Мой вагончик

Пролог.

        Особый запах железной дороги. Его трудно описать, но услышав, теряешь покой.
          
       Почему вагончик? Потому, что детство мое прошло под аккомпанемент железнодорожных составов. Выйдешь за калитку, пройдешь метров пятьдесят по тропинке через огород, засаженный картошкой, и попадаешь на откос, где можно смотреть сверху на поезда.  Бабушка водила меня туда махать рукой уезжающим или приезжающим гостям.  А если посмотреть влево, то видно платформу и людей, которые спрыгивают или осторожно спускаются с края на гравий. До перехода далеко, и народ проторил короткую тропу в неположенном месте.
     И мама приезжала на электричке, правда редко. И в гости к маме, папе и братьям меня возили на электричке, и в церковь на службу, и к дедушке на могилу.  Ночью сквозь сон я слышала, как гудит и содрогается земля под весом товарняков, как низко и протяжно гудят тепловозы.
          
Про детство.
      Детей в семье было трое. Два брата и я. Мама зашивалась: муж-аспирант, работа, дети. И меня взяла к себе бабушка.
      Бабушка с тетушкой жили в подмосковном поселке, в деревянном доме, покосившемся от пережитых невзгод. Веранду разобрали и сожгли в печи во время войны. Часть пола в летней пристройке пошла на гроб, когда дедушка умер от недоедания ранней весной сорок второго. Позднее, бабушка купила козу и поселила ее в комнате с разобранным полом. Потом коз стало две. Так и жили: открываешь дверь и проходишь по коридорчику, где за тонкой стенкой живут козы, к другой двери, тяжелой, оббитой старым ватным одеялом. За ней зимняя часть дома. Сразу тепло. Облупившаяся, обмазанная глиной печь - главный источник жизни.  В доме культ тепла и еды. На красоту и уют нет ни сил, ни желания.    
      Мама говорила, что до войны дом радовал глаз, блестел вымытыми окнами, белоснежными занавесками и разноцветными стеклышками на веранде. Летом жить переходили в холодную половину, туда, где теперь козы, а зимнюю часть с верандой сдавали дачникам.    
      Когда началась война, мама закончила курсы метеорологов и ушла на фронт. Остальные остались дома: тётушка, которая закончила педагогический институт, но защитить диплом не успела – институт эвакуировали из Москвы, дедушка, начавший немного оправляться после инсульта, и бабушка. Ни у кого из них не было рабочей карточки. Они получали скудный иждивенческий паек и голодали. Мама, которая служила в авиационном полку, пересылала им, при каждой возможности, посылки с едой.
        Один раз ей удалось самой заехать на пару часов и привезти мешок пшена. Я представляю, как она спрыгивает из теплушки, одетая в воинский овчинный полушубок, шапку ушанку и валенки. Солдаты подают мешок. Она подставляет плечи и с грузом спешит по снегу к дому. Стучит в темное окно. Слышит дрожащий голос:
    -  Кто это?!
      Дедушку только похоронили, и осиротевшие женщины всего боятся. Бурная радость.  Мешок прячут в подпол. Кашу будут варить ночью, чтобы никто не узнал про нежданное богатство, за которое могут убить.
       После войны жизнь как-то наладилась, а силы ушли. Бабушка быстро уставала и часто ложилась отдохнуть днем, устраивая меня между собой и печью. Спала она чутко, поэтому крутиться и ерзать мне возбранялось, и я ковыряла пальцем глину на печи и скучала. А еще я чувствовала себя отверженной. Там, в Москве, где жили мои родители и братья, была чудесная, полная интересных вещей и событий жизнь, но мне туда было нельзя. Засыпая, я видела маму во сне: она наклонялась ко мне, и я замирала от счастья, любуясь на ее прекрасное лицо.
        Бабушка была человеком верующим и суровым. Я не помню, чтобы она смеялась или даже просто улыбалась. Сказок она не рассказывала, песенок не пела, нежности не проявляла, только крестила меня на сон грядущий. О жизни она рассуждала с упором на народную мудрость. Я знала, что у семи нянек дитя без глаза, что жизнь прожить – не поле перейти, что дальше от моря – меньше горя, и что голод – не тетка. В последнем случае, тетка твердо ассоциировалась с тетушкой. Бабушка не любила баловства и капризов, а если я плакала, мгновенно переключала мое внимание и слезы высыхали.
       Когда тетушка занималась мною, было веселее. Иногда она рассказывала сказку или читала книжку, неловко пыталась приласкать.
       В основном же я с бабушкой, которая старается не упускать меня из виду. Поэтому я часто просто сижу и смотрю, что она делает.
      Вот бабушка лезет в подпол, попасть в который можно, сняв две широкие короткие доски на кухне. Там хранится в ящиках с песком морковка, картошка, корни георгинов и луковицы гладиолусов. Подпол неглубокий, около метра. Нет никаких ступенек. Бабушка сползает с пола вниз и достает овощи. Она всегда страшно боится, что я упаду, и велит стоять в стороне.
         Морковь бабушка натирает на мелкой терке, затем порционно перекладывает в марлю и давит сильными, темными от постоянной работы пальцами, морковный сок. Витаминное питье для меня.
         Два раза в день она берет подойник, мисочку с теплой водой, чистую тряпочку, кусочек сливочного масла прилепляет на запястье, и отправляется доить коз. Вымя козе она моет водичкой, протирает насухо, смазывает сливочным маслом, и, только после этого, приступает к дойке.
         Теплое пенистое молоко процеживается через прокипяченную марлечку в трехлитровую банку. Часть удоя бабушка продает, но утром мы обязательно выпиваем по стакану парного молока.
          Время от времени, она тщательно пересматривает корни георгинов и луковицы гладиолусов, чтобы весной высадить их на свободные места между грядок. В пору их цветения участок преображается. Шикарные крупные георгины разной формы и цвета раскрываются во всех уголках сада, распускают воздушные паруса гладиолусы. Но бабушка выращивает цветы не для красоты, а для дохода. Букеты она продает на станции или на вокзале. Меня с собой никогда не берёт: частная торговля в стране не приветствуется. В отсутствие бабушки, уже тетушка с меня не сводит глаз.
          Помню ноябрьское утро. Принесли пенсию. Бабушка проводит женщину в сером пуховом платке поверх пальто и с огромной сумкой в комнату и усаживает за стол. Та достает ведомость и деньги. Бабушка тщательно пересчитывает тонкую пачку, подписывает бумагу и отдает мелочь почтальонше, в благодарность.
          Потом одевает меня на выход. Событие редкое в осенне-зимний период. Закутала потеплее, оделась сама, усадила на санки и потащила по раннему снегу. Ей тяжело, местами снега нет и полозья скребут гравий или деревянный настил перехода через железнодорожные пути. Но о том, чтобы оставить меня в доме одну, даже ненадолго, и речи нет. Заходим в магазин. Санки бабушка заносит с собой и ставит внутри, у входа. Бережет. Доверия к человечеству у нее нет. Подходим к прилавку с рыбными товарами. Триста грамм осетрины горячего копчения продавщица заворачивает для нас в полупрозрачный пергамент.  Переходим в другой отдел. На витрине лежат большие брикеты сливочного масла в мелких росинках испарины. Дородная женщина в белом колпаке ловко отрезает кусок нужного веса. Берем еще российского сыра, у которого на срезе молочного цвета веселые мелкие дырочки. Подумав, бабушка возвращается к восхитительно пахнущему прилавку с рыбными деликатесами и покупает сто граммов черной икры.  На обратном пути заглядываем в булочную.
         Вечером мы сидим у стола в жарко натопленной комнате, освещенной желтым светом лампочки Ильича, и пьем чай с бутербродами. У бабушки стакан в подстаканнике, у меня - кружка. Чай свежезаваренный, сладкий, с лимоном. На мягкий белый хлеб намазан толстый слой сливочного масла и тонкий слой черной икры. Вкусно.
      Тетушка возвращается с работы к полуночи. Она работает с вечерниками, поэтому приезжает на одной из последних электричек. Я сквозь сон слышу, как она гремит посудой, ставит чайник. Меня будят и усаживают к столу, еще разок перекусить. Бабушка и тетушка не представляют, как можно самим кушать и не покормить ребенка.
       А чтобы с дитятей ничего не случилось, со двора меня не выпускают, к козам и собаке приближаться нельзя, зимой, от греха и простуды, почти не выводят из избы. Да и куда зимой выходить? Расчищали от снега только тропинку к калитке, и в этом снежном коридоре я могла видеть лишь серое низкое небо.
        Зато по весне рождались козлята, которых селили на кухне в больших плетеных корзинах. Три раза в день их кормили из мисочек теплым молоком. Мисочки держали в руках, чтобы глупые козлята не разлили свою еду. И мне доверяли держать мисочку. Козлята пили захлеб, смешно крутили коротенькими хвостиками, перебирали копытцами и норовили присосаться к пальцу. Нёбо у них шершавое, зубки еще не прорезались, было смешно и не больно.
       Летом я пощипывала ягодки с кустов на участке, собирала гусениц и жуков, раскладывая их по коробочкам и баночкам, смотрела в дырку в заборе на соседского мальчика. С мальчиком общаться не разрешали, с соседями не ладили. Причиной разногласий были антоновки, закинувшие свои ветви через забор на наш участок. Соседка подозревала, что мы пользуемся их плодами, а бабушка и тетушка старательно перекидывали всю падалицу через забор.
      Тетушка брала меня с собой, когда шла за травой. Ни она, ни бабушка, траву не косили – жали серпом. Ими было присмотрено для этих целей несколько полянок в перелеске и на откосе. Трава чудесно пахла, и когда ее только срезали, и когда она подсыхала, превращаясь в сено. Запасти сено для двух коз – труд немалый.
       Еще я любила слушать радиопостановки.
 Помните: - Поехали, дружок!
 Или: - Полетели!
        Так начинал детскую передачу знаменитый Николай Литвинов.         
        К семи годам меня, наконец, вернули в семью. Я была мечтательной, бесхитростной, перекормленной, малоподвижной и диковатой. 

В семье.
        Мама понимала, что меня надо адаптировать к детскому коллективу перед школой, и решила вопрос радикально. Решительности ей было не занимать. Она отправила меня в младший отряд ведомственного пионерского лагеря. Описать свой ужас, когда меня посадили в автобус полный незнакомых людей, одну, без мамы и бабушки, не берусь. Я забилась в угол сидения и начала выть. Со мной пытались говорить, увещевать, ругать, стыдить. Я продолжала рыдать с подвыванием, говорить не могла. Вожатые отвели меня к врачу и поместили в изолятор. Помню эту ночь. Помню рассвет. Я не спала, я рыдала. Утром оказалось, что у меня температура под сорок. Вызвали скорую и отвезли домой. Случившееся списали на инфекцию. О таких глупостях, как психологическая травма, мама, прошедшая войну и взвалившая на себя непомерную нагрузку по жизни, даже не помышляла. Я объяснить ничего не могла, а если делала попытку, то начинала плакать и говорить уже не получалось. Мама пришла к выводу, что я капризная и плаксивая, и что виновато бабушкино воспитание. Это пресловутое «бабушкино воспитание» произносилось ею часто, и заставляло меня чувствовать свою ущербность.
         Папа - сын учительницы и счетовода из российской глубинки, с детства мечтал стать ученым. Сразу после школы, законченной с отличием, его приняли на математический факультет Воронежского университета. А через год, когда началась война, он поступил в Высшую школу штурманов и стал членом экипажа тяжелого бомбардировщика. Как пишут в официальных документах: совершил 120 боевых вылетов, награжден орденами и медалями.
       Был случай, когда, пролетая над родным домом, папа сбросил с самолета посылку для своих родителей. Сверток упал в соседский огород. Событие вызвало в селе переполох.   
       За год до окончания войны его бомбардировщик сбили над вражеской территорией. Папины родители получили похоронку. Однако, он выжил. Выпрыгнул с парашютом из горящего самолета, отстреливался, был ранен, прятался в лесу. При попытке переправиться через реку, попал в плен. Советские войска освободили концлагерь, в котором он находился, перед самой победой, в мае.  Папа прошел обязательную проверку и был демобилизован.
       К себе в село он вернулся с сослуживцем, который взялся подготовить родителей к его чудесному воскрешению. Подошли к родному дому. Папа, никем не замеченный, устроился на лавочке под окном. Сослуживец постучал и представился. Его пригласили в дом, усадили за стол, стали рассказывать о сыне, показали похоронку. Гость же сказал, что знает случаи, когда похоронки приходили по ошибке. Моя будущая бабушка расплакалась. Папа не выдержал и вошел. Бабушка лишилась чувств. Говорят, что я похожа на нее. К сожалению, она умерла, когда я была совсем маленькой.
      С мамой папа познакомился в институте.
      Они оба, из-за поздней демобилизации, не успели к экзаменам в институт первым послевоенным летом. И тут, Московский Механический, впоследствии ставший МИФИ – московским инженерно-физическим, объявил о дополнительном зимнем наборе студентов. Мама, сдавшая перед войной вступительные экзамены в химико-технологический, готовилась к летним экзаменам туда же. Однако, узнав о дополнительном наборе, решила проверить свои силы и подала документы в приемную комиссию. Экзамены она выдержала и была зачислена на первый курс. Они с папой оказались в одной группе.
      Папа долго ухаживал за мамой. Писал ей стихи, провожал до дома. Стихи он писал маме всю жизнь.
      Когда на третьем курсе они поженились, предполагалось, что семья будет бездетной. Маме не позволяло здоровье, а папе нужны были лишь мама и наука.
      Нежданного первенца ей рожать запрещали, настаивали на прерывании беременности, считали, что не выдержит сердце. Но если мама принимала решение, то изменить его не мог никто. Так, вопреки медицинским запретам, появился на свет её первый сын, четыре года спустя второй, и, наконец, еще через четыре года – я. 
      Молодой семье дали крошечную комнату в общежитии. Это было когда родился мой старший брат.
       Казалось, все налаживается: сын, своя комната, образование, но путь перекрыло пятно в анкете: плен. Папу вообще никуда не брали: физика была засекречена и для него закрыта. Мама же получила унизительный, вызывающий косые взгляды, ограниченный доступ.
     В конце концов, папе удалось устроиться преподавателем на кафедру математики своего же института, где его знали со студенческих лет.  В аспирантуру он поступил уже после моего рождения, как математик.       
       Мама была скорее сподвижницей отца, чем матерью своим детям. Она, конечно, любила нас и старалась выполнять материнские обязанности со всем присущим ей максимализмом, но главной своей задачей считала помощь отцу. От домашних хлопот она его оградила. В нашей двухкомнатной, на тот момент, квартире, одна комната была его кабинетом. Если папа был дома, шум и беготня пресекались, чтобы не мешать работе. Отец писал статьи, мама их перепечатывала, делала вставки (вписывала математические формулы черной тушью), отвозила в редакцию. Причем у нее было две печатных машинки, одна с кириллицей, а другая с латиницей. Некоторые статьи папа писал на английском или немецком языках. Папа составлял списки нужных ему для работы книг, и мама ездила по книжным магазинам и библиотекам, добывая заказанное. Приобретаемые ею для папиной работы статьи, имели формат брошюр. Мама эти брошюры нумеровала и собирала в толстые папки, на корешках которых писала, например: 1026-1148. Чтобы статью было легко найти, она создала специальную картотеку. Еще она работала. Преподавателем – почасовиком. Преподавала физику. А преподавательская работа требует подготовки к каждому занятию и проверки студенческих работ.  Ну и дом был на ней. Добавьте отдельные блюда для отца, здоровье которого было подорвано пленом.
     Я маму любила до одури и жаждала ответной любви. Я вообще была чрезмерно эмоциональна. А замотанной маме было совсем не до моих настроений. Были же еще братья. У старшего - проблемы переходного возраста, а средний - себе на уме.
     В общем, долгожданный возврат в родительский дом, не оправдал моих ожиданий.
     Школа, естественно, не сделала меня счастливее. Среди детей я чувствовала себя неуютно, стеснялась переодеваться на уроки физкультуры, пойти в общественный туалет было для меня просто невозможно. Позднее, немного освоившись, я стала просить разрешения выйти на уроке, и в пустом школьном туалете, наедине с рядом белых унитазов, мне потихоньку удалось преодолеть этот блок в сознании. Излечи себя сам, если сможешь. 
       Надо сказать, что одноклассники меня особо не обижали, но я была начеку, и всякий недобрый взгляд или шутку в свой адрес, переживала болезненно. Постепенно общение с детьми более-менее наладилось, а вот напряжение осталось. Училась я в младших классах довольно слабо: сосредотачиваться не умела, домашнее задание делала весь остаток дня и не успевала. Дома ругали.
        Вагончик бежит: школа, пионерские лагеря, старшие братья, занятия спортом – все складывалось на троечку с плюсом.
      Для физического развития меня определили заниматься фигурным катанием. Успехов, конечно, не было, но какие-то навыки наработались. Я научилась кататься на коньках и принимать участие в детских играх: классики, скакалка, пионербол, бадминтон, городки.
      Жили мы на окраине Москвы. Четыре двухэтажных оштукатуренных и окрашенных в цвет песка дома располагались на территории, огороженной зеленым деревянным штакетником. Кое где на домах штукатурка облупилась и обнажилась дранка. Рамы на окнах и входные двери были покрашены в коричневый цвет, а наверху, под крышей, притаились гулкие и пыльные чердаки, где хозяйки сушили белье. Там было очень интересно, но нас туда не пускали. Подъезды были просторные и теплые, с большим отопительными радиаторами. У такого радиатора мы отогревались зимой, когда было еще рано возвращаться с прогулки. На нем сушили ставшие жесткими от ледяных комочков варежки.  Посередине двора царила котельная из красного кирпича, радом с которой высилась куча угля.  Со стороны улицы выстроились вдоль забора американские клены, а от переулка наш мирок отгораживал ряд сараев для хранения всякого скарба. Просторная беседка, турник, лавочки, спортивная площадка. На этой площадке летом играли в волейбол или пионербол, а зимой дворник заливал каток. Под окнами жильцы разбили клумбы. Мне больше других цветов запомнились золотые шары.
       Места для игр было достаточно, дети были свои, со двора. Родители общими усилиями сделали инвентарь для городков, и летними вечерами команды детей и взрослых организовывали городошные турниры.
        В беседке пацаны постарше распивали портвейн и гнусаво выводили под гитару:
       - Остался у меня, на память от тебя, портрет, твой портрет работы Пабло Пикассо.
Звучало очень таинственно и романтично, с надрывом, по-взрослому. Кино, вино и домино.
       По выходным мама с папой частенько устраивали семейные выезды в лес за грибами или на лыжах, по сезону. Я быстро уставала и тащилась позади всех, но любила эти походы. В лесу устраивали привал и пикник. Летом заваривали в котелке чай на листьях дикой малины, мяты и земляники.
       Мама старалась всех собрать за обеденным столом хотя бы вечером, и приготовить сладкое на десерт: шарлотку на белом хлебе или кекс из пакетика, на большее, конечно, не было времени. Здесь же уделялось время воспитательному процессу:
    - Уж я-то думала, что мои то дети…
     Далее следовало перечисление обманутых надежд и перечень наших проступков. Братья пропускали наставления, как шумовой фон, а я вникала и старалась, но ни успехи в школе, ни попытки помогать по дому, не приносили ощущения, что я, наконец-то, соответствую. Я часто обижалась и плакала. Родители считали правильным не обращать на это внимания:
     - Бабушкино воспитание! Одни капризы! Как ты будешь на свете жить?!
       Бывало, что я никак не могла успокоиться и засыпала лишь под утро.
       В семидесятом году наши дома пошли на снос. Жильцы разъехались по огромному городу, кто куда. Мы получили трехкомнатную квартиру на плотине, рядом с кинотеатром «Байкал». Высоко, на одиннадцатом этаже. С лоджии открывался вид на стадион, пруд, парк и окрестные дома. Под окнами день и ночь проезжали, постукивая на стыках рельсов, трамваи, шуршали шинами автомобили, щелкали рогами, пересекая перекресток, троллейбусы. Пахло городом и влагой с пруда. Из живущих в доме знали в лицо только соседей по этажу. Мне всегда было страшно входить в подъезд и ехать на лифте. Случайные попутчики вызывали опасения.
      Мы переехали в начале лета. Пока осваивали новую территорию, расставляли мебель и распаковывали коробки, средний брат успешно сдал вступительные экзамены в институт.  Старший брат, тоже студент ВУЗа, отправился на военные сборы. Мама решила, что всем необходим отдых. Она, папа и средний брат стали собраться дом отдыха в Крыму, а меня отправили в пионерский лагерь в Анапу.
      Я предвкушала встречу с морем. Ехали поездом, целые сутки. Прибыли на место уже после обеда, разместились в корпусах, поужинали, постояли на вечерней линейке. На следующий день, после завтрака, нас вывели на пляж. Крошечные зоны для купания глубиной до полутора метров, ограниченные специальными буйками, мутная вода, сидение в мокром купальнике на колючем песке, зной. Скучное ожидание команды на заход в воду. Короткое купание под визг детей и окрики вожатых. Всё не так, ребята.
       На рассвете я проснулась совершенно больная и поплелась в медпункт будить медсестру. Оказалось, температура за сорок. Толи отравление, толи кишечная инфекция. Это как раз был тот год, когда на Черном море отмечались случаи холеры.
      Следующие две недели я сидела в изоляторе на карантине. Не было ни радио, ни книг. Вместо еды заставляли пить склизкий овсяный кисель без соли и сахара.
       Выпустили меня из изолятора в тот день, когда наш лагерь эвакуировали из зоны опасного заражения. Летели самолетом. Непоседливые дети бегали по салону, менялись местами, смотрели в иллюминаторы. Мне посчастливилось несколько минут провести в кабине пилотов. Картина, которую я увидела, потрясла моё воображение: внизу чистые белые облака, как вата, яркий солнечный свет и невероятные оттенки небосвода.
       В Москве деваться было не куда. Ключей от квартиры нет. Родители в отпуске. Вожатый проводил меня до Курского вокзала, купил билет на пригородную электричку и распрощался.
        Уже вечерело, когда я сошла на знакомой станции. Слезла с платформы, стянула чемодан и потащилась по откосу к дому. Тетушка на работе. Кое как перекинув чемодан через калитку, перелезла сама. В саду нет ни табуретки, ни лавочки. Села на чемодан и стала ждать. Из теплых вещей только тонкая кофточка, не рассчитанная на прохладу подмосковных вечеров и ночей.
       Тетушка приехала на последней электричке и здорово испугалась, наткнувшись на меня под дверью.
      Так закончился мой первый вояж к морю.
      Осенью ждала новая школа и новый коллектив. Моё везение было со мной: всё не слава богу, но не сказать, чтоб хуже некуда.      
      После восьмого класса, мне удалось, наконец, избавиться от ненавистной косы – девичьей красы. Первого сентября я пришла в школу с новой прической. Реакция одноклассников пролила ведро бальзама на мое израненное самолюбие. Я, внезапно, оказалась красоткой.  Появилось желание самоутверждаться на новом поле. Вот здесь я преуспела. В меня влюблялись, носили портфель, названивали, приглашали в кино, с интересом слушали мою болтовню и заглядывали в глаза. Наконец то я была окружена любовью и даже обожанием. Неутоленная жажда детства получила альтернативный источник для насыщения. Я же была настолько нервной, что, когда волновалась, начинала дрожать, как лошадь перед скачками. Если эту дрожь замечали, говорила, что замерзла. Мне накидывали пиджаки на плечи и предлагали согреть ладони.
     Маму я теперь сильно раздражала. Она хотела видеть серьезную, положительную дочь, сосредоточенную на учебе: после института – аспирантура, научные статьи, диссертация, а лучше две.  Мой же хипповый вид, распущенные по плечам волосы, компании друзей и стремление погулять подольше, вызывали постоянные скандалы и потоки нравоучений. А я уже не хотела слушать маму.  Нет, я не разлюбила ее, конечно, но я стала догадываться, что мне никогда не закрыть этот гештальт.
        Окончив школу и получив аттестат со средним балом четыре с хвостиком, поступать в ВУЗ я не захотела и пошла работать. Родители помогли устроиться машинисткой в машбюро Госкомитета по науке и технике. Весьма солидная контора в центре города. После работы, я частенько встречалась с друзьями и домой не спешила. Шли гулять по центру, заходили в кафе или в бар, появилось много приятелей, проводивших досуг в кабаках. Мне нравилось сидеть за столиком, потягивать коктейль, слушать музыкантов, танцевать, флиртовать, вдыхать запах кофе и сигарет, смотреть выступление варьете. Тревожно и сладко звучал голос певца:
       - Ты помнишь плыли в тишине и вдруг погасли две звезды, но лишь теперь понятно мне, что это были я и ты.
     Дома ждал скандал.
     И тут свезло. Развелся и вернулся домой старший братец. Двух неформалов с неправильным поведением и сомнительными установками стало явно много. И родители решили купить брату кооперативную квартиру. Однокомнатной найти не удалось. Получалась двухкомнатная на окраине Москвы, на первом этаже. Папа уже стал профессором, автором учебников и книг. Он вычислил какие-то математические пространства, названные его именем.  В общем, денег хватило.
         Я выкатилась вместе с братом. Началась самостоятельная жизнь. Мне было восемнадцать лет.

Я сама.
       Тысяча девятьсот восьмидесятый – олимпийский год.
       Я студентка МАТИ, перешла на четвертый курс: будущий металлург широкого профиля. Получаю повышенную стипендию и работаю по НИРСу (научно-исследовательские работы студентов). Была такая форма приобщения студентов к науке. За это платят.  Есть уже и печатные статьи и даже патент в соавторстве: включили за проведение серии экспериментов и за то, что напечатала и оформила заявку. Родители вернули свою благосклонность и подкидывают мне деньжат.
      Почему МАТИ?
      Поработав секретарем, машинисткой и бухгалтером, я к концу третьего года самостоятельности, пришла к выводу, что учиться лучше, чем работать. Математика у меня была приличная, сочинение ничего, физика и химия – ну так-сяк. Остальное хуже.  Ясно, что только технический ВУЗ. Ну не с моими же знаниями в МИФИ ломиться, а МАТИ – Московский авиационно-технологический – это попроще и вполне прилично. Конкурс на технологический факультет не большой, а кино про сталеваров мне всегда нравилось. Если некуда идти, поступайте к нам в МАТИ!
     Надо заметить, что навыки и записи в трудовой, полученные за время поисков себя, верой и правдой служили мне всю жизнь. Знание делопроизводства и правил деловой переписки, представление о ведении документооборота, основы бухгалтерского учета, и, конечно, умение печатать, были отличным подспорьем в любой деятельности. 
     Жила я уже не на краю цивилизации, а на улице Вишневского, в четырехкомнатной коммунальной квартире. Брат женился, родился ребенок, и у его семьи появилась перспектива получить квартиру от работы, только вот из кооператива на очередь не ставили. И мы разменяли квартиру на две комнаты, большую и маленькую. Поскольку у меня не было перспективы встать на очередь - большая достались мне.
     Комната 25 метров, высокие потолки, скрипучий паркет, окна выходят в тихий зеленый переулок. Красота.
      Я замужем. Первый муж - курсант высшей школы милиции.  Прием гостей и поездки к его родне и друзьям – основные наши общие занятия. Навещаем его родителей, живущих в частном доме на окраине Москвы, посещаем трех его братьев – офицеров, живущих в разных частях города, проведываем старенькую и все время болеющую крестную, собираемся у друзей по работе и по учебе. Изредка ездим и к моим. За столом он любит крепко выпить, как и его, да и мои братья тоже.  Он обязателен, целеустремлен, требователен, порой жесток, скрытен и себе на уме.  Даже его поход к зубному, охраняемая от меня тайна.  Меня то балует подарками и сюрпризами, то пытается воспитывать. После ссор он надолго пропадает, живет у родителей, только звонит иногда – ждет, когда я признаю свою неправоту. Я скучаю и признаю. Возвращается с цветами, подарками, и жизнь снова идет своим чередом.
       Тем летом его курс дежурил в Олимпийской деревне. С работы он тащил домой баночки с колой, яркие пакетики с соком, к которым сбоку приклеена трубочка, жвачку и прочие иностранные штучки, которые по случаю игр завезли в Москву.
      В городе царила особая атмосфера, кругом флаги, цветы, транспаранты, улыбки. Со всего света съехались болельщики. И вдруг, в самый разгар олимпиады, умер Высоцкий. Всенародная радость и подъем одновременно с такой утратой. Противоречивые эмоции. Сказочный олимпийский мишка улетел.
       Осенью стало ясно, что я беременна.  Муж ребенка не хотел и ушел жить к родителям. Мол хочешь – рожай, но это твои трудности, мне не до этого.  В феврале, после зимней сессии, я здорово упала, и меня отправили в роддом, на сохранение. Целый месяц муж носил передачи в больницу и смотрел на мое окно из больничного двора. Я повеселела и стала строить планы на будущее. А потом случились преждевременные роды. Ребенок погиб.  Из больницы муж меня не встретил. Ждал, когда я признаю свою вину во всем случившемся. Для меня брак кончился. Четыре года, однако.
       Вволю наплакавшись, я погрузилась в учебу. Сессию сдала успешно, перешла на последний курс института, и уехала на лето в Крым. Осенью мы развелись.
   
Завод.
      На преддипломную практику меня определили на завод Знамя Революции, который находился на улице Нижняя Масловка. Добираться было удобно - десяток остановок на трамвае, без пересадок.
      Завод мне понравился. Современная проходная, ухоженная территория. Теплая и какая-то семейная обстановка в техбюро литейного цеха, куда я пришла работать технологом-практикантом. Гулкий цех, с высоченными потолками и закопченными окнами, где в тигельных печах плавился алюминий. Горячий металл разливали в особые формы. Называлось это литье по выплавляемым моделям.
       Представьте длинный конвейер, на котором стоят, как подсвечники, собранные, в так называемые кусты, будущие отливки. Модели этих отливок делают из специального воскового состава, который будет потом выплавлен из песчаной формы и заменен металлом. Кусты окунают в суспензию, содержащую, кроме прочего, спирт, потом в пескоструйку. Песок прилипает к суспензии образуя корку.   Цикл повторяют несколько раз, пока покрытие не обретёт достаточную прочность. После этого воск выплавляют, а готовые кусты по горловину засыпают песком. Остается залить расплав, остудить, отбить корку, срезать заготовки с куста, и можно изделия отправлять на обработку в другой цех.
       Упомянутый в технологической цепочке спирт – причина особого внимания к нашему цеху: на заводе весьма популярна настойка спирта на клюкве «Клюковка».
       На втором этаже размещается модельная группа.  Изготовление оснастки для моделей отливок требует высокого мастерства. Наши слесаря выточат что угодно. У них там своя атмосфера. Посредине огромная клетка с волнистыми попугаями, которых штук сорок, не меньше.
      Завод агрегатный, режимный, выпускает пусковые агрегаты для военных и гражданских самолетов. Каждый агрегат проходит многочасовую обкатку на стенде. Строгая отбраковка, отлаженный процесс. Настоящая работа на благо страны. Без нас не летали бы самолеты. Гудит как улей родной завод….
       Диплом я защитила на отлично, и все были уверены, что останусь работать на кафедре, но я захотела на завод. Мама пришла в ужас: мечта об аспирантуре накрылась, опять я обманула родительские чаяния.
        Почему на завод? Не знаю. На кафедре было хорошо. Мне нравилось, и я нравилась, но стрелочник перевел стрелку и вагончик свернул.      
          А стрелочник знал, что делал. Скоро аспиранты и кандидаты стали стране не нужны.
         Завод был не бедный. Как и многие предприятия того времени, он строил для работников жилые дома, правда очереди на квартиру надо было ждать лет восемь, а то и десять. На заводе, была своя столовая, кормившая обильно и дешево. Был профилакторий, где без отрыва от производства, можно провести пару недель, попринимать ванны, массаж, сауну и прочие процедуры. Утром накормят и отвезут на автобусе на смену, а вечером привезут к ужину, да и денег сэкономишь, курсовки то копеечные. Своя поликлиника.  Был и свой пионерский лагерь в Михнево, который на сентябрь и октябрь становился базой отдыха для взрослых. И свой круглосуточный детский сад, который на лето вывозил детей на дачу. Был и дом отдыха в Крыму. А еще один-два раза в год на завод приезжал ГУМ с выездной сессией и с дефицитным импортом. Ну само-собой клуб, со всем что положено для правильного досуга, еще всякие профсоюзные приятности, типа подписки на книги, праздничных и еженедельных продуктовых заказов, билетов в театры.      
           Не могу не остановиться подробнее на приездах ГУМа на завод.  Что именно привезут, было известно заранее.  Допустим дубленки женские сто штук, дубленки мужские сто штук, костюмы чешские - сорок, сапоги финские – восемьдесят пар, и прочее, по наименованиям и по количеству. Профсоюз раздавал по цехам талоны. Завод гудел, распределяя талоны уже внутри коллективов. Брали любой предложенный талон, если что, можно обменять в другом цехе на нужный. Наш парторг, добрейший дядька, раздавал в долг все партийные взносы. Вместо денег в коробочку ложились записки: Зоя Васильевна 50 рублей, Таня 45 рублей…
         Наконец, наступал долгожданный день. ГУМ развешивал товары в клубе, людей приглашали по цехам, чтобы не было сильной толчеи. Очередь выстраивалась у входа в актовый зал. Запускали группами. Наступал волшебный этап примерок. Прям как у Булгакова.  Надо сказать, что редко у кого было больше одного или двух талонов. Женские костюмы из кримплена, сапоги на манке… Сказка. Правда, частенько не было нужного размера, но брали все равно. На обмен. Еще два дня не утихало возбуждение. Бегали из цеха в цех, примеряли, обсуждали, менялись. Потом, на торжественных собраниях или в коллективных поездках, на многих были одинаковые костюмы, платья или пальто, но это никому не портило настроения.
         Вообще было немало коллективных дел. Весной убирали территорию завода. Желающих вывозили помогать готовить к сезону пионерский лагерь и детскую дачу. В автобусах все пели. На месте вкусно кормили и снабжали всем необходимым для работы. Кто-то красил лавочки и грибки на детских площадках, кто-то собирал прошлогоднюю листву и шишки. Потом опять кормили, и с песнями везли к заводской проходной. Вечерами ходили поддерживать порядок на улицах – народная дружина. За участие в мероприятиях полагались отгулы. Добавьте к этому демонстрации на Первое мая и на День Великой Октябрьской революции. Выходили с транспарантами и со всей семьей. Конечно, все это создавало в коллективах особую атмосферу. Все были свои. На работе отмечали дни рождения и праздники, дружно накрывали столы, разливали «Клюковку».
        И вот я вернулась на Знамя Революции уже инженером.  Напрягал только жесткий режим, но и эту проблему удалось вскоре решить. Я стала читать лекции молодым рабочим. Посвящала их, как могла, в тайны металловедения. А так как отдел технического обучения находился за территорией завода, то пропуск мой обрел статус «свободный». Эту свободу я с воодушевлением использовала на радость всего техбюро. Занималась продуктовыми заказами, бегала в профком, а то и по своим делам. Мне еще и доплачивали.
        Я снова замужем и жду ребенка. Всё, в общем, ладится, хотя и муж не ангел и меня терпеть не легко. Ребенка хотим оба.
       Тетушка теперь приезжает к нам каждую неделю.  Она похудела, сгорбилась и выглядит старухой, но сумки тащит такие, какие мне и не приподнять. Достает и раскладывает и дары огорода, и покупные продукты: сыр, вареную колбасу, сливочное масло и конфеты. Кроме того, обязательные трехлитровая банка козьего молока и литровая банка свежевыжатого морковного сока. В конфетах прячет денежку.
       Она не любит и не умеет вести пространные беседы, выпивает чашку чая, поправляет корону из седых поредевших кос, повязывает платок и прощается.
      Тетушка и мама очень близки и всегда в контрах. Мама, прямолинейная и деятельная, периодически пытается подправить жизнь сестры. Она врывается в старый дом, начинает мыть, чистить, ремонтировать. Привозит какие-то полезные вещи, что-то выкидывает, наводит порядок. Действует, как обычно, от всего сердца, решительно и по праву – половина дома ее. Она всегда знает, как правильно и как лучше, и старается не для себя.  Сестры ссорятся и обижаются друг на друга.
     - Ты же знаешь свою мать! – говорит тетушка и вздыхает. Она не любит перемен.
      Последние недели перед родами, я провожу в старом доме. Конец мая. Цветут яблони и травы. Подолгу сижу на откосе и смотрю на поезда.
      Однажды, два молодых человека решили познакомиться со мной, одиноко сидящей на пригорке. На мне яркий широкий сарафан, который натянут на согнутые в коленях ноги. Парни приближаются, заводят разговор, а я молча встаю в полный рост.
     - Ой, она не одна!
   Крошечный, незначительный эпизод, почему-то запомнился. Да, не одна.

 
Ребенок.
       После планового посещения врача, меня направили в роддом Грауэрмана на Новом Арбате. Я перехаживала и доктор, знавшая мой эпикриз, решила подстраховаться. Пришлось ехать. Начало июня, на улице красота, а я в палате. Но поскучать не пришлось, на рассвете начались схватки, а после обеда акушерка уже показывала мне сморщенного розового ребенка и спрашивала:
     - Ну, мамаша, кто у тебя?
Вопрос обязательный. Роженица должна произнести пол новорожденного.
      Вечером в палату приносят драгоценные свертки.
      Принесли и мне. Я кормила младенца и ощущала тихое счастье.  Мир был добр, мудр и спокоен, как никогда прежде.
       Имя дочке я отдала своё. Не то, которое ношу всю жизнь, а другое, первое, которым мама назвала меня в роддоме и которым все называли меня первые месяцы жизни, а в метрику взяли и вписали другое. Так решил папа. Ему чем-то не нравилось сочетание того имени с отчеством. 
      Случилось так, что на следующий день после родов, мне принесли записку с просьбой назвать ребенка. Нужно было срочно оформить свидетельство о рождении. Все туманные заготовки смешались у меня в голове, а на поверхности осталось только одно имя, то самое, которое когда-то было мною утрачено. Всё решилось за пару минут и показалось единственно верным и заранее предопределенным.
       Муж обожал дочку! Нежнейший отец и большой хлопотун. И постирать пеленки, и перепеленать, и помочь с купанием. Молочная кухня была полностью на нем. В Советском союзе для младенцев повсюду работали молочные кухни. Там родителям, по рецепту педиатра, каждый день выдавали детское молочное питание. Кефир, разной жирности для разных возрастов, цельное молоко для кашек и прочее.  Патронажная сестра приходила из поликлиники, чтобы помочь молодой мамочке и посоветовать, как лучше.
      После рождения ребенка, мы неожиданно легко получили еще одну комнату, которая только-только освободилась в нашей квартире. Еще пятнадцать метров. Тогда старались расселять   коммунальные квартиры, и, если кто-то из живущих в квартире имел основания для расширения, площадь отдавали ему.  Мама, пока я еще была в роддоме, записалась на прием к депутату и получила ордер: для этого и понадобилось срочно оформить свидетельство о рождении.
     Через год удалось поменять наши комнаты на отдельную квартиру. Обычная кирпичная хрущевка, зеленый двор, изолированные комнаты, балкон. До метро три минуты пешком. Весьма удобно, когда метро рядом. Жаль только, что до завода стало сложно добираться.
      Недосыпание, бесконечное умиление, прогулки по парку с коляской. И вот уже коляска сменилась на прогулочную, вместо одеяльца - комбинезон, а в маленьких ручках пластмассовая лопатка и ведерко.      
      Закончились три года отпуска, полученные по уходу за ребенком, и я вернулась на работу.
       Дочку устроили в заводской сад на пятидневку. Ей нравилось находиться в кругу детей, иногда, она даже не хотела уходить среди недели, когда многих забирали на ночь домой. Ночевать в саду с детьми ей было интереснее. Да и ехать из сада было далеко, часа полтора. В дороге было скучно, и дочка любила поговорить с попутчиками в метро или автобусе. Ее рассуждения вызывали улыбки незнакомых людей. Народ был добрее. Чужие дети не раздражали, а умиляли. 
       Спокойными и благополучными были годы застоя. Ценили мало. 
         Частенько вспоминаю грубоватый анекдот тех лет:
        Брежнев говорит из гроба:
         - Неправильно хороните, надо лицом вниз. Потом, отроете и будете в задницу целовать.

   Варенка.
       Обманчивый и сладкий ветер перемен.         
       Работалось уже без энтузиазма. Страна менялась - изменились и законы. Перестройка.  Многие принялись искать способы заработать. Стало можно. Мы, после нескольких более-менее провальных попыток наладить доходный швейный бизнес, остановились на изготовлении и продаже варенки. Нашли для дочки няню и взялись за дело.          
       Компания подобралась разношерстная.
       Возглавлял неформальное объединение художник из Владивостока, который шил навороченные куртки из джинсовой ткани. В лучших традициях творческих людей того времени, он работал дворником и занимал служебную квартиру в полуподвале. С ним жили его жена и сын лет семи.      
       Мы с мужем представляли целую команду, которая образовалась в процессе прошлых попыток заработать. Шили мои приятельницы, которые приезжали раз в неделю, по понедельникам, к нам домой. Они привозили готовые изделия, получали деньги за работу, и забирали новый крой. Муж кроил, клепал, работал со всякими приспособлениями. Я придумывала модели, вшивала молнии, отглаживала готовую варенку, и пришивала к ней яркие лейбаки, везде, где только можно. Шить я умела, как и многие советские женщины, с детства. Сначала в школе все шили фартуки для мамы и ночные рубашки для себя, а потом модные платья и брюки по выкройкам из Бурда-моден. Модели у нас были с изюминкой: я черпала идеи рассматривая изобилующее деталями детское китайское платье, купленное у спекулянтов. На одних изделиях мы делали кулиску и протягивали веревку, которая давала при варке очень интересный объемный эффект, на других - вставки и кокетки с объемными ромбами или зеброй. Шили юбки, джинсы, сарафаны, и, иногда, куртки.
       Прибился бывший ЗЭК, работавший один. Он сам шил, сам кроил, сам продавал. Жил поблизости от художника и приходил только варить. Откровенничал он исключительно с козлом, которого поселил у себя в квартире и назвал, в память о лагерном прошлом, Рома-козел. Однажды, когда он не появился в оговоренное время, мы решили его проведать, мало ли. Зашли и впечатлились, хозяин был пьян, как лорд, а пьяный козел не мог попасть в дверь и упирался рогами в простенок.
      Была еще и светская девушка, которая тоже шила сама, но варить отдавала нам.
     Собирались все в квартире художника. Варили рядом, в подвале.  Художник договорился с истопником и добыл оборудование. В просторном помещении котельной установили барабан, в который засыпали керамзит, хлорку и заливали «Белизну». Изделия раскладывали на этой едкой смеси, ручку крутили по очереди. Эффект выбеленных размытых точек достигался за счет керамзита. Через двадцать минут извлекали то, что получилось, и здесь же промывали от хлорки в ледяной воде. Оттирали щеткой каждый шов.  Как у нас там же не отвалились легкие – загадка. Истопник, который получал плату за каждое изделие, суетился здесь же - помогал и контролировал. Собственно, аппетиты истопника, и вынудили художника пригласить нас в компанию. Варить одну-две куртки в неделю было не рентабельно.   
       Потом, уже в квартире художника, на веревках, натянутых по всей кухне, сушились отмытые изделия. Чтобы сохло быстрее – зажигали все газовые конфорки.
         По субботам художник, мы с мужем и светская девушка ехали на рынок – торговать.  Рэкет еще только формировался и нас особо не доставал. Милиция тоже не трогала, она охотилась на спекулянтов, а мы оформили патент, и с законом были в ладу. Варенка была в моде и в цене. В удачные дни продавали всё, что привезли. Заработки кружили голову. Нагруженные покупками, продуктами, коньяком, шампанским, и остатками товара, мы возвращались к художнику. Ели наваристый борщ, которым нас всегда встречала его супруга и сидели за столом до глубокой ночи. Музыка, тосты, веселое возбуждение от дневных приключений. Слушали Владимира Асмолова:
       - Мне снился сон, короткий сон длинною в жизнь, земля в цветах, земля в огнях, земля в тиши. Спасибо жизнь за праздник твой, короткое свидание с землёй.
        Утром ехали на такси домой. Отдыхали, отсыпались и забирали дочку, которая ночевала в пятницу и субботу у няни. В будние дни, если и отводили дочку к няне, то на день.
      В понедельник – кроить, вечером раздавать крой, проверять сшитые полуфабрикаты, рассчитываться за работу. Мы не жадничали, приятельницы были довольны.
       Оставшиеся дни доводили до продажной кондиции вареные изделия и готовили полуфабрикаты к процессу варки. Периодически добавлялась возня с оснасткой и оборудованием или поездки за тканью и фурнитурой.
      Дочку водили на занятия, готовили к школе. Педагог выстраивал малышей паровозиком, и они каждые двадцать минут дрейфовали из кабинета в кабинет. С математики на английский:
      - Ту-ту. Поехали.
 Потом паровозик топал в класс с красочными буквами для чтения.
      В пятницу утром опять отводили дочку на два дня. Прощаясь, она, как научила няня, посылала нам воздушный поцелуй. Забавно и трогательно.
      А сами снова в подвал. Целый день варили, мыли, сушили. Досыхало в субботу, пока мы на рынке.
     Истопник, жадный и неразборчивый в связях, чуть не поплатился жизнью за свое богатство. Он почувствовал себя королем, обзавелся редким по тем временам видеомагнитофоном и прочими атрибутами красивой жизни, и стал водить случайных знакомых. Однажды, его подпоили и хотели ограбить. Истопник дрался как лев, получил несколько скользящих ударов топором, но не сдался: бывший пограничник форму окончательно не растерял. Эта мрачная история сбила наш веселый азарт.   
       Осенью бизнес стал затухать, упали продажи, выросла конкуренция. Для продолжения надо было менять систему реализации, но у нас уже наступило выгорание. Вагончик покатился под уклончик.
        Через пару месяцев раздумий, к Новому, восемьдесят девятому году, приняли решение: надо сменить обстановку.
       Мы продали или раздарили оснастку и оборудование, сдали квартиру в долгосрочную аренду, и уехали жить в Крым, к родителям мужа. Вещи отправили контейнером, а сами, с дочкой и с собакой, полетели самолетом.
        Мужу и собаке достался билет в другом ряду.  Наша собака - щенок-переросток, ризеншнауцер по кличке Лайма, сначала спокойно лежала в ногах, но, когда самолет начал набирать высоту, взвыла и полезла к мужу на голову. Он схватил ее за задние лапы и стащил себе на колени. Так и летели.  Передние лапы Лаймы обнимали мужа за шею, а морда возвышалась над его головой. На каждой воздушной ямке, она норовила залезть ему на плечи, и начинала вопить. Салон веселился. Тогда еще собак не грузили вместе с чемоданами в багажный отсек.

Родительский дом.
        Родители мужа поселили нас в своем доме, а сами перешли в построенный на том же участке дом дочери, уехавшей жить в город.
        Поселок имеет статус ботанического заказника. Живописные горы, поросшие реликтовым древовидным можжевельником, окружают его полукольцом, причем, попасть сюда можно только с одной стороны, по прижавшемуся к горе серпантину, ехать по которому страшновато, зато виды открываются редкой красоты. Дорога перед тем, как, обогнув высокую скалу, зайти в поселок, раздваивается змеиным языком на верхнюю и нижнюю. В этой развилке и находятся семейные владения.
         Верхняя дорога отделяет нас от лесистой горы, а высокая опорная стена, оберегающая нижнюю дорогу от схода грунта, служит нижней границей территории. Обособленность усиливает крутой склон, соединяющий обе дороги и отсекающий нас от остального поселка.  Получается этакий хутор на пригорке.
       В опорной стене, там, где она поворачивает на склон, есть проход: преодолев десятка полтора крутых ступеней разной ширины, попадаешь на симпатичную полянку с невысокими кряжистыми соснами. Отец мужа, которого все в семье зовут Дед, смастерил здесь качели. Широкие и прочные, они подвешены на металлических трубах к толстым ветвям низкорослых сосен. Конструкция надежная, можно усесться на качели вдвоем. С качелей видно часть поселка, море и здание пансионата, утопающее в зелени. Картину несколько портит заброшенный недостроенный бассейн, торчащий из-за деревьев, растущих за нижней дорогой.
      Недалеко от развилки, где опорная стена ниже, в ней оставлен разрыв, для заезда на нашу территорию. Дед установил в этом месте шлагбаум от случайных машин.
      Все дорожки на участке сделаны из цемента и огорожены белёным бордюром. Это не только красиво, но и практично. Бордюры видно даже ночью, не собьешься с тропы и не наступишь случайно на растения. Чтобы не стекала бесценная влага, вдоль дорожек обустроены терраски, образующие цветники причудливых форм. Много цветущих розовых кустов. Для экзотики посадили и пару пальм. Несколько высоких плодовых деревьев отбрасывают кружевную тень, плетется беседочный виноград, а у самого забора растут редкие в здешних местах березы. Дед привез их издалека и, чтобы прижились, высыпал в корни каждой мешок зерна. Между березами уютная лавочка.
       В этих местах почва каменистая и бедная. Плодородную землю для цветов и огорода, свекор со свекровью натаскали в корзинах с горных лугов. Результат их трудов поражает изысканной, средиземноморской красотой.
       Тропинка идет все время вверх, петляя и разветвляясь. К дому, в который нас поселили, можно пройти разными маршрутами. Пойдешь вправо, и через каскад цветников попадешь к ступенькам правого входа и к калитке на огороды. Пойдешь прямо - упрешься в площадку, оплетенную душистым горошком, где расположен стол и лавочки. Выше устроены уличные умывальники. За ними от дорожки отходит ответвление налево, которое минуя развесистый грецкий орех, огибает дом.  Если не сворачивать после умывальников, то выходишь на просторную площадку перед вторым входом в дом. На ней - видавший виды стол и две лавки с ножками разной длины, чтобы компенсировать уклон. Сверху, над столом, нависает крона старого можжевелового дерева. Окна большой комнаты выходят сюда же.
        Сам дом слеплен из камня дички и побелён известью изнутри и снаружи. Голубым цветом покрашены рамы и двери. Крыша из розовой черепицы.  Подведено поселковое отопление, горячая и холодная вода. Все необходимое для жизни есть: и посуда, и мебель, и старенький телевизор. Дом расположился на склоне, поэтому со стороны сада окна находятся довольно высоко, а с противоположной – почти вровень с землей, один вход на уровне цементной площадки, а к другому - ведут несколько ступеней. Внутри, тоже есть перепады по высоте: из кухни в комнаты надо подниматься. Коридоров нет, комнаты проходные.
        Дом, в который перебрались родители, находится левее, на краю склона, покрытого непроходимыми зарослями ежевики. Перед ним летняя кухня с навесом, где за просторным столом можно усадить человек двадцать. Кругом цветы, плодовые деревья и виноград.
      Между домами можно пройти на задний двор. Там хозяйственные постройки, курятники и загоны для скотины, жмущиеся к довольно крутому подъему, грунт на котором держится за счет корней деревьев. Если продолжить путь дальше, то через заднюю калитку выйдешь на верхнюю дорогу и на тропинку, ведущую в горы.
     Как-то раз, не вписавшийся в поворот легковой автомобиль, вылетел с верхней дороги, и завис на сосне над нашим курятником, переполошив разлетевшихся кур.
      По территории разбросано пять или шесть сарайчиков. Одни примкнули бочком к дому или к летней кухне, другие стоят отдельно. Это для отдыхающих.
       Все здесь создано руками свекрови и свёкра. Они приехали в Крым в пятидесятых.  Дед устроился в старую конюшню, расположенную на отшибе, конюхом. Однако, через несколько лет, после открытия серпантина, лошади и телеги стали не нужны. Перестроенная конюшня и стала семейным гнездом.
      Свёкор великий труженик. Каждую минуту он находит себе дело. Что-то строит, копает, ремонтирует, сажает или выкорчевывает, собирает траву, кормит кроликов, поливает огород. Всех его дел не перечесть. Зимними вечерами он мастерит замысловатые шкатулки.
     Свекровь ему под стать. Передвигается она с трудом, но работает с утра до вечера: то пропалывает грядки, то ухаживает за цветами, то моет и убирает дом, то готовит еду. В свободные минуты - вяжет или шьет.  Совсем юной она подорвалась на мине. Ранение было тяжелейшее, чудом выжила. По молодости было почти не заметно, но с возрастом, последствия ранения проявились тяжелой инвалидностью.      
      Муж пошел в родителей: встает с рассветом и работает в огороде.
      Дед заслуженный ветеран, прошел всю войну связистом. В День Победы он надевает пиджак, увешанный орденами и медалями.  Его поздравляют и местная администрация и пионеры. Семья гордится.
      В Мордовии, в селе, где Дед родился, им тоже гордятся. Там живет его многочисленная родня и сын от первого брака.

Новый уклад.
     Мы постепенно обживаемся, налаживаем быт.      
     В марте начинаем бегать по утрам на море, под грудные возгласы недовольной горлицы:
 - Чекушку! Чекушку! Чекушку!
      Сбегаем по извилистой дорожке между сосен и пустых домиков пансионата. На берегу пахнет водорослями.  Огромные валуны сходят в воду рядом с эллингом и причалом для катеров.  Волны набегают на длинную полосу галечного пляжа. Вдалеке, в самом конце бухты, галечник уступает место песку. Набережная красивая и ухоженная. Белая балюстрада, клумбы, дорожки, фонари, лавочки, экзотические растения.  Эта территория принадлежит нескольким пансионатам и домам отдыха.  Венчает набережную белоснежная танцевальная площадка, двухярусная, похожая на корону. Можно подняться по лесенке и сверху смотреть на море и на танцующих людей.
     Добегаем до песчаного пляжа, и на несколько минут погружаемся в обжигающую воду. Потом, уже неспеша, поднимаемся в поселок.
       Хорошо жить в семье: если дочка проснется до нашего возвращения, то бабушка ее покормит и присмотрит.   
       Нашей первой крупной покупкой на новом месте стало пианино. Первый, старенький инструмент, еще в Москве, отдала нам моя институтская подруга. Тогда мы начали водить нашу малышку в подготовительный класс музыкальной школы, где вместо отметок, в дневник вклеивали кружочки и квадратики разного цвета.  Теперь продолжаем заниматься музыкой здесь. Два раза в неделю я везу ее в Судак.  Выходим на развилку и ждём. Кто-нибудь нас подхватывает: или поселковый пазик, или пансионатский микроавтобус, или попутная машина. Здесь все едут в одну сторону.
     Потом минут двадцать идем пешком до музыкалки.
          С учительницей музыки нам повезло - хороший педагог и душевный человек. Позднее, в две тысячи седьмом, я пыталась ее разыскать. Оказалось, что она вышла замуж, сменила фамилию и уехала в другой город. След затерялся. Жаль. А мне так хотелось сказать ей слова благодарности, ведь это она предложила дочке заняться вокалом, и стала её учить пению. Первые шаги на пути, который привел к участию в конкурсе «Евровидение» были сделаны с ее подачи.
      На обратном пути заходим в кафе, угощаемся десертом из взбитых сливок. Я выпиваю чашечку кофе, приготовленного на горячем песке, по-турецки. 
     После, стоим у стены ресторана и ждём попутный транспорт. Здесь собираются все желающие попасть в поселок. Иногда ждём по часу и больше. Зимой бывает и пасмурно, и ветрено, а то и дождик моросит. А бывает и солнечно, но все равно, ветер несет промозглую сырость от холодного моря. Чтобы не скучать, разговариваем с дочкой обо всем на свете.
      На своей машине мы стали ездить только в апреле следующего года. Путь к прекрасному стал много комфортнее.
      В Советском Союзе машин в свободной продаже не было. Папа стоял на очереди в академии наук. Деньги на машину, полученные авансом за аренду квартиры, лежали у родителей. Перед самым подорожанием, успели купить жигули, шестёрку.
       Мы с мужем нашли работу, оставляющую достаточно времени для прочих дел. Я вела учет у местного бизнесмена. Устроиться помогла старая запись в трудовой. Сначала было тяжеловато, законодательство менялось на глазах, опыта не было. Но я обложилась литературой, получила несколько консультаций, и все наладилось. В те годы многие инженеры, оставшиеся не у дел, превратилась в бухгалтеров.
       Муж дежурил в пожарке, сутки через трое.
       Остальное время чем только не занимались.
       Например, держали кур. Посаженные весной на яйца несушки успешно высидели птенцов, но больше половины цыплят имели странный вид: тощее жилистое тельце и огромный тяжелый клюв. Они плохо ели, вяло ходили и, потихоньку, вымирали. Мы называли их Кондорами.
     Возились с огородом. Край благодатный, чего только не растет. Консервировали овощи и фрукты. Мариновали огурцы, помидоры, патиссоны. Закатывали трехлитровые банки персикового, абрикосового и вишневого компотов. Варили варенья, мариновали виноградные листья, всего и не перечислить.
      После окончания уборки, совхозы разрешали желающим зайти в сады и на поля для сбора оставшегося урожая. Это называется - чембалос. Начембалосить за пару часов можно много, только не ленись.
      Еще мы ходили в горы за дикоросами: грибы, кизил, терн, шелковица, грецкий орех, миндаль.  Горные тропы, ущелья, поляны, запахи трав, ручейки, открывающиеся внезапно завораживающие виды.
       Лайма обжилась и завела новые привычки. Она полюбила снимать с куста зрелые помидоры, или, лая на колючки, лакомиться ежевикой.  По утрам ходила встречать поварих, идущих с автобуса в пансионат, потом спускалась к морю и с причала прыгала в воду – муж научил. Он для неё главный. Если не велит брать у отдыхающих подачки – ни за что не возьмет. У нее появилась манера, ни с того ни с сего, охранять вещи, к которым он прикасался. Что именно охранять – решает сама.  При этом у собаки такой грозный вид, что никто не решается приблизится к объекту внезапного служебного рвения. Однажды, она не дала набрать картошки из принесенного мужем мешка. Так и не смогли сварить до его возвращения.
      Осенью начинали бить птицу. Обработкой занимались все вместе. Ставили на костер чан с водой.  Когда вода закипала, тушку окунали в кипяток, и сразу приступали к ощипыванию. Плохо снимается перо – опять в кипяток. Перо собирали, мыли, сушили и набивали им подушки. Из мяса делали домашнюю тушенку.
      На зиму оставляли ограниченное количество кур, с тем расчетом, чтобы семье хватало яиц. 
      Потом резали свиней.
      Помню прозрачный осенний день, ноябрь. Уже прохладно, около пятнадцати градусов. Вся семья в сборе, приехали сестры мужа с мужьями и детьми. Мужчины приносят со скотного двора тушу свиньи и начинают опаливать ее на газовой горелке.  Поджаренные на горелке хвост и ушки, если их немного подсолить, очень вкусные, их отдают детям, которые крутятся тут же. Кровь бережно собирают. Свинью потрошат и рубят на куски. Мяса и сала много. В свинье практически все идет в пищу, даже кишки, промытые многократно, служат оболочкой для домашней колбасы.
       Женщины нарезают часть мяса и тушат его с травами и пряностями.
      Семья по южному крикливая. По пустяку может мгновенно вспыхнуть яростная ссора, о которой через пять минут все забывают.
       Уже вечереет. Мясо поделено, разложено по тазам, накрыто белыми тряпицами.  Пора к столу. Все едят сладковатую свежину, пьют кислое виноградное вино. От свежины соловеешь, говорят, что она вредна для здоровья. Может и так, но устоять невозможно. Наконец, все расходятся, унося тазы со своей долей мяса. Уже за полночь, мы заканчиваем обрабатывать свою долю сала. Оно нарезано большими кусками, плотно уложено в трехлитровые банки, залито рассолом и закатано жестяными крышками. Мясом забит весь холодильник.  Остальное завтра.
       Следующий день весь посвящен обработке свинины. Готовится и кровяная колбаса с гречкой, и мясная с салом. Колбаса кольцами укладывается в фаянсовые миски и заливается смальцем. Это для долгого хранения. Смалец потом будет использован для тех же целей, что и масло. На нем жарят, его добавляют в выпечку и, даже, мажут на хлеб.  Делается свиная тушенка. Консервируют ребрышки, чтобы зимой потушить их с картошкой или сварить похлебку.
      Погреба ломились. Это я еще не упомянула про домашнее вино и самогон из фруктов. На веревочках, натянутых в погребе, развешаны гроздья винограда. Его хватит до февраля. В летних сарайчиках, на кроватях для отдыхающих, расставлены ящики с яблоками, орехами, луком-репкой и чесноком. Рассыпана по полу картошка. В здешнем климате, эти помещения прекрасно подходят для зимнего хранения.

Коза.
       Зима проходит быстро. На Новый год, салют и общие гулянья в поселковом клубе. Там, в зале, поставлена наряженная сосна. Дед мороз со снегурочкой организуют нехитрые забавы. Все поздравляют друг друга. Шампанское льется рекой – завод то рядом.  Походы в гости, долгие застолья, просмотр праздничной телевизионной программы, еще той, любимой с детства.
      Снега здесь не бывает - особый микроклимат. Пару раз за январь чуть-чуть присыплет, но еще до полудня все растает. Много вечнозеленых растений, всю зиму выбрасывают бутоны упорные розовые кусты, а в феврале зацветает миндаль.
        Музыкалка, работа, домашнее хозяйство, автошкола. Я учусь в Судаке на права.
        И вот весна. Права получены, машину пригнали, начинается подготовка к сезону. Все чистят, моют, белят, перестирывают отсыревшее белье, проветривают подушки, матрасы и одеяла. 
      Природа преображается, птицы стараются на все голоса, появляются цикады, становится тепло не только у стенки, где нет ветерка. В разгаре работы в саду и на огороде, наседки посажены на яйца. А чтобы и молоко было тоже свое, решаем купить козу.
        Узнаем, кто продаёт. Приезжаем по адресу. Неудача. Никто не отзывается, хозяев нет дома. Придется зайти позднее.
        День жаркий, скоро июнь. Решаем прогуляться до рынка. Неспеша идём мимо виноградника и набредаем на привязанную козу.
         Коза крупная, темно-коричневая, с рыжими подпалинами. Рыжие глаза окружены темным веком – словно накрашены. На голове внушительные рога. Вымя огромное, набухшее. Коза смотрит без страха и с интересом, но видно, что готова бодаться. Вот это вымя!   Обламываем с кустов ветки, выбирая помягче, и аккуратно, с опаской, протягиваем козе. Та благосклонно жует подношения. Не переставая восторгаться, угощаем ее еще и еще, но дотронуться не решаемся: очень впечатляют рога и желтый огонь в глазах. Да! Бывают же козы! Такую не продадут.
          Выпив бочкового кваса, возвращаемся назад. 
          Второй заход успешен. Хозяйка дома. Приглашает зайти, наливает по полному стакану молока. Оно густое, сладкое, практически лишено специфического привкуса. Сговариваемся о цене. Хозяйка нахваливает козу за удойность. Одно плохо - двое покупателей не справились с ее характером и отказались.  Решаем все же попытаться.  Хозяйка выводит козу. Мы не верим своим глазам! Это та, с виноградника!  Коза тоже узнала нас и явно обрадовалась. Бодаться, вроде, не собирается. Хозяйка крестится:
      - Ну, вроде, продала.
      Мы тоже крестимся и решаем, что я поеду домой на машине, а муж приведет козу пешком, не заталкивать же ее в жигули. Уезжаю с тяжелым сердцем.
       Кстати, имя у нее созвучное эпохе – Чернуха!
       Шли они долго.  Коза при этом была вполне дружелюбна. По пути съела все замеченные на обочине окурки. Она вообще обожала табак: любила залезть в карман и утащить сигаретку.
          Я поджидала дома.
          И вот, наконец, появляется на серпантине муж, рядом бодренько семенит довольная Чернуха. Лайма побежала им на встречу, радостно виляя обрубком хвоста и улыбаясь во весь рот.  Чернуха приостановилась, выставила рога, и ударила собаку в лоб!  Знакомство состоялось. 
        Нас с мужем Чернуха безоговорочно приняла. Остальные члены семьи ее боялись, и не зря. Однажды, Дед открыл дверь в загон, который мы выгородили для козы прямо в курятнике, потеснив кур, и был встречен рогами. Она не просто разок боднула его, а гоняла по всему курятнику. Дед потом охал, кряхтел, и поносил козу на чем свет стоит.  Понятно, почему ее два раза возвращали прежней хозяйке.
        Молока теперь было в избытке. Часть даже продавали. Зимой, когда покупателей становилось меньше, делали творог и домашний сыр.
       Иногда муж брал Чернуху с собой в горы. Она ходила за ним без привязи, как собака. Было, правда, опасение, что она нападет на зазевавшегося туриста.  Поэтому, при случайной встрече, муж хватал готовую к атаке козу за рога, и держал, пока человек не отходил на безопасное расстояние.
       По случаю, купили черненького козлика-подростка - жениха для Чернухи. Назвали, конечно, Рома-козел. И, следующей весной, Чернуха принесла, ко всеобщему удивлению, белоснежную безрогую козочку – Белочку.
      Днем нас поглощали хлопоты, а летние вечера были сплошным, не прекращающимся, праздником. Посиделки с друзьями за стаканчиком крымского вина, песни под гитару, веселая болтовня. Иногда, ночные купания. Ходили на песчаный пляж. У воды ощущалась вечерняя прохлада, влажный песок холодил ступни, требовалось усилие, чтобы войти в воду. Море манило и пугало чернотой, как страшная сказка. Тело в воде чуть-чуть светилось. Одуряюще пахли ночные цветы на набережной, смешивая аромат с запахом моря.
       Когда привозили что-нибудь интересное, заглядывали в кино. Летний кинотеатр – одна из достопримечательностей поселка. Уже лет двадцать, сидя на деревянных, покрашенных в зеленый цвет, лавках, расставленных на широких ступенях, отдыхающие со всей страны смотрели здесь все лучшее, что мог предложить наш кинопрокат того времени. Вместо крыши – открытое небо, поэтому начало сеанса зависит от заката. Пока окончательно не стемнело, изображение на экране бледное и нечеткое. Большие звуковые колонки, установленные на сцене по обоим сторонам экрана, слышны на всю округу. В районе верхней дороги, желающие смотрят кино прямо со двора: видно плоховато и звук порой относит ветром, зато бесплатно. Стены у летнего кинотеатра облицованы пупырчатой плиткой бордового и серого оттенков и, для большей устойчивости, выполнены с изломами. Снаружи они увиты вечнозеленым плющом, который поднимается до самого верха, а затем, перебравшись через стену, спускается кудрявыми плетями внутрь. На изломы стены частенько забирается местная детвора.  Многие идут в кино с пляжными подстилками, которые раскладывают на жестких лавках для удобства. Берут и ветровки – от комаров и вечерней прохлады. После сеанса, публика расходится по домам, подсвечивая себе дорогу фонариками: там, куда не достаёт уличное освещение - кромешная чернота южной ночи.

В школу.
       Наступил сентябрь. Дочка пошла в первый класс.
       Школа расположена по середине поселка, напротив летнего кинотеатра. Это вытянутое одноэтажное здание, в котором всего три класса. Почему-то, после третьего класса, начальная школа считается теперь законченной, и дети идут сразу в пятый, относящийся уже к средней школе.  Загадочная школьная реформа.
       Перед школой небольшая площадка. Сегодня она полна нарядных детей.  Белые банты, белые гольфы, белые рубашечки, белые фартуки и цветы в руках. Торжественный день.
      Только наша девочка в тёмном. Она так спешила на свой первый звонок, что упала в лужу, стоявшую посреди дороги после ночного дождя, и вся перепачкалась. Пришлось переодеваться в повседневную форму и делать новый букет.
      Наша учительница - дама лет за сорок: общительная, приветливая и какая-то испуганная.  Ее сбивают с толку перемены в образовании и в жизни. Новых методик у нее нет, поэтому делает, как умеет. Первоклашки, построенные на линейку, быстро разбиты на старорежимные звездочки и дружно кричат:
        - Спасибо, родная страна, за наше счастливое детство! 
Раздается звонок, и дети входят в школу.
      Уроки, переменки, оценки, требования учителей – всё, как и раньше, в нашем детстве. Учеба идет без серьезных проблем и конфликтов. 
     Вообще детская жизнь в поселке весьма привольная. Даже на море бегают без спроса. Отвернешься - и след простыл. Стараемся дочку контролировать, разрешаем приходить детям к нам. Занятия музыкой дают возможность дополнительного пригляда. Бабушка с дедушкой тоже посматривают. Но все равно – вольница.
       Дочка перед сном часто говорит:
       - Какая я счастливая девочка!
         До распада СССР осталось чуть больше года.


Была страна – и нет уже.
           Советский Союз отменили в декабре девяносто первого. Пала Великая Держава.
          Сначала, вроде ничего не изменилось, потом в обороте появились купоны – первые украинские деньги.
          В тот год были в ходу и рубли, и купоны, а к ним еще и талоны на дефицитные товары. Мы, вооружившись всеми этими странноватыми средствами платежа, отоваривались сахарным песком, крупами и сигаретами. Все остальное было свое.
          По весне купили поросеночка на самостоятельный откорм. Правда с ним произошёл неожиданный казус. Хорошо покушавший поросенок, вдруг стал бордового цвета и начал истошно вопить. Первый раз мы испугались, подумали, что помрет, но через пару часов приступ прошел. Спустя какое-то время, стало понятно, что у бедолаги аллергия на козье молоко, остатки которого мы добавляли в его корм.
         Никто, кроме нашего поросенка, аллергией не страдал.  И к июлю на молоко выстроилась такая очередь, что стали ограничивать собственное потребление. Не всем желающим хватало. Пришлось, к нашему глубокому огорчению, отказать актеру, игравшему товарища Сухова в культовом фильме. Он в тот год отдыхал в поселке с внучкой.
          Поразмыслив, придумали как еще заработать.  Бизнес был как в анекдоте:
        - Купил за рубль, за два продал, на этот процент и живу.
        На набережной поселка не было еще ни кафе, ни ресторанов. Точки общепита закрывались после ужина, и отдыхающие, если не запаслись на вечер, бродили по берегу, топтались на танцевальной площадке или сидели в летнем кинотеатре, ерзая на жестких лавках. Другими словами: спрос был, а предложение запаздывало. В этой нише мы и устроились. С утра ехали в Судак, забивали багажник ящиками с лимонадом и пивом, покупали шоколадки, печенье, жвачку и вино. Вечером пригоняли машину к дансингу, ставили раскладной столик, подключали к аккумулятору фонарик, и публика слеталась со всех сторон. Заведение получило народное имя «Светлячок».
       Дивные южные ночи! С танцевальной площадки доносятся звуки музыки. Млечный путь на небе и лунная дорожка на море. У «Светлячка» всегда народ. Выпивают, смеются.  Хорошо!
        До конца июля мы торговали на берегу одни, и здорово разбогатели. Потом местные тоже начали открывать точки. Количество столиков с товарами росло с каждым днем, и к концу августа вся набережная преобразилась. Доходы стали меньше, но торговля все равно шла бойко и весело. Кстати, прогуливался в том августе по нашей набережной сам господин Жириновский. Важный, благожелательный и демократичный, окруженный свитой.  Очень хвалил наш бизнес. Усмотрел в нем ростки новой экономики. Мужу пожал руку и пожелал дальнейших успехов. Нам же, наша откровенная спекуляция, представлялась делом малопочтенным.
         Свою кассу, объемистый пакет с деньгами, мы хранили в щели между платяным шкафом и стеной. Стены в доме были неровные, беленые известью, и, как мне казалось, место было надежным: в жару двери не закрывались, любой мог зайти и пошарить в шкафу или в тумбочке, а проверять каждую щель – это вряд ли.
       Людей вокруг в летний период было полно. Каждый закуток и курятник сдавался отдыхающим. Койка с панцирной сеткой и ватным матрасом, подушка с куриным пером, наволочка и пара простынок, байковое покрывало – ночлег готов. Общая кухня с газовой плитой и одним холодильником на всех, стол под старой сосной – вот и столовая. В общем, отдыхай в свое удовольствие. И ведь отдыхали, да еще как!
          Но вот как-то ночью, слышу сквозь сон, шорох. Смотрю: здоровенная крыса тащит нашу кассу в зубах. Толкаю мужа. Он хватает, что попало под руку, и кидает в след крысе, которая уже у входной двери. Та бросает пакет и исчезает в темноте.   Да…, еще бы минута …. Если бы я не проснулась, то мы бы думали, что нас обворовали.  Нужен кот!
        Котята, которых мы время от времени приносили, не приживались в доме, боялись собаки.  Мыши же напротив, процветали. А теперь еще и крыса заглянула! Ризеншнауцер выведен не для охоты – это точно.
        Спустя пару недель, заглянули мы к родне в Судак и рассказали эту историю. Прощаемся в дверях, и, вдруг, зять хватает за шкирку помоечного кота, крадущегося в дом:
          -  Берите, чем плох? Ходит тут, промышляет. Редкий нахал.
         Снимает с вешалки авоську, и запихивает туда животное. Мы с сомнением принимаем нежданный подарок. Кот, к нашему удивлению, сидит тихо, не вырывается. Так и привезли мы его к себе, смешно торчащего шерстью и лапами из ячеек авоськи.    В доме он повел себя по-хозяйски. Пошипел на подскочившую Лайму, и как-то сразу определив, что она не опасна. С аппетитом поел, улегся в кресле и заурчал. Вселился.
         Видно было, что жизнь его не баловала. На животе грыжа, часть зубов отсутствует. Но кот молод и красив: серо-полосат и пушист. Нанесенный бездомной жизнью урон, он вполне компенсировал уверенностью в себе, спокойствием и чувством собственного достоинства. Мыши сразу пропали.
          Так, в авоське, в нашу жизнь въехал Шурик!
         Пролетело наше последнее лето в Крыму, начались осенние хлопоты. Изредка выбираемся в балку, посидеть в тишине у костерка, запечь на огне кусочек хлеба, поджарить сало, надышаться особыми ароматами палой листвы и соснового леса. Каждый месяц здесь одаривает своими запахами и звуками. Уже попрятались певцы лета – цикады, притихли птицы. Тихонько шелестит ветерок, да с шумом взлетает потревоженная нами сова.

Таможня
          Между тем, экономические связи рвались. Многие товары стали дефицитом.          Стало совсем плохо с запчастями и бензином. Спекулянты продавали всё втридорога, и мы решили ездить на Кубань, где еще можно было купить топливо по старым ценам.
         На пунктах досмотра, мгновенно появившихся на крымском и на российском берегах, проверяли документы и багажники. Разрешали с собой провозить только одну канистру бензина. Чтобы обойти правила, мы заменили заднее сидение емкостями, подходящими по размеру, на которые сверху надевали автомобильные чехлы для имитации сидений. 
         Однажды, уже на крымской стороне, пограничник, закончив досмотр, сказал:
         - Подвезите до Керчи.
      Открыл заднюю дверцу и плюхнулся в машину. От неожиданности мы замерли, а он крякнул. Постучал по сидению, которое отозвалось характерным звуком полной канистры. Посмотрел на наши перепуганные лица и произнес:
      - Чего застыли? Поехали.
        Пронесло.
        Бензин не продавали, держали для своих.
        Всю ту зиму мы с друзьями занимались мелкой коммерцией: что-то отвозили, что-то привозили. Особых доходов не было, но идей хватало, и все отправлялись в путь. Чаще двумя машинами. Как тогда говорили – крутились.
        В начале декабря наш приятель разбил лобовое стекло на своей машине. Надо было срочно покупать.  На Кубань поехали втроем, я с мужем и он.  Купили четыре лобовых стекла, кое какие запчасти и заправились под завязку. Возвращались уже в темноте. Снега намело порядочно, холодно, ветер, машин мало. Дорога там проходит по насыпи, возвышающейся над степью.  Опасаясь досмотра, мужчины решили протащить стекла по снегу за насыпью. Таможню я прошла легко и, на достаточном отдалении, километра через два, остановилась, поджидая своих контрабандистов. Наконец, они выползли на дорогу и вытащили груз. Не успели отряхнуться от снега, подъехали довольные таможенники. Пришлось тащиться на пост. Выяснилось, что на вышке установлен прибор, позволяющий просматривать весь маршрут, и наблюдение за ползущими по снегу нарушителями изрядно развеселило таможенников, скрасив им скучное дежурство.  Забрали у нас два лобовых стекла, поделив по-братски, и отпустили с миром.          
        Мы с дочкой по-прежнему ездили в Судак на занятия. В музыкалке к фортепиано и сольфеджио, добавились уроки вокала. Стали посещать и изостудию, дочке захотелось рисовать и у неё неплохо получалось. Всё из детства.
       Она уже в третьем классе. В школьном расписании появился обязательный украинский, который ведет крикливый учитель - явный националист. Вообще, как-то сильнее стала раздражать повсеместная украинизация. Бухгалтерскую отчетность стали требовать на мове. Мужу на первом листе паспорта влепили штамп «Громодянин». Пришлось потом заново оформлять ему российское гражданство. 

 Возвращение.         
        Приближалось лето. Впереди солнце, купание, отдыхающие, вечерние посиделки, гитара, душистое и терпкое крымское вино. Но почему-то, когда я ложусь вечером у стенки и разглядываю в сотый раз оленя на стареньком ковре, кажется мне, что я опять между бабушкой и печкой. Тепло, уютно, и нельзя пошевелиться. Жизнь, движение, перемены – все там, в Москве. Вагончик застрял. Да и становиться гражданами Украины нам не хочется. Пора домой.   
          Дела закончили, животных пристроили, вещи – частью продали, частью – оставили. С нами едут кот Шурик и собака Лайма.
          Прощайте дорогие родственники. Спасибо вам за всё.
          Машина загружена. Пора.
          В пути бросаются в глаза приметы нового времени. Вдоль дороги то и дело встречаются стихийные рынки. Зарплаты теперь задерживают, рабочие получают вместо денег продукцию своих предприятий. Эту продукцию и пытаются продавать проезжающим мимо на машинах, вмиг обнищавшие, бывшие советские, граждане. На одном развале можно сторговать по дешевке эмалированную посуду, расписанную яркими цветами и фруктами, на другом – полотенца, на третьем наборы столовых тарелок или чайные сервизы. Под Воронежем продавали даже переносные телевизоры.  А пластиковые бутыли с подсолнечным маслом, сгущенным молоком или кофейным напитком выставлены просто на каждом километре. Здесь же продают и банки с домашними заготовками, и самогон.
       Изредка останавливаемся потоптаться и перекусить.  Шурик воспринимает свободу, как шанс вернуться домой. Идет он точно на юг, но медленно. Так что попытки бегства пресекаются нами без особых усилий. В машине Лайма, пользуюсь случаем, прижимает кота лапой и тщательно вылизывает. Тот терпит.   
         Остановиться на ночлег негде, кемпингов еще нет.  Есть редкие площадки, где группами ночуют дальнобойщики, да к каждому посту ДПС жмутся машины с отдыхающими водителями: ходят слухи о разбое на дорогах. 
         Едем мы не к себе в квартиру, а в ближнее Подмосковье. В дом моего детства.
          Давно, во времена НЭПа, дедушка получил участок рядом с железнодорожной станцией.  Он утвердил план строительства большого, по тем временам, жилого дома, с застекленной верандой, зимней и летней половинами. Успел построить зимнюю часть и въехать туда с семьей, и, НЭП закончился. Денег на строительство не стало, но еще несколько лет дедушка достраивал дом в соответствии с планом. Ездить на работу ему было удобно, он служил бухгалтером в трамвайном депо на Курском вокзале, однако, бесконечные переработки и физические нагрузки, подорвали его здоровье. С ним случился инсульт и паралич.  Жили тем, что сдавали на лето лучшую часть дома, еще дедова пенсия по инвалидности, да огород, но задача дать дочерям образование не претерпела корректировки.
         Покоится дедушка на Никольском кладбище. Неподалеку похоронили и бабушку, пережившую его на четверть века.
         В старом доме живет теперь только тетушка, которая к моменту нашего возвращения совсем ослепла.   Она, окончившая перед самой войной институт, всю жизнь проработала в нем же в должности лаборанта. Вела лабораторные занятия по физике со студентами, по сути, выполняя преподавательскую работу, и не роптала. Как устроилась лаборантом, после возвращения ВУЗа из эвакуации, так больше и не решалась что-нибудь менять в своей жизни. Её ценили, и вручали по праздникам грамоты за самоотверженный труд.  Пережившая голод и туберкулез легких, она довольствовалась тем, что есть, и боялась перемен.
     Наша квартира до конца года ещё остаётся в аренде, тетушка нуждается в помощи. Так что - без вариантов. Старый дом.
      Сутки в пути, и вот, покосившиеся заборы поселка. Приехали.
      Хлопоты, суета и кота, конечно, проморгали. Пошел на юг. Иду на поиски по знакомой с детства тропинке к железной дороге, спускаюсь с откоса: три ряда рельсов, насыпь из гравия, а вдоль дороги - дренажная канава, на краю которой сидит мокрый, грязный и несчастный Шурик.  Он побоялся перейти через дорогу, его напугал один из грузовых составов, которые проносятся бесконечной вереницей громыхающих вагонов, платформ и цистерн. Несу страдальца в дом. Все, милый, пути назад нет.         
       Ночью, просыпаюсь от гула товарняков, как от шторма. Потом понимаю, что море далеко и погружаюсь в сон и в детство.
         Я осознаю себя, начиная с этого дома. Помню, как я постоянно ждала маму, которая приезжала изредка. Как, перед отъездом, она укладывала меня спать и обещала, что никуда не уйдет. Старый дом навевает печаль.   
          А для дочки детство это Крым. И хотя ей было больше пяти лет, когда мы туда переехали, она почти не помнит детского сада и младенчества. Яркие впечатления жизни у моря, вытеснили спокойные московские годы.         
          За время, что нас не было, все вокруг изменилось. Тех перемен к лучшему, которые грезились всем на кухонных посиделках, не случилось. Напротив, работу теперь не найти, зарплаты низкие, много нищих, кругом валяется мусор. От страны отвалились огромные куски, и вот-вот развалится остальное. Одни предприятия прекратили свое существование, другие - выживают по инерции. Все напряжены и деморализованы, старые порядки сломаны, будущее страшит. Закон или не работает вовсе, или крайне избирателен.  Милицию можно отличить от братков только по наличию формы.  Выживают кто как может. 
        Товаров теперь навезли. На площади у станции появился рынок. Продают конфеты, химические сосиски, ножки Буша, пестрят яркие упаковки соблазнительной выпечки вечного хранения. Качество стало хуже, но за счет усилителей вкуса и красителей, еда выглядит красиво и кажется вкусной.      
          Нам повезло, самые тяжелые годы, когда люди выстаивали огромные очереди за продуктами и товарами первой необходимости, мы провели в достатке и сытости.
          А вот теплой одежды у нас явно недостаточно – только легкие куртки и осенняя обувь. Выручил обеспеченный средний брат. Продал ненужные его семье зимние вещи.
       Записываю дочь в местную среднюю школу. Школа как школа. Гулкие коридоры пусты – лето, на стене мозаика с горнистом, все слегка обшарпано, но узнаваемо. Неожиданно легко ее принимают и в музыкальную школу «Пионерия». Я наслышана, что желающие сюда поступить, проходят серьезный конкурсный отбор, но поскольку мы пришли переводом и с вокальной подготовкой, проблем не возникает.
      Муж устроился плотником в местное домоуправление, которое обслуживает микрорайон пятиэтажек, построенных возле платформы. Мужчинам, если они готовы и способны работать на тяжелых и непрестижных работах за маленькую зарплату, устроиться проще.
      А вот у меня с работой - муторно и безрезультатно. Толпы людей с образованием – не у дел. Мыть посуду в детском саду за мизерные деньги и кормежку, я все же пока не готова. Во всякого рода конторах вакансий нет. Пытаться преподавать в школе без опыта и склонности к работе с детьми, на птичьих правах и птичьем окладе – явно не то.
     В процессе напрасных поисков, я даже попала на представление по набору в сетевую пирамиду. В зал кинотеатра пригласили толпу людей, ищущих работу, и устроили перед ними выступление группы жуликов, расписывающих свои огромные прибыли. Нарядные и харизматичные, они рассказывали, как увеличиваются их доходы, по мере разрастания сети, как с каждого новичка им поступает свой процент. Убеждали, что встать в вершине своей пирамидки, может без особого труда каждый: только заплати вступительный взнос и приведи как можно больше друзей и знакомых.  Шабаш приплясывал и заводил собравшихся.  На выходе из зала просили заполнить анкету, где готовый присоединиться, подтверждал желание зарабатывать без оглядки на совесть и прочие пережитки. Я не готова.
      Неожиданно умер папа. Прямо на работе. Разговаривал по телефону, упал и умер.
      Мама держалась. Оправившись после навалившихся на нее из-за горя болезней, она занялась папиным наследием. Какие-то книги и рукописи раздала его ученикам, что-то взяла библиотека академии наук, но большая часть, так и осталась на полках. Знакомые с детства папки с номерами на корешках и картотека никому не понадобились. Наука, как и вся страна, переживала ломку.
       Мама раскисать себе не позволяла. Вступила в переписку с краеведческим музеем на малой родине отца. Там организовали стенд, посвященный выдающемуся земляку.
        Хорошо, что она не одна, с мамой живет старший брат и его семья.    

Гостиница. 
        Гостиница выросла многоэтажным монстром прям на соседнем с нами участке. Уезжали в Крым - за забором виднелся бревенчатый дом и старые антоновки. Вернулись - нет ни соседей, ни яблонь, а есть девятиэтажный двукрылый корпус с пристройками. Громоздкое строение нависает над нашим домом, мы теперь постоянно находимся под чужими взглядами.       
       Планировалось здание, как общежитие аспирантов, и на девятом этаже, в одном из крыльев, их осталось с пяток. Но времена изменились, занятие наукой и защита диссертаций потеряли былую привлекательность, многие научные организации закрылись, и последние аспиранты приторговывали на рынке, чтобы продержаться. В институте, построившем общежитие, нашлись оборотистые люди, которые и открыли гостиницу. Соответственно, и директор, и часть сотрудников имеют в анамнезе институтское прошлое.
       О чудо, нашлась и для меня работа в гостинице.  Я дежурный администратор на подмене: подменяю администратора, ушедшего в очередной отпуск. Работаю сутки через трое.  Дежурим по двое.
           Выхожу из двери дома и, стараясь не испачкать обувь, иду через огород, затем узкий проход в заборе, немножко вверх по скользко тропинке, и я на асфальте. Еще пять метров по асфальту - вход в гостиницу.
       Сегодня я в паре с Кларой Игоревной. Это пожилая, академическая дама за пятьдесят. До пенсии, на которую в те годы нельзя было выжить даже в режиме сверх экономии, ей еще года два. Хорошо образованный родительскими усилиями сын уехал в Израиль. Бывший академический муж, имеющий степень доктора каких-то наук, живет с молодой женой.   Но Клара не унывает. У нее есть мечта: съездить к сыну, увидеть внука.
         К вечеру гостиница затихает. Громогласная буфетчица Зоя уходит последней из дневной обслуги. Эта крупная женщина обладает мужским ростом и силой. Она ругается так витиевато, что впору приглашать составителя словаря Русского мата для расширения подбора выражений. Не всегда трезвые посетители буфета слушаются ее, как рядовые старшину.  Принесло ее сюда силой любви. Она работала на кухне где-то в степях Казахстана, и, ко всеобщему удивлению, закрутила роман с начальником археологов, копавшихся неподалеку. Зоя утверждала, что только раз глянув на высокого бородатого мужчину, сразу сообщила всей кухне, что выйдет за него замуж. И вышла. Можно представить себе лицо свекрови, когда сын привез из экспедиции не только бесценные черепки, но и колоритную супругу с дочерью подростком. Вскоре у пары родился сын. Свекровь смирилась и даже рада. Все бытовые проблемы Зоя решает играючи. Муж по-прежнему с обожанием смотрит на свою красавицу-богатыря. Он тих, молчалив, интеллигентен.  Воистину, браки совершаются на небесах.
           Днем в гостинице и электрик, и плотник, и бухгалтерия, и директор, и горничные, а ночью мы вдвоем.  Бывает страшно. Нет даже тревожной кнопки.
           Мы с Кларой приглушили свет в холле и заварили крепкий чай. На столе конфеты, шоколад и даже бутылка дешевого шампанского с химическим земляничным привкусом. Все это дары проживающих в гостинице командировочных, которые по старой, уже лишенной всякого практического смысла привычке, продолжают задабривать гостиничную администрацию.
       В большое окно, выходящее на крыльцо гостиницы, видим свет фар. Хлопают дверцы машины, слышно громкие голоса. Идем к стойке оформлять и заселять. Прибыли обычные для ночи постояльцы: парни бандитского вида и девица. У парней пакеты с выпивкой и закуской. Девица примечательна тем, что обладает кожей экзотичного шоколадного цвета и полным незнанием русского языка.  Компания получает ключи и отправляется в люкс на третий этаж.
      Люксом в нашем заведении называют двухкомнатный номер с санузлом, спальней и гостиной. Мебель довольно новая, но из очень недорогих. Кровати наше руководство из экономии купило подростковые, метр девяносто, зато с прочной фанерной основой, на которую положены ватные матрасы. Жестковато, но полезно для больной спины. Кровати сдвинуты и прикидываются двуспальным ложем. Иллюзию поддерживает единое пестрое покрывало.  В гостиной два кресла, диван-книжка, журнальный стол и небольшой холодильник, на котором стоит советский телевизор. Один из постояльцев, посетив номер произнес: - И это люкс? А у Вас что, еще и не люксы есть? 
       Мы возвращаемся к прерванному чаепитию. Говорим обо всем и ни о чем. Время тянется медленно, до утра еще далеко, хочется спать.  Опять вспомнили женщину, которая недели три назад выпала из окна номера на седьмом этаже. Это произошло в мою смену, но работала тогда я с другой напарницей.
       Ночью прибежал пожилой грузин из люкса.
      – Скорее, кто-то пролетел мимо моего окна!?!
      Идем смотреть. Ветрено, промозгло и очень темно.  Обогнули здание, и с трудом разглядели на земле неподвижную молодую женщину. Дышит, но без сознания. В полуметре канализационный люк. Хорошо, что упала не на него и не на асфальт.  Вызвали скорую. Накрыли пострадавшую одеялом. Больше помочь нечем. Часа через полтора приехала милиция. Еще через полчаса её увозит нескорая скорая тех лет. Опрос, протоколы, хлопанье дверей на седьмом этаже.  Все списали на попытку самоубийства. Женщина находится в тяжелом состоянии, ничего не может вспомнить.  Говорят, у нее была крупная сумма денег, исчезнувшая бесследно, и мы думаем, что ей помогли выпасть из окна бандиты, проживавшие в соседнем номере. Это парни нордической внешности, то ли эстонцы, то ли латыши, с белесыми глазами и неподвижным, пугающим взглядом.  Они перегоняют иномарки из Европы. Пригонят, пару дней отдохнут в нашей гостинице, и - по новой. Косвенным подтверждением наших догадок служит то, что после этого случая парни не приезжали. Наши приблатненные бандиты не вызывают такого напряжения и страха. Они любят побалагурить, щедры и дружелюбны, если ты не перешел им дорогу.
        Снова свет фар, топот и громкие голоса: менты привезли ночных бабочек на субботник, на часок.  Это особая, бесплатная клиентура. Для них всегда готов номер. Руководство понимает с кем надо дружить.  Новая реальность. Хотели – получите.
        Шесть утра. Гостиница просыпается.  Командировочные разъезжаются по делам, многие спешат на электричку.
        Толпятся у выхода турецкие рабочие, ждут автобуса. Эти возводят в Никольском дворец для господина Брынцалова. Турок человек сорок. При виде женщин они цокают языками и делают неприличные жесты. Горничные их побаиваются и стараются не ходить на занимаемый ими этаж по одной. При этом турецкий инженер, проживающий отдельно от рабочих, вполне любезен и цивилизован.   
        После восьми выходят ночные постояльцы люкса.  Направляются в магазин за выпивкой для продолжения банкета. Изрядно пьяные, но на машине.  Минут через десять, появляется помятая негритянка. Подходит к нам, пытается объясняться жестами и звуками:   
         - Москва! ТУ – ТУ!
          Объясняем, как попасть на электричку. 
         А через некоторое время возвращаются кавалеры, нагруженные покупками, но, не обнаружив на месте подругу, кидаются к нам с вопросом: - Где наша негра? Куда делась?
           - Как куда? Уехала в Москву.
        Огорченные парни плетутся в свой номер.
         Скоро девять.  Новый рабочий день начался.  Горничные разбирают ключи, приходят наши сменщицы. 

Просто день.
         Через три минуты я уже дома.  Тихо. Дочка в школе, муж на работе, тетушка дремлет. 
          Наливаю кофе покрепче. Надо подумать, что на обед и помыть посуду. Да и печь пора бы растопить.  Но это не так просто, дрова стережет Лайма.  Собака скалит зубы и топорщит шерсть на загривке.
              Ладно, хитростью возьмем.  Выхожу во двор и с улицы кричу:
            - Лайма, иди гулять!   
             Слышу топот - доверчивая дурочка бежит на зов.  Бросаю ей палку, заскакиваю в дом и захлопываю дверь. Потом не спеша разжигаю печь, ставлю греться воду, и запускаю обиженное животное. Глажу. Миримся.
            Вообще-то наша собака любит игры. Особенно прятки. Дочь прячется в комнате и кричит:
             - Лайма, ищи!               
         Надо видеть с какой важностью собака обходит все углы, заглядывает под стол, под кровать и только потом находит девочку.  Она прекрасно понимает, чего от нее ждут.
          Мытье посуды здесь процесс патриархальный. Надо нагреть воды, все перемыть, потом ополоснуть и, напоследок, обдать кипятком. Хорошо, что муж таскает с колодца воду в достаточном количестве.   
         Ну вот, с обедом понятно, посуда чистая, можно поваляться пару часиков, да завести будильник, чтобы не опоздать за дочкой в школу. Потрескивают дрова в печи, тетушка попила чаю и тихонько слушает радио, шторы задернуты, в комнате полумрак, дрема накатывает разом.
         Местная школа только внешне напоминает школу нашего детства. Дети другие, нахальные, неуправляемые, даже агрессивные. Форма упразднена, и все выпендриваются как могут. Те, кто одет не по подростковой моде, подвергаются гонению и тумакам. Наша девочка тоже.  Подливает масла в огонь крымский говор.
        Не спеша идем домой. Дочери только десять, и мы боимся отпускать ее одну. Неспокойно, в желтой прессе пишут всякие ужасы. Я сама видела умершую женщину на платформе. Народ шел мимо, никто не ахал, не толпились зеваки. Раньше, в утерянной нами стране, такое было невозможно. Опасный и равнодушный мир.
       Сейчас перекусим и к четырем пойдем в музыкалку.
     Это не просто музыкальная школа - хоровая студия «Пионерия» под руководством легендарного Струве. Дочку определили в средний хор. Кроме хора у нее еще аккордеон и рисование, уроки которого проходят здесь же, в студии. Аккордеон мы взяли, так как в этом году нет места на фортепиано.
            Сегодня день особый.  Генеральная репетиция перед концертом в Большом зале консерватории. Для нас это впервые. Завтра, в субботу, дети из хора и сопровождающие взрослые, собираются к девяти утра у студии. Я, конечно, поеду.
           Тащим с собой на репетицию концертный костюм из синего бархата: юбка ниже колена, белая блуза с манишкой и укороченный пиджачок с хлястиком.
           Нарядные дети заполняют ступени для хора. Каждый знает, где надо встать. Все готовы, взмах руки дирижера:
              – У моей России длинные реснички, у моей России светлые косички, у моей России голубые очи, на меня Россия ты похожа очень! – Это песня, написанная самим Струве. Потом хорал на итальянском и Аве Мария.
         Я стою, привалившись спиной к стене, и слушаю, полузакрыв глаза.

Концерт.
        Позади довольно утомительная дорога. Стук колес, вереница поездных коробейников, торгующих всякой всячиной: от крема для рук, книг по саентологии и футляров для очков, до мороженого и напитков. Затем метро и получасовая прогулка под мелким дожем, который перемежается снеговыми зарядами и порывами ветра. Все это, вкупе с ранним подъемом, остудило состояние праздничной приподнятости.
        Ну вот и добрались. Большой зал Консерватории!
        За кулисами полно детей. Съехались несколько хоров. Суета, неразбериха. Дети бегают по просторному помещению, выбегают на лестницу и носятся по этажам. Мгновенно теряю дочь из вида, пугаюсь, растерянная и нелепая, с сумками в руках, в расстегнутом пальто, стою посреди закулисного зала и кручу головой. Минут через десять дочь находит меня сама. Выбираем местечко у стенки, даже добываем стул, появляется возможность перевести дух. Достаю концертный костюм, термос, бутерброды. Кормлю и переодеваю, и, уже без лишнего волнения, отпускаю ребенка на волю. До концерта больше двух часов. Впереди еще репетиции.
        Впорхнула группа подростков из хореографического училища. У них будет танцевальный номер. Эти поражают грацией, сквозящей в каждом изгибе их невероятно тонких и точеных тел.  Я завороженно наблюдаю, как они наклоняются друг к другу, смеются, или, вдруг, делают какие-то танцевальные па.
          Хоровых детей развели по классам для распевки и последних наставлений.  Ждем, когда можно будет пройти в зал. Наконец, первый звонок. Приходит распорядитель и показывает, где мы можем разместиться.
          Началось! Знаменитая акустика придает детскому хоровому пению особую, храмовую торжественность. За хором выстроились трубы большого органа. Время остановилось.
          Петр Ильич присел в оголившемся скверике перед Консерваторией. Капли мелкого, висящего в воздухе, дождя создают ореол над каждым фонарем. 
        Осенью дни короткие.  Домой возвращаемся уже в темноте.
         Все примолкли, подустали и переполнены впечатлениями. В голове звучат мелодии, стучат колеса, мелькают силуэты голых деревьев на фоне темного неба. Следующая станция наша, пора продвигаться к выходу.

За покупками.
         Воскресный день. Холодно, но дождя нет, даже проглядывает солнце. Решаем отправиться на рынок в Салтыковку.  За последние годы он разросся и захватил территорию от железнодорожной станции до строительного двора. Ларьки и лотки повсюду. Они вылезли даже к платформе и к автобусным остановкам. Вокруг яркое цветастое барахло, в основном китайского производства. Оно развешано на плечиках и на веревочках. Горы модной обуви на хлипких подошвах, пальто и куртки из кожи и под кожу, сумки и сумочки, тетради и детские игрушки. Свитера яркой расцветки из синтетических ниток, которые теряют форму и покрываются катышками после первой же стирки. Вечерние наряды в пайетках и стразах, и кружевное дамское белье. Назойливые продавцы нахваливают товар, покупатели рассматривают то одно, то другое, снуют воришки, тетки с кастрюлями предлагают пирожки, цыганки гадают, а из магнитофона орет Вилли Токарев:
            - Я уже богатый сэр, я поеду в СССР, я живу в Америке…
         Ввинчиваемся в толпу, держась друг за друга из опасения потеряться. Глаза разбегаются. Хочется всего, но у нас задача приодеть дочь. Проблема в том, что вкусы наши со временем кардинально разошлись. Те бесформенные плохо сшитые толстовки темных расцветок, украшенные героями комиксов, которые привлекают ее внимание, нам решительно не нравятся, но походив с час по рынку, оглохнув от толпы и Вилли Токарева, получив изжогу от жареных пирожков и промочив ноги, мы сдаемся и покупаем жуткую хламиду.
         Ноги замерзли, носы покраснели, но мы решаем пройтись до дома пешком. Идем по дачной Салтыковке. Здесь пока мало перемен, только среди старых одно-двухэтажных строений кое-где появились так называемые коттеджи. «Коттеджи» - слово прочно вошло в обиход, как и «шопинг», «дистрибьютор» и другие чуждые словечки. Удастся ли нам почувствовать себя комфортно в этом изменившемся мире?
       Нам коттедж не светит, наш дом ремонту не подлежит, да и смысла нет, мы определены под слом и землю приватизировать нельзя.  Институт, тот самый, что возвел гостиницу, хочет забрать и наш участок, но взамен предлагает только однокомнатную квартиру, а это грабеж чистой воды. Дом, построенный дедушкой, унаследовали в равных долях его дочери - мама и тетушка. Они хотят или двухкомнатную квартиру или, в дополнение к однокомнатной - земельный участок в поселке. Ситуация зависла. Институт не хочет отказываться от своих планов, мама не намерена отступать. В результате, мы можем только ждать. Так и живем. Воду надо носить, дрова надо колоть, а печь надо топить, причем почти весь день - старый дом плохо держит тепло. О том, что будет дальше, стараемся не думать.   
          Возле калитки нас ожидает сюрприз.  В придорожной канаве большая коробка, видимо выпала из машины, которая везла товар на рынок. Вышел сосед.  Посмотрели - китайская женская обувь. Вся разная, практически нет двух одинаковых пар. До вечера ждем хозяина коробки, но никто так и не объявляется.
          Надо же, только утром я размышляла на рынке о покупке обуви – и пожалуйста. И с размерами повезло.  Досталось по несколько пар и дочке и мне и соседке.
          Слышали анекдот, про бедолагу, который хотел повеситься и вдруг увидел недокуренную сигаретку на полу?  Закурил, и понял, что жизнь то налаживается.
            Главное верить в хорошее.
            Завтра на работу.
               
Цирк, да и только.
            За ночь выпал снег. Прилично, сантиметров пять.  Иду, любуясь своими новыми сапогами.
            - Всем привет! Как смена прошла?
           Оказывается, с приключениями.  Вчера днем в холл вбежала испуганная женщина, которую преследовал абсолютно голый мужчина. Присутствующие пришли в замешательство. Позвали директора.
           Директор сориентировался быстро. Наш Петр Петрович, имеющий многолетний опыт преподавания в ВУЗе, умел заговаривать зубы. Он увлек обнаженного в номер с решеткой на окне и с железной дверью, и там запер. Поняв, что попал в ловушку, мужчина принялся буянить. Пытался выбить дверь несгораемым ящиком, разбил окно, разломал мебель.  Грохот стоял, как в кузнечном цехе. Кстати, это был номер, отведенный администрацией специально для визитов милиционеров, поэтому и решетка на окнах, и железная дверь, и несгораемый ящик. Их и вызвали. Испуганная женщина рассказала, что неизвестный шел за ней от станции, срывая с себя на ходу одежду. Кто-то из присутствующих собрал и принес вещи, раскиданные по всей дороге. Нашелся и паспорт. Прибывшая милиция связалась с участковым по адресу, и, часа через полтора, приехала жена молотобойца на машине скорой психиатрической помощи, с врачом и двумя могучими санитарами. Она и вывела мужа из разоренного номера. Он уже приоделся. Из разодранной шторы, безумец сделал набедренную повязку и что-то вроде туники. Так и шел за женой, босой и с гордо поднятой головой. Ни дать ни взять римский патриций. Осеннее обострение.
         Страшно представить возможные последствия, случись эта история ночью, когда гостиница спит и на посту только две дежурные. Но руководство не планировало тратиться на охрану.

Немножко Крыма.
        Летом, оставив тетушку под присмотром родственницы, мы с друзьями, двумя машинами, поехали в Крым. Хотели попутешествовать и забрать кое какие вещи. Сзади громыхали прицепы. Взяли с собой и Лайму.
        Ехать решили через Кубань. Уже поспели клубника и черешня. Мы накупили ягод и отвели душу. С нами трое детей, которым все интересно.
       Места для ночевок выбирали тщательно, на дорогах было по-прежнему неспокойно. К счастью, сиденья в наших машинах раскладывались полностью, образуя довольно большой диван, на который мы стелили белье, полноценные подушки, и укрывались теплыми одеялами в пододеяльниках. Почти как дома. Это для женщин и детей. Мужчины ставили палатку. Охраняла всех Лайма.  За ночь стекла в машине полностью запотевали, выбираться из гнездышка в утреннюю прохладу не хотелось.  Еду готовили на примусе: варили макароны с тушенкой.
      Прогромыхав по дорогам Кубани, искупавшись под Темрюком в Азовском море, мы, наконец, приблизились к переправе Кавказ – Крым.
       На паром скопилась огромная очередь, за сутки не пройти. Стоять не хотелось. Мы знали, что есть вариант объезда. Если перебраться через идущую параллельно автомобильной дороге железнодорожную ветку, то можно, вдоль моря, по песчаному пляжу, выскочить прямо к парому, минуя очередь. Съехали с трассы и по разбитой грунтовке протащились вдоль железной дороги до переезда, но не тут-то было: переезд перегораживал тепловоз. Наши мужчины отправились на переговоры с машинистом, и, за две бутылки водки – самой устойчивой валюты тех дней, тот завел огромную пыхтящую машину и сдал назад, освобождая нам путь.
      Говорят, что вскоре, на пляже вырыли поперечные канавы, лишив хитрого машиниста дохода.
       Две недели поездок по Крыму пролетели быстро. Мы побывали в пещерах и во дворцах, в художественных галереях и в ботаническом саду, купались в море и ели фрукты. Дети загорели, устали, деньги заканчивались.
       В одну из последних поездок, после осмотра Бахчисарая, решили заглянуть в Крымскую обсерваторию. Попали неудачно: в тот день не пускали. Я по наитию сказала дежурному на проходной, что мой отец занимался теорией пространств и назвала фамилию. К моему удивлению, нам распахнули двери. Имя отца здесь знали. Рассчитанные им пространства оказались не просто рядом непонятных значков на бумаге и темой научных симпозиумов – их использовали в цифровой обработке сигналов и изображений из далеких галактик. Оказалось, что его работы применяют не только в астрономии, но и в геофизике, медицине и других областях. Мой вечно погруженный в свои мысли отец.  Лицом к лицу лица не увидать…
      Нагруженные вещами и впечатлениями, с трудом преодолев таможню и раздолбанные дороги, вернулись домой.      

Перелом.
       Мы постепенно обжились.  Муж провел в дом воду, прокопав в глинистом грунте глубокую траншею до гостиничного водопроводного колодца. Глубина подводки гарантировала нас от зимнего замерзания трубы.  Сделал автономную канализацию, подремонтировал, всё, что возможно. Главное, купили дочке очередное пианино. Стало поуютнее, настолько, насколько это возможно в изъеденном жучком, покосившемся доме, где щели между бревнами заделаны монтажной пеной, а пол с уклоном.
      Наш кот освоился и не скучал. Многие окрестные котята подозрительно напоминали его по окрасу. Как-то муж зашел к соседке и увидел у миски с едой Шурика. Тот не проявил никакого интереса к хозяину. А соседка с умилением глядя на кота поведала, что этот дикий кот, в руки не дается, но приходит иногда покушать. Вечером Шура появился дома как ни в чем не бывало. Хитрец.
      Дочка успешно занималась в «Пионерии», перешла в старший хор. Иногда и мы бывали на выступлениях коллектива. Зал Чайковского, Большой зал консерватории, областные и московские площадки, Царская капелла в Питере. Прекрасно.
      А вот в школе нашей девочке здорово достается от группы одноклассников. Она все время напряжена, готова как к отпору, так и к агрессии.
       Неожиданно, в гостинице, после подведения предварительных итогов за год, сократили мою единицу. Решили, что подменный администратор – лишняя роскошь, можно и так подменяться, работа-то сутки через трое. 
      Опять надо искать работу.
       Я денек поплакала, потом достала записную книжку, и стала обзванивать друзей и знакомых. И тем же вечером, мне предложили работу главного бухгалтера в отживающем свой век проектном институте одного из министерств. Предложила моя институтская подруга, которая сама осела бухгалтером в Государственной Думе. К ней, как раз, обратился с просьбой найти человека известный журналист-международник, которого, в свою очередь, попросили в министерстве. Видимо, стрелочник все рассчитал.      
       Утром я стояла перед солидный зданием на улице Гиляровского. Кованая решетка, ухоженный двор, мрамор и гранит. Да, отвыкла я от такого. Но отступать некуда. Директор института явно разочарован знакомством со мной. Профильного образования нет, сомнительный опыт работы, а проблема то большая. Уже март. Годовой отчет не сверстан, ревизионная комиссия из министерства крайне недовольна. А у института еще и пять филиалов по стране: надо делать консолидированный баланс тоже. Опытный главбух, из-за низкой зарплаты, уволился более двух лет назад.  Дама, которую, кстати, прислала та же ревизионная комиссия, совсем запуталась и наделала ошибок.
       Но, поскольку я по рекомендации из Государственной Думы, меня все же приняли. И это мой шанс поменять профессию. Металлург не нужен.
       Я, конечно, верила в свой потенциал, но жуть брала. Однако, справилась. Удалось исправить ошибки и в срок сдать годовой баланс, сняв при этом большую часть штрафов. Квартальный - вообще не вызвал затруднений. Опереться было на кого: помогала та же дама, что развалила учет, и вся бухгалтерия. Получилось еще и арбитраж выиграть.
      Монументальное здание в стиле сталинского ампира, в котором я теперь работала, раньше полностью принадлежало институту, который теперь теснился в полуподвале. Лучшие помещения заняли службы министерства.
    Внешне всё было похоже на советские времена – широкие двери, охрана, просторный холл, колонны бордового мрамора с темными прожилками. Белая мраморная лестница ведущая в бельэтаж, к лифтам и к солидным двустворчатым дверям в столовые.
      Столовых было две. Одна для руководства – со скатертями, официантами, и уютной атмосферой дорогого ресторана. Имелся здесь и бар с приличным выбором алкогольных и безалкогольных напитков. Негромко жужжала, перемалывая арабику и распространяя заманчивый аромат, кофемашина. Другая столовая - для прочих, с тяжелыми деревянными столами, где на каждом дежурная вазочка с искусственными цветами, салфетница, соль и перец. За едой выстраивались в очередь на раздаче. Двигали подносы по блестящему металлическому пандусу, выбирая тарелки с закусками и напитки в граненых стаканах. Суп и второе получали из рук поварихи. Расплачивались на кассе и устраивались на свободное место.
      Высокий, сухощавый, похожий на англичанина директор института частенько сидел за столиком в привилегированной столовой с вальяжными господами и вёл деловые переговоры. Ему было, что предложить: у него работали и опытные архитекторы, и специалисты, занимавшиеся составлением смет, оценкой объектов, оформлением и согласованием документации. Архитекторы, перебравшиеся в полуподвал, уже растеряли былой апломб и теперь воплощали в проектах фантазии частных заказчиков. Выполнение договорных работ позволяло институту держаться на плаву. Сотрудники, уровня моего первого места службы в Госкомитете по науке и технике, только потрепанные временем и побитые молью, были рады и этому.
      В мае ревизионная комиссия министерства наградила меня грамотой, и, чтобы не сманили, директор оплатил мне получение второго высшего, бухгалтерского образования.
      Подруга, та самая, что работала в Госдуме, пошла учиться вместе со мной - на должности надо иметь правильные корочки.  Мы опять бегаем из аудитории в аудиторию и пишем рефераты. Вот судьбы. Когда-то, когда я отказалась от места на кафедре, его заняла она, теперь же, и она, в свою очередь, развернула мою жизнь в новом направлении.
      Вагончик пополз в гору.
      Мой родной город сильно изменился. По улицам катят шикарные иномарки. Появились дорогие магазины. Много банков с иностранными названиями. Фасады домов спрятались за рекламными растяжками и уродливыми киосками. Много мусора. В переходах ряды попрошаек. В метро торгуют удостоверениями и дипломами. По поездам и электричкам нескончаемым потоком идут продавцы, рекламные агенты и нищие. Пассажиры в дороге листают покетбуки в ярких обложках или многостраничные издания типа спид-инфо или желтухи: фантасмагорические грязные статьи органично вписываются в окружающую дичь. Эскадрон шальных мыслей, раздувавший когда-то ветра перемен, поскакал не туда.
      И все же, я уже влилась в общий поток, перестав ощущать себя сторонним наблюдателем.
      Решился и вопрос с приватизацией. Ограничения сняли, мы оформили право собственности на дом и участок.
       Назрело возвращение в Москву. Дочери просто необходимо поменять школу. Да и я устала каждый день начинать со штурма электрички, и возвращаться на одном из последних поездов после учебы: это просто страшно - почти пустой вагон и один-два угрюмых попутчика.
      Надо продавать дом, и менять с доплатой нашу квартиру на большую - тетушке обязательно нужна отдельная комната.
      Мы навели справки, поговорили с риелторами и поняли, гостиница с одной стороны и железная дорога с другой, превратили наш участок в практический неликвид. Пришлось отдавать за четверть цены, как раз на обмен двушки на трешку.
     Прощай старый дом, простите дедушка и бабушка.      
     В сорок лет жизнь только начинается...