мимо меня эту чашу!..» Так, риторически, просил. Знал, что произойдёт то, что должно произойти.

Но трагедия не могла состояться без Иуды. Роди распределены. Расписан распорядок действий. Любимый ученик Христа должен его предать. Потом страдать. Потом повеситься.

Потом быть проклятым во всех человеческих поколениях.

Такова была Воля Господа.

Хотел ли этого Иуда?

Мог ли упросить Бога пронести мимо него Эту Чашу?..

СТУПЕНИ ВОЗРАСТА
Встречаемся как-то с другом Петей, и он мне сообщает радостную новость: - Знаешь, с такой женщиной познакомился! Красивая, одинокая, со своей квартирой. Сын в армии.

Время – Советский Союз. Нам по двадцать пять. В Советском Союзе одна из главных задач для решения интимных потребностей – это иметь какой-то угол. И не просто угол панельной пятиэтажки с её внешней стороны, а – угол, пусть той самой пятиэтажки, но со стороны внутренней. И желательно с обогревом в зимнее время. Квартира – это вообще была мечта. А, если в этой квартире ещё и не путалось под ногами никакого постороннего населения, то мечта превращалась в прижизненный коммунизм. Когда каждому по потребностям. И – столько этому каждому, сколько он хочет.

Братья по мужскому оружию рассказывали всякие экзотические истории о сексе в жиденьких кустиках сквера, в подвалах, на крышах домов, возле люка мусоропровода. Приходилось делить территорию с исконно кошачьими владениями.

Друг детства Толик Зубко рассказывал, как он лишал невинности девушку зимой в подъезде, посадив её на батарею. Глухая ночь. Слабый свет электрической лампочки. Мороз. Запах кошачье-человечьей мочи. Кровищи было! Слёзы! Первая любовь… Наш адрес, блин – Советский Союз… Сейчас говорят – хорошо тогда было. Кому?..

И вот Петя рассказывает мне про такую жизненную удачу: красивая женщина с квартирой! А у неё, наверняка, есть подруга. И… сын в армии…

Когда тебе двадцать пять, представление об окружающих тебя людях вполне определённое. Например, если у женщины, даже у самой красивой, сын в армии, то сразу думаешь: а передвигается ли ещё она по комнате без посторонней помощи? Представляешь в глубоких морщинах лицо, отвисшие груди… И на фиг тогда эта её отдельная квартира? Лучше уж в подъезд, на батарею, с девятнадцатилетней…

А вот когда было пятнадцать, то совсем взрослыми выглядели девчонки, которым исполнилось восемнадцать. Казалось, что они такие взрослые и уже всё знают…

Да, Бог с ними, с девчонками. Фильмы нашего детства, юности. Штирлиц-Тихонов не пожилой, но очень взрослый мужчина. Зрелого возраста Высоцкий. Леонов. Табаков…

Проходят десятки лет, ты снова смотришь фильмы с любимыми актёрами и думаешь: - Господи! А ведь Владимир Семёнович-то совсем мальчишка!.. И Мимино-Кикабидзе, почти подросток, пристаёт к стюардессе-старшекласснице Прокловой. И Леонов… Какой же он старик! Мужчина в расцвете лет!

Идёшь летом по городской улице и видишь прекрасных, одетых со вкусом, по последней моде, женщин, про которых говорят, что им пятьдесят, но почему-то ты не замечаешь у них, ни морщин, ни каких-то других, казалось бы, свойственных возрасту, изъянов.

Распрямляешься сам, подтягиваешь живот, делаешь обаятельную улыбку. И, как тебе кажется, у тебя загораются глаза.

А женщина, в лучшем случае, проходит мимо, просто тебя не заметив.

В худшем – думает: - Живой ещё дедушка. И передвигается ещё без посторонней помощи. Только вот лицо у него что-то перекосило (это про мою обаятельную улыбку).

– Дедушка, вам плохо? Может, вызвать врача?..

Самое подходящее, что можно в этом случае ответить, так это поддакнуть, согласиться: - Спасибо, дочка, я как раз в полуклинику… Я сам… Тут недалече…

ЖЕНЩИНА ПОСЛЕ…
Прибегает маленькая девочка домой с улицы, плачет, жалуется маме: - У Юрки есть писюнок, а у меня нету. Он смеётся надо мной и дразнится. – Не плачь, дочка, - успокаивает мама. Вырастешь – у тебя много писюночков будет…

Права мама девочки, но только отчасти. Поначалу, да. Исполняется девушке двадцать лет – и перед ней весь парк мужских писюночков в возрасте от двадцати до пятидесяти лет. Все дороги к ним открыты, все пути.

Но проходит десять лет.

Парк писюночков сокращается на десятилетие.

Ещё десять – остаётся всего ничего.

И вот наступает у женщины замечательный возраст: пятьдесят, ягодка опят. Время, когда уже не нужно предохраняться, не нужно себя сковывать в желаниях. Когда уже про эти мужские писюночки знаешь всего столько, что можешь уже предположить практически любой сценарий развития событий. Когда и можется, и – что главное! – ещё как хочется! И уже знаешь, чего именно, как и - сколько. Только… Писюночков мужских уже вокруг – раз, два и обчёлся…

Ну, тут я, может, несколько краски сгустил. Где-то, может, не точны рамки хронологии, но, в общем, картина следующая: к моменту женского полового расцвета, женское население вынуждено любоваться бледными красками мужского заката.

Царствие небесное моим родителям, но вспоминаю я, как в восьмидесятилетнем возрасте проговорилась мама, что переживает отец по поводу ослабевания мужских своих способностей. Папа на пять лет был мамы моложе…

А вот ещё друг рассказывал про своего отца-родителя. Папа его жил на старости лет одиноким, но активно пытался кем-то скрасить своё одиночество. В первый же день пребывания в каком-нибудь доме отдыха, папа, с помощью матюгальника, или же просто взобравшись куда-нибудь на возвышение, привлекал к себе внимание и объявлял о своих достоинствах: холост, два института, хорошая пенсия, хочет познакомиться с женщиной для серьёзных отношений. Кастинг в парке на скамейке в девятнадцать часов.

И женщины приходили. И, случалось, дело, действительно, доходило до серьёзных отношений. То есть: женщина приглашала дипломированного холостяка к себе жить. Кормила борщом. Стирала ему одежду. Показывала огород и кур.

Потом папа вдруг собирал чемоданчик и бросал свою подругу. Уезжал к себе домой. И с возмущением рассказывал родственникам, что очередная невеста ожидала от него ЕЩЁ ЧЕГО-ТО!!!

Я часто задумываюсь: у нас миллионы женщин в возрасте от пятидесяти до восьмидесяти лет. Все они не только живые, но среди них ещё очень много таких, кто бы ещё отнюдь не прочь порадоваться жизни во всех её самых счастливых подробностях. Но…

Я не зря начал отсчёт от пятидесяти лет. Многие в этом возрасте ещё на ногах, многие ещё бегают. Но мужчины, с теми замечательными качествами, за которые по преимуществу их женщины любят, эти мужчины как-то выпадают из списков кандидатов, которых ещё хочется, ещё удобно поздравить с Днём Святого Валентина. Номинально они ещё остаются в списках мужчин. Но ходят они по земле, доживают, отмеренные судьбой сроки, как уже никому не интересные зомби с ватерпасами.

После пятидесяти мужчины-самцы гаснут, как звёзды на утреннем небосклоне.

И вот – жизнь женщины: отмеренный ей судьбой срок она доживает без половой жизни. Ещё десять, двадцать, тридцать лет приходит весна, а прекрасное это время года, как будто уже умерло. Чирикают воробьи, насекомые жу-жу-жу, а для женщины в этом, за роковой чертой, возрасте – всё это уже какой-то параллельный мир. По телику песни про любовь, фильмы про любовь, на улицах по пятницам свадьбы, соседку бросил любовник (к другой ушёл, кобель) – всё это – из другого мира…

Мужику-то что: он походил несколько лет со своим ватерпасом и с облегчением умер, а женщине… Она ещё несколько лет остаётся жить. Одна в постели. Никто не принесёт цветов, не скажет «доброе утро!», а вечером, перед сном не поговорит, не погладит вагину…

Да, можно сказать: - Что это за глупости, мелочи какие! В Зимбабве народ голодает, российское здравоохранение лечить не успевает, пенсионный фонд – платить. В доме батареи полопались, а ЖКХ деньги дерёт…

И – далась она кому, эта половая жизнь на старости! Позор-то какой…

Но, как женской душе десятилетия ещё, изо дня в день, жить без… Любви?..

И ведь – живёт…

ПРО ВЫСОКИХ МУЖЧИН
Наша телевизионная программа «10 Ѕ» в бывшем городе Актюбинске, которая была обо всём и про всё, однажды познакомила своих зрителей с информацией, которую можно было бы отнести к весьма специфическим.

В «лихие» девяностые вдруг резко обвалился рубль. Ну, и последствия стали себя обнаруживать в тех уголках нашей жизни, в которые мы стараемся не заглядывать без крайней на то надобности.

Но – вначале о тех, в которые нам заглядывать приятно.

Самый продвинутый, авангардный, первый в Актюбинске частный еженедельник «Время» стал публиковать объявления о любовных знакомствах. Никто в актюбинщине до него этого не делал. А, поскольку людям не только интересно знакомиться для любви, но и про это читать, то и тираж еженедельника, естественно, подскочил.

Знакомиться хотели все и со всеми. Вначале робко, о потом всё смелее и смелее стали давать объявления «мальчик-мальчик», «девочка-девочка», «я вышел на пенсию, где ты, моя Лолита!» и пр.

Были в объявлениях требования к партнёру общего порядка. Женщинам хотелось, кроме того, чтобы избранник называл тёщу мамой, ещё и - чтобы рост у него был не менее, чем метр восемьдесят.

Ну и – ладно. Хотят – пусть ищут. Кому что.

Но тут обвалился рубль. И стали к нам в редакцию, наряду с другими, поступать тревожные звонки, что возникли проблемы человека похоронить. Гробы резко подскочили в цене. Раньше старики друг друга хоронили и как-то с этим тихо справлялись. А тут выяснилось, что на то, чтобы похоронить человека в гробу, элементарно не хватает средств. По городу поползли слухи о «многоразовом» использовании гробов. О том, что делать их стали уже, чуть ли не из картона, лишь бы покойника до кладбища довезти.

Ну, и – такой слух: если рост (или – длина?) покойника превышает метр восемьдесят, то платить за гроб уже нужно, чуть ли не двойную цену.

Вот так вот! Мечтает женщина, мечтает о мужчине высокого роста, а потом выясняется, что за это удовольствие нужно расплачиваться по повышенным тарифам.

Вообще, непонятно, что женщины хотят от высокого мужского роста? Какая от него польза? Ну, в кои-то веки лампочку завернуть, звёздочку на ёлку поцепить. В остальном же – одни расходы. Высокий мужчина с экономической точки зрения семье совсем не выгоден. Костюмы ему нужно большие покупать, длинные. Туфли огромные. Кормить нужно… Даже в армии рослым солдатам дают дополнительную пайку.

Да, насчёт нашей армии. Современной. Набор ударных боевых частей Российской Красной Армии сейчас ведётся в основном из деревень. Во-первых, потому, что у деревенских нету таких серьёзных денег, чтобы от армии откупиться. Во-вторых, они смотрят единственный первый канал телевизора и верят, что армия для мальчика – это и долг и честь.

Но не всегда деревенские подходят под физические стандарты, какие для нашей Армии необходимы. Зачастую рост не достигает полутора метров, а те, кто счастливо для папы с мамой эту планку преодолел, не проходят по весу.

Ну, эти фокусы известны всем ещё со времён бравого солдата Швейка. Рост, конечно, призывнику выправить трудновато. А вот с весом… И направляют деревенских мальчишек-доходяг на «доращивание» в специальные лагеря. Кормят там их, как на убой, как будто завтра на передовую. За три-четыре недели с тридцати килограммов вес будущего десантника достигает уже сорока. Как минимум, его уже можно выставлять против китайца. Другое дело, что через две недели в армии, после того, как новобранец примет присягу перед знаменем, в туалете, перед «дедами», его тельце вернётся к первоначальному объёму. Ну, подумаешь, двух наших десантников выставим против одного китайца. И вообще – богатства наши будут прирастать Сибирью. Когда вся Сибирь «прирастёт», заполнится Иванами Ивановичами, выходцами из Китая, то мы и троих против ихнего одного выставить сможем.

Одна закавыка – враг-то у нас один, основной – Америка!..

Однако, вернёмся к нашим баранам.

Итак, что толку от мужчины высокого роста?

Длинный, или маленький пролежит весь вечер на диване с газетой перед телевизором? Длинный диван промнёт больше. Еды съест больше. В кровати кругом его ноги. И совсем нет никакой прямой зависимости между ростом мужчины и его мужскими качествами. Весь организм растягивается на длину рук и ног. Естественно, что это происходит за счёт сокращения других жизненно важных, органов. К другому присовокупится только в том случае, если от чего-то отымется…

А потом ещё этот… гроб… И раньше в минуты потери близкого человека бывало грустно, а теперь, когда, говорят, цены на гробы для длинных мужиков удвоились, то стало горше ещё в два раза.

И программа «10 Ѕ» решила прояснить ситуацию.

Мы выехали со съёмочной группой в похоронное бюро, которым заведовал Георгий Дзоценидзе, и спросили напрямую:

– А, что, существует ли разница в расценках на гробы для покойников обыкновенных и для тех, кому за сто восемьдесят?

– Нет. - Ответил Георгий Дзоценидзе. - Никакой разницы между покойниками в плане расценок на гробы мы не делаем.

Вопрос, который вызывал тревогу у граждан Актюбинска, проживающих со своими высокорослыми родственниками, был снят.

Этот выпуск программы «10 Ѕ» был опубликован в еженедельнике «Время» на последней странице.

Там же, где размещались объявления о знакомствах и некрологи.

ПРО ВЫСОКИХ ЖЕНЩИН
Это, конечно, субъективно.

Почему высокие женщины выбирают маленьких мужчин?

Чёрная сигара не идёт в усах вам. Она – для негра с чёрными усами!

Высокую женщину – высокому мужчине!

Ан – нет. Высокая – так обязательно возле неё какой-нибудь Дэнни Де Вито, маленький лысый малыш.

А вот представьте жизнь высокого мужчины. Вокруг все или одного роста, или пониже. Но почти все женщины – ниже. Невысокий рост женщины, по сравнению с мужчиной, это её дополнительный вторичный половой признак.

Если рядом с высоким мужчиной оказывается высокая женщина, он начинает чувствовать себя как-то неуютно. Что-то в мире нарушается, смещается. Он, как вроде снова становится маленьким. Или – возникает ощущение, что женщина, которая рядом – одного с ним пола. Потому что привычный рост женщины – маленький.

Это, как если, впервые целуясь с женщиной, провести рукой у неё по грудям и вдруг обнаружить на их месте абсолютно гладкое место.

Нет признака – нет женщины. Или – нужно к этому привыкать. Для первой встречи это неподъёмно.

И – представьте жизнь высокой женщины.

Для неё рост партнёра к половым признакам не относится. Потому что в основном все рядом с ней – и мужчины, и женщины – маленькие. Вот эти маленькие – мужчины. А вот эти маленькие – женщины. И женщина с интересом наклоняется, разглядывает мужчину, который хочет завладеть её вниманием. Он подпрыгивает, пытаясь заглянуть ей в глаза. Говорит о своих чувствах повышенным тоном – чтобы докричаться. Пытается добросить до уровня её глаз букет с цветами.

В конце концов, ему удаётся взобраться, допрыгнуть до всего, о чём он так страстно мечтает.

ДЛЯ ЧЕГО МЫ РАЗНЫЕ?
Мужчины и женщины мир воспринимают по-разному. Поэтому между ними часто возникают споры, в которых каждый чувствует себя правым и никак не может понять, почему о вещах, вполне очевидных, нужно спорить и ещё чего-то доказывать.

Естественно, закрадывается мысль, что жена или подруга дура, а прекрасная половина тихо и обречённо думает, что муж, друг просто в некоторых вопросах козёл.

Вспоминается придумка служащих английского метрополитена, которые выпустили две разные карты одного и того же метро. Одну – для своих английских дур, другую – для сэров-козлов.

С художниками сотрудничали учёные.

И, говорят, и та и другая половина английского общества весьма положительно оценила внимательность и деликатность сотрудников подземки. Леди как-то сразу подходили любоваться картинкой, приготовленной для них, джентльмены молниеносно ориентировались в мужской схеме.

Вообще Творец, созидая мир и всяких тварей, ничего не делал просто так. Во всём, если приглядеться, всегда был и умысел и промысел.

И, почему же он, поделив человечество по половому признаку, ещё и в мозги внёс это непонятное различие? Ну, сделал бы всех одинаковыми – и тоже бы не сомневался, что это хорошо.

Познакомились парень с девушкой, дружат – и никаких споров у них, никаких разногласий.

Супружеские пары жили бы бесконфликтно по пятьдесят лет – и тоже всё замечательно до того, что вспомнить нечего.

Но тогда возникает вопрос: а зачем человеку два уха? Глаза? Две ноздри, руки?

Ведь, кажется, если смотреть на мир двумя глазами, то ничего нового о нём не узнаешь. Одним глазом посмотри – домик, речка, огород. Закрой его, посмотри другим – то же самое.

Но вот двумя-то глазами смотреть лучше. И, если ухо одно, то и определить трудно, откуда марал кричит, с какой стороны трамвай по путям грохочет.

Выходит, на мир смотреть, его слушать, нюхать лучше всё-таки с разных точек! Чтобы картина полнее была.

Вот и создавая мужчину и женщину, Творец, предполагая, что потом, как им не вертеться, а нужно объединяться в одно целое, наделил их чуточку разным взглядом на свой мир. Чтобы видели они его в объёме. Чтобы, соединившись, полнее видели, понимали, чувствовали его красоту.

Но – созерцание природы влюблёнными парами в 3D, вряд ли являлось главной целью Создателя. Свой рукотворный мир Он представлял не как застывшую, раз и навсегда удачную, совершенную догму, а - как развивающуюся конструкцию.

Об эволюции Он начал думать гораздо раньше Дарвина и его обезьян.

И вот для того, чтобы родители, воспитывая своё потомство, могли полнее заряжать его всякой, полезной для жизни, информацией, им и была подарена такая способность видеть мир по-разному.

Не для того, чтобы спорить на кухне про борщ или выяснять, из-за чего они поженились и кто первый. А – для более тонкого продвижения своих чад вверх, по ступенькам эволюции.

Папа поговорил с сыночком о технике, дал посидеть за рулём машины, мама булочку в рот засунула, по попке шлёпнула – вот и сразу, рывком и продвинулся ребёнок в развитии.

Конечно, вырастают нормальные дети и при одном родителе.

После войны целое поколение на мамах выросло. Ничего, в общем-то. И на поколении это никак не сказалось. Совсем не заметно.

Как, в принципе, если смотреть на мир одним глазом.

Почти

никакой

разницы.

ВНУЧКА

Перед новогодними праздниками шестилетняя внучка Катенька торжественно мне сообщает: - Меня на Новый год выбрали Снегурочкой!

Этому невозможно было не обрадоваться. Я обрадовался. И спрашиваю: - А кто будет Дедом Морозом?

– ???????????

Катенька молчит и смотрит на меня с очевидным непониманием.

Я повторяю вопрос. – А, кто, - мол, Дедом Морозом-то будет?..

– Никто…

– Ну, как это никто? У вас что, Деда Мороза не будет?

– Будет.

– А кто будет Дедом Морозом?

Опять: - Никто.

– Ну, вот ты, Катенька, будешь Снегурочкой, а кто у вас будет Дедом Морозом?..

И тут Катенька, кажется, понимает.

Она понимает, что дедушка уже старенький и просто кое-где тормозит. И просто уже забыл, откуда берутся Деды Морозы.

– Ну, дедушка!.. Он же – НАСТОЯЩИЙ!!!...

Звоню сыну. Трубку берёт Катенька.

– Алё!..

– Добрый вечер, Екатерина Викторовна!

– Здравствуйте…

– Екатерина Викторовна, Вы сегодня замечательно выглядите!..

Катенька молчит, слушает.

– Мне очень нравятся Ваши волосы, у Вас очень красивые глаза…

Ребёнок слушает дальше.

– Катенька, а папа с мамой дома?

– Да…

– Ты им скажи, пожалуйста, что мы с бабушкой подойдём к ним через полчасика.

– Хырашшоу!.. – раздаётся в трубке тонкий голосок, в котором неожиданно угадываются нотки фотомодели, уставшей от многочисленных признаний поклонников.

На другой день я зашёл за внучкой в садик. Катенька весело одевалась, отбегала, приносила тетрадку, в которой были её рисунки и отличные оценки преподавательницы. Потом вдруг остановилась, встретилась со мной на какой-то момент глазами, которые вдруг стали совсем серьёзными, и тихо сказала:

– Дедушка… А я всё помню, что ты мне вчера говорил…

ЖЕНЩИНА И… БОГ…
Скоро Восьмое Марта. Чаще, чем обычно, думается про женщин. Обычно думается всё время, а перед Восьмым Марта чаще.

И вот что пришло в голову ни с того, ни с сего.

Что вот верю я в Бога. Хотя говорить об этом не люблю. Дело это личное, интимное. Но… Не смогу пройтись пешком по озеру. Не такая у меня вера, не совершенная. Но я приблизительно знаю, какой она должна быть. Какие чувства нужно к Богу испытывать. Мне есть с кем сравнивать. С Женщиной.

Вот, когда в неё влюбляешься, то чувство это может быть бесконечно далеко от обычного полового влечения. Просто восторг. Просто – счастье. Непрерывное, сладостное, всепоглощающее. Когда приближаешься к ней – перестают действовать законы гравитации. Да, и озеро можно спокойно перейти и перешагнуть через пропасть. И счастье всё – и прикосновение, и голос, и запах. И даже вещи любимой женщины становятся священными, на них как бы нисходит благодать от вашего Божества. Забытый шарфик. Запах духов. Оставленный волосок на расчёске…

Но – нет, конечно, сравнивать никак нельзя! Кощунство! Богохульство! Но я -сравниваю. Редко, но в церковь я захожу. Крещусь перед иконами, читаю молитвы. И я понимаю разумом, что должен был бы испытывать какой-то трепет, но – нету трепета.

Я чувствую это несоответствие, эту разницу и думаю, что я, конечно не прав. И так, как я отношусь к Женщине, нужно относиться к Богу. Но, ведь нельзя просто механически поменять их местами, чтобы было правильно. Чтобы перед Женщиной помолился, поставил свечку, а, перед Богом – радость, восторг. Потеря гравитации…

Что-то не правильно у меня.

Прости меня, Господи!..

Картина на обложке - Numberism. Sienna Morris.

Оглавление
АФРОДИЗИАКИ ЖЕНЩИНА
СВОБОДНАЯ ЖИЗНЬ
ТЮЛЬПАНЫ
ПРИНЦЕССА, ДОЧЬ КОРОЛЯ
САТИСФАКЦИЯ
НА СНЕГУ РОЗОВЫЙ СВЕТ
ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ…
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВСТРЕЧИ
ИДЕАЛЬНАЯ ЖЕНА
ГОСТЬЯ
ЗАМУЖЕМ
УБИЙСТВО
КАК Я ЧУТЬ БЫЛО НЕ ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ
ТЁМНЫЕ АЛЛЕИ
БОЛЬНО !..
ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ
ЛЮБЕЗНЫЙ МОЙ ДРУГ, ФРАГОНАР...
УЗЫ ГИМЕНЕЯ
ЛЕДОХОД
ИХ ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА
УШЛА И НЕ ВЕРНУЛАСЬ
СКОЛЬКО НА НЕБЕ ЛУН?
ПУТЬ К СЕРДЦУ МУЖЧИНЫ
СОН В ЛЕТНИЙ ДЕНЬ…
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ ХХХ
ПОЧТИ ВСЁ ТО ЖЕ САМОЕ НАТАШКА
БУЛЬВАРНОЕ ЧТИВО
СТРЕСС
ПАПА
ГЕНДЕРНОЕ ПОДЛЕЦЫ И НЕГОДЯИ
КОД ПРЕДАТЕЛЬСТВА
СТУПЕНИ ВОЗРАСТА
ЖЕНЩИНА ПОСЛЕ…
ПРО ВЫСОКИХ МУЖЧИН
ПРО ВЫСОКИХ ЖЕНЩИН
ДЛЯ ЧЕГО МЫ РАЗНЫЕ?
ЖЕНЩИНА И… БОГ… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
______________________________

1 – Курайли - Юлиус Фучик думал, что там разводят кур

2 - ДСК – рынок для бедноты в Актюбинске