Истоки - 8. Воспоминания моего детства

ИСТОКИ
Историко-биографические очерки

9. ВОСПОМИНАНИЯ МОЕГО ДЕТСТВА

     Я родился в городе Иваново немного меньше, чем за год до того, как началась страшная война. И когда я начал что-то осознавать и откладывать в память, то осознал и понял: идет война. Потому что вечером, перед тем как включать электрическое освещение, оба окна нашей квартиры мама и бабушка занавешивали черной материей. Так делали и во всех других квартирах нашего дома и всех других домов нашего города. Делали для того, чтобы город не светился и немецкие бомбардировщики не могли его увидеть и бросить на него бомбы, которые, упав на дом, взрываются и разносят в клочья и дом, и всех, кто в нем находится. Я, однако, в то время был оптимистом и не сомневался, что ни один немецкий самолет не прорвется к нашему городу. Так и получилось. А в день всеобщего ликования по случаю Победы не сразу понял, что Победа означает и окончание войны. До меня это дошло только вечером, когда включили электрический свет, не закрыв перед этим окна черной материей. Мне было тогда четыре года.
     Вскоре вернулся с фронта мой отец и прожил в нашей семье с полгода или чуть больше, а потом возникли какие-то трения между ним и мамой и бабушкой, в результате которых отец от нас ушёл и завёл новую семью. Я не успел даже его запомнить. А когда уже был учеником второго класса и шел как-то с бабушкой по улице, мы встретили мужчину, с которым бабушка, остановившись, стала разговаривать. Поговорив некоторое время, сказала мне: «Юра, это твой папа. Он хочет чтобы ты пошёл к нему в гости». Я в гости ходить любил, поэтому не отказался. Дом, где он жил, находился напротив нашего дома через дорогу, и я потом начал ходить к нему довольно часто, потому что отец всегда со мною чем-то занимался и мне с ним было интересно. Он научил меня играть в шахматы, причем имел для обучения ходам фигур свою методику, благодаря которой я сразу запомнил все ходы. Потом я сам с успехом применял эту методику, обучая игре в шахматы своих ровесников.
     Помню, что в комнате, где я находился с отцом, в углу на коврике тихо сидела и занималась своими игрушками деви'ца в возрасте от одного до двух лет, на которую я обратил внимание исключительно по той причине, что ее голова была покрыта ярко-рыжими волосами. А много лет спустя, будучи на одном из концертов какой-то музыкальной знаменитости, проходившем в Ивановском музыкальном училище, я во время антракта разглядывал в вестибюле доску, на которой перечислялись имена выпускников музучилища, окончивших это заведение с отличием. Среди них значилась Козиорова Людмила Нисоновна. Так я узнал имя своей единокровной сестры.
     Моя мама после каждого моего посещения отца мрачнела и, заметив это, я было перестал говорить, что был у отца, а стал врать, будто был у приятеля или гулял, но врать я не умел и, в конце концов, мама решилась на серьёзный со мною разговор. Сказала, что отец очень-очень её обидел, но по причине моего возраста не могла вдаваться в какие-либо подробности. В детском саду, да и когда начали учиться в школе мы, дети, случалось, обижали друг друга, но к концу дня, а уж на другой день точно, эти обиды напрочь забывались. А у взрослых, как я понял, обида – на всю жизнь. Я обижать маму не захотел и приходить к отцу перестал.
     Мама работала воспитателем в детском саду. В моем раннем детстве это был детский сад фабрики НИМ (Новая Ивановская мануфактура), в который и я ходил в младшую группу, а мама работала в то время в старшей. В летнее время сад выезжал на дачу, расположенную в какой-то деревне рядом с городом. Однажды во время прогулки наша группа проходила мимо пруда, а по сути, просто ямы, наполненной водой, и воспитательница разрешила там купаться, благо вода даже самым маленьким была только по грудь. Для других это купание обошлось без последствий, а со мной случилось что-то странное: я несколько раз согнулся пополам так что моя голова оказывалась целиком под водой. До воспитательницы не сразу дошло, что меня нужно вытаскивать. В результате я заболел и лежал в изоляторе. Не помню, как оказался дома. Общественного транспорта там еще не было и бабушка потом рассказывала, что принесла меня домой «на закорках». Мне было тогда три года. Болел я долго, у меня были три воспаления: легких, почек и барабанной перепонки. Помню, что очень болели уши и было легче только, когда меня носили на руках. В конце концов мама привела меня к какому-то частному врачу, профессору. Тот меня долго изучал, один раз глубоко засунул палец мне в рот и потом радовался, что я этот палец не откусил. В результате предписал греть уши синим светом. Как только это стали делать, уши перестали болеть. Мама долго удивлялась, почему об этом простом средстве не знал врач детской поликлиники. За тот визит к врачу, как я потом узнал, она заплатила 75 рублей – деньги в ту пору небольшие (после деноминации 1961 года это 7 рублей 50 копеек), но при маминой весьма скромной зарплате очень существенные.
     Когда я уже почти выздоровел, произошел случай, который хорошо запомнился. В то время мама было на работе, а бабушка ушла в магазин или еще куда-нибудь, и я оставался один в запертой квартире. Наигравшись своими игрушками, я обратил внимание на фанерный ящик, стоявший на шкафу. Я знал, что в этом ящике находились елочные игрушки, и мне захотел достать какую-нибудь из них. Рядом со шкафом стояла бабушкина кровать с высокими металлическими спинками. Я забрался на эту кровать, затем, цепляясь за шкаф, встал на спинку и тогда смог дотянуться до фанерной крышки ящика и стал эту крышку отодвигать. Теперь надо сказать, что на ящике стояла довольно тяжелая зингеровская ручная швейная машинка, которая отодвинулась вместе с фанерой, ее тяжелая часть перевесила и она полетела вниз, а я не удержался и тоже полетел. Упал я на кровать и даже не ушибся, а вот машинке повезло меньше: она упала на пол и от ее чугунного корпуса откололся здоровенный кусок. Через какое-то время дверь стали отпирать и я, понимая, что сделал не дело, для профилактики начал плакать. Вошла мама, заставила меня рассказать, что случилось и даже ругать не могла, потому что была в шоке, живо представив себе, чем бы все кончилось, если бы я упал не на кровать, а на пол, а машинка тогда наверняка упала бы на меня. После этого бабушка, когда шла в магазин или на рынок, или в церковь, брала меня с собой. А отколовшийся кусок благополучно приварили в мастерской, сейчас эта машинка находится у моего сына и до сих пор работает.
     Потом случилась еще одна история, которая тоже хорошо запомнилась. На рынке, называемом горожанами «Барашек», на одном из длинных прилавков торговали ягодами и я, как многие дети, канючил, чтобы бабушка купила мне стакан ягод. Стакан ягод, кажется, стоил рубль или полтинник (т.е. 10 или 5 копеек после деноминации!), но у бабушки денег, по-видимому, было в обрез и она мне отказывала. Мне посочувствовал какой-то старик и положил мне на ладошку несколько ягодок малины, очень красивых, так что я немедленно умолк. Бабушка же очень смутилась и безуспешно уговаривала меня отдать ягоды обратно. По дороге к дому бабушка объяснила мне, что этот дедуля – нищий, получил эти ягоды Христа ради и вот подарил мне. Мне стало очень неуютно, потому что кто такие нищие я хорошо знал. Их тогда было в Иванове много: и у церкви, и на рынке, и практически у каждого магазина. Моя бабушка получала пенсию 110 рублей (это после деноминации – 11), на которую прожить было невозможно. Но она жила вместе с мамой, а многие старики с такой же чисто символической пенсией лишились во время войны своих кормильцев. Что им оставалось делать? Скажу, однако, что после этого случая я уже никогда ни на рынке, ни в магазинах ничего не выпрашивал.
     На ночь, укладывая меня спать, бабушка пела мне песни. Потом я узнал, что слова этих песен принадлежат Пушкину (Буря мглою небо кроет), Лермонтову (Спи, младенец мой прекрасный), Майкову (Спи, дитя моё, усни!) и другим известным поэтам. На эти слова написаны замечательные романсы. Но бабушка музыкального слуха совсем не имела и все песни пела на один и тот же немудреный мотив, который я помню до сих пор и могу воспроизвести. Несколько лет я потом иногда забавлялся тем, что пел на этот мотив самые разные стихи и советские песни.
     Мама, как я теперь понимаю, поставила цель: доказать себе и отцу, что и одна сможет воспитать сына, не хуже тех, кто воспитывается в полных семьях. И многого добилась, сумев уже в дошкольные годы непомерно развить мою любознательность. Я рано научился читать, но все равно просил бабушку, что бы она мне читала. Теперь почти все дети умеют читать до школы, а в те времена это было далеко не так, и в последнем детском саду, в который я ходил, произошёл такой случай. Воспитательница повесила перед нами большую картину и стала по очереди спрашивать, что на ней изображено. А когда всё было перечислено, сказала: «Теперь, дети, давайте придумаем название для этой картинки». Я вызвался и просто прочитал название, которое было написано внизу под картинкой. Другие дети поняли, что прочитано настоящее название, и уже ничего не стали придумывать, а повторяли это название.
     Когда я стал первоклассником, мы с мамой перед сном, читали по очереди вслух. Перечитали «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Дэвида Копперфильда» Диккенса и другие книги. У нас остался от дедушки целый шкаф хороших книг, кроме того я пользовался школьной библиотекой. Мама также покупала мне книги и не только художественные, но и научно-популярные. Читал в любую свободную минуту. а свободного времени у меня был много, так как я не сильно утруждал себя учением уроков. Больше всего в дошкольные, младшие школьные годы, да и позже я любил сказки. Сказки, благодаря деятельности Н. К. Крупской, до войны оказались под запретом и не издавались, а во время войны тоже было не до них, в продаже и в библиотеках их почти не было. Мама у кого-то достала старую книгу стихотворных сказок Корнея Чуковского и перепечатала их для меня на машинке, сшила и даже картинки перерисовала (она была хорошей художницей). Впрочем, не только для меня: она читала эту книжку своим воспитанникам в детском саду.
     Летом, кажется, между первым и вторым классом произошло еще одно событие, которое врезалось в память. Я шел по улице Степанова, на которой находилась моя школа. Дело было к вечеру и улица была совершенно безлюдна. Вдруг я увидел бегущего по улице мужчину. Он забежал во двор крайнего дома и перемахнул через заборчик на параллельную улицу. Эта улица, довольно широкая, называемая до сих пор проспектом Ленина, имела уровень много ниже уровня двора, так что со стороны проспекта заборчик был уже не заборчиком, а забором много выше человеческого роста. Как только этот человек перемахнул через забор, я увидел, что во двор вбежали двое военных с винтовками в форме и фуражках, каких я прежде у военных никогда не видел. Добежав до заборчика, они положили на него винтовки и я услышал какие-то хлопки. Потом они тоже перемахнули через этот забор и исчезли с моих глаз. Только уже дома я сообразил, что хлопки – это выстрелы и что бежавшего мужчину военные хотели догнать или застрелить. И еще много позже узнал, что незнакомые мне мундиры принадлежат сотрудникам КГБ и что в стоявшем на другой стороне проспекта, как раз напротив этого двора, магазинчике с вывеской «Продажа случайных вещей» продавались вещи, конфискованные КГБ у таких вот арестованных. После смерти Сталина этот магазинчик сменил вывеску – там стали продавать парфюмерию.
     Возвращаюсь к рассказу о моем детстве. Результат моего запойного чтения сказался уже в пятом классе, где на одном из уроков русского языка я вдруг начал горько плакать. Учительница Юлия Ефремовна стала спрашивать, что со мной, я отвечал: «Ничего не вижу!» На самом деле, сидя на первой парте, я ничего не смог разобрать, что было написано на доске, а она как раз была заполнена каким-то текстом, с которым надо было работать. Одноклассники, начавшие было развлекаться по поводу моих слез, услышав мой ответ, сразу примолкли, вероятно, подумали, что я совсем ослеп. В тот же день мама повела меня в больницу, где установили довольно сильную близорукость. Пришлось носить очки. Думаю, что причиной моей близорукости были, кроме запойного чтения (часто в положении лёжа на животе), еще два фактора: наследственность (оба родителя были близорукими) и недостаточная освещенность классов (она, как показала проведенная позже проверка, была много ниже нормы, особенно во вторую смену).
     Летние каникулы после пятого класса запомнились тем, что я пытался научиться курить. Обычно летом меня отправляли в пионерский лагерь горкома профсоюза работников просвещения, для которого арендовалась одна из сельских школ в Кинешемском районе. Но в это лето я почему-то оказался в пионерском лагере, устроенном прямо в городе. Там нас кормили и практически ничем с нами не занимались. Мы могли в перерывах между кормлениями даже уйти гулять по городу. Я с другими мальчиками иногда катался на трамвае, делая полный круг. Кондукторши тогда были добрые и денег с нас, мальчишек, не спрашивали.
     Некоторые мальчики в лагере курили и в какой-то день решили научить этому меня. Я добросовестно учился, но мне это мероприятие не понравилось, и уже на следующий день я курильщиком быть перестал. Много лет спустя, работая в Ивановском университете, рассказал об этом случае Давиду Ионовичу Молдаванскому, завкафедрой алгебры и неутомимому курильщику. Сказал, что вот тоже пытался курить, но мне это не понравилось. Давид с серьёзным видом ответил: «Мне тоже не понравилось, но я проявил силу воли».
     Думаю, что на моём отношении к курению сказался тот факт, что в нашей семье не было курильщиков. Дедушка бросил курить еще до войны (он умер, когда мне было три года). Мама и бабушка, естественно, не курили (курящих женщин в то время практически не было). Так что запах табака для меня привычным не был. Наверное, по этой же причине и мои дети не курят.
     Таким образом, на моем отношении к курению женское воспитание сказалось положительно, но оно, как я могу понимать, всё-таки имело для меня немало минусов, о которых будет сказано ниже. До школы эти минусы не чувствовались или их вообще не было, так как моя мама была первоклассным специалистом по дошкольному воспитанию. В детских, садах, где она работала, ее считали воспитателем от бога, у нее учились и ее методы перенимали более молодые коллеги, родители всегда следовали ее советам. В основе всего была, конечно, ее огромная любовь к детям. Помню, что в комнатах групп, где она работала, всегда было множество цветов, которые она сама там разводила и за которыми ухаживала, был аквариум и террариум. Дети с удовольствием поливали цветы, наблюдали и кормили рыбок и видели, как в террариуме головастики постепенно превращаются в лягушек. На окнах в лотках всегда рос зеленый лук, который мама каждый обед настригала детям в суп, борясь с авитаминозом, который в то время был бичом детей в больших городах. Цветы и лук она выращивала, конечно, и в нашей квартире.
     Под конец жизни ее уговорили перейти работать в детский дом для дошколят, и эта работа порядком сократила ей жизнь. Круглых сирот среди воспитанников почти не было, в основном были дети от матерей-одиночек. Мама очень переживала за них, дарила им подарки на день рождения, ругала мамаш, которые редко посещали своих детей (а они так ждали каждое воскресенье) или посещали не совсем в надлежащем виде. К некоторым мамы вообще не приходили, кое-кого их них моя мама иногда, уходя с работы, забирала с собой, чтобы побыли в семейной обстановке, а на другое утро приводила обратно. Были такие, которые мне очень нравились, я играл с ними (хотя был уже школьником) и уговаривал маму усыновить кого-нибудь, чтобы у меня был брат или сестра. Мама только вдыхала: в ту пору государством не было принято помогать семьям, имеющим приемных детей, а на меня все-таки регулярно шли алименты от отца.
     Однажды во время какого-то праздника, то ли 1 Мая, то ли 7 Ноября, мама вывела свою группу на улицу, чтобы дети поглядели на проходящие мимо разукрашенные флагами и шарами колонны людей, идущих на демонстрацию. Какой-то веселый мужчина с флагом, выйдя из колонны, подошел и спросил:
     – Дети, ну-ка скажите, вы любите свою воспитательницу?
     – Любим, любим!
     – А вот я сейчас спрошу ее, любит ли она вас.
Дети, не дав маме слова произнести, закричали:
     – Любит, любит!
Когда дома мама рассказывала нам об этом, глаза ее было мокрые. Она умерла, когда ей было всего 51 год.
     Мама и бабушка делали для меня все, чем могли располагать, но не могли дать то, что дал бы мне отец, и уже в первые школьные годы мне пришлось почувствовать, что я не совсем такой, какой надо. Школа была мужская, а я был несколько изнежен, нерешителен (да еще и самого маленького роста в классе), никогда не участвовал в мальчишеских драках, не мог за себя постоять, потому что ко мне можно было вполне отнести слова одной из песен Владимира Высоцкого – «Бить человека по лицу я с детства не могу». (Сам-то Высоцкий, в отличие от своего героя, очень даже мог, правда, всегда, когда было за что.) А еще я очень чувствовал себя обделенным по той причине, что у моих одноклассников были братья и сестры, а я рос один.
     Думаю, однако, что неправ будет тот, кто из сказанного сделает вывод, что наличие отца существенно необходимо лишь для воспитания мальчиков. Воспитание без отца наносит ущерб и девочкам. За свою долгую жизнь я имел много примеров, убеждающих в том, что девушки, воспитанные одними женщинами, гораздо чаще ошибаются в выборе подходящего для себя спутника жизни (по моим наблюдениям, примерно в двух случаях из трех).
     Когда мы, школьники седьмого класса, перешли в восьмой, или, как тогда говорили, закончили школу 2-й ступени и перешли в школу 3-й ступени, случилось событие, позволяющее считать, что наше детство кончилось и началась юность. В этот год отменили раздельное обучение и в нашей школе появились девочки. Поэтому рассказ, посвященный детству можно бы и закончить, но о самом событии и его последствиях стоит сказать несколько слов.
              *   *   *
     До этого девочки для нас были как инопланетяне, неземные создания. В школах было раздельное обучение, а во дворах у них были свои игры, отдельные от наших. Классный руководитель Виктор Алексеевич рассадил было нас попарно – на одной парте девочку с мальчиком, и первый день мы провели, не разговаривая и почти не глядя в сторону соседки, а на другой день пересели сами к прежним соседям, то же сделали и девочки. Учителя возражать не стали.
     Наш новый класс составили по следующему принципу: из него были удалены те, кто не собирался после школы поступать в вузы или, может, собирался, но было ясно, что не поступит, конкурсы в то время были немалые (даже в пединституте, где традиционно самый маленький конкурс, когда я поступал туда на физико-математический факультет, было три человека на место). Девушки, которых перевели в наш класс, так же собирались поступать в вузы и имели к тому все основания: хорошо учились, были достаточно начитаны, интеллектуально развиты. Поэтому оказалось, что с ними интересно разговаривать, так что у нас в классе сложились вполне товарищеские отношения. Даже завзятые матерщинники (таких в классе осталось двое) при девушках сдерживались и не позволяли себе никаких грубостей.
     Надо сказать, что нам повезло и с учителями. Это были личности, знавшие свой предмет не «от сих до сих», что теперь наблюдается довольно часто, и умеющие интересно преподавать. Пользуясь тем, что наш класс был довольно сильным, они часто выходили за пределы школьной программы и мы это хорошо почувствовали, когда начали учиться в вузах. Особенно это относится к учителям Юлии Ефремовне Мокеичевой (русский язык и литература), награжденной впоследствии орденом Ленина, Марии Андреевне Панкрышевой (математика), в будущем Заслуженному учителю, и нашему классному руководителю, учителю рисования и черчения Виктору Алексеевичу Орлову, ставшему впоследствии директором художественного училища (о нем будет специальный очерк).
     Так что, если говорить о нашем классе, то нововведение сказалось на нем самым благоприятным образом. Но мы были старшеклассниками, а в классах так называемой второй ступени нововведение сказалось далеко не так благополучно. Во времена раздельного обучения бытовал такой незамысловатый анекдот. Умерли два учителя, один – мужской школы, другой – женской. Ключник Петр пропускает учителя женской школы в рай, а учителю мужской предлагает пройти в ад. Учитель мужской школы возмущается, а Петр ему говорит: «Не волнуйтесь. Вам после вашей школы и ад раем покажется».
     Казалось бы, что после прекращения раздельного обучения сложность работы педагогов должна была стать средним арифметическим между «адом и раем», но почти все учителя говорили о том, что работать с подростками после объединения стало гораздо сложнее, в том числе и тем учителям, которые работали до этого в мужских школах. Дело в том, что в подростковый период девочки намного более развиты и опережают ровесников-мальчиков духовно, а часто и физически, их уже как по внешности, так и по умственному развитию можно называть не девочками, а девушками, в то время как мальчиков назвать юношами раньше, чем они станут старшеклассниками, не получается. Вследствие сказанного выходило так, девочки после реорганизации устойчиво заняли нишу лидерства и это мальчикам, конечно, нравится не могло. Показывая внешне пренебрежение или хотя бы снисхождение к «девчонкам», мальчики на деле старались привлечь их внимание всеми доступными им способами: дергали девочек за косы, грубили учителям, а то и срывали уроки. В результате резко понизилась успеваемость. Начальство стало давить на учителей, и  учителя, затруднявшиеся в новых условиях заставить всех учеников трудиться над повышением знаний, стали повышать оценки. Возможно были и другие причины, но инфляция школьных отметок началась именно в это время.
     Еще хуже стало, когда в школах 2-й ступени стали учиться те, кто пришел туда после совместного обучения в начальной школе. В результате совместного начального обучения мальчики и девочки научились совершенно не стесняться друг друга. По этой причине подростки мальчики могли вести при девочках любые разговоры, матерщинники могли «выражаться», не стесняясь, и девочки не только принимали это как должное, но часто и сами отвечали тем же.
     Изначальная духовная сущность у мальчиков и девочек совершенно разная. У мальчиков мечты, фантазии, воображение, игры проявляются в духе силы, мужества и рыцарства. Примерные мальчики оказались уязвимыми в том плане, что, стараясь получить одобрение своего поведения как со стороны одноклассниц так и учителей, в основном женщин, частично теряли эти мужественные установки. О кризисе «мужского начала» и качества мужской личности сегодня можно много прочитать в специальной литературе и в прессе.
     «Женское начало» у девочек пострадало не в меньшей степени. Как-то, когда я приводил студентов пединститута в школу на практику, мне пришлось видеть и разнимать жестокую драку, которую учинили между собой две девочки на школьном дворе. Когда я сам был в таком возрасте, никто и помыслить не мог, чтобы девочки могли вести себя таким образом. Как, впрочем, и материться, курить и употреблять спиртное, что теперь наблюдается не так уж редко. Мне одно время приходилось ходить на работу мимо школы, рядом с которой находилась трансформаторная будка. За этой будкой девочки устроили себе курилку. Со школы не видно, а прохожих они не стеснялись. Мальчиков там не видел, а девочки попадались даже из начальной школы. Я им рассказал, что встречаю своих бывших студенток с детскими колясочками и некоторые жалуются, что их дети слишком часто болеют. Жалуются как раз те, которые, как мне было известно, курили, когда были студентками. Так что, если курение мужчин приносит вред только их здоровью, то результат женского курения – больные дети. Не знаю, помогли ли эти мои разговоры.
     Согласятся ли со мной читатели, если из сказанного я сделаю вывод: совместное обучение возможно разве что в старших классах, а ранее, особенно в подростковый период, его быть не должно? Могу сказать, что есть многие исследования ученых-педагогов и медиков, подтверждающие этот вывод и констатирующие, что совместное обучение внедрено административно, без научного обоснования*.
_________________
   *См., например, статью Вячеслава Румянцева «Множественные последствия бесполого образования». Есть в интернете.

Иллюстрация: Я с мамой в 1952 г. (мне 12 лет).
Истоки-9:  http://proza.ru/2023/02/20/2113