Карамболь

     Эсфирь проснулась как всегда с восходом солнца, от первого луча, согревшего щеку.  Южное солнце минутой позже уже светило бело и обжигающе. Она быстро привела себя в порядок, оделась и, заглянув в детскую, удостоверилась, что дети спокойно спят в полумраке зашторенных окон. На мужскую половину заглядывать не пыталась, - это противоречило Корану и закреплено давней традицией. Пройдя на кухню, с привычным профессионализмом осмотрела набор продуктов в холодильной камере и, моментально прокрутив в голове нешуточный перечень необходимых ингредиентов, решила, что сегодня приготовить.  Ее  ум, отшлифованный десятилетиями кулинарной практики, почти автоматически подобрал комбинацию продуктов, необходимых и достаточных для приготовления конкретных блюд на сегодня. Ей нравилось это чувство – увидеть как бы внутренним взором все и сразу и представить наиболее оптимальное сочетание блюд для детей и мужчин в доме. О себе и женской половине думать не полагалось, считая, что если мужчины и дети в достатке, то и женщине будет хорошо. Это была такая древняя традиция, что эта тема  не обсуждалась.

     Ее руки в привычном темпе работали споро и ловко. Отточенными движениями делались нарезки ровными изящными дольками. Дочери со скрытой завистью смотрели на быстроту и ловкость ее тонких изящных пальцев. Эсфирь знала, что ее умение вести хозяйство давно перешло в мастерство, которое у окружающих вызывало почтительное уважение, но она сама его воспринимала как само собой разумеющееся. Муж поклялся больше не пить, и, спустя год, она решилась начать все с начала, хотя началом это никак назвать нельзя: трое детей и десять лет замужества как на качелях. Когда не пьет – вроде и ничего, а как сорвется, так и побьет и выгонит. Она уже поняла, что ей одной даже легче тянуть детей, потому что муж как чемодан без ручки, одно обременение. Мысленно попросила прощения у Аллаха: как женщине-мусульманке без мужа? Мужик, какой-никакой, а все же статус и защищенность.  Когда приползет жалкий и опустившийся, видно,  понимает, что она – его главное жизненное завоевание. Эсфирь работящая, ловкая, умелая хозяйка, хорошая мать с твердым характером и ласковым материнским сердцем давно стала стержнем и опорой семьи.  Проходит время, мужик срывается, запивает и выплескивает на нее  обиду на то, что он, по сути, ее недостоин. Она это тоже понимает, но вырваться из  замкнутого круга не может. Как же,  отец ее детей, и вообще,  годы не те, чтобы прыгать, жениться да разводиться. Сейчас не средневековье, конечно, можно развестись, но что-то держит. Она сильная, он  в минуты слабости и ничтожества ей в этом признается.  Она осознает, что еще и умнее  мужа, что в мусульманской семье вообще неприемлемо. Так они живут, как на качелях:  то - хорошо, то - не очень. Детки растут, и слава Аллаху! Она терпеливо вытаскивает его из всяких ситуаций, которые он творит в период загулов. Отмывает, оттирает, стыдит, он кается, мучается собственным безволием, и все идет дальше.

 
     Когда не стало свекровки, он  сорвался с привязи. Как всякий слабак и маменькин сынок, с ее уходом почувствовал себя никому неподконтрольным хозяином положения. После похорон свекровки, Эсфирь, как требовала традиция, вытащила на себе всю тяжесть похоронного ритуала. Купила целого коня, его разделала, и в течение сорока дней  кормила всех поминальной едой. Помочь было некому; две сестры мужа, дочери усопшей,  только скорбели  и ничего не делали.  Скрепя сердце она наблюдала за их  притворной скорбью, ухоженными лицами и полированными ногтями. Выдержала и это.  Когда, наконец, вынесла этот 40-дневный марафон, он напился, избил ее и пытался выжить из дома. Сестры-змеи ему помогали. Эти попытки передела собственности были вопиющим нарушением нашего закона. Свекровка это хорошо знала, а без нее змеи зашевелились. Она психанула и уехала. Детей надо было кормить, муж пьет, золовки – змеиные головки. Уехала няней к Гюнтеру, художнику-анималисту, будучи с ним знакома по прошлым поездкам на подработку в Стокгольм. Ей нравится этот город своим скандинавским спокойствием  и  прохладным летом. От нашей жары, зноя и безысходности можно было сойти с ума. К счастью, мама с папой охотно взялись за ее деток на время ее отсутствия. С папой у нее сложные отношения, но они становятся теплее, и это в первую очередь из-за Зары. Он ее обожает, хотя она  являлась вехой их ссоры и их примирения. Когда Эсфирь увез Отар, папа сказал: «Увез – значит все, таков обычай». Она этот зверский средневековый обычай считала жутким атавизмом, а он уперся и все. Ну и что? Намучилась она с этим Отаром, он ее мучил ревностью и содержал как рабыню. Наконец, это дошло и до папы,  он приехал и вызволил свою дочь. Но от этого брака осталась Зара. Умница, красавица и теперь главная любовь папы. Видимо, всю вину перед дочерью, в глубине души, он пытался искупить, опекая Зару. На ней, умнице и красавице, сошлись их с папой линии примирения.
Эсфирь  была свободна, за детей спокойна, на мужа махнула рукой, - слабый духом, вечная рана в душе, а ей надо тащить детей.

***
     Гюнтер был рад приезду Эсфирь. Его жизнь художника, сбавляя обороты, оставалась творчески напряженной, но эмоционально ненаполненной. Силы и жажда творчества с годами стали уходить, оставляя после себя горьковатое послевкусие надвигающейся старости. Он всю жизнь творил, искал, и кое-чего добился. Однако  с возрастом, одиночество начинает разрушать нас изнутри предвкушением надвигающейся пустоты. И он решился жениться. Матильда ему полюбилась всепобеждающим сочетанием молодости, красоты и, в то же время юной неприспособленности. Он, с присущей ему самонадеянностью решил, что так даже лучше, он ее приспособит, обучит и подгонит под свою систему жизненных ценностей. Однако все пошло не совсем так, или, точнее, совсем не так, как ему, далекому от жизненной прозы художнику, казалось. Она оказалась человеком негибким и, не смотря на молодые годы, сложившимся. Когда у них родился ребенок, он был несказанно рад рождению мальчика, наследника и продолжателя рода. В  браке с покойной Софией родились и уже выросли две дочери, а он уже свыкся с  печальной мыслью, что его фамилия Свенсон на нем прервется, и вдруг, Олаф! Конечно, это подарок судьбы, и, конечно,  встрепенувшиеся мечты о великом художнике Олафе Свенсоне, продолжателе родовой династии Свенсонов, всколыхнули  и наполнили смыслом его жизнь. Эта новость окрыляла, давала силы жить и бороться. То, что Матильда была далека от его идеалов о жене, возлюбленной, музе и хранительнице семейного уюта, - он надеялся как-то пережить, главное, что с появлением Олафа, он обрел  подарок Господа и цель в жизни.
 
     Жену между тем трудно было в чем-либо упрекнуть, она со службы бежала домой и никаких интересов на стороне не наблюдалось. Однако душевного тепла, заботы и ласки так и не случилось, в силу как холодноватого темперамента, так и  отсутствия  потребности в этой самой теплоте и ласке. Типичная скандинавская жена, заботливая мать, равнодушная к каким-либо отвлекающим глупостям и холодноватая, как наш климат. Он, конечно, понимал, что разница в возрасте только усиливала эту холодноватость. Конечно, ему  не хватало теплоты, поскольку он иначе представлял себе семейный уют. Пылкая натура художника страстно желала любви и заботы   и, конечно, иметь в ее лице музу, дарящую вдохновение. Ее неприспособленность к порядку в доме, когда ничего невозможно найти на своем месте его бесила, хотя он понимал, что в ее возрасте его эти проблемы тоже мало волновали, однако теперь это было невыносимо. Он мучился и периодически срывался, но сделать ничего не мог, ее несобранность носила патологический характер. Постепенно он смирился с  разрухой в доме, и только поддерживал видимость порядка там, где это было совершенно необходимо. В мастерской, слава Богу, порядок поддерживал он сам, никого не подпуская к своим холстам.

     Олаф рос хорошим, подающим надежды мальчиком, но Гюнтер с обреченностью понимал, что он унаследует множество  свойств и черт, которые так ему не нравятся в Матильде.

     Появление в доме Эсфирь было желанно, потому что сулило хоть и временное, но улучшение  налаженности в доме. С ее помощью он надеялся обрести покой и равновесие, так необходимые ему для творчества, потому что последние годы после смерти жены кризис в душе никак не заканчивался. Да и Олаф требовал все большего внимания, что страшно отвлекало от работы.

     Эсфирь была примерно одних лет с Матильдой и сильно уступала жене в красоте. Полное пренебрежение к одежде, задумчивость, погруженность в свои невеселые мысли и огромное желание заработать – такой ему показалась эта замученная жизнью,  проблемами по здоровью молодая женщина. Скандинавы привыкли смотреть на мусульманские народы несколько свысока. Викинги, знаете ли, - законодатели культуры и образец европейского процветания для всех народов Азии. Не скрою, Гюнтер тоже был исполнен чувства собственного величия и превосходства, однако, как и подобает истинному «аристократу», виду не подавал, и держался с Эсфирь  просто и предупредительно. Он хорошо чувствовал, что она,  затырканная проблемами выживания, нуждается в  элементарном участии и поддержке и с благодарностью принимает заботу Гюнтера. В свою очередь она моментально привела в порядок дом, который показался Гюнтеру даже как-то просторнее и светлее. Чуть ли не впервые в жизни он ощутил, что на кухне появилась хозяйка, и не просто хозяйка, а виртуоз своего дела.

     Ведя дерганую жизнь художника, Гюнтер не задумывался о таких мелочах как кухня, он просто ее не замечал. Только когда Матильда превратила кухонное пространство в беспорядочное нагромождение всякой утвари, он начал испытывать душевные страдания. С появлением Эсфирь он вдруг  ощутил, что кухня и кухонное хозяйство могут быть удобны и эстетичны, а Эсфирь просто царила на кухне и придавала каждому своему действию вид ритуала, наполненного каким-то сакральным содержанием и тем самым уютом.  Как чутко чувствующий художник, Гюнтер отреагировал на перемены  сразу. Эсфирь же, как будто  не замечала как эстетично и красиво у нее все получается. Острым взглядом художника он наблюдал за этой магией естественных движений и действий, отточенных тысячелетиями женского труда по созданию ауры домашнего очага.  Ловкие руки моментально превращали продукты в красивые нарезки и блюда. В этом не было европейской школы ресторанного искусства, зато была органика традиции, великолепная моторика и врожденное чувство гармонии. Ему нравилось пригласить ее выпить чаю и наблюдать, с какой естественной грацией и ловкостью она накрывает стол, не забыв ни одной мелочи, которая может потребоваться ему, Гюнтеру.  Непроизвольно резанула по сердцу та бестолковость, с которой эти же, казалось бы, незамысловатые действия получались у Матильды. Ему нравилось, с каким остроумием Эсфирь готовила еду, исходя из наличия тех или иных продуктов, и с каким трудом это получалось у Матильды, потому что она пыталась готовить по книжным рецептам, и, если чего-то в доме не хватало, то ничего не получалось,а если и получалось, то пресно и невкусно. Матильда как будто ничего не замечала или делала вид, что не замечает, хотя потребляла все с небывалым аппетитом, как впрочем, и я, и Олаф. После пресных тефтелек Матильды, разнообразие блюд Эсфирь радовало всех.
 
     Гюнтеру давно  казалось, что от равноправия женщин с мужчинами страдают, прежде всего, дети. Но крышка эмансипации захлопнулась и обратно ее надо отыгрывать тысячу лет. Невольно Олаф начал испытывать большую симпатию к Эсфирь, чем к Матильде. «Что-то у нас не так» - не без тоски думал Гюнтер, глядя, как хорошо кушает Олаф очередное кулинарное изделие со странным восточным названием Бешбармак. Свет, форма, светотень, стилизация, энергетика, - вот, пожалуй, и все проблемы, которые он решал в своей жизни и в которых разбирался. И вот тогда, когда  казалось, что жизнь, катящаяся к концу, уже не сулит новых загадок, он ощутил, что лишь льстил себе мыслью, что ему все  в этой жизни понятно.  Вдруг ему начало казаться, что все сложнее и непонятнее, а ты, мудрый и старый, так еще ничего толком и не понял.  Едва ли ты опытнее ребенка, который только набивает по жизни первые шишки. Этих уровней много и с возрастом мы переходим с одного уровня на другой, оставаясь в роли приготовишек. Одни иллюзии кончаются и открываются новые. С возрастом ошибок и заблуждений становится даже больше. Эти немудрящие открытия его несколько  озадачили, ведь   казалось, что он стареющий мудрец, уже все понял и все знает.

     Эсфирь его удивила, расстроила, заинтриговала. Он прикоснулся к чему-то  незнакомому. Это было неожиданно, ведь такая житейская банальность начала вдруг приоткрывать  новые глубины человека. Спесь наследника великой культуры зашаталась как карточный домик под напором простых вещей. Он, художник и интеллектуал, всю жизнь жил в ощущении, что выиграл жизненную лотерею одним только фактом своего рождения. Все, что создано им и его соотечественниками за тысячелетия, - это самое лучшее, самое передовое и самое свободное. Однако его снобизм несколько угас, когда он попытался всерьез поразмыслить  о женщине, ее роли, ее свободах и ее жизненных приоритетах. В результате чего упала рождаемость, и  европейцы элементарно вымирают? Конечно, он как любой гражданин, умеющий анализировать, был далек от восторга, от той жизни, которую  называют цивилизованной, но теперь ему стало казаться, что она вообще далека от совершенства, если не сказать хуже. Все фундаментальное, что и есть наша жизнь, у нас искажено, исковеркано и полито сладеньким сиропом свободы, демократии и прогресса, и все это под толстым слоем демагогии. А эстетика, которой он посвятил всю свою жизнь? Выгляни в окно, там толпы безобразно одетых клоунов беснуются на публику, крутят ягодицами и показывают языки. Вся эстетика прекрасного, что наработала Европейская цивилизация за тысячи лет, растоптана и превращена в посмешище. «Этих людей трудно назвать людьми» - с ужасом подумалось ему. Он  в сердцах полоснул флейцем по холсту  - начатый этюд показался глупым и никчемным.

     А может настоящая жизнь  и заключается в красоте простых вещей и действий? Гаджеты и технические новинки не делают нас счастливее, они нас делают более беспомощными и зависимыми. Отказ от фундаментальных библейских ценностей, таких как семья, дети, ежедневные действия и процедуры, - то, что мы называем прозой жизни, рутиной, может это и есть оно, главное? С нашей европейской цивилизацией что-то не так, она, принося плоды, отбирает что-то более ценное, а потом оказывается, что это очередные бусы, которые опять надо будет менять на новые, а взамен уходят навыки что-то делать своими руками, память предков  и здоровье, в конце концов, потому что можно вместо здоровья купить обезболивающее.
     На  эти невеселые мысли, и грустные размышления его натолкнула Эсфирь. Конечно, и ее не назовешь счастливой, но это ведь, потому что по всему миру мы задаем ориентиры, как жить и к чему стремиться. Для удовлетворения их нужд не так уж много нужно, чтобы они были счастливы, и, если бы мы не маячили на своем Олимпе со своим благополучием, они бы своего идеала уже достигли.  Человек может развиваться либо по линии технического прогресса, обрастая техническими костылями как ракушками и становясь вырождающимся пользователем гаджетов, либо по пути самосовершенствования, вырабатывая в себе новые способности и свойства. Об этом мало пишется и думается, потому что нам, европейцам, эти рассуждения острый нож, перечеркивающий все, чего мы добились за тысячи лет технического прогресса, который уже привел нас  в тупик, сытый, самодовольный тупик вырождения.

     Гюнтер не заметил, как стемнело, устало поднялся, бросил опостылевшие вдруг кисти и пошел вон из мастерской. Эсфирь сидела без света, уставившись в свой телефон, перелистывая фото деток и переговариваясь с ними по Whatsapp . Ну хоть этим гаджет пришелся по душе. «Однако если бы они научились общаться телепатически, то этот дурацкий гаджет был бы не нужен», - саркастически усмехнулся про себя Гюнтер. Наши предки все умели делать своими руками, но теперь даже для простой работы в доме требуется то электрик, то сантехник, то столяр, а что дальше? Дальше этот снежный ком может только расти, превращая нас в бесполезную лужу протоплазмы.

     Гюнтер неожиданно подошел к Эсфирь, взял ее руку и поцеловал со словами, что все у нее будет хорошо и не надо так расстраиваться. Она скривилась в улыбке вежливости и поблагодарила за такое пожелание. «Эти люди придают значение даже доброму слову, - промелькнуло в голове, - а ведь для нас и это уже не работает, все измеряется деньгами, и больше, пожалуй, ничем».
 
     Эсфирь благодарно подняла глаза на Гюнтера и попыталась стряхнуть с себя невеселые, неотвязные мысли. Он ей был симпатичен тем, что сохранял в себе простые человеческие признаки, которые во многих скандинавах она не наблюдала, только холодная корректность и полная закрытость, как будто она из другого мира.
 
     «Выпьем чаю?» - полувопросительно спросил Гюнтер, пытаясь отвлечь ее от грустных мыслей. Она с готовностью начала свой завораживающий танец по кухне. Минутой позже они пили чай, разговаривая, о чем придется.
 
     В этих разговорах ему приоткрывались страницы ее жизни с незнакомыми обычаями, нюансами образа жизни, взаимоотношений полов, религиозных обычаев. Он мало что знал о жизни мусульман, их обычаях и традициях. Это  всегда было для него где-то далеко внизу и потому малоинтересно. Со своего скандинавского Олимпа все представлялось чем-то диковато варварским, фанатичным и очень занормированным. В ее жизни кроме семьи, домашней работы и, конечно, детей оставалось совсем мало места для всего остального, да и все остальное волновало гораздо меньше. В то же время  фанатизм в отношении детей, их образования и воспитания, вызывал невольное уважение. Еще поражали огромные родственные связи, многодетные семьи, взаимовыручка,  почитание предков, и живых, и усопших.

***
     Ей снились горы, где так легко дышалось. На джайляу всегда светит солнце, но озеро, горы с заснеженными вершинами дают прохладу и дивный запах горного разнотравья. В юрте приятно пахнет жильем, теплом и немного шерстью. В казане аппетитно булькает шурпа, а вокруг детские голоса, смех и беготня. Кумыс немного пузырится и отдает в нос кисловатым, терпким запахом, то ли коня, то ли степи, то ли чего-то молочнокислого. Курт поскрипывает и крошится в крепких детских зубах. Папа смеется, отгоняя ребят от охотничьего снаряжения, соколиная охота - это священнодействие и ритуал Мама скоблит шкурку бобра, и ее ловкие пальцы шустро мелькают, отделяя мездру.

     Она проснулась, и стало обидно, что это всего лишь сон, а находится она в Стокгольме, где окружающие ее предметы  далеки от всего того, что привиделось во сне, и что так трогало ее прямо за сердце. Здесь все чужое, холодное и равнодушное, хотя ухоженное, глянцевое и организованное. Но эта глянцевая чистота и порядок не в силах прикрыть обстановку полной разобщенности людей, где за каждой вежливой  улыбкой сквозит пустое равнодушие. И, конечно, эта ужасающая свобода нравов, за которую у нас побили бы камнями.

***
     Гюнтеру не нравились все эти парады ЛГБТ сообществ и прочая чепуха. Его не покидало чувство, что это какое-то кривляние, розыгрыш, временное помешательство. Однако со временем он убедился, что это всерьез и надолго и испытал что-то вроде удара током. Этого не должно быть, это невозможно! Люди в своем здравом уме не могут превратиться в свою скотскую карикатуру. Но нет, все на полном серьезе, и все как будто через рвотный рефлекс нормального человека. Гюнтер привык считать себя человеком терпимым и полагал, что привыкнет, но  что-то его выворачивало изнутри, какое-то органическое неприятие. Тогда он запретил себе замечать всю эту грязь.  Всю жизнь ему  грезились мечты о чистой гармонии в цвете, форме и содержании, а тут воинствующий цирк, эпатаж и кич. Нет, он, воспитанный на образцах старой эстетической школы, видимо безнадежно отстал от жизни в тишине своей мастерской. Он прекрасно понимал, что гораздо больше выворачивает от всего этого Эсфирь с ее мусульманскими ценностями и архаичными представлениями. Она смотрела на все с молчаливым ужасом и отвращением. Ее представления о красоте, любви, гармонии оказывались в чудовищном противоречии со всем тем, что она здесь наблюдала. Она только убеждалась, что это  не ее мир, и что она здесь только временно. Видения родного края влекли к себе домой как в Ноев ковчег посреди бурного моря всех этих западных гадостей, на которые она запретила себе даже смотреть.

     Они много говорили об этом и, к удивлению обоих, совершенно одинаково видели во всем этом только выверт, вывих, сдвиг по фазе. Однако Гюнтер наблюдал этот предмет изнутри и глубже понимал, что сытое общество, потакая  низменным стремлениям людей под лозунгом личной свободы, невольно запустило какие-то  внутренние процессы саморазрушения, в результате которых вседозволенность превратила их в тупых животных.

     Она ему становилась все более интересной и желанной. Понимая разницу в положениях, он не сомневался, что сумеет воспользоваться тем, что они живут под одной крышей, и она с радостью примет его ухаживания. Но не тут-то было, она отвергала его ухаживания, вежливо, но твердо. Он начал делать ей подарки, но безрезультатно,  и постепенно, его спесивое панибратство сменилось зависимостью от ее твердой решимости. Наконец, он случайно открыл душ, когда она там была, и начал страстно ее целовать. Она чувствовала себя свободной и  больше года не знала мужской близости, и это обстоятельство сыграло с ней роковую роль. Она поддалась на его ласки и сбивчивые слова.

     При всем своем превосходстве, он был несказанно восхищен, с каким мастерством и в каком безупречном порядке и чистоте она содержала свои женские прелести. «Можно, конечно, спесиво сжигать Коран на площадях и кичиться от собственной крутизны, но чистоплотность мусульманских женщин и умение содержать себя в идеальном порядке далеко позади оставляют эмансипированных шведок», - горестно вздыхал Гюнтер, вспоминая небрежность Матильды.

    Гюнтер был горд собой, до него дошло, что он прикоснулся к  другому миру, где отношение к близости более трепетно и сакрально, нежели в его Скандинавии, где порно и распущенность доведены до уровня развлечения.

     В ее безвыходном положении ничего не оставалось: уйти и лишиться заработка она не могла. Дело не в том, что она считала себя свободной, а в том, что она не могла себе позволить отдаваться мужчине просто так – для мусульман это одно из самых глубоких таинств, а не предмет развлечения от скуки. Так думала она. На самом деле он был далек от того, чтобы заниматься любовью от скуки. Он влюбился внезапно и искренне. Она думала иначе. Ее не покидала единственная мысль, как ей поделикатнее выпутаться из этого треугольника, в котором она оказалась. Он ей нравился, но это не имело никакого значения. Она осознавала нелицеприятность своего положения по отношению к браку, и это было для нее гораздо важнее. Он ничего не понимал и был вполне  доволен собой и, черт возьми, влюблен в эту  «гастарбайтершу». Он, наконец, понял, что ему нужна именно такая заботливая и умелая хозяйка в доме.   Через некоторое время он начал ощущать, что он не в силах ее отвлечь от моральных страданий, связанных с двусмысленностью ее положения в доме.  Не без самонадеянности он полагал, что он сумеет растопить ее сердце и влюбить ее в себя, такого тонкого, успешного и состоятельного. Он по-прежнему осознавал неравенство себя и ее, где он – это просвещенная Европа, а она – «гастарбайтерша» из Азии. 

      Она казнила себя за минуту слабости, в результате которой образовалась эта греховная, некрасивая ситуация, где она, по ее законам, самая главная грешница. Для нее это был даже не вопрос веры, а скорее вопрос личной чистоплотности.

     Он ей нравился, но это имело совершенно ничтожное значение по сравнению с тем, как она себя ощущала и как это все выгладит для нее самой.
 
     Наступало Рождество, и она отпросилась на каникулы к сестре, которая тоже работала в пригороде Стокгольма. Как только получила зарплату, она уже не вернулась назад, хотя собиралась работать до лета. Гюнтер ничего не понял, он продолжал думать, что теперь она никуда не денется, снова вернется, и они заживут втроем.
 
     Прошел год, он попытался связаться с ней через сестру, но тщетно, и только тогда до него начало доходить,  что она не вернется никогда. Его европейское превосходство обернулось обыкновенной глупой спесью, а мусульманская женщина показала ему нравственную высоту, до которой ему не дотянуться.

     Он замкнулся в своей мастерской, что-то писал мрачное и бессмысленное, и это хоть как-то спасало. Он понял как она ему дорога, но ничего не мог поделать. Иногда он делал зарядку и, медитируя, посылал ей любовные сигналы, но ничего не улавливал в ответ.

***
     Она открыла глаза, и яркий день снова начинал раскручиваться по раз и навсегда заданному сценарию. Готовка, дети, мама, папа, муж, притихший и послушный как никогда. Она не позволяла себе даже мысленно возвращаться в Стокгольм и в ту греховную историю.  Даже во сне она не возвращалась в то время своего грехопадения.

     Иногда, между 11 и 12 часами, вдруг  в ее голове раздавался крик  души, вперемешку с мольбами и любовным лепетаньем. Она решительно стряхивала внезапное наваждение и, не останавливаясь, работала своими ловкими красивыми пальчиками.

***
     Гюнтер неплох, он, может быть, лучший из всех этих скандинавов, но он неотъемлемая часть этого племени спесивых, холодных, и безумно одиноких европейцев. У нас на любой семейный праздник, а тем более свадьбу собирается сотня родственников. Да и наши семьи – это от трех и более детей, здесь в лучшем случае один - два. Они живут собой, своими грехами и своими эгоистичными развлечениями. Они давно забыли о Боге, и считают его простым архаизмом. Может и так, только безбожие их привело к полной деградации, озабочены только  развлечениями  себе и только для себя.  Опустившись в греховности  ниже пояса,  их разум превратился в простенький орган для получения удовольствия, что-то вроде мозжечка. В утрате веры, может быть, и нет катастрофы, но когда люди перестают думать о жизни, себе, как части истории, все оборачивается катастрофой. Их цивилизация придумала очень многое для того, чтобы  не смотреть и не думать ни о чем кроме развлечений. Религия переносила мысли человека в мир вечных ценностей и абстракций типа времени, пространства, души и жизни, в конце концов, но это ушло безвозвратно.
 
***
- Мы кичимся нашими технологическими достижениями, но они нас не делают  счастливее, они нас делают  примитивнее. Не надо убегать от мамонта, не надо охотиться целый день, чтобы поесть, не надо смотреть на звезды, чтобы понять, что нас ждет завтра, не надо думать, не надо совершенствоваться. Надо просто потреблять,  раздражать вкусовые, эрогенные и эмоциональные рецепторы…. Вот и пришли, куда пришли, - в грязь, деградацию, примитив.
Гюнтер с тоской посмотрел на свою живопись и вдруг ощутил ее «мелкотравчатый», конъюнктурный характер. Он понял,  что для Эсфирь он был всего лишь жалким, никчемным буржуйчиком, сытым и самодовольным. Ему казалось, что он так хорош, что Эсфирь, узнав его, теперь никуда не денется. Он совсем не ожидал, что моральный уровень, достоинство могут быть совершенно иными, и у людей могут быть  иные принципы,  устои, и многое такое, что в нашем сытом мире давно утратило свою цену, а элементарная моральная гигиена просто отсутствует, точнее говоря, давно утрачена и это не завоевание высокой цивилизованности, а ее деградация.

***
     Он понял все, когда минул год и пошел второй. Спесь и гонор давно испарились, и на поверхность всплыла кристальная ясность собственной несостоятельности. Простая женщина открыла ему больше, чем он успел понять за всю свою пустопорожнюю  жизнь.

     Он сжег свои холсты и попытался все начать с чистого листа, но у него ничего не получалось, и он это в глубине души понимал. «Та панта рей» - «В одну реку нельзя войти дважды»,  - сказал когда-то Гераклит из Эфеса.