Опиум

Полагаю, мне следовало бы подробней рассказать о том, как я впервые застал Джозефа раскуривающим опиум за старыми конюшнями. Однако я не желаю приписывать своему слуге больше чести или бесчестия, чем он того заслуживает. Пусть я давно потерял всякую надежду, что представителей его подлого народа можно приучить к честной жизни и честному труду, я всегда считал себя человеком справедливым, а потому не собираюсь додумывать подробности события, свидетелем которого стал лишь отчасти. Скажу лишь в свое оправдание, что я тотчас вырвал трубку из его грязных пальцев и попытался было сломать о колено. Однако она оказалась столь прочна, что я лишь посрамил себя, что мой слуга, к своей скромной чести, попытался было скрыть. Я не придумал ничего иного, кроме как сунуть вещицу в карман, и благополучно забыл о ее существовании до того самого дня, пока в окрестностях моего поместья не объявился сэр Уильям Мортис, известный лондонский нигилист. Как и многие богатые вельможи, сэр Уильям сбежал из суеты неуемного города, чтобы доживать свои дни в окружении детей, готовых скрасить бесславные и полные лишений годы старости. Вот только у сэра Уильяма, не взирая на окружавшие его слухи, ни одного отпрыска так и не нашлось. Именно это обстоятельство и вынудило его, судя по всему, из чистой скуки, совершить неожиданный визит, о котором мой бесчестный слуга и сообщил мне еще в то время, когда я лежал в постели.
Обыкновенно Джозефу не дозволялось подниматься в мои покои: он давно зарекомендовал себя существом, что без всяких зазрений совести готово избавить незадачливого владельца не просто от нескольких неприметных шиллингов, оставленных на видном месте, но и пробежаться своими чумазыми, пропахшими лошадьми ручищами по самым потаенным карманам. Его громкое, неуклюжее шарканье и вырвало меня из беспокойного сна: Джозеф метался из угла в угол, охваченный несвойственной ему тревогой – словно зверь, загнанный в тесную клетку. Но я в своей преступной беспечности не обратил должного внимания ни на его растрепанные волосы, ни на лихорадочный блеск, охвативший его странные, как у собаки, карие глаза. Мне показалось даже, что он измучен тяжестью вины из-за своей недавней провинности. Однако теперь я понимаю, что мой слуга лишь желал вернуть себе то, что считал своим по праву. Ибо хоть и стал он обитателем благородных окраин Лондона и даже получил какое-никакое образование, и даже мог, при надобности, начертить собственное имя, в глубине души он так и остался обыкновенным дикарем, чьи дикарские нравы были увековековечены в нем самой его натурой, изменить которую не могли никакие мои наставления и уж тем более никакие плети. О, если бы я только знал, настолько глубоко зараза, от которой и сейчас страдает моя бедная родина, забралась в бескрайние прерии его души, сделав ее не менее черной, чем была его кожа.
Когда я открыл глаза, Джозеф забросил ногой под кровать мои мятые брюки и промямлил в испуге, что меня ожидает посетитель. Мои попытки разузнать о природе таинственного гостя разбивались о скалы бессмысленного бормотания, лихорадочных движений и искусанных ногтей. Я сказал, что спущусь в самом скором времени, ибо желал как можно скорее увидеть обличие того, со всей полнотой горькой славы кого я не был еще знаком в той мере, в какой следовало мне для моего собственного благополучия.
Должен признаться, сэр Уильям вовсе не показался мне средоточием зла. Человек, представший передо мною, был весьма приветлив и даже дал мне несколько дельных советов, пока мы прохаживались по саду. При своей болезненной худобе сэр Уильям мог похвастаться сдержанностью и благородством вида и обладал ко всему прочему той обезоруживающей обаятельностью, которая так помогает всякого рода проходимцам и подлецам не просто заручиться доверием будущих жертв, но и избежать последующего наказания за свои деяния. Так, наклонившись ко мне в самой что ни есть дружеской манере, он сообщил, словно по секрету, что мне следовало бы укутать на зиму старыми портьерами мой драгоценный кипарис, чахнувший который год подряд. По-видимому, в тот миг сэр Уильям еще не замыслил свою подлость и даже был чистосердечен в своих намерениях - в той мере, в какой это можно ожидать от подобного рода человека. Но даже из этого его неожиданного порыва не вышло ничего хорошего: мой неуклюжий садовник, мистер Гофман, так усердствовал, исполняя мою сиюминутную прихоть, что сорвался с лестницы и удушил себя - веревкой, которой и пытался обвязать злополучное дерево. Хуже того, никто не заметил его внезапной пропажи: несчастный двое суток провисел в саду, укрытый от взглядов домочадцев тяжелыми красными шторами столь надежно, что мы гораздо раньше почуяли беду носами, чем увидели воочию.
Одно обстоятельство и теперь, по прошествии многих месяцев, не дает мне покоя: я подолгу думаю о словах полицейского - о том, что карманы усопшего оказались "преступно пусты". В них не нашлось ни серебряных часов, которые покойник обыкновенно носил на цепочке и которые я хотел немедленно отправить бедной вдове вместе с чернокожим мальчишкой; ни даже месячного жалования, выданного моему прилежному садовнику тем самым утром. Хуже того, впоследствие я более четырех суток не мог отыскать своего бестолкового слугу. А, когда Джозеф наконец объявился на пороге моего дома в одну из дождливых лондонских ночей, глаза его были полны неиссякаемого макового удовольствия.