Автопортрет в нисхождении

Вот-вот-вот… Вот он… Стоит, смотрит на себя со стороны и улыбается. А что ему еще остается? Самоирония это его большой плюс на фоне всех тех минусов, которые он к себе может применить.
Об этом типе, на который ему приходилось теперь с иронией взирать со стороны, ничего хорошего нельзя сказать. На ум ничего хорошего при взгляде на него не приходит, кроме сухих и похвальных слов из возможного, преждевременного и ненаписанного некролога: «Он был из тех людей, которые прожили жизнь и так и не поняли, для чего они это сделали». Слишком ранимый, слишком уязвимый, слишком горделивый, слишком напрасный. Очень бы хотелось о нем сказать слишком умный. Но это не так. Он еще мог кое-где иногда блеснуть, если не умом, то, хотя бы, по крайней мере, отдельно проступающей, симпатичной, как ему казалось,  лысиной, а также мог в нужный момент надеть многозначительно на нос очки, придавая себе умный вид для окружающих, что могло его приподнять над остальными. Когда-то его любили женщины. Так он о себе думал. И это ему как-то льстило. Теперь его любят только кошки, которые поднимают восторженно хвосты, когда он им подсыпает корм в миски.
После рождения на него не возлагали каких-то отдельных и больших надежд.  Ему не говорили: «Вот вырастешь и станешь конструктором, инженером, банкиром или артистом…» Просто оказалось некому было так говорить. Ей, матери, было не до этого.  Ему, виновнику его рождения, тем более.  Вместо этого ему часто говорили: «Ты что хочешь вырасти хулиганом?»
Он, как и некоторые другие, проявился, как каприз случая, этакое нелепое стечение обстоятельств, нечаянное и неправильное смешение сперматозоидов и яйцеклеток, которое таки дало некий результат, на который рассчитывали двое чудаков после свадьбы. Из этих двоих чудаков он (папа), нарочито брутальный, наивно уверенный в себе, нерасчетливо рассудительный,  отошел в сторону и отгородился алиментами. Она(мама) продолжала тащить свою лямку женщины с ребенком  до конца жизни. И он (сын) ей в этом помогал. Конечно ему хотелось стать хулиганом, которые ничего не делают, живут бездумно, как хочется и как придется. Это было самое простое, тем более, что он и так хулиганил. Как-то получалось само собой. Но она (мама) сильно возражала и делала все, чтобы этого не произошло. Поэтому он учился, немного безобразничал, в основном, по привычке,  рос, старался чего-то добиться, тянулся к лучшей жизни и  достиг не того, чего хотел. Так часто бывает, когда кто-то достигает того, чего не желал. Просто это оказалось к нему ближе. И поэтому он это достиг. Похвастаться было нечем, но это он понял не сразу, постепенно и через какое-то время. Но все-таки, чего там говорить,  он чего-то достиг. Хотя, чего он достиг, сказать было нельзя. И сформулировать тоже. Прожил неплохо, местами лучше, чем хотел, местами хуже.  Несчастий ему хватило по самое горло. Но у других бывает и больше. И счастья ему тоже хватило. Хотя у некоторых тоже бывает и больше. Он все время хотел чего-то достичь и чего-то все-таки достиг. Потом он понял, что то, чего он хотел достичь, так же несущественно, как то, чего он достиг. Разница между тем чего он достиг и чего он не достиг мизерная. Потому что точкой жизни все равно является место на кладбище, которое у него уже к этому времени было. Потому что где-то там лежала она (мама) и держала рядом с собой место для него. Пока он чего-то достигал ему казалось, что он ОГО-ГО чего достигнет. А когда он этого достиг, то оказалось, что это все никакое не ОГО-ГО, а пустяки, которые сродни фиге с маслом. Оно вроде бы есть и в то же самое время его нет, потому что фига торчит на том же место, но без масла.  И так получается, когда ты смотришь на что-то притягательное из времен молодости в бинокль будущего на желанное, и оно тебе кажется большим и огромным, а потом жизнь разворачивается и тебя заставляет смотреть на это все в перевернутый бинокль прошлого, который все начинает преуменьшать. И ты видишь все мизерным, пустяковым с точки зрения глобальности жизни. И к концу жизни на все начинаешь смотреть именно так, то есть смотришь на муравьиную кучу и видишь, как муравейнике прошлого копошатся знакомые тебе люди-муравьи. И думаешь, ну хорошо, пусть другие, которые моложе стремятся и смотрят в стекла приближающего и увеличивающего бинокля будущего. И пусть у кого-то получится достичь что-то существенного. Хотя с точки зрения прожитой жизни пусть что-то останется, но всех уравняет жизнь и земля. И все достижения становятся ровными, незаметными с холмиком и оградкой. И то, что ты сделал, над чем трудился, достанется другим в большом и малом.  И пусть у кого-то на могилке стоит шикарный мраморный мемориал и на нем похвальные золоченые слова и гравировка тому, кто под мемориалом лежит, а на твоем месте захоронения стоит скромный крестик. Разницы, если на все на это взглянуть из-под земли никакой нет. 
Но это ладно… Пусть те, кому это нужно, тешатся… И что в итоге?
Лучше всего у этого, который теперь стоит и смотрит на себя иронично  со стороны, получалось улыбаться. Но последнее время улыбка у него, надо признаться,  потускнела и стала отнюдь не увлекательной. Тогда, как в глаза закралась грустинка. Так бывает, когда человек улыбается, а глаза у него по-прежнему грустные, чтобы он там со щеками и губами не вытворял. И зубы не те. Показывать их через улыбку тоже не хочется, потому что над зубами  нужно работать и вкладывать деньги. Из-за того, что в них уже нет былой ядрености, белизны и красивого блеска. В связи с чем ему все реже хочется смотреться в зеркало, а иногда даже хочется отвернуться, чтобы только не видеть эту противную и помятую рожу с его жеваной улыбкой. И иногда, прямо скажем, не хочется не только не смотреть на эту физиономию, но еще и презрительно плюнуть: «Тьфу на эту назойливую, сморщенную морду, которая лезет в глаза…» Только что-то мешает это сделать и вместо плевка опять же хочется улыбнуться, то есть скривить губы и посмеяться опять же над собой.