de omnibus dubitandum 32. 207

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ (1665-1667)

Глава 32.207. ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ ИМЕЙТЕ МЕЖ СОБОЮ…

И будешь унижен, с земли будешь говорить,
и глуха будет речь твоя из-под праха,
и голос твой будет, как голос чревовещателя,
и из-под праха шептать будет речь твоя.
               
                Книга пророка Исаака

    Его почитали, боялись, робели, подходили под благословение, целовали руку, падали в ноги, ползли на коленах…

    Странное дело: патриарх — расстрига. Но духовная мощь, исторгаемая им, повергала всех ниц. И архимандрита, у коего он был под надзором, подначальный чернец, такой же черноризец, как полторы сотни монашествующей братии Кирилло-Белозерского монастыря.

    Чернец Никон. Несший епитимьЮ [ЕпитимьЯ или епитимиЯ (др.-греч. «наказание, кара») — вид церковного наказания для мирян в христианской Церкви; имеет значение нравственно-исправительной меры]. Тяжкую. Несвалимую, непосильную.

    Завидя его одинокую, прямую, как столп, фигуру близ церкви Ефимия, как бы отданную ему во владение, все сторонились, старались ее обойти. Стыд? Страх? Боязнь?..

    Глаза под насупленными бровями обжигали. Да что обжигали — прожигали насквозь. Видели все. Знали все.

    Далеко завели грехи монаха Симонова монастыря Кирилла да его духовного брата Ферапонта. Неприютно Сиверское озеро, зато малолюдно. Рыбою густело. И ближнее Белое давало прибыток.

    Решили строиться. Свершить подвиг во имя "Богоматери утоли моя печали".
Случилось это в 1397 году. Поставили скит. Срубили часовенку. Кресты все были деревянные. На церквах, на могилах, обильно взошедшие на этой суровой земле.
Все было деревянное: и срубы келий, и домовины чернецов.

    Рекла заветная икона Богоматери: «Кирилл, ступай на озеро Белое, сверши свой святой подвиг…» — и простерла златой указующий луч. И пошел Кирилл, не сбиваясь с пути, по лучу, доколе не привел он его на озерные берега.

    Тяжкое серое небо висело над будущим скитом. Оно то и дело прорывалось холодным дождем. Неприютный край, суровый и прекрасный.

    Ни един день в праздности, как есть подвижник. Как только луч зари выглянет из-за горизонта, брался Кирилл за топор. Срубил келейку, потом часовенку, потом стал поленницу складывать: зима дышала в затылок.

    Ферапонт свой подвиг вершил: облюбовал он место в пятнадцати верстах. И там заложил свой скит.

    Оба спасались в труде. В единении с лесом, зверьми, рыбами. Душа очистилась от всего мирского, от искушений великой столицы Руси.

    Прибегала лиса: Кирилл бросал ей рыбьи головы и вел назидательный разговор. Слушала, будто понимала. А может, и впрямь понимала. Понимала, что не враг ей этот человек, и вскоре мостилась у ног его, доверчиво тычась мордой в ладони.
Заглянул и медведь — много их бродило по округе. Этот загляделся на лису и тоже захотел повести дружбу с человеком, который так усердно и ловко ловит рыбу.
Кирилл сплел веревку, протянул ее меж двумя соснами и нанизал на нее улов — вялить на зиму. Медведь позарился на запас, но Кирилл погрозил ему пальцем и сердито сказал:

    — Не трожь! Зимой будем есть вместе.

    И кинул ему свежую рыбку. Медведь будто понял, подцепил лапой дар и мордой покачал. Вот ведь зверь несмышленый, а взял в толк: более на запас не покушался. Но рыбки просил умильно: станет на задние лапы, а передние тянет к Кириллу: дай, мол.

    Дружно жили, согласно, без обид.

    Давно это было. Разбежались звери лесные — перестали доверять человеку. А человек перестал доверять самому себе, святости своей, близости к Богу.

    И мягкое, теплое, пахучее и податливее дерево уступило место холодному камню. Монастырь одевался в камень. Каменными стали его стены, каменными — церкви: Деревянное било, сзывавшее людей и зверей на трапезу, на общение, сменили медные колокола.

    У них был грозный звон, тревожный звон. Речь патриарха — расстриги Никона — была подобна колокольному звону.

    И главное: монастырь не утерял имени своего основателя — чернеца Кирилла. Он стал называться Кирилловским, а потом Кирилло-Белозерским.

    Это было по справедливости. Слава монастыря росла вместе с именем чудотворца Кирилла. Обитель благотворили цари и великие князья. Она стала духовным центром озерного края.

    Здесь, по завету игумена Кирилла, занимались строением книг. И се древлехранилище уже насчитывало более двух тысяч сокровищниц святости и знания.

    Реки везли на себе насельников, более всех старалась Шексна, и вскоре монастырь оброс деревушками. Они же вкладывали душу в каменное строение. И оно оживало, начинало дышать святостью. Ибо храмоздатели трудились с мыслию о Боге.

    В день Святой Троицы, спустя ровно три десятилетия со времен появления Кирилла на сих берегах, старец исповедался и причастился и обратил к плачущей братии такое слово:

    «Не скорбите о сем, а наипаче по сему разумейте, ежели скажу некоторое дерзновение и делание мое угодно будет Богу, то не только не оскудеет место сие святое, но и больше распространится по моем отшествии — только любовь имейте между собою».

    «Любовь между собою».

    Монахи сей завет соблюли. Но враги за стенами старались эту любовь разрушить, равно и сам монастырь, ставший к тому времени гнездом святых обитателей.

    И тогда подмастерье каменных дел Кирилл Сверков из соседней слободы обратил его в несокрушимую крепость, сильней и мощней коей не было на всем Севере Руси. Это была грозная крепость. О ней заботились царь Иван Грозный Рюрикович, а ныне царь Алексей Романов.

    О стены крепости разбивались поляки и литовцы, всесильные шведы. Но стояла она как скала.

    А вот любовь меж братией стала уходить. С того дня, как поселился в монастыре опальный патриарх Никон. Властолюбие его стало разрушать все связи. Патриарх! Великий государь! Не может того быть, что послан он сюда просто так. Царь Алексей замыслил нечто. Царь Алексей обратит сей край в автокефалию [Автокефалия Руской церкви — обретение Руской Церковью с центром в Москве самостоятельности и независимости от Константинопольского патриархата с правом самостоятельного избрания предстоятеля Руской Церкви собором епископов. Фактическим началом автокефалии Руской Церкви принято считать избрание епископа Рязанского Ионы митрополитом Киевским и всея Руси на поместном соборе 1448 года. Причиной, которая привела к самостоятельному избранию митрополита в Москве, стала уния, подписанная в 1439 году представителями восточных православных церквей и Римской церкви и утверждённая императором Иоанном VIII Палеологом. Руская церковь с центром в Киеве и далее продолжала оставаться в юрисдикции Константинопольского патриархата. В 1589 году московские митрополиты получили патриаршее достоинство и формальное признание автокефалии в пределах Руского царства — от Константинопольского патриарха Иеремии II и остальных Восточных патриархов], и Никон станет управлять ею.

    Слушок сей бежал, катился по кельям, по церквам, по слободе, не миновал и поварни, и хоздвора.

    Никону была отдана во владение церковь св. Евфимия. Он молился там в одиночестве.

    Малая церковь как на едином дыхании воздвигнута. Четверик с придельцем, над ним шатер с главкою. Стоит девою непорочною, прежде всеми возлюбленною. А как отдана была Никону — отшатнулись.

    Серая заря всходила над низким монастырским небом. Возле церкви, ровно столп какой, Никон. Пробиваются лучи невидимого солнца, одолевают плотный покров.

    Стоит Никон, ждет. Ждет солнца. А оно-то от него отвернулось — так речет братия.

    Стоит прямой, гордый, с высоко поднятой головой. Чайки проносятся над его головой, иные задевая крылом, крики их пронзительны и визгливы: белейшая птица, а дух в ней черный. Никон отмахивается. Яко от мух. А солнца все нету.

    И в надежде вымолить его Никон падает на колена и склоняет выю [То же, что шея].

    Напрасно моление. Солнца нету, как не было. И Никон медленно подымается с колен, похоже, скрипят они, скрипят. Или то скрипит колодезная бадья?

    Игумен Пахомий медленно, с усилием приближается к нему.

    — Молился? — строго спрашивает Никон.

    — Как не вознести молитву Господу… Ва-ва-ваше святейшество, — с усилием добавляет он.

    Никон объявил, что он все еще патриарх, постановленный самим Богом и святыми угодниками его.

    Голос Никона смягчается.

    — Пойдем, отец Пахомий, обозреем сии святые места, полюбуемся на чудотворные создания Господа.

    И отец Пахомий покорно отправляется вслед за опальным патриархом.

    Мгла над озером редеет. «Вымолил», — думает про себя отец Пахомий, благообразный старец. До появления Никона был он грозен для пасомых, а ныне приник, скукожился. За ним остались хозяйственные заботы, поленницы (да не иссякнут!) и огороды.

    Земля родит скупо. Камень, а не земля. Надо ей поклоны бить. Чтобы выгнала ржицу, овес, брюкву-калигу, щавель, капусту… Весь нехитрый набор северян.

    — Худо, ох, худо, — бормочет отец Пахомий, склоняясь над тощими грядками. — И ведь влагою щедро напоены.

    — Слишком щедро, отец Пахомий. Гниют корешки, — поправляет его Никон.

    — Все мы гнием, — с неожиданным глубокомыслием отзывается отец Пахомий.

    — Непотребное изрек, — сердито осаживает его Никон.

    — Да я не к тому, — пугается игумен, — я о всем течении жизни.

    — И вовсе несообразно, — ворчит Никон. — Эвон, глянь ко! — и он указывает на пышно раскинувший побеги татарник. — Над ним человека нет, един Господь наш блюдет свое творение. И произрастает оно буйно, как Божье дитя.

    Артель монахов-рыбарей, стоя по пояс в воде, тянет к себе сеть, наполненную плещущейся рыбой.

    Никон невольно морщится. Опять рыба! Рыба, рыба, рыба. Не так было у Ферапонтия. Там и мясцо подавали, и сыр домашний. Отлучили. По чьему-то навету перевели его в соседний Кириллов монастырь, почитая его за строгость в монашеском быту. Нет, он не прочь оскоромиться, как бывало при царских трапезах. Там и дичина, там и выпоенная телятина, там и царский зубр…

    Покаяния отверзи ми двери… Мне ли каяться?! Мне ли, задумавшему очистить церковь от наростов невежества? Ни за что! Благословенно дело, которое я задумал.

    А троеперстие… Согласно уставу отцов церкви. Ведь что такое троеперстие? Это есть символ Святой Троицы.

    А двуперстие? Пережиток идолопоклонства.

    Мир православный раскололся: не хотят осенять себя «никонианской» щепотью. Двуперстное сложение, заповеданное-де отцами-пустынниками, пристойно православному люду.

    Упрям народ! Упрям до дурости! Как преодолеть это упрямство?

    Раскол! И ему виной Никон и его единомышленники. Неужто не удастся сломить? Неужто я так и останусь побежденным? Выходит, так. Отрешен от патриаршества, запрещен, сослан, православные не приняли новшеств.