Глава 22. Пестики и тычинки

      Жена ж его была сама
      От Ричардсона без ума.

      А нынче все умы в тумане,
      Мораль на нас наводит сон,
      Порок любезен – и в романе,
      И там уж торжествует он.

      А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

      Типично мужского поведения (наделал дел и в кусты) от Костика я не ожидала. Просто попривыкла я к своему бывшему другу настолько, что за подружку его считала, а окружающие – например, та же Филипьевна, приведшая свою маленькую армию для спасения моей чести, – в Костике углядели аж целого «беззаконника», то бишь насильника.
      Первым моим порывом было закатить глаза, а алчущих тут же изловить цыганёнка и совершить в отношении его мужского достоинства акт насилия высмеять в духе «да что там отрывать?» и «без лупы и не найдёте!» 
      Но, в очередной раз вспомнив, где нахожусь и как тут с моралью, действовать я стала по старой литературной схеме «хожу во сне – ничего не помню».
      Цыган? – Какой цыган?
      Корсет? – Какой корсет?
      Тем более что и одежда на мне, вроде, не порвана, и синяков с шишками, характерных для насилия, на челе не наблюдается. А уж как корсет оказался не внутри, а очень даже снаружи – это, видимо, цыганское колдовство.
      В общем, для порядку побегав по парку с факелами и не обнаружив никаких следов моего ночного гостя, а также удостоверившись, что с барской дочкой, вроде, всё в порядке (придурковатость, связанная с моим благоприобретённым лунатизмом, не в счёт!), крепостные с разрешения няни вопрос не совершившегося беззакония закрыли и разбрелись досыпать по своим избам – вставать, собственно, по разным крестьянским делам было уже совсем скоро. А меня Филипьевна, подозрительно поджимающая губы и косящаяся на всё ещё зажатый в моих урках корсет, на буксире отвела в дом, где в малой гостиной восседала бледная и растрёпанная маман в ночном чепце и излишне кружевном пеньюаре.
      Ну, я покорно склонила голову и приготовилась к разбору полётов.
      Пашет же, порывисто прижав старшую дочь к груди, отчитывать неожиданно и не стала, а проявила заботу:
      — Mon ange, ты так бледна. Здорова ли?
      — Спасибо, да всё нормально, – осторожно ответила я, из объятий выкручиваясь – не люблю все эти телячьи нежности, да ещё и со стороны малознакомых людей. Хотя, каких «людей»? Цифр!
      — Испужалась, верно? Слыхала я, видали цыгана в парке! – продолжила Пашет с придыханием.
      Я пошла по откатанной уже схеме: заснула, мол, за книгой у себя в комнате, а проснулась – у бани. Никаких цыган не видела, и вообще: спать хочу.
      Но спать меня отпускать вовсе не торопились. Наоборот: маман устроилась на оттоманке поудобнее, похлопав ладошкой рядом – мол, садись, детонька, разговоры будем разговаривать.
      Я, вздохнув, приготовилась отбрехиваться от очередного визита «дохтора Пустякова», памятного мне по первой ночи пребывания в «Онегинлэнде».
      Но Пашет завела вот какой рассказ:
      — Танюша, хоть в это трудно сейчас поверить, но и я была молода, и мне ведомо, что значит любить.
      Я подавила зевок – ночная прогулка, встреча и откровения с переизбытком информации оказывали на мой организм поистине снотворный эффект – и раздражённо выгнула бровь: да что за полночные откровения? И это кокетливое «была молода»!
      Да сколько же мадам Лариной тех лет? Тридцать пять от силы!
      Хотя, по меркам XIX века уже старуха. Почти Филипьевна!
      — Так вот, – продолжила маман исповедоваться. – Была я молода и так любила Ричардсона!* Ах, Грандисон! В то время твой папа был ещё мне жених, а я всегда была одета по моде и к лицу... И по неволе мечтала я – пусть это тебя, милая, не удивляет, – не о покойном батюшке, а о другом, который сердцем и умом мне нравился гораздо боле! Ах, Танечка, каков был франт, игрок и гвардии сержант!
      Пашет раскраснелась от приятных воспоминаний, а я вежливо кивнула – ведь, видимо, от меня ждали какой-то реакции, а что в случае таких материнских откровений говорят, я не знаю. Возможности на личном опыте испытать не случилось. 
      Но, видимо, реакция оказалась неправильной или, может, недостаточно эмоциональной, потому что мадам Ларина выжидающе уставилась на меня – и тут до меня дошло: Пашет, кажется, ждала ответных откровений!
      И чего ж ей рассказать? 
      — М-м-м, маман, а к чему Вы мне это всё рассказываете? – я решила уйти в глухую несознанку – тем более что и поделиться мне было нечем (история с дядей, «Цифрословом», Костиком и Дарси, конечно же, не считается!).
      — А к тому, Танюша, что судьба у нас такая: любить мы можем Грандисонов, а замуж выходим порядочными и за достопочтенных бригадиров! – жёстко и уже без всяких иносказаний ответила Пашет.
      Вот те на!
      Это со мной сейчас что, урок сексуального воспитания провели? Рассказали про пестики и тычинки? 
      Ай да мадам Ларина!
      Значит, продуманная Пашет ни на грамм не поверила моим байкам про лунатизм, а решила, что старшая дочь ночью к бане на свидания бегает? Да ещё и с цыганами!
      Каков скандал!
      Да за кого она меня принимает?
      Пока я удивлённо хлопала ресницами, маман поднялась с диванчика и, пошарив рукой за подушкой, извлекла на свет божий тот самый роман на французском, который я, давеча, во время поисков молота Творца, заприметила.
      — Бывало я, как ты, читая книги эти, волновалась, – пояснила маман, вертя в руках томик. – Меня так трогала повесть мук сердечных двух влюблённых, их страданья. Всё это вымысел! Прошли года, и я увидела, что в жизни нет героев. Покойна я. 
      Вот на это я согласно кивнула – причём, совершенно искренне. Да, я тоже считаю, что в жизни никаких героев не бывает! В книгах – уж конечно, именно на этом бизнес «Цифрослова» и держится. Потому что всегда найдутся те, кто готов платить за сказку, которой в жизни места нет.
      А чему есть место? Точно не героям, а сплошным «Костикам». Так что Пашет Ларину, разочарованную в жизни, в браке перебесившуюся и смирившуюся, я понимала.
      Тем более что мы с ней, по большому счёту, почти ровесницы. В смысле, не Татьяна Ларина, которой ни то тринадцать, ни то семнадцать, а я, Евгения Пушная.
      Но суть в другом.
      Откровения маман подводили к мысли, что дальнейшее моё пребывание в биосимуляции в свете последних событий сильно осложнится. Чем? Как же: контроль и надзор за мной теперь бдительная маман, наверняка, усилит. Да и замуж любвеобильную бунтарку, наверняка, постараются сбагрить от греха подальше.
      А кто у нас тут в каноне самый перспективный жених? Красно солнышко Евгений, толстосум из столицы, бинго!
      Уж не знаю, чем бы все эти ночные разговоры с маман завершились, только в кабинет вошла заспанная и отчаянно зевающая Ольга.
      — Маман, Танюша! Что случилось? Что за крики в парке?
      Конечно, Пашет желанием посвящать во всё ещё и младшенькую не горела. А потому, перекрестив нас обеих, только рассеянно махнула рукой.
      — Идите спать, дети!
      И мы пошли. Только, уж конечно, не спать. Ведь, только дверь кабинета закрылась, оставив внутри маман с её запретной любовью к французским романам, Оленька вцепилась в меня, как клещ.
      — Танечка, это правда? У тебя в парке было свидание? Неужели с этим Володиным соседом – Онегиным? Ах, расскажи скорее!
      Господи, и эта туда же! Вот чисто сексуальная революция у них тут,  а не целомудренный XIX век!
      — Да я скорее Ленского в засос поцелую, чем с этим жабом надутым ещё хоть словом перемолвлюсь! Всё! Я – спать! – в сердцах бросила я и, развернувшись на пятках, направилась в свою комнату – обдумывать Костины откровения, планировать свои дальнейшие действия, и, заодно, урвать хотя бы пару часов спокойного сна.
      Честно говоря, уж лучше б я смолчала!
      И, если б знала, чем неосторожно брошенные слова в дальней перспективе обернутся, клянусь, так бы и поступила!

      ____________________

      * Здесь и далее: выдержки из либретто оперы П.И. Чайковского «Евгений Онегин» (авт. П. И. Чайковский и К. С. Шиловский), Москва – май 1877, Сан-Ремо – февр. 1878.