Глава 141. Бетховен. Седьмая симфония

Людвиг ван Бетховен
Симфония №7 ля-мажор
Берлинский филармонический оркестр
Вильгельм Фуртвенглер (дирижер)
Запись — 3 ноября 1943 г., Берлин

Yuriyauskiev: Разговоры на форуме по поводу исполнения Седьмой Симфонии разными дирижерами и меня заставили вновь прикоснуться к этому шедевру. Конечно же, снова выбрал Фуртвенглера. Я его давно для себя выбрал. Какой колосс! Точнее, два колосса! Но Бетховена надо уметь исполнить, иначе может и не прозвучать. А здесь полное слияние! Хотел бы спросить у людей знающих: правда ли, что вторую часть кто-то назвал «шествием пилигримов»? Я такое сравнение нашел в Дневниках Рихтера.

MargarMast: Еще не успела послушать Фуртвенглера, но я никак не могу понять, как Allegretto можно назвать «шествием пилигримов». Вот уж действительно ничего более дальнего нельзя себе придумать. Это скорее скорбное томление одинокого Духа, лермонтовского Демона, жаждущего любви, которая ему недоступна. Это — тоска одиночества и невозможности найти себе равновеликого. Тем более удивителен переход к такому странно-веселому Presto — как будто Бетховен стряхнул с себя всю эту невыносимую тяжесть и решил предаться беззаботному забытью. Это, конечно, мои фантазии, но так мне это слышится.
Хотя, слушая сейчас Фуртвенглера — наверное, я ошиблась — это и правда похоже на скорбную процессию людей, тяжело ступающих по каменистому пути, несущих свои вериги, но, вероятно, видящие свет веры впереди — как все меняется с возрастом! Выше это были какие-то давние воспоминания.
Тем не менее, идея Presto остается мне непонятной. И Перваяя часть — торжественно-радостное, энергичное, как будто даже бравурное Poco sostenuto – Vivace — как оно вяжется с Allegretto? Я не понимаю целостной концепции этого произведения. Кто-нибудь мне поможет? Даже если Allegretto — действительно скорбное шествие пилигримов, как это сообразуется с окаймляющими частями в ярких мажорных тонах?

Yuriyauskiev: А как в Седьмой сонате Бетховена? Такое вот единство противоположностей (с борьбой или без).

MargarMast: Сейчас еще раз послушаю — но мне кажется, никогда не встречала я такого резкого контраста между частями — когда после совершенно захватывающей дух второй — третью просто хочется выключить, несмотря на великолепного Фуртвенглера. Потому что это даже не «пир во время чумы» — это просто перечеркивание в себе самом чего-то глубинного и великого. Третья часть всю жизнь у меня вызывает душевный протест.

childcomposer: Когда Бетховеном написана Седьмая симфония? В 1812 году. Для меня это — картины войны и мира того времени. Третья часть — взгляд на поле битвы с высоты птичьего полета (основной раздел скерцо). Два ре-мажорных трио (трех-пятичастной формы) — «камера наезжает» (да-да, если хотите, Седьмая — самая кинематографичная из бетховенских симфоний!), крупный план — стоны раненого, его предсмертные видения...

MargarMast: Ну, это какое-то очень уж графически воплощенное виденье симфонии. У меня Allgretto Седьмой не имеет земных ассоциаций — потому для меня эта вещь всегда будет оставаться загадкой.

balaklava: Седьмая симфония Бетховена послужила поводом для высказывания Вебера, назвавшего ее автора — созревшим для психушки. Отчасти он был прав. Время написания этого произведения было непростым для Людвига: прогрессирующая глухота, проблемы с женщинами, политическая ситуация.., Как тут не выпить? В винных парах рождалось это гениально-сумасшедшее произведение.  «От опьяняющей радости до отчаяния». Бетховен хохотал так же неистово, как и рыдал на следующий день. Вот отсюда и контраст, как между частями, так и внутри частей.

sir Grey: Суммируя все здесь сказанное, замечу: Бетховен — композитор трагический, ничего «хорошего» у него не будет. Если его миноры заставляют трепетать от страха, то мажоры просто убивают наповал. Страшнее финала Пятой симфонии или «Эгмонта», или, наконец, «Оды к радости» (!!!) ничего нет на свете. Не случайно в современном кинематографе, если кого-то расстреливают или заживо хоронят — обязательно будет звучать за кадром «Алле меншен….» и т. д. (если Вивальди надоел). Эта бетховенская радость не имеет аналогов. В русской поэзии я бы сравнил с этим «оптимизм» Маяковского, скажем, последнюю часть поэмы «Хорошо!». Алегретто из Седьмой нам еще хоть как-то понятно, но радость третьей и четвертой части — это просто какой-то абсолютно неземной взгляд: «Я не человек, и все человеческое мне чуждо». Что-то Бетховен здесь делает абсолютно запрещенное в этих частях.