Не смотри на солнце
Внедорожник мчался по узкой бетонке, монотонно и надоедливо вздрагивая всем корпусом на межпанельных швах. Горячий ветер трепал волосы на виске, гулял по салону, обдувал разомлевшего на заднем сиденье сына. Все мысли Виктора были заняты предстоящей рыбалкой, он уже предвкушал, как будет накачивать только что купленную резиновую лодку, пробираться сквозь заросли осоки и тростника в недоступные доселе заводи, и там-то уж отведёт душу, загрузит борт своего резинового судна богатым уловом под завязку! Будут там и сом, и сазан, и лещ, особо любимый в копченом виде; может, и судак, редкий в этих водах, попадётся…
Сколько уж лет подряд выезжает он в дельту Или рыбачить! Сначала – ребёнком, с отцом, тоже заядлым рыбаком, ещё на старом мотоцикле «Урал»: маленький Витёк – в коляске, укутанный матерью в солдатское одеяло по самые брови; потом – на отцовском «Москвиче», уже в компании его друзей, таких же романтиков, почти непьющих водки, как и Витькин отец. Чудно это было видеть кому-нибудь со стороны: мужики-работяги с машзавода, вырвавшись на волю, на свежий речной воздух, не тянутся сразу же к спиртному, не ведут скабрезных пьяных разговоров вокруг костра, а водку, если и пьют, то только вечером, «для сугрева», и не из стаканов, а из стальных походных стопок, куда от силы пятьдесят грамм налить можно было, даже если до самых краёв нацеживать…
И свадебное путешествие своё уже потом, много лет спустя, Виктор спланировал сюда же: другого варианта не представлял себе, а невеста его, Надя, поддержала его радостно: она-то вообще первый раз вот так вот на природу, на рыбалку, да с ночёвкой в шалаше, выезжала. Рыбачить они тогда почти и не рыбачили, всё больше купались, загорали, по окрестностям бродили… Потом, правда, он больше не брал её с собой: не любительницы всё-таки женщины до этого дела. Их призвание – приготовить блюдо хорошее из рыбы, но Надя и к этому занятию склонности не имела, особенно когда леща матёрого и почистить, и выпотрошить грамотно требовалось. Тогда Виктор сам за дело брался: не прошли даром батины уроки…
Отец Виктора, Владимир Кривошеин, рыбалку полюбил не из спортивного интереса, а потому, что рыба всю семью его от голода спасала в 30-е годы. После того, как отца Владимира посадили на десять лет за мнимое преступление, десятилетний мальчишка стал главой семьи, основным добытчиком. Рыбу он научился и ловить, и вялить, и коптить (на продажу в основном), и уху нескольких разновидностей умел приготовить. Когда вырос, есть рыбу почти прекратил: переел в детстве на всю жизнь вперёд, но к рыбалке не остыл, она в крови у него уже была, без неё маялся он, места себе не находил в свободное время: на праздники ли, в отпуске ли очередном…
Последний раз с отцом Виктор ездил сюда год назад, – тот был уже смертельно болен, за руль не садился, но дома с женой оставаться не хотел и рвался на свою землю обетованную: в край тугайных лесов, бесчисленных речных рукавов и излучин, безбрежных полей выгоревшего добела тростника. Вечером, у котла с душистой ухой, сидел, как обычно, словно жиголо, на корточках, с неизменной, приклеенной к нижней губе беломориной. «Беломор» этот и был его убийцей, но расставаться с ним отец наотрез отказывался до последнего дня, наплевав на врачей.
- Копченый лещина свежим да белым вновь уже никогда не станет! – с угрюмой ухмылкой говорил отец, обнажая, как бы в доказательство, пару прокуренных клыков, потому что резцы свои он уже давным-давно потерял.
Виктор знал, что не один только «Беломор» довёл отца до безжалостной онкологии: двумя годами раньше вся их жизнь, жизнь всех Кривошеиных – его самого, отца, матери, двоих детей его – переломилась пополам, навсегда пресеклась в своем беспечном, предсказуемо-благополучном течении. Потому что стал вдруг Виктор в тридцать три года свои, среди мирной, кружащейся в веселом танце «диско» жизни, вдовцом; слово это – «вдовец» – выплыло откуда-то из далёкого сермяжного прошлого, не вживалось в его сознание, он даже пытался поначалу хотя бы для себя, для своего успокоения, заменить его другим, не столь беспросветным, как приговор, как ампутация, но судьбу не обманешь… Да и в слове разве дело! Смерть явила ему свой беспощадный лик, оставив вдруг его в одночасье на долгой дороге жизни одного со своими детьми, своими проблемами и совестью.
***
Виктор рос единственным ребёнком в семье, почему – никогда такого вопроса не задавал себе, хотя несколько странно было видеть Владимира Кривошеина и жену его, Полину, выросших в больших крестьянских семьях, с одним лишь мальчонкой на руках. Но дело это тонкое и деликатное, касается только родителей, потому, хотел Виктор этого или не хотел, но пришлось ему одному, без ребячьей компании, расти в тесном дворике частного дома на окраине Караганды. Дом каменный этот Владимир Иванович строил сам, гордился им чрезвычайно, постоянно достраивал его, улучшал, снабжал удобствами, со временем и мастерскую, и гараж, и даже баню рядом поставил.
Вокруг дома высился забор основательный, в три Витькиных роста, вход во двор цепной пёс охранял: суровый кавказец без всякого чувства юмора, Арсеном звали. Чувство юмора кобелю этому действительно было незнакомо: шуток он не понимал, на любого чужого кидался с одной лишь незамысловатой целью – загрызть насмерть! Приятель Владимира, гостивший как-то у него в доме, имел хмельную глупость пообщаться с Арсеном запанибрата, косточку из своих рук ему предложить. Кавказец напал молниеносно, вцепился в подол пиджака незадачливого кормильца своего, до мяса живого клыками, слава богу, не дотянулся: струхнувший не на шутку гость был уже в полёте, потому как не убегал даже от разинутой пасти, а улетал, ног под собою не чуя… Как он из пиджака этого выскользнул, в долю секунды, и сам потом не помнил, поражался только потом собственной увёртливости, не свойственной грузному пятидесятилетнему мужику…
Такие же высокие заборы с цепными кобелями охраняли все близлежащие дома на улице, поэтому ребята местные в гости друг к другу не ходили, а бегали за два квартала к баракам, многоквартирным щитовым домам, во дворах которых всегда постукивали резиновые мяч и стоял веселый гомон ребятни всех возрастов. Только вот недолюбливали барачные пацаны «куркулей», как называли они обитателей частных домов с высокими заборами, до драк дело частенько доходило, до разбитых в кровь носов! Виктор постоять за себя умел, не робкого был десятка, но дружба с мальчишками и девчонками из бараков как-то не складывалась. В школе история почти повторилась: опять – деление на «барачных» и «куркулей», только в союз с барачными ещё и «железнодорожники» вступали – ребята из семей рабочих близлежащего депо. И хоть пытался Виктор иной раз втолковать упрямым пролетариям, что и его отец простым мастером на машзаводе работает, что и он тоже – рабочая косточка, достучаться до «братьев по классу» не удавалось: «куркуль» Кривошеин – и всё тут!
Так и не избавился в школе Виктор от обидной клички вплоть до самого десятого класса, – в старших классах, правда, называли его так скорее в шутку, уже без былого злобного ожесточения, потому как и времена другие наступали: красивые и дорогие вещи, электроника всевозможная, мотоциклы и автомобили становились в юношеской среде предметами уважения и даже поклонения, а не пролетарского осуждения. Виктор первым среди своих товарищей-сверстников получил водительские права (в восемнадцать лет!), и время от времени выезжал на отцовском «Москвиче» на городские улицы. Автомобиль он полюбил всей душой, мог часами лежать под его брюхом, исправляя поломки. Любовь эта повлияла и на выбор учебного заведения, в которое собрался поступать после школы Виктор – автодорожный институт. Но желающих учиться там оказалось слишком много: уже в те годы профессия инженера-автомобилиста считалась престижной. Виктор в школе звёзд с неба не хватал, и на вступительных экзаменах в институт провалил физику. А в октябре, спустя всего лишь два месяца после провала, его забрали в армию, так как восемнадцать ему уже исполнилось.
Служить его, конечно, направили в автомобильные войска, почти сразу же посадили за руль штабного «уазика». Место это считалось блатным, оно избавляло Виктора от всех казарменных повинностей, возлагаемых на «зелёнок», как именовали в части солдат первых месяцев службы. Более того, он теперь не только был освобождён от чистки туалетов, мытья полов в курилке и от нарядов по кухне, но и мог не являться на вечернюю поверку в роту, ложился спать вечером, когда ему вздумается. Вот только утром после подъема отсыпаться ему ротные старослужащие не давали: и так, мол, слишком много привилегий у этого «зелёного»! Могли «дедушки» и с кровати сбросить на пол, чтобы «боец борзостью не наливался». Излишне говорить, что чёрная кость автобата – механики и подсобники, особенно те, которые уже послужили, люто ненавидели белоручек – водителей командирского и штабного «уазиков».
Виктор поначалу радовался своему исключительному положению, но месяца через полтора стал скучать, маяться от безделья: в «уазике» своём ему порой по три-четыре часа приходилось просиживать, дожидаясь начальника штаба или какого-нибудь другого офицера. Штабным «уазиком» частенько пользовался пропагандист политотдела, капитан Переспелов. В автобате Переспелова не любили: тот «стучал» на солдат командирам без зазрения совести, считал это подлое дело своим долгом. Но, как и всякий политработник, придерживался Переспелов двойных стандартов, и к Виктору относился почти по-дружески, так как частенько пользовался колёсами отнюдь не по служебной надобности. Вовлекая порой Виктора в откровенные разговоры, Переспелов забывал о политграмоте, моральном кодексе и прочей чепухе, которую нёс на занятиях с личным составом. Как выяснялось из этих разговоров, главной целью в жизни капитана была нажива: он мечтал о «Ладе» шестой модели, немецком фотоаппарате «Практика», стереосистеме «Арктур», видеомагнитофоне…
Голубой мечтой Переспелова была также служба за границей, за двойной оклад: только там и можно было в кратчайший срок получить всё, что душа желает. Но никак пока не удавалось вырваться ему ни в Германию, ни в Венгрию: не было у него покровителей в высоких штабах. А тут вдруг – не приведи господи! – Афганистан на горизонте замаячил: вот, мол, тебе и «заграница»! На политзанятиях Переспелов об интернациональном долге соловьём пел, добровольные заявления на фронт собирал, сам себя, разумеется, в списки добровольцев тоже включал, но в последний момент, перед самой отправкой в штаб округа, свою фамилию и заявление – от греха подальше! – изымал. Понимал он прекрасно, что не этими фиговыми списками «добровольцев» руководствуются наверху, отбирая людей в Афган, но всё же… Бережённого бог бережёт!
И вот однажды пропагандист Переспелов обратил внимание на циркулярное письмо, пришедшее в политотдел. Заинтересовало оно его чрезвычайно: речь в нём шла о наборе военных инструкторов в Эфиопию. Военный инструктор в боевых действиях не участвует, военную форму не носит, статус его засекречен, прикрыт какой-нибудь «липой» для отвода глаз Запада: «инструктор-ирригатор» или «инструктор-механизатор», – одним словом, никакого сравнения с Афганом и риск – минимальный! От автомобилистов требовались, в первую очередь, водители, механики и… один политработник со знанием языка! Переспелов аж подскочил от радости: да вот же он – политработник, берите его, готовенького! Со знанием языка как быть, – спросите вы? А где они найдут, собственно, вообще политработника со знанием эфиопского языка? Да такого в природе просто не существует! – Значит, достаточно и английского языка, которым Переспелов худо-бедно владеет! И ведь тут главное – двух зайцев сразу можно убить: и за границу попасть, деньжат подзаработать, и от Афгана железную бронь получить: из Эфиопии советских военнослужащих туда не посылают!
Насвистывая себе под нос, Переспелов выскочил из штаба, почти подбежал к дежурному «уазику», уселся рядом с водителем – начальник политотдела на автодром его послал состояние наглядной агитации проверить – и от избытка радостных чувств заговорил с водителем Кривошеиным, с которым был накоротке, об Эфиопии.
- Виктор, а ты не хочешь в Эфиопию поехать? – решил он осчастливить паренька.
- В Эфиопию? – удивился тот. – Это в Африке, что ли, где император?
Виктор был не особо силён в географии, но о том, что Эфиопия находится в Африке, знал: что-то смутно помнил о визите тамошнего императора в СССР, показанного давным-давно по телевизору. Ещё поразился тогда: в кои-то веки императора у нас в стране с почестями принимают, как Фиделя Кастро! И император-то какой-то опереточный: в золотых эполетах, из Африки!
- Императора там свергли, – поучительно объяснил пропагандист, – сейчас там наши товарищи социализм строят, им помощь нужна, вот мы им и помогаем…
- Вы это мне серьёзно предлагаете? – неуверенно спросил Виктор, который был готов ехать отсюда, от этой скуки, куда угодно.
- Да конечно серьёзно! – подтвердил Переспелов: мысленно он уже включал в список водителей под первым номером Кривошеина. – Соберём твои документы, пошлем куда следует на проверку, месяца через полтора ответ придёт, – положительный, надеюсь… У тебя родственники за границей есть?
- Да нет, вроде… Может, только дальние какие-нибудь… – наморщив лоб, пытался вспомнить Виктор.
- Ну, дальние – не в счет! – успокоил его Переспелов. – Главное, что ты из глубинки, из рабоче-крестьянской семьи, а к таким у наших органов, как правило, претензий не имеется.
- А что я там делать буду? – на всякий случай спросил Виктор.
- Как что? – удивился Переспелов. – То же, что и здесь: баранку крутить!
- А, ну это подойдёт, – со сдержанной радостью говорил Виктор, представляя, каким героем теперь он будет выглядеть среди своих, дома: в Африке служил, в Эфиопии, на другом континенте!
Среди приятелей и знакомых его такой экзотикой также никто похвастать не мог. Подумалось даже Виктору: хорошо, что в институт он не поступил, разве там мог ждать его такой грандиозный поворот в судьбе! Зарубежная командировка – это вам не фунт изюма! А о том, что командировка эта может и опасной быть, Виктор совсем не думал, сказал ведь капитан Переспелов: «едем социализм товарищам помогать строить», – самое что ни на есть мирное дело! Он, как и все его сверстники, как почти все советские люди, пребывал в полной уверенности, что народы мира только и мечтают о том, когда же, наконец, они у себя в стране социализм начнут строить…
Документы на «загранку» Виктор три раза переписывал: то там, то здесь особист ошибку найдёт. Виктор аж вспотел весь, матерился сквозь зубы! Место рождения матери никак не мог вспомнить: то ли Благодатск, городок районный, то ли Богородск, – какая им разница, в конце концов! Нет, особист говорит: «Ошибку найдут – вернут документы, другого вместо тебя пошлют! Иди в библиотеку или к картографам, – пусть помогут тебе!» Хорошо, что у Переспелова карта нашлась подробная, – обнаружили городок этот маленький в Тульской области: Богородицк, ёлки зелёные!
Потянулись тягостно недели ожидания: вот уж и полтора месяца миновало, а от органов – ни слуху, ни духу. Что ж там нашли у него, вернее, у родных его, крамольного в биографиях? Дед его сидел в 30-е годы, но ведь про деда-то в анкетах у него не спрашивали… Неужели из-за деда не пустят его в Эфиопию? Но опасения его оказались напрасными: через месяц и три недели подошёл к нему капитан Переспелов, показал два пальца галочкой: виктория, мол, собирайся, боец, к братьям-эфиопам!
Как и предполагал Виктор, сначала его направили на трёхмесячные курсы спецподготовки. Форму сразу поменяли: выдали полувоенное х/б без знаков отличия, вместо сапог – высокие «американские» ботинки. Режим – либеральный, никакой муштры, но инструкторы-преподаватели из органов предупредили: бегство отсюда будет квалифицироваться не как дезертирство, а как измена Родине. Так что, мол, думайте… Ненормальных, правда, таких, которые могли бы замышлять бегство, среди них не было: все прибыли сюда по своей воле, с большим желанием и подзаработать, и от обычной срочной службы «откосить».
На занятиях курсантам читали новую историю Эфиопии, язык заставляли зубрить: самые распространенные, обиходные выражения. Язык, кстати, назывался не эфиопским, к удивлению Виктора, а амхарским. Но больше всего накачивали их методикой и практикой противостояния террористической и диверсионной деятельности, что несколько удивляло Виктора: вот это всё и есть – «помощь в строительстве социализма»? Таких, как Виктор, водителей, загружали занятиями по вождению в сложных условиях: по бездорожью, горным склонам; разбирали всевозможные нештатные ситуации. Эти занятия ему больше всего нравились: где ещё на гражданке такую бесценную школу пройдёшь? Всех автомобилистов учили также водить гусеничный тягач и бронетранспортёр.
Отправлялись они в Аддис-Абебу с военного аэродрома «Чкаловский» в Подмосковье. Стояла поздняя осень, в полях лежал первый снег. Приземлились ночью в пункте назначения, высыпали из салона самолёта, разминая затёкшие ноги, вдыхая незнакомые запахи чужой земли, наслаждаясь летним теплом. Первую ночь провели в каком-то бараке, спали прямо на полу, на пыльных тюфяках. Ранним утром их посадили в старый проржавелый автобус неизвестной иностранной марки, и путешествие по дорогам Эфиопии началось…
Больше всего в дороге их поразило отсутствие какой-либо растительности вокруг. Выросший в Южном Казахстане, Виктор знал, что такое полупустыня, но там хоть какая-то скудная, но была растительность! А тут – лунный пейзаж, камни одни, даже колючек высохших не разглядеть! Нет растений – значит, нет и животных, нет людей. За час пути по каменистой грунтовой дороге им не попалось ни одной живой души. Но затем дорога пошла под уклон: начался спуск с плоскогорья в долину. Появились огромные – в рост человека – кактусы, затем – неряшливые, похожие на веники, пальмы. Основной цвет пейзажа сменился: вместо серого – соломенный, как и вся выжженная трава вокруг. Посреди этого соломенного моря появлялись тёмно-зелёные островки кустарников и акаций, один раз они даже увидели убегающий вдаль табунок каких-то рыжих антилоп. Африка открывалась их взорам во всей своей красе!
Остановились они в каком-то маленьком посёлке, вокруг них сразу же собралась разноцветная толпа местных жителей. Не ведающие скромности, они уставились на приехавших, словно в зоопарке, разве что не ощупывали, хотя некоторых из них – это было заметно – подмывало и дотронуться до пришельцев, но останавливала их скорее не скромность, а страх. Разместили «строителей социализма» в здании, похожем на большую веранду, в комнатах которого стояли диковинные металлические кровати времён итальянской интервенции и даже европейские столы и стулья, изъеденные жучком.
Обязанности Виктора здесь были предельно просты: возить в полевой лагерь и обратно наших инструкторов по стрелковой и тактической подготовке. Как понял Виктор ещё на материке, в Эфиопии шла затяжная, но не очень бурная гражданская война, а помощь в строительстве социализма с нашей стороны заключалась в замаскированной военной поддержке нового режима, взявшего на вооружение коммунистические лозунги. Но главным противником местных коммунистов были не сторонники свергнутого императора, а мятежная Эритрея – огромная прибрежная территория, населенная преимущественно народностью тыграй. Воспользовавшись свержением императора, эритрейцы вынашивали планы полного отделения от Эфиопии и создания независимого государства.
Дыхание войны до поры, до времени никак не касалось Виктора и его товарищей. Посланцы страны Советов совсем неплохо проводили здесь время: завязали дружбу с некоторыми из местных, детвора черноголовая в гости к ним бегала, по окрестностям собственной «резиденции» они разгуливали налегке: в футболках, спортивных штанах, шлёпанцах на босу ногу… Виктор благодарил судьбу, что подарила ему такую вольготную службу и тихонько подсчитывал на досуге, сколько у него там набежало рубликов: хватит ли хотя бы на мотоцикл «CZ» для начала… Не думал, не гадал он на этом эфиопском «курорте», что пребывание его тут завершится досрочно и отправят его специальным авиарейсом в Москву, в госпиталь Бурденко…
Однажды они выехали в полевой лагерь как обычно, хорошенько с утра подкрепившись и успев сыграть с местными пацанами футбольный блиц-матч. Виктор – за рулём, офицеры-инструкторы – сзади, на лавках «уазика». Ближе к лагерю, когда взбирались на каменистый бугор, под правым колесом жахнуло: раскаленные брызги, «уазик» подбросило, перевернуло, Виктор почувствовал нестерпимую боль в бедре, крикнул коротко, по-звериному. Один из офицеров был убит осколком мины в голову, другой – ранен в грудь, третий – на счастье раненых – отделался ссадинами. Он-то и перетянул, как мог, Виктору ногу в области паха, иначе вся кровь из него вылилась бы ручьём: правое бедро было разворочено, кусок мяса висел на клочьях кожи…
Полгода умельцы из госпиталя Бурденко восстанавливали Виктору бедро: три операции, кожа, позаимствованная у собственной ягодицы, костыли и изнуряющие упражнения по восстановлению мышц. Ходить без палки он научился, но получил вторую группу инвалидности, из армии был комиссован с почётным и небесполезным удостоверением ветерана боевых действий…
Первая беседа Николая Ивановича
Перед выпиской из госпиталя его лечащий врач со странным, загадочным выражением на каменном лице предложил Виктору зайти в ординаторскую, где его, якобы, «ждут». Недоумевая, Виктор прошел в служебное помещение врачей, никого из хозяев там не оказалось, лишь за одним из столов сидел незнакомый подтянутый человек в хорошем костюме и при галстуке, который радушно улыбнулся Виктору, привстал и протянул для рукопожатия руку.
– Кольцов Николай Иванович, – представился он. – Садись, герой, есть разговор. – Откуда я, наверно догадываешься? – пробуравил он Виктора взглядом серых глаз под кустистыми бровями.
Виктор кивнул: людей из органов он мог уже легко распознавать и по одежде, и по манере говорить, и даже по вот этому отрепетированному взгляду, претендующему на гипнотическую силу, – насмотрелся на стадии подготовки к поездке в Африку…
- Едешь домой, к родителям? – продолжил беседу Кольцов.
- Да, – коротко ответил Виктор.
- Чем собираешься заниматься: работать, учиться в ВУЗе?
- Попытаюсь ещё раз в автодорожный институт поступить: первая попытка была неудачной, – неуверенно, как о чём-то давно забытом, поведал Виктор.
- А инвалидность твоя помехой не станет? – озабоченно спросил Кольцов.
- Не знаю, но я вроде хожу, и даже без палки… – растерянно произнёс Виктор.
- Я, конечно, справки наведу, проверю, но насколько знаю, в такие ВУЗы приём инвалидов ограничивают, – опустив глаза, говорил Кольцов. – Профессия эта, видишь ли, определенной физической подготовки требует… – М-м-да, – как бы выходя из глубокого раздумья, поднял он на Виктора свой светлый взгляд. – Так вот, собственно, для этого мы тебя и пригласили: помочь выбрать верную и надежную дорогу в будущее, освоить профессию, доступную для инвалидов. – Мы наших людей в беде не бросаем, – твёрдо и веско заверил он. – Вернее, Родина не бросает, – уточнил тут же.
Виктор молчал, оглушенный известием о своей профнепригодности, – кроме автомобилей, ничто его пока в этой жизни всерьёз не интересовало…
- В Москве учиться хочешь? О работе в органах не думал? – стал выкладывать на стол свои заготовки Кольцов.
- Разве у вас в органах инвалиды работают? – удивился Виктор.
- Работают, только не на оперативной работе, а в архиве, к примеру, или в службе делопроизводства. Но статус, льготы – те же, и зарплата высокая…
Виктор почувствовал, как от слова «архив» невольно перекосило его, обида застряла в горле: не знал, что и ответить.
- Ты напрасно кривишься, – готов был к такой реакции Кольцов, – работа эта очень даже ответственная, секретная, только проверенные товарищи к ней допускаются.
- А учиться где? – уныло поинтересовался Виктор. – Я ведь в Москве не поступлю: по русскому языку у меня в школе был «трояк»…
- Вот здесь мы тебе и поможем, – с готовностью обнадёжил его Кольцов. – Есть такой факультет – специального делопроизводства, он нашим комитетом курируется; будет у тебя наша рекомендация – поступишь без разговоров, экзамены – формальность, учись только потом, дурака не валяй… Распределение по окончании – в наши структуры, не ниже областного центра, можно по желанию и в родные края поехать.
- Заманчиво! – согласился Виктор. – Но у меня, наверно, будет время подумать?
- Конечно, – подтвердил Кольцов, – как минимум, ещё полгода. Запиши мой московский телефон, но если будешь звонить, фамилию мою не называй, скажешь: «Мне – Николая Ивановича!» Теперь так: разговор наш должен между нами остаться. Понял?
- Понял! – кивнул Виктор.
- Ну, вот и хорошо! Долечивай свою ногу, нос не вешай! Жизнь твоя только начинается!
«Клёвый мужик! – подумал Виктор, выйдя в коридор. – Вовремя он появился, а то на душе совсем уж тошно было: никому ты не нужен, брошен на произвол судьбы с «костяной» ногой!»
Родители ничего не знали о ранении Виктора: он писал, дабы не пугать их, что лежит в госпитале на «профилактике» после африканской командировки. Мать охнула, увидев его ногу, когда Виктор переодевался по прибытии домой, – затряслась вся, расплакалась… Виктор неуклюже успокаивал её:
- Всё нормально мам, я ведь даже не хромаю, – ты же видишь? Бегать только не могу, приседаю пока с трудом. А так – совершенно здоровый человек!
Чем меньше оставалось времени до августа, месяца вступительных экзаменов в ВУЗы, тем чаще Виктор вспоминал о предложении комитетчика Кольцова. Ему совсем не хотелось вновь, после двухлетнего перерыва, садиться за учебники, а предложение Кольцова подкупало своей доступностью и определенностью. В архиве, да ещё с какими-то там секретными документами работать он тоже не хотел, но зато там у него будет зарплата, а не пособие по бедности! А хорошая зарплата – это «шестёрка», а потом… потом, возможно – голова даже закружилась! – «Волга» ГАЗ-24! Эти соображения и взяли вверх в конце концов, в июле Виктор объявил родителям, что едет поступать в институт в Москву «по линии своей армейской службы», мать опять запричитала, заплакала, попыталась было отговорить сына – мало, мол, тебе ноги искалеченной, хочешь себя окончательно угробить! – но отец сурово оборвал её и выбор сына одобрил. Чему там сына будут учить, он не знал, но магическое слово «Москва» воздействовало безотказно. «Выходит в большие люди наш Витёк!» – с гордостью думал Владимир Кривошеин.
В Москве всё сложилось именно так, как и обещал Николай Иванович: вместо экзаменов – доброжелательное собеседование, оформление мудрёных многостраничных документов, подписка о неразглашении государственных секретов… Устроился Виктор хорошо: двухместный номер в благоустроенном общежитии на окраине Москвы, учебный корпус – рядом, никуда ездить не надо. На факультете специального делопроизводства, к его удивлению, девушек оказалось больше, чем ребят. «Эти-то за какие заслуги сюда попали?» – спрашивал себя Виктор. Но их многочисленное присутствие, с другой стороны, не могло не радовать, – было на кого посмотреть! Большинство девушек оказались москвичками, а парни, наоборот, были в основном из провинции. Все они поступили по таким же, вероятно, рекомендациям комитета, как и Виктор.
В первые же месяцы учёбы Виктор позабыл о напутствии Кольцова «не валять дурака», он быстро, как и большинство его сокурсников, смекнул, что студенческая жизнь – это нескончаемый праздник, с небольшими вынужденными перерывами, то бишь сессиями. В общежитии жили студенты не только со спецфакультета, но и филологи, историки, социологи. С ними было веселее, интереснее, чем с «секретчиками»: здесь и песни под гитару пели, и розыгрыши устраивали, а не только танцевали до упаду на дискотеках…
Виктор и его «сокамерник» Валера Горностаев стали частенько гостить у девчонок с филфака – Наташи Головиной и Виты Ямпольской. Вернее, ходил к ним Валерка, а Виктора брал с собой за компанию. Виктора девчонки вроде как не замечали. Он им и не мешал в то же время, хотя поначалу они подозревали в нём стукача, но Валерке удалось разубедить их. Наташа и Вита считали себя нонконформистками и неформалками, одевались подчёркнуто небрежно, но небезвкусно, не любили готовить, делать уборку, в их комнате всегда царил художественный беспорядок. С ними никогда не было скучно, они частенько подтрунивали друг над другом и над окружающими, упражнялись в остроумии и красноречии.
К подругам часто приходила в гости девушка ещё более странная – Фира Залуцкая, «вольная художница», как она себя называла. Фира нигде не училась и не работала, жила в центре Москвы, её папа был крупным дипломатом, работал в Лондоне, и Фира частенько гостила у него. Она была старше подруг года на четыре, на мужчин смотрела с насмешливым вызовом, её длинные льняные волосы в беспорядке струились по узким плечам, синие фирменные джинсы плотно обтягивали стройные ноги. Фира считала себя «оппортунисткой», заводила разговоры на рискованные политические темы, на карте СССР, висевшей в комнате её подруг, слово «союз» в заголовке исправила на «боюсь», – все очень смеялись…
С первых дней знакомства Фира, к удивлению Наташи и Виты, стала заговаривать с Виктором, который в этой компании считался «бесплатным приложением», отмалчивался, как правило, и всё больше слушал других. Она обратила внимание на его мужицкие, сильные руки, лежавшие, по обыкновению, неподвижно на коленях, в то время как тонкие и артистичные руки Валерки Горностаева находились в беспрерывном движении: сжимались, разжимались, трепетали, воздевались к небу. Фире такое мельтешение мужских рук не нравилось: оно выдавало натуру впечатлительную, легко ранимую, но непостоянную и изворотливую… А каменная невозмутимость Виктора, воспринимаемая остальными как ограниченность, её притягивала. Ей также нравилось, как он отвечает на изредка задаваемые вопросы: с ленцой, односложно, с напускным чувством превосходства, но в то же время – с какой-то щемящей застенчивостью, о которой давно забыли, а может и не знали никогда его компаньоны. И у Фиры, изощренной, избалованной Фиры, в виду этой девственной и цельной, ещё нерастраченной и не разменянной на пустяки человеческой природы отогревалось сердце. Она стала благоволить ему, обращаться к нему серьёзно, снимая маску привычной дурашливости, порой даже за советом. Наташа и Вита исподтишка подталкивали друг друга локтями: Фира-то наша влюбилась в этого мужика, что ли?
Виктор не мог не замечать, как всё более благосклонно относится к нему Фира. Поначалу его коробили Фирины фокусы, но с первого же дня он нет-нет, да заглядывался на её льняные пряди, заправленные за аккуратную ушную раковинку, на острые приподнятые плечи под белоснежным пуховым свитером, на серые асимметричные глаза: один казался больше другого и располагался как будто выше… Виктор стал тщательнее следить за собой: никогда больше не приходил к девчонкам в спортивных штанах, небритым, в шлёпанцах. Он перешёл на сигареты с фильтром, так как не раз слышал жалобы от девчонок, что его «Прима» «коптит и воняет». Фира тоже курила, и ему это не нравилось. Он пока ещё не привык к вольным московским нравам, плодам столичной эмансипации.
Виктор обратил внимание, что Фира, приезжая в гости к своим подругам, всегда оставалась у них ночевать. Его это не удивляло: девчонки, в отличие от парней, любят пошептаться ночью в постели, посудачить, посекретничать. Да и бежать за последним автобусом на остановку не надо: засиживались-то они допоздна. А дома Фиру никто не ждал, не волновался, ведь родители жили в Лондоне.
В один из вечеров все они выпили больше обычного, а Виктор сидел за столом рядом с Фирой. После третьего фужера «Алиготе», опорожненного Фирой, Виктор вдруг почувствовал, как под столом к его ноге прикоснулась её голая ступня – в комнате подруг она всегда ходила босиком. Длинные и чуткие пальцы Фиры пробежались по его подъему, коснулись голого тела чуть повыше резинки носка… Он бросил взгляд на неё, но Фира увлеченно и весело болтала с Витой, на него не обращала никакого внимания, как будто это не её нога гуляет там, под столом, где ей не следует гулять… Кровь ударила в голову Виктору, он напрягся, с трудом сдерживая растущее вожделение. Ножка Фиры ещё несколько раз коснулась его, слегка царапнула лакированными ноготками и вернулась под стул хозяйки. Виктор не знал, что думать, но собой он уже не владел…
Вечеринка заканчивалась, все расходились, а он упорно искал в глазах Фиры ответ на свой вопрос: что это было, как можно понимать её фривольную игру? Но Фира стойко исполняла свою партию неведения, упорно не отвечая на его вопрошающие взгляды. С этим ему и пришлось уходить.
Около четырёх часов ночи, отчаявшись заснуть после странного происшествия, Виктор оделся и вышел в коридор: монотонно гудела люминесцентная лампа, из комнат не доносилось ни звука. Он подошел к двери Наташи и Виты: там тоже было тихо. И тут ему вдруг вспомнилось, как кто-то из парней утверждал, будто в комнатах общаги через одну дверь установлены абсолютно одинаковые замки: в целях экономии, что ли… Шальная мысль мелькнула в его воспаленном мозгу: проникнуть в комнату девчонок, взглянуть на спящую Фиру, только лишь взглянуть! Он достал из кармана ключ от собственной комнаты, метнул взгляд вглубь коридора: нет, никого не было… Сердце гулко и учащенно забилось; стараясь не издать ни звука, он осторожно вставил ключ в замочную скважину, медленно – миллиметр за миллиметром – повернул его… И дверь отворилась!
Привыкнув к темноте, Виктор вошел в комнату, на цыпочках приблизился к сдвинутым впритык кроватям девчонок… Ночь было лунной, шторы не задёрнуты и распластавшиеся на кроватях тела можно было видеть во всех подробностях… Фира лежала на спине посередине, между подругами. Согнутые в коленях ноги завалились набок. Одеяло сползло, и в темноте светились её обнаженные бёдра, между ними был зажат какой-то тёмный предмет… Грудь Фиры под тонкой тканью ночной рубашки чуть заметно вздымалась, дышала она ровно и тихо, слегка приоткрыв губы. Тут Виктор, наконец, разглядел, что там было зажато между бёдер, – странный предмет оказался томиком полного собрания сочинений Ульянова-Ленина! В другой ситуации Виктор бы от души посмеялся, но сейчас ему было не до шуток. Дрожа всем телом, он отвёл взгляд от девушки и направился к выходу…
В коридоре всё так же зудела лампа дневного света, было пусто, – никто не заметил похождений Виктора. Он облегченно выдохнул, вытер испарину со лба. Экстравагантная выходка Фиры – томик Ленина между ног – не удивила Виктора: это было в её стиле! Вероятно, перед сном девчонки очень веселились…
Так Виктор влюбился, впервые в своей жизни. Он думал о Фире с утра до ночи, с трепетом и нетерпением ждал встречи с ней. Его больше не отталкивало её курение, он прощал ей и заигрывание с Бахусом: на дне рождения Виты Фира надулась до икоты, чудила, закрылась в курилке и хохотала там, как сумасшедшая. Виктор вызволял её из этого самозаточения: обмягшая и потерявшая стыд Фира повисла у него на шее и лепетала заплетающимся языком:
- Косоротов (1), ты только меня не изнасилуй, как это у вас т-т-там, на з-з-заимке, в Сибири вашей п-п-принято! Ты, конечно, классный муж-жик, но не до такой же степени, чтобы вот так п-п-прямо – лечь под тебя и всё!
Сердце Виктора бешено колотилось: острая грудь Фиры, упруго вибрируя, сползала по его груди…
Через несколько дней Виктор пригласил Фиру в кино, и она довольно легко согласилась. Вела она себя во время этого «культпохода» независимо, иногда посмеивалась над спутником, но Виктор всё равно был несказанно рад: ведь пошла она с ним, не отказалась! Как быть дальше, он плохо себе представлял, догадывался, что быстрое признание может спугнуть её, потому держал рвущиеся из души слова при себе. А потом Фира вдруг надолго пропала, и Виктор только от подруг узнал, что она уехала к «папочке в Лондон». Он тосковал, ревновал, написал было ей даже письмо, но прочитав на следующий день, разорвал: не понравилось!
Вторая беседа Николая Ивановича
В отсутствие Фиры институтские будни, похожие друг на друга, тянулись как-то особенно медленно. В один из таких дней Виктор проходил мимо деканата, и помощник декана, стоявший в дверях, как бы невзначай бросил ему:
- Виктор, зайди сейчас на кафедру истории, – тебя там ждут!
Быстро смекнув, кто там его ждёт, и подивившись, сколь широк круг людей, вовлеченных в тайные дела комитета, Виктор послушно завернул к историкам. Историков, конечно же, там не оказалось, а сидел один лишь старый знакомый Виктора – Николай Иванович. Он улыбнулся Кривошеину, как родному, крепко пожал руку, осведомился о здоровье родителей…
- Как учёба, как лекции – нравятся? – спросил для затравки Кольцов.
- Учусь… – смущенно ответил Виктор, ероша волосы.
- Ребята, девчонки на курсе – подходящие? – продолжил «вводную» оперативник.
- Да, в общем-то… – неуверенно подтвердил Виктор.
- С кем-нибудь уже дружбу завёл, или, может, с девушкой какой познакомился? – с хитроватым прищуром допытывался Николай Иванович.
- Да нет пока, присматриваюсь… – отвёл глаза Виктор.
- Это правильно, присмотреться надо обязательно! – полушутя приподнял палец собеседник. – Виктор, говорит ли тебе что-нибудь имя: Эсфирь Залуцкая? – перешёл, наконец, к делу Николай Иванович.
- Ну да, я её знаю по общежитию, она к нашим девчонкам в гости ходит, – напрягшись в недобром предчувствии, ответил Виктор и густо покраснел.
- А поподробнее можешь её охарактеризовать?
Виктор замялся:
- Не знаю, девчонка как девчонка, балованная только – это сразу заметно, папа ведь у неё – дипломат…
- А о политических её взглядах что можешь сказать? – не унимался Николай Иванович.
- О политических… – ещё сильнее покраснел Виктор, вспомнил про «Боюсь советских социалистических республик».
В голове его лихорадочно завертелось: «Кто ж это «стучит» у нас в компании?»
- Ну, на комсомолку она, конечно, не тянет… – ответил он уклончиво.
- Понятно, а на антисоветчицу тянет? – резко в лоб спросил Кольцов, ощетинившись колючками сомкнутых бровей.
- Не знаю, я – не специалист, не политработник, – растерянно ушёл от ответа Виктор.
- Ты про лесбиянок слышал что-нибудь? – как будто сменил тему комитетчик.
- Да так, краем уха только, – стыдливо улыбнулся Виктор, – честно говоря, совсем недавно только первый раз это слово услышал…
- Ну как, по-твоему, это называется: мерзость, да? – выпытывал Николай Иванович.
- Ну, конечно: извращение, с жиру бесятся… – неуверенно лепетал Виктор.
- Во-во, правильно ты сказал: «с жиру бесятся», а ещё это у нас называется – идеологическая диверсия! – зловеще понизил голос Кольцов. – Вот что я тебе скажу, Виктор, – перешёл он, по-видимому, к основной части беседы, – мы знаем гораздо больше о твоих взаимоотношениях с этой девушкой, чем ты думаешь. Так вот, Залуцкая Эсфирь у нас в разработке, она – не наш человек, и тебе, если ты не хочешь навредить собственной карьере, надо держаться от неё подальше! Более того, ты должен нам помочь, если ты – советский человек! С этими лесбиянками надо разбираться! Тут по нашим каналам выплыла видеопорнуха доморощенная: сразу видно – наши девки, толстомясые! Там и лесбийская любовь есть, я тебе несколько фотографий принесу, а ты глянь, присмотрись: нет ли на них кого из вашего общежития? Хорошо?
- Хорошо, – без энтузиазма согласился Виктор. – А что, разве Залуцкая… – тоже?
- Нет, её на видео нет, но у нас имеются сигналы о её занятиях…
Виктор решил, что он должен как-то предостеречь, предупредить Фиру, в конце концов, она была всё-таки ему небезразлична. Он знал, что беседы его с Кольцовым огласке не подлежали, поэтому напряженно думал, в какой бы безопасной форме передать ей информацию. Самый удобный способ – рассказать ей о якобы услышанном ненароком разговоре, но имён собеседников не выдавать. Надо было вызвать Фиру на разговор в надёжном месте…
Ждать появления Фиры в общежитии пришлось довольно долго. От подруг Фиры Виктор узнал, что она уже вернулась из Лондона, но в гости к ним почему-то не спешила. Когда Фира, наконец, появилась, он не сразу узнал её: исхудалое, осунувшееся лицо, волосы потеряли естественный блеск, как будто их кислотой потравили… Виктору она улыбнулась при встрече, но как-то вяло, с грустинкой. Истомившийся Виктор разговор решил не откладывать и, поймав её на кухне, где она болтала с Наташей, попросил отойти в сторону.
- Фира, – сказал он вполголоса, – нам нужно поговорить с тобой, только наедине…
Он покраснел, потому что лишь сейчас понял: ведь его предложение может быть истолковано, как любовное! Он хотел было поправиться, уточнить тему разговора, но с его косноязычием сделать это было непросто. Фира же именно так и расценила его намерение («влюбился!»), нахмурилась с некоторой досадой, взглянула на него искоса и молвила после паузы:
- Что ж, давай поговорим, только не сейчас, а между посиделками у девчонок: я скажу, что мне надо сходить в буфет, а ты пойдёшь за мной.
Как и было условлено, вечером они вышли из комнаты девчонок в коридор, Фира вопросительно взглянула на Виктора. Он предложил ей выйти на пожарную лестницу…
- Ф-фира, – начал Виктор с запинкой, – я тут недавно… случайно, совершенно случайно… разговор услышал, речь шла о тебе…
- Чей разговор? – недоумевала Фира и поменялась в лице: совсем не то она надеялась услышать от него…
- Ну, неважно, я не могу называть имён, – мялся он, – важно другое: тебя взяли на заметку в органах, как… как неблагонадёжную. Понимаешь?
- Да что ты говоришь! – с вульгарным смешком воскликнула она. – Какая честь: меня «взяли на заметку»!
- Фира, в этом нет ничего смешного, – стал убеждать он её, – все эти твои рискованные шуточки, твоё вызывающее поведение могут обернуться большими неприятностями!
- Ого-го! – вытаращила она глаза. – Да ты никак ещё и воспитывать меня взялся?
- Нет, что ты, – смутился Виктор, – но иногда мне кажется, что ты валяешь дурочку, ведь ты же неглупая девчонка…
- Что-что-что? – насмешливо переспросила она. – «Неглупая»? Это ты сам установил или помог тебе кто?
Разговор не складывался, и Виктор никак не мог понять – почему? Он ожидал, что Фира испугается, насторожится, возможно – будет благодарить его за информацию, но она попросту злобно потешалась над ним!
- Ладно, Фира, – махнул он в сердцах рукой, – я хотел тебе помочь, предупредить…
- Ах, «помочь»! – едко скривилась Залуцкая. – Ну что ж, спасибо, товарищщ! Очень похвально, что вы ради моего спасения выдаёте секреты своих шефов!
Виктора как кипятком обожгло! Фира оказалась более проницательной, чем он мог предположить: раскусила его в два счёта!
- Фира, что ты говоришь? – попытался оскорбиться он. – Каких ещё «шефов»?
- Вам лучше знать! – без тени сомнения заключила она, продолжая брезгливо обращаться к нему на «вы» и поворачивая назад, в коридор. – Которые просветили вас о моей антисоветской деятельности!
Оглушенный, он остался стоять на лестнице, дверь за Фирой наверху громко хлопнула… В комнату девчонок, разумеется, он никогда больше не вернётся… Болтать Фира не будет – это точно, ну, а Вита с Наташкой пусть думают, что у него с Фирой произошло неудачное любовное объяснение… Валерке он тоже как-нибудь растолкует, почему больше не сможет составлять ему компанию…
Неужели эта язвительная фурия всего лишь несколько минут назад ещё нравилась ему? Как она смотрела на него! Словно на клопа! А ведь он хотел отвести от неё большую беду! «Вот так проверяются люди!» – с казённым пафосом подумал он, пытаясь хоть как-то приободрить себя, подавить омерзительное чувство неприязни к самому себе… Он вышел на пожарный балкон, закурил, руки дрожали. Выкурил подряд две сигареты… Потом всё-таки успокоился, пришёл в себя. «А вообще-то, – рассудил он, – не место ему здесь, в этой общаге: надо семьёй обзаводиться и снимать жильё! А ещё лучше – на москвичке жениться! И курить его невеста не будет – это уж точно!»
Виктор приналёг на учёбу, зачастил в библиотеку, и садился в читальном зале почему-то всегда за спиной Нади Кондратьевой – скромной, неприметной девушки из его группы. За этой спиной в бежевой кофточке ему хорошо работалось: Надя всегда сидела одна, ни с кем не болтала, не крутилась. Её стол по обыкновению был завален книгами, и она старательно испещряла листы своего пухлого конспекта мелким убористым почерком – лист за листом, лист за листом… Покидала она библиотеку всегда позже Виктора, но однажды они закончили работу одновременно, встали друг за другом в затылок сдавать книги: она – спереди, он – сзади. Русые, вьющиеся на затылке и висках, волосы Нади источали еле уловимый, тёплый и уютный аромат духов.
- Поумнели на целых три часа, два с половиной учебника и пять страниц конспекта! – попытался сострить Виктор и ждал реакции своей однокурсницы.
Надя повернулась вполоборота и изобразила на лице что-то вроде кислой улыбки: похоже, она не была уверена, ей ли адресована фраза Кривошеина, да и первых слов не расслышала.
- Я говорю: умнеем на глазах, с каждым вечером! – развил свою мысль Виктор, наклоняясь над Надиной головой.
Надя вежливо улыбнулась, обернулась, робко бросив навстречу ему взгляд из-под очков, и кивнула в ответ.
Девушки из их группы Виктора Кривошеина не жаловали: выглядел он много старше своих двадцати двух лет, инвалид к тому же, – скрыть этот факт в институте было невозможно: от физкультуры-то он был освобождён! Кто-то даже пустил слух, что нога у него – наполовину из титана и пластика… А какой девчонке семнадцати-восемнадцати лет, вчерашней школьнице, может быть интересен мужчина с физическим недостатком! Кроме того, его провинциализм бил в глаза, одевался он немодно, неброско…
Надя, правда, тоже не была красавицей: ни в школе, ни здесь за ней пока никто не ухаживал, комплиментов не делал, в её сторону не посматривал. Но из этого вовсе не следовало, что она готова будет сразу броситься в объятия вот такому вот Кривошеину! А тонкое женское чутьё ей подсказывало, что заговаривает он с ней неспроста, не для того лишь, чтобы заполнить паузу… Поэтому она поспешила в гардероб, а потом – на улицу. Убедившись, что Кривошеин не идёт следом, успокоилась, но сердце её ещё долго то замирало, то начинало биться учащенно: Надя предчувствовала, что этот невзрачный угрюмый человек будет теперь охотиться за ней… Неужели он – её судьба? Как это неожиданно, странно и, наверно, несправедливо!
Предчувствия её не обманули: на следующий день Кривошеин, пробормотав что-то невнятное и виновато улыбаясь, подсел к ней на лекции по истории. Надя напряглась, но прогонять его, демонстрировать своё нерасположение не стала. Ей стало жаль его после того, как она представила себе: вон он смущенно прячет в свой видавший виды портфель типа «дипломат» конспект и ручку, пересаживается на другое место и опять, как всегда, сидит один – неприметный и никому не интересный… Она решила, что ничего дурного в том, что они сидят рядом, не будет, – ведь это ни к чему её не обязывает. Пусть тогда сидит!
Она изо всех старалась не выказывать волнения, охватившего её, вскользь посматривала краем глаза на его руку, спокойно лежавшую на конспекте и оставлявшую в нём время от времени аккуратную запись. Рука ей понравилась: смуглая, большая, с коротко стриженными квадратными ногтями, рельефно выступающими венами, – настоящая мужская рука. «Такая рука не подведёт, не выпустит над пропастью в трудную минуту, будет держать до последнего!» – подумалось ей.
Виктор понял, что и этот бастион ему придётся брать с боем. Конкурентов в борьбе за сердце Нади у него не было, но на девушку, как видно, этот факт не оказывал ни малейшего влияния, – напротив, чем меньше у неё находилось оснований ожидать появления кого-то другого, тем ожесточеннее она сопротивлялась единственному, но нелюбимому претенденту… Всё её существо вопило: «Господи, неужели я не достойна кого-то лучшего! Ну пусть он будет не красавцем, зато лёгким в общении, весёлым и незанудным!» По молодости лет Надя ещё не усвоила, что лёгкие и весёлые, к сожалению, грешат зачастую катастрофической безответственностью, могут не задумываясь пойти на разрыв, когда возлюбленная им надоест…
Да ещё вот этот гадкий червячок точил непрестанно её душу: притягивает, дескать, Виктора не она сама, а её московская квартира, высокое положение её отца. Никому из сокурсников о своём генеральском происхождении она никогда не рассказывала, но каким-то непостижимым образом факт этот стал известен всем чуть ли не с первого дня… Нашлись нечистоплотные деятели, внесшие её в числе первых в так называемый «список блатных», зачисленных на первый курс якобы не без помощи нечистого на руку декана Брызгалёва: дочери и сыновья дипломатов, известных режиссёров, совминовских чиновников, ну и она там, конечно, оказалась – дочь генерала Кондратьева из Генерального штаба… Никогда она не поверит, что Кривошеин об этом не знал!
Виктор, между тем, как и задумал, ушёл из общаги: нашёл на Сретенке работу дворника, квартирку ему выделили на первом этаже, окнами – в захламленный двор. Одиночество его не тяготило, занятие он себе нашел сразу же: стал собирать прямо в своей дворницкой квартире… мотоцикл. Вычислил, что из запчастей «Ява» будет стоить гораздо дешевле, и взялся за дело. Раз нет автомобиля, то пусть хотя бы двухколёсный конь будет!
В институте Виктора, как ветерана боевых действий, сразу в комитет комсомола выдвинули, и он тут же написал заявление о вступлении в партию. Вообще-то, для студентов существовал жёсткий лимит на вступление в КПСС, но Кольцов, конечно, помог Виктору, и уже на первом курсе он стал кандидатом. Немногословный, исполнительный активист сразу же был замечен в институтском парткоме, проректор Пилипенко уверенно говорил о Викторе: «Этого парня, как только примем в партию, кооптируем в партбюро от студентов!»
Удалившись от сокурсников и увлекшись сборкой своей «ласточки» по имени «Ява», Виктор как-то и не заметил, что в стране меняется политическая ситуация. Газет и журналов он не читал, его общение с Надей носило натянутый характер, – она не делилась с ним, не обсуждала прочитанные статьи и книги. Виктор оставался для неё чужим. В институте сменили ректора, и эта тема горячо обсуждалась всеми, вплоть до уборщиц и дворников, потому что сменили не просто «Иванова на Петрова», а назначили руководить столичным ВУЗом бывшего невозвращенца, опального профессора Захарова, вернувшегося в страну на волне перемен из Западной Германии, где он преподавал в Гейдельбергском университете.
Захаров немедленно заявил, что собирается вернуть в институт науку, и некоторые преподаватели, большей частью заседавшие в партбюро, нежели на кафедрах, забеспокоились, занервничали.
Новый ректор, импозантный, немного вальяжный, с неизменно усталым взглядом пронзительно васильковых глаз, вобравшим, казалось, в себя все знания и мудрость этого мира, покорил сердца студентов и студенток сразу же и бесповоротно. И если студенты восхищались в первую очередь его интеллектом и энциклопедическими познаниями, то студентки не могли не отдать должное его мужскому обаянию, его европейскому лоску. Большинство из них просто влюбились в Захарова и не пытались скрывать этого! Надя Кондратьева не стала исключением: на фоне серых и обрюзгших местных профессоров, уныло жующих жвачку марксистско-ленинской теории на лекциях, Захаров казался человеком из другого мира, где ценятся ум и независимость суждений, а истина в научной среде рождается, как и сто, как триста лет назад, в беспристрастном споре.
Захаров был крупнейшим, признанным во всём мире специалистом по истории Тридцатилетней войны в Европе. Он сразу объявил, что вход на его лекции, которые будут проводиться вне учебного графика, открыт для всех. Что тут началось! Огромный амфитеатр девятой аудитории уже на первой лекции не смог вместить всех желающих. Студенты и гости сидели на подоконниках, на полу в проходах, кое-где в одном кресле теснились по два человека…
И Захаров сполна оправдывал ожидания своих горячих поклонников. Закончив блестящий доклад по теме лекции, он никогда не покидал кафедры в срок, а подолгу говорил на актуальные, в том числе политические, темы, отвечал на вопросы. Когда он бесстрашно заявлял об изживших себя партийно-исторических концепциях, в зале воцарялась гробовая тишина, некоторые из присутствующих с опаской посматривали по сторонам: не выйдут ли сейчас откуда-нибудь из-за последнего ряда «товарищи в штатском», не возьмут ли кафедру в плотное кольцо: «Господин Захаров, пройдёмте с нами!» Но ничего этого не происходило, – создавалось впечатление, что Захаров «заговорен», что ему всё можно, что, наконец, он просто ниспослан свыше, чтобы изменить этот косный, омертвелый мир! Самые прозорливые, правда, понимали, что Захарова поддерживает партия реформаторов на самом верху: какой же тогда был смысл возвращать ему гражданство, приглашать из Европы?
Виктор Кривошеин тоже присутствовал на первой лекции Захарова, и она ему, в общем, понравилась, хотя некоторые термины он не смог расшифровать. А вот неформальную часть ему пришлось пропустить: надо было бежать на свой участок – разгребать наваливший за день снег. Особой симпатии Захаров у Виктора не вызывал: он не любил, когда от мужчины «пахнет духами». Ему не нравилось также, что Надя, сидевшая на лекции рядом с ним, не сводит восторженного, обожающего взгляда с Захарова. Ребята из его группы почти каждый день обсуждали очередную новую идею Захарова, восхищались его смелостью, Виктор же чаще отмалчивался в стороне. «Чего чирикаете? – думал он пренебрежительно. – Эти новые идеи вашу реальную жизнь не изменят, лучше о распределении своём после института позаботьтесь! Смешные, ей богу!»
О собственном распределении Виктор думать не переставал: всё зависело от исхода его борьбы за Надины сердце и руку. Успехов больших он на этом фронте не добился, но о поражении пока тоже рано было говорить, потому как соперников у него не наблюдалось вообще. Не считать же соперником нового ректора, которому пятьдесят пять стукнуло! В глубине души Виктор и не противился особо платоническому увлечению Нади. «Пусть уж лучше своего кумира глазами ест, нежели по сторонам стреляет!» – рассуждал он.
Прошло три месяца после появления в институте нового ректора, и Виктора вдруг вызвали в партком. Предчувствуя с недовольством, что его ждёт какое-то новое общественное задание, он вошел в казённый кабинет местной парторганизации: панели из морёного дуба, цитаты из документов последнего партийного съезда на стенах… В кабинете сидели не все члены бюро, а только проректор Пилипенко и декан Брызгалёв. Пилипенко жестом пригласил Виктора присесть, а Брызгалёв закрыл за ним дверь на ключ. «Бить что ли будут?» – едко усмехнулся про себя Виктор и замер в напряженном ожидании. Пилипенко, крупный мужчина с лицом бульдога, не глядя Виктору в глаза, начал разговор издалека:
- Мы пригласили тебя, Виктор, как человека, партийного человека, который отдал свою кровь и здоровье за правое дело, за нашу Родину… Мы никогда не сомневались в тебе и сейчас не сомневаемся, ты у нас на хорошем счету, и я думаю, тебя ждёт замечательное будущее: такие люди нужны стране…
Он помолчал немного, сомкнув озабоченно брови, и продолжал:
- Да-да, такие, как ты, нужны стране и именно сейчас, когда настали тяжёлые для неё времена…
Виктор заёрзал на скользком стуле, не понимая, куда он клонит. Пилипенко по сути шёл наперекор официальным установкам, в соответствии с которыми следовало считать, что страна, наоборот, на подъёме, в стадии революционного обновления, что людей повсеместно охватил радостный энтузиазм… Пилипенко впервые бросил из-под густых черных бровей взгляд в сторону Виктора, но только в сторону, а не в глаза, которые тот не спускал с проректора. Виктор не любил, когда с ним так разговаривают: как с подушкой, как с пустым местом.
Пилипенко, тем временем, выдвинул вперёд свой тяжелый подбородок ещё дальше обычного, взял в руки остро отточенный карандаш и неторопливо стал перекатывать его между толстыми волосатыми пальцами. Взгляд его теперь нашёл, где остановиться: на золотистом карандаше с чёрным ободком. У этого человека были крепкие нервы, но сейчас и он почему-то волновался.
- Ты, конечно, хорошо видишь всё, что происходит у нас в институте, – продолжил, откашлявшись, он, – наш новый ректор, Игорь Борисович Захаров, пошёл по пути реформирования, обновления всех сторон нашей жизни. И наш партийный, общественный долг – помогать ему, но не бездумно поддакивая во всём, а если надо – и поправлять, указывать на ошибки. – Это наш партийный долг, понимаешь? – убеждал он, сжимая тонкий карандаш в своих медвежьих лапах.
Виктор молча кивнул: теперь он уже понял, зачем его пригласили. Он сразу же вспомнил, как Захаров на одном из первых открытых собраний дал высказаться многочисленным критикам Пилипенко из числа студентов, как тот по-звериному пригибался, сидя в президиуме, как наливались кровью его бычьи глаза после очередного дерзкого выпада.
Виктор учуял всю подоплёку разговора, и будь в нём хоть капля симпатии к Захарову, он увильнул бы от участия в этой рискованной игре. Но то же чутьё подсказывало ему, что Захаров, в отличие от Пилипенко, не будем вообще с ним разговаривать, хотя бы даже так: «как с подушкой», каким бы рьяным приверженцем его прогрессивных идей Кривошеин ни был. Ведь Захаров – небожитель, он – накоротке с сильными мира сего, студенты для него – толпа влюбленных поклонников, отдельных их лиц он просто не различает. Поэтому Виктор должен сейчас встать на сторону Пилипенко (как там дальше карта ляжет, кто знает?), дабы не быть выброшенным вообще на обочину, ведь Захаров, в случае своей победы, в благодарность Виктора под крылышко к себе не возьмёт… Да и по природе своей, если честно, Виктор – не его, Захарова, человек: наукой заниматься не собирается, с листками «Самиздата» по аудиториям не носится…
Все эти соображения совершили круг в его голове за какие-то мгновения. Ведь его собирались «вербовать», и он должен был дать ответ сразу, не оставляя себе времени на размышления. Не скажешь ведь тут: «посоветуюсь с женой, с родителями»!
Пилипенко же чем дальше, тем больше наливался тёмной кровью, – было заметно, что ему тяжело сдерживать свою ненависть к Захарову.
- Скажи, Виктор, – ещё крепче сжал он карандаш, – ты ведь к вступлению в партию готовился и хорошо помнишь, что такое ревизионизм?
- Да, помню, – кисло ответил Виктор (дался ему этот ревизионизм!)
- И о теории конверхгэнции, – с трудом выговорил проректор незнакомое слово, – которой придерживается наш Игорь Борисович, тоже наверно слышал?
- Что-то слышал, – понуро подтвердил Виктор, уже смирившись с отводимой ему ролью.
- Ну ты же понимаешь, наверно, – напористо взял Пилипенко привычный нравоучительный тон и рубанул воздух ладонью, – что эти сомнительные теории приведут к размыванию наших принципов, наших идей, выкованных в горниле двух революций и двух войн?
- Понимаю, – послушно кивал Виктор, старательно изображая озабоченность.
- А тогда мы должны, мы обязаны выступить единым фронтом, – удовлетворенно (он не был уверен заранее, что Кривошеин так быстро поддастся) перевёл Пилипенко взгляд на молчавшего дотоле Брызгалёва, – партийный комитет, профессура, студенчество. – Так ведь, Анатолий Иванович? – обратился он к Брызгалёву.
- Совершенно, совершенно так, Георгий Гаврилович, – с готовностью поддакнул декан, – я не сомневался, что Виктор, наш активист, наш лучший староста, наш герой, отреагирует со всей ответственностью, как подобает члену партии. – Я думаю, – озвучивал он заранее приготовленный текст, – что на ближайшем открытом партсобрании Кривошеин должен выступить от имени студентов, предостеречь об опасности сомнительных теорий, о ползучем ревизионизме в стенах нашего орденоносного ВУЗа, о наступлении на старые, проверенные кадры, многие годы верой и правдой служившие нашей науке. Подготовить текст выступления мы тебе, Виктор, поможем: будешь бить с кафедры, как из пушки!
На лоснящемся лице Брызгалёва появилась довольная плотоядная улыбка, – он тоже не скрывал радости после удавшейся «вербовки». Ни с кем из студентов они не решились бы говорить на эту тему, надеялись только на Кривошеина, и тот не подвёл! А терять декану Брыгзалёву уже было совершенно нечего, так как он значился первым в списке нового ректора на увольнение. Об этом давно шли разговоры по институту.
Наступил день собрания, и институт затрясло, как в лихорадке: прошёл слух, что И. Б. выступит с каким-то невероятно смелым программным заявлением. Студенты с разгоряченными лицами носились по коридорам, распространяя самые свежие новости. Пик напряжения был достигнут, когда кто-то вдруг договорился до того, что И. Б. заявит сегодня о выходе из партии. А это уже попахивало сенсацией вселенского масштаба! На собрание ломились теперь даже самые завзятые лентяи и циники, которые не верили в радикализм нового ректора. Места в девятой аудитории забивались заранее, даже широкие подоконники делились на сектора и самые сноровистые вписывали карандашом туда свои фамилии!
Среди студентов был только один, пожалуй, кто не горел вместе со всеми: Виктор Кривошеин. Видя, что творится вокруг, он испугался не на шутку. Никогда он так не трусил – ни в детстве, перед оравой пацанов из бараков, ни в Эфиопии, даже когда его оглушило взрывом. Страшно было оставаться одному перед разгоряченной толпой людей, спаянных одной идеей, в то время как сам он за свою идею страдать был не готов. Да и была ли у него своя идея? У него был свой расчёт, – безошибочный, казалось, расчёт «куркуля», но в этот день ему противостояла необузданная стихия, и все расчёты ломались, как карточные домики. Текст выступления от Брызгалёва он получил ещё два дня назад и, прочитав, кисло поморщился: как будто из учебника по истории КПСС переписано. Хотел что-то от себя добавить, поправить кое-где, но понял, что не по силам ему этот труд. Ничего у него не получалось вставить, кроме заезженной, крутящейся в голове фразы: «Мы не должны перечёркивать опыт и традиции наших отцов!» Произнося про себя эти слова, он вспоминал покорёженные тяжелым трудом руки своего отца, его испещренный глубокими морщинами лоб, и правота их становилась такой очевидной, неколебимой… Но он не мог повторять бесконечно лишь одну эту фразу, а когда добирался до теоретической части – про ревизионизм, конвергенцию, – чувствовал, как почва предательски уходит из-под ног, как он сам ни черта не понимает из всего того, что читает, как запинается на каждом слове, и не верит, не верит сам во всё это словоблудие! Однако отступать было поздно, он дал своё согласие «этим двум», как называл он их про себя (уважаемым, неуважаемым: не ему судить!), и брать слова обещания назад было не в его характере.
За час до начала собрания Виктор столкнулся возле деканата с Брызгалёвым. Его скошенный книзу, гладко выбритый подбородок под слюнявыми губами блестел сильнее обычного, покрасневшие от бессонницы глаза бегали, он быстро сунул Виктору для рукопожатия свою влажную ладонь, осведомился скороговоркой: «Ну, как, готов? Готов? Давай-давай: победа будет за нами!», суетливо прошмыгнул между группами студентов в сторону кабинета парткома и скрылся там за массивной, обитой дерматином, дверью.
И вот – час настал, девятая аудитория гудела, как разбуженный улей. Председатель парткома, доцент Нефёдова, безуспешно пыталась угомонить галёрку, рискуя разбить стеклянный графин металлической ручкой. Выступавших по основным вопросам повестки дня практически никто не слушал, все ждали, когда собрание доберётся до пункта «Разное», где и должно было прозвучать сенсационное заявление.
С натянутой, резиновой улыбкой парторг Нефёдова приглашает на трибуну Захарова, аудитория взрывается аплодисментами, И. Б. морщится и просит поклонников угомониться. Лица членов парткома в президиуме каменеют, щёки Нефёдовой покрывается красными пятнами, она пугливо косится в сторону сидящего с краю представителя горкома – невзрачного аппаратного служащего с глубокими залысинами и непроницаемым взглядом.
Захаров, как всегда, говорит ясно и ёмко, каждый его тезис – почти как афоризм. В зале воцаряется гробовая тишина. Несколькими энергичными фразами он на удивление метко характеризует политическую ситуацию в стране, но с выходом из рядов партии не торопится, напротив – выдвигает инициативу о создании внутри неё фракции реформаторов, которая со временем может превратиться в новую партию демократического направления. Тут же он называет фамилии тех, кто согласился уже вместе с ним войти в состав оргкомитета, и призывает собравшихся присоединяться к ним, забывая, впрочем, о том, что абсолютное большинство на этом открытом собрании – не члены партии.
Некоторые радикально настроенные студенты разочарованы, они полагают, что их обманули, кое-кто даже нерешительно посвистывает, но их немедленно накрывает восторженный гул большинства. И. Б. и тут всех поразил: ну конечно, выход из партии – смелый шаг, но насколько смелее и продуктивнее заявить о возможности создания альтернативной политической организации, одна мысль о которой была тягчайшим преступлением на протяжении последних семидесяти лет!
Из зала тянется лес рук желающих выступить, поддержать Захарова, но парторг Нефёдова встаёт – кажется, что в полуобморочном состоянии – и вновь колотит ручкой по графину, напоминая, что уже есть список записавшихся для участия в прениях. Она предлагает желающим выступать записываться, надеясь, что до них очередь не дойдёт. И тут Виктор слышит свою фамилию и неуверенно пробирается к трибуне. Да, он знал, что ему предстояло выступать в прениях первым, но в сложившейся ситуации – не настолько же он туп, чтобы не понимать! – был уверен, что первыми должны взять слово или представитель горкома, или Пилипенко, или Нефёдова, наконец… А тут его просто гнали, как телёнка, на заклание!
Виктор Кривошеин стоял на трибуне и видел в зале в основном недоумённые взгляды. «Кто сюда выгнал эту «тёмную лошадку», которая и на семинарах-то мыслью и красноречием не блещет?» – читался в их глазах вопрос. «Кто это такой вообще?» – перешептывались студенты других курсов. Виктор выложил сложенный в трубочку листок с текстом выступления, выровнял его трясущейся рукой и, не глядя в зал, начал читать деревянным голосом. Он опасался, что ему начнут свистеть, раздадутся злобные выкрики, но на первых порах зал молчал. Зато потом, к ужасу Виктора, сначала раздались редкие смешки, ещё через минуту они окрепли, и вскоре уже почти весь зал попросту хохотал. Ничто не могло помочь Виктору: ни истеричные выкрики Нефёдовой, ни жесты вставшего с места самого Захарова: с великодушной улыбкой он урезонивал особо ретивых хохмачей. Никогда в жизни Виктора ещё так не унижали, – даже в далёком детстве, когда кто-то из «барачных» спустил с него штаны на уроке физкультуры…
Читать до конца Виктор не стал, а сошёл с трибуны, и ни на кого не глядя, быстро покинул зал. Какое счастье, что он не живёт больше в общежитии! Он может забиться теперь в свою дворницкую «конуру» и отдышаться там в покое и одиночестве!
На другой день всё было, как прежде: никто из однокурсников с Виктором не заговаривал, но и взглядов ехидных он не встретил. Его просто не замечали, как неодушевлённый предмет. Рядом с Надей на лекции он садиться не стал, – внутреннее чутьё ему подсказывало, что этот жест может заронить жалость в сердце его избранницы, и тогда для него не всё ещё потеряно. Надя просидела всю лекцию в одиночестве, никто к ней не подсел, и этот факт ещё больше убеждал Виктора в правильности избранной им тактики.
На задних рядах тем временем самые ярые почитатели Захарова продолжали обсуждать вчерашнее собрание: после выступления Кривошеина на трибуну вдруг поднялся проректор Пилипенко и поспешил отмежеваться от «предыдущего оратора». Демонстрируя дар перевоплощения, он заявил, что не сразу «принял идеи Игоря Борисовича», что и теперь «в чём-то с ним не согласен», но в «генеральном направлении» готов идти с ним «рука об руку», бороться с теми, кто «тянет нас назад, в мрачные годы сталинизма». Выступление Пилипенко было встречено жидкими хлопками, а потом, вслед за ним, у трибуны выстроилась очередь из желающих выступить. Большинство искренне поддержало Захарова, – они были взволнованны, возбуждены, осознавая свою причастность к историческому событию. Не выступил только декан Брызгалёв: он понял, что Пилипенко его предал и опередил в своём предательстве.
Выключенный из жизни института, Виктор отдался полностью своему увлечению – собирал из запчастей мотоцикл. Дело двигалось к завершению, вот только переднюю вилку никак не удавалось достать. Он наизусть выучил адреса всех московских магазинов автомотозапчастей, неоднократно оставлял заказы, но вилка эта никак не шла в руки! Выход подсказал ему один из завсегдатаев: в Воскресенск, мол, поезжай, – магазин там большой, а народу – мало, потому и дефицит может валяться аж с прошлого года. Виктор последовал совету и в первую же субботу махнул на электричке в этот самый Воскресенск. Увидев на витрине вожделенную вилку, он затрясся от нетерпения и побежал в кассу пробивать припасённую сумму. Желанную, обмотанную промасленной бумагой и шпагатом, покупку он нёс на вытянутых руках, словно ребёнка, и предвкушал, как газанёт на своей «ласточке» от институтского крыльца, на глазах у изумленных сокурсников, на глазах у Нади Кондратьевой…
Вскоре мотоцикл был готов, оставалось только оформить его в ГАИ, и тут работяги из ЖЭКа предложили Виктору за небольшую сумму ещё и отхромировать на заводе крылья и корпус фары у «Явы». Виктор идеей загорелся и сразу согласился: другую такую красавицу даже в Москве не увидишь! Мужики не подвели, работа была сделана качественно: хром лежал идеально ровно, ни пылинки, ни ворсинки, ни бугорка от наплыва. Бордово-хромовая «Ява» стояла посреди комнаты Виктора, и он подолгу любовался ею, смахивал тряпкой пыль с бензобака, протирал матово-серебристые рёбра цилиндра. На какое-то время «ласточка» заменила ему всё, включая подругу жизни, на душе было радостно и покойно.
И вот наступил тот день, когда Виктор въехал на своей «Яве» во двор института. Любителей мототехники среди студентов оказалось предостаточно, и они тесным кольцом обступили сверкающую хромом красотку. Почти все из них политикой не интересовались, поэтому не знали Виктора, как главного антигероя недавнего собрания. Замкнувшийся в себе Виктор оттаял, обрадовался неожиданному вниманию, и с удовольствием отвечал на вопросы. Больше всего собравшихся поразило, что дефицитный мотоцикл не куплен в магазине, а собран из запчастей, – они посматривали на Виктора с уважением.
Обрадованный, он сразу подумал, что и Надя, увидев его на таком коне, растает и подойдёт к нему, но её в тот день в институте вообще не оказалось. Когда же она появилась, то ещё очень долго просто не замечала Виктора возле предмета его гордости, как ни старался он крутиться вокруг «ласточки» на каждой перемене между занятиями.
Так прошло несколько месяцев, морозная и снежная зима вынудила Виктора поставить мотоцикл на прикол, порой он вообще не являлся в институт, так как не успевал чистить от снега свою территорию. А там тем временем происходили бурные события: И. Б. выдвинул собственную кандидатуру на выборах в городской совет, и его многочисленные поклонники из числа студентов активно включились в избирательную кампанию. Надя Кондратьева тоже состояла в штабе: носилась по городу с предвыборными листовками, до хрипоты спорила с оппонентами на встречах избирателей, осаждала вместе с товарищами редакции газет, не желавших публиковать материалы Захарова…
И. Б. победил на выборах с громадным преимуществом, институт гудел и содрогался от восторга после его победы, у победителей было ощущение наступления новой эры… Но как и после любого большого праздника, наступало затишье, в душу закрадывалось опустошение, и Надя с грустью убедилась в очередной раз, что она по-прежнему одинока, никого из соратников по борьбе она не интересовала как женщина. А тут вдруг наступила весна, всё потекло, улицы и институтские аудитории залило светом, и душа её заволновалась в ожидании кого-то, но вокруг были всё те же лица…
День первого апреля выдался особо тёплым, молодёжь ходила нараспашку, после занятий Надя в приподнятом настроении выскочила на крыльцо главного входа, несколько её однокурсниц сбегали по лестнице под руку с парнями… И тут она услышала, как её окликнули…
- Надя, садись! – не предлагал, а почти приказывал Виктор, сидя верхом на своей «Яве».
Она даже не сразу поняла, что это он, настолько, как ей показалось, он изменился внешне за последнее время: отросшие волосы завивались на затылке, в чёрных глазах – непреклонная сталь, вокруг них появились лучики ранних морщин. Его большие руки крепко держали руль, кожаная куртка плотно обтягивала широкие плечи. Надя колебалась несколько секунд, а потом взмахнула сумкой, закусила отчаянно губу, и под завистливые взгляды легко вспорхнула в седло. Виктор дал по газам, заложил лихой вираж, и мотоцикл с рёвом выскочил на проспект. Так судьба Нади была решена.
С этого дня Кривошеина и Кондратьеву повсюду видели вместе, но на влюбленных безумцев они не были похожи: Виктор держался, как всегда, сдержанно, а в Надиных глазах можно было разглядеть если не любовь, то благостное успокоение. На курсе о них много не говорили, потому как отношения этих двоих никого не занимали, никому не мешали; дорогу они никому не перешли, чьи-то тайные надежды не разрушили.
Совсем скоро Виктор впервые побывал в гостях у Нади. Родителям её он понравился. Люди военные, они недолюбливали и опасались смазливых, самовлюбленных столичных пижонов, «волосатиков», как они их называли. Немногословный и скромный Виктор производил впечатление человека надёжного, – такому дочь не страшно доверить. А когда суровый генерал Кондратьев узнал о боевых заслугах, ранении Кривошеина, он разволновался, покраснел, крепко ухватил его за плечо и еле удержался, чтобы не обнять будущего зятя.
Третья беседа Николая Ивановича
Николай Иванович остановил почему-то Виктора на улице, предложил зайти за угол дома, и назначил встречу на конспиративной квартире в Собашниковом переулке. Виктор подивился такой конспирации, но на встречу пришел в назначенное время. Квартира располагалась в обычном подъезде старого жилого дома, на первом этаже, других квартир на площадке не было: дверной проём напротив был замурован.
По длинному коридору Виктор прошел вслед за Кольцовым, они оказались в небольшой комнате, обставленной, как заурядный кабинет, казенной мебелью.
- Меняем стиль работы! – виновато улыбнувшись, объяснил Николай Иванович. – Поступило указание, чтоб в институте мы больше не светились без чрезвычайной надобности, вот потому и пригласили тебя сюда… – М-да, непростые времена переживаем… – добавил он, поморщившись, после паузы.
Он подошёл к окну, бросил взгляд на улицу («Как в кино про шпионов!» – подумалось Виктору), задёрнул штору, вернулся на место.
- Всё о тебе знаем, – медленно выходил из задумчивости Кольцов, – и про собрание, где не побоялся один против толпы выступить, и что подруга у тебя – дочь заслуженного человека, породниться с которым – честь великая. Молодец, одним словом!
Впервые после того злосчастного собрания нашёлся человек, от которого Виктор услышал слова одобрения в свой адрес. Мысли его лихорадочно запрыгали: «Кольцов говорит от себя, или озвучивает позицию органов?.. А если «озвучивает», то получается, что органы не поддерживают новый курс высшего руководства страны и партии?.. И стоит ли ему, Виктору Кривошеину, включаться мелкой пешкой в эту небезопасную игру?.. А если Кольцов, хуже того, его провоцирует? – Кто их знает, этих «рыцарей плаща и кинжала?»
Он напряженно молчал, никак не реагируя на слова Николая Ивановича, стараясь не глядеть собеседнику в глаза.
- Молчишь? – лукаво улыбнулся Кольцов. – Правильно делаешь, что молчишь! Молчание-то оно – золото! Вот поэтому мы и обратили на тебя внимание… Но что бы в политике ни менялось, ни одно государство без органов безопасности обойтись не может, даже Америка с её хвалёной свободой! Их ФБР – похлеще нашего комитета «спрут»! Но я, признаться, не верю, что страна наша за такими, как уважаемый Игорь Борисович Захаров, пойдёт! Ну, это так, кстати, между нами говоря…
Кольцов, помянув Захарова, не вложил в слово «уважаемый» ни грамма иронии или яда, произносил его как будто совершенно искренне, убедив лишний раз Виктора, что в этой опасной игре ему следует быть настороже.
- Ну, да ладно, теперь – к делу, – остановил себя Николай Иванович. – Ведь ты будешь работать в комитете, пусть и не оперативником, но всё же… Личная жизнь каждого из нас, в отличие от простых смертных, изучается под микроскопом, и к этому надо привыкнуть. Так вот, если ты собираешься связать свою судьбу с этой девушкой, то мы даём тебе «добро» и от души поздравляем: ты – на правильном пути. Генерал Кондратьев – известный и уважаемый человек не только в войсках… Мы помним, как тебя шатало поначалу: ухаживал за этой Залуцкой… Мы конечно, не смогли бы помешать тебе тогда, но ты должен был быть готовым к тому, что в органы путь тебе закажут… Тот, кто идёт к нам, должен быть чист перед органами, и родные его, и жена должны быть чисты… Понимаешь? – Одним словом, я рад за тебя, Виктор, ведь мы не первый день знакомы! – с открытой улыбкой закончил Кольцов.
– Спасибо, – выдавил Виктор, с трудом заставляя себя поверить в то, что благословение на брак с Надей он получает не от генерала Кондратьева, не от его жены, а от Николая Ивановича Кольцова…
О том, что генерала Кондратьева переводят с повышением на новое место службы, Виктор узнал за три месяца до окончания института. Плакала теперь его московская карьера! Генерал был человеком строгих взглядов и даже не пытался оставить за собой московскую квартиру, хотя теоретически возможность такая имелась. В Чите, где он должен был занять должность командующего округом, его ожидали казённые апартаменты в зелёной зоне с просторным земельным участком, и старый служака не допускал мысли о какой-нибудь ещё выгоде для себя или для дочери. В зяте своём он был настолько уверен, что и не задумывался о том, каково тому будет терять московскую прописку и перспективу. Он вообще считал, что молодые должны начинать так же, как и они когда-то: с чистого листа; с первой супружеской кровати, с первого гардероба, приобретённого на собственную зарплату, и желательно – находясь подальше от столичных соблазнов.
Виктора поначалу это известие шокировало, но горевал он недолго, – довольно быстро перестроился и решил, что этот поворот, возможно, к лучшему: он будет сам строить свой семейный очаг в родном городе, а не в кичливой Москве, где он чувствовал себя чужаком; он будет избавлен от опеки высокопоставленного тестя, и его самолюбие не будет ежедневно подвергаться испытаниям. Теперь он будет хозяином в семье, новое положение избавит его от болезненных ощущений зависимости от жены.
Надя восприняла эту весть внешне спокойно, свыклась она с ней даже быстрее, чем Виктор. Её прельщала перспектива сменить обстановку, климат, поехать «на край земли», увидеть другие земли, другие народы… Действительность, однако, превзошла все её ожидания. Она не представляла, что где-то у нас в стране люди живут ещё по таким домостроевским законам. Первое, с чем она столкнулась – запрет покидать дом одной без разрешения мужа или уведомления свекрови, если того не было дома. Причем она должна была точно сообщить «маме», куда идёт, к кому, зачем и когда вернётся. Она почувствовала себя птичкой в клетке, и попыталась было сразу же исправить ситуацию. Вечером она спросила у Виктора, когда они остались одни:
- Кривошеин, я теперь что – твоя раба?
- Почему раба? – удивился Виктор.
- Ну, потому что даже твоей матери я должна докладывать: куда иду, зачем… Может, мне ещё кошелёк предъявлять для проверки?
- Зачем кошелёк? – нахмурился не уловивший иронии Виктор. – Всё это делается для твоего же блага, твоей безопасности. Здесь у нас – не Москва, бывает, и пошаливают… А у тебя – светлые волосы, привлекательная внешность, красивая одежда…
- Может, мне покраситься в брюнетку? – не унималась Надя.
- Ну что ты дурочку валяешь! – начинал раздражаться Виктор, – я имею в виду твою славянскую внешность, твою непуганность, доверчивость… И потом, ты – у меня в доме, ты – моя жена, поэтому тебе надо привыкать к нашему укладу, а не нам – к твоим привычкам. Когда мы получим свою квартиру, возможно, что-то изменится, но пока мы здесь, надо уважать здешний порядок, уважать наши обычаи. – В общем, закончили на этом! – отрезал он.
Виктор приступил к исполнению обязанностей старшего хранителя в архиве местного управления комитета. Теперь он уже радовался тому обстоятельству, что не остался в Москве, настолько ему было привычнее и проще здесь, среди таких же, не хватающих звёзд с неба парней – русских и казахов. Пять лет учёбы в Москве так и не пробудили у него желания сходить в театр, на концерт, обсудить с кем-нибудь новую книгу. С неприязнью он вспоминал некоторых институтских преподавателей, откровенно высмеивавших на семинарах его косноязычие, прямолинейный («солдафонский») способ мышления…
А тут (не смотри, что комитет!) и ругнуться можно было в компании от души, и о рыбалке поговорить всласть, хоккеистам нашим, футболистам косточки перемыть… Любителей-автомобилистов здесь тоже хватало, даже гаражный кооператив собственный имелся в хорошем районе.
Порядки в комитетском архиве мало чем отличались от порядков в самом управлении, но здесь было всё же не в пример спокойнее, вольготнее, не было той угнетающей строгости и напряжённости. Рабочий день – нормирован, два выходных, как и у большинства граждан страны, «чёрные субботы» если и бывали, то редко. Здесь работало много вольнонаёмных женщин, – не красавицы, конечно, не модели, но всё же… В управлении женщин так вообще не было, даже на секретарских должностях – молодые мужчины. Служба есть служба, разве можно безопасность страны бабам доверять!
В Караганде, как обычно, стояло сухое жаркое лето, горожане искали спасения от зноя на близлежащих озёрах и водоёмах. Надя с Виктором ехали на Фёдоровское водохранилище в душном автобусе (отцовский «Москвич» стоял в ремонте, свою красавицу «Яву» Виктор продал, – молодым новая мебель была нужна), футболка приклеилась к мокрой от пота Надиной спине, горячее дерматиновое сиденье обжигало ноги. Впереди сидела молодая парочка: он – кареглазый брюнет с тонким носом, тонкими и длинными пальцами музыканта, она – хрупкая и маленькая блондинка, застенчивая и смешливая. Волосы у парня на затылке взмокли и топорщились, но сосульки эти не вызывали естественной, казалось, неприязни, напротив, хотелось провести рукой по этим торчащим вихрам, потом ухватиться за мочку точёного, идеального по форме смуглого уха… Надя невольно затрепетала: настолько вдруг этот парень напомнил ей одноклассника Игоря, в которого она втайне и безнадёжно была влюблена когда-то! В последнее время она очень редко вспоминала об этом неудачном опыте первой любви, а тут вдруг – как обожгло, и воспоминания накрыли её с головой.
Он был чертовски красив, этот Игорь: высокий, худой, но не тощий, взгляд насмешливых глаз с прищуром, хитринкой, – всегда жди от него какой-нибудь колкости. Надя, в отличие от большинства девчонок, не обижалась на остроты Игоря, ей даже хотелось подчас, чтобы он задел её, было интересно: что ещё может выкинуть этот изощрённый, язвительный ум? Как бы в пику всем остальным ребятам-одноклассникам, отрастившим тогда по моде длинные волосы, Игорь стригся всегда коротко, его «бобрик» тёмного шатена смотрелся очень по-мужски, – совсем не то, что неряшливые патлы остальных. Так и подмывало провести рукой по ровному коврику его волос на затылке и макушке… Вот точь-в-точь такой же коврик был у впереди сидящего парня, с одной лишь разницей: у этого волосы были совсем чёрными, чёрными до синевы…
Надя хотела было поделиться своими воспоминаниями с Виктором, вымолвила даже в задумчивости: «Такая знакомая причёска…», и осеклась: кому это она собралась рассказывать о своей первой любви? Мужу? Чтобы он потом извёл её расспросами: «Что это за Игорь, да где он сейчас, почему раньше о нём ничего не говорила?.. Не признавалась?..» Вот-вот: именно «не признавалась», – так и скажет; ведь в изменах надо признаваться, не так ли? Даже если она совершена до знакомства с ним, единственным и неповторимым… Виктор, между тем, теребил уже её за руку:
- Какая причёска? Что за причёска? Ты о чём это?
- Да нет, так вдруг – сказала невпопад… – слегка покраснев, отбивалась Надя.
«Да, о некоторых вещах мужу нельзя говорить, – как будто делала для себя открытие она, – получается, что муж не может быть настоящим другом…» «Как же так? – переспрашивала она себя. – А лучшей подруге, скажем, можно обо всём и всех говорить, даже о муже?» Но у Нади не было такой подруги, поэтому ей трудно было представить, как это возможно: разбирать мужа с другим человеком…
В институте Надя за все пять лет так и не стала для кого-нибудь из однокурсниц близкой подругой, никто из них по той или иной причине не устраивал её. Впрочем, и среди одноклассниц до этого не было у неё единственной, лучшей подруги, с которой можно было бы обо всём, обо всём поговорить, даже о матери с отцом. Был, опять же, вот только этот Игорь, с которым она разговаривала несколько раз довольно обстоятельно. Надя смотрела на него восторженно, не в силах скрыть своей влюблённости, а он – так, с хитроватым прищуром своим: что ж, мол, Надежда, давай поболтаем, девушка ты начитанная, неглупая… Что-то подобное можно было прочесть в его глазах, и ничего более – ни грамма мужского, чувственного интереса…
А вот в чью сторону Игорь посматривает с нескрываемым интересом, Надя не могла не видеть: в сторону длинноногой, затянутой в джинсы, Наташки Ковригиной, у которой на уме – одни лишь фирменные тряпки, которая в жизни до конца ни одной книги не прочитала, ни одного серьёзного фильма не досмотрела до конца. «Господи, какая же несправедливость существует на свете!» – думала она тогда. А они с Игорем и о книгах прочитанных, и о кино говорили, – заметно было, как радуется Игорь сведущему собеседнику, как удивляется, что не он один в классе «Неоконченную пьесу для механического пианино» смотрел полностью, а вот ещё и эта Кондратьева смотрела, да и сцены разбирает довольно толково: глядишь ты! «Интересно с ней, конечно, поболтать, – читались дальше его мысли, – но ноги, ноги, куда от них деться, от этих голенастых, чуть кривоватых ног! Да с такой пройдёшься вдвоём – засмеют ведь!»…
– Ты смотри, какая красота вокруг! – в который уже раз повторял Виктор, тормоша её за плечо. – Уснула ты, что ли?
Да, красиво было здесь, у водохранилища, до того красиво, что Виктор сейчас не удержится и, словно голодный нетерпеливый зверь, заведёт её куда-нибудь в ивняк, подальше от людских глаз, и там, на зелёном ковре, она должна будет исполнить свою основную супружескую обязанность… «Брачный союз стал ещё крепче и нерушимее!» – скажет потом Виктор по обыкновению (ему казалось, что он очень остроумен), и на волне благостного удовлетворения вспомнит какую-нибудь сценку из своего детства, когда его не любили «барачные» и называли «куркулём»…
Но это всё были такие ничтожные шероховатости, такая мелочь в сравнении с тем, что ждало её потом в доме мужа, – ждало каждодневно, неумолимо, неотступно. Всё это называлось одним, словно удавка на шее, словом – свекровь… Имя матери Виктора как будто нарочно позаимствовали в какой-нибудь старинной пьесе Островского, – её звали Полиной Филипповной. Дочь сибирского казака, она носила яркие, аляповатые платки, носила невозможную по нынешним временам причёску – свёрнутую рогаликом косу на затылке. Это была полная, сильная женщина; высохший, как щепка, отец Виктора смотрелся рядом с ней мальчишкой. Несмотря на это, не она заправляла всем в доме. Мужу она, хоть и сдержанно, с достоинством, но подчинялась, не стесняясь, впрочем, иногда посмеиваться над ним.
Но был в доме человек, в присутствии которого даже она опасалась шутить: её собственная свекровь, восьмидесятилетняя бабка Виктора, – прямая, как палка, с суровым ликом инокини, с замашками и привычками уж точно из века минувшего. Она была ещё крепка, жила в доме в собственной комнате, в дела немолодых уже сына и невестки не вмешивалась, но если при случае ей требовалось где-то вставить своё слово, перечить старухе было невозможно, даже опасно: она могла и сковородкой огреть в запальчивости. И найди, попробуй, кому тогда пожаловаться на неё! Говорила она всегда резко, не терпящим возражений тоном, часто попросту несла какую-то староверскую несусветицу. Телевизор никогда не смотрела, радио не слушала.
И вот, Полина Филипповна, столько лет мирившаяся с ролью послушной невестки, сама теперь, как в награду за долгие годы послушания, получила в услужение, на воспитание, «молодку». Полина Филипповна не пилила Надю по любому поводу, но с первого же дня дала ясно понять, что вопросы обустройства их быта будут находиться под её пристальным надзором. Она сразу же определила, что из мебели им следует приобрести в первую очередь, она объяснила Наде, какому рукоделию ей следует обучиться в этом доме, она с удовольствием поведала невестке о неизвестных ей привычках и предпочтениях Виктора. Разумеется, Полина Филипповна не могла знать, какой тернистый путь к Надиному сердцу пришлось пройти её единственному сыну. Она простодушно полагала, что её «Витюша» – завидная партия для любой девушки, пусть даже дочери генерала, и ещё мол, неизвестно, кто кого из них двоих в этом браке осчастливил, особенно после того, как генерала «выслали» (выражалась она в отсутствие Нади) из Москвы в далёкое Забайкалье, а они живут в большом южном городе, в собственном доме, у них есть сад, баня, гараж, автомобиль… Она считала, что у молодой жены сына нет ни малейших причин сетовать на судьбу, и все вокруг, безусловно, ей должны только завидовать.
В общении с невесткой Полина Филипповна избрала покровительственно-насмешливый тон. Выяснив без труда в первые же дни, что Надина мать, Евгения Борисовна – довольно непрактичная хозяйка, не научившаяся за годы супружества даже штопать шерстяные носки, она избрала сватью мишенью для своих насмешек. Делала, впрочем, она это довольно незлобиво, поэтому Наде удавалось сдерживать себя, не вступать в защиту матери, не конфликтовать понапрасну.
Первые два-три месяца были самыми тяжёлыми, порой отчаяние одолевало Надежду. Спасло её от чёрной меланхолии рукоделие, – она научилась сносно вязать крючком и принялась пополнять небогатый семейный гардероб: сначала шарфики для себя, потом свитер для мужа осилила. И этот свитер переломил снисходительное отношение к ней свекрови: не умевшая сама вязать, она по достоинству оценила Надин труд. Ещё бы, никогда у «Витюши» не было такого роскошного кремового свитера с рельефным узором на груди! Полина Филипповна признала невестку и даже по-своему зауважала, не забывая, однако, напоминать ей при случае, что и вязать-то она научилась только у них в доме!
Все эти женские мелочи мало интересовали Виктора. В его второй «семье» – комитетском архиве – всё выглядело гораздо сложнее и напряженнее, чем показалось ему поначалу. Начальник архива, майор Калдыбеков, постигавший азы службы ещё в приснопамятные времена в Карлаге, бесцеремонно забирался глубоко под кожу, прибирал Виктора к рукам, почти ежедневно вербовал его на выполнение своих странных поручений. Калдыбеков чувствовал себя в архиве маленьким царьком; что там происходило в стране, какие ветры дули, его как будто не касалось. Своим подчиненным он давал указания следить за сослуживцами, вслушиваться в их разговоры, докладывать о выявленных нарушениях, отклонениях от инструкций ежедневно, а раз в неделю доклады оформлять письменно.
Все доклады Калдыбеков собирал в папки с матерчатыми завязками, ранжировал их каким-то одному ему известным способом, хранил папки в огромных металлических шкафах, занимавших добрую половину его кабинета. Начальство Калдыбекова из управления никогда не интересовалось, что у него там – в шкафах, проверяли только наличие печатей и состояние секретной организационно-распорядительной документации: журналов регистрации входящей и исходящей корреспонденции, проверок наличия архивных документов, всевозможных инструктажей. Злые языки в архиве поговаривали, что Калдыбеков хранит в шкафах помимо папок банки с заспиртованными частями тел жертв Большого террора, доставшиеся ему по наследству. Виктор, разумеется, этим сказкам не верил и пытался находить рациональные зёрна в поручениях майора, однако это давалось ему с большим трудом. Особенно было неловко, неприятно ловить редкие и скупые (все давно уже знали о системе тотальной слежки в архиве) разговоры женщин-сотрудниц. Но со временем Виктор, как и большинство его сослуживцев, приспособился и, не мудрствуя лукаво, штамповал еженедельно стандартные доклады об отсутствии служебных нарушений и разглашений государственной тайны в разговорах. Такие доклады неизменно вызывали раздражение у Калдыбекова, он обвинял подчиненных в «потере бдительности», но поди ж тут проверь, опровергни, докажи обратное!
Ко всему, однако, в этой жизни человек привыкает, и курящие сотрудники комитетского архива находили возможность поговорить в курилке даже о политике, зная, что их начальник живёт в совершенно другом мире, другой эпохе, и вряд ли что-нибудь поймёт в их перепалке, если вдруг кто-нибудь из них попытается «настучать» наверх.
С неприязнью и злобой обсуждали коллеги Виктора фигуру И. Б. Захарова, который был уже известен не только в университетских кругах. «Вот кто подталкивает страну к пропасти!» – не скрывали они своего возмущения.
- Как можно было этого предателя Родины, агента ЦРУ, допускать до большой политики, разрешать ему баллотироваться в депутаты! – с негодованием всегда цедил сквозь зубы начальник экспертного отдела Насонов, один из немногих в комитетском архиве, кого перевели сюда с оперативной работы. – Ведь он оклеветал наших людей, честно выполнявших свой долг в Афганистане!
- А откуда вы знаете, может быть, Захаров получил соответствующее разрешение свыше? – с хитрецой спрашивал его молодой начальник отдела документационного обеспечения Беспалов.
- От кого свыше? – не ожидая подвоха, уточнял Насонов.
- От того же, кто его телефонным звонком пригласил из европейской эмиграции в Москву! – торжествующе заключал Беспалов, с вызовом поглядывая на собеседника: что, мол, тот теперь ответит?
Насонов аж поперхнулся от гнева, побагровел:
- Ах, вот как, значит, вы мне намекаете, кто у нас сейчас главный предатель Родины?
- Я бы вас предостерёг, Сергей Иванович! – с едкой ухмылкой парировал атаку старого оперативника Беспалов.
- Не поймаете, товарищ капитан, – уверенно и зло ответил Насонов, – фамилию главного предателя не называли ни вы, ни я…
Виктор присутствовал при этом разговоре и по обыкновению помалкивал, как и положено младшему по званию. Когда Насонов ушёл, Беспалов по инерции, чтобы довести свою мысль до конца, поучительно произнёс, обращаясь уже к Кривошеину:
- Не смотри на солнце – сбережёшь себя! Не пытайся делать это даже тайком.
Квартиру Виктору от комитета выделили довольно быстро, всего лишь через полтора года. Дом, правда, на самой окраине, в микрорайоне, зато новый, квартира – двухкомнатная, улучшенной планировки. К этому времени у них родился сын Серёжка, поэтому по разнарядке им полагалось две комнаты. В доме пахло свежей краской, по комнатам гуляло гулкое эхо: из мебели у молодых пока было только самое необходимое. Надя в ту пору сияла от счастья: наконец-то она стала хозяйкой в собственном доме! Полина Филипповна попыталась было и здесь покомандовать: шкаф, де, вам надо туда поставить, холодильник – сюда, но тут сам Виктор вмешался: «Мы, мама, сами разберёмся, успокойся ты уже!»
Отец Виктора, Владимир Иванович, дождался, наконец, своей очереди на приобретение автомобиля новой марки – «ВАЗ-2105». Как и уговаривались отец с сыном, старый «Москвич» переходил к Виктору. Машина оказалась как нельзя кстати: на работу с нового места жительства Виктору приходилось добираться почти час, пересаживаясь в пути с автобуса на троллейбус. Сослуживцы-автомобилисты с одобрением приняли его в свой круг, выделили место для стоянки, пожелали, чтобы Виктор побыстрее заменил «старичка» на «Ладу». Но «старичок» пыхтел пока исправно и вполне устраивал хозяина. Недовольна была только Надя: она испытывала панический страх перед автомобилем, ей казалось, что Виктор непременно попадёт в какую-нибудь аварию. Не меньше её пугала затея мужа копить на новую машину. Траты немерянные, на всём надо экономить, а если эта машина после покупки ещё и разобьётся? – Несколько лет жизни прахом! Виктор только посмеивался, выслушивая Надины доводы, молчал и упрямо гнул свою линию. «Без машины он – не мужчина! – так рассуждал Кривошеин. – И потом, ведь он – инвалид, разве надо напоминать об этом каждый раз?»
Дорога Виктора на работу пролегала через унылую промзону, склады сортировочной станции, через железнодорожную линию. Каждое утро он торопился проскочить железнодорожный переезд до появления состава: опоздавшие тут могли стоять не меньше пяти-семи минут, бывало, простой составлял и все десять. А на службу он опаздывать не любил, – лови потом на себе косые взгляды начальства!
Зимой, когда выпадал снег, этот переезд создавал ещё больше проблем: автомобильную дорогу чистили плохо, поэтому выстроившиеся в цепочку перед шлагбаумом автомобили попадали в глубокую колею, из которой было не так просто вывернуть. В один из таких снежных дней, за десять дней до Нового года, Виктор спешил к знакомому переезду. Рассвет лишь слегка брезжил на востоке, было темно, как ночью, под мерный рокот двигателя Виктор обдумывал, как и где они будут встречать этот Новый год. Шлагбаум ещё не опустили, он обрадовался этому обстоятельству и слегка поднажал на газ. Впереди ярко вспыхнули двумя снопами фары тяжёлого грузовика, ослепили на мгновение. Виктор невольно зажмурился, хотел притормозить, но в ту же секунду почувствовал, как в капот спереди и сбоку глухо ударило что-то тяжёлое, – будто куль с мукой уронили со всего маху. Виктор ругнулся, соображая, кто бы мог его так припечатать.
Ни он, ни его отец никогда не попадали в серьёзные аварии, но по рассказам переживших эту неприятность выходило, что удар о другую машину всегда бывает жёстким, со скрежетом. А тут… Он с досадой кое-как свернул с колеи, остановился, вышел из машины. В нескольких метрах позади, на обочине дороги, лежало что-то большое и тёмное. Свет идущей вслед «Волги» выхватил яркую оранжевую безрукавку, которая была надета на это «что-то». Виктор почувствовал, как само собой всё его нутро вдруг резко сорвалось в низ живота: на обочине лежал человек, дорожный рабочий! Он быстро подошёл, повернул тяжёлое тело лицом к себе, – это оказалась пожилая женщина, из перекошенного рта пострадавшей выползла струйка крови… «Наверно, просто зуб выбил!» – лихорадочно ухватился с надеждой за эту версию Виктор.
- Очнитесь, очнитесь, вам плохо? – немного приподнял и с трудом встряхнул женщину Виктор.
- Полегче, парень, ты ей, видать, рёбра переломал! – услышал он сзади голос водителя «Волги». – Беги в будку, там у них связь должна быть, пускай «скорую» вызывают!
- Да-да, конечно, – с трудом выговаривал Кривошеин слова, – но я… я же не мог её слишком сильно ударить, скорость-то не больше шестидесяти была… Это – зуб, зуб у неё выбит!
- Беги-беги, «мог он», «не мог»… – поторапливал его водитель «Волги». – Врачи разберутся.
Каждый свой следующий шаг Виктор запомнил на всю жизнь. Вот он подбегает к будке стрелочника, вернее, стрелочницы – красивой и дородной молодой женщины. Та смотрит на него с ужасом, выкрикивает, прикрывая ладонью рот:
- Тётя Шура! Господи!
Он что-то лопочет опять про выбитый зуб, как будто пытаясь теперь заручиться и её поддержкой, она сообщает по служебной рации о происшествии. «Скорую» ждут долго, очень долго… Виктор суетится, порывается помочь раненой: «Ведь она замёрзнет на дороге, надо перенести её в будку!» Но вокруг – люди бывалые, говорят что всё должно быть оставлено так, как есть… Приехала «скорая», за ней – милиция. Врач сразу же зафиксировал факт смерти. У Виктора подкосились ноги, перед глазами поплыли зелёные круги…
Домой в этот день он вернулся только поздним вечером. Серёжка капризничал и буянил на кухне, Надя заглянула в прихожую, с тревогой спросила:
- Что-то случилось?
- Я человека сбил машиной, насмерть, – уже привычно, поверив в случившееся, тихо сказал Виктор.
- Боже! – отпрянула в ужасе Надя. – Машина! Она всё-таки довела до убийства! – Кто это? Кого ты задавил? – спросила она.
- Не задавил, а сбил, – морщась от смертельной усталости и головной боли, объяснял Виктор, – женщину сбил пожилую, дорожную рабочую, Александру Ивановну Кашкину…
- Кашкину… Александру Ивановну…, Кашкину… Александру Ивановну…, – безумно повторила Надя несколько раз, как будто пытаясь запомнить это имя и фамилию. – Какой ужас!.. У неё, наверно, остались дети?..
- На моё счастье, нет, – прошептал Виктор, – она была одинока, есть только племянники.
- На твоё… счастье? – удивленно переспросила Надя.
- Ну, не на счастье, не на счастье! – раздраженно поправился Виктор. – Не знаю, как по-другому сказать, но только, если бы у неё были дети, тюрьмы мне, вероятно, уж точно не избежать!
- Тюрьмы?! – только теперь открылась Наде обратная сторона случившегося – А как же мы? Как же Серёжа? Боже, Боже мой, какое несчастье!
- Успокойся, одни вы в любом случае не останетесь, а сейчас надо сделать всё возможное, чтобы помочь родным погибшей. От них будет многое зависеть.
- Да-да, конечно! – приходила в себя Надя.
Пережив шок первых часов после трагедии, Виктору удалось многое выяснить, разузнать. В милиции ему попался толковый следователь, – обнаружив, что Виктор – сотрудник госбезопасности, сразу же деловито предложил ему связаться с комитетовским начальством. Следователь сказал также, что Виктору, безусловно, зачтётся его стремление как можно быстрей помочь погибшей, оказать ей первую помощь. Он же разъяснил, какое решающее значение будет иметь позиция родственников в процессе расследования и в суде. Следователь без обиняков дал понять, что Виктор может повлиять на эту позицию, если все похоронные расходы возьмёт на себя, причём сейчас, не дожидаясь решения суда. Виктор немедленно связался с отцом, и тот уже начал искать подходы к родственникам Кашкиной. Виктор знал, что только его отцу по силам вытянуть это тяжелейшее, деликатнейшее дело.
В тот же день Владимир Иванович побывал дома у старшего племянника Александры Ивановны. Он снял с книжки все свои сбережения, пришёл не с пустыми руками и нашёл такие слова, что отмели любые возможные мысли родственников о сделке, о купле-продаже. После того, как племянник увидел в глазах Владимира Ивановича слёзы, вопрос о том, будет ли он мстить этим людям за смерть тётки, отпал для него сам собой. Они просидели потом на кухне больше двух часов, племянник искренне поведал, что с тёткой виделся редко, с сестрой, его покойной матерью, она была в вечном разладе. Так что…
На работе, узнав о беде Кривошеина, Виктора вызвал к себе начальник управления – полковник Малинин. Он сказал, что дело Кривошеина обязательно должно быть передано в военную прокуратуру, иначе «гражданские его засудят». Виктор, за одну бессонную ночь после трагедии свыкшийся с мыслью о тюрьме, воспрянул духом.
Самым слабым звеном в линии защиты Виктора оставался тот факт, что он не затормозил немедленно после ослепления, как того требуют правила. И тут уже ничто не могло ему помочь! Следователь из милиции ему об этом сказал в первый же день. Тем не менее, ужас первых мгновений проходил, и Виктор исподволь, постепенно, но неуклонно приходил к мысли о закономерности этого несчастного случая, – именно несчастного случая, а не убийства, как называл он происшествие поначалу. Он уже знал, что Кашкина была бабушкой со странностями, туговата на ухо, и кроме той памятной стрелочницы, по сути, никто её не оплакивал. Ему уже не было её жалко, ведь жалеть-то надо было его – главу семейства, отца малолетнего ребёнка! Он торопился на государственную службу особой важности, а тут эта несчастная полезла под колёса его машины, и вот за это государство может теперь лишить его свободы, оторвать от семьи! Вопиющая несправедливость!
Всё накипевшее в нём за последние дни он высказал вечером в постели Наде, но она поддержала его не сразу и без должной эмоциональности. Она напряглась, вымолвила поначалу:
- Она ещё могла бы жить, долго жить, пусть даже если б её жизнь была подобна существованию растения… И растение любит жизнь, не только человек… Нет-нет, конечно, ты не должен сидеть – Боже упаси! – но не надо вот так о ней, будто в своей смерти она уже сама виновна… Никто не виноват, никто, но о ней надо помнить, каждый день помнить…
- Ты меня не так поняла, – насупился Виктор, – я же не предлагаю о ней забыть, мы и памятник ей хороший поставим.
- Разве в памятнике дело! – горько вздохнула Надя.
- А в чём, в чём тогда дело? Ты не хочешь меня понять, ты не представляешь, что мне пришлось пережить! – зашипел Виктор.
- Хорошо, хорошо, ты уже пережил это, успокойся, пожалуйста, и давай спать!
Утро следующего дня выдалось солнечным и радостным для Виктора: его вызвали в военную прокуратуру и сообщили, что теперь они будут вести его дело. Поначалу он вновь пережил несколько тягостных минут, отвечая на неприятные вопросы следователя об ослеплении светом впереди идущего автомобиля, но потом всё пошло, как по накатанной. Удостоверившись, что родственники погибшей отказываются предъявлять иски Виктору, следователь прокуратуры помолчал, подумал, а потом сказал, что не будет, скорее всего, передавать его дело в суд.
- Случай особый, – глубокомысленно заключил он, – вы – офицер комитета госбезопасности, ветеран боевых действий, время сейчас непростое, поэтому мы должны принять взвешенное решение. О нём мы вас оповестим дополнительно.
Гора свалилась с плеч Виктора! Он будто заново родился! Еле сдержал себя, чтобы не вскочить, не полезть с объятиями к этому несимпатичному, вообще-то, мужику с потными залысинами и потухшим взглядом серых, цвета дорожного булыжника, глаз. Редко кто, вероятно, спускался с парадного крыльца этого сурового заведения вот так, как Виктор: почти вприпрыжку, словно мальчишка после сеанса весёлого кинофильма. Он сел за руль своего «Москвича» и несколько минут ждал, пока не уймётся дрожь в руках…
Девятины по усопшей, как и поминки, Кривошеины устроили за свой счёт, арендовали маленькую столовую, где директором был хороший знакомый Владимира Ивановича. Денег не пожалели, всё было организовано по высшему разряду, младший племянник Кашкиной даже перебрал немного, – его Виктор чуть ли не на руках доставлял домой… Нади не было: Серёжка опять приболел. Через день пришёл Новый год, его встречали скромно, гостей не приглашали. А в первый день года Надя окончательно установила, что у неё будет второй ребёнок. Сообщив об этом Виктору, осторожно предложила:
- Если будет девочка, давай назовём Сашей, Шурой?
Виктор нахмурился и коротко кивнул. Девочек, вообще-то, он не хотел…
За эти страшные дни Владимир Иванович постарел лет на десять: ссутулился ещё больше, глаза на исхудалом лице ввалились, нос заострился, седых волос на висках прибавилось. Он курил свои беломорины одну за другой, в день порой выходило по две пачки. Как опытный автомобилист, отец Виктора понимал, что в такую историю мог влипнуть любой: моментально затормозить при ослеплении невозможно, да и опасно: сзади идущая машина может «поцеловать». Как эта тётка оказалась у него на пути, да ещё в полной темноте? Этим дорожным рабочим тоже соображать надо… Когда Владимир Иванович узнал, что сына не посадят, слёзы стали душить его, и он поскорее, чтобы никто не увидел его мокрых глаз, спрятался от родных в бане. «Поверишь тут в Бога!» – шёпотом говорил он себе и вспоминал отца, сгинувшего в сталинских лагерях.
Владимир Иванович никогда особо не задумывался, что сын его работает сегодня в той же организации, что загубила когда-то его отца. Вернее, он проводил черту между «теми» органами и «этими», как и следовало делать согласно официальному толкованию. Ну, действительно, что может быть общего у его сына и тех заплечных дел мастеров – яго;д всяких там, ежовых? Он искренне гордился сыном, и сейчас понимал, что немаловажную роль в его спасении сыграло то особое положение, которое он занимал. Простому смертному всё равно что-нибудь припаяли бы! Хотя бы условный срок…
«Надо бы о деле отца у Виктора спросить, – подумал Владимир Иванович, – говорят, сейчас начали родных допускать к документам бывших репрессированных. Может, хоть фото сохранилось…» Владимир Иванович плохо запомнил лицо отца: всего восемь лет ему тогда было. Да и у кого вообще в те годы в их казахстанский глубинке были фотографии! Очень хотелось ему взглянуть на отца! Мать говорила, что был он также худ, как и Владимир, только скулы посильней выдавались, да губы всегда крепко сжаты – в нитку. Пока мать жива, было бы хорошо найти эти документы, руками по ним провести, к отцовой душе прикоснуться… Виктор сам инициативы не проявлял в этом деле, найти документы деда не предлагал, отчего Владимиру было немного обидно, но оно, в то же время, и понятно: что ему дед, – он даже рассказов о нём не слыхивал, не положено было в те времена об этом болтать…
Когда в очередную субботу Виктор со своим семейством навещал родителей, после хорошей парилки в баньке Владимир Иванович завёл с сыном разговор об отцовом деле.
- Ведь ты, Виктор, сидишь сейчас, можно сказать, на этих делах; кому ещё, как не тебе, заняться бы розыском бумаг твоего деда Ивана, – смущенно улыбаясь, говорил отец.
- Ну, положим, я на них не «сижу», – слегка озабоченно отвечал Виктор, – у нас чёткая иерархия, есть документы, к которым даже я допуска не имею, у нас один лишь начальник и два его зама имеют допуск к абсолютно всем документам. К делам реабилитированных допуск есть, но сказать сразу, что я найду это дело и получу его, не могу. Надо разбираться, отец.
- Хорошо-хорошо, разберись, нам ведь не к спеху, – заискивающе заверил его отец и опять улыбнулся, – мне бы только на фотографию взглянуть его… Фото ведь может быть в деле, а, Виктор?
- Обязательно должно быть, без фотографии дела не заводились, – уверенно ответил сын.
Про себя Виктор подумал, что проблема, в общем, ерундовая, но служба в комитете уже приучила его к осмотрительности, осторожности. «Сначала досконально проверь, и только потом говори!» – этот принцип оставался незыблемым.
В сводной картотеке осуждённых по 58-й статье деда своего, Ивана Семёновича Кривошеина, Виктор нашёл без труда. Дело его находилось на месте, и Виктор смог получить коричневую папку в тот же день. С маленькой фотографии, плотно приклеенной к углу анкетного листа, на него затравленно глядел изможденный, почернелый старик, хотя деду было тогда всего 39 лет… Полистав дело, Виктор убедился в очевидном: обычная «липа» тех лет, состряпано всё по доносу какого-то агронома с громкой, как у нынешнего Председателя Верховного Совета Казахстана, фамилией Юнусов. Один из главных аргументов обвинения: старший брат деда, Федот – враг народа, сидит за «злостное вредительство». Виктор оставил от своего имени официальную заявку на ознакомление с делом в комнате для посетителей, куда можно было пригласить бабку и отца. Он не сомневался, что разрешение получит быстро, без проволочек, и даже вопреки железному правилу, хотел было обрадовать отца, но что-то вдруг ёкнуло в груди и остановило его. «Ладно, не спеши, никуда оно от нас не денется!» – успокоил себя Виктор.
Разрешение на ознакомление с уголовными делами репрессированных давал экспертный отдел, которым руководил тот самый бывший оперативник Насонов, заклятый враг Игоря Борисовича Захарова. Он-то и пригласил Виктора через три дня к себе в кабинет, чему Кривошеин несколько удивился: чисто формальная процедура вовсе не требовала этого. Насонов закрыл за Виктором дверь на ключ, пригласил сесть.
- Спасибо тебе, Кривошеин, помогаешь нам в нашей тяжёлой работе! – с напускной деловитостью, избегая взгляда собеседника, поблагодарил Насонов.
- Какой ещё работе? – не понял его Виктор.
- Да вот такой, чёрт её дери, – чиркнул-таки Виктора злобным взглядом Насонов, – что мы в кратчайшие сроки должны выявить все уголовные дела, сфабрикованные по доносам этого Юнусова, папаши нашего верховного Председателя! А как их выявлять? Откуда мы знаем, кого и в каком количестве он сдал органам, а? Папаша-то на кладбище давно отдыхает, под красным гранитом, как неизвестный солдат, его ведь не спросишь!
Виктор быстро смекнул, в чём тут дело, и у него противно засосало под ложечкой.
- И что теперь с этим… моим делом? – неуверенно спросил он.
- Оно уже в приёмной помощника Юнусова! – радостно доложил Насонов. – Премию нашему отделу ты обеспечил, Кривошеин, с меня причитается!
- А потом? – всё ещё на что-то надеялся Виктор.
- Что «потом»? Потом – в «лапшерезку» для особо секретных документов! Ты будто не знаешь!
- Там мой дед… – вяло, без эмоций, обронил Виктор. – Отец с бабкой хотели на фото посмотреть…
- Да я понял, что не однофамилец, – с ядовитой ухмылкой заметил Насонов. – Семейка-то у тебя: одни враги народа! – цинично хохотнул он. – Ну а я, по-твоему, под арест должен был идти: мне приказали, чтобы ни одно дело с этим бдительным папашей не просочилось наружу! Головой отвечаю!
Насонов достал из сейфа толстый журнал, сделал в нём запись, придвинул Виктору:
- На, распишись о неразглашении. Надеюсь, отцу ещё не успел рассказать о деле? – резко бросил он из-под кустистых бровей взгляд-рентген.
- Нет.
- Молодец, толк из тебя выйдет, я думаю. Службу нашу понимаешь. Ну всё, желаю успехов! – Насонов встал и зазвенел ключами от сейфа.
Как объяснить отцу отсутствие дедовского дела, Виктор долго не раздумывал. Редко, но бывали и у них случаи, когда дела приходилось списывать. Рассказывали ему старые сотрудники, как однажды прорвало трубу центрального отопления в хранилище, так почти целый шкаф документов горячая вода превратила в бумажное месиво. Вот об этом потопе он и расскажет отцу, – оказалось, мол, к несчастью, дело Ивана Кривошеина как раз в том злополучном шкафу…
Жаль, конечно, что не удалось Виктору лишний раз продемонстрировать родным значимость своего положения, исполнить заветное желание отца и бабки. О самом деле, документах, подшитых там, он не очень-то горевал: неблагодарное это дело – читать наветы доносчика и зловещие бредни следователя НКВД… Много он уже таких дел перелистал…
В те дни по телевизору опять гнали «Семнадцать мгновений весны» – любимый фильм Виктора. Теперь он смотрел его с удвоенным интересом: как же, ведь и он отныне – сотрудник органов! В фильме была сцена, где контрразведчик называет человека из обычного мира, не связанного со спецслужбами, дилетантом. Вот так и Виктор с некоторых пор называл про себя всех окружающих, кроме коллег по работе. Даже к отцу, начальнику цеха крупного машиностроительного завода, Виктор стал относиться немного свысока: он же не посвящён в тайное тайных этого сложнейшего механизма под названием «государственная безопасность»! Работает на локальном, узком участке, а как вся махина управляется, не видит, да и не положено ему видеть: не тот статус!
С женой Надей Виктор чем дальше, тем больше расходился во взглядах, интересах, все их разговоры на отвлеченные темы все чаще в ожесточенные споры перерастали; она в оккультистику, эзотерику ударилась, Блаватскую какую-то читает, прочих шарлатанов… Многое стали теперь разрешать, потоки ранее запрещенного хлынули со страниц книг, с экранов телевизоров; бывшие реакционеры, мракобесы всех мастей стали вдруг «светилами науки», – не доведёт это всё до добра, ох, не доведёт…
Рождение второго сына в семье Кривошеиных прошло буднично, без особого празднования. Что родился мальчишка, Виктора, конечно, обрадовало, но он, как и жена, настолько уверовал в неизбежность рождения девочки, что даже об имени для мальчика не подумал. И потому, когда отец его вдруг попросил назвать сына Иваном, согласился легко. Да и не мог отказать он отцу, – пусть немодное имя, «деревенское», но как-то надо было загладить вину за упущение дедовских документов… Бабке про документы эти вообще не говорили, но ей теперь и не до них было: что-то сдавать она стала в последнее время. Железная казачка вдруг согнулась дугой, ноги её запинались обо все пороги в доме, она перестала даже выходить во двор. По ночам её мучили нестерпимые боли, и суровая, не знавшая и не терпевшая доселе жалости («телячьи нежности!») старуха требовала помощи и избавления от мучений. Она изводила полубезумными капризами всех домашних, и Владимир Иванович, отчаявшись получить вразумительный ответ о болезни матери в местной поликлинике, через знакомых по заводу пробился на приём к главному невропатологу республиканской больницы. Врач – очень грамотная, интеллигентная казашка средних лет – после осмотра прописала больной дюже мудрёные импортные лекарства, сразу же оговорившись, что у них в аптечной системе на эти лекарства очередь, люди месяцами ждут. Сунулся было Владимир Иванович с рецептом в аптечное управление, но там на него только руками замахали:
- Эта Жумагалиева возомнила, что в Кремлёвской больнице работает! Если что-то из этих лекарств Москва и пришлёт, так почти всё сразу же уйдёт в правительственную аптеку! У наших высоких руководителей очень много больных престарелых родственников!
Ну что тут делать? Прочитал Владимир Иванович ещё раз в рецепте названия – «проноран, мадопар», сложил бережно листок и поехал к сыну.
Дома у Виктора, как всегда в последнее время, разгоралась война отца с сыном. Серёжка рос пацаном шкодливым, непослушным, отца доводил порой до белого каления. А Надежда только смеялась: её это противостояние забавляло. В отличие от мужа, она считала, что не надо во что бы то ни стало подминать ребёнка под себя, требовать во всех ситуациях от него безусловного подчинения. Особенно, если ребёнок с характером, не из трусливого десятка. Надя считала, что неуступчивость, отчаянная смелость передались Серёже через поколение – от её отца, и втайне этим гордилась. «Может, выйдет из него что-нибудь стоящее, неординарное, – думала она, – не исполнителем будет чужой воли, а созидателем?»
Отец Виктора не сразу завёл разговор о лекарствах, сначала повозился с внуками: поагукал с младшим, осмотрел, присев на корточки, новые автомобили из «гаража» старшего. Никогда ещё он не обращался с подобными просьбами к сыну, как-то сам обходился. Где, что и почём можно в городе достать, ему, человеку бывалому и со связями, было хорошо известно. А вот с этими лекарствами невиданными как будто заклинило! Были бы они ему самому нужны – да бог с ними, выдюжил бы как-нибудь, но тут ведь – мать родная… Владимир Иванович нерешительно подбирался к обозлённому после разбирательств с упрямым сыном Виктору, кряхтел, доставал то спички, то папиросы, но потом всё-таки приступил к изложению просьбы:
- Мать-то наша болеет сильно, слышал, наверно, Вить?
- Да не только слышал, но и видел, – спокойно ответил сын. – Ты так говоришь, будто я у вас год не бывал!
- А, ну да, ну да! – совсем растерялся отец: нескрываемое равнодушие сына и задевало, и не сулило горячего участия в поисках лекарств. – Лекарства ей выписали хорошие, импортные, да вот достать их, понимаешь, проблема!
- Лекарства? – с некоторым удивлением переспросил Виктор. – Лекарства от старости?
- Ну да, ну да: от старости! – подобострастно улыбнувшись, подхватил отец. – Ведь сейчас, видишь, там, у них – мотнул он головой в сторону предполагаемого Запада – старикам жизнь продлевают до девяноста, до ста лет даже, не дают, как у нас в старину бывало, на печи потихоньку подыхать! И лекарства придумали, а у нас нет таких пока!
Виктор тему развивать не стал – лекарства эти его совершенно не интересовали – и принялся выбирать рубашку в шкафу к завтрашнему рабочему дню. Безразличие сына вновь больно кольнуло Владимира Ивановича.
- Я вот что подумал, – уже без всякой надежды продолжал он, – может, в вашем всесильном ведомстве удастся раздобыть этот дефицит?
- В «нашем ведомстве»? – усмехнувшись, мотнул головой младший Кривошеин. – Отец, я тебе уже как-то говорил, что я – всего лишь скромный служащий комитетовского архива, у меня, как у простого смертного, нет даже пропуска в здание центрального аппарата!
- Но после ДТП со смертельным исходом с тобой всё-таки обошлись не как с простым смертным… – решился вдруг на возражение отец. – Потому я и посчитал небесполезным обратиться к тебе…
- Я могу, конечно, поговорить на работе, поспрашивать, – недовольно отвечал Виктор, – но даже если лекарства найдутся, толку-то от них: эликсира вечной жизни не существует!
- Витя, как ты можешь! – вмешалась неожиданно в разговор Надя. – Ведь речь идёт о твоей бабушке!
- А ты бы помалкивала, читала свою Блаватскую! – с готовностью парировал Виктор. – О своей бабушке много ты заботилась?
- Моя покойная бабушка жила в другом городе, ты прекрасно об этом знаешь, но лекарствами она была обеспечена!
- Ну, если речь идёт о нитроглицерине… – съязвил Виктор.
Владимир Иванович не воспользовался поддержкой невестки, – напротив, он даже стал оправдывать Виктора, отчасти как бы соглашаясь с ним:
- Ты прав, эликсира жизни не существует, да я и сам – как ты думаешь? – не очень-то верю в эти заморские снадобья, тем более, когда человеку уже за восемьдесят… Только вот мучается она, – может, лекарства эти если не вылечат, то хотя бы от боли зверской избавят?..
- Хорошо, давай рецепт, – резко оборвал его Виктор, – ничего, естественно, не обещаю, но поспрашиваю!
- Ты только не потеряй его, сын, – протягивая сложенную вчетверо бумажку, попросил Владимир Иванович, – его ведь не в нашей поликлинике выписывали…
- «Про-но-ран, ма-до-пар», – по складам прочитал Виктор. – Прямо заклинания какие-то тарабарские, язык сломаешь!
Раздражение Виктора легко можно было понять, если б знать, в какой обстановке им приходилось работать в последнее время. На самом высоком уровне уже было принято «закрытое» решение о передаче архивов комитета в общую, «гражданскую», систему, с её нищенской зарплатой и таким же материально-техническим обеспечением. В это не хотелось верить, но вот к ним уже заявилась с официальным письмом какая-то «серая мышь» из республиканского архива, осматривала хранилища, дела репрессированных листала. Раньше её даже на территорию не впустили бы, а тут – вошла, вела себя по-хозяйски, замечания стала делать. Курам на смех! Сотрудники Виктора заговорили о том, что надо отсюда сматываться; те, кто перевёлся сюда из центрального аппарата, лихорадочно искали пути возвращения назад, – на любую, самую ничтожную должность! Но там их не ждали, там было не лучше, если не хуже: повальные сокращения, закрытие целых отделов, направлений деятельности. Придёшь тут в отчаяние! А уходить вообще из органов ещё страшнее: в стране началась безработица, на заводах зарплату задерживают, не выплачивают по три-четыре месяца…
Виктор долго соображал, к кому бы из сослуживцев обратиться за советом по поводу лекарств. Решил, что лучше всего – к Валерке Абрамяну, тот был известен своими связями с торгашами, снабженцами, одевался во всё импортное, одеколоном французским всегда от него несло. Если честно, то Виктор его недолюбливал, удивлялся даже: как это такой фрукт, фарцовщик, в органы пролез? Но сейчас выбирать не приходилось, и он, краснея и путаясь, обратился за помощью к этому Абрамяну. Тот даже обрадовался новому просителю: видно было, что ему доставляет удовольствие быть «нужным человеком».
- Ты разве знаешь, что меня посылают в командировку за границу? – с удивлением спросил он Виктора.
- Да нет, не знаю… – ответил Кривошеин.
- Ну, тогда ты просто в точку попал: там эти лекарства наверняка в каждой аптеке продают, – не то, что у нас! – презрительно скривился Абрамян. – Рецепт наш, разумеется, не примут, но я и так тебе их куплю, а рецепт всё же давай, чтобы название лекарства не забыть! Рассчитаешься потом!
- А ты когда вернёшься? – с тревогой спросил Виктор.
- Через месяц. Да ты не переживай: здесь ты этих таблеток и через год не дождёшься, поэтому считай, что тебе чертовски повезло! Уж поверь Валерию Абрамяну!
Виктор отдал рецепт, но потом пожалел об этом: ведь можно было просто переписать латинские названия на бумажку, рецепт-то всё равно Абрамяну не пригодится! Хотел он было забрать его назад в конце рабочего дня, но Валерия уже и след простыл: вечно тот где-то слонялся. Не удалось его поймать и на следующий день, и через день, а потом Виктору сказали, что Абрамян уехал в ГДР, в спецкомандировку.
Возвращения Абрамяна Виктор ждал долго, несколько раз справлялся о нём в загранотделе, – там на Кривошеина уже посматривали с подозрением. Ругал он себя, что отдал этому проходимцу рецепт, на чём свет стоит! И вот – как обухом по голове: дошли до него разговоры, что Абрамян-то бежал в Западную Германию, уже «Свободная Европа» раструбила на весь мир об этом факте! В архив нагрянула суровая комиссия, и абсолютно всем пришлось почти на два месяца перейти на «казарменное положение»: на работе задерживались до 9-10-ти часов вечера, вход-выход только после тщательного досмотра. Виктор даже на какое-то время забыл о рецепте бабкином, так жестко проверяющие всех шерстили. Вспомнил он о нём, лишь когда от отца пришло известие: бабушка упала дома неудачно, сломала ключицу, теперь не встаёт, и матери пришлось оставить работу, чтобы ухаживать за свекровью. Кольнула вина тупой иглой, но Виктор быстро забыл о неприятности: тут свою шкуру надо было спасать, под увольнение из органов не загреметь!
С Надей Виктор почти перестал разговаривать, да и – когда? Она с ребятами за день намается, он – на работе, доползти бы вечером до постели и забыться побыстрее, побольше времени для сна урвать… Что у жены на душе, о чём она думает, чего желает – всё это не занимало Виктора нисколько. Вернее, он полагал, что знает, о чём она думает, или – о чём она должна думать, как мать двоих детей, как жена ответственного работника спецслужб, занятого по горло на работе, кормильца семьи, её надежды и опоры. Какой-либо иной формы взаимоотношений супругов он и не представлял себе. В доме его родителей порядок существовал такой же: отец зарплату домой приносит, строит, мастерит, с машиной возится, а мать – у плиты целыми днями, за стиркой, с пылесосом в руках. Родители Виктора людьми были крепкими, практически никогда не болели, даже какие-нибудь ОРЗ крайне редко настигали их. Он вообще не помнил, чтобы мать его когда-нибудь днём лежала в постели, отсюда и проистекало его представление: взрослые люди, если у них нет хронических заболеваний, не должны болеть вообще.
Поэтому, когда он впервые, придя с работы, застал Надю, неприбранную, кое-как завёрнутую в халат, лежащей на диване, картина эта его неприятно поразила. Притихшие мальчишки занимались каждый своим делом в другом углу комнаты, младший Ванька до сих пор не был переодет после дневной прогулки, – по-видимому, у Надежды совсем иссякли силы. Серёжа виновато посмотрел на отца и стал оправдывать мать:
- Мама сказала, что сильно болит голова, но скоро, наверно, пройдёт, она встанет и будет готовить ужин. Сейчас она встанет!
- Болит голова? – с напускной озабоченностью переспросил Виктор. – Анальгин надо было принять. – Надь, ты принимала анальгин? – наклонился он над женой.
- У меня давление подскочило, – с трудом произнесла Надя, – анальгин тут не поможет…
- Давление? – недоумённо сморщился Виктор. – Откуда у тебя давление? – Не дожидаясь ответа, он пошёл на кухню и громко загремел там кастрюлями.
Конечно, он в состоянии сам покормить сегодня детей: не изверг же он какой-нибудь, чтобы поднимать с постели больную жену? Он, конечно, устал сегодня чертовски, как и в предыдущие дни, но он смолчит, как настоящий мужчина, не будет роптать, мелочиться, пусть только жена вот по этому грохоту посуды почувствует его недовольство, его праведный протест. «Давление ещё какое-то!» – раздраженно думал он. А у него, между прочим, – полноги из железа, да плюс контузия! От волнения слегка задрожали руки – последствие как раз той самой контузии, на верхней губе выступил густой солёный пот. И тут же с острой жалостью к себе он вспомнил вдруг, что жена давно не спит с ним, – вот как Ванькой забеременела, так с тех пор и не спит. Её тело, правда, больше не притягивает его, как когда-то, но ведь инициатива в этом щепетильном деле не только от мужчины должна исходить, не так ли? Не может же он сам жену обучать новым способам обольщения, восстановления затухающего желания? Ещё об этом ему думать, с его-то занятостью! Подозревая в глубине души, что его обвинения всё ж таки не совсем справедливы, он попытался было отвлечься, думать о чём-нибудь другом, но яд спесивого раздражения проникал глубоко в душу, обжигающей волной стучался в висок, отдавал в затылок, перекатывался в желваках, и примириться с нежданной болезнью жены ему никак не удавалось.
После нескольких приступов гипертонии Надежду пришлось положить в больницу на обследование, Серёжку с Ванькой Виктор сдал матери и остался жить дома один. Он наловчился жарить на сковородке свои любимые баклажаны и даже находил в своём временном холостячестве некоторые неоспоримые преимущества: никто и ничто не раздражало его, можно было разгуливать по квартире хоть в чём мать родила, смотреть допоздна телевизор, пить пиво. Надежду он навещал не каждый день, что там говорят врачи о её болячках, его не очень интересовало, – ну не мог он поверить в серьёзность заболевания совсем ещё молодой тридцатилетней женщины! Ему только надо было, чтобы врачи жену вылечили, поставили на ноги, отремонтировали, как неисправный автомобиль. В силу своего невежества он не разделял тревожной озабоченности жены: «Не могут поставить диагноз, не знают, что со мной…» Слова эти он расценивал по-своему: «Раз не знают, что за болезнь, значит, и болезни никакой нет, а так – самовнушение одно!» Стоять у плиты, между тем, ему уже порядком надоело, и он с нетерпением выспрашивал у жены при каждом посещении больницы, когда же её, наконец, выпишут.
Её выписали через две недели, но диагноз так и не был поставлен. После мощных медикаментозных вливаний кризы месяца на два прекратились, но потом всё возобновилось с устрашающей силой: Надя могла слечь утром и проваляться затем целый день пластом, не поднимая головы. Кляня судьбу на чём свет стоит, Виктор вынужден был всё чаще отпрашиваться с работы перед обеденным перерывом, чтобы проведать жену и покормить пацанов.
Слава богу, домашние беды Виктора никак не отражались на его служебной карьере, – напротив, фортуна в этот период была более чем благосклонна к нему. После жестокой проверки в архиве, после того, как наверху одумались и не стали передавать комитетские архивы гражданским, последовало несколько знаковых увольнений «старичков», на освободившиеся вакансии стали тянуть молодых, и этот очистительный поток вынес Виктора на гребень успеха: ему предложили должность начальника отдела. Он и мечтать не смел о таком быстром взлёте! Всю свою жизнь он везде слыл «тёмной лошадкой», поэтому не задумывался особо о карьерных высотах, но теперь почувствовал нутром, потрохами, как это сладостно, когда тебе доверяют руководить другими.
Сама процедура назначения на руководящую должность была упоительна: его пригласили на собеседование к новому начальнику управления, розовощёкому мужчине лет сорока, холёному и довольному собой; тот вышел из-за стола Виктору навстречу, улыбался, жал руку, заботливо спрашивал о домашних, назвал по имени и отчеству отца Виктора, проникновенно отозвался о нём, демонстрируя абсолютную информированность органов, их непрестанную заботу о благополучии каждой семьи. Нахмурившись, начальник сетовал, в какое «тяжёлое для страны» время им приходится нести свою службу, возлагал на таких, как Виктор, большие надежды: «мы не должны, не имеем права отдавать инициативу безродным космополитам, проповедникам чуждых нам ценностей, …мы будем окапываться, держать оборону, …без нас страну сдадут врагам, превратят нас в рабов Запада» и так далее, и тому подобное… Удивительное дело: начальник этот как две капли воды был похож на старого знакомого Виктора, проректора Пилипенко, Виктор даже ущипнул себя, подумав: не родственники ли они? Но присмотревшись внимательнее, Виктор отметил, что, конечно же, детали лиц совершенно разные: у этого, в отличие от Пилипенко, лоб не покатый, а высокий и крутой, с лоснящимися шишаками, глаза у него не сонные, соловые, как у проректора, а живые, даже весёлые, они сужались до тёмных щёлок лишь тогда, когда начальник управления говорил о «врагах». Что делало их столь похожими, Виктор никак и не мог определить, – ну разве что вот эта складка деланной озабоченности между бровей? – Да, пожалуй, что так, – будто рука одного и того же скульптора лепила её у них на лице!
От общеполитических тем начальник перешёл к задачам «архивной обороны»: он сказал, что на хранении имеется слишком много «лишних» документов, куда посторонним «нос совать не следует», – обыватели, де, «ничего не смыслят в нашей специфике», у них, мол, «розовые очки на носах», они думают поэтому, что «великим государством в лайковых перчатках можно управлять». Будь его воля, он большую часть этих бумаг, этих «самокомпроматов» просто ликвидировал бы, но время – увы! – «сейчас не то», с них «не спускают глаз политиканы-демократы», поэтому приходится терпеть, а «взрывоопасные» документы надо стремиться «построже грифовать».
- На вас, Виктор Владимирович, возлагается огромная ответственность: держать под надёжным замком конфиденциальные сведения о нашей службе, укреплять нашу национальную безопасность, – строго напутствовал начальник, – чтобы ни одна вражеская мышь не проскользнула!
Виктор слушал напряжённо и сосредоточенно, пытаясь сразу же перевести напутствия начальника на язык понятных ему практических действий и операций, – он готов был завтра же, засучив рукава, взяться за порученное ему дело. Он вспоминал, как неоправданно в последнее время в архиве был смягчён режим допуска в хранилища, – болтались там сотрудники каких угодно отделов, без сопровождения, без догляда, родственникам репрессированных ещё одну отдельную комнату выделили для просмотра уголовных дел, и рядом с ними порой никого не оставляли! Все эти родственники репрессированных всегда раздражали его: некоторые из них смотрели вызывающе независимо, даже дерзко, забывая, где находятся и с кем разговаривают. Многим из них всегда чего-то не хватало, они считали, что им не «всё выдают», что-то скрывают от них, особое негодование у них вызывало отсутствие в делах сведений о местах захоронений казнённых: они не могли поверить, что таких данных нет в документах. Ну, вот какая, спрашивается, им была разница – где захоронили родственника? Могилы ведь всё равно копали общие, никаких там обелисков с именами, фамилиями не ставили, – это уж как пить дать! Даже холмиков в тех местах не сохранилось: поле чистое, травой поросшее, или подлесок, – ни колышка тебе, ни камушка… Из-за этих родных репрессированных архив комитета превращался в проходной двор, как какое-нибудь захудалое гражданское учреждение – собес или ЖЭК! Большое количество посторонних посетителей притупляло бдительность, расхолаживало сотрудников. Что ж, он наведет порядок, покажет им всем, на что способен Виктор Кривошеин!
Получив новое назначение, Виктор в приподнятом настроении возвращался домой, уверенный почему-то, что и Надя его сегодня будет в полном порядке – здоровой и весёлой. Ожидание его подтвердилось: жена действительно чувствовала себя в этот день вполне сносно, поэтому взялась за давно не мытые окна, – по квартире гулял, гоняя из угла в угол клубки газет, свежий ветер, резкий запах стеклоочистителя действовал возбуждающе, как нашатырь. Вопреки обыкновению, он не стал в этот раз сдерживать свои чувства, выбирать подобающий момент, а выложил важное известие сразу же, почти с порога. Надя искренне обрадовалась, всплеснув мокрыми руками:
- Ой, так мы теперь Серёжке куртку новую справим и ботинки приличные к школьному сезону, а то ходит парень на занятия в матерчатых кроссовках!
Виктора покоробила такая реакция: жена не поинтересовалась даже, чем он теперь будет заниматься, какая ответственность ляжет отныне на его плечи, а стала подсчитывать в первую очередь, что можно будет купить на прибавку к его жалованию. «Все женщины корыстны, в этом их суть, – подумал он, – и Надежда моя – не исключение!»
Нахмурившись, он не стал рассказывать жене об аудиенции у начальника управления, как собирался поначалу, переоделся в ремонтную робу и пошёл в гараж. Его старый «Москвич – 412» в последнее время всё чаще стоял на приколе, поломки следовали одна за другой. Новый автомобиль чуть ли не каждый день снился Виктору, – вот где прибавка к зарплате окажется кстати! Теперь, пожалуй, можно будет и откладывать понемногу, а там, глядишь, отец подсобит, подкинет деньжат. За эту колымагу, может, тоже что-нибудь выручить удастся: ну хоть тысчонку несчастную! Такое старьё цыгане и дунгане, как правило, покупают.
Увлечённый мыслями о новом автомобиле, он успокоился, забыл на время о своей обиде. Начал перебирать в который раз коробку передач, с удовольствием ушёл в любимую работу, запах бензина и машинного масла действовал на Виктора, как наркотик. Жаль, конечно, что не автомобили стали делом его жизни! Какими ничтожными здесь, в гараже, казались ему архивные бумажки, которыми он вынужден заниматься по долгу службы! Железо, шестерёнки, гаечные ключи – вот занятие для настоящего мужчины! «Удрать бы из органов, из архива этого вшивого, постылого, – забралась вдруг в голову Виктора крамольная мысль, – заняться частным извозом, в какого-нибудь «бомбилу» переквалифицироваться! Сам себе хозяин, никаких над тобой надсмотрщиков, соглядатаев…» Да только не сможет он, не решится, да и «Николай Иванович со товарищи» найдут, прижмут к стенке: «Куда ж ты, родимый, ты ещё и десятой доли не отработал того, что в тебя, оглоеда, Родина-мать вложила!» И не убежишь тут… Виктор в сердцах выругался, сел прямо на пол, стал неторопливо очищать бензином чёрные от отработанного машинного масла пальцы. Тяжелая гаражная дверь неожиданно заскрипела, в ярком дверном проеме показалась фигурка сына Серёжки.
- Ты.. Тебя кто сюда выпустил, кто разрешил?! – раздраженно выкрикнул, поднимаясь с пола, Виктор.
- Я сам, ник-к-кто не разрешил, – заикаясь, испуганно залепетал сын, – мама легла на диван, уснула и со мной н-не разговаривает; я её потолкал ти-ти-тихонько, но она не просыпается, поэтому я прибежал к тебе…
- Что за ерунда! – в сердцах воскликнул Виктор. – Она же окна мыла, а теперь вдруг легла и сразу уснула?
- Наверно, она устала; папа, пойдём скорее, там Ванька один остался! – перестал заикаться Серёжка.
- Я сейчас приду, инструмент надо убрать, гараж закрыть, а ты беги домой, а то Ванька, наверно, уже оборался! – прикрикнул Виктор.
- Н-не, я боюсь, я с тобой, – чуть не плача, заскулил мальчишка и вдруг отчаянно выпалил, тараща глаза: «А вдруг там мама умерла?!»
- Что ты несёшь, пацан! – ещё больше рассердился Виктор, но сердце в груди его похолодело на секунду. – Сейчас идём, инструмент потом уберу.
Понимая, что ребёнка надо как-то успокоить, Виктор сменил резкий тон и стал как можно мягче объяснять ему, что мама не может умереть, потому что ещё очень молода, да и права такого не имеет, ведь у неё «есть вы с Ванькой, вас надо воспитать, вырастить, в люди вывести, ну, а потом уже можно и на покой…» Он осёкся, понимая, что сказал сыну в запальчивости глупость, поправился: «Ну, я имею в виду – на отдых, заслуженный отдых…»
Они приблизились к дому, и Виктор увидел издалека, как рвутся, приветствуя их, из незакрытого окна их квартиры полотнища занавесок. Вот сейчас, вслед за ними, обязательно выглянет, перегнувшись через подоконник, его жена, помашет им рукой, и всё образуется, всё встанет на свои места… Виктор даже собрался приподнять руку, готовый к ответному приветствию, но чёрный проем окна оставался пуст, только занавески затрепетали, захлопали с ещё большей силой. Яркое солнце над домом, ослепляя, било прямо в глаза. Виктор сощурился, опустил глаза, сжал покрепче руку сына, и они быстрым шагом устремились домой, к своему подъезду.
(1) Косоротов – отрицательный персонаж из советского телесериала 70-х гг. «Вечный зов», надругавшийся над главной героиней.
Не смотри на солнце
© Copyright: Вячеслав Лысак, 2023
Свидетельство о публикации №223073100688
Свидетельство о публикации №223073100688
Рецензии