Смешинка9 Актриса

                Актриса

Илона Марковна была натурой увлечённой, человеком больших страстей, но при любых обстоятельствах предпочитала «держать лицо». И, надо заметить, делала она это бесподобно: казалось, никто в целом мире не мог так мастерски изобразить лёгкое презрение с ноткой доброжелательной снисходительности, приправленные уксусным выражением полного безразличия.
Она обладала истинно породистым лицом, с благородными крупными чертами: носом картофелиной; пухлыми губами с утомлённо опущенными уголками губ; большими, слегка навыкате тёмными глазами и соболиными бровями, которые, к слову сказать, жили на её лице самостоятельной жизнью. Левая бровь удивлённо взлетала, стоило Илоне Марковне услышать что-то интересненькое, правая же, раздражённо подёргивалась, если новость приходилась ей не по вкусу.
Беззастенчиво пользуясь добротой и услугами своей соседки-домработницы, она требовала к своей персоне беззаветной преданности, внимания, любви и обожания, выраженных в исполнении всех её «маленьких» капризов, присущих театральной элите, к коей она имела самое непосредственное отношение. Она обожала искусство в себе и собственное остроумие, любила цитировать великих мира сего к месту и не совсем. Афоризмы сыпались из неё как горох из прохудившегося мешка на ярмарке, и после очередной «удавшейся» остро;ты, она разражалась низким грудным смехом, озорно «постреливая» глазами, снисходительно похлопывая собеседника по руке. Стоит заметить, рука у неё была тяжёлая, что значительно уменьшало количество слушателей. Толстенькие короткие пальцы рук были унизаны крупными кольцами, с невероятных размеров каменьями, что на её взгляд придавало образу эдакий налёт аристократичной утончённости.
По утрам Илона Марковна предпочитала пить «кофий» - горячий, как страсть, сладкий как грех, чёрный, как ночь…, впрочем, к черноте, она подбирала совершенно иные, непечатные эпитеты. К кофе, она предпочитала сигареты, исключительно Фемину без фильтра, вставленную в невероятно длинный золочёный мундштук.
 – Я предпочитаю исключительно всё натуральное! – гордо дёрнув головой басила она на предложение старого табачника испробовать новомодный «Интер» с фильтром. – А курить табак через вату, всё равно, что жевать папье-маше вместо стэйка!
После гневной отповеди, бедному табачнику ничего не оставалось, кроме как обливаясь холодным потом подать ей требуемое, и с извинениями откланяться.
Каждое утро, запахнувшись в любимый, некогда цветастый японский шёлковый халат, она выходила на свой крошечный балкончик с чашечкой кофе, усаживалась в плетёное кресло, брезгливо морщила нос, вдыхая утренние ароматы доносившиеся с местной свалки, элегантно раскуривала длиннющую сигарету, изящно щёлкая золотой зажигалкой, глубоко затягивалась, выпуская дым тоненькой струйкой и делала первый глоток свежесваренного кофе. После чего блаженно прикрывала глаза и откидываясь на спинку кресла, без остатка отдавалась волнам сладких грёз.
Стоило только сомкнуть веки, и вот она уже в Париже, на своём белоснежном ажурном балкончике, с открывающимся видом на Монмартр. Она молода и хороша собой, а проходящие мимо мужчины откровенно любуются ею, и останавливаются там, внизу, чтобы только уловить её взгляд и признаться в полном восхищении… Но она неприступна, как ледник, как скала, как айсберг, потому как её сердце навсегда отдано. … – Отдано… Кому-то… А кому? – тут мысли Илоны Марковны пускались в галоп, перебирая в памяти всех известнейших актёров, кому она могла бы подарить своё сердце, но кандидатур было много, а она одна, и на всех было не разорваться, поэтому столь почётная роль была торжественно вручена Питеру О”Тулу. Да, сегодня её сердце принадлежало этому высокому статному красавцу с невероятно синими глазами и обворожительной улыбкой. Они бы прекрасно дополняли друг друга на сцене и в жизни….
Она была великой актрисой, точнее сказать, она считала себя великой. Как минимум второй Раневской. Она даже находила некоторую схожесть в их образах, и беззастенчиво копировала поведение первой, но по её собственному мнению - всегда была чуточку лучше оригинала.
Илона Марковна служила театру. Всю свою жизнь она отдала этому служению и бесконечно благодарила себя за принесённую великую жертву искусству в своём лице. Она могла бы блистать на сцене по сей день, но вышла на пенсию, так и не встретив своего режиссёра, который оценил бы её таланты по достоинству. Она могла бы обучать молодых актёров высокому искусству, актёрскому мастерству, рассказывая им как надо, и как ни в коем случае, но…
Работая бухгалтером в местном доме культуры, с редкими натужными театральными постановками активистов клуба народной художественной самодеятельности – её мечтам не было дано сбыться…
Меж тем, она не пропускала ни одной премьеры, закрепив за собой статус знатока изящных искусств и театрального критика. Её мнение ценили, ждали и к нему прислушивались, а она охотно делилась своим «опытом» и обретёнными «обширными» знаниями. Когда очередное театральное действо терпело сокрушительное фиаско, Илона Марковна раздражённо вставала со стула, покидая зал под жидкие аплодисменты остальных зрителей состоявших из семи человек от местного самоуправления. И позже, стоя на крыльце с видом победительницы, затягиваясь терпким дымом своей сигары, держа «фирменное лицо», ожидала вопросов от горе-актёров.
 – Как вам спектакль? – робко вопрошали они, боясь смотреть на её подёргивающуюся правую бровь, свидетельствующую о крайнем раздражении. Конечно, можно было и не спрашивать, заранее зная ответ, но политес требовал и…
 – Невероятно! – возвещала она и выдержав долгую паузу, продолжала: – Невероятно многозначительная хрень! – оглашала она свой вердикт, недобро постреливая глазами на вопрошающих. – Классику ставить надо, а не эти производственные шедевры о процветающем навозе! Станиславского на вас нет! – чуть более снисходительно добавляла она, и гордо удалялась обратно в здание, оставляя бедных актёров на крыльце в полной растерянности.
Заперев изнутри входные двери на ключ, она проходила в зал, включала прожекторы, ставила на середину сцены стул, грациозно усаживалась на него, лицом к зрительному залу, прикрывала глаза и…
И в этот момент, зал оживал.
Он был забит до отказа, это был полный аншлаг, ведь на сцене блистала она. Зрители, затаив дыхание, смотрели на неё одну, внимали каждому её слову, и она играла… Играла, как Богиня, целиком и полностью отдаваясь сцене, зрителям и роли… Она жила только здесь и сейчас, на этой сцене, переживая каждое слово, жест, движение… Её монологи были ярки и полны страсти, чувственность Джульетты и трагедия Дездемоны в её исполнении обретали совсем иной смысл. Она плакала и смеялась, кружилась в вальсе на Маскараде, рыдала в объятиях Ромео, умирала на руках Отелло, писала письмо Онегину, и тридцать лет ждала своего графа Резанова, держа зажжённой свечу в окне…
Её зал взрывался аплодисментами, на сцену летели цветы, а она раскланивалась, благосклонно принимая овации…
Но свет мерк, апплодисменты стихали, букеты таяли. Она открывала глаза и окидывала недоумевающим взглядом пустой зал. Щёлкала золотая зажигалка, и её окутывал синий дым, даря покой и отдохновение... Она медленно вставала, убирала «декорации» – единственный стул, запирала обитель Мельпомены, и медленно шла по пустынным тёмным улицам домой, в свою крошечную квартирку, где её ждали лишь старые фотографии великих актёров и бессчётное количество книг.
Теперь в её жизни не было ни той сцены, ни того стула. Всё, что ей оставалось – изредка устраивать спектакли своей домработнице, читать, да предаваться воспоминаниям, представляя, как всё могло бы быть, повернись жизнь иначе… Она могла бы жить в Париже, да хотя бы в той же Феодосии, а не в богом забытой провинции, где из всех радостей был дом культуры с кружком художественной самодеятельности, с сомнительными спектаклями и танцами по субботам, на которые почти никто не приходил.
А, впрочем, её жизнь не так уж и плоха, особенно с некоторых пор.

Илона Марковна слегла с давлением, и добрая соседка, которую она считала своей домработницей, сокрушённо поведала старому табачнику - Моисею Абрамовичу о свалившемся на неё несчастье в виде внезапной болезни драгоценной Илоночки. Тем же вечером, на пороге одинокой квартиры Илоны Марковны появился старый табачник. Сменяя все цвета радуги, одёргивая выходной двубортный пиджак, обливаясь холодным потом, он молча протянул Илоне Марковне две пачки Фемины и торт.
Илона Марковна была настолько обескуражена его явлением, что растеряла все слова, утратила свойственную ей саркастическую ухмылку и даже потеряла своё «фирменное лицо». Внезапно ей стало жарко, кровь прилила к лицу, сердце заколотилось так быстро и сильно, что она покачнулась и чуть не упала, но была подхвачена сильными руками Моисея Абрамовича. И именно в эту секунду её жизнь сделала крутой разворот.

 – Знаешь, Мося… – задумчиво начала она, сделав первый глоток кофе, закуривая длинную сигарету. – Когда гаснет свет в зале, музыка берёт первый аккорд… Человек за сценой делает свой последний вдох и перестаёт быть просто человеком. Отрицая свою земную жизнь - он переносится совсем в другое измерение, становясь тем, чью жизнь он должен сегодня прожить. Не сыграть, нет, прожить. Это и есть настоящее искусство. Искусство играть свою роль.