Валенок

       Старик сидел на вкопанной у забора древней однодосчатой скамейке и уперевшись спиной в покосившийся от времени штакетник, щурил слезящиеся глаза на разгорающийся закат. Его большие, коричневые от возраста и солнца ладони лежали на коленях, а худые до нелепости, обутые в траченные годами и молью валенки ноги, были вытянуты вперёд, почти доставая пятками до тянущейся вдоль забора тропинки. На испещере;нном глубокими морщинами, смуглом лице давно уже сидел надувшийся от крови комар, но старик не обращал на комара ровно никакого внимания, будто бы того и не было вовсе.

       Зато был закат. Огромный, почти в треть неба, алый как бушующий пожар, великий и неотвратимый. Охватывая мир, он словно наполнял грудь старика неким непостижимым небесным огнём, распаляя память и согревая изнутри не хуже шитых переподшитых валенок, давным давно сроднившихся с мозолистыми стариковскими ногами.

       Именно из-за этой, появившейся много лед назад привычки носить валенки вне зависимости от времени года, местные остроумы и прозвали старика под стать обуви – Валенок.

       Старик сначала не обижался. Ну а что? Очень метко подмечено. Вот ведь кто он? Дремучий, избегающий людей бобыль давно переживший свой и без того немалый век. Валенок и есть. Да ещё (и смех, и грех) кличка эта, оказалась созвучной с его именем – Валентин. Вот Валечкой же он в детстве был? Был. Правда так нежно его звала только мама, да ещё бабушка. Вальком для друзей тоже был. А уж позже был и Валентином, и Валентином Ивановичем, и даже дедой Валей. Ну значится пришло время побыть и Валенком.

       И всё бы ничего, да вот только с годами, в звучании этого безобидного прозвища, появились новые, презрительно-брезгливые нотки, перевоплощающие по своему тёплое обращение практически в плевок, в его, старика сторону.

        Вот тогда то и пришла обида. Пришла, да не задержалась. Сменилась безразличием, которое впрочем, распространялось не только на прозвище, но вообще на всё, что окружало старика.

       Давно приелась Валенку жизнь. Дни потеряли цвет, еда потеряла вкус, а радости и вовсе ни в чём не осталось. Остались только закаты. Их-то и старался Валентин Иванович не пропускать, находя в этом какое-то особое упоение, объяснение которому найти не пытался. Нравилось и всё. Это молодые пусть копаются в себе да анализируют. А ему, Валенку, объяснения не нужны. Ничего ему не нужно. И ни кто. Как собственно не нужен никому он. Зачем кому сдался старый, валяющийся на помойе валенок?

       Тем не менее, дом старика хоть и был настолько ветох, что ни о каком ремонте не могло быть и речи, но на помойку совсем не походил. Чисто было в доме. Пусто, бедно, уныло, но чисто. Поддержание чистоты, было единственным делом, которому Валентин Иванович отдавался регулярно и самозабвенно. Каждое утро брал он веник, совочек и обходил дом, выметая из всех углов несуществующую пыль. И не то, чтобы ему это нравилось или не нравилось, но вот только с некоторых пор, уборка стала дя старика некоей болезненной манией, которой предшествовал ряд событий произошедших лет десять назад.

       Тогда к Валентину Ивановичу приехал сын. Старик не видел его давно. Поди с тех самых пор, как оттрубил Гришка (так звали сына) три года на фроте, да вернулся после службы в родное село, в котором кстати так и не задержался. Погулял, покутил несколько месяцев, да махнул в город, на заработки. Зработки затянулись. Нет, первые пару лет он ещё приезжал на недельку-две, помочь предкам с огородом, но потом вовсе забыл об их существовании. Денег на жизнь не подкидывал. На письма не отвечал.

       В лихие девяностые Валентин Иванович слышал от добрых людей, что дела у Гришки пошли в гору. Открыл заправку. Купил квартиру да машину и даже женился. Правда детей они с супружницей своей так и не нажили.
       Но вот потом, уже в конце нулевых, что-то там произошло и рухнул весь Гришкин уклад, как-то совсем уж в одночасье. Бизнес сгорел. Машину забрали за долги. Жена разделив квартиру, ушла к другому. И запил тогда закрывшийся в доставшейся ему после судов да разделов комунальной комнате, Гришка. В горькую запил, жалея себя и теряя то человеческое, что ещё оставалось в нём после испытаний презренным металлом.

       Пару лет спустя, комната тоже ушла за долги и в одно ненастное осеннее утро, выплыл из холодного тумана битый стихиями пароход по имени "Григорий" да причалил к отчему порогу.

       Валенок не гнал сына. Даже сначала жалел по своему, ровно до тех пор, пока Гришка снова не начал пить. Да если бы только пить... Работать руками Гришка давно отвык и не было от него помощи ни в доме, ни на земле. А вот кулаками с дуру махать – это да. Этому он в городе научился. Одно время даже в традицию вошло то, что день когда старику приносили пенсию начинался с побоев. Бухнуть то надо. А на что бухать безработному? Правильно. На батину пенсию. Потом старик сам стал отдавать сыну деньги. Надеялся, что пронесёт. И проносило. Вот только ненадолго. Сорил пьяный увалень отцовскими деньгами. Гусарил... А потом снова колотил старика, думая, что у того либо клад за домом зарыт, либо где заначка припрятана..

       Местные алкаши тоже быстро вычислили дни, когда у Гришки появлялись деньги. Ждали его возле магазина, а после, под громкие дифирамбы о том какой он классный мужик и вообще лучший друг, затаривались спиртным и весело позвякивая бутылями вваливались в дом к старику, где и гужбанили беспробудно, порой по целой неделе.

       После же, когда деньги заканчивались, а дружки расползались восвояси, следовало несколько дней затишья смешанного с запахом мочи и сыновьими похмельными стонами, а когда болящий немного приходил в себя, всё возвращалось на круги своя, в чуть более вялотекущем режиме. То один зайдёт с пузырьком. То второй. А то и компашка на ночь останется...

       Однажды, морозным зимним вечером, ушедший за бухлом Гришка не вернулся домой. Не было его и к ночи. А на следующий день, ближе к полудню, ввалившийся в незапертую хату участковый, с неприязнью глядя на Валенка сообщил:

       – Гражданин Кузин Валентин Иванович? Отец Кузина Григория Валентиновича? Вашего сына сегодня утром, нашли мёртвым. По предварительной версии – замёрз. Точнее покажет вскрытие.
       И помолчав, уже менее официальным тоном добавил:
       – Опросил я тут кое кого. Картина вырисовывается такая: купил он значится водки, да только до дому не донёс. Встретил Кольку Есипова и решили они опохмелиться, как говорится: "не отходя от кассы". Нажрались до "синих огурцов" прямо за магазином. Даже подрались слегка. Потом Колька домой пошёл, а Гришка допил что оставалось и что-то в нём переклинило. Наверное улицу перепутал. Пол ночи ломился в дом Фёдора Анохина, требуя пустить его домой, да был послан Фёдоровой супружницей через дверь. Ну а утром, когда пошла Ленка, дочь еённая, корову доить, нашла его лежащим под забором, без всяких признаков жизни.

       Не заплакал тогда Валенок. Только мысль мелькнула: "Отмучался. И я отмучился. И Гришка."

       Хоронить сына тоже не стал. Не на что было и вообще...

       Потом, не раз прокручивавшему в памяти эту ситуацию Валенку, было стыдно за своё безразличие. Почти до слёз стыдно. Ну а потом и это прошло.

       Особливо когда облюбовавшие Валенкову хату Гришкины друзья-алкаши стали использовать её для собственных ночных посиделок. И Гришка им был уже не нужен.
       Просто постучали однажды, а когда им не открыли, взяли и вынесли хлипкий дверной крючок. Прошли в дом по хозяйски да и расположились в соседней от старика комнате, бросив что-то типа: "Не ссы Садко! Не обидим! Гришу помянем и уйдём!"

       Судя по всему, поминать Гришу им понравилось, потому со временем подобные визиты превратились во что-то постоянное. На Валентина Ивановича они уже внимания не обращали, будто бы и не было немощного старика вовсе.

       Последней каплей стало то, что  в одну из таких ночей, отворилась дверь стариковой комнаты впуская в раскрывшийся проём поток электрического света, чей-то храп да пьяное бормотание, а потом кто-то большой и упитый до изумления, взял Валенка за волосы и сбросил с топчана прямо на истоптанный пол. Потом вышел чтобы через минуту вернуться, но уже не в одиночестве, а в обнимку с какой-то бабой. По силуэту и хихиканью Валентин Иванович сумел опознать Люську – местную шалаву, из тех, что живут по принципу: "кто меня ужинает, тот меня и танцует".

        Так и провалялся старик на холодном полу весь остаток ночи, под душную возню да скрип топчана, вдыхая запахи перегара и нездорового пьяного пота....
      
       Вот тогда и постучала в старикову голову мысль о том, что всё. Край. Что нельзя так больше и что давно уже нужно было оборвать этот позор.

        С первыми лучами солнца, не обращая внимания на ворочающиеся на топчане похмельные тела, выполз старик на четвереньках из комнаты и прихватив в сенях кусок невесть откуда взявшейся верёвки, поплёлся во двор.

        Постоял немного, подумал и утвердившись в собственном решении, подковылял к поленнице, завалил на бок тяжёлую листвиничную чурку для рубки дров да покатил её в направлении сарая, в котором когда-то давным давно вбил в потолок прочный крюк для сушки травы. Кое как преодолев порог водрузил чурку "на попа", а как полез на неё, да как начал верёвку на крюк мотать, так и подвели ноги. Дрогнули. Не устоял...

       Шибко тогда расшибся Валентин Иванович. Поди всю осень пролежал. Благо соседка, Светка Курятница, нет-нет, да и заносила пожрать... Хорошо, что Валенку мало надо.. Ну и печку конечно топила.. И воду набирала.

       И снова не плакал старик. Только глядел в потолок да просил Курятницу не приходить боле. Дать ему уйти...

       Светка тогда глянула на него так, как раньше никогда не смотрела, прищурилась и сказала:
       – Ну нет, Валенок, живи... Живи долго. И от тебя толк есть. Как от соринки в их поганом глазу...

       Уж кого она тогда ввиду имела? Гостей его незванных? А может ещё глобальнее? Олигархов? Демократов и прочих упырей-управителей? Не думал Валентин Иванович о том ни тогда, ни после. Нет, сначала подумал-подумал, а потом перестал. Просто жил. И дом убирал. Хватит грязи. Благо, что алкаши после этого случая появляться перестали. Наверное Светка шуганула, пригрозив участковым, а может ещё кем... Не важно. Все; не важно...

       Иногда, лёжа на топчане и разглядывая рассохшиеся потолочные доски, Валенок пытался вспомнить себя прежнего. Молодого. Весёлого. Сильного. И не мог. Нет, он конечно помнил какие-то ситуации, события и сюжеты, но они словно выцветали в его голове, как обрывки кружащейся на ветру, пожелтевшей от дождей и солнца гзеты, в которой вроде бы и видно какие-то непонятные, чёрно-белые картинки, но вот текста уже не разобрать. А ещё , он почему-то совсем не мог вспомнить чувств. Может просто выгорели...

         Валенок и сам не заметил как состарился. Вроде жил себе, жил, вкалывал как проклятущий, не отставая от молодых ни в труде, ни в отдыхе, ни в шутке, строил дома, пахал землю, сеял да убирал себя не щадя.... А потом – раз и... Накрыла его старость. Резко. Глухо. С головой, прямо как ватным, простёганым одеялом. И казалось ему, что всё, что когда-либо произошло с ним – произошло уже в старости, бесконечно нудной и какой-то безликой...

       Да что там говорить, коли теперь, жить по настоящему, ни сил, ни желания не осталось... Только плыть по течению. А там куда вынесет. Вот наскреб он нынче денег на дрова (благо теперь некому облегчать стариковские карманы). Приехал грузовичок. Маааленький такой. Весь в иероглифах. Два выскочивших из него дюжих мужика прыгнули в кузов и быстро-быстро перекидали чурбачки из кузова к забору, а после попрыгали обратно в кабину и были таковы.  А колоть? А таскать?

        Предложил Валерке, соседу триста рублей, что б наколол хоть на несколько топок. Но тот только посмеялся добро и ласково прищурившись, обронил:

        – Господь с тобой, душа твоя нищебродская! С тебя и деньги то брать грешно... Даст Бог, найду время. Помогу.

       Хороший Валерка мужик. Православный. Вот только в итоге так и не пришёл...

       Зато периодически приходит Танька-почтальонша и кладёт в его почтовый ящик счета за свет. Самое интересное, что счета двойные, то есть на двоих – на Валентина Ивановича и на Гришу. Вроде и помер давно Гришка, и электричество пару лет назад отрезали за неуплату, а счета всё несут да несут.

       – Воистину велика та держава, которая ради выгоды, может воскрешать своих мертвецов, – однажды глубокомысленно изрекла обалдевшая от происходящего Светка Курятница, обращаясь к почтальонше.

        – А мне то шо? – окрысилась на решившую навести справедливость Курятницу, Танька. – Я эти квитки чёль печатаю? Мне дали – я несу ! Едьте в город да сами там и разбирайтесь!

       Конечно в город никто не поехал....

       И-и-и-х !!! Махнуть бы уже на всё костистой, с задубевшими мозолями рукой, сплюнуть смачно да вознестись в небытие... Хватит, мол, отмучался... Ан нет... Тлеет в нём ещё жизнь... Тлеет... Уж и золой покрылась, и мочи разгореться нет, а не тронь. Посмотрит, бывало, Валенок искоса, так взглядом его обжечься можно..

      И обжигались. Вернуться опять же к случаю, когда Валентину Ивановичу отключили свет. Побежала тогда Светка по соседям с просьбой помочь старику собрать задолжность и во весь голос взывая к человеколюбию:

       – Давайте хотя бы часть долга соберём ! – кричала Курятница. – Ну давайте, соседи ! Совсем эти упыри деда заели. Поможем кто сколько может! Знаете же как на Руси заведено! С миру по нитке!

       – Зачем тебе это? – отвечали ей. – У Валенка своя пенсия есть.

       – Пенсия? Гроши это, а не пенсия! Она у него пчитай вся на еду да на лекарства-то и уходит!  Да и отдай он всё, что получает – так и десятую часть долга не перекроет.. Ну а жить ему после на что? Не шикует Валенок. Совсем не шикует. Вещей не покупает. Разносолом не балуется. Питается пустой крупой да макаронами! Вы ведь сами цены наши сельские знаете!

       Кивали односельчане. Цены в местных магазинах они знали хорошо, потому и мотались за покупками аж в самый город.

       И то сказать – проезд на автобусе до города стоил пятьдесят рублей. Столько же – обратно. И того: сто рублей убытка и пол дня потерянного времени. Это ещё не говоря о том, что автобус ходил ну прям очень редко, словно бы напрочь позабыв обо всех обязанностях, расписаниях и графиках. А вот если ехать на машине и закупаться оптом, выходило значительно быстрее и дешевле. Выгода эта измерялась сотнями, а при массовой затарке и вовсе тысячами. Только откуда у стариков машины? Откуда силы нести мешок крупы или сахара буквально на себе к остановке, потом в автобусе везти, а потом за следующим возвращаться? Вот и покупали они еду здесь же, в селе. Хочешь баночку кильки? Бери. Да, дороже на сорок пять рублей. Не нравится? Едь за килькой в город. Хлеб? Ну да, почерствее чем в городе. Зато будь добр переплати пятнадцать рубликов. Так и наживались местные мироеды на стариках, детях которые хотели сладостеи здесь и сейчас, подростков готовых переплачивать (из папиного кошелька) за новомодный энергетик в целых два раза, да на прочих "безлошадных" селянах. Ни дать ни взять – истинные бизнесмены с холодной головой и горячим сердцем. Так сказать: честь и надежда великой страны.

       Вот и кивали головами соседи. Только за деньгами для Валенка идти никто не спешил. Один боголюбивый Валерка, достал из кармана измятую сотку, да кинул на скамейку рядом со стариком:

       – Держи, дед. Купи себе чего-нибудь, да не грусти. А с электричеством всё верно управилось. Коль отрезали, значит на то была Воля Божия. Всё по указу и по закону. А указы то у нас от власти. А власть от кого? Правильно, от Бога ! Живи дед. Смиряйся да Бога помни. Так Небесам угодно, во твоё, Валенково спасение.

       Следом за Валерием ещё кто-то с хихиканьем сыпанул старику вычерпнутую из карманных недр жёлтую горстку мелочи. На, мол, возьми и ни в чём себе не отказывай.

       Смотрел Валенок на эти монеты, смотрел, и так горько ему было... За себя горько... За людей...

       Вспомнилось ему тогда, как в приступе гусарской щедрости, бросал вошедший в пъяный кураж Гришка, перед ним, на заплёванный пол, отобранные у него же, у Валенка, деньги, горланя: "Гуляяй, батяяяняяя! Жируууй!"

        Вот только это были уже не совсем те деньги, которые некогда Гришка вытащил из отцовых карманов. Не купюры. Он полной горстью швырял на пол жёлтые копейки, точно такие же, что небольшой горкой лежали сейчас перед стариком, прижимая к скамейке мятую сторублёвку. Смотрел старик на деньги и вспоминал, как ползал он тогда по полу. Собирал нежданную мелочь, уже не разбирая где монеты, а где плевки...

       А ведь на хлеб ему в тот день так и не хватило...


        В этот раз, Валенок даже не прикоснулся к деньгам. Только поднялся со скрипом, оглядел собравшихся людей и опираясь на шаткий забор, покачиваясь побрёл к дому.

       Тишина повисла у забора. Тишина неловкая, почти звенящая. Обожглись тогда его взглядом соседи. Может всего и не поняли, но обожглись.

       А монеты ещё долго лежали на скамейке. И ни кто их почему-то не трогал.

       Правда сторублёвка уже к вечеру куда-то исчезла...


       Вынырнувший из своих мыслей Валенок приоткрыл глаза и снова уставился в сторону горизонта. Небо было ещё относительно светлым, но закат сжался и как бы отодвинулся, наливаясь при этом такой алой яркостью, что казалось от него можно было бы прикурить.

       Вот тлько старик не курил. Бросил. Бросил так давно, что уж и не мог вспомнить когда. Перед пенсией? Или может уже на пенсии?

       Вообще, Валенок начал замечать, что с определённых пор, с ним стало происходить что-то странное. Вся долгая жизнь словно отошла на задний план, подёрнувшись какой-то серой дымкой, будто и не было её вовсе. В головет старика жило только яркое детство и невзрачное настоящее.

       Настоящее было пустым, холодным и абсолютно ему не нужным.

       А вот воспоминания детства просто сочились радостью, играли солнечными зайчиками, пахли дымом печи и тёплым, парным молоком. Валенку казалось, что в этих воспоминаниях, он помнил имена всех своих друзей, их игры, секреты, приключения, проказы и шалости.

       Но было и ещё кое что – в этих воспоминаниях жила мама. В них она воспринималась большим белым облаком, объединившим в себе всё добро и любовь, тогда ещё маленького, Валькиного мирка.

       Наверное, если бы Валенок верил в Бога, то Того, кто некогда дал жизнь всему сущему, он представлял бы именно таким, каким в своих воспоминаниях ощущал мать. Или нет. Не мать. Маму...

       К добру ли, к худу, но Валенок уже давно ни во что не верил. В Бога тем более. Нет, он предполагал, что там, за гранью, что-то есть, но это "что-то" точно не то, о чём поёт своему приходу по воскресным дням местный поп, напитанный смирением и благодатью настолько, что с трудом помещается в Volvo.

       Тем не менее, отдаваясь памяти детства, старик с головой погружался в это облако счастья и под собственный звонкий смех бежал, бежал куда-то, не выбирая направления, вдыхая его и пропуская сквозь себя, чувствуя босыми ногами каждую травинку, каждый бугорок и камушек.

       Подсознательно он понимал, что этот беспорядочный бег, однажды обязательно приведёт его к родному дому, что из распускающегося сада будет доноситься стук отцовского молотка, на старой скамье у забора, где сейчас сидит он сам, будет раскуривать трубку седой и ворчаливый дед, а у порога его обязательно встретит мама. Старик часто, во всех деталях представлял эту встречу. Вот, они долго-долго смотрят друг-другу в глаза, а потом мама берёт его за руку и необидно журя за долгое отсутствие, ведёт к дому, не забыв добавить и то, как его тут ждали.

        Обстоятельства сложились так, что когда умирала мама, он был в одной из своих длительных командировок.

 

        Сейчас не хотелось думать о том, как спустя три месяца выскакивал он из пыльного, гремящего на ухабах пазика, как вбегал спотыкаясь на маленький сельский погост, как рыдал уткнувшись лицом в покрытый молодой майской травкой могильный холмик, а потом плёлся домой через всё село не пытаясь сдерживать вновь и вновь подкатывающие к горлу рыдания, как после сидел в опустевшем доме и долго смотрел на водруженную на запылившуюся столешницу, купленную по пути бутылку "Столичной" и как вышвыривал её в окно так и не решившись пригубить... Мама ведь не пила... А значит и ему не след... И как тягуче вливался в окно молчаливый закат словно оживляя висящие на стене фотографии давно ушедших родных...

       Может быть сейчас мама представлялась ему такой живой из-за того, что он не успел увидеть её в гробу?

       Может быть.

       Наверное и об этом думать тоже не стоит. Нужно просто принять все; также как он научился принимать саму жизнь. Сейчас мамы нет. Она ушла. Но Валентин Иванович точно знал, что скоро они с ней обязательно встретятся.


       Однажды, лёжа в полной темноте на своём топчане и проклиная бессонницу, Валеноково ухо различило какие-то невнятные звуки доносящиеся со стороны его придомной скамейки. Потом к звукам добавились негромкие молодые голоса – мужской и женский. Парень, что-то неразборчиво шептал своей девушке. Та тихонько смеялась, а потом... Потом в тишину майской ночи, вплёлся удивительно красивый гитарный перебор и парень запел:

Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи,
Ты, земля и вы, равнин пески.
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть своей тоски...


       Это был Есенин. Любимый поэт Валенковой молодости. И этот стих он знал наизусть.

       А певец уже заканчивал:

Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив в златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.

       И тут, Валенок, в кои-то веки захотел поспорить! Он приподнялся на топчане и уже хотел крикнуть:

       – Не слушай его! Врёт он всё! Цветут там чащи! И небо там есть – синее присинее! И цветы! И реки! И даже люди! А в людях есть то человеческое, чего давным-давно не хватает здесь, у нас!

       Но он не крикнул. Не смог. Так и лежал, опутанный магией музыки и слова.

       Потом были ещё песни и ещё, и ещё... И все такие... Такие, как раньше... С душой.

      А потом старик заснул и спал так, как не спал уже давно.

       Позже, Валентин Иванович не раз дивился, откуда это в их деревне – и вдруг целая гитара. Нет, раньше они конечно были в моде, придя на смену гармони. Но то раньше. А вот откуда сейчас?... Современная молодёжь давно не ценит живой музыки и весь свой "тыц-тыц" как правило хранит в телефоне. Оттуда же его и воспроизводит. Но гитара! Живая гитара и голос!!!!

       В последующие вечера Валентин Иванович специально уходил домой пораньше, освобождая скамеечку неизвестным певцам и притаившись на топчане ждал. Но певцы так больше и не приходили...



        Валенок моргнул разгоняя морок. Он и не заметил, как село окунулось в сумерки, а лента заката превратилась в совсем уж тонкую полоску.

       Когда-то давно, Валентин Иванович прочёл, что у какого-то коренного северного народа считалось, что закат – это свет костров, которые жгут шаманы огромного племени, состоящего из ушедших в иной мир предков. Они жгут эти костры специально, чтобы когда настанет наш черёд уходить, мы могли взять правильное направление.

       Валенку нравилась эта легенда. Он бы очень хотел, чтобы всё было именно так ибо знал, что потерять направление очень просто...

       Старик заёрзал на пятой точке пытаясь подтянуть непослушные ноги. Темнеет, а это значит, что и ему тоже пора домой. Нужно будет попробовать уснуть. Что-то устал он нынче. Да к тому-же ещё и суббота, а это значит только одно – сегодня в клубе будет дискотека и по бегущей вдоль скамейки тропинке, в сторону клуба вот-вот потянутся стайки оживлённой молодёжи.

       Вот уже и первый прохожий выступил из сумрака... Женщина... Судя по походке не старая.

       Всё. Пора подниматься. Сейчас нужно будет только чуть-чуть собраться с силами и можно вставать...

       Поздняя путница приблизилась и вдруг остановилась с ласковой улыбкой глядя на пытающегося встать старика:

       – Здравствуй, Валечка. А ты совсем не изменился.
      
       – Мама, – только и сумел прошептать Валентин Иванович как громом пораженный узнаванием. – Мамочка моя... Подожди. Не уходи!!! Я сейчас... Сейчас встану...

       В горле как-то сразу пересохло и почему-то стало трудно дышать.

       – Сиди, Валечка. Сиди. Я больше никуда не уйду. Мы теперь всегда будем рядом.

       – Но как... Как?..

       Мама вздохнула, подобрала подол и усевшись рядом со стариком взяла его за руку.

       – А ты не думай... Не надо... Устал ты Валенька. Очень устал, маленький. Ты закрой, закрой глазки. Поспи, мой хороший.. Вот прямо здесь и поспи... А я тут, рядышком с тобой посижу... Покараулю... А когда проснёшься мы уже будем дома. Здесь же... Только далеко отсюда ... И тогда всё у нас будет хорошо...

       Кулаки старика сжались пытаясь ухватить руку матери, но тут же обвисли плетьми кистей. Ноги вытянулись и будто удлиняясь заползли на тропинку. Поджатые губы разгладила блаженная улыбка. И старик уснул.  Теперь, он был дома.


       Молодёжь тянулась в клуб, на дискотеку. Кто-то перешагивал неожиданное препятствие в виде вытянутых, худых до нелепости ног, кто-то спотыкался и пинал драные, не раз подшитые валенки, но и те и другие, матюкнувшись под нос, целеустремлённо продолжали движение вперёд. И ни кто из них не заметил, что костёр заката окончательно погас, а в налившемся темнотой небе, загоралась новая звезда.