Ничего, кроме личного

                Что касается меня —

                То я опять гляжу на Вас,

                А Вы глядите на него,

                А он глядит в пространство…

                Б. Окуджава

                ЧАСТЬ I

В последний день года он пробудился поздно, аж в первом часу. Лёг накануне где-то в четыре; стало быть, подсчитал вяло, — восемь часов сна, совсем не хило. Отчего ж тогда голова-то плохая? И отнюдь не с похмелья: наоборот, накануне закончил-таки перевод этой бесконечной рекламной хрени, вчерне. Вчера — вчерне… А потом почти до утра доводил до ума. Одна, короче, тупая работа, никаких возлияний.

Натянув одежду, спустился вниз. Умываться и бриться приходилось прямо тут, на кухне, — в душевом, с туалетом, закутке даже раковины не было. Здесь же, с одной стороны мойки, приколочена сушилка с тарелками, с другой — полочка с зубной щёткой, бритвой и прочими причиндалами. Зеркальце сверху — маленькое, неудобное. Сколько ж ещё сил и денег надо вбухивать в эту хибару!..

Сварив кофею, выбрался на выстуженную терраску за остатками сыра (обзавестись холодильником тоже лишь предстоит). После кофе и бутерброда принял таблетку анальгина и поднялся наверх, к компьютеру.

Накануне Нового года в мире затишье — серьёзных новостей ноль. В почте тоже ничего, даже спама — никто уже не работает в предвкушении великой пьянки. Подумав: хорошо же им, предвкушающим, открыл вчерашнюю статью и начал окончательную правку. С перекурами это заняло достаточно много времени; так что, когда закончил и отправил по адресу (ну, всё, с делами этого года покончено, никаких хвостов на следующий, ура!) — за окнами уже мягко сгустились сумерки.

Снова спустился вниз, сварганил яичницу из последних оставшихся яиц; заодно с нею сжевал и последнюю горбушку. Заваривая кофе, задумался — чем заняться? С друзьями в этот раз они собирались встретиться на Рождество или, может быть, на Старый Новый год, ещё не решили, а вот Новогоднюю эту ночь впервые предстояло провести здесь и в одиночестве. В прокуренном и неубранном доме, без ёлочки и даже без бухла — шампанское, купленное по случаю и воткнутое в сугроб под окном, он, разумеется, один пить не станет, лучше к ребятам его потом прихватит.

Нет, это не дело!.. Он допил кофе и заставил себя прибраться: перемыл посуду, отчистил мойку, подмёл на кухне пол и собрал весь мусор в чёрный мешок. Наверху распахнул все имеющиеся форточки, вытер влажными салфетками комп, поверхность стола, подоконник. Больше никакой мебели тут, под крышей, не было вообще; спал он на матрасе, одежда — частично на плечиках по гвоздям, вбитым в стену, частично — в коробках и сумках. В проходной же комнатушке-предбаннике, откуда шла лестница вниз, теснились горы неразобранных книг. Так что больше по части уборки делать тут особо нечего.

Затем принялся подсчитывать имеющуюся наличность. Увы — денег совсем в обрез. Некоторая сумма вроде бы должна прийти в начале года, а пока… На первые несколько дней надо ухитриться закупить и сигарет, и какой-нибудь простой провизии, и ещё на мобильник хотя бы сотню кинуть. И пивка бы банку, что ли, а то совсем тоска-тоска!..

Ладно, сейчас он оденется, выберется в магазин, потом проводит суматошный год пиццей или, ещё лучше, пельмешками, посмотрит какой-нибудь хороший фильм, да и завалится спать. А завтра — завтра свобода и покой, можно будет хоть весь день с книгой проваляться, никуда не вылезая. А то и над тетрадью посидеть, был бы настрой…

На улице слегка покусывал щёки лёгкий, пожалуй, даже приятный морозец. Снежинки игриво роились вокруг фонарей, будто поднимаясь к свету снизу вверх, а не наоборот — такое создававшееся впечатление всегда его удивляло. Он зашёл выкинуть мусор в закуток с заиндевевшими помойными ящиками и, миновав часть переулка, оказался на длинной улице, пересекавшей посёлок насквозь, от железной дороги до трассы. Там, у трассы, была автобусная остановка, несколько магазинчиков и кафешка быстрого питания; однако, ходу туда было минут пятнадцать, а до железки («линии», как её именовали местные) — семь или пять, если бодрым шагом. Он отправился именно туда, к одинокому пристанционному магазину.

Праздник в посёлке был ощутим повсюду, окна светились почти в каждом доме, у многих калиток притулились машины: москвичи, стало быть, съехались на опустевшие дачи или к своим одиноко зимующим старикам… Приблизившись к магазинчику с ярко освещённым крыльцом, он уверенно дёрнул на себя пластмассовую ручку… Что за дела? Неужели закрыто? Чёрт, ведь и семи ещё нет!.. Ну да, обычно они работают до девяти, вроде, — однако сегодня большой праздник, а тут вам не столица, и продавщица, небось, уже вовсю строгает дома оливье и знать ничего не хочет…

Подошла и остановилась электричка. Человек двадцать вышли из вагонов; пара-тройка из них направились в глубь посёлка, остальные — к переезду, дабы попасть на противоположную сторону. На той стороне был микрорайон соседнего городского образования, с обычными теснящимися многоэтажками. Там имелся целый новейший супермаркет, уж он-то явно будет работать почти до ночи, невзирая ни на что. Ужасно не хотелось туда тащиться, но что поделать? И он тоскливо зашагал вслед за теми припозднившимися горожанами.

Этот маркет, действительно работавший, удивил многолюдьем. Сколько ж, однако, народу ещё не закупилось за несколько часов до курантов! Многие полки при этом были уже разорены почти до основанья, и никаких служащих в форменной одежде, поставляющих новый товар (как их, мерчандайзеры, что ли?), не наблюдалось. Зато повсюду торчали искусственные ёлочки в бантах и шарах, а из динамиков позванивал надоедливый «джингл-бендз». Он побродил по незнакомым отделам, иногда протискиваясь через толпу, что-то нашёл и покидал в свою корзину, складывая в уме цены, которые здесь были заметно выше. Пошёл к кассам. Ничего себе, однако, очереди!..

Покорно пристроившись в хвосте одной из них, он рассеянно порассматривал рекламные ролики на мониторах, потом — очередную ёлку, а потом, от нечего делать, упёрся взглядом в соседку по очереди, следом за которой стоял. Она была не одна, а с ребёнком — тоненькая девушка с мальчишкой лет полутора или около (он не очень-то разбирался в возрасте детей). Тот сидел в тележке среди покупок и хныкал (как я тебя понимаю, малыш!). Девушка с задёрганным и несчастным видом пыталась его успокоить, расстёгивала ему на горловине довольно красивый, белый с лиловым принтом, комбинезон, откидывала капюшон… Но упарившееся дитя не унималось. Девушка уныло повторяла: «Ну, тихо, Терёш, ну немножко осталось!» — хотя маяться предстояло ещё долго. Непохоже как-то, что она мать ребёнка; скорее, старшая сестра или, может, — юная тётка?

Ребёнок, отворачивая от неё страдальчески исказившееся личико, совершенно случайно встретился с ним взглядом. Он машинально подмигнул — и мальчишка вдруг затих, с любопытством воззрившись на незнакомого дядьку. А потом и вовсе улыбнулся в ответ. Глазёнки у него были крошечными, как бусинки, и при этом пронзительно-синего цвета — прямо сапфирчики.

Девушка полуобернулась узнать, что вызвало такую реакцию дитяти, и тут же отвернулась снова. Он успел заметить, что она очень хорошенькая и очень бледная, просто прозрачная. Успокоившийся малыш отвлёкся на разглядывание ближайшего стеллажа с его блескучими жвачками-шоколадками, к которому придвинулись. А он сам, не имевший привычки разглядывать чужие покупки, от скуки занялся именно этим. В тележке соседки, помимо ребёнка, помещались: большая бутыль с водой без газа, гроздь бананов, какие-то баночки с детским питанием; затем упаковка с наполнителем для кошачьего туалета, коробка кошачьего корма и пакет с кормом собачьим. Всё, стало быть, для других: для дитяти (если посчитать, что вода и фрукты — тоже ему) и домашних животных; а что ж тогда себе? Или ты — домработница? Нет, для домработницы слишком юная и какая-то хилая. А для няньки — какая-то неумелая, неуверенная…

Девушка, словно подслушав его мысли насчёт покупок, как-то вдруг заозиралась, в растерянности поглядывая то на свою тележку, то в сторону торгового зала. О чём-то, видать, вдруг вспомнила!..

— Девушка, — произнёс он неожиданно для самого себя, — если вам отойти надо, то — пожалуйста…

Та поглядела на него едва ли не с ужасом: чтоб я оставила тут всё… и, главное, ребёнка — неизвестно на кого?!

Но вдруг подала голос тётка, которая стояла впереди неё и, оказывается, всё видела и слышала:

— Да, конечно, идите, девушка! А мы присмотрим, не волнуйтесь. Всё успеете — вон как медленно тащимся…

— Спасибо, — тихо пробормотала та и метнулась куда-то в глубину зала, а тётка принялась ворковать с малышом.

Девчонка прибежала назад, когда они значительно придвинулись к кассе. Бросила в тележку трофеи — кажется, биойогурты и пачку ржаных хлебцев (ну и ну; если ты всегда этим питаешься, то неудивительно, что так отощала!), торопливо наклонилась к своему сокровищу. Сокровище снова закапризничало, а когда она, наконец, принялась расплачиваться на кассе, вытолкнув тележку из узкого прохода — разревелось в голос. Кассирша уже автоматически кидала его продукты туда же, откуда девушка не успела ещё забрать свои — поскольку ей пришлось взять ребёнка на руки.

— Давайте, помогу, — вынужден был сказать он. После чего сложил в свою корзину и её поклажу тоже, а не поместившуюся бутыль прихватил под мышку.

Они пробрались через людской водоворот пополам с брошенными пустыми тележками, растерянно катающимися тут и там, к столам, где перекладывают покупки (девушка с хнычущим мальчишкой шагала за ним зачарованно, как сомнамбула). Он нашёл там свободный уголок, где разложил её и свои покупки по разным казённым пакетам. Её два пакета оказались куда весомей его единственного…

— Спасибо вам, — сказала девушка и жалобно добавила, кивнув куда-то в сторону запруженного людьми выхода: — У меня там коляска где-то осталась, с ней в зал не пустили…

— Ну, идите, ищите, — посоветовал он и кивнул на её тяжкие пакеты: — а я вас с этим тут пока подожду. И, знаете что, давайте-ка лучше и его вот сюда пока посадим. Он меня не испугается?..

Девушка снова поглядела с ужасом, тесно прижав к себе мелкого, который снова заревел в голос.

— Девушка, я — ну, честное пионерское! — не маньяк-похититель, — сказал он, забирая у неё ребёнка. И тот снова сразу умолк, прильнув к нему вполне доверчиво.

Девушка с видом «Что же я делаю?!» пробормотала: «Я сейчас!» и поспешила на свои поиски. Вернулась, к счастью, быстро, катя коляску, в каких возят детей где-то от года и выше. С явным облегчением обнаружила, что все и всё на месте, и даже робко улыбнулась.

— Похоже, он пригрелся. Как его зовут-то, я не расслышал?

— Терентий.

— Надо же, Терентий! Ну, и меня не хуже — Ксаверий. Хотя все обычно Саввой называют. А вас как?..

— Юлия. Ой, да он у вас заснул, кажется!..

— И хорошо, пускай себе. Только тогда — услуга за услугу: у меня вот в этом кармане сотня должна лежать. Выньте, пожалуйста, и заплатите мне за мобильник, я вам номер продиктую.

Савва кивнул на стоявший невдалеке автомат и повернулся к ней левым боком, продолжая держать ребёнка двумя руками. Девушка неуверенно выудила из кармана его куртки купюру и покорно пошла к автомату, он — следом.

Там она выказала свою неумелость — впрочем, это объяснилось тем, что сама, оказывается, пока привыкла оплачивать телефон в кассе отделения Евросети — не всех их, получается, ещё позакрывали. Он терпеливо диктовал и подсказывал, на какие кнопки нажимать. Завершив, наконец, оплату, девчонка вложила ему чек в тот же самый карман. Потом, не выпуская его из поля зрения, загрузила все пакеты в коляску; привстав на цыпочки, поправила мелкому капюшон. Тогда они, наконец, двинулись к выходу — прямо семейная идиллия со стороны!

Позади остался проклятый ангар, шумный, яркий, бестолковый; впереди — тьма, разреженная фонарями, тишина, редко проезжающие машины. И непрекращающийся снежок.

— Вам куда, Юлия? — осведомился он, предполагая ссадить дитя на коляску, предварительно получив свой пакет, потом поздравить с Наступающим и распрощаться. Он был уверен, что они откуда-то из близлежащих домов.

— Нам… на ту сторону.

— За линию? В посёлок? Надо же, и мне туда!

Девушка бросила на него недоверчивый взгляд, снова заметно замкнувшись.

— Мне в Добролюбовский переулок. Я там живу теперь, с осени. А вы?

— На Полежаева, — не сразу вымолвила та.

— По-моему, это рядом где-то. С Серафимовича свернуть, да? Кстати, вы не знаете, почему все улицы сплошь писательские имена носят? Если не считать Ленина с Энгельсом, и ещё эту… Старых большевиков?

— Точно не знаю. Там, кажется, раньше писатели отдыхать любили…

— Но вряд ли Добролюбов с Полежаевым, — усмехнулся он.

Девушка обиженно сказала:

— Вы уже устали его нести, давайте пересадим…

— Пока ещё ничего. Как устану, скажу.

Они подошли к железной дороге. Опять со свистом пронеслась электричка, на этот раз не останавливаясь, мгновенно прошив чёрно-фиолетовое пространство золотой, чередующимися стежками, нитью.

Миновав переезд, двинулись по безлюдной — народ-то уже, поди, за столы уселся — Серафимовичевской…

— А вы, наверное, там… комнату снимаете? — робко поинтересовалась девушка.

— Да нет, приобрёл недавно в собственность. Часть дома. А вы?

— Я? Я тут… типа, квартирантка.

— А малыш-то, поди, хозяйский?

— Да.

— Чего ж вас вместе с ним в магазин-то погнали так поздно?

Девушка промолчала. Через несколько минут, когда слева нарисовался поворот на Полежаевскую, торопливо сказала:

— Ну, нам сюда…

— Так давайте уж до калитки!..

Она опять бросила испуганный взгляд, но потом наклонила голову и зашагала вперёд с видом: а, будь что будет!..

Дорогу к ним уже сильно замело, но дом оказался близко, в двух шагах от поворота; он даже узнал его в свете фонаря, поскольку однажды, прогуливаясь, ещё обратил внимание: классная, насколько можно рассмотреть из-за крепкого забора, дача, настоящая, подмосковная, старая, с башней-ротондой, белыми наличниками — и выглядит при этом совсем не дряхло, а довольно крепко, основательно и внушительно… Но почему же всё как вымерло, окна темны?

— Так вы одни, что ли, в Новый год остались? — догадался он. — Надо же, а мне казалось — только я тут на весь посёлок пребуду в одиночестве!..

Девушка, отперев калитку, озабоченно спросила:

— Он так и спит, да?

— Похоже, беспробудно.

Савва видел, что отпирать входную дверь со спящим на руках, а потом ещё возвращаться за коляской ей будет совсем непросто, однако напрашиваться на дальнейшую помощь постеснялся. Она ведь и без того дичится — что совершенно понятно…

— Не могли бы вы… раз уж… — Девушка снова выговорила это с видом «боже, что ж я делаю?!»

— Да, конечно, — сказал он тогда, и первым двинулся по дорожке, тоже довольно сильно занесённой снегом. Юлия шла за ним с коляской, и лишь на крыльце он пропустил её вперёд.

Она торопливо отперла дверь и включила свет в прихожей. Раздался вопрошающий мяв, и разноцветная изящная кошечка высунулась навстречу. Не обращая на неё внимания, девушка быстро скинула с себя верхнюю одежду, молниеносно сняла сапоги и наконец, подхватила у него ребёнка. Который, кстати сказать, был не такой уж невесомый!.. Тот пробудился от резкого света, что-то залепетал и захныкал. Но когда с него стянули комбинезон и шапочку (парень-то оказался весь в кудряшках бледно-золотистого оттенка, ну просто принц, царевич-королевич из сказки!), снова смежил веки, опушённые длиннющими ресницами, и отрубился.

— Я только его уложу, ладно? — произнесла девушка и быстро унесла свою ношу — куда-то, кажется, вверх по лестнице.

Уходить не попрощавшись было бы теперь как-то странно. Он подумал, не следует ли внести сюда коляску? Прихожая была просторной, не захламлённой; со встроенной в одну стену молочно-белой кафельной печью — должно быть, отдающей тепло смежной комнате, когда её растапливают. Впрочем, вряд ли её растапливают — печь наверняка давно имеет декоративный характер, вон как начищенная медная заслонка хорошо рифмуется с такой же медной рамой зеркала на противоположной стене, и с латунной решёткой потолочного светильника тоже… Он решил, что коляска тут не к месту, натечёт ещё с колёс на светлый ковролин; её, наверно, можно так и оставить снаружи, под козырьком крыльца, и свой пакет там же. А вот юлины пакеты он всё-таки внёс и водрузил на банкетку, притулившуюся у вешалки.

Ну и жарко же тут, однако…

— Спасибо вам огромное! — горячо воскликнула девушка, возвращаясь в прихожую. — Он просто переутомился сильно, вот и весь режим полетел… Ему ещё поесть бы надо — но опять заснул, как убитый. Я совсем не умею с детьми…

— А как же вы тогда?..

— Да просто у хозяйки — она в Москве живёт — что-то там случилось, а няня уже на праздники уехала. Вот она мне его срочно и закинула…

— Ясно! Весёлый у вас праздник, значит…

— Да уж, — ответила Юлия. И, похоже, наконец окончательно проникнувшись к нему доверием, робко предложила: — Давайте, я чайник поставлю, раз вы никуда не торопитесь. Правда, у меня, к сожалению, ничего особенного нет…

— А вы, похоже, и отмечать сегодня ничего не намереваетесь? Как же так?

— Да так… Мы с подругами седьмого, на Рождество решили собраться. А Новогоднюю ночь они все с родителями проводят… Сюда вешайте. Вот шлёпанцы.

— Удивительно, как у нас с вами всё обстоит похожим образом!..

Она привела его в ту самую, всю во множестве узких окошек, ротонду, откуда наверх поднималась деревянная лестница. Само же помещение оказалось большой кухней, точней, кухней-столовой. Потолок, обшитый уютной тёмно-коричневой вагонкой, с оранжевым дачным абажуром, под ним — овальный стол с венскими стульями, в простенке резной буфет с цветными стёклами — всё старинное, если не сказать старомодное, но при этом носящее печать ухоженности и респектабельности. Ретро-стиль.

Впрочем, собственно кухонный угол был вполне современным: никелированная мойка, большой холодильник и даже отделяющая его вместе с газовой плитой стойка, напоминающая барную, только вместо табуретов к ней примыкала длинная, покрытая лаком скамья. Рядом с ней стоял специальный столик для ребёнка, вокруг — раскиданные игрушки…

— Вы садитесь, — сказала Юля, убирая со скамьи какие-то брошенные детские одёжки, и завозилась у плиты. На другой конец скамьи тут же запрыгнула кошка, настороженно косясь на него узким глазом и явно не желая прикосновений от постороннего.

— А где же собака? — спросил он.

— Собака? — растерянно переспросила девушка, обернувшись.

— Ну, я просто видел, что вы и собачий корм купили тоже…

— А, так это я соседке! Она меня всегда просит прихватывать…

— Надеюсь, не для себя просит? — глуповато пошутил он.

— Нет, конечно! Для псинки своей капризной…

Покуда не закипел чайник — настоящий, огромный, пузатый, не чета новомодным электрическим, девушка успела разобрать и разложить свои покупки, подбросить корма в кошачью миску и даже сбегать наверх, проверить ребёнка.

Наконец она разлила чай в керамические кружки, подав к нему нарезанный лимон и интересное варенье — из яблок и чёрной рябины.

— Красивый дом, — сказал он. — И кто же ваша хозяйка?

— Да так… содержанка, — ответила девушка. И тут же, видимо, смутившись собственной формулировке, торопливо добавила: — Ну, в смысле, ребёнок у неё от крутого. Тот, вроде, им хорошо помогает…

— Понятно. А вы чем занимаетесь?

— Учусь тут рядом… На ландшафтного дизайнера.

— О, прекрасная профессия! Наверно, в этом знаменитом вузе, как там его? — я знаю, он тут где-то неподалеку…

— Три остановки на электричке. Две с половиной даже, если пешком гулять, — подтвердила девушка. — А вы?

— Я переводчик. Отучился уже.

— А… в армии были?

— Нет. Из-за аспирантуры заочной.

Девушка кивнула, опустив глаза, и задумалась. Оттого, что стойка была узкой, она села хотя и напротив него, но чуть на отлёте, и Савва залюбовался её профилем — тонким, как графический набросок… Она очнулась и порозовела от смущения.

— А ёлки, значит, у вас тоже нет? — спросил он беспечным тоном, чтобы хоть как-то вывести её из этого состояния.

— А вот же! — застенчиво улыбнулась Юлия, кивнув куда-то на ближайшее оконце.

Он пригляделся: в отсвете дальнего уличного фонаря за этим оконцем можно было разглядеть еловую ветку, точнее, целую лапу, тянувшуюся от дерева, которое только угадывалось. Её, кажется, оплетали какие-то ленты, гирлянды, присыпанные живым снежком.

— Здорово! Это вы сами придумали?

— Ну да, — подтвердила она.

И вдруг замерла, прислушиваясь. Кажется, к дому подъехала машина, скорее угадал он. Тут же извне донёсся бодрый, нетерпеливый гудок; за ним второй, третий, энергично оповещая округу о своём появлении.

— Похоже, это она! — пробормотала Юлия; лицо её снова стало бледным. — Странно, я была уверена — завтра. И ведь обычно сообщает заранее!..

— Хозяйка? Вам теперь… может влететь из-за меня? — сочувственно осведомился он после паузы.

Та пожала плечами с видом «да нет, но…» И, вздохнув, покорно отправилась к входной двери, откуда вскоре и раздался ожидаемый звонок.

Да, не стоило ему оставаться на чай! Взыграло, понимаешь, любопытство, вот и подвёл девчонку — вряд ли прибывшей дамочке понравится незнакомец в доме…

Хлопнула дверь, из прихожей послышались голоса: юлин, что-то жалобно бормочущий, и другой — звонкий с морозца, слегка нервный, но, пожалуй, скорей бодрый и весёлый, нежели раздражённый.

Он поднялся навстречу входящей молодой женщине, что разматывала на ходу длинный шарф, встряхивая пепельно-русыми, по плечам рассыпающимися волосами.

— Здравствуйте.

— Это Савва, — пискнула девушка из-за её плеча. — Савва, это Лада Алек…

— Да можно без отчества, — прервала её обладательница старинного имени и миловидной, хотя и неброской внешности. — Добрый вечер.

Явно удивлённая, она бегло оглядела и его, и всё помещение, словно говоря при этом: «Ого, да тут, оказывается, не скучают!..» И, в тот же миг обо всём забыв, поспешила по лестнице наверх; Юлия бросилась за ней следом.

Сколько они там, интересно, будут возиться с дитятей? — подумал Савва, машинально разглядывая в столовой зоне навесные полки с керамической посудой и нишу с целой декоративной композицией из сувениров и сухих букетов… К счастью, ждать пришлось не слишком долго — видимо, малыш продолжал благополучно спать; обе хозяйки вскоре неторопливо и расслабленно спустились вниз.

— Так вы, стало быть, наш сосед? — спросила женщина по имени Лада, теперь разглядывая его не торопясь, со сдержанным интересом. — Юля сказала, с Добролюбовского. А конкретно?

— Дом номер три. Точнее, часть его…

— Ах, китайский домик?..

— Китайский? — не понял он.

— Неважно. Долго объяснять… А — как же её? — Анна Антоновна-то жива, я надеюсь?

— Да, конечно. И дочь её, и зять… От меня через стену.

— А ведь там же, по-моему, было три отдельных входа? Или всё давно изменилось?

— Точно, есть и ещё одна часть. У нас такой таунхаус по-советски… Но те жильцы, по-моему, только летом бывают, а сейчас всё закрыто.

— Ясно, — произнесла Лада, и, поглядев на остатки их скромного чаепития, добавила: — А, говорят, вы, Савва, праздновать ничего не планировали? И ты, Юль, значит, тоже? Неправильно это как-то, молодые люди!

Молодые люди разом посмотрели друг на друга и пожали плечами.

— У меня тоже в этот раз всё наперекосяк, — сообщила Лада. — Сорвалась сюда, и только в машине обнаружила, что мобильник дома оставила. Разрешишь мне твоим воспользоваться, а то меня все хватятся? — спросила она у Юлии.

— Конечно, — ответила та.

— … а потом даже не догадалась по дороге в «Ашан» или ещё куда заехать. А может, всё и так давно закрыто… У нас что, совсем шаром покати? Надо в подпол залезть, должно ж там что-то оставаться… Но вот выпить, увы, точно нечего! Это я к тому, что отметить всё равно ведь надо. Который час-то?

— Без десяти девять.

— Ну, если вы, Савва, не против встречи Нового года в самом сурово-аскетичном варианте… то приходите часа через полтора, мы тут с Юлей хоть что-нибудь организуем.

— У меня есть овощи замороженные. С шампиньонами, — робко произнесла Юлия.

— Спасибо за приглашение, — сказал Савва. — А я тут, между прочим, закопал шампанское…

— А вот это здорово! Прямо Вознесенский, — отметила Лада и озабоченно добавила: — И погодка соответствует. Так замело, что машину придётся у ворот оставить, их и не открыть сейчас.

— … а ещё, дамы, могу предложить банальные магазинные пельмени — там, на улице остались. Не знаю, насколько они…

Но дамы энергично запротестовали в один голос:

— Нет, нет, не стоит, забирайте! Вот шампанское, действительно, тащите, хоть немножко станет на Новый год похоже…

Выходя за калитку, он покачал головой — ну и поворот винта! Но почему бы, в конце концов, не произойти небольшому новогоднему приключению?

В свете фонаря бросил взгляд на припаркованную машину, медленно присыпаемую снежком. Ну, конечно, славный такой дамский ниссанчик, как же иначе! Хотя его владелица… не сказать, что похожа на подружку крутого. Даже несмотря на эту беспечную рассеянность и, вероятно, взбалмошность. Во всяком случае, — по его представлениям не похожа. Живой ум в глазах, и вообще, чувствуется в ней какой-то демократизм, простота в хорошем смысле. И что удивительно — назвала Вознесенского! Ведь сейчас любой, кто помнит эту песню, небось, свяжет её с Леонтьевым… или кто там её пел — Як Йола? Чёрт, теперь даже и не вспомнить…

В детстве она ему ужасно нравилась, эта песня про двенадцать новогодних дней и бутылку шампанского, закопанную в снег, — куда больше, чем первоначальный, исходный текст. Он тогда предчувствовал, ничего прямо не планируя, что однажды будет жить там, где настоящие снежные зимы, где с первого по двенадцатое можно будет звать к себе друзей, ходить с ними на лыжах, а потом сидеть у огня… Что ж, не прошло и лет пятнадцати, как предчувствия себя оправдали… уже почти.

Притопав домой, он, не раздеваясь, включил свет на терраске, чтобы тот падал на сугроб, и принялся долго, без толку его раскапывать. Снегу нападала прорва, он быстро набился в перчатки и обшлага рукавов. Но главное, заветного горлышка никак не удавалось нашарить! Не зря тот "выходил с опаскою", не зря… "Вдруг его не найду"… Однако в нашем случае не найти бутылки станет полным фиаско, полным. Вот же, чёрт возьми, незадача!.. Пришлось идти и отпирать сарайчик (хорошо, что дверь там открывалась вовнутрь), искать наощупь лопату — ту, которая деревянная, старая… зато и бутыль ею не расколешь. И, слава богу, наконец, всё же откопал родимую — лежавшую, как оказалось, навзничь, а не горлышком вверх.

Дома тщательно её обтёр, прикидывая, не превратилось ли содержимое в лёд? Кажется, всё-таки, нет. Попытался, пока выкуривал сигарету, вспомнить, в каком произведении сей напиток вываливался в бокалы замороженными комками, но так и не смог. Обнаружил в своём телефоне целый урожай поздравительных эсэмэсок. Не спеша на все ответил; затем пошёл наверх, переоделся в более приличные джинсы и рубашку с жилеткой. Ну, половина одиннадцатого. Пора идти…



В доме на Полежаева овальный стол был накрыт торжественно, с настоящей сервизной посудой, льняными салфетками и витыми свечами. В центре красовалась стильная хрустальная ёлочка, переливаясь оттенками зелени и синевы. Всё было словно призвано как-то скомпенсировать не по-праздничному скромное меню. Впрочем, хозяйки наскребли по сусекам и солёных огурцов, и банку шпрот, и ещё какие-то банки… Лада самолично подала всем по глубокой тарелке риса с грибами и овощами — совсем неплохо, на самом деле.

— Вместо оливье и прочего! — объявила она. — Приступаем, пока не остыло.

— А я лично к оливье равнодушен, — сказал Савва совершенно искренне.

— Я тоже, — застенчиво согласилась Юля.

Она надела блузку цвета морской волны и распустила свои тёмно-русые волосы, раньше забранные в хвост. Лада же, напротив, свои небрежно схватила сзади заколкой, чтоб не мешали, а фартук сняла только перед тем, как, наконец, уселась за стол.

— Настоящее, дореволюционное оливье и нынешнее — небо и земля, как известно, — сказала она. — Там полагались рябчики, каперсы, раковые шейки и много чего ещё. Я всё время мечтаю сделать его в Новый год по старому рецепту, и каждый раз не срастается что-то. Суждены нам благие порывы…

— Тогда ведь его в Рождество подавали, — напомнил Савва. — Мы же празднуем неправильно — во время поста. Хотя именно нас сегодня Патриарх бы не осудил: он говорит, что православному правильно встречать Новый год овощами, морепродуктами и тэ пэ…

— Вы верующий, Савва?

— Ну, как сказать? Не воцерковлён, но крещён…

— Как и все мы тут, — отметила Лада. — А родом откуда?

— Из Молдавии. Точней, вырос там и школу окончил, а родился вообще-то в Средней Азии. Родители оба владимирские были, но отец — военнослужащий…

— Понятно… И что, хороша страна Молдавия?

— Хороша, — лаконично подтвердил он.

— А, может, и в Румынии бывали?

— Конечно.

— И что… интересно там?

— Кому как. Мне — очень даже.

(Разве расскажешь, промелькнуло в голове, в двух словах про те церквушки, пёструю роспись их наружных стен, про резные шатры над колодцами, про деревенских дворняг, что бродят с подвешенным — в виде полешка — грузом на шее, дабы далеко не убежали, не заплутали, не попались волку и медведю… Или про радугу в Карпатах, восходящую сквозь лёгкую морось, водяную взвесь и туман? Про это и написать-то не получается…)

— А мы, к сожалению, ничего о ней толком не знаем. Ну, Дракула, ну Чаушеску… А, вот ещё: главный национальный поэт у них, кажется, Эминеску, да? Но у меня, по правде сказать, он в своё время что-то не пошёл, — простодушно сказала Лада. — Смутно запомнилось из предисловия, что судьба у него какая-то ужасная, и то, что вообще-то он был — Эминович, но поскольку там такая фамилия звучала слишком (вот ведь!) по-славянски, он её трансформировал…

— Да, всё так, — подтвердил Савва.

— Интересно. Надо как-нибудь попробовать к нему вернуться… А вообще, это ведь один с молдаванами народ, или, во всяком случае, — один язык, да?

— Язык — точно один. Ну, с поправкой на развитие в разных государствах. А вначале, когда к Союзу их присоединили, находились даже такие «переводчики», что якобы переводили — с румынского на молдавский. То есть просто с латиницы на кириллицу переписывали…

— Ловко! — рассмеялась Лада. — А вы, кстати, Савва — мне Юля сказала — тоже ведь переводчик? С какого языка? Языков?

— С итальянского. С того же молдавско-румынского. Ну, с английского ещё могу, так или иначе…

— С итальянского! — восхитилась она. — Впрочем, они ведь оба с молдавским романские? Так что неудивительно… Ну, молдавский вы, должно быть, в школе учили, а итальянский где?

— В Литинституте.

— В Литинституте? Но я, вроде, слыхала, что там готовят переводчиков только национальных литератур: советских, СНГ… И что из иностранных там можно разве финский выучить, поскольку — Карельская АССР, бывшая Карело-финская…

— Ну, тогда и про молдавский-румынский надо добавить. А вообще, у вас устарелые сведения. До распада СССР так оно и было, но с тех пор-то уж, как-никак, больше десяти лет прошло. Так что у нас в Лите давно европейские языки на хорошем уровне поставлены…

— Без пяти двенадцать, — робко произнесла Юля.

— Ого! Включай ящик, что ли…

Та щёлкнула откуда-то взявшимся пультом — оказалось, под потолком на кронштейне был укреплён небольшой телевизор, который он даже и не заметил. Президент как раз начинал поздравление. Лада ловко зажгла свечи и быстро выключила верхний свет, а он занялся бутылкой, успев сказать:

— Не знаю, как оно себя поведёт… Опасаюсь за скатерть.

— Ничего, тут салфетки, — беспечно ответила та и подставила ему в ряд три бокала.

Он придержал пробку, туго толкавшую в ладонь; слава богу, эти девушки не стали испуганно взвизгивать от раздавшегося хлопка, а лишь символически поаплодировали. Он разлил шампанское под как раз зазвучавшие куранты, да так, что пена почти не потекла из бокалов.

— Ну, с новым счастьем!

— С Наступающим!..

Когда подъелось и допилось всё, что было, хозяйки убрали со стола и подали чай, к которому, кроме варенья из яблок и варенья из смородины, нашлась даже припрятанная коробка шоколадных конфет.

— Спасибо, милые хозяйки, — сказал он. — Очень рад неожиданному знакомству. Вы мне сегодня устроили праздник…

— Без вашего шампанского никакого праздника бы не было!..

— Боюсь только, что с ответным визитом смогу вас пригласить к себе никак не раньше лета… У меня пока полный кавардак.

— А у вас там что, двухуровневая квартирка, должно быть? — полюбопытствовала Лада.

— Если так можно назвать… Внизу — кухня с террасой, да наверху… сперва предбанник, потом комната. А всё-таки, — не удержался он, чтобы полюбопытствовать в свою очередь: — почему «китайский домик»?

— А!.. Ну, раньше, в моём детстве, крышу вашего мезонина ещё было видно с электрички, когда к станции подъезжали. Это потом там ангар какой-то непонятный выстроили, да ещё деревья вымахали, загородили всё на свете. А мезонин, в окружении сосен, мне напоминал изображение на вазе одной китайской, старой такой, из папье-маше; куда она делась, ума не приложу… Короче, «китайский домик» показался — пора на выход!.. И участок у вас там, должно быть, имеется?

— Да, маленький совсем. Там у меня дровяной сарайчик, с тех времён, догазовых. Я бы хотел его вообще ликвидировать, а на том месте посадить какое-нибудь дерево мощное. Или ещё что придумать…

— Это вы с Юлей должны посоветоваться. Она здесь такие райские кущи разводит — летом увидите…

— Правда? Что ж, Юля, проконсультируете меня тогда на сей счёт?

— Хорошо, — серьёзно ответила та.

— Ну, спасибо ещё раз. Пожалуй, мне пора. Если какие проблемы — зовите… Давайте, телефон продиктую!

— Я запомнила, — пробормотала Юля, снова порозовев.

— Неужели наизусть? — удивился он.

— Да. У меня память такая…

— Ну, тогда ваш диктуйте. Я такой памятью похвастаться не могу, лучше вобью. — Он достал мобильник.

Юля продиктовала ему свой номер. Лада по поводу этого её «я запомнила» не выказала никакого удивления, кажется, глубоко задумавшись о чём-то своём. Она, надо сказать, всё время производила какое-то двоякое впечатление: говорит, вроде бы, с самым искренним интересом и участием, но при этом, похоже, ухитряется параллельно пребывать мыслями где-то далеко от предмета беседы… Такое было ощущение.

Но когда он, окончательно распрощавшись и натягивая на голову капюшон, уже выходил в ночь, она вдруг окликнула его:

— Савва! А ведь я, кажется, была не права, что ничего не знаю о Румынии, кроме Эминеску да Чаушеску. Теперь вот вспомнила: Ана Бландиана же! Знаете такую поэтессу?

— Ещё бы!..

Лада рассмеялась, помахала рукой и захлопнула дверь.

Ну и ну, только и мог подумать он, выходя на улицу, — это уже, пожалуй, чересчур… это уже даже перебор — знать и про Эминеску, и про Бландиану тоже… Или наоборот: и Бландиану, и Эминеску тоже?..

В небе прогремел первый из бесконечных фейерверков, запускаемых в праздничную ночь.



Седьмого числа Снежанка с утра позвонила ей, огласив свою новую идею: «Юль, я чего подумала: давай, за тобой заеду сначала? Вместе к Тине и двинем, а то ты ведь не была у неё, ещё заблудишься…»

Явно захотелось поглядеть, где и как живёт подружка, прежде чем они отправятся на девичник. А если Снежанке чего взбредёт — не отвертишься. Пришлось соглашаться: заезжай, конечно, и долго объяснять, как именно сюда добраться. Что ж, если надо — пусть поглядит; в конце концов, в доме порядок, чего надеть — подобрано и наглажено, подарки собраны и уложены…

Эти подарки, за которые не стыдно, она купила на днях, основательно прогулявшись по разным дальним торговым точкам, вовсю уже заработавшим, полным праздношатающегося народу, не знающего, чем занять себя на длинных новогодних каникулах. У неё-то как раз шла сессия, но голова уже одурела от зубрёжки, так что — провались оно всё и будь, что будет… Тем более, лишение стипендии теперь крахом не окажется — после того, сколько она получила от своей работодательницы в эту удивительную новогоднюю ночку.

Начиналось-то оно всё прескверно. Та позвонила двадцать девятого, днём, прямо спросив: где в этом году празднуешь? Нигде? Одна? Тогда — умоляю, выручай! Ни за что б тебя так не обеспокоила, если б не форс-мажор внезапный… (Что там за форс-мажор, разумеется, и не намекнула даже.)

И как тут откажешься? Покорно согласилась, как существо безвольное и зависимое. Пробормотала только: боюсь, не сумею, я ведь никогда ещё… Всё привезу, всё объясню, не волнуйся! Ему же, вообще, на даче нравится, тебя он знает и не должен особо закапризничать…

Прикатила тридцатого днём, когда она, Юля, уже, между прочим, успела с утра последний зачёт сдать и вернуться, — и подкинула ей своё сокровище. Дала целый ворох инструкций и, как только сокровище заснуло, усвистала назад в Москву. Очень была какая-то собранная, как струна, и бледная — бог весть, чего уж там такое у неё могло стрястись…

Затем, конечно, сокровище пробудилось, и началась вся эта нестерпимая канитель. До чего, всё-таки, тяжело с такими маленькими — они совершенно не способны усидеть на месте и постоянно держат в напряге. Какая же это бесконечная нудятина: стой, ты куда, сейчас уронишь, шнур не трогай; мишки-мячики, сажания на горшок (боже, за что мне это?), переодевания, умывания… И, чуть что, — хныканье, переходящее в рёв, требование то мамы, то няни… ну, когда же этому придёт конец, легче, наверно, камни весь день таскать, честное слово!..

Ел он отвратительно, только одно какое-то пюре из всего привезённого набора удалось скормить полностью. Позвонившая наутро узнать, как дела, драгоценная мамаша посоветовала зайти во время прогулки в супермаркет и купить такое же пюре плюс ещё пару наименований (денег накануне она оставила).

Пока, однако, прособирались с ним на эту прогулку, уже стемнело. Идти пришлось далеко, за линию… Ну, а потом вдруг этот… спаситель-избавитель… Ксаверий, он же Савва… По правде сказать — и поверить поначалу было трудно, что такие красивые, хорошо воспитанные молодые люди могут водиться где-то здесь, поблизости.

Ну, а эта, как нарочно, — сразу же тут как тут (а ожидалась-то только назавтра — во всяком случае, она так её поняла). Хотя, конечно, если б не явление мадам хозяйки, то красавец бы вскоре откланялся — и поминай, как звали…

Когда он ушёл за своим шампанским, Лада задала пару уточняющих вопросов про подробности сего скоропалительного знакомства, иронически покачала головой: «Подумать только!.. Жизнь прекрасна и удивительна. Ну, Юлечка, поздравляю с Наступающим, а это — за моё спасение, плюс заодно вместо подарка. Да-да, не спорь — я ж понимаю, как тебе с непривычки-то тяжко пришлось. А подарок я собиралась было купить, присмотрела энциклопедию одну по растениям, но потом думаю — вдруг это только для дилетантов выглядит так прекрасно, а для тебя она и неактуальная совсем. В общем, сама себе выберешь что-нибудь, хорошо?»

В конвертике оказалась такие купюры, что она даже растерялась. Тут не то, что энциклопедию, тут, с её-то скромными запросами, несколько месяцев вперёд можно жить-поживать, даже не думая ни о каких приработках! Снежанка, например, сказала б на это что-нибудь вроде: поимели Юленьку и тут же заткнули рот крупной денежной суммой… Но ей-то, небось, хорошо рассуждать в подобном духе! А она, Юля, тогда лишь пробормотала в ответ, чего в подобном случае полагается, и принесла не только припасённый для Лады сувенирчик — игрушку-зверушку, символ года, но и классную ёлочку из стекла, которую недавно сумела выкопать из залежей разного китча на городских развалах и собиралась везти Тине. Теперь Тине, да и другим девчонкам тоже, она успеет прикупить чего получше, а ёлочка пускай красуется в центре стола, за отсутствием настоящей! И коробку конфет припрятанную выложила тоже.

Наутро после этой ночки Лада встала раньше неё — мелкий, конечно же, разбудил. Успела и прибрать-помыть после вчерашнего, и завтрак какой-то из ничего соорудить, и вывести ребёнка во двор погулять; ухитрилась даже, пока он топтался по пояс в снегу, помахать лопатой и расчистить дорожку к калитке, после чего, кажется, откапывала свою машину и прогревала мотор. Как-то у неё всегда получается со всем управляться — спокойно, не суетясь, как бы между делом, размышляя о чём-то своём, постороннем… Не отнять!

После ещё искала по шкафам книгу какого-то автора — Кортасара, что ли, а найдя, собрала ребёнка и укатила, наконец, с ним в Москву. Напоследок сказав тоном заботливой старшей сестры: «Ну, отдохнёшь теперь перед телеком денёк, да и начинай заниматься! Когда первый экзамен-то?.. Вот-вот, пора…»

Будто она и без неё не знает!

…Снежанка, разумеется, сама заблудилась в трёх соснах, сто раз созванивались, пока, наконец-таки, не возникла в калитке, приветственно махая ей, мёрзнущей в ожидании на крыльце.

— Вау, вот это дом!

Влетев в прихожую и не успев толком раздеться, затараторила сходу:

— Ни фига себе, сколько ж тут комнат-то всего?

— Ну, как считать, — замялась Юля, — если кухню взять как столовую…

— Где? Вот эту? Ой, да тут чуть ли не зал целый, а не кухня! Конечно, считать! А наверху что?

— Там хозяйкина комната. Тогда — шесть, значит…

К счастью, подниматься наверх Снежанка всё-таки не стала, но по нижнему этажу пробежалась основательно, сунув в нос в каждую из дверей.

— А тут типа гостиная, что ли? Книг-то, книг — представляю, сколько они пыли собирают! А вообще, знаешь, на что похоже — на моих деда с бабкой квартиру. Прям винтажный интерьер тридцатилетней давности! Только вместо компа тут должна стоять машинка печатная, ну и телевизор — не «Самсунг», а вроде «Рубина» какого-нибудь…

— Да, здесь специально почти всё оставлено, как было; ремонт — только косметический. И машинка, кстати, сохранилась, только в шкафу где-то…

— Ой, а вот тут прелесть комнатка! Обожаю печворк — одеяла лоскутные. Изразцы эти печные… А сама печка что, в прихожую выходит? Её топить можно?

— Теоретически — да. Сейчас отопление давно уже газовое, а печь — на случай перебоев каких-нибудь. И для романтики — как она говорит. Тут ведь когда-то вместо прихожей кухня была, всё перестроено…

— Но мне, вообще-то, камины нравятся, а не печи. А ты-то сама где обитаешь?

— Вот здесь, — сказала Юля, открывая дверь в комнатку с маленьким оконцем, бывшую кладовку, где кроме полок для белья, прикрытых занавеской, помещались только узкая койка, стул и тумбочка.

— Меня устраивает, — добавила она, упреждая снежанкину жалостливую реакцию. — Я сама выбрала.

Та, впрочем, отнеслась спокойно:

— Ну, ты ж тут ночуешь только, да? А так-то, весь дом, считай, в твоём распоряжении? Все удобства, ванна настоящая (плафон там расписной мне понравился!) … Компьютер вон, даже. Что, и Интернет тоже есть? Офигеть! Может, и линия выделенная?

— Нет, карточки покупаю.

— Всё равно повезло. Тем более, если кроме электричества, говоришь, ни за что вообще не платишь. Классно ведь!.. Но ей-то, хозяйке, какая выгода? Что б кто-то жил-сторожил просто?

— Конечно. Кошку кормил, цветы поливал… А, главное, чтоб котёл не отключать газовый на всю зиму. Это же дому во вред.

— А сама-то редко наезжает?

— Да нет, вообще она и зимой бывать любит, а летом так и не вылезает почти…

— Ясно, — подытожила Снежанка. — Два этажа, внизу пять комнат… или шесть?

— Один этаж да светёлка, — поправила Юля. — И с той стороны ещё веранда примыкает, большая такая…

— Слушай, а тебе не страшно тут одной?

— Нет, я привыкла, — твёрдо сказала Юля. — Улица населённая, в большинстве домов люди круглый год живут. Слева старики, справа семья целая, с детьми, а напротив, через дорогу, — такая, вообще, соседка… Чуть посторонний какой забредёт на улицу, она уже на стрёме. Если что подозрительным покажется — сразу выходит со своей собачонкой, а та такой лай подымает — у всего посёлка уши закладывает. Кого хочешь разгонит.

— Да я не про то, что кто-то обязательно в дом залезть должен…

— Не залезет — тут в окнах, думаешь, переплёты такие необычные? А на самом деле это решётки специальные…

— Не, я про то, что — жутко, наверно, ночью-то… шаги чудятся, в привидения верить начинаешь…

— Шаги тут только кошачьи. Жаль, эта красавица сейчас слиняла куда-то — тебе б понравилась! А привидений как будто не водится.

— Всё равно — смелая ты! — с уважением произнесла Снежанка. — Я б, наверно, побоялась…

Тут особо выбирать не приходится, подумала Юля. Это тебе, единственной дочке благополучных родителей, хорошо и никаких проблем…

— Ну что, чайник ставлю?

— Ты чего, опоздаем! — Снежанка уже полностью удовлетворила своё любопытство и была готова к добыче новых впечатлений.

— Тогда я сейчас быстро переодеваюсь, и мы на час пятьдесят успеваем…

Вскоре они, гуськом по узкой протоптанной дорожке, добрались до магистральной и, слава богу, относительно расчищенной, улицы Серафимовича, а там припустили в сторону станции. Навстречу попался лишь один старик, да разок проехала машина…

— Тут у вас всегда так пустынно? — спросила Снежанка.

— Сейчас — да.

— Романтика, конечно: снег, тишина. Но я б лично так жить не смогла, мне городскую кутерьму подавай…

Однако почти на подходе к станции они нагнали шагающую впереди пару — мужчину и женщину… точнее, Савву и какую-то девицу в дублёном полушубке, с непокрытой рыжеватой головой…

— Здравствуйте, — пробормотала Юля, когда они их обгоняли.

— Здравствуйте, Юля, — улыбнулся Савва. — С Рождеством Христовым!

— И вас тоже!

Она заставила себя даже не бросить взгляда на девицу. Проявлять излишнее любопытство невежливо, да и вообще, какая ей разница, как та выглядит и откуда взялась… Небось, не местная; значит, навещала его тут. Подружка, стало быть… А теперь вот — наверняка в Москву едут. Или же он её провожает…

Им со Снежанкой надо было в противоположную сторону, в город-спутник в нескольких остановках от посёлка. Они еле успели на свою электричку. В вагоне Снежанка, отдышавшись, спросила, с кем это Юля только что здоровалась.

— Да так, с соседней улицы один, — сдержанно ответила та.

— Видный мен, однако! Подумать только, какие на ваших выселках водятся…



Через пару часов Юля смотрела с высоты девятого этажа на городские огни в сгущавшихся уютных сумерках, мерцающие, словно по воде расплывающиеся, и рассеянно слушала странные песни группы «Ночные снайперы», которые так обожала Тина.



Я несла её молча, мою страшную тайну,

от окна к окну, от порога к порогу…



Тина-Валентина была из семьи довольно состоятельной — её родители сейчас были в Италии, катались на горных лыжах. Она единственная из них, девчонок, училась на платном отделении — как подозревала Юля, её и приткнули-то, не заморачиваясь, в их вуз главным образом потому, что расположен близко к дому. Во всяком случае, ни одного живого растения, кроме ёлки, увешанной одинаковыми, по европейской моде сезона, серебристо-синими шарами, ни одного гербария или хотя бы пейзажа на стене в этой большой, солидно упакованной квартире не наблюдалось. Рождества самого по себе тоже никак не чувствовалось: Тина подала пиццу с креветками, всякие навороченные салаты с авокадо и вялеными помидорами, затем — круглое деревянное блюдо с разными сырами, на французский лад. А также — брют и сложносочинённые коктейли на текиле.

Юля отвернулась от окна и посмотрела через приоткрытую дверь, как Тина, Снежанка и Лера курили за разорённым столом. Лера-Валерия, в отличие от пухленькой брюнетки Тины и от долговязой и какой-то несбалансированной, словно всё ещё растущий щенок, Снежанки, была девушкой идеального роста и сложения, с прекрасными длинными волосами оттенка «тёмный орех», правильными чертами лица и загадочным прищуром зеленоватых глаз. У Леры уже имелся любовник — не какой-нибудь там бойфренд, сокурсник и ровесник, а тридцатилетний архитектор, не то женатый, не то всё-таки разведённый; правда, на сию тему та почти не распространялась. Но, главное, Лера обладала настоящим талантом в их будущей профессии — так считала Юля, которой давно хотелось пообщаться с ней как-то покороче, чем получалось всегда.

И вот — в кои веки оказались в одной тесной компании, а особо не пообщаешься: то дым коромыслом (некурящая Юля была вынуждена держаться подальше), то досужая болтовня пополам с песнями вот этими странными…



Кошка хочет курить.

У кошки намокли уши.

Кошка хочет скулить —

ей, как и собаке, хоть кто-то, да нужен…



— Ну чего, кофейку? — вопросила Тина, начиная лениво собирать пустые тарелки и переполненные пепельницы. Направляясь с ними на кухню, она крикнула: — Юльк, ты где? У меня?.. Вот и сиди там, мы к тебе сейчас придём, а то тут нескоро всё выветрится…

В тинину комнату, где Юля куковала у окна, девчонки принесли подносы с чашками кофе, конфетами «Рафаэлло» и бутылкой ликёра «Малибу», водрузили всё прямо на середину мягкого пушистого ковра и расселись-разлеглись вокруг. Вечеринка на западный лад пошла на лад восточный, тем более что Тина ещё зажгла индийские ароматические палочки, которые ей кто-то сегодня принёс. Ещё она не забыла захватить магнитофон и поставить очередную «снайперскую» кассету.

— Жаль, что они разошлись, — сказала Снежанка, кивнув на магнитофон и изрядно добавляя себе в чашку ликёра. — А вообще, мне Светка больше нравится, чем Арбенина.

— Да ты что-о!.. — обиженно протянула Тина.

— А мне — Агузарова, больше их всех, вместе взятых, — заметила Лера. — Что она теперь делает в Америке, непонятно…

Девчонки заспорили — впрочем, не слишком активно. Потом Тина воскликнула: «О, „Алмазный британец“, моя любимая!» и прибавила звук.

…Когда-нибудь

я расплету клубок

и между двух зеленых холмов

я увижу следы, а пока —



я вспоминаю тебя.

Я вспоминаю тебя,

мой алмазный.

Я вспоминаю тебя.

Я вспоминаю тебя,

мой алмазный британец.



Какие прекрасные лица

у тебя.

Глаза твои

по золотой дороге.

И скорость двести километров в минуту

в одном экипаже. С болью



Я вспоминаю тебя…

Что всё это значит, раздражённо думала Юля, пытаясь вникнуть в текст, просто поток бредового сознания, да и только. Но будоражащая мелодия с этими скрипичными запилами захватывала, возносила невесть куда, и становилось ясно, с кем отныне будет ассоциироваться у неё мифическая фигура какого-то неведомого британца, да ещё с какой-то стати алмазного… С тем, кто невольно испортил ей сегодня днём всё настроение — с кем же ещё?



— Нельзя ведь постоянно обманывать родное государство! — весело произнесла утром Нютка, выбираясь из-под одеяла. И тут же добавила: — Не бойся, я пошутила: принуждать мальчиков к сожительству — не в моих правилах!..

«А что, собственно, ты тогда проделала-то?» — подумал Савва.

— Ох, ну и холод у тебя, всё-таки! — воскликнула она, торопливо натягивая свои шмотки. — Думай, что хочешь, а в душ не полезу…

— И так хороша, — согласился он сквозь зубы. — Давай, омлет готов почти…

Нютка спустилась следом за ним в кухню, на ходу усмиряя, заплетая в косицы свои знаменитые буйные волосы, жёсткие, как медная проволока, и почти такие же цветом — ему всегда было непонятно, природная это рыжеватость или всё-таки хна какая-нибудь? Скорей всего первое, усиленное вторым…

— А я тебе про Аргуновского-то рассказывала? Пытается журнальчик замутить, поэзия плюс эссеистика…

Плеская себе в лицо водой, вытираясь, усаживаясь за стол, Нютка, как ни в чём ни бывало, продолжала вчерашнее — то есть изложение новостей, запас которых у неё всегда был неиссякаем.

С Нюткой они вроде как дружили (именно что дружили — до сегодняшнего, получается, утра!) ещё с Лита. С первого курса, когда он, к большому неудовольствию родной семьи, уехал из своей свежеотделившейся провинции в бывшую метрополию, гигантский мегаполис, переживающий смутные времена. И, что говорить, слегка подрастерялся, попав в маленький, совсем камерный и домашний, но отнюдь не благостный вуз на Тверском бульваре, а также в буйную его общагу на улице Добролюбова, — где он обитал единственным из своей группы, что, кроме него да Соны из Еревана, состояла сплошь из московских девочек и мальчиков от благополучных еврейских семейств.

Нютка тоже была урождённой москвичкой, но в общаге ошивалась часто. А вообще-то — владела огромной запущенной квартирой на Соколе, квартирой необычной планировки (со ступеньками, ведущими на нижний уровень, окошками в коридор и прочей экзотикой — ничего подобного ни в Москве, да и нигде ещё, ему больше видеть не доводилось), стоившей, небось, целое состояние и перевидавшей уйму пьянок самых разношёрстных компаний. Её отец, не одобрявший богемных дочкиных наклонностей, был каким-то чиновником и жил со своей второй семьёй; мать вообще давно перебралась за границу. Нютка училась на отделении поэзии и в студенческие годы прославилась тем, что каждые каникулы, и не только, моталась по Европе автостопом, иногда устраиваясь там на какие-то нелегальные работы, а после публиковала в разных журналах и альманахах свои отчёты в форме маленьких поэм-верлибров. Некоторые ему тогда нравились; почему не нравились другие, он терпеливо объяснял ей по её настоятельным просьбам. Нютка не обижалась, утверждая, что доверяет его вкусу — в отличие от вкусов участников своего творческого семинара и его руководителя — поэта, и впрямь, какого-то больно уж советского, устарелого. Его, Саввины, стихи, Нютка похваливала, первая публикация в серьёзном издании произошла по её протекции; при этом она горячо одобряла, что он не пошёл на отделение поэзии, а пошёл в переводчики: всё ж профессия, чему-то учат, не то, что эти их бесполезные обсуждения стихотворных потуг друг друга. Сама она была к языкам способна, но ленива: могла немного объясниться на нескольких, но вот читать — разве что со словарём.

Теперь Нютка писала всякие заметки для разных журналов, а ещё сдавала одну из своих комнат студенческой паре. Она и ему в своё время, когда в аспирантуру он попал только заочную и общаги лишился, комнату предлагала; он, однако, отказался — бесплатно, по дружбе, не хотелось (как чувствовал?), а настоящую плату бы не потянул. Ничего, перебился тогда — жил то у одних уезжавших на время знакомых, то у других. Тем временем в Молдавии умер отец, а вскоре и мать тоже… Они с сестрой продали родительскую квартиру. Суммы, которую он получил, конечно, не хватало даже на жалкую, «убитую» однушку в дальнем Подмосковье. Но кто-то из знакомых надоумил: а чего, собственно, так упорно цепляться за крольчатники эти бетонные? За городом можно разжиться хибаркой, а то и полдомика поприличней какого присмотреть; минусов, конечно, много, зато — реально. Так и оказалось. Короче, ему удалось неплохо подкалымить на одной удачно подвернувшейся временной работе, потом ещё — призанять, а уж после, объединив всё вместе, купить вот это жильё, которое ему приглянулось сразу.

Однако, как выяснилось, — владеть законно приобретённой недвижимостью ещё не означает права в ней прописаться. Нужно было получать российское гражданство, для чего потребовался обман государства в форме фиктивного брака. Нютка предложила свои услуги. Зачем ей это было надо, он так и не понял. Быть может, решила, что пора украсить родной паспорт штампом — хотя бы таким, липовым, если по-другому что-то никак не срастается?

Намеревалась даже сходить с ним в загс бесплатно (опять «чисто по дружбе»), а потом ещё и устроить для прикола пьянку среди своих, посвящённых… Но он разузнал, сколько обычно стоит подобная процедура в среднем, и всучил ей эту сумму сразу же, а от пьянки решительно отказался, нафига нужны такие комедии.

К прошлой осени он, наконец, получил гражданство, прописку и перебрался сюда со своим скопившимся за московские годы скарбом — главным образом, книгами. Развод они собирались оформить где-нибудь не раньше весны, поскольку Нютка опять окунулась в какие-то свои неотложные дела и поездки. На Новый год обменялись эсэмэсками; «Поздравляю законного супруга!» — написала Нютка. Ему казалось, что она должна быть в это время не то в Польше у матери, не то в Питере, однако ошибся, и прямо накануне Рождественской ночи Нютка вдруг прозвонилась, объявив, что возвращается сейчас на машине с друзьями из поездки в Переславль-Залесский, и вот решила спонтанно заглянуть к нему на огонёк, поглядеть, как обжился…

В его планы на вечер это никак не вписывалось, но пришлось тащиться встречать Нютку на шоссе, где её высадили какие-то знакомые американцы, любители российских достопримечательностей. Она с любопытством обошла всё его жилище, куда попала впервые, искренне пожалела за тесноватость и предстоящую канитель по обустройству, однако при этом, поглядев сверху на заснеженный участок и уютно освещённые окошки дачи напротив, согласилась: что-то в такой жизни всё-таки есть!.. Потом они заболтались под приглушённую радиотрансляцию из Храма Христа Спасителя, уговорив почти полную походную фляжку с джином, которую она выставила, и, разумеется, пропустили все электрички. У него, к счастью, имелась раскладушка, которую он ей поставил внизу, на кухне, где было больше места и больше тепла. Что не помешало ей под утро подняться к нему наверх, влезть под одеяло и прижаться с томным: «Я продро-огла!», хотя на ощупь оказалась вовсе даже горяча. А дальше — понятно: слаб мужской человек, чего тут ещё скажешь…

Он теперь, разумеется, досадовал: какого чёрта, с Нюткой хорошо иногда выпивать и чесать языками, но вообще-то она, с её балансированием на том краешке, за которым уже плещутся оголтелый цинизм и вульгарность, — точно не в его вкусе. Как женщина. И запутывать ясные доселе отношения было совершенно ни к чему. Сам виноват, идиот безвольный…

— Так ты — к Готовцевым, значит? — отодвигая чашку и закуривая, поинтересовалась Нютка лениво.

— Да. Поехали вместе, — предложил он, хотя ему вовсе не улыбалось, чтобы Нютка — с неё станется — весь вечер самодовольно на него поглядывала и отпускала двусмысленные шуточки.

— Не, неохота что-то в это благостное семейство. Я вообще в последнее время поняла, что из всего выпуска нашего только тебя нормально воспринимаю и ещё двух-трёх человек буквально. Остальные обмещанились мгновенно как не знаю кто, а что за надежды, блин, подавали!.. Лучше уж я сегодня с хмырём одним повстречаюсь, давно набивается…

Они снова изрядно проболтали, пока, наконец, не спохватились, собрались и отправились в Москву. Почти у станции их обогнали Юля с какой-то девчонкой.

— Что за киски? — спросила Нютка.

— Одна — знакомая, с соседней улицы, — лаконично ответил он. — Другую не знаю.

— Соседки у него тут юные, понимаешь… Не скучно, гляжу, в твоей глухомани.

— Не скучно, — подтвердил Савва.

Всю дорогу, в электричке, потом в метро, Нютка держалась как обычно, будто ничего и не было вовсе. И только перед тем, как выбраться из битком набитого вагона на свою станцию, прижалась к нему особо тесно и интимно хихикнула, чмокнув куда-то в скулу: «Ладно, не дуйся! Дам развод, как было обещано…»

«Вот же зараза», — подумал он и поехал дальше, на «Водный стадион»; Готовцевы снимали там двушку минутах в десяти от станции.

У Готовцевых, к которым он явился первым, замечательно пахло настоящим Рождеством: живой елью, мандаринами, какой-то птицей, запекаемой с яблоками, сладким пирогом — всем сразу. Худющий Антоша накрывал на стол, а круглолицая Танюша, с аккуратным, чуть выпирающим под фартуком животиком, возилась на кухне. Старший ребёнок — серьёзный немногословный пятилетка — тихо сидел в своём углу за рисованием; получив в подарок книжку и коробку с паззлами, отложил фломастеры и принялся углублённо всё изучать.

— Танюшке нельзя, а мы с тобой сейчас по аперитивчику!.. Аргуновский тоже обещал сегодня приехать, знаешь?

— С девушкой, — добавила Танюша, ставя перед ними плошку с горкой крупных вяленых маслин. — Ты-то, Саввушка, когда приведёшь кого-нибудь?

— Дай человеку обжиться сперва, и за ним не заржавеет! — уверенно заявил Антоша. — Ну, со светлым праздником!..

Антоша, с которым они вместе заканчивали аспирантуру, был родом из города Бологое, а Танюша и вовсе с Урала, но оба, конечно, остались в Москве — как большинство иногородних сокурсников. Антоша подвизался в разных изданиях и много где преподавал, а Танюша, в своё время учившаяся на детской литературе, теперь с одной соавторшей писала романы для подростков в православном ключе, неплохо, кажется, этим зарабатывая.

Сидя среди такого лада и склада, можно было не сомневаться: всё-всё у этих ребят будет путём, закрепятся в столице окончательно, заимеют собственную квартиру, вырастят здоровых благополучных детей, Антоша станет профессором и так далее… Причём — без помощи и протекций, без особого напряга и сетований, методично, последовательно и согласно. Наглядный успех от неустанных трудов плюс некоторой скромной удачливости.

Не симпатизировать им, их жизнеустроению было невозможно. Но при этом Савва отнюдь не был уверен, что у него самого получилось бы вести настолько добродетельное существование. Если б даже и захотелось когда-нибудь…



Лада обошла весь этаж книжного на Тверской, от худлита до сувениров, потом ещё постояла над ступеньками, ведущими вниз, в букинистический, но сказала себе: нет, на сегодня хватит. Руку и так оттягивала корзина, где поверх трёх книг, двух журналов и одного альбома (здесь разве удержишься!) лежало ещё и несколько глянцевых путеводителей — надо было заранее поразмыслить насчёт лета, ведь ей минимум месяц полагается провести на тёплых морях. Хотя (вот честно!) совершенно никуда неохота, так и просидела бы на родимой даче, изредка выбираясь сюда, в Москву, в которой летом — тоже своя особая прелесть…

Она направлялась к ближайшей кассе, где стояли два человека (народу в этот час здесь не так много), когда заметила Валерию Ильиничну Новодворскую, собственной персоной. Неся с довольной улыбкой изрядную стопу печатных изданий (жаль, не разглядеть, чего выбрала), доходившую почти до внушительного двойного подбородка, валькирия прошествовала к другой кассе, как специально для неё тотчас открывшейся, и довольно любезно защебетала о чём-то с продавщицей.

Надо же, подумала Лада, расплачиваясь, какими мы можем быть пушистыми в приватной действительности! Надо Ульянке рассказать. Или взять да попросить для неё автограф, та бы поместила его на пробковый щит над своим рабочим местом, увешанный разнообразными материалами, — куда-нибудь между «Декларацией прав человека» (от ООН; преамбула), «Декларацией девственности» (от Елизаветы Лавинской, с понтом внучки Маяковского) и свежей карикатурой на президента…

Однако, получив в каждую руку по увесистому фирменному пакету, Лада оставила эту мысль и побрела на выход. На улице падал снег, на ходу превращавшийся в дождь, пешеходы спешили мрачные и озабоченные, машины привычно теснились в нескончаемой пробке. Её машина была припаркована возле Долгорукого, но пускаться в тягостный путь домой (надо было на метро сегодня ехать, а назад, с поклажей этой, такси взять!) ещё рановато; можно где-нибудь посидеть, полистать приобретённое в тепле и покое. Ближайшая кофейня на этой стороне — большая и шумная, но на противоположной вроде была ещё какая-то, поменьше… Она спустилась в переход и двинулась на поиски.

Уже минут через десять, устроившись за столиком и ожидая свой латте, достала лежавшие сверху глянцевитые книжечки — «Крит», «Кипр», «Сицилия», «Португалия»… Всё это здорово, конечно, но ей никогда особо не нравилось валяться на пляже; ей подавай живые путешествия. Но с Терёхой далеко от отеля не отъедешь, надолго на местных нянек не оставишь, пусть они там и вполне надёжные. Придётся куковать у моря до одурения, разве что Ульяшу зазвать к себе на недельку… А, кстати, отчего во всём том полиграфическом многообразии ей «Румынии» не попалось, не говоря уже про «Молдавию»? Как же тот вьюноша, Савва, сказал про эти края… не вспомнить, как именно, но — со значением, и ему почему-то хочется верить. Ибо самое интересное находится там, где никто и не думает искать, известное дело… А прикольно было б, когда Октавин небрежно поинтересуется — мол, отдыхать-то уже собрались куда? — ответить ему что-то вроде: «Да, в Констанцу на недельку. Потом — в Бухарест, ну ещё в Тимишоару там, туда-сюда. А на обратном пути — в Кишинёв проедем…» Она представила бесконечную протяжённость паузы, которая бы последовала, и лучезарно улыбнулась официантке, принёсшей заказ.

Приятное местечко, подумала Лада, осматриваясь по сторонам, — в меру демократично, в меру респектабельно, никто не дымит и не шумит; мне такое нравится гораздо больше, чем навороченные заведения с навороченными ценами. Причём, дело не в ценах, они-то — вот ведь как всё обернулось — нам теперь вполне позволительны…

Вообще, кто бы мог представить — точно не я! — подумала Лада, что однажды вдруг превращусь в праздную женщину с золотой кредитной картой, с собственной тачкой; квартира — тоже практически целиком в моём распоряжении, у ребёнка — няня на полный день. А ещё — загородный дом с собственным садовником, сторожем и помощником по хозяйству — правда, все эти три роли выполняет одна хрупкая девушка, но тем не менее…

Но ведь в целом-то, надо признать, бытовая повседневность качественно изменилась для всех, даже для не имеющих кредиток и тачек. Что тут говорить — жить вообще стало если не веселей, то удобней и приятней; ещё совсем-совсем недавно, с десяток, ну, может, с дюжину лет назад большинство здесь сидящих даже в глаза не видало обычный йогурт и белый шоколад, киви и авокадо, замороженные морепродукты и даже рафинированное масло в пластиковых бутылках… А все эти памперсы и тампексы, тесты на беременность и зубные нити… Чего там ещё? Пиццы и суши. Специальные корма для домашних животных. Пластины от комаров. Уколы у стоматолога, которые обезболивают по-настоящему, вот чего не забыть!.. Не говоря уж о мобильниках, видаках и компьютерах едва ли не в каждом доме. Многим теперь уже кажется, что так было если не всегда, то издавна. До чего быстро человек («человек-подлец», как у классика) ко всему привыкает…

Вот воскрес бы сейчас Виталич, приземлился здесь, посидел со мной, я бы заказала ему какой-нибудь экзотический сорт чая — чаелюбом он был страстным… Узнал бы, что улица за окнами снова зовётся Тверской, также как Кропоткинская — опять Пречистенка, Ленинград — Петербург и далее везде; и что, например, заброшенный храм в его посёлке прекрасно отреставрирован и в нём идут службы, а недалеко от станции, на противоположной стороне, поставлена ещё и славная часовенка. Ну, а после, покончив с чаями, бы мы уже с ним вернулись в наш любимый книжный. Пускай бы поглядел на штабеля русских философов, на ряды эмигрантов трёх волн, на все эти мемуары и альбомы по искусству, в которых можно закопаться с головой… На всё то, что он выискивал по журналам периода ранней перестройки, ну, иногда уже и покупал в виде плохо, торопливо изданных сборников на скверной бумаге… В общем, всё это, плюс ещё многое, многое — как на блюде и в лучшем виде! Небось, глазам бы своим не поверил. Обмер и замер.

Ну да, подумалось дальше, — сперва бы замер от счастья, а потом — ознакомился с тем, о чём пишут в газетах… увидал, чего кажут по ящику… услыхал бы, каким языком при этом изъясняются… Узнал бы, что творится на самом верху; что сейчас в провинции; что сталось с его НИИ и с отраслью в целом… Так вот — лёг бы, пожалуй, отвернулся к стене и преставился снова, не иначе. Не надо нам такого счастья, покорнейше благодарим.

Она рассеянно подцепила ложечкой крупную, глянцевитую ягоду ежевики, венчавшую десерт. Вид — будто из мармелада, но на вкус вроде живая… хотя и пресная. Должно быть, такие вот, одинаково-здоровенные, выращивают, как на конвейере, где-нибудь в специальных оранжереях Евросоюза. То ли дело настоящая, лесная — мелкая, сладкая, но с ощутимой терпкой ноткой… Жаль, что в саду у Виталича никогда не росла. Ничего, взамен у нас имеется ирга, ничуть не хуже. Не говоря о малине и чёрной смородине. А также о садовой землянике, которую хорошо бы посадить в этом году. Интересно, к какой ягоде больше благоволят вкусовые рецепторы Томилова?

Последний всплывший вопрос даже рассердил: что ж за фигня постоянно лезет в голову, к чему? Типичный пример идиотского всеядного любопытства, смехотворного по сути, когда одинаково сильно хотелось бы узнать: кто любимый поэт; жив ли твой отец и чем занимается; держишь ли домашнее животное; в какой стране выбрал бы родиться, коли не у нас… — и совсем тривиальное, приземлённое: чай ты пил сегодня утром иль кофейком встречал этот серый мартовский денёк? Кому последний раз дарил презент и какой именно? Что за музыкальный сигнал звучит у тебя в мобильнике?.. И прочая дурная бесконечность.

На что не упади взгляд — всё наводит на мысль о связи предмета с объектом. Неотступные эти гадания не дают ровным счётом ничего — только душу разъедают попусту. А он как был фантомом, так и остался, — даже просидев однажды напротив тебя минут двадцать пять подряд (дотронуться можно!), даже обращаясь персонально к тебе, даже улыбнувшись при встрече и на прощанье вполне приветливо… своей, типа, неповторимой улыбкой. Чуть заметной, чуть рассеянной, чуть застенчивой.

Ну, и что? Ну, и всё. Поминай теперь, как звали. Даже в чём одет был, не отложилось. "Вместо черт — белый провал…" Чёртова литературщина!..

Вот ведь участь, когда в мыслях всё время два фантома: что ушедший в мир иной Виталич, что пребывающий в мире сём, но тебе параллельном — то есть главным образом экранном — Томилов…

И только один Терентий — не фантом, а живая реальность, которую можно держать и не отпускать, тормошить, дуть в затылок, устраивая «взрыв на макаронной фабрике» — по крайней мере, в том цеху, где выпускают лапшу в виде спиралек… И лелеять надежду, что однажды они с ним смогут общаться всерьёз, как равные собеседники. Бог весть, конечно, когда ещё такое случится… Зато сейчас она к нему, малому-неразумному, отправится — и даже Веру Петровну отпустит пораньше. Когда возишься со своим дитятей, о глупостях забываешь. Она подняла руку, прося счёт.



Март перевалил за половину, но если в Москве весна ощущалась давно, то здесь, в посёлке, снег по-прежнему лежал плотно. А ночью опять здорово намело. "Белой женщиной мёртвой из гипса наземь падает навзничь зима", — мысленно продекламировал Савва, взглянув с утра на двор. Вечно тут будет лезть в голову разная пастернакипь — место такое, думал он, разгребая снег лопатой. А как, интересно, классик справлялся с расчисткой своей подъездной аллеи — неужто каждый раз самостоятельно? Тут, вон, крошечный пятачок по сравнению с его пространствами — и то умаяться можно при таких заносах… Впрочем, у гениального дачника имелись домочадцы и даже, кажется, прислуга…

Освобождая от снега дорожку, Савва, однако, раскочегарился настолько, что ему и по завершении хотелось махать лопатой дальше и дальше. Не предложить ли услуги дворника кому-нибудь ещё? Было воскресенье, немного за полдень, но на стороне соседей царило полное безмолвие — похоже, дома никого.

Тогда он набрал номер Юлии и изложил своё предложение.

— А я как раз сама собиралась этим заняться, — пробормотала та, явно оторопев от неожиданного звонка.

— Так не начинайте! Иду к вам…

Машины сегодня нет, отметил Савва, походя к дому на Полежаева. (Неужели подсознательно ожидал увидеть? Признаться, так…) В доме напротив за забором заходилась истерическим лаем какая-то шавка. Там на крыльце он различил монументальную фигуру тётки в накинутом китайском пуховике, неотрывно, в упор его разглядывавшей. Что ж, сельская жизнь диктует свои порядки… Савва приветственно кивнул ей, как будто давней знакомой, прежде чем вступить на действительно знакомую и дружескую территорию.

Отсалютовав от калитки Юле, караулившей его в дверях, лопатой: мол, всё при мне, возвращайся в дом, занимайся своими делами, Савва сразу приступил к работе. Шавка смолкла, так что, время от времени приостанавливаясь, он мог слушать замечательную тишину, нарушаемую лишь негромкими редкими звуками: треском ветки, вспархиванием птицы, проезжающей где-то далеко машиной… впрочем, подобное длилось только до начала дальнего гула очередной электрички, накатывавшего чуть ли не через каждые пять минут. Те электрички, что не останавливались, трубили и грохотали особым образом, Савва уже умел это различать. Ощутимый шум и почти полная тишина чередовались в строгой последовательности. Летом плотный зелёный барьер всё смягчает, поглощает — но сейчас…

Чуть передохнув, он вновь споро принялся за дело. Не прошло и часа, как ровные, достаточно широкие дорожки были проложены — одна устремилась к крыльцу, две легли по сторонам, под окнами. Он перевёл дыхание, воткнул лопату в самый большой сугроб и начал отряхиваться.

Юля, вновь показавшись в дверях, принялась сбивчиво благодарить и, увидав, что он собирается уходить, жалобно вскричала:

— Заходите же… чай вскипел!

— Да спасибо, Юлечка, я не собирался вас от дел отвлекать…

— Нет, ну как же… Пожалуйста!

— Ну, хорошо — только одну чашку…

В прихожей она сказала:

— Вы раздевайтесь, руки мойте и вон туда проходите, а то я в столовой сегодня с рассадой вожусь, все поверхности заняты…

— Рассада, уже? — удивился он.

— Ну да, маргаритки, табак душистый, сальпиглоссис… ещё кое-что. Ведь март как-никак, пора…

Комната, где он оказался на сей раз, была довольно большой, светлой, окнами на три стороны: справа — на передний двор с плодами его трудов и дальше, через забор, на улицу, слева — на безмолвный сад, полностью занесённый снегом, и прямо — на видневшуюся поблизости, тоже над забором, серую крышу соседского дома. На эту сторону, помимо окон, в стене угадывался ещё один дверной проём, задрапированный какой-то разноцветной, разрисованной занавесью, — стало быть, тут имелся выход наружу, ныне либо заложенный, либо крепко запертый до лета; видимо, туда примыкало (примыкает?) ещё одно крыльцо, машинально определил Савва.

А все простенки в комнате занимали книжные шкафы либо открытые стеллажи; в одном месте стояла даже древняя этажерка, из тех, которые, как ему казалось, давно исчезли из быта. На самом большом книжном шкафу (кажется, это и есть ореховое дерево?), почти под потолком, выстроился ряд неких фигурок, бюстиков, безделушек, чуть ли не пресловутых слоников из допотопной мещанской старины, такой ныне трогательной. При этом у одного из окон стоял письменный стол с компьютером. Да, не дачная какая-то в этом доме чувствуется обстановка, а вполне городская, только слегка такая… старорежимная. Что ему как раз было по душе. И до чего просторно — прямо на большую семью, тоже из прежних каких-то времён…

Савве хотелось подойти и рассмотреть всё поближе, в первую очередь, конечно, книжные корешки — но тут торопливо вошла Юля с чайным подносом и попросила помочь, кивнув на круглый столик возле дивана. Савва снял с него вазу с сухим букетом и учебник — по дендрологии, как значилось на обложке; Юля водрузила поднос на вязаную шаль с кистями, которой столик был накрыт, забрала у него книгу и вазу, куда-то их пристроила, потом зачем-то включила торшер, притаившийся в углу, но тут же и выключила… Наконец, сама присела у письменного стола, развернув вращающееся кресло в сторону него, Саввы, расположившегося на диване.

— Как там Лада, приезжает иногда? — спросил он, опуская в чашку кружок лимона.

— С того раза — нет, звонила только, — ответила Юля ровным голосом, глядя в пол. — Хотела выбраться, но Терентий приболел.

— Ну, а летом они что — живут тут?

— Да. Бывает, — с мая чуть не до октября. С небольшими перерывами. Особенно, если погода удачная…

— Погода дачная, удачная, — пробормотал он, привыкши рифмовать всё машинально. Отпил из чашки и, откинувшись на диванную спинку, сказал: — Юль, а давай уж на ты, что ли?..

— Давай, — согласилась она так же ровно и отстранённо.

— Ты хоть бы о себе что-нибудь рассказала. Я, вон, вроде, свою биографию в тот раз изложил. А ты-то у нас — откуда, прелестное дитя?

Она произнесла название городка, смутно ему знакомое.

— Это ведь наукоград, кажется? А он что — к Московской области относится, или…

— К Московской. Но — на самом краю, отсюда не близко.

— И как там сейчас, неужто вся наука остановилась?

— Почти вся. Кто уехал, кто сменил занятие…

— Грустно. А у тебя там что, родители?..

— Нет, умерли.

— Ох ты, соболезную. У меня — тоже, но ты-то ещё юная совсем…

— Мне уже почти двадцать два, — сказала Юлия мрачно и чуть ли не с вызовом.

— С ума сойти, как много! — улыбнулся он. — Правда, я думал, что тебе не больше восемнадцати где-то… А вот мне — мне летом двадцать восемь стукнет, не шутки.

— Я в универ наш после техникума поступила, — пояснила она, — так что в группе — самая старая.

— Звучит смешно: старая! Но, а вообще, — ты что, получается, совсем одна, или братья-сёстры…

— Брат, — сказала она после паузы. — Только мы не общаемся.

И добавила твёрдо, без экивоков:

— Пьёт.

— Понятно, — сказал он с полагающимся сочувствием в голосе. И тоже добавил, тоже выдержав паузу: — Ну, мне пора. Дел полно. Спасибо за чай, в этом доме заваривать умеют!..

Поднимаясь, Савва повернул голову и только тогда обратил внимание на картину, висевшую над диваном: портрет седого, но крепкого человека с обветренным лицом и каким-то молодым, весёлым взглядом, стоящего на фоне густых еловых веток, в дождевике и сапогах. В ногах сидела охотничья собака, кажется, лайка, не спускавшая с него глаз. Охотник? Вроде без ружья, так что, может, просто грибник, дачник… Неизвестно, что за художник живописал, скорее даже любитель, однако какую-то личностную незаурядность передать ему вполне удалось.

— Это, должно быть, Ладин отец? Или дед?

— Дед, кажется, — рассеянно сказала Юля. — Или дядя…

Когда Савва ушёл, она постояла у окна, глядя на идеально расчищенную им дорожку — от крыльца до калитки. Снег, к счастью, прекратился; бог даст, не один день ещё можно будет любоваться этаким совершенством. Что ж, повезло!.. Но почему всякий раз, как лично с этим «алмазным британцем» пообщаешься, в душе поселяется какая-то досада? Вот бы сейчас послушать снова эту песню, да записи нет…

В столовой заголосил брошенный мобильник. Соседка бесцеремонно вопрошала, кто такой сегодня к ней приходил и с какой целью. Пришлось терпеливо объяснять, потом выслушивать местные новости, скудные и совершенно пустые…

Отделавшись, наконец, от Катерины Семённы, Юля расставила все горшки и ящички с рассадой по подоконникам и принялась устало вытирать-выметать рассыпанные повсюду комья земли. Потом вымыла руки и вернулась в большую комнату, где в окна уже глядели сумерки, задёрнула по очереди все шторы и включила свет. Устало взяла с подноса чашку, из которой он пил, повертела в руках и подумала: тебе, значит, летом будет двадцать восемь? А ей летом будет тридцать два. И тут же сама поморщилась своим мыслям: ну и что из того? Вряд ли ему это так важно. А уж мои обстоятельства, про которые тут расспрашивал из вежливости, — совершенно точно до лампочки. Лада, кстати, в своё время выясняла про них куда дотошней, и приняла ближе к сердцу. Что, впрочем, понятно: надо же знать, кого селишь в своём доме…

Она тогда окончила первый курс, год тяжёлый, полуголодный, и не знала, куда податься после летней сессии, где устроиться, чтоб заработать, наконец, хоть что-то путное на жизнь. И, между прочим, это Тина предложила: знакомая, мол, знакомых (Катерина Семённа, кто ж ещё!) спрашивала, нет ли каких студентов по садовой части, вроде как соседка по дачному посёлку себе подыскивает… Посёлок оказался совсем неподалёку. Участок большой, со сложным рельефом и истощённой почвой; много хвойных, много тени, но и островки-лужайки на солнечных местах; в целом же очень сильно одичавший. В отличие от дома — тоже старого, но свежеотремонтированного (при ней ещё что-то докрашивали снаружи и доклеивали внутри, наводя последний лоск). Молодая хозяйка в хипповом комбинезоне, с распущенными длинными волосами и белобрысым младенцем в кенгурушке, показывала владения: вот самая старая сосна, она, похоже, больна — неужели рубить придётся? (Увы…) И весь этот подлесок тоже?.. Малинник вон как разросся, а ягоды — мелкие совсем, что-то с ним делать надо… Беседка тоже разваливается, зато сирень превосходная, а вот — жасминовый куст, мой любимый… (Тоже мне, жасмин — чубушник обыкновенный!) А сарай у нас — крепкий вполне, в нём целый склад хозяйственный вмещается… А тут для шашлыка у нас площадка, дальше обычно немного тюльпанов и нарциссов сажаю, но не в этом году. А вот здесь я грядки с зеленью всё-таки разбила, вроде света много, но что-то плохо у меня всё растёт… (Ещё бы — здесь явно завоз нормального грунта требуется.) Короче, мне нужен человек понимающий, способный оценить, так сказать, размер бедствия и объяснить, какая тут перепланировка возможна и с чего, вообще, следует начинать…

Весь июль Юлия приезжала почти каждый день, возилась с тем, что было, привыкала, наблюдала, старалась вчувствоваться. Измеряла, черкала в блокноте. Потом, узнав, что в доме есть компьютер, попросила доступа и изобразила в цвете все свои четыре варианта по переустройству. Над ними они просидели до ночи. Лада загорелась самым смелым, если не сказать безумным, и точно самым дорогостоящим, с сухим ручьём и рокарием; следующей весной было решено приступать.

В тот раз она впервые оставила её ночевать, а вскоре предложила перебраться жить до осени — работы текущей хватало, чего туда-сюда мотаться. А потом, в конце августа, оставила одну в доме на две недели, отбыв в Италию…

Когда начался учебный год, Юля продолжала приезжать по выходным — сажала многолетники и луковичные, сгребала листву и обкладывала посадки… За сентябрь и октябрь ей было заплачено столько же, сколько за каждый летний месяц. Так много денег на руках не оказывалось ещё никогда. Правда, и покупок тогда как раз требовалась прорва — и куртка зимняя, и сумка новая, джинсы и ещё масса разного по мелочи. А, главное, первый мобильник — без него уже было никак!.. И всё равно оставалась приличная сумма на жизнь — жизнь, а не существованье на ту смехотворную стипендию и нечастые приработки. Теперь можно протянуть до самой весны, а там её снова поджидает такой же классный заработок, хотя и дел, пополам с экзаменами, будет просто-таки ой-ёй…

Тогда-то Лада и спросила прямо (они сидели у костерка, жгли сучья и всякий мусор) — отчего это она, юная девушка Юля, готова работать всё лето, всю осень без отпуска, без перерыва, и даже ни разу домой не съездит — ведь там, вроде, брат, какие-нибудь друзья детства наверняка? Ведь городок-то её родной — можно сказать, рядом?..

Юля молча подкидывала сухие ветки, уворачиваясь от искр. Родной городок… когда-то родной… Что и говорить, место замечательное; хотя, попробуй, объясни, в чём его прелесть. Почти никаких скверов, садов и вообще посадок (хотя нет, голубые-то сербские ели на центральной площади прижились; но это всё вкрапления эпизодические) — а почему? — а потому, что строился целиком в лесу. Точнее, встраивался в лес, и, удивительное дело, довольно бережно встроился. В результате — чего тут особо подсаживать, ветки и так всюду в окна заглядывают: и хвойных много, и осины, и рябины, и даже орешник одичавший встречается… Дома, конечно, — многоэтажки, но столько разных серий с интересными планировками, такие и в Москве-то, неизвестно, встречаются ли?

В шестидесятых, семидесятых (когда родители туда попали по распределению) — место известное, модное, стильное, на западный манер: теннисные корты, бассейны, кафе всякие; да и в магазинах снабжение по тем временам считалось отличным. А какие лектории, библиотеки — то Аксёнов припожалует, то Жванецкий, то Высоцкий с концертом заявится, то Никитины поют… Всё для вас, дорогие товарищи учёные, молодые и не очень!

Товарищи учёные ощущали себя солью страны, излучали неподдельный энтузиазм. Который особенно полыхнул в перестройку; даже отец, тогда молодой завлаб, куда-то там выдвигался, мотался в Москву на митинги… Вот и доизлучались. Самого же отца потом и подкосил полный развал его института, не оттого ль и разболелся, и умер рано?..

Но детство — детство было просто безмятежное. Обычная советская семья — мама-папа-старший брат. Ясли-сад, школа, Дом детского творчества. Летом — подмосковный пионерлагерь, а потом с родителями — то Прибалтика, то Крым, то Пицунда. Братец всё время ею командует, иногда вредничает — но ведь старшие вечно пытаются третировать младших, всё в пределах нормы. Тем более, когда он начинает совсем зарываться, родители одёргивают решительно; так что её всё это почти и не напрягает. Витька вообще-то неплохой по натуре, просто — взрывной, неусидчивый, обожающий устраивать всяческий тарарам. Витька занимается плаваньем и лыжами, в его гоп-компании все бренчат на гитарах, гоняют до снега на велосипедах, фотографируют и проявляют плёнку в домашних условиях. У неё свои интересы — рисование, макрамэ, икебана, гербарии. Спецшкола у обоих математическая; Юля математику не любит, но твёрдые четвёрки получает исправно. Витька в точных предметах успевает получше, но в целом тоже не отличник. Он отнюдь не глуп — просто обычная расхлябанность подростковая, которую родители проморгали, пропустили из-за политической вакханалии, так их захватившей; ну, и всего того, что за ней последовало. Старайся он побольше, учись получше — всё сейчас, наверно, могло быть по-другому… Но отца не стало, а Витька, закончив школу, в институт баллов не добрал. Ну, и отправился в армию, да не просто в армию — в Чечню, как оказалось…

Волновались, переживали, понятно, страшно. И когда, наконец, вернулся живой и практически невредимый (ранение было, но, к счастью, пустячное) — казалось, всё теперь позади. Мать прекраснодушно рассчитывала, что он пойдёт работать и учиться, и жить (НИИ её к тому времени практически умерло, она смогла найти работу только в школе, низкооплачиваемую, с непривычки тяжёлую) станет полегче, повеселей, ну хотя бы — спокойней и надёжней!.. Ага, спокойней. Настолько спокойней, что и знать не будешь, куда бечь…

Это материно прекраснодушие, привычка до последнего не видеть ничего плохого, всегда находить всему удобное объяснение, оправдание — Юлю раздражало издавна. Как и эта тошнотворная банальность, которую та не преминула изречь, когда Витка провалился при поступлении: «Ну и ничего, каждый парень должен отслужить, чтобы стать человеком!» Каким таким, мама, человеком он может стать, если первый год будут гнобить его, а второй — гнобить он сам? А тут ещё и настоящие военные действия…

Короче, когда эта смесь тупой агрессии и острого истеризма в Витькином обличье воцарилась в доме в ранге хозяина, мать по-прежнему уговаривала себя и дочку: ничего, ему надо освоиться, привыкнуть к нормальной жизни, ведь столько перенёс, бедный, ну и так далее. Когда всё же попыталась показать его психологу — огребла по полной за одно только намеренье… Продолжала, вздыхая, покорно стирать-готовить на домашнего тирана, который искать работу, похоже, и не думал, целыми днями тупо просиживая с пивом у телеящика в бывшей их детской, из которой сестру сразу выставил, только по вечерам уходил куда-то к дружкам — то до полночи, то до утра… Хоть бы он однажды уже не вернулся — такие мечты начали возникать достаточно скоро; а и как не начаться, если при нём даже простой выход на кухню из их с матерью комнаты сопровождался тревогой и опасением? Кто-нибудь представляет, каково существовать в собственной комнате, как в клетке? Похуже, между прочим, любой гнусной коммуналки…

Потом дружки стали приходить к уже нему, к ним, и теперь, как правило, не с пивом, а с чем покрепче, известное дело; тут, наконец, и до матери дошло, что так жить невозможно. В конечном итоге им пришлось буквально сбегать — собрав в течение одного дня только самое необходимое… До сих пор жалко, что в окне-фонаре, где у неё был целый зимний садик, осталась, в числе прочего, любимая азалия. Которой она так старательно обкладывала корни снегом с улицы и льдом из холодильника, что эта хрупкая капризница расцвела вторично — и до невероятия пышно! Всё было зря, всё, разумеется, погибло…

Их пустила жить к себе в знаменитый городской «Дом-муравейник» давняя подруга семьи, что перебралась в Москву, замутив там с кем-то на пару какой-то бизнес. Денег за съём с них не брала (а у них в любом случае не было), только квартплату вносили, за свет и прочее. Повезло, в общем. Мать с ностальгией вспоминала, как они с отцом, поженившись, в этом же самом доме получили такую же однокомнатную, и какая была жизнь весёлая и беззаботная. Как потом, когда родился Витька, им дали двухкомнатную, но такую просторную, в доме серии «Пентагон»… Где родилась потом она и откуда теперь пришлось так спешно съехать.

Разве можно было вообразить такое, постоянно плакала мать. А вот нечего было всё время верить в лучшее, закапываясь в эту дурацкую веру, будто страус в песок, думала Юля. В этом ей виделся какой-то постыдный инфантилизм.

Мать внезапно умерла от инфаркта, когда Юля уже училась в техникуме, на озеленителя. Деньги на похороны собирали всем миром, если б не школа и не та самая благодетельница, подруга семьи — страшно подумать, что было б, настолько цены на это дело стали разорительными. Витька, разумеется, не дал ни копейки (да и откуда б?), зато устроил на поминках пьяный скандал…

— Ничего себе! — потрясённо произнесла Лада, когда она ей кратко (совсем кратко!) всё это изложила. — Но ведь ты там прописана… имеешь полное право на жилплощадь…

— Чтобы каждый день его маты выслушивать?

— Я имею в виду размен.

— Да он и слушать не станет. К тому же — квартира теперь совсем убитая, вряд ли бы кто позарился…

— Да-а, ситуация, — протянула Лада. И добавила: — Наверно, скажу банальность: жениха б тебе хорошего найти, москвича. Все бы проблемы тогда и решились…

Юля лишь плечами подёрнула. Конечно, банальность, да и с ложной притом предпосылкой. Она-то уже точно знает: полагаться нельзя ни на кого, кроме себя. Самый лучший человек может измениться так, что и не узнать будет, потому попадать в зависимость от близких — шаг опрометчивый. Впрочем, тебе и таким, как ты, это вряд ли понять — благополучным, абсолютно защищённым и уверенным в завтрашнем дне…

Лада, между тем, немного помолчала и сказала:

— Слушай, а хочешь, оставайся здесь, живи всю зиму, если не побоишься, конечно. Я-то много раз одна ночевала, и нормально. Иногда только бывало: странные какие-то звуки сверху, вроде как гул еле-слышный такой, даже не по себе слегка… Оказалось — это снежная масса при оттепели с крыши так тихонечко-тихонечко съезжать начинает… А вообще тут спокойно, и соседи нормальные, сама видишь…

Юля подумала, вспомнила общагу со всем её бардаком (в техникумовской, как ни странно, было и то лучше), громкую восточную музыку, которой, пополам с запахом анаши, замучили соседи-студиозусы с солнечного Кавказа, и решилась. И ни разу пока о том не пожалела. Наоборот, оценила, насколько ей повезло.

Впрочем, выгода у них с хозяйкой-работодательницей — вполне взаимная. Так что можно просто сосуществовать на паритетных началах и в душу друг другу не лезть. Ни к чему это совершенно.



На верхней палубе, где был сервирован фуршет, оказалось ужасно холодно; с другой стороны, чего же ждать от начала апреля? Лада поняла, что оделась, может, и уместно, но всё же чересчур легко. Теплоход только что отчалил от Краснопресненской набережной, откуда ещё неслись последние аккорды военного оркестра, сопровождавшего открытие навигации. Пёстрая публика, в которой она уже успела заприметить пару медийных персон, принялась веселиться сходу; некоторые, впрочем, прихватив тарелки-бокалы, спускались по лестнице вниз, погреться.

Раздался возглас: «Ну что, будем Белый дом брать?»; ответом стали приветственные вопли, а кто-то рядом принялся рассказывать, что мэрия уже обвинила хозяев этого плавучего клуба-ресторана, названного «Крейсер Аврора», в провокации, и запретила останавливаться у городских причалов.

Москва проплывала мимо серая, мрачная; такое уж время года, ничего не поделаешь. Через месяц-полтора, в мае, будет совсем другое дело, да и после неплохо. А уж если бабье лето выдастся удачным…

— Позволите? — раздалось над ухом. Стюард предлагал ей плед, который, оказывается, начали разносить дамам.

Очень кстати!.. Закутываясь, Лада заметила, что её исподтишка разглядывает, попивая шампанское, пожилой господин, и даже узнала, кто это — знаменитый адвокат, часто мелькающий по ящику как в специальных передачах, так и в дурацких шоу. Боже, какие серьёзные часы на запястье; что за манжеты, запонки, зажим для галстука! А костюм, небось, пошит в Лондонграде, не иначе. Сам же обладатель выглядит как-то мельче, невзрачней, чем на экране; кажется, так оно всегда и бывает. Хотя, Томилов…

Лада отказалась развивать промелькнувшую мысль, взамен постаравшись взглянуть на себя глазами сего адвоката (который, конечно, успел её просканировать до того, как задрапировалась поданным кашемиром): девушка среднего роста, облачённая в комплект из топа, рукав реглан, и зауженных брюк, цвет — «пыльная роза». Не первой уже юности девушка; пожалуй, приятная, однако, какой-то неформат в ней чувствуется… Толстой, конечно, не назовёшь, но пару-тройку кило можно было б и сбросить. Волосы неплохие, масти — ближе к светлой и, кажется, свои, натуральные, но чёлка, пожалуй, слегка отросла, вон, в который раз её поправляет; а пальцы-то, кажется, даже без маникюра, виданое ли дело! Или, может, это новая мода теперь у них — бесцветный лак, естественный вид? И макияжа почти никакого — оно, впрочем, даже по-своему хорошо, непривычно только… В общем, пригламуренна — но как-то не до конца, не полностью. И, похоже, — одна тут совсем, что странно.

— Простите, мы, случайно, не знакомы? Я могу запамятовать…

— Боюсь, нет.

— А… вы что же, без спутника?

— Спутник, увы, бросил и удалился по своим делам…

— Как можно!..

— А, впрочем, на ловца и зверь…

Лада кивнула на Октавина, что неторопливо протискивался к ней через толпу, небрежно помахивая кистью взмытой руки. И, как всегда, напоминая своим вежливо-сдержанным неудовольствием на челе какого-то киноактёра для характерных ролей.

Господин адвокат приподнял брови, переводя глаза с него на Ладу: похоже, Октавина он знал, и видеть его, должно быть, привык с несколько другими спутницами.

— Прости, задержался, — отрывисто бросил Октавин, подходя. — Пойдём вниз, стол заказан.

— Андрюша, привет, дорогой!..

— Здравствуйте, Викентий Матвеевич.

— Может, познакомишь со своей очаровательной дамой?

— Лада Алексеевна — мать моего сына. А тебе, думаю, господина Дальского представлять не надо?..

— Конечно. Очень приятно…

— Так вон оно что! Замечательно. И сколько ж у тебя, мой милый, этих сыновей-то?

— Да немного. Всего четверо.

— Ого! Ведь и дочки, кажется, есть?

— Не без того.

— Хо-хо! А вы, Лада (можно мне, старику, вас по-простому, без отчества?), чем занимаетесь?

— Пока — сыном, — сказала она. — А через месяц ещё огород прибавится…

— Замечательно! Самые достойные занятия для женщины. Вот бы все…

— Боюсь, Викентий Матвеевич, мы вынуждены вас покинуть…

— Конечно, Андрюшенька! Ступайте, милые, подальше из этой Арктики. Я скоро тоже…

Они спустились вниз, в ресторан с революционно-конструктивистским интерьером.

— А кухня, что, в духе военного коммунизма? — предположила она, усаживаясь за столик в, слава богу, тихом уголке.

— Тут итальянская, кажется, — ответил Октавин, рассеянно заглядывая в меню. — Не против?

— Ты же знаешь, я согласна на всё, кроме гадов морских и собачатины. Закажи сам что-нибудь, ладно?.. Ну, а теперь полюбуйся на младшего инфанта. Последняя фотосессия, — добавила она, когда официант отошёл.

Октавин, сделав заинтересованное лицо, принялся листать снимки, но почти сразу же зазвучал Бах, и он отдал ей телефон.

— Ты где? — Голос маман, как обычно, излучал онтологическое безадресное неодобрение всему и вся. — Я звонила по городскому, никто не берёт трубку!

— Ничего не случилось?.. А, да всё в порядке, они ещё с прогулки не вернулись… Я? Я на пароходе. Меня вот Андрей Сергеич сегодня выгуливает…

— Андрей Сергеич? — Тон у маман заметно смягчился, появились чуть ли не заискивающие нотки. — Очень любезно с его стороны. А… Вера Петровна, что, задержится, если ты вернёшься поздно?

— Да, мама, мы договорились. Хорошо, передам. Ладно. Ну, давай, потом созвонимся… У неё прямо чутьё на твоё присутствие, — пробормотала она, отключившись. — Обычно звонка не дождёшься, а тут вдруг без всякого повода…

— Анна Николаевна? Надеюсь, она в добром здравии?

— О, да. Чую, меня ещё ждёт разнос, что согласилась занять твоё драгоценное время, чтобы докучать своими мелочными проблемами. Для неё серьёзные господа вроде тебя носят ореол особой святости.

— А я не тяну, по-твоему?

— Ну, что ты! Это даже не обсуждается. Кто ж ещё, если не ты!.. Правда, у неё — и несерьёзные господа… короче, почти все, кто штаны носит, — априори во всём правы и требуют предельной почтительности.

— Верный подход, — самодовольно усмехнулся Октавин, откидываясь на спинку стула, чтобы не мешать официанту. — Она у тебя, как я заметил, — высшей категории душечка.

Душечка была хотя бы доброй и простодушной, — подумала Лада и произнесла:

— Это точно. Если б у вас с ней нашлось время для взаимного общения, она бы быстро прониклась проблемами предоставления логистических услуг в высокотехнологических отраслях, и начала давать советы…

— А, кстати, вспомнил! Моя родительница тут чего-то говорила, что хочет вас с мелким позвать к себе — то ли на майские, то ли ещё когда… Уважишь старуху?

— Конечно… Кокин, кстати…

— Я не понял: что за кличка у него теперь такая?

— А, это всё Ульяша. У неё ж по матушке корни на Севере, в Вятке. Там в местных говорах крестная мать называется «кока».

— Да уж, звучит. А Ульяша, что — всё продолжает воевать с субпрефектами по поводу парковок и протекающих крыш?

— Ещё как! Не всем же светской хроникой пробавляться. Она б тут сейчас поглядела по сторонам и выдала памфлет в духе «А буржуазия между тем разлагалась»!

— Достойная девушка. Как лазанья?

— Фантастика.

— Тогда — за тебя.

— Спасибо. Ты сегодня очень мил…


В полупустом вагоне дневной электрички Савва занял место у окна. Сидевшая напротив студенточка сначала медленно перелистывала свою зачётку, потом долго разглядывала себя в карманном зеркальце. Видимо, ни то, ни другое её совсем не порадовало, отчего она грустно нахохлилась и задремала под стук колёс. Савва смотрел в окно, за которым неожиданно пошёл снег, да чем дальше, тем гуще — в конце-то апреля!..

От проплывающих окрестностей невозможно было оторваться — снег всему придаёт таинственности, хотя для него они всегда и без снега таинственны, даром что уже стали привычны глазу. Как там? — "Меня влекут дороги Подмосковья, как будто в них… закопан древний клад"?.. Или — "в них я закопала клад"? Точно не вспомнить, но чувство именно такое. Неудивительно — ведь земля эта, как-никак, и не в обиду вам, Анна Андревна, для матери-истории будет поценнее ваших питерских широт…

Вот только подумать — селились, как раскопали учёные мужи, со времён тут воистину незапамятных — аж пять тыщ лет назад, вообразить нереально. Финно-угры — как вроде бы считается, назвавшие главную тутошнюю реку Мос-квой («вода, сырость») … Славянские вятичи с кривичами, чьих костей из местных языческих курганов, вместе с бронзовыми поясными пряжками, височными серебряными кольцами, гривнами из витой проволоки предостаточно лежит под стеклами местных краеведческих музейчиков, и чья версия «моск» — мозглый, промозглый, сырой, топкий, слякотный — нам лично представляется более близкой к истине… Наконец, ещё вроде и представители балтийских каких-то племён — короче, все те, что, благополучно перемешались в тесто, из коего, собственно, и выпеклось нечто, названное после великороссами. Из этих, стало быть, дрожжей, на этих самых равнинах…

И сколь бы, значит, мелкое селение на упомянутой реке, от которого в данный момент удаляемся на северо-восток, ни ширилось, ни укреплялось, и кем бы столь же бесконечно ни бывало оно атакуемо — всё это, похоже, не слишком задевало здешние, окружавшие его, поселения — редкие, точечные… Ибо — несложно насельнику схорониться вместе с нехитрым скарбом там, где не пройти никакой неприятельской коннице: тёмный ельник, сосновые боры, волшебные берёзовые рощи, но чаще всего — нескончаемый смешанный лес, с глубокими оврагами, потайными охотничьими тропами, болотами, где до сих пор можно запросто сгинуть без следа…

Потом всё, конечно, разрослось — постепенно, очень постепенно — монастыри, крупные сёла на торговых путях: те же Мытищи с пресловутым чаепитием, та же вотчина боярина Морхинина по прозвищу Пушка — основателя рода, откуда наше всё… Ведь не один же неизменный Ганнибал, только и поминаемый, аж достали, в этом роду имелся; Ганнибал-то как раз — эпизодическое лицо с материнской линии, и только; просто оказалось лицо это в ряду прочих самым заметным по причинам чисто физического свойства… вот и вся вам недолга, — мысленно подытожил Савва и вспомнил, что между прочим, в селе этом, Пушкине, где хлеба давно никто не сеет, коров не держит и даже рыбы, поди, в узкой, извилистой и холодной реке Уче не ловит, — проживает, как он где-то недавно читал, прямой потомок того самого Пушки — девочка Лена, школьница; а может, уже студентка, время летит… Он, Савва, о том ещё не знал, когда побывал там однажды проездом. Село особо не впечатлило — кварталы одноимённого города, с которым оно слилось, подступили практически вплотную, вместе с вездесущим Макдональдсом, исказив все, какие можно, пейзажи… Бело-синий Храм Николая Чудотворца, правда, стоит высоко, стоит прекрасен, стоит прямым свидетелем старины… но, кстати, какой? Всего-то конца семнадцатого века, тогда как эта Лена Пушкина — сама по себе — свидетель, получается, века примерно четырнадцатого; не слабо так!.. Интересно, что можно чувствовать, кем себя ощущать, с рожденья обитая ровно в том самом месте, которое шесть с лишком столетий назад уже точно принадлежало твоему легендарному предку? Мало, надо думать, кому на свете выпадает подобное.

…Однако, как бы с тех давних времён всё оно тут ни строилось, ни разрасталось, ни множилось — лесов хватает по-прежнему, и плотность населения, стоит заметить, до сих пор невелика; всё жмётся к магистральным путям-дорогам, теперь вот и к железной, которой, кстати, немногим больше сотни лет.

Он попытался представить, как всё здесь обстояло, выглядело это бурное столетие назад. В общем, легко: редкие станции, деревянные настилы, паровозные гудки… Прибывающих господ, сплошь чеховских да бунинских персонажей, поджидают извозчики и доставляют, через лесные просеки и засеянные поля, в дачные посёлки — дивные дачные лопахинские посёлки, как бы там на них ни сетовал Антон Палыч; уж нам-то теперь можно судить по оставшейся малости…

От посёлков тех и образовались потом всевозможные подмосковные городки — когда слились в просторные зелёные агломерации с деревеньками, помещичьими усадьбами, слободами ткацких фабрик, фаянсовых заводов, паровозных депо… Славные, судя по не столь давним фотографиям, были поселения — покуда их не принялись уродовать ускоренной индустриализацией и типовым социалистическим строительством, так что в лучшем виде, в пору расцвета, просуществовать дано им было где-то с полвека, не больше.

Могла б, небось, вся эта местность развиваться как-то более по-человечески — и пейзажи теперь были б поприглядней, поухоженней, и не преобладало бы в них сейчас панельное убожество вперемешку с — то тут, то там — новорусским кичем, скверным подражаем Европе; чего говорить!.. Но сетовать поздно. Главное, — всё равно ведь душевные, невзирая ни на что, ландшафты; близкие, практически родные уже места… Прародина.

А вот (продолжим свои фантазии) воскресни здесь и сейчас те, столетней давности, и господа, и мужики на телегах, и путевые обходчики в картузах — как бы среагировали они на эту, проплывающую за окнами, действительность?.. Поразмыслив, он неожиданно для себя пришёл к выводу: да нельзя сказать, что так бы уж и ахнули.

Ну, в самом деле: машины, автомобили? Внешний вид и количество — это да, но не сам же факт — автомобили они в принципе, скорей всего видали, знают.

Силуэты торчащих новостроек? Высота и количество — безусловно, поразить способны. Но, ведь, с другой стороны, — не сама ж по себе многоэтажность, многоквартирность? В те времена — тоже не экзотика.

Буйство рекламных огней в сумерках? И тогда в Москве, пишут, по праздникам иллюминация бывала не слабая.

Самолёт в небе? Аэроплан они, опять же, видали; не видали — так слыхали от тех, кто видал…

Ну, что ещё? А, вот: мобильники, по которым все кругом болтают без умолку! Это — пожалуй; это для них будет непостижимей телефонной трубки в господском доме: барышня, соедините!..

Кстати, о барышнях. Женский пол — почитай, поголовно в штанах, от малюток до старушек!.. Вот где, на самом деле, шок; вот что, вероятно, поразило бы их всех наповал ничуть не меньше беспроводной связи…

А в остальном… Те же рельсы, те же, за окнами, речушки-поля-перелески, те же иной раз мелькающие луковки церквей, да и батюшки в бессмертных чёрных византийских одеяниях, наконец, с которыми время от времени вполне можно столкнуться в вагоне ли, на перроне… И даже названия станций в большинстве своём, как ни странно, не изменились — все эти Клязьмы да Мамонтовки, Ашукины с Абрамцевыми, Перловки, Тайнинки…

Короче, возвращаясь к тем, столетней давности, аборигенам: пускай бы им тут всё наверняка и не понравилось, а вот, однако ж, — узнали бы места родимые вполне. Вывод не может не радовать. Ему, Савве, нравится преемственность как таковая, почти во всём. По нему — так просто замечательно, когда спустя целое столетие — и какое! — из всех бытовых перемен лишь пара-тройка технических новинок да манера одеваться смогли бы всерьёз неприятно поразить непосвящённых.

По нему — вот бы ещё и век спустя всё тут примерно таким же и оставалось, и миновали бы самую милую (опять стихи, кто не в курсе) местность — и глад, и мор, и бомба, и климатические катаклизмы, и, что не менее опасно, тупое желание мегаполиса, ненасытного чудища, поглотителя пространств, расползаться дальше и дальше, подминая и пожирая всё кругом… Боже, пронеси!

Да, но а если даже, по чаяньям его наивным, всё так и сбудется — найдётся ли тогда парень или девчонка, что, сидючи в каком-нибудь сверхскоростном своём экспрессе двухтыща сто пятого-десятого года, — пускай бы и оплакав в мыслях ушедшее — сможет тем не менее кротко признать: а ведь, ничего, могло быть и хуже?.. Вряд ли, конечно; но кто его знает…

…Очнулся он вовремя — ещё чуть-чуть, и проехал бы остановку, предаваясь своим досужим видениям. Уже на перроне, в круговерти этой странной весенней метели, снова подумалось: как хорошо и правильно, что теперь мой дом здесь. Молдавия останется любовью неизменной (как и Италия, впрочем, — по-своему); но вот на этих пространствах — корни, с которыми удалось, наконец, воссоединиться. И, надо надеяться, — окончательно.

Вряд ли кому из московских друзей-коллег-космополитов дано такое ощутить, понять — ну, да и бог с ними; мы их любим не за это, в конце-то концов…



Лада вышла за ворота после обеда и неторопливо двинулась — но не на станцию, а в противоположную сторону. Спокойный серенький будний денёк, то, что надо: дороги просохли окончательно, но листья пока не распустились, лишь иногда встретишь дерево в зеленовато-серой дымке чуть приоткрывшихся почек… Хорошо, что успела поймать этот момент; Вере Петровне совсем не нравится бывать здесь в такое время года, но она-то давно планировала пройтись по посёлку, разглядеть до наплыва зелени, всё ли на месте, есть ли какие перемены… Последние года три никак толком не получалось.

Родная Полежаева как вымерла: кто на работе, кто носа наружу не кажет. Чем дальше идёшь, тем непривычней: то ли новые жильцы въехали, то ли дети прежних умерших хозяев повырастали, всё поменяли — ничего и никого не узнать. Да ещё заборов этих нагородили невозможных, сплошных!.. В детстве, когда они куда-нибудь неторопливо шли с Виталичем, частенько поедая на ходу карамель под названием «Гвоздика», фанатами коей были оба, то чуть не с каждого участка доносились приветствия: всё было видно на просвет через сквозные деревянные оградки или сетку-рабицу. Вот в этом, например, тёмно-красном домике с двускатной крышей и крошечным белым балкончиком, точнее в его палисаднике, летом всегда росли пионы немыслимой красы и пышности; Виталич говорил, что в Китае их ценят выше роз, и она охотно с китайцами соглашалась. А теперь и не узнать, высаживают ли их тут по-прежнему — за монолитным угрюмым забором можно разглядеть только новую крышу из металлочерепицы и тот самый балкончик, слава богу, оставленный робким приветом из прошлого. Кто же здесь обитал, разводил эти пионы? Кажется, некая благообразная пожилая пара, супруг — бывший врач, если она не путает, плюс наезжавшие из города дети-внуки… Кто обитает теперь — бог весть; можно, впрочем, справиться у Катерины Семённы…

А вот этот двухэтажный зелёный дом на две семьи, но с общим, ничем не перегороженным садом — не изменился, пообветшал разве что. Когда-то летом комнаты сдавали дачникам, множество детей носилось на велосипедах, стучало мячом по стене сарая, обрывало кусты с недозревшей смородиной, а она, Лада, приходила сюда покачаться на тарзанке. Тут и подружились с одной толстой девочкой в кудряшках, года на два старше, и та ей рассказала, откуда берутся дети. Что показалось тогда полной чепухой и глупостью, не заслуживающей даже внимания… Где теперь, интересно, та осведомлённая толстушка, как сложилась её судьба?.. А вот в следующем доме, похоже, живут теперь полные маргиналы — мусор прямо под окнами, гадость какая, забор практически обвалился, а от сарая осталась гора обугленных досок и листов железа. Позор улицы Полежаева!

А дальше — дальше Полежаева, собственно, кончается, упираясь в перпендикуляр Бродвея — так они с Виталичем именовали следующую улицу, игнорируя скучное казённое название. Бродвей тогда был негласным центром посёлка, здесь последовательно располагались: почта, отделение милиции, пара каких-то невнятных контор, затем — аптека, парикмахерская, магазинчик канцтоваров и игрушек «Машенька», продовольственный, булочная, что-то ещё… Летом добавлялись киоск «Мороженое» и бочка с квасом: какое мороженое, какой квас — разве сравнить с теперешними! Зато и хвосты туда тянулись изрядные, по жаре-то… Некогда любимая «Машенька» ныне, увы, обернулась прозаическими «Хозтоварами», советский продмаг стал обычным минимаркетом, а вот парикмахерская — знай наших! — преобразилась в салон красоты «Идеал», чью вывеску украшает профиль восхитительной брюнетки, лениво разглядывающей свои кроваво-красные ногти-когти…

Она двинулась туда, где на перекрёстке Бродвей слегка расширялся, образуя нечто вроде маленькой площади. В её центре, в крошечном скверике, который в разные годы являл разные степени ухоженности, — стандартного вида Памятник павшим. Однажды она от нечего делать почитала весь список полустёршихся фамилий и обнаружила: Кузнецовых числилось больше всего — не зря именно они, а вовсе не Ивановы, по статистике самая распространённая в России фамилия. А стоило напрячь внимание и сопоставить инициалы, то получалось, что из посёлка и его окрестностей с последней большой войны не вернулись три родных брата Кузнецовых, затем один сын первого из этих братьев, три сына второго и семь — да, семеро сыновей! — третьего… Четырнадцать, стало быть, ближайших родственников, плюс к тому ещё двое Кузнецовых, которые, согласно инициалам, вроде как сами по себе. Шестнадцать душ, вот так-то. Кроме того, значится единственная в списке женская фамилия — Ковалёва. (Медсестра?) А сколько ж, подумалось, Кузнецовых-Ковалёвых не вернулось, поди, с большой предпоследней, Империалистической, а сколько — с маленькой, Финской, войн; а сколько ещё и из лагерей… Но про то местная история умалчивает.

Сейчас у памятника — ни цветочка; вокруг небрежно припарковано несколько машин, но движение тут совсем небольшое, никаких зебр и светофоров нет и в помине. Дорогу время от времени спокойно пересекают старушки с сумками на колёсиках, мамашки с детками, стайки школьников (школа недалеко, через переулочек), славно оживляя серенький денёк своими яркими куртками-ранцами-кроссовками. Да, Бродвей — по-прежнему самое бойкое место; чем дальше, тем будет пустыннее…

Небольшой рынок — в конце улицы. Раньше то было пространство под открытым небом, где летом скромно торговали местными огурцами, кабачками, всякой садовой ягодой; ближе к осени начинались яблоки, махровые разноцветные астры, крепкие, гладкие, словно искусственные, гладиолусы, а также всякие замечательные грибы из лесу, сырые и сушёные, в связках. Ну, что ещё? Картошка, семечки, чеснок… Всё своё. Теперь здесь базарчик, заставленный разномастными палатками со стандартным товаром, произведённым где угодно, только не поблизости. И народу — полтора человека.

После базара дорога расходится на три рукава; и куда ж нам плыть? Влево пойдёшь — там техникум (теперь, небось, по обезьяньей моде уже переименованный в колледж), в который весёлые ребята гурьбой и с гиканьем валят с электрички утром и после обеда назад. Приятный там, кстати, учебный корпус, построенный в пятидесятые в стиле «сталинский ампир», с ложными колоннами. Деревянная общага за ним давно обветшала, потом и вовсе погорела, и вместо неё построили новую — за линией, в городе, что поспособствовало большему покою и порядку в посёлке. А пройти за этот корпус дальше — будет ещё целый переулок из аккуратных стандартных домиков, выстроенных для преподавателей — одноэтажных, на две семьи, со всеми удобствами, что в годы их постройки было делом довольно редким. За много лет каждый оброс садом, перекрасился, обрёл собственный вид и характер — как славно, что их успели возвести ещё до нового массового строительства, иначе, небось, сейчас бы там тупо торчала серая коробка.

Однажды она спросила Виталича, почему при злом Сталине строения возводили какие-то более человечные, чем при Хрущеве-освободителе? Ведь даже у встречающихся старых бараков — интересные продолговатые окна и портики, незамысловатый, но и не без изящества, декор; а что за уныние началось после… Виталич похвалил её за наблюдательность («Соображаешь, Лексевна!») и рассказал про историю борьбы с архитектурными излишествами и про то, как у одного местного мужичка, строителя, специалиста по оформлению фасадов, как и у всех рабочих его квалификации за ненадобностью сняли тогда высший разряд, и зарплату срезали существенно, отчего тот в результате в профессиональном плане опростился, а в бытовом — опустился и спился. (А как-то в другой раз, во время долгой прогулки, Виталич показал ей его дом со сложнейшей резьбы наличниками и подзорами, с причудливыми фестонами на воротах; ну почему она тогда не запомнила улицу? С тех пор не набредала на тот дом ни разу. Может, потомки несчастного хозяина по глупости перестроили его до неузнаваемости? Или тоже скрыли за одной из монолитных оград? Поди, узнай теперь; а как жаль!)

…А если прямо — потянутся старинные, по поселковым меркам, улочки, где некогда снимали на лето комнаты и скрипели перьями (и лишь продвинутые, поди, стучали на машинках!) советские писатели вроде Фурманова, Панфёрова, Гайдара, Паустовского… Даже Ильф с Петровым, кажется, засветились… И приведут эти улочки к модерновому неорусскому храму, возведённому накануне революции одним из учеников Васнецова. Вновь, не так давно, ожившему, удивительному…

И всё же — нет, решила Лада, это будет прекрасно, но предсказуемо, как по накатанному; лучше пойду-ка я сегодня направо, то бишь по титульной улице Старых большевиков. Титульной та, конечно, была меж революцией и войной, когда посёлок именно так и именовался (сюда, говорят, однажды Троцкий собственной персоной заезжал к кому-то в гости). Виталич всегда употреблял только то, прежнее название. Сколько раз, доставляя её домой после театра, или Третьяковки, или каких-нибудь их блужданий по Москве (ей ещё не нравилось, что — до самого порога, как маленькую!), на причитания маман («Что ж вы убегаете, Виктор Витальевич? Ну, хотя б чаю-то!.. А, может, ночевать бы остались?») бодро ответствовал: «Спасибо, Аннета (такое слегка фамильярное обращение мог позволить себе только он), никак не могу. Дела, да и пёс заскучает. Поспешу-ка я к своим большевичкам на выселки!» И отправлялся на вокзал, на вечернюю электричку.

Лада при этом очень ему завидовала, она всегда мечтала прожить в доме хотя бы год, один год, но только — весь-весь подряд, без перерыва. Чтоб отследить буквально всё, полностью, не упуская ни единого из мельчайших мимолётных изменений по всем его четырём временам… Пережить тоску-печаль долгого листопада, надышаться палой листвой и дымками костров, налюбоваться в долгие тёмные вечера таинственно горящими на улицах окошками: светом чаще всего жёлтым, но иной раз зелёным или синим, а то, как у них, — ярко-померанцевым… И чего все не любят осени, особенно поздней? Её, напротив, всегда завораживали такие дни, прямо предназначенные для повторенья любимого: "Опустели дачи, отсырели спички, на зрачок лиловый ходят электрички… Надеваю свитер, потому что ветер. Кто-то вереск ночью инеем отметил. Этим и ответил на мои вопросы — будут ли морозы просветлять откосы млечным снегопадом, веяньем оттуда, где ничто так рядом, как намёк на чудо…"

…И затяжные дожди, и снег первый, преходящий, и снег плотный, окончательный, со всеми подобающими сугробами, морозцами, изучением тончайших ледяных узоров на оконных стеклах… И умопомрачительный новогодний дух только что срезанных еловых лап в доме, и украшение елей живых, что за окнами, и то, как новенький свежий снежок медленно потом облепляет, скрывает эти нехитрые игрушки… А после — постепенное удлинение светового дня, капель, фантастические сталактиты сосулек, что так по-разному подсвечиваются солнцем в разное время дня… Первый стук дятла, проталины, медленное и долгое, с отступлениями, просыхание дорог, россыпь голубых подснежников (точней — пролесок, так называются эти цветочки) возле забора. Набухание почек, распускание почек, пробивание нежной шелковистой травки по обочинам, раскиданные повсюду канареечные слитки мать-и-мачехи… Наконец, наступленье пары сказочных недель, когда такие неприметные, незаметные, неинтересные весь оставшийся год деревья вдруг превращаются чисто в лебедей, покрываясь чем-то белым или розоватым, легчайшим, нежнейшим… Только всё это чудо начнёт сходить на нет — так и не успеешь опечалиться, а весь посёлок внезапно захвачен буйным разливом сирени, которое уж подлинно — никаким пером не описать…

Впрочем, перечисленное — приметы всеобщего, так сказать, достояния, а вот локальные особенности виталичева жилища… Например, странное любопытство белок, которых давно устал гонять пёс, надоели, — к старенькому, потёртому почтовому ящику при калитке. Как только его освобождают от корреспонденции, те так и норовят туда заглянуть, будто проверяют, не завалялась ли и им какая открыточка? А не менее странная тяга синиц залетать в открытую форточку (что нехорошо, плохая примета!) в строго определённый период осени, когда "бледен сад, леденеют качели, ни души, ни мяча, ни лото…" или, всё-таки, чуть раньше?.. А то, как в уже определённый период лета соседский чёрный кот с белой манишкой, невзирая на риск нарваться на собаку, зачастит к ним на участок дежурить у кротовых нор? Да разве перечесть всё интересное!..

Но маман отпускала её к Виталичу нечасто; летом, правда, позволяла погостить подольше, но вид у неё всегда при этом был недовольный, а подтекстом шло: слишком много тебе уделяет внимания взрослый, занятой человек, а ты и рада этим пользоваться. Лучше б он побольше собой, своими делами занимался — мог бы ещё, между прочим, даже и жениться на ком-нибудь… (Уж эти матримониальные сюжеты, что для неё всегда в особом приоритете!)

…Так, ну вот и вы, дорогие: дачи старых большевиков. На самом-то деле, понятно, — дореволюционные дачи московских коммерсантов, преуспевающих адвокатов, модных врачей, профессуры, однажды реквизированные и отданные победителям, новым хозяевам новой жизни. Правда, кому-то из победивших революционеров, тем, на кого не хватило реквизированного, выделяли ещё и пустыри да перелески, расположенные дальше, восточней. Там они строились уже сами, осушая болотца, что-то корчуя, что-то подсаживая; проводили уличное освещение, добивались твёрдого покрытия дорог… В общем, творили всякое благоустройство — ничего не скажешь. Потом, ясное дело, почти все эти хозяева исчезли в недрах известного учреждения; с тех пор владельцы домов опять сменились, и лишь кое-где недвижимость чудом осталась за уже слегка состарившимися внуками тех колебателей мировых струн…

Ну почему у меня (привычно подумалось ей) всегда просто комок в горле от этих старых деревянных домов со всеми их ветхими балкончиками, трогательными башенками, мезонинами и террасками с цветными стёклами, от садовых этих беседок с решётчатыми оконцами, увенчанных шпилями — где с котом, где с петухом, а вон там и вовсе с чертёнком… Как, впрочем, и от любых строений с историей и лица не общим выраженьем, где б они только не встретились. Ибо сейчас на всё это идёт какой-то жуткий по разбойному своему цинизму накат; на сайты вроде «Москва, которой нет» заглядывать совсем непереносимо, просто физически тяжко, а уж в реальности наблюдать такое… Стоит только узнать, что уничтожено очередное здание, старинное и прекрасное, уничтожено ради возведения нового урода, который исказит знакомую перспективу, — и настигает мгновенный приступ отчаянья, как бывает при известии, что замучили собаку или изнасиловали ребёнка…

Здесь-то как раз душа пока отдыхает, но чем дальше, тем душе этой становится тревожней, неуютней, ибо знает: сейчас, в самом конце улицы, не избежать лобовой встречи с одной ужасной непоправимостью. Вон те погоревшие развалины на углу, так до конца и не разобранные, не убранные — просто ножом по сердцу. Что ж это был за дом — любимейший с детства силуэт среди корабельных сосен! С одной своей стороны напоминавший, отсылавший к ним же, — корабль, с другой — высоким своим щипцом — к викторианской готике, а сбоку — на одном из скатов крыши — вообще увенчанный коньком, как северные избы… Волнообразный фасад, окна разной величины и формы… Асимметрия, эклектика, бог знает что — а какая гармония в целом! Московский модерн, пояснял Виталич, наглядно демонстрировав ей на таком замечательном примере всевозможные архитектурные понятия: ротонда, ризалит, эркер, полуколонна… Фронтон, венец, портал, капитель… И где оно всё теперь?

Теперь — обугленные балки, ржавые банки, битое стекло и трава по пояс. Ободранный бродячий пёс, рассеянно обнюхивающий обёртку от мороженого, вдруг страдальчески извернулся, яростно пытаясь загрызть блоху на своём бедре… Бездомное существо на фоне пепелища — что может быть депрессивней, подумала она, огибая развалины прежнего чуда.

Возведено это чудо было на рубеже веков по проекту молодого, рано умершего архитектора (фамилия вечно забывается), и использовалось, как утверждают краеведы, в качестве частной лечебницы для душевнобольных. За кованой оградой тогда красовались клумбы, декоративный кустарник, фонтан и стилизованные скамейки. Хоть в чём-то повезло несчастным умалишённым — существовать среди такого изысканного благообразия! И уход за ними, надо полагать, был человечным, родственники могли не беспокоиться…

Неизвестно, куда их подевали в двадцатых годах; дом же превратили в коммуналку со всеми вытекающими. Однако он всё равно сохранился, даже утратив скамейки с клумбами и оградой, даже с уже напрочь засорившимся фонтаном… Поблекший, обросший какими-то гнилыми сараюшками, вечно опутанный верёвками с жалким бельём и старыми половичками, всё равно упорно продолжал быть самым интересным, выразительнейшим на всю округу строением.

Потом, когда коммуналку наконец расселили, дому даже удалось выбить статус охраняемого государством. Лет пятнадцать стоял заброшенный, власти всё обещали отреставрировать и отдать то ли под детскую школу искусств, то ли даже под краеведческий музей… ага, сейчас. Как только началось-таки шевеление по этому поводу — поджог был совершён внаглую, почти открыто. Кто заказчик — станет ясно, когда увидим, что воздвигнется на месте сём… Вот же безнадёга — хоть завой!

Миновав эти останки, Лада свернула в переулок, туда, где в самом начале притулилась скромная одноэтажная дачка, выкрашенная в некогда бирюзовый цвет. Никто тут до лета явно не появится; по темнеющим стёклам терраски беспомощно болтаются высохшие плети прошлогоднего хмеля, на участке после сошедшего снега — унылый слой перегнившей неубранной листвы, но самое главное — ура! — на месте: светло-серый, в потёках, силуэт гипсовой лошади посреди лужайки. Когда-то, очень давно, живший тут скульптор, имел где-то там, на задах, целую мастерскую, а некоторые свои изделия расставлял прямо в саду. Продав дачу, он вроде бы вывез всё, кроме этой лошади. Удивительно, что скульптура до сих пор цела, хотя, кажется, совсем уже вросла в землю мордой — коей, по замыслу, щиплет траву. В детстве, когда она проезжала мимо на велике, так мечталось пересесть на эту лошадь, забраться на неё, как на живую! Забраться так и не получилось, а вот потрогать, похлопать по холке довелось — тогда, когда ей, Ладе, исполнилось пятнадцать. Они с Виталичем вдруг стали сюда вхожи, потому что дачу сняло на лето семейство его сослуживца. Тот был значительно моложе, что не мешало им с Виталичем приятельствовать: шахматишки, обсуждение своих профессиональных картографическо-геодезических заморочек и конечно, политических слухов. Семейство было аж четырёхпоколенным, причём старшей бабке-прабабке недавно исполнилось ровно сто два года от роду.

Старуха эта, высохшая как мумия и всё равно достаточно рослая и прямая, самостоятельно гуляла туда-сюда по переулку, опираясь на трость с набалдашником. На почтительные приветствия она молча наклоняла подбородок и снова гордо его вскидывала, продолжая важно брести дальше. Лада была уверена, что это реликтовое создание, чудом сохранившее зрение и поступь, взамен давно не слышит и вообще мало чего осознаёт, покуда однажды не произошло следующее. Как-то ни с Виталичем оказались на терраске, где только что закончилось семейное чаепитие; им, несмотря на протесты, вдогонку несли кружки, пододвигали баранки и плошки с остатками варенья… Старуха восседала в плетёном кресле, обратив индифферентный взор на бормотавший в углу телевизор. На экране показался Горбачёв, от которого тогда ещё не успели устать; все разом прислушались, кто-то прибавил звук. А после того, как генсек исчез из кадра, неожиданно раздался негромкий, но отчётливый голос гарпии, проскрипевший (от изумления Лада запомнила это наизусть): «Тернист путь Керенского, зато автомобиль его усыпан розами…» Никто особо не удивился, лишь старухина дочь — пожилая подтянутая дама лет семидесяти — заботливо сказала: «Мамочка, вам, наверно, пора прилечь отдохнуть!..»

Тогда она, Лада, разумеется, совсем не поняла смысла сего диковинного комментария, и на обратном пути спросила у Виталича — старуха того, да?.. Марианна Леонидовна, строго ответил Виталич, — уникум, поскольку находится в трезвом уме и твёрдой памяти. Она, между прочим, — племянница крупного сахарозаводчика, и чего только на своём веку не повидала; так что — знает, о чём говорит. И добавил задумчиво: неизвестно, действительно, чем ещё всё закончится… Виталич так и не узнал, чем всё закончилось — на этой земле он проживал своё последнее лето.

…Она вышла к небольшому продолговатому пруду; с одной его стороны протянулась аллея с редкими скамейками, где летом всегда любят прогуливаться и даже загорать у воды (купаться, увы, нельзя — купаться ездят на ближайшее водохранилище) дачники, чего никогда не придёт в голову местным жителям. И пруд, и аллея тут в более или менее приличном состоянии — ибо дальше, на возвышении, стоит скромный особнячок поселкового совета (или как он теперь именуется — управа, мэрия? — лень подходить и читать табличку) с зарешеченными окнами и поникшим триколором над входом.

Неподалёку даже новенькую детскую площадку соорудили — сейчас пустующую. Летом, наверно, можно будет водить сюда Терентия. (Нет, возить — ходить пока далековато.) На противоположной стороне, над водой, раньше виднелась сомнительная летняя кафешка чуть ли не из фанеры, обычно заколоченная зимой. Теперь вроде бы какой-то приезжий армянин перестроил её и круглый год держит ресторанчик — говорят, даже якобы и неплохой; в окнах, во всяком случае, сейчас уютно горят малиновые фонарики, а у входа припаркована пара джипов…

Так, оставляем пруд позади, а идём туда, где виднеется поселковый Дом культуры — тоже старосоветского вида (на фронтоне — звёздочка и дата: 1956), обветшалый, милый. Во времена детства в кинозале дачники и местные толпой сходились на комедии Гайдая, индийские драмы, фильмы стран народной демократии. И библиотека в нём была неплохая, со взрослым и детским отделениями; мы были там записаны. Вспоминать любимые книжки не станем, иначе ностальгическая волна с ног собьёт, с головой затопит… Неужели Терентий, как всё их новое поколение, будет лишён того безграничного счастья, пробавляясь лишь фильмами да дурацкими компьютерными стрелялками? Допустить такого нельзя категорически, однако — легко сказать…

Ещё тут были разные кружки, и одно лето она даже училась выжигать по дереву. Возле входа тогда была большущая, густо засаженная, приторно цветущая клумба: львиный зев, душистый табак, флоксы; а вокруг ещё вазоны с ярчайшими настурциями! И лавочки под кустами сирени. Ныне — увы, ни вазонов, ни лавочек, ни кружков. Клумба вечно затоптана, сирень совсем одичала. ДК фактически прекратил существование; библиотека на втором этаже, к счастью, осталась, вывеска, вроде, на месте, но остальные помещения сданы в аренду под мелкие лавочки и мастерские, чья пёстрая неряшливая реклама облепляет стены и дверь.

Дверь взвизгнула пружиной; из здания вышла непрезентабельного вида тётка с большим букетом голландских роз в целлофановой упаковке и, скользнув подозрительным взглядом по ней, единственной встречной, пошла своей дорогой. Раньше, конечно, и мечтать было нечего о таком роскошестве, как розы в это время года, тут не поспоришь. Жизнь меняется — а в лучшую ли, худшую сторону… однозначного ответа не существует.

Дойдя до следующего перекрёстка, Лада углубилась в боковую улочку, почти полностью состоящую из пустующих дач. Невероятная тут тишина, лишь изредка каркнет ворона и вновь замолкнет. Не слышны даже электрички. В таких местах в такое время — немного не по себе: невольно начинает казаться, что в каждом из домов кто-то затаился, подглядывает за одинокой прохожей: из-за ворот, в щёлку неплотно закрытых ставень, в круглое чердачное оконце… Ерунда, на самом деле. Никого там сейчас нет. А что есть, так разные старые вещи вроде помутневших зеркал в резных деревянных рамах, плюшевых скатертей с бахромой, медных тазов для варенья, ветхих кресел, вытертых настенных ковриков с их вечными оленями и охотниками… И ещё разномастные пожелтевшие книги в изъеденных жучком шкафах. А главное, самое притягательное — это нестандартная планировка со всякими полуэтажами, неожиданными переходами, галерейками, внутренними лесенками, укромными нишами, тайными комнатками…

Так и всплывают давние, совершенно детские мечты: вот бы обернуться невидимкой и исследовать изнутри все эти загадочные жилища, от подвалов до чердаков, обозреть примыкающие сады и улицы изо всех окон, с разных ракурсов, пролистать все книги и перемерять все шляпы, какие встретятся на пути… Наверняка обнаружится что-то особенное: ручная кофемолка, ступка для специй, фарфоровый умывальный кувшин в незабудках и, конечно, весь в сколах и трещинах, — подлинный… А может быть, и вовсе — удивительная какая картина, шкатулка, гобелен, канделябр…

Иногда ей снятся подобные экскурсы, и это самые лучшие из снов, каковые, вообще, посещают. Недавно в Интернете попалось некое научное исследование о расхожих сюжетах человеческих сновидений: по нему выходит, будто бы эротика, кошмары и бессмысленная, выматывающая суета — вот то, что чаще всего дано видеть гражданам по ночам. Эротика, хе-хе, во сне ей является крайне редко и не шибко впечатляюще (вялый, видать, темперамент), кошмары — слава те господи, практически не навещают, а вот бессмысленная суета, когда ты то ли что-то теряешь и напрасно разыскиваешь, то ли куда-то опаздываешь, попутно натыкаясь на разные препятствия, то кого-то тщетно пытаешься догнать — это да, это частенько…

Но зато — случаются изредка и благодатные видения, что содержат удивительные подчас сюжеты. Когда, допустим, вроде бредёшь по дворам на задах родного проспекта, дворам, знакомым почти до каждого куста и помойного контейнера, как вдруг в одном из этих дворов обнаруживаешь большую карусель немыслимо сложной и красивой конструкции, которая никого вокруг не удивляет, будто была тут всегда; или же — плавно оказываешься где-то тут, среди большевистских дач, и видишь, как на балконах хозяева пьют чай из самоваров, словно на оживших полотнах не то Машкова, не то Кустодиева, и не кажется особо странным, что ты вдруг попала в какой-нибудь 1928-й или, допустим, 32-й год — наоборот, нормальным… А однажды и вовсе посетил навсегда памятный короткий сон, как будто заходишь в тёмную кладовку в своей московской квартире, чего-то ища, откидываешь занавеску, раздвигаешь зимнюю одежду на плечиках, которой тесно увешан этот угол и… — вместо глухой стены почему-то видишь сквозную решётчатую оградку, низкую, увитую полудикой вьющейся розой, за которой расстилается ровное поле, и вдали бродит лошадь, живая, в отличие от того гипсового муляжа, бесконечно прекрасная в своём простом бронзово-гнедом окрасе… И это всё, конец ролика; но а чего тут добавить? Знать бы, к чему, почему вдруг навещают такие незабываемые микросюжеты.

…О, да что же это: снег? — изумилась Лада, встрепенувшись от воспоминаний и разглядев редкие, крупные, будто махровые снежинки. До чего цепкая зима в этом году, смиряться никак не желает! Что ж теперь станет с набухшими почками? А с грядой, которую взрыхлила сегодня?

Улочка закончилась, и она вышла на следующую, широкую и длинную, где за двойным рядом домов уже тянулась трасса, издавая свой негромкий, неумолчный, почти круглосуточный гул. Эта улица продолжала гордо носить имя Энгельса; её надо было пройти до конца, чтобы упереться в перпендикуляр Серафимовичевской.

Снег усиливался — теперь валили настоящие хлопья; Лада на ходу накинула капюшон и засунула руки в карманы. Сколько ж, однако, новых, больших и каменных вилл тут понастроили всего за несколько лет! Даже заборы не в силах скрыть всю эту помпу… С одной стороны, конечно, радует, что вороватые чиновники и бизнесмены застолбили поселковую землю от строительной мафии, что норовит сейчас влезть в каждую щель, дабы воткнуть туда свои уродские вертикали многоквартирных ульев. Зато и сами-то — сколько душевных домиков тут посносили, сколько сосен, елей, плодовых садов повырубали!.. Скверно, всё-таки, жить в эпоху глобальных перемен.

На противоположной стороне, у новенькой, с иголочки, металлической ограды остановилась новенькая, с иголочки, субару. Из машины выпрыгнули дети — расцветки их комбинезонов полыхнули изумрудно и васильково среди белых вихрей; следом — молодая подтянутая мать, а может, и нянька, в элегантном чёрном пальтишке, вышла отпереть им калитку, затем не спеша возвратилась, чтобы загнать машину. Через распахнувшиеся ворота на миг показались стеклянные окна-стены прямоугольного двухэтажного особняка и ведущая к нему ровнёхонькая дорожка с двумя декоративными ёлочками по бокам. Чрезвычайно аккуратно, функционально и по-своему стильно. Такую бытовую сценку у такого же дома можно один в один увидать где-нибудь под Роттердамом или Стокгольмом, Братиславой или Оттавой… Ничего плохого, кроме ощущения полной индифферентности к конкретному месту. Хозяева наверняка ежедневно ездят на работу в Москву, возят туда детей на учёбу; и секции, и бассейн, и поликлиника у них тоже там, а отпуск они все проводят в европах, на крайняк в какой-нибудь Хургаде либо Анталии. Что им посёлок с его большевистскими дачами, храмом, прудом, железнодорожной станцией (они там, поди, и не бывают), что — легенды, старожилы, не случайные названия улиц? Так, комфортабельное спальное место, куда можно раз или два в году пригласить к себе на барбекю (бар-бе-кю, не ваш вульгарный шашлык!) нужных людей, вот и всё. Такое же, наверное, как и для всех прочих понастроившихся. Подобных случайных поселенцев ныне везде навалом; разве не из них состоит добрая половина столицы?..

Улица Энгельса уткнулась, наконец, в Серафимовичевскую. Изрядный, однако, крюк сделан за час времени, с удовлетворением отметила она. Хотя и задет посёлок чисто по касательной, почти без углублений. Сейчас свернём направо, и вскоре будем дома. А если — влево, то в двух шагах покажется она, трасса. Та самая, где тридцать лет назад погиб её двадцатилетний отец. Которого она, разумеется, практически не помнит…

То было раннее утро — тёмное, холодное, мартовское; почему-то не пошли электрички, а прилежный студент, он же юный муж и отец, переночевавший дома у родителей, упорно стремился успеть на лекцию. Машина сбила его на самом перекрёстке, из чего получалось, что он поспешил на шоссе, дабы попасть на рейсовый автобус или просто проголосовать… Учёба — это святое.

Через несколько минут пути, уже у поворота на родную Полежаевскую, Лада увидала сквозь падающий снег юношескую фигуру, бодро шагавшую навстречу. На пустой улице это вдруг показалось столь неожиданным, что она даже вздрогнула: стоило только представить что-то подобное мысленным взором, как…

— Лада? Здравствуйте! — услышала она.

— Ох, это вы, Савва? Добрый день. С поезда?

— Точно! Погодка, да? А вы какими судьбами?

— Да вот, прогулялась по родным местам.

— Можно, я вас провожу?.. А где же Терентий?

— Он дома, с няней. А Юля ещё на занятиях.

Поскольку идти было всего ничего, они двинулись нарочито медленно.

— Значит, гуляли? — спросил он. — Я тоже иногда выбираюсь. Пару раз даже заблудился! У меня нет карты посёлка, а он не такой уж маленький, как выясняется.

— Совсем не маленький, — подтвердила Лада. — И есть очень интересные дома.

— Ваш дом тоже интересный!

(Они уже подошли к калитке.)

— Наш дом хорош, — серьёзно ответила Лада, — но, строго говоря, простоват. Я, вообще-то, люблю строения позамысловатей, с разным декором. Чтоб было, чего порассматривать… Тут ещё много таких осталось, несмотря ни на что!

— Хоть бы как-нибудь показали мне их, а? — осмелился попросить Савва. — Летом, например. Вы ведь, должно быть, будете тут жить, или бывать часто?..

— Летом всё будет в «зелёнке», как говорят люди военные. Плохо просматриваться. Но всё равно, конечно, гулять стоит.

— Ловлю на слове!

— А я, Савва, — вдруг сказала она, — видела вашу подборку в «Арионе».

Савва так изумился, что не сразу смог ответить.

— А как вы догадались, что это моя?..

— Но я же запомнила, что вы — не Савва, а Ксаверий! Увидав «Ксаверий Кононов» — сразу поняла, кто это. Слишком редкое имя, да ещё это стихотворение про бессарабский зной!.. Не совпадение же?

— Не совпадение, — пробормотал он и добавил: — Честно говоря, поражён: есть ещё люди, которые читают поэтические журналы!.. А я ведь даже не в курсе — кто вы, Лада? Ну, по образованию, профессии?

— Я вообще-то редактор, Полиграф заканчивала. Редактирую нон-фикшн разный: историю, искусствоведение…

— А где?

Она назвала издательство. Савва присвистнул:

— Солидная фирма! И… респектабельная.

— Да уж, до масскульта пока не скатились, но всё ещё выплываем! Я-то сейчас, правда, в отпуске из-за Терентия, но надеюсь возвратиться года через полтора.

— Здорово, — только и мог сказать он. Потом вздохнул: — Ну, что ж, до свидания, Лада. Очень рад был встретиться…

— Взаимно! — безмятежно улыбнулась она и толкнула калитку.

Он снова вздохнул и двинулся к себе домой. Снег успел закончится так же внезапно, как начался с час назад, и теперь быстро таял. Дорога под ногами была мокрой, глянцевито-чёрной; наваливались сумерки. Ну, конечно, редактор, чуть разочарованно думал Савва, чему тогда удивляться. Обычная, «с улицы», читательница (о которой не может не мечтать любой литератор) была б ныне чудом уже совсем запредельным. Но, с другой стороны, разве не встречал он кучу редакторов и прочих работников печати, которые к поэзии, тем более современной, относятся как к странному, подозрительному, почти неприличному излишеству? А ведь ещё лет десять-пятнадцать назад всё было по-другому; ничтожный миг исторического времени — и страны не узнать во всех отношениях. (А уж провинция твоего детства и отрочества — вообще другое ныне государство…)

«Я видела», — сказала она, и ничего больше. У него, между прочим, — первая подборка в этом профильном журнале. И снова по нюткиной, чёрт её побери, протекции. Ещё обмыть даже не успели… Войдя в своё жилище, он чуть ли не впервые ощутил грусть от его пустоты и неприглядности. Да, это не то, что там, где ротонду сейчас ярко освещает апельсиновый абажур, где бродит с независимым видом кошка и лепечет ребёнок, а женщины буднично переговариваются, накрывая на стол… Интересно, они сегодня останутся ночевать или уедут в город? Было б очень приятно сознавать, засыпая, - что вот, неподалёку… И чувствовать, будто ты не вполне одинок.



— Не волнуйтесь — доставлю вас прямо до подъезда, как обещала. Сейчас чаю попьем и собираться станем, — сказала Лада, спуская на пол зацелованного сына.

— Да я ничего, куда торопиться, — согласилась Вера Петровна, мирно угнездившаяся у телевизора. От крепкой, седой круглолицей женщины веяло спокойной надёжностью. Мелкий вернулся к своему танцующему страусу, с которым возился у неё в ногах.

Лада поставила на огонь чайник и поднялась наверх, в «девичью светёлку», как её именовал Виталич. Хотя до неё эта светёлка принадлежала тому, чей висящий в простенке фотографический портрет, окантованный, под стеклом, неизменно, как не глянешь, не переставал удивлять: ну неужели этот юноша, прочти мальчик, действительно дал мне жизнь?

Здесь ему нет и девятнадцати; снимок сделан незадолго до свадьбы. Свадьбы, подумать только. Поразительно, как всё изменилось: тридцать, даже двадцать лет назад никого особо не удивляло, когда законным браком сочетались студенты, не достигшие и двадцатилетнего рубежа. И никаких, по крайней мере в этом конкретном случае, залётов — она родилась спустя одиннадцать месяцев после росписи своих юных родителей. Просто времена царили вполне пуританские, во всяком случае, для благовоспитанной молодёжи: влюбились, походили с годик, держась за ручки и целуясь по подъездам, подали заявление в загс. Родители, разумеется, возражают: куда так рано? Надо проверить свои чувства! Надо сначала окончить институт!.. Но сами уже планируют свадьбу — «не хуже, чем у других», разумеется. Контрацепцией, похоже, сия приличная молодёжь толком пользоваться не умела (да и была ли та вполне доступной?): едва ли не все замужние студентки быстро уходили в академический отпуск, а после чаще всего переводились на заочное. Как и маман, собственно.

Ох, маман… На свадебных и предсвадебных фотографиях она предстаёт созданием тоненьким, задумчивым, с акварельно-размытыми чертами милого личика — облик вполне романтический. Надеюсь, ты не успел понять, насколько ошибся, мой бедный юный папа!

Как бы то ни было, вот эта комнатка под крышей башни, с узкими бойницами-окошками, перешла по наследству ей. В ящиках письменного стола — до сих пор его блокноты, фонарики, перочинные ножички, на полках — словари и учебники, книжки про путешествия, любимые поэтические сборники: Маяковский, Вознесенский, Слуцкий, Юнна Мориц. (Папка с перепечатанным под копирку запретным Гумилёвым — в глубине столовой тумбы.)

В общем, учился в техническом вузе, а без стихов обойтись не мог — и такое тогда отнюдь не было редкостью. Играл на гитаре — вон она, висит в другом простенке; но это-то, как раз, дело обычное. Над узкой его (а затем и её) кроватью вместо коврика или каких-нибудь мальчишеских плакатов, постеров — большая карта мира. По ней она научилась ориентироваться сызмальства, легко, как детские считалочки, запоминая названия стран и их столиц.

Обычная игра с Виталичем: «И говорит, стало быть, тогда пра-пра-прадед твой Терентий Сысоич, николаевский солдат… Столица Уругвая, быстро!» — «Ну, Виталич, хватит, а? Монтевидео, конечно! Дальше давай рассказывай!..» — «Если только кашу доешь… Ну, и заодно столицу Ганы вспомнишь…» Или же, когда тот звонил ей в Москву (из будки на Бродвее, разумеется, ведь телефона в доме не было; в посёлке считалось большой роскошью — иметь собственный телефон), то первым делом слышал: «Ой, Виталич, ты? Столица Бутана, быстро вспомнил!.. Не Тимпу, а Тхим-пху! Когда приедешь? Когда в Дом Васнецова пойдём? А в Сокольники, ты же обещал?.. Ладно, договорились. А теперь на засыпку: Гватемала — столица чего?»

Она и сейчас может назвать любую. За исключением, пожалуй, крошечных островных государств Тихоокеанского региона — запомнить все, не то что их главные города, способен только гений; ну, и по поводу Карибов — тоже, пожалуй, не вполне уверена… А в остальном — да хоть ночью разбуди!

Мальчик Алёша, разглядывая карту, конечно, и не чаял объехать мир, как не чаяла потом и его подрастающая девочка Лада. До определённого времени. Ибо, если Алёше удалось воткнуть в карту булавочки с бумажным флажком, в честь своего пребывания (не считая Киева и Риги), только в одну из европейских столиц — Софию, плюс в приморский город Варну (успел побывать по студенческому обмену), то уж ей удалось навтыкать своих булавок куда как больше, понятное дело. Эпоха выпала иная, да ещё ведь и прожить на свете довелось больше него на десять с лишним лет… почти на двенадцать, с ума сойти!..

Карта, однако, совсем ветхая. Как бы её подреставрировать? Идентичных теперь, поди, не найдёшь, а новейшая ни к чему. Пока жива, она, Лада, попытается сохранять тут всё без изменений. Получив светёлку в своё распоряжение ещё ребёнком, она сюда принесла, кроме летней одежды в шкаф, лишь любимую картинку-репродукцию — нестеровскую «Лисичку». Потом ещё, конечно, при ней на полках прибавилось книг и кассет, но в остальном практически всё осталось, как было до. Виталич даже иногда ворчал: и что ты у нас за барышня — келья, а не жилище! И приносил ей срезанный цветок в бабушкиной вазочке или какую-нибудь декоративную свечку для утепленья интерьера…

Сейчас-то светёлка сама на себя не похожа, под завязку забитая ворохами терёхиных одёжек и игрушек, а также его кроваткой, притиснутой к её постели; особо не развернёшься. Интересно, подумала Лада, кидая вещи в сумку, когда он вырастет, то захочет жить здесь или, наоборот, внизу? Кто из нас однажды переберётся в комнату Виталича — или, может, в бывшую бабушкину? Меня, в принципе, устроил бы любой вариант…

Она увидела сверху, как Юля, в освещении тусклого света фонаря, заходит в калитку. Что ж, день, считай, прошёл, и весьма насыщенно. А впереди, между прочим, ещё длинный вечер… В конце которого, на границе с ночью, ожидает нас вожделенная передача. Как много до неё ещё предстоит всякого разного: только за рулём — никак не меньше полутора часов, даже если нигде не застрянут; потом ещё придётся что-то готовить, делать телефонные звонки, мыть и укладывать мелкого, сказку ему рассказывать… Но в преддверии просмотра всё, как обычно, пролетит мгновенно: и покажутся семь часов семью минутами, потому что… известно почему! Лада застегнула сумку и поспешила вниз.



— Какой тебе сок — апельсин или яблоко? Ещё морковь могу добавить…

Свой сок Инесса выпить уже успела, так же, как и молниеносно ополоснуться-одеться-причесаться-подкраситься. А может, даже и зарядку небольшую провернуть, он бы не удивился. Молодец, прямо стойкий оловянный солдатик — если бывают такие изящные и сложно подстриженные солдатики с такими утончёнными татушками в нужных местах…

— А ты всегда до работы один сок принимаешь? — равнодушно поинтересовался Октавин, только что выбравшийся из душа.

— Я — да. Но тебе сейчас кофе сделаю и тосты сырные…

— Стоп! Не надо, — повысил он голос из-за шума зажужжавшей соковыжималки. — Я, наверно, в Fame заеду. Там чаи какие-то особенные — здорово башку прочищают. Точно со мной не сможешь-то?

— Какое там, Андрей! Мне бежать надо. Дел с утра…

— Подождала б машину…

— Спасибо, мне на метро и то быстрей выйдет. Представляю, что за трафик сейчас…

Инесса оглядела в зеркале возле входной двери свой льняной пиджачок цвета горчицы, поправила кокетливый галстучек и бросила на него взгляд, прикидывая — подойти чмокнуть или достаточно будет воздушного?.. Решила, что достаточно.

— Ключи твои — вот здесь, видишь? Ну, счастливо!

Хлопнула дверь, шпильки зацокали к лифту. Будучи арт-менеджером галереи ультасовременного, прости господи, искусства, Инесса то боялась выглядеть слишком буржуазно, выряжаясь в драные джинсы (но прямиком из Галери Лафайет) и куря самокрутки (от Peterson), то склонялась в сторону большей гламурной благообразности, как нынче. Видать, намечается встреча с солидными дяденьками из потенциальных клиентов, которым она станет впаривать своих шарлатанов, как когда-то однажды пыталась — ему…

Скверно, что приходится надевать вчерашнюю рубашку — потому он и терпеть не может ночевать не у себя. Ладно, приедет в офис, переоденется. У него-то сегодня, к счастью, никаких важных встреч, только мелкая текучка. Октавин поглядел в то же самое зеркало: цвет лица, после вчерашних блужданий из клуба в клуб и остального прочего, — тот ещё. Хорошо, что мужчинам пока, к счастью, не вменяется маскироваться косметическими средствами. Зато, вот удача, в моде лёгкая небритость; правда, он бы предпочёл, чтобы щетина у него была малость потемней…

Глотнул, поморщившись, сока, подошёл со стаканом к окну. Машина уже во дворе, это хорошо. Отнёс стакан в раковину, бросил напоследок рассеянный взгляд на инессино гнездо: однушка, превращённая в студию посредством снесения всех стен, за исключением ванной. Кухонный угол, огороженный сквозным стеллажом с яркой посудой вытянутых форм, очень низкая тахта, всюду полосатые циновки, графика с фигурами масаев, высоченных чёрнокожих скотоводов, и лампы-калебасы. Даже саженец деревца венге в огромном сине-оранжевом бочонке: Африка ныне в тренде. (Хотя на сафари в Кении, где они побывали в позапрошлом году, ей совсем не понравилось.)

Инесса как-то призналась, что смогла приобрести и переоборудовать эту несчастную однушку в районе Нахимовского после продажи большой квартиры покойной бабки не то в Туле, не то в Твери, и её же дачи в придачу. С подтекстом: зато — всё сама, никто не помогал. И, должно быть, не без мысли: мог бы, между прочим, и подарить квартирку-то поприличней своей постоянной и такой удобной, нетребовательной подруге. За славную спортивную машинку на двадцатипятилетие, конечно, спасибо, но ведь та вечно простаивает в гараже из-за проклятого хаоса московских дорог. Она, Инесса, предпочитает, чтобы возили её, желательно посредством персонального шофёра. В противном случае, гордясь своей демократичностью и непритязательностью, спускается в подземку. (Прикупить ей, что ли, правда, хату побольше да к центру поближе? На какую-нибудь убедительную дату, может, и подарю, решил Октавин, — если, конечно, к тому времени всё будет оставаться по-прежнему…)

Вот девушке Ладе подарил бы, не задумываясь, — если б не увидал собственными глазами, что жилищных проблем там, как будто, не имеется: слава богу, трёхкомнатная в сталинском доме на Комсомольском проспекте осталась от отчима, советского чиновника средней руки. Так что и с ней дело ограничилось машинкой, причём куда как более заслуженной фактом произведения наследника. Та-то, причём, аж глаза округляла в непритворном ужасе: нет, нет, ты что, я не могу это принять, да и вообще, я не приспособлена для вождения, тем более в наших условиях… И — ничего, научилась, как миленькая, рассекает вполне разумно и собранно, так что ребёнка доверить можно (те, кому поручалось проверить, подтвердили).

А ведь она, подумал Октавин, неуверенно запирая входную дверь и спускаясь по лестнице (к лифтам в чужих домах, даже самых приличных, он всегда питал отвращение), сейчас вполне в пределах досягаемости, вообще-то. Не подхватить ли её по пути, чтоб не завтракать в одиночестве? А что, немного лёгкой болтовни с утра сегодня себе позволить можно.

Во дворе, в который он спустился, большом и просторном, невзирая даже на бестолковый автомобильный табун, что-то белое и розовое тут и там разбавляло майские зеленя; дикая яблонька, черёмуха? Октавин вдруг мимолётно пожалел, что совершенно не разбирается в таких вещах. Утренний воздух был, словно за городом. Май — лучшее, наверно, время в Москве. Если б не ощущение недосыпа, совсем было б отлично.

Из раскрытых форточек первых этажей доносились голоса, звон посуды, радиозаставки. Худая старуха в сером плаще вела на поводке толстую одышливую таксу. Шагая к машине, он вспомнил, что был период, когда не мог себе позволить вот так просто идти по двору в одиночку: от подъезда вёл телохранитель. Теперь, к счастью, времена слегка изменились: вполне достаточно одного шофёра, способного совместить водительские навыки с охранными. По ситуации.

Сменный водитель сегодня был из новичков. Вроде и проверенный, натасканный и всё, как надо, однако нечто быдловатое в нём чувствовалось, вызывая подсознательное раздражение. Октавин коротко поздоровался и сделал жест, означающий: погоди-ка, созвонюсь сперва. Набрал Ладу.

— Не разбудил, нет? Ранняя пташка, значит. Это хорошо… И кофейку принять успела уже?

— Нет, только в Кокина вот кашу впихнула. На прогулку его собираем, — сообщила та. — А что случилось?

— Да ничего. Погода хорошая! Оказался тут вдруг от вас поблизости, подумал — не составишь ли компанию с утра пораньше? Есть тут места, где завтраками кормят… — И добавил: — Если тебе не в лом, конечно.

— Да нет, в общем, — растерянно произнесла Лада. — Хорошо, заезжай, заодно хоть его увидишь…

— Во дворе тогда ждите, — велел он и коротко объяснил водиле, куда ехать.

Тот усмехнулся в ответ с довольно-таки откровенной фамильярностью; с явным: ну, ты, босс, молоток, с одной пташки на другую в режиме онлайн практически… Октавин молча посмотрел на него — просто задержал взгляд чуть дольше, чем обычно; может, всего на пару-тройку лишних секунд. Но этого оказалось достаточно, чтобы тот сразу словно сник, полностью переключился на езду и больше своего присутствия никак не выказывал.

Однажды в детстве Октавин случайно увидал поучительную сценку: небольшая стайка бездомных собак трусила по своим делам; щенок-подросток на бегу с бездумной радостью, играючи, всё время наскакивал на большого кудлатого кобеля, явно главного, путаясь у того под ногами. Главный снисходительно терпел эти детские выходки, однако, в конце концов, был вынужден провести воспитательную работу. Он не рявкнул, не рыкнул, а просто на лету вдруг молниеносно схватил щенячью лапу зубами и — нет, даже не сомкнул их всерьёз: кусать явно не входило в его планы. Он только остановился, как вкопанный, и демонстративно продержал мелкого в неудобном подвешенном положении несколько отрезвляющих мгновений. После чего движение возобновилось в прежнем темпе. Осознавший своё место щенок снова весело подпрыгивал рядом, но и только — а вот зарываться более не смел.

С тех самых пор метод был взят им на вооружение, и ни разу, в сущности, не подвёл. Подчинённые требуют обращения корректного, ровного и неумолимо дистанцированного. Главное — своевременная реакция; а предупреждение да будет всегда первым и последним. Он вообще терпеть не мог амикошонства и двусмысленности; у него и секретарша была сорокалетней, и в офис-менеджерах держал толкового парня вместо полагающейся профурсетки на немыслимых каблуках…

В нужный двор прикатили, к счастью, достаточно быстро. Вера Петровна с мальчиком поджидали на видном месте; Лады, наоборот, что-то не просматривалось.

— Здорово, Терёха, — сказал он, рассеянно взъерошивая детские кудряшки. — А где у нас мама?

— Поздоровайся же с папой, — сказала пожилая нянька. — Она сейчас будет. Вон, уже бежит.

Терентий отчего-то смущался, молчал, упираясь взглядом в асфальт. Ничего, решил про себя Октавин, я им всем, кажется, давно объяснил, что покуда дети не достигают какого-то вменяемого возраста — никак их не воспринимаю и возиться особого стремления не имею. Примите как данность.

— Вырос, — сообщил он прибывшей Ладе.

— Ещё б не вырос, — пробормотала она, сидя на корточках перед Терентием и натягивая на него маленькую бейсболку. Про себя наверняка добавив что-то вроде: «Если видеть ребёнка живьём раз в полгода, то чему ж удивляться».

— Придётся поторопиться, там где-то до одиннадцати, — сказал ей Октавин и постарался распроститься с нянькой и дитятей, насколько сумеется, тепло.

В машине Лада вежливо поздоровалась с водилой и тихо осведомилась у Октавина — а куда едем-то?

— На Олимпийский, в Оливию, — сказал тот, уже решив, что лучше туда, чем в Fame, так к офису поближе. И добавил: — Это в «Ренессансе».

Трафик был действительно тяжкий; однако, в герметически закрытом салоне с еле ощутимым запахом горького шоколада (на самом деле, видимо, — какого-то мужского парфюма), с тихим ненавязчивым музыкальным сопровождением (то ли соул, то ли спиричуэлс — различать их никогда не умела), можно было отключиться и расслабиться. Лада элегически глядела на панорамы московского центра, по которым они, словно бы в каком-то фильме, медленно проезжали; Октавин смотрел в свой ноутбук и негромко кому-то что-то втолковывал по телефону.

Потом, успев-таки взять до одиннадцати континентальный завтрак, они сидели на террасе, где было много живых цветов и немного респектабельных господ, скорей всего спустившихся из номеров отеля. Явно не то место, где подкрепляются разношёрстные любители ночной жизни; ничего интересного. Октавин не спеша поглощал свои тосты, с удовлетворением отметив, что Лада не отказалась ни от датских булочек, ни от масла, ни от мармелада. Инесса и иже с нею сейчас сидели бы с чашечкой чёрного кофе и каким-нибудь обезжиренным йогуртом, мужественно терпя благоухание здешней выпечки и невольно поглядывая на него и весь мир с обидой.

— Свежо выглядишь, — сказал он.

— Да, выспалась, — согласилась она.

— И чего сегодня делать собираешься?

— Я? Да ничего особенного. Тебе, правда, интересно? Мне тут рукопись небольшую подкинули, вчера вот закончила. Хочу ещё раз глазами пробежаться, в инет залезть, проверить нестыковки кой-какие…

— Всё работу берёшь, стало быть… Форму, что ли, потерять боишься? И что ж, так целый день напролёт?..

— Прям, целый день! Мне её часам к пяти к метро отнести надо будет. Заодно и в магазин тогда забежать. Потом — успеть с готовкой и прочей прозой жизни до ухода Веры Петровны. А после уж — всё, только «А-аблака, белогривые лошадки» и прочее ностальгическое…

— Принципиально, значит, предпочитаешь его на советских мультяшках держать?

— Да. И ещё на русских народных сказках и загадках. В первую очередь на них! А то ты видал, вообще, всех этих монстров японских и америкосских, которых под видом детской мультипликации предлагают? Нет уж, у ребёнка психика должна быть здоровой.

— Изнежишь мне парня, — проворчал он — впрочем, достаточно благодушно.

— Скажи ещё, что ему показаны только пушки, клюшки и футбольные мячи!..

— Ну почему? Ещё танки, автоматы, грузовики разные… Не барби же, в самом деле!..

— Ой, ну охота тебе эти пошлости повторять! Как будто мальчикам положены только танчики, а девочкам — бантики-фантики и прочие сердечки. Одно из двух, а третьему не бывать, типа. Не говоря о четвёртом и пятом. А вот я, например, только одно любила: рисовать, причём главным образом дома, башни всякие. Все даже говорили — неужели архитектором будет? Но это — лишь до тех пор, пока читать не научилась — а тогда мне уж вообще ничего больше не нужно стало…

— О, да, — хмыкнул Октавин, — кто б сомневался.

— … а та же Ульянка рассказывает: и ей в детстве — что вся эта якобы девчачья, что мальчишечья дребедень были вот совершенно пофиг, обе сразу. Она из всех игрушек предпочитала исключительно зверей — рисовала, лепила, целые зоопарки составляла!.. А ты-то сам, кстати, чего любил совсем маленьким? Неужели по мячу долбил — и только?

Октавин удивился и даже призадумался.

— Да ничего такого особенного. Не помню уже. Ты у матушки моей поинтересуйся. Она, кстати, так вас с тех пор и не вызвонила, что ли?.. Чёрт, вечно у неё по семь пятниц на неделе…

— Спрошу, если увидимся, — пообещала Лада и добавила: — Моё дело предоставить ему все возможности — в разумной последовательности, конечно. И — не давить! Сам выберет, чего ему надо.

Ну что ж, вздохнул про себя Октавин, сомнительная или нет, но хотя бы концепция воспитания налицо. Другие-то, сказать по правде, вовсе толком никаким осмысленным воспитанием не занимаются. Алевтина, зараза, своих чад почти полностью на нянек спихнула. Законная — та, правда, сама с ними канителится, а толку…

— Сейчас доедем сперва до офиса, а оттуда он тебя домой отвезёт, — решил Октавин, когда они шли к выходу.

Но Лада неожиданно возразила:

— Знаешь, не стоит. Ты поезжай, а я это… Короче, — здесь ведь Екатерининский парк совсем рядом, верно?

— Ну да, а что?

— Хочу туда заглянуть — хоть на полчасика! Раз уж в кои веки тут оказалась. А потом превосходно на метро вернусь. Небось, даже быстрей выйдет.

— Как знаешь, — пожал он плечами. — Ничего, что я тебя вот так вдруг сегодня сорвал с утра пораньше?

— Ну что ты! Это очень разнообразило мои будни. Пасиб.

Она улыбнулась, клюнула его в щёку и, поправив на плече сумку, резво двинула в сторону Олимпийского. Перед тем, как скрыться с глаз, обернулась и помахала рукой: счастливо!..

После чего Октавин заметил невдалеке хитро улыбающегося, дьявол бы его побрал, Прибыловского; тот то ли подъехал только что, то ли вышел чуть раньше из, поди, нумеров (это скорей всего) — и наблюдал сценку прощания, стоя у машины. Октавин кивнул ему и поспешил нырнуть в свою; общаться с этим типом сейчас не хотелось категорически. Всё равно придётся вскоре сталкиваться — так хоть оттянуть подольше, отодвинуть подальше это удовольствие.

Пока выезжали на проспект, машинально поискал её взглядом, но не обнаружил — успела затеряться среди прохожих… Тоже мне, любительница природы и всяческих землеустройств. Вся такая благодушная и безмятежная, излучающая при виде тебя приязнь совершенно искренне. Ну конечно: ведь у нас же добрые, приятельские отношения — напрасно Прибыловский (он их никогда не знакомил) так противно улыбался, и водила хлопотал лицом.

…А, не видя и не слыша, — похоже, вообще не помнит о твоём существовании. Ну, разве, когда деньги приходят на карту, — тогда, несомненно, вспоминает — с благодарностью и даже, можно сказать, с трогательным смущением, ибо до сих пор типа наивно уверена, что подобные суммы — это чересчур, это как-то слишком. Поначалу даже чеки на детские вещи и прочие квитанции об оплате при встречах совать пыталась — смешно, особенно если вспомнить хотя б ту же тварь Алевтину, виртуозную вымогательницу и мастерицу обналичек. (Небось, думает: он не в курсе, что ту детскую линию одежды от IKKS, на которую она его последний раз выставила в Петровском пассаже, — через день сдала назад и забрала в карман всю наличность? Близнецы, конечно, ничего от этого не потеряли, у них и так всего выше крыши. Просто противно; надо бы как-нибудь её проучить — да связываться больно неохота… пока.)

Вот даже ведь, подумалось ему, возвратившемуся мыслями к дражайшей девушке Ладе, — ни малейшего интереса не проявила: а откуда он, вообще, взялся с утра пораньше у них на Комсомольском? Нет: такого, чтоб она, допустим, допытываться стала на сей счёт — ещё, разумеется, не хватало; этого бы он никому не позволил. Однако — у многих на её месте за деланным безразличием любопытство так бы и сквозило, догадки множились и намёки проскальзывали; у неё ж, похоже, и мысли по поводу ни одной не возникло. Казалось бы — ну и прекрасно, раз так, — а в самой глубине души с чего-то поднывала лёгкая досада. И почему это, правда, после встреч с нею всегда какое-то странное послевкусие? Встреч, ни к чему не обязывающих, вполне как бы приятственных — и слегка раздражающих одновременно…

Прибыв, наконец, к себе, он первым делом почистил зубы и переоделся в комнате отдыха, после чего пригласил в кабинет Марину, дожидавшуюся в приёмной (в кои веки — в единственном числе дожидавшуюся; редкий случай).

— Чего там у нас, Мариш?

— Конференц-зала перепланировка, — сказала та, кладя перед ним папку. — Эскизы. Взгляни на бумаге для начала, как просил…

— А, взгляну потом. Слушай, отправь-ка сегодня самому мелкому… фруктов, что ли, каких-нибудь. Видал тут его, — пояснил небрежно. — И ещё это… Инессе лютиков.

Марина — ходячий эталон прекрасных манер, неброской элегантности и безупречной ухоженности — бесстрастно наклонила голову; можно ни на секунду не усомниться, что соответствующие корзины будут доставлены по адресам незамедлительно. Только с ней, помощницей по особым поручениям, он был здесь на ты. Как-никак — вдова друга, получившего у своего порога пулю аккурат в середине девяностых. Друга Славки, с которым они в той, прежней жизни, много чего замутили, и прообраз этой вот компании, в частности, придумывали вместе… Странно, что замуж она так больше и не вышла. Впрочем, с её-то зарплатой, слава богу, вполне способна содержать и себя, и ребёнка, да ещё старикам подбрасывать — своим и славкиным, пока те живы были…

Любовник-то, интересно, хоть есть? Наверняка есть.

— Мариш, а сколько ты уже тут работаешь?

— Десять лет в октябре будет, — вскинула та ресницы, подкрашенные с исключительной умелостью, сиречь незаметностью. — А что?

— Десять? Ничего себе!.. Да так просто спросил. Ты у меня — лучшее приобретение, — успокоил покровительственно. — Ладно, всё, скажи там Нане, чтоб заварила мне как обычно…

Марина удалилась, замаскировав польщённое смущение учтивейшей из улыбок. Действительно — работник идеальный, по любым деликатным поручениям положиться можно не глядя — и при этом держится всегда на должном расстоянии. Надо будет в октябре премию выписать. И сводить в какое-нибудь респектабельное место, отметить, так сказать. Хотя, придётся специально подыскивать темы, чтобы весь разговор не свёлся целиком к воспоминаниям про Славку… Мероприятие тягостное, но необходимое.

Открыл органайзер, внёс туда на октябрь: Марина, премия, «Пушкин» (?). Название ресторана написал машинально, приблизительно — и тут же почему-то вспомнил, как в первый раз привёл туда девушку Ладу. Не сразу, конечно, привёл — поначалу повстречаться она согласилась лишь в Коломенском, типа нейтральная прогулка в парке, исторические достопримечательности… Затем — не устояла от приглашения на концерт прибывшей тогда с гастролями Сезарии Эворы, креольской старухи, выходившей петь с босыми ногами, — а вот в «Пушкин» -то ей идти не хотелось, как, видимо, в кабаки вообще: «Ой, да там небось — "ребята при часах, девчата при серьгах"… А я — только что с дачи, земля под ногтями! Мне их дресс-код, пожалуй, не пройти…» До него не сразу дошло, что ей, вероятно, и надеть-то было особо нечего в такое место. «Что за проблема? Со мной — хоть… (чуть было не сказал: голышом) босиком, как ту Сезарию, пропустят!» И — ничего, сумела задрапироваться во что-то, более или менее подходящее случаю, незачем прибедняться. А, оказавшись в заведении, с интересом изучила интерьер и тут же прочла ему маленькую лекцию про бездарную перестройку старинного московского здания под пафосный кабак для нуворишей — вот так вот, ни больше, ни меньше. Да уж, с ней специально подыскивать темы для разговоров никогда не приходилось — сама тебя заговорить может запросто…

Прямо не желает сегодня сия особа выходить из головы, даже удивительно!.. Странно, конечно, что она вообще возникла в его жизни; ну, да на всё случАй, как выражалась его бабка по матери. СлучАй такой, что тебе, вроде бы, чуть за сорок, ты давно уже обладатель блек-карты, короче — полная успешность, надёжность и толстый слой шоколада; и сил, казалось бы, ещё выше крыши — но тут-то и подступило. Не то, чтобы прямо депрессняк, а… поднадоело всё оно как-то. Подустал от предсказуемости окружающих, их проблем и проблемок, мелких и не очень подлянок. От экстерьеров и интерьеров, видов и пейзажей, всего. Ни в какие кризисы среднего возраста не верилось, ко входящим в моду новоиспечённым психоаналитикам не испытывал ничего, кроме брезгливо-опасливого отторжения, а потому твёрдо решил: сороковник — лишь совпадение, просто переутомился, достали. Требовалась быстрая и кардинальная смена обстановки, выпадение из постылой этой реальности хоть на какое-то небольшое время. А дела — подождут, автопилот для таких случаев, слава богу, отлажен.

Вопрос был один — куда. Погружения в пучины его отчего-то в своё время так и не увлекли, а сёрфинг, кайтсёрфинг и скимборд, которыми последовательно занимался с некоторым успехом (и некоторыми травмами, по счастью, лёгкими), увлекать уже перестали, как и все морские поверхности, где доводилось упражняться. Покорение разных знаменитых вершин особого интереса не вызывало, вообще никогда, на отстрел всевозможных зверюшек из разных видов вооружений не тянуло тоже. Не экстрима хотелось, а тупо одиночества, но не в лесной, правда, хижине — что тоже экстрим; пусть бы и люди вокруг, лишь бы тебя не знали и скользили мимо. А те, кто знает, — не знали, где ты есть, и соединиться не могли, если бы, паче чаянья, и пытались. О последнем-то уж он позаботится…

Нужно было быстро выбрать любую глухую провинцию — европейскую или… Но при самом этом слове «провинция», произнесённом мысленно, вдруг возникла странная беглая мысль о глубинке отечественной, в которой, по правде, не был практически с детства, и которая теперь представала чуть ли не подлинной экзотикой — только, разумеется, непривлекательной и потенциально опасной. Именно что о глубинке — в миллионниках-то по делам он время от времени бывал, ночевал в вип-отелях, сидел на совещаниях и улетал назад; толком что-то там разглядывать ни времени, ни желания не было.

Уцепившись за эту беглую мысль, решил — а чего бы и нет? Наоборот, самое то, что надо; никто нипочём не догадается, будто он может податься… скажем, куда-нибудь строго на север или, пожалуй, северо-восток от места постоянной дислокации. Ничего нигде заранее не бронируя (да и многое ли можно там набронировать?). Было во всём этом и подспудное соображение, что, небось, увиденное мозги на место возвратит, живо напомнив сакраментальное «какого рожна»… Небось, полезно небольшое такое приключение в качестве лекарства от скуки и пресыщения; заодно и возможность опробовать новенький трёхместный кроссовер на клятых дорогах родимой страны.

Он нарыл в своём гардеробе что-то максимально неброское, затем сам организовал запас питьевой воды, сухофруктов, орехов и антисептиков. Зарегистрированная травматика тоже имелась на всякий случай. И оба телефона, конечно, были с собой — но их он решительно выключил, пересёкши МКАД.

Решив, что доедет сперва до Ярославля, а там станет видно — может быть, сразу назад, повидался с родиной, и будет, — вскоре понял, что идея выезжать с утра пораньше была не из лучших: поскольку как раз начались майские праздники, народ так и хлынул в ту же сторону. При выезде на Ярославку образовалась целая пробка, да и потом плотный поток из иномарок, раздолбанных маршруток и чадящих грузовиков шёл по шоссе почти до самого Сергиева. Но после, к счастью, в целом рассосалось, кто разъехался по дачам, кто в Лавру, кто куда.

Чем дальше, тем более непредсказуемые настигали ощущения: ну да, бедновато, простовато, но особого запустения и пьяного отчаяния, ожидаемых подсознательно, пока вовсе не наблюдалось. За какой-нибудь вросшей в землю истлевающей избой часто следовал новенький деревянный сруб, а то и кирпичный коттеджик; на заброшенную, полуразрушенную церковь приходилась пара-тройка отреставрированных, действующих. За фигурой согбенной бабки с кошёлкой или маргинала в телогрейке мелькали стайки подросткового молодняка в стиле унисекс, ничем особо не отличимого от московского… Всюду кипела бойкая торговля — лавки, базарчики, а кое-где новейшие маркеты; народу роилось изрядно — где туристы, где дачники, где местные — не разберёшь, пожалуй. В городках и населённых пунктах, попадавшихся на пути, накануне как ни в чём не бывало прошли коммунячьи демонстрации, на что указывали застрявшие на деревьях воздушные шары и не везде выметенный яркий мусор. Провинциальная действительность продолжала себе существовать вне всякой зависимости от того, что там о ней могли думать и как её представлять такие, как он, — а уж сама-то она о них не думала вовсе.

Впрочем, это была ещё не настоящая глубинка. К тому же, время года — лучше не придумаешь: ни жары, ни пыли, зелень вокруг свежайшая, нежнейшая, акварельная… В Переславле-Залесском, хоть земля ещё не прогрелась, Октавин немного посидел прямо на шелковистой травке на берегу Трубежа, со странным чувством наблюдая за пожилой тёткой и молодой девахой в джинсах, что привычно полоскали бельё на мостках, за изредка проплывавшими лодками, за велосипедной детской кавалькадой, проносящейся по противоположному берегу…

А, поднявшись на ноги, чтобы, наконец, вернуться к машине, слегка застыл от неожиданности: мимо, по этой почти просёлочной дороге, не спеша, о чём-то расслабленно беседуя, прошли два пожилых ярко выраженных еврея в тёмных отутюженных костюмах, белоснежных рубашках и строгих галстуках. Такая пара могла бы прогуливаться где-нибудь в Беркли, в перерыве научной конференции, а в пасторальнейшем великорусском пейзаже казалась чистым глюком. Впоследствии, разобравшись задним числом, он понял, что, вероятно, это были не евреи, а армяне из Института Айламазяна — Института программных систем, который, оказывается, сей учёный муж, кто бы мог подумать, недавно основал именно здесь, в городке, открыв заодно ещё и университет! И, вроде бы, немало соотечественников основателя потянулось сюда работать… Пазл, таким образом, сложился. Но это было потом, а тогда заинтригованный Октавин двинулся дальше, держа курс на Ярославль и уже подсознательно ожидая новых чудес.

В Ярославле он был в детстве, родители брали с собой на гастроли. Но дети (как, впрочем, и многие взрослые) — что зверьки, не осознают, не замечают толком ни архитектуры, ни пейзажей, среди которых существуют, а теперь его-таки не смогло не пробрать красотой особой, не европейской, не азиатской — русской: масштабной, просторной, свободной, привольной… И даже хорошо, что при этом слегка небрежной, неприбранной — отлакированность глянцевой открытки такому городу была бы как-то и не к лицу.

Тем не менее, там он, наконец, столкнулся с совком, хотя, говорят, и в европейском отеле не выше трёх звёзд вполне можно было б нарваться на нечто подобное. Люксовые (ну-ну!) номера в одной из главных городских гостиниц были заняты из-за наплыва приезжих; ему досталась комнатёнка по-советски аскетическая, и бог бы с этим, кабы не сюрприз. Как только он, возлёгши под знаменитой репродукцией Крамского, накрывшись чистой, хоть серенького оттенка, простынёй и таким же байковым одеялом, начал съезжать в крепкий после дороги сон — началось. Звон и грохот, грохот и звон — причём какой-то на слух пронзительный, будто методически разбивали стекло или хрусталь — раздавался снизу, категорически не желая заканчиваться. Одевшись (связь в номере отсутствовала как класс), Октавин разыскал дежурную по этажу или как она там называлась; та спокойно разъяснила, что номер его расположен аккурат над кухней ресторана, где после закрытия началась самая мойка-уборка — может на час, может, на подольше. Переселиться за любую цену? Нет, сейчас это невозможно…

Далее эта добрая женщина предпенсионного возраста посоветовала ему лучше пойти прогуляться на набережную, благо та совсем рядом. Октавин, в душе своей уже одновременно и рыдавший, и хохочущий мефистофельским смехом, воззрился на неё с недоумением: вот такие, стало быть, издёвки тут у вас в ходу?

Там у нас очень хорошо, спокойно, а погода-то — чудо просто, кротко добавила дежурная, вовсе не думавшая издеваться над несчастным путником… И он, как дурак, отправился на улицу, благо делать больше было решительно нечего.

Надо сказать, ждал он чего угодно, только не той благостной картины, что открылась ему где-то в полночь по-над Волгой. Оказалось, что та широкая и длинная набережная, которая не могла не понравиться днём, ночью продолжает жить почти так же неспешно и невозмутимо. Это была не московская ночная жизнь — клубная, богемная, тусовочная, с толпами проституток всех мастей и общим неистребимым духом криминала. Тут — над аллеями лишь слабо мерцали фонари, над водой скрещивались, поверх покачивавшихся катеров, лучи прожекторов; на скамейках и балюстраде обжимались парочки… Бродили туда-сюда достаточно мирного вида молодёжные компашки; ни заметно пьяных, ни ментов, высматривающих свои жертвы, ему не попалось ни разу за всю прогулку. Прямо как в каком-нибудь благостном советском кино пятидесятых, подумалось на обратном пути.

Злость давно улеглась, да и в номере установилась тишина. Он, наконец, выспался до упора, потом ещё немного поездил-побродил городу и, поразмыслив над дорожным атласом, выехал в Углич.

Дорога стала куда как хуже (отметил он с мрачным удовлетворением), да ещё с этими время от времени возникающими фурами, тракторами и бог знает какими таратайками… Короче, до цели он добрался, как и положено путнику, усталым, раздражённым и голодным. Въехав сразу на главную городскую площадь — Успенскую — огромную, малолюдную, ведущую по широченному мосту вдаль, к лубочно-пряничным кремлёвским строениям на волжском берегу, он припарковался и решил для начала хоть что-нибудь хоть где-нибудь съесть. Для него это было необычным и даже слегка забавным, поскольку повышенным аппетитом вообще никогда не страдал, а тут… Ближайшее заведение, на которое он натолкнулся в шаговой доступности, оказалось просто столовой. В Москве про такие общепиты позабыли, кажется, давным-давно. Что ж, погружаться в совок, так до дна. Забавы продолжаются. (Только б не отравиться, вот тогда точно станет не до смеха!)

Октавин толкнул дверь и снова удивился. Помещение открылось большое, полупустое, как та площадь, залитое светом, с пляшущими солнечными зайчиками на свежевымытом полу, с весёленькими занавесками и цветами по подоконникам. Что сильно отличалось от столовок, которые он смутно помнил по своему детству и студенчеству; эта же выглядела опять, как в фильме про благополучную социалистическую действительность — только годов уже так шестидесятых-семидесятых…

В местах общего пользования, куда зашёл для начала, всё оказалось допотопным, но вполне чистеньким. Потом, ощущая себя словно в музее советского быта, он поставил на поднос джентельменский набор — борщ-салат-второе-чай. Пирожки берите, свежие, сами печём, посоветовала тётенька на кассе — как полагается, дородная и в белом халате. Октавин покорно взял и пирожков.

Тем временем, покуда он расплачивался по неправдоподобному, смехотворному счёту (слава богу, догадался запастись заранее мелкой наличностью!), на это удивительно тихое, спокойное место был совершён внезапный налёт: куча детей младшего школьного возраста, экскурсия, что ли, под предводительством пары охрипших воспитательниц, набежали и образовали за ним длинный хвост. Выйдя в зал с подносом, Октавин понял, что детки застолбили минимум целый ряд пустующих столов. Он повертел головой и заметил двух взрослых девиц, сидевших у окна и, похоже, уже допивавших свой чаёк не то компотик.

— Вы позволите? — спросил он.

Те окинули его сдержанно-удивлёнными взглядами; одна пробормотала: «Пожалуйста» и убрала рюкзачок со свободного стула, другая предупредительно отодвинула свой поднос. После чего обе тихо продолжили разговор, не обращая на него ни малейшего внимания. Октавин расположился и не без опаски приступил к трапезе. Примитивно, но вполне съедобно; нет, отравление ему, кажется, не грозит. Вот что капитализм животворящий делает!..

— Пусть те ревут, что нас замуж берут!

Поскольку одна из девушек произнесла это чуть громче, в качестве, видимо, точки в разговоре, Октавин расслышал даже сквозь шумовой фон, созданный рассевшимися неподалёку детьми. Выдав своё пожелание, та решительно поднялась на ноги. У неё был чуть вздёрнутый нос и чёлка, заплетённая косичкой. Другая девушка согласно рассмеялась, поднимаясь следом. Её он толком рассмотреть не успел; лишь проводил удаляющихся студенточек (как тогда ему показалось), взглядом невольно заинтересованным. (После он удивится, узнав, что обеим уже под тридцатник — такое производили впечатление юности и свежести.)

Выйдя из столовки в давно не испытываемом состоянии полнейшего благодушия, Октавин наткнулся на тех девиц — неподалёку от места, где припарковался. Он услыхал, как та, что с косичкой, сказала своей подружке:

— Классная машинка, между прочим. Здесь такую в первый раз вижу.

— Это моя, — машинально брякнул Октавин, подходя сзади.

Обе воззрились на него опять — на несколько немых секунд, после чего разом повернулись и явно собрались двинуться прочь, как порядочные девушки, не вступающие в разговоры с посторонними. И хотя, видит бог, никаких знакомств он искать вообще не собирался, почему-то ужасно не хотелось, чтобы эти особы вдруг вот так на раз исчезли с горизонта.

— Девушки, простите, а вы — не местные? — почти жалобно осведомился он им вслед.

— Нет, приезжие, — сдержанно ответили ему, оборачиваясь.

— Я вот тоже. Из Москвы. И ничегошеньки здесь не знаю…

— Что, выбрались посмотреть, есть ли жизнь за МКАДом? — осведомилась Косичка после паузы.

А другая произнесла негромко, скороговоркой:

— «Есть ли жизнь за МКАДом?» — думают жители подмосковных селений, с опаской вглядываясь в бетонные джунгли на горизонте…

Косичка хмыкнула и сказала:

— Действительно. Человек ведь, может, вовсе не из джунглей, а тоже с замкадья… С Рублёво-Успенского шоссе или чего там ещё имеется?..

— В проницательности вам не откажешь. Меня Андреем зовут.

Девушки переглянулись с кисловатым видом. Они явно не были уверены, стоит ли вот так знакомиться на улице, да ещё с обладателями подозрительно дорогих тачек. Но вежливость победила, и они представились:

— Ульяна.

— Лада.

— Здорово! Значит, обе вы тоже москвички.

— А отчего вы так решили?

— Мне кажется, такие прекрасные народные имена обычно дают только в столицах. А в провинции, наоборот, любят… позаграничней, что ли.

(Он вспомнил, в частности, про Инессу и разных прочих.)

— Ну да, всё какие-то Жанны-Регины-Анжелы, — нехотя согласилась с ним Косичка, которую звали Ульяной, и дерзко добавила: — А вы, часом, в провинцию не невесту искать приехали?

— Нет, уже женат, — ответил Октавин. — И вы, девушки, как я понял, тоже матримониальных проблем не испытываете? Услыхал случайно ваш вердикт по поводу тех, что вас замуж берут, — пояснил он. — Произвело впечатление, по правде сказать. Своей безжалостной категоричностью.

Девчонки фыркнули.

— Это было перефразирование местного фольклора, — пояснила та, которую звали Ладой. — Нам тут на экскурсии рассказали, что в старину угличские невесты сперва долго рыдали перед венчанием, как полагалось на Руси, но однажды им надоело, и в результате каждая вместо этого стала говорить: «Пусть тот ревёт, кто меня замуж берёт!»

— Понятно. И вы, стало быть, тоже настроены к своим женихам… соответственно?

— Какие ещё женихи? — пренебрежительно произнесла Ульяна. — Нет ничего дороже свободы и независимости.

— Лучше не скажешь, — согласился Октавин. — Клара Цеткин?

— Не угадали. Хо Ши Мин.

— Вот как! И всё-таки — почему? Такие замечательные девушки…

— Да нам разве ж угодишь? — ответила Лада. Ему показалось — совершенно серьёзно, в качестве простой констатации.

— Одно вижу: с вами не заскучаешь, — сказал он.

— Ещё бы! — надменно согласилась Ульяна.

У неё были совершенно крыжовенные, с чёрными точечками на зелёных радужках глаза, и крошечные бронзовые точечки веснушек на переносице. Бронзоватый отлив имелся и у каштановых волос, забранных в хвост, а та самая косичка на лбу, тянувшаяся наискосок к виску, была выкрашена в экстремально-рыжий цвет. Занятная девчонка!..

Однако где-то в глубине души ему больше понравилась другая — тут хороши были большие дымчатые глаза и рассыпанные по плечам волосы натуральной пепельно-русой масти. И ещё лёгкая улыбка бледно-розовых, не тронутых помадой губ: в ней сквозили добродушие, уравновешенность и какая-то спокойная самодостаточность. И то, что держалась она в тени своей более яркой подруги, кажется, ещё не означало её ведомости — как бы, на самом деле, не наоборот… Милые, однако, бывают серые кардиналы!

Но всё это, надо повторить, было им отмечено на чисто подсознательном уровне, а так — ни малейших оценочных суждений, мыслей и планов. Просто — насколько уже провинция как таковая успела предоставить свои поводы для удивления, настолько вдруг и неожиданно увлекательным оказалось поверхностное общение со скромными трудовыми барышнями (одна, как выяснилась, работала в книжном издательстве, другая — в какой-то небольшой московской газете при префектуре), от коих он успел уже отвыкнуть. Барышнями, путешествующими общественным транспортом и превосходно себя чувствующими в джинсах и майках из ближайшего от дома вещевого рынка; очень живыми и весьма неглупыми…

Сначала он увязался за ними в Музей городского быта, где те обернулись уже натуральными барышнями прежних времён, переодевшись, согласно тамошнему регламенту, в соответствующие костюмы. Его тоже подбивали кем-то переодеться, то ли купцом, то ли мастеровым, но он отбоярился, взамен взявшись делать снимки на оба их фотоаппарата. Девушка Лада особенно аутентично смотрелась во всех этих шляпках-перчатках, с зонтиками и ридикюлями, о чём он сказал ей по выходе на всю ту же Успенскую площадь.

— Я вообще идеально себя ощущаю в той эпохе, — спокойно подтвердила она. — Начало двадцатого века — моё любимое время. Не только литература — архитектура, детали быта… Весь уклад, короче.

— А почему ж не девятнадцатого? — спросил он. — Мне казалось, девушкам он должен быть больше по нраву: балы там, гусары и всё такое…

— Особенно по нраву он должен был быть тем девушкам, которые из дворни или со скотного двора, — вставила Ульяна.

— Да хоть бы даже дворянкам или там разночинкам!.. — подхватила Лада. — Разве сравнить их права, возможности, вообще те нравы с началом двадцатого? Ну, или с самым концом девятнадцатого, рубежом веков? Одно образование чего стоит!.. Да и вообще, весь тот подъём в стране…

— Что привёл, однако, хрен знает куда, — сказала Ульяна. — Но, был бы выбор, ты, я знаю, согласилась бы жить в каком-нибудь одна тыща девятьсот тринадцатом году — который бы никогда не кончался.

— Так и есть! Ну, в крайнем случае, до июля девятьсот четырнадцатого, — улыбнулась Лада.

— А в самом крайнем случае — до февраля семнадцатого, — хмыкнула Ульяна.

— Точно! Но, уж в самом-самом крайнем случае — до октября семнадцатого!..

Обе невесело рассмеялись.

— Не, — сказала затем Ульяна, — мне все эти девы: кисея до полу, коса до талии, дамы в огромных шляпах — как-то не очень. Мне больше нравится европейский стиль между мировыми войнами, в нём хоть какая-то динамика, энергетика. За исключением дурацкого дизайна автомобилей, пожалуй. И ещё этих… брюк-галифе. Хотя у нас из-за всеобщей нищеты такой стиль почти отсутствовал…

— Ну почему, — не согласилась Лада. — У нас же были "годы нэпа, мрачного, порочного". И потом, вспомни, — вся та молодёжь с теннисными ракетками, бассейны и стадионы. Береты, стрижки-каре…

— Кожанки, — подхватил Октавин. — Вам бы, Ульяна, подошла кожанка и красная косынка на манер банданы. Какой-нибудь, скажем, девятьсот двадцать пятый, который бы никогда не кончался, а?

— Нет уж, спасибо, — процедила та. — Чисто визуально — ничего так, но что б жить…

— А что ж бы вы тогда для себя выбрали?

— Полоцкий матриархат! — отрезала Ульяна. И спросила у подруги: — Ну что, в гостиницу? Я лично устала, как собака…

Октавин слыхом не слыхал ни о каком полоцком матриархате и даже чисто машинально про себя отметил, что надо запросить у Наны (секретарши) справку. Нет, давненько он, всё-таки, не вёл ни с кем подобных бесед — лёгких, но вполне содержательных. От девиц из его окружения услыхать что-то похожее — просто нереально.

Выяснив, где они остановились, Октавин вернулся за машиной, приехал туда следом и тоже снял себе номер, получив клятвенные уверения, что в нём будет тихо. На следующий день, рассеянно бродя по местной набережной, где только что прибывшим на теплоходе иностранцам предлагались яркие домотканые половички, лоскутные одеяла и прочие ложки-плошки-матрёшки, Октавин повстречал своих подружек у прилавка с магнитиками. И, обрадованно поприветствовав их, смиренно осведомился, не позволят ли ему присоединиться для дальнейшего изучения культурных достопримечательностей, в коих они, несомненно, разбираются лучше него?

Девицы сообщили, что собираются идти в Церковь Дмитрия на крови, смотреть на историческую настенную живопись, редкий пример для отечественных храмов, и милостиво взяли его с собой. Когда, обозрев там все фрески, особенно внимательно те, что с хроникой убийства царевича и оплакивающими его горожанами, они выкатились наружу, из полумрака в яркость солнечного дня, Ульяна проговорила:

— Кошмар, вообще. Прикиньте: всю эту запечатлённую массовку, народ простой, ровно через двадцать лет (если только кто сам помереть успеет) изничтожат чисто физически. Сорок тысяч — только вот здесь перебьют!..

— Не с той же натуры эту массовку писали, — уточнила Лада. — Росписи делались века где-то через полтора, там ведь сказано!

— Ну и что, типажи-то не изменились! Живут себе такие вот люди, никого не трогают, своих проблем завались — и тут эти «лихие ляхи», блин. Где их Польша и где Углич!..

— Если б только один Углич! А вспомни Радонеж подмосковный, откуда Сергий, — мы туда ездили, на место, что от него осталось — он ведь вообще навсегда исчез, не поднялся больше…

— Не, я хорошо представляю — если б русские у них в Польше хотя б один только город какой-нибудь на манер Углича или там Радонежа изничтожили. Только один-единственный!.. У них бы, небось, сейчас турист на каждом шагу спотыкался о памятник или доску мемориальную про геноцид от изуверских варваров-московитов. И в каждом учебнике — аршинными буквами, и исторических фильмов — вагон с тележкой. А у нас что — да спроси любого: никто ничего и не помнит даже! У нас только за разделы перед ними извиняются и за Катынь, а разве это можно сравнивать?

— Да уж, — согласилась Лада, — умеют твои предки прикинуться главной на свете жертвой…

— Предки? — переспросил Октавин.

Ульяна состроила гримасу, а Лада лукаво пояснила:

— Так она сама у нас полька! Ну, капельку. С матушкиной стороны, да?

— Ещё не хватало!.. От отца-подлеца, — недовольно пробормотала та и добавила: — Подумаешь, осьмушка всего лишь несчастная! А вся остальная русская кровь не считается, что ли? Любят у нас по одной капле инородной национальность приписывать, вот же бред!..

— Однако — ген гонора передался! — насмешливо заметила Лада и вернулась к фрескам: — А сцены с царевичем тебя, кажется, особо не впечатлили?

— Сцены как сцены. Отработали версию убийства по полной.

— А у тебя другая?

— Откуда ж мне знать. Я, хоть исторический заканчивала, наукой не занимаюсь. Просто считаю — в подобных случаях всегда стрёмно на чём-то настаивать, будь ты хоть даже сто раз профи. Это, вон, Александр Сергеевич наш такой смелый — про мальчиков кровавых… А вдруг да ошибся, реального человека на века опорочил?

— Как и Сальери, кстати, — сказала Лада и неожиданно обратилась к нему: — А вы, Андрей, что скажете по этому поводу?

Октавин даже слегка растерялся:

— По правде сказать, никогда не задумывался. — И зачем-то добавил: — Я ж вообще по образованию технарь, не гуманитарий…

Та в ответ лишь улыбнулась — по-доброму так, понимающе, жалостливо. Он и не смог припомнить, чтобы кто-то когда-то вот так улыбался по его поводу. Из девчонок и вообще. Дожил, получается!..

— А если б он остался жив и стал царём? — между тем обратилась Лада к Ульяне. — Он же ведь мог им стать, кажется?

— Поскольку этот ребёнок, по свидетельствам, любил мучить животных, то царствовал бы он как достойный сын своего отца, я думаю, — серьёзно ответила та. — Хотя, с другой стороны, и Смуты бы тогда, небось, не приключилось, и Углич, как и всё прочее, остался б цел…

— Девушки, — решительно сказал Октавин. — Ваши экскурсы для меня, как технаря и школьного прогульщика, невероятно интересны. Но есть предложение — давайте продолжим обсуждать альтернативную историю за обедом, а? Столовая «Волга» мне вчера очень понравилась, однако я успел обнаружить ещё одно приличное на вид заведение, так что рискну пригласить вас для разнообразия туда…

В этом самом заведении каких-то ушлых азеров кухня была не сказать, чтоб сильно изысканней столовской, однако имелись чистые скатерти, мягкий полумрак и тихая восточная музыка. Там за столом Ульяна демонстрировала свой ген гонора по полной, прежде всего спросив прямо:

— Скажите, Андрей… отчества вашего мы так, кстати, и не услышали… а вы, вообще, кто? Чем занимаетесь и что тут делаете?

— Я? Ну, скажем, предприниматель. А здесь делаю то же, что и вы — знакомлюсь с историческим наследием. А по отчеству я Сергеевич, но, надеюсь, что ещё не так стар, чтобы…

— Предприниматель? И что вы такое предприняли, если не секрет, для отечественной промышленности?

— Ну, у меня сфера деятельности достаточно… не узкая. Логистические компании… ныне объединённые. Импорт и продажа офисной техники и оборудования. Ну, и прочее разное… Ничего волнующего, уверяю вас, девушки.

— Что, настоящий новый русский? И вот так, в одиночку, как простой смертный, путешествуете? — спросила Лада с явным сомнением.

— Ну, я ж, слава богу, не миллиардер какой, — сказал Октавин (в данный момент, причём, — совершенно искренне). — Могу себе позволить и в одиночку…

— Да уж, им, говорят, нынче неуютно, — заметила Ульяна. — А вы, часом, не из тех ли миллионеров, которые теперь типа бунтуют против миллиардеров?

— Можно и так сказать.

— Вау! Прям как в кино. — Ульяна произнесла это без радостного воодушевления — скорее напротив. — Встреча с простым трудовым миллионером в пристанционной забегаловке. Вы ведь, Андрей Сергеич, несомненно, — как это в начале капитализма называлось — честный бизнесмен?

Октавин пожал плечами: — Налоговая инспекция претензий не предъявляет.

— А вы, стало быть, тоже считаете, что помимо уплаты налогов ничего никому не обязаны?

— В общем, да, — ответил Октавин, стараясь не выдавать подступающего раздражения. — Налоги, милая Ульяна, не с потолка берутся. Сначала создаётся нечто, имеющее реальный спрос, от этого, знаете ли, возникают рабочие места…

— Ну да, ну да. Ваши работники, конечно, счастливы, что вы места эти для них организовали и хорошо им платите…

— Именно.

— … и что они благополучно вписались в рынок, который есть свобода, справедливость и самый лучший двигатель прогресса. Понимаем; мы ведь, представьте, в этих ваших Хайеков с Фридманами заглядывали на заре перестройки…

— Да я сразу понял: вы девушки просто удивительные!..

— … а всё, что не вписалось в эту прекрасную схему, ни их, ни вас не касается. Так?

— Ну, а чего бы вы хотели? Что ещё требуется от человека, если он одним приносит пользу как потребителям, другим даёт возможность работать и зарабатывать, а ещё государству отстёгивает ровно столько, сколько оно требует? Вот государство пусть и заботится о тех, что не вписались.

— Да уж, оно так заботится, так заботится…

— Хотя, по мне, — добавил он, — всякий, кто зарабатывает, о своих должен заботиться сам. О немощных родственниках, я имею в виду. Государство тогда вообще стало бы лишним институтом, если б каждый этот груз брал на себя…

— Ваши-то близкие, разумеется, все в полном ажуре?

— Да как будто не жалуются…

— Ну, а те, кто одинок или у которых все родственники в таком же пролёте — пусть пропадают и не рыпаются, верно? Мы на них будем пальцем указывать, как на наглядное пособие позорных неудачников!

— О чём вы, Ульяна, — поморщился он. — Какие ещё указывания…

— Какие? — ледяным тоном переспросила та. — Я сейчас расскажу, какие. Смотрю тут как-то по ящику… случайно взглядом зацепилась — у матушки моей он вечно работает в фоновом режиме… Короче, по НТВ, что ли, а, может, и ещё где-то там — передачка типа светской хроники. Сюжет, значит: один хмырь из новорусских — банкир, кажется, фамилию прослушала — вознамерился показать своим малым деткам, как жить нельзя. Грузит их в лимузин и самолично отвозит куда-то недалеко совсем… видимо, это всё на вашей Рублёвке происходит, Андрей Сергеич, ведь там же чересполосица из этих дворцов пошлейших с домиками деревенскими и посёлками какими-то запущенными, да?.. Ну, вот, привозит к баракам аварийным, нерасселённым: глядите, дети, как отвратительно тут люди живут! Что за убогость, что за отсталость! Вон, полюбуйтесь на ту старуху с клюкой, которая эти застиранные лохмотья с верёвки снимает. Фу такой быть! Стыд и позор. Это, наверно, Баба Яга? — интересуются детки с ужасом и восторгом. Точно, веселится папаша. Понимаете теперь, что надо хорошо учиться и много работать, чтобы не оказаться на таком дне? И всё в таком духе. Типа: посмотрите и плюньте. Не стесняясь всё, под камеру. А эта несчастная бабка, небось, за всю жизнь столько навкалывала, сколько ему вообще не под силу. В войну, небось, уже у станка стояла, или в поле под бомбёжками, когда была немногим старше его щенков. А после войны…

— Ты гонишь, Янка, — произнесла Лада. — Прямо вот с таким подтекстом?..

— Именно! Стану я ещё гнать…

— Ну, тогда… Тогда этот замечательный человек сам себе приговор подписывает. Ибо — как там сказано? — не совращай малых сих… Это ведь уж без шуток — грех так грех!

— То не ваш, часом, Андрей Сергеич, приятель был или сосед? — невинно поинтересовалась Ульяна.

— Не знаю. Вряд ли, — ответил он, но про себя не мог не подумать — да, вполне… Некоторые из его знакомых, пожалуй, способны на что-то подобное.

— Так вы, значит, своих детей в трущобы, как в зоопарк, не водите? С целью недочеловеков продемонстрировать…

— Нет, Ульяна, успокойтесь, — только и смог сказать Октавин. А про себя на сей раз подумал: старших своих неплохо было б и свозить разок — лишь затем, конечно, чтобы дошло до них, в какой оранжерее пребывают с самого рождения…

— И вообще, не будьте наивными: всё это, небось, было срежиссировано, заплатили бабушке, — заметил он следом.

— А если бы даже и так — нормально, вообще, подобные сюжеты снимать?

— Что б бабушкам соглашаться на это от нищеты и безысходности?..

Он попытался увести разговор на другие темы, но девушки так и оставались при своём настороженном недовольстве, и в довершение всего даже не позволили за себя заплатить — ну, не смешно ли? Феминистки, блин!.. Снова пожав плечами, Октавин отставил всю сумму, что полагалась за них по счёту, официантке — юной девочке на высоких каблуках, в униформе «белый верх — чёрный низ», у которой глазки от таких чаевых стали идеально круглыми, и поспешил за своими строптивыми дамами.

В тот вечер выяснилось, что завтра обе собираются отправиться на автобусе, с заездом в Борисоглебский монастырь, в Ростов Великий, а оттуда — назад, в Москву. Октавин сразу предложил совершить весь маршрут, который ему тоже понравился, с ним на машине. Девицы, разумеется, поначалу с холодноватой вежливостью отказались.

— Девушки, — прибёг он к последнему аргументу, — а давайте я позвоню вашим родителям. Представлюсь, сообщу номер машины, который вы подтвердите; номер телефона, то, сё… И попрошу, так сказать, официального разрешения…

Это их ужасно развеселило (тут-то он и узнал, сколько им лет на самом деле).

— Боюсь, моей маман будет всё равно, — посмеялась Лада, — а вот янкину матушку — наоборот, только испугать не хватало до сердечного приступа!..

В результате, как ни странно, они таки согласились провести последний отрезок путешествия вместе с ним. И получилась просто песня: он давненько не чувствовал такой лёгкости и психологического комфорта — несмотря на всю непростоту и язвительность попутчиц. Иногда, глядя как бы со стороны, Октавин диву давался своей, откуда-то вдруг взявшейся, словоохотливости — ведь вообще-то славился тем, что чаще слушает, чем говорит, а ещё чаще — делает вид, что слушает…

Короче, вылазка удалась — задним числом он даже устыдился своей припрятанной травматики и дурацкого запаса провианта, который все они вместе, впрочем, охотно подъели. Всего где-то четыре с половиной дня (за которые его и хватиться-то всерьёз не успели) — а вернулся практически другим человеком. В Москве, когда высаживал девиц, по их настоятельному требованию, у самой первой на пути станции метро, ему казалось, что, пусть и жаль, прикипел, можно сказать, однако видит их в последний раз; им теперь в его жизни отведена роль воспоминания — довольно занятного, забавного и в чём-то умилительного, но и только. В общем, "подвезите женщину, не спросите имени" — было б самым верным финалом.

Тем не менее, чисто из вежливости, он вручил им напоследок свои визитки. Девчонки при этом вдруг захихикали, как школьницы, и начали рыться в сумках, откуда извлекли собственные прямоугольнички — оказалось, мода на эти бумажные изделия захватила уже и мелкие московские организации, снабжающие ими своих сотрудников; даже и дизайн был вполне приличный, подумать только!..

Распрощавшись с попутчицами, он потом ещё долго ощущал некий беззаботный подъём — то маленькое тайное путешествие словно солнечными бликами отсвечивало, отплясывало и переливалось по рутине дел и отношений, в которую погрузился, вернувшись. Но потом была нудная деловая поездка в Германию, откуда пришлось заехать в Швейцарию, чтобы проскучать несколько дней со своим отдыхающим семейством; а потом, по возврате в Москву, пришлось долго разруливать одну возникшую проблему… После чего он снова не без тревоги ощутил, как мало-помалу начинает подступать то странное опустошение.

Его шестилетние парни-близнецы, которые могли б порадовать, на всё лето были увезены их мамашей в Италию. Она, Алевтина, хотела б жить в Европах постоянно, но ей в своё время было поставлено условие: сыновья должны расти от него поблизости, в пределах досягаемости, потому и купил им всем квартиру в Петрово-Дальнем. Однако в Форте–чёрт бы его взял–дел-Марме, который обожала, Алевтина норовила проводить по нескольку месяцев в году. Мечтала, конечно, обзавестись там постоянным жильём… разбежалась! Нефиг корни пускать; арендуй каждый раз, если так хочется. Выкраивая из содержания.

Он пообщался с мальчишками по скайпу, приободрился, даже выбрался, в кои веки, поездить верхом в то же Дальнее, со знакомыми… И снова затосковал. Любые подзарядки стали иссякать как-то пугающе быстро. Душе словно бы витаминов нужных не хватало. Подспудно хотелось чего-то принципиально другого: дел, общений, отношений… каких? Он и сам не знал, но всё чаще вспоминал, как замечательно чувствовал себя на ухабистых дорогах Ярославщины — неужели это было недавно, всего пару-тройку месяцев назад?

Кончилось тем, что он не без труда отыскал те визитки и, недолго раздумывая, выбрал одну из двух.



Вишни — целая аллея! — цвели умопомрачительно. Лада остановилась под деревом, прикоснулась к стволу и даже глаза прикрыла. Где-то примерно год назад Томилов стоял здесь и рассказывал на камеру, как проходит парковая реконструкция. А также — про парк изначальный, большая часть которого давно уничтожена, похоронена под асфальтом и монолитной застройкой. Про переставшую существовать церковь Аники-воина. И — подробно — про людей, что некогда творили всю эту благодать, "насаждая сады и учреждая пруды" — не абы как, с великим смыслом… И — мельком, не удостаивая даже презрением, — про людей, которые запросто пускали потом всё это в расход… Наконец, о том, что должно остаться теперь, после текущих переделок. Говорил, как всегда, ровно, как бы даже безэмоционально, но такая подспудная реальная боль при этом чувствовалась — словно было это пространство некогда его собственным детищем, обречённым топору. Подобное отношение сквозило во всех его передачах: постоянная уязвимость зелёных лёгких и артерий — парков и лесопарков, скверов и бульваров, дворов и садов, пронизывающих город, окружающих его, окружаемых им — есть его, томиловская, глубоко личная и непрекращаемая драма. Как и то, что все зелёные анклавы, острова или даже крошечные островки на теле этого мегаполиса имеют свои истории, содержат прекрасные, а, может, и зловещие, но в любом случае поразительные тайны, в разгадывание которых он по жизни погружён, и лишь некоторые догадки и намёки успевают проскользнуть в его рассказах среди обилия общих сведений, что приходится умещать в небольшие по времени телесюжеты…

Серия этих передач — а потом повторение, а потом новые выпуски — шли по «Культуре» раз в неделю, в неудобное время: рано утром, потом повтор поздно вечером, почти ночью. Лада впервые увидала один выпуск чисто случайно, когда Терентий был совсем крошкой. Она тогда уже успела сдаться и нанять при помощи всеведущей Марины няню из нужного агентства; а поначалу-то храбрилась: сколько вокруг одиноких матерей, и все как-то справляются самостоятельно, неужели же у неё не должно получиться?

Однако, таким матерям всё-таки подмога какая-никакая, как правило, имеется; у неё же, например, маман приезжала только раз в неделю. Приехав, с порога принималась за свои замечания и комментарии — недовольные, разумеется; великодушно отпускала на часок-другой по делам и магазинам, но затем, потетёшкавшись с внуком ещё с полчасика и надавав напоследок ряд ценных указаний, отбывала назад, к своему супругу и повелителю. У Ульянки также шла какая-то сложная по работе полоса, и она могла вырваться на подмогу лишь изредка…

Короче, потом всё же появилась Вера Петровна, приходящая с утра и отбывающая ближе к вечеру, и пошла совсем другая жизнь. Она даже хотела вернуться на работу, однако в отделе на весь её декретный отпуск уже взяли сотрудника. Так что пришла пора непривычной праздности, от которой не спасали даже автошкола и методический, по самой составленному списку, обход московских музеев…

В тот день, когда у мелкого полез первый зуб, он прохныкал весь день, сначала на руках Веры Петровны, потом — у неё. К ночи — вроде бы затих, заснул, но она была уверена — ненадолго, так что сама ложиться не стала, просто без сил уселась прямо на ковёр возле его кроватки. "Хотелось спать, смотреть кино, что абсолютно всё равно, когда устанешь…" Включив в темноте телевизор без звука, пощёлкала пультом и наткнулась на некие отрадные кадры Нескучного, вроде бы, сада, со всеми его белками, птичками, вазонами; с потайными тропками, ведущими, как во сне, в глубину чащи; с еле различимым сквозь листву силуэтом лестницы, по которой промельком сбегала вниз, в овраг, тоненькая девушка в белом платье… Ну, точно, дорогой Нескучный — в который, однако, сто лет не наведывалась. Потом камера вывела на набережную, на прогулочные теплоходы; а после в кадре возник человек, видимо, рассказчик, автор передачи — и ей, не слышавшей ничего, что тот произносит, только на лицо его смотревшей, вдруг отчётливо подумалось: а вот такой, мне, пожалуй, нравится… и просто удивительно, до чего!

Внешность его была, в сущности, заурядной: шатен, как она сама, сероглазый, кажется; среднего роста, в толпе такого, поди, нипочём не узнаешь, не заметишь, не выделишь… А вот здесь, на экране да крупным планом — уж такое воодушевление во взоре, такая на челе печать глубинного погружения в предмет… короче — прекрасен, прекрасен юноша сей, и черты его — прямо лик иконописный в данную минуту… Ну, разве не чудо, разве не диво — этакие перевоплощения?

Быстро промелькнули титры; ничего в них не разобрав, Лада машинально выключила телевизор, добралась до дивана и заснула одетой. Вставая потом несколько раз на крик ребёнка, она успевала зафиксировать, что блуждала сейчас, до этого крика, по каким-то запутанным дорожкам, где за стеной дерев скорей угадывалась, чем виднелась, водная гладь, к которой всё никак не удавалось выйти, но при этом совершенно не было ощущения ни паники, ни даже тревоги — наоборот, на редкость было хорошо… И понимала, что сны эти навеяны тем беззвучным комментатором — комментатором Нескучного сада.

На другой день, сдав свою вахту няне, она разыскала программу и выяснила, что это было: серия авторских передач о садово-парковом искусстве Данилы Томилова. И решила в следующий раз постараться увидеть очередной выпуск: во-первых, тема сама по себе замечательна, во-вторых, интересно, что же именно сей Томилов вещает с таким не общим выраженьем, действительно ли всё это выглядит столь нетривиально, как почудилось вчера? Небось, с включённым-то звуком, в нормальной-то обстановке от ночного наваждения и следа не останется.

И — о, как ошиблась: сам строй томиловской речи, тембр, интонация, артикуляция — словом, как говорил и о чём говорил, как смотрел в объектив, как двигался, как (еле-еле) улыбался — всё, буквально до последнего слова и до мельчайшего жеста, оказалось невероятно… по душе. Ей по душе, по её душе — точней и не скажешь. И после каждого повторного просмотра внедрялся в эту самую душу, как в новообретённое жилище, пускал там корни — нежно-обволакивающие, но цепкие, начинал всё плотнее сопровождать по жизни, всплывая, кстати и некстати, перед мысленным взором и во вполне прозаические моменты, и во время самых смелых фантазий… Тут не подумайте плохого — фантазий без грязи (фантазей без грязей!), но всё равно глупых и постыдных для вполне здравомыслящей вроде бы тётеньки, которой перевалило за тридцать, матроны, находящейся в отпуске по уходу за ребёнком!

…Она подошла к тихому пруду, где в отдалении элегически скользили по воде две лодочки. На горизонте — бездушные громады многоэтажек, глаза б не видали, а тут чудо что такое — вся роскошь цветенья плюс полнейший покой, когда гул крылатых насекомых куда слышней отдалённого гула машин и людей… Людей, впрочем, почти и нет, даже вездесущих мамашек с детьми. Ух ты, а это же уточки-огари!.. В его репортаже их не было — строительные работы, что ли, распугали? Работы эти не совсем ещё закончены — кое-где, вон, огорожено, перекопано — но утки вернулись. Однажды надо будет привезти сюда своё чадо… А сейчас, увы, пора покидать этот парадиз и поторопиться в метро.

В вагоне ей удалось сесть, и кондиционер работал исправно. Сегодня пока очень удачно всё складывается. Будем надеяться, что и у тебя, Томилов, не хуже. Чем, интересно, ты сейчас занят? Может, как раз съёмки твои идут — где-то тут, в Москве, или же, наоборот, далеко-далёко… Она читала в «Афише», что готовится новый цикл передач. Было короткое интервью у продюсера, тот уверял, что первый имел хороший рейтинг, и в повторе тоже, так что теперь «география будет значительно расширена». Здорово, конечно; однако, если рейтинг так хорош, чего ж вы даёте выпуски в столь неудобное время? И в Интернет выкладываете их далеко не всё — четыре только штуки нашлись на сайте канала. А, главное, почему телекритика их в упор не замечает? Даже странно. Всего несколько упоминаний удалось нарыть — великодушно-благосклонных таких, отвешенных вскользь. Уж лучше б тогда молчали!.. Похоже, не по уму вам, ребятки, эти маленькие шедевры.

Но тебе-то что за печаль, в конце концов, — в тысячный, наверно, раз сказала себе она. Наслаждайся этими показами и рассказами, глядя в экран, а вот нездоровый свой интерес к автору спрячь куда-нибудь подальше. И кто бы, вообще, мог подумать, что ты окажешься способной на такие переживания, положенные, скорей, девочке-подростку, да и то не всякой. Ведь сама-то точно никогда не фанатела в школьные годы — ни по певцам, ни по артистам, ни по телеведущим и тем более политикам… Правда, в институте однажды началось было что-то похожее — один не старый ещё профессор стал вдруг занимать девичье воображение, крепко занимать. Однако — смогла ведь тогда мобилизовать весь свой скепсис, защищаясь от назревающей внутри совершенно бессмысленной и беспощадной влюблённости; зорко, как заправский психолог, следя за всеми выступлениями, телодвижениями, шутками, вчитываясь в его статьи и монографии, — о, счастье! — нащупала-таки один маленький, крохотный недостаток, точнее, намёк на него… из коего, однако, получилось вытянуть нечто, достаточное для собственного протрезвления.

С тех пор при виде дорогого наставника она испытывала явственное желание обнять его крепко, по-братски, по-сестрински: спасибо, что ты оказался чуть-чуть, самую-самую малость — допустим, позёром (скажем так для простоты, хотя там всё было посложней), и тем самым успокоил бедную девушку. Теперь она может получать удовольствие от твоих замечательных лекций без всяких нежелательных последствий для душевного покоя. Аминь.

Теперь же подобный номер не проходил от слова «совсем». Ибо от одного взгляда на Томилова, от первой же услышанной фразы накатывала мысль о полной безнадёге по части вышеописанного разоблачительства. Ибо угадывющийся его психотип для её персонального психотипа казался просто неправдоподобно подходящим, идеально рифмующимся…

И этакое совершенство — увы! — никак затем себя не уронило, не исказило, не поколебало при случившемся личном общении, правда-правда.

Но что толку? Близок локоток, да не укусишь. Вернулся тот локоток в свою недосягаемую действительность, напрочь позабыв о случайном, эпизодическом промельке твоей столь малой величины на его, не побоимся сказать, сияющем пути… Так что — остаётся возвратиться и тебе — в свою; пусть не столь великолепную, что поделать, а свою… Вон, как раз и остановка подоспела. Лада поднялась с места и начала протискиваться к выходу.



Таинственная притягательность огромных лесопарковых массивов, прелесть маленьких, чудом сохранившихся городских сквериков, атмосфера усадебных аллей, любимые бульвары и многие прочие уголки, покрытые растительностью, — всё это и до томиловских передач завораживало её всегда, оставаясь чувством внутренним, тайным, невыговариваемым. Казалось, уловлять непостижимую сущность этих живых красот, пытаться артикулировать — дело поэтов и художников, никак не меньше; тут даже лучшие из прозаиков вместе с профессиональными фотографами — и те, пожалуй, под вопросом. А уж задумывать, создавать, воплощать — вообще прерогатива богов, не иначе, — богов, притворившихся философами садов, архитекторами парков, художниками ландшафтов…

И где тут ей, не умеющей рисовать, нередко путающейся в названиях деревьев, трав, цветов, не знающей многих птиц и насекомых — разбить, возделать даже небольшой собственный сад? Эта горькая истина осознавалась многие годы подряд, когда участок упорно зарастал, а дом приходил в запустение… То есть, с тех самых пор, как внезапно умер Виталич — счастливо отлетел, вообще-то, из-за мгновенной закупорки сосуда оторвавшимся тромбом.

Случилось это прямо у калитки, белым днём; Троян, любимейший пёс, недоумённо заскулил, забегал, а потом просто взвыл, привлекая соседей… Она, Лада, была тогда в скучном ведомственном пансионате в Белоруссии, куда её отправили маман с отчимом. Она так и не простила их за то, что её даже не сочли нужным вызвать телеграммой, проститься не дали. Всё, мол, случилось так внезапно, так спонтанно, столько забот навалилось… И вообще, тебя потребовалось бы морально подготовить сперва, а когда тут было?..

Ага, подготовили потом классно — просто сообщив при встрече с приличествующе-скорбным видом, когда она, ни о чём не подозревающая, прибыла в Москву через два дня после похорон. Всю дорогу до дома она тогда промолчала, просто выговорить не могла ни слова. А потом первое, что смогла выдавить: а Троян, Троянка где?!

Маман поморщилась: не знаю, нам было не до собаки. Тебя только она интересует, что ли?.. Лада, не отвечая, молниеносно помылась-переоделась, всё-таки с дороги, подсчитала свою оставшуюся карманную наличность, поняла, что на такси не хватит, но не просить же, всё одно не дадут-не пустят, и прямо с непросохшей головой рванула на вокзал. В посёлке, где дом теперь стоял наглухо запертым, где вместо радостного поскуливания из-за калитки — мрачная тишина, она оббегала всех ближних соседей; никто из них про Трояна ничего не знал. Кто-то сказал, что, вроде бы, когда скорая увозила Виталича в морг, пёс пытался запрыгнуть в машину; его, разумеется, отогнали и он, кажется, побежал следом… Больше его не видали.

Только тут она, наконец, разревелась. Троян, кавказец-полукровка, был существом умнейшим, даже, можно сказать, мудрейшим, исполненным особой деликатности и скромного достоинства. Про бесконечную преданность и говорить нечего, собака есть собака: «моя верность — моя честь»… Троян существовал беспривязно, летом обычно спал на крыльце, под козырьком, зимой перемещался в прихожую. Но имелась во дворе и конура — там он безропотно ночевал в тех редчайших случаях, когда в холодное время Виталич куда-нибудь уезжал на день-другой, запирая дом и калитку. В такие дни и ночи Троянка со особой серьёзностью охранял территорию, хотя, вообще-то казалось, что «пастушьи» гены у него преобладают. Как бы то ни было, этот принципе лояльный к людям крепыш мог, если понадобиться, самым надёжным образом защитить от любого злоумышления. Гипотетического, впрочем, злоумышления — посёлок тогда славился самым безмятежным спокойствием…

Бывало, проснувшись в своей башне поздно, Лада обнаруживала, что Виталича нет ни в доме, ни в саду, зато Троянка несёт свою вахту, лёжа неподалёку от входа, напряжённо вслушиваясь в шаги проходящих мимо по улице. Потом вдруг — резкий подъём, и он подбегает к калитке совсем вплотную, бьёт хвостом и повизгивает; а хозяин, меж тем, ещё за поворотом — ну вот как он его издалека-то чует или, может быть, — слышит? Наконец, тот входит, пёс кидается ему на грудь, и вот уже Виталич весело кричит ей с порога: ну, пробудилась, хоть, голубушка? А я-то, вон… И следует живейший рассказ о том, где он, ранняя пташка, успел побывать, с демонстрацией трофеев.

Это могла быть столица — ему ничего не стоило смотаться с утра на электричке, к примеру, на Арбат, к открытию любимого букинистического, чтоб потом, перейдя Калининский, заглянуть ещё и в Дом книги, а уж на обратном пути заодно и в новоарбатский универсам либо в кулинарию при ресторане «Прага»; тогда трофеями были те особые витки из ветчины, или котлеты по-киевски, настоящие, с косточкой, а то и — ничуть не хуже! — вкуснейшие вегетарианские: кабачковые, капустные, морковные. А ещё — свежайшие пражские ватрушки и пирожные «орешек»… А уж если он ездил отовариться в «Чай — кофе» на Мясницкой, то биш Кирова, — тогда на стол извлекались пакеты с разными конфетами, пачки чая со слоном и непременно — немножко кофе, чей свежемолотый дух не выветривался из его хиппового (какие-то сослуживцы привезли из загранки, ни у кого таких не было) рюкзачка долго-долго, что ей ужасно нравилось, даже больше самого по себе напитка…

Впрочем, то мог быть и просто спонтанный, ненадолго, бросок в лес — откуда, сообразно сезону, приносился пакет грибов с замечательным сыроватым запахом либо банка какой-нибудь дикой ягоды. В этом случае на морде пса, всё понявшего, прочуявшего, возникала явственная обида: почему не взял с собою в лес, почто оставил на хозяйстве?..

Троянка, дорогой, продолжала она всхлипывать, как бы сейчас тебя обняла, растерянного, недоумевающего, и горевали бы уже вместе, и не расстались бы теперь ни за что — я и ты, живое напоминание о Виталиче… Пусть бы только маман попробовала возразить; я бы не уступила, я бы насмерть за тебя встала!.. Ну, где ты есть, может, тебя сшибло машиной на чёртовой трассе, куда, обезумевший, прибежал, пытаясь следовать за уносящейся перевозкой? Или ты потом заблудился, пытаясь возвратиться домой? Вряд ли; чтобы ты — да дороги назад не нашёл? Ну неужели «Белый Бим» повторяется один в один, и ничего нельзя поделать?!

(Ведь подсознательно кажется: если что-то было осуждено, проклято или высмеяно, короче, отрефлексировано в фольклоре и кино, книгах и передачах, стало фактом культуры, то — всё, всё с уже этим ясно, точки над «и» расставлены и ничего подобного в действительности просто не может повториться по-настоящему… Как бы не так — жизнь вновь и вновь тупо воспроизводит любые сюжеты и ситуации, равнодушно испытывает повторением пройденного… И, похоже, до бесконечности.)

Она потом не раз ещё ходила на этот роковой поворот, опрашивала всех, кого там встречала, обклеивала самодельными объявлениями телеграфные столбы и заборы, даже в местную районную газетёнку, где имелся целый подраздел о пропавших животных, сумела пробиться — всё без толку. Как в воду канул пёс, и думай, что хочешь…

Немного переключиться с этого горя помогло одно внезапное открытие. Это было через несколько недель — в день, когда урну с прахом Виталича (как можно поверить, что весь он теперь здесь, ну не бред ли?..) они забрали откуда следует и привезли на кладбище в соседнем посёлке, туда, где в одной ограде уже давно лежали все его близкие. «Елена Дмитриевна Ленникова», «Валерий Витальевич Ленников», «Алексей Валерьевич Ленников» — гласили истершиеся надписи на плитах. Бабушка, потом дедов брат и, наконец, юный её отец, которого она не помнит, — так, вроде, считалось; впрочем, бывали они тут крайне редко — при жизни Виталич, сюда наведываясь, почти никогда её с собой не брал.

В ограде было уже совсем тесно, для Виталича еле нашлось место с краю, почти вплотную к решётке. Когда работяга в синей спецовке равнодушно утрамбовывал землю, маман сказала отчиму: «Да, плиты, конечно, надо будет как-то обновлять… А ему закажем табличку такую из мрамора, должна будет уместиться… Просто и строго: „Виктор Витальевич Ленников“ и годы жизни, как у нас принято, без всяких этих прочих надписей и орнаментов!..»

«Виктор Витальевич», — машинально повторила Лада; она была не в силах сразу в уловить какой-то возникший сбой, диссонанс, неточное соответствие… За глаза полностью по имени-отчеству в семействе его обычно не называли, дедом — тоже, ибо дедом он был слишком необычным, нестандартным: юношески подвижным, лёгким на подъём, часто слегка отрешённым, витающим в своих мыслях — при том, что всегда имел под собой весьма крепкую основу, мужицкую сноровку и хватку… Словом, и витающим, приподнятым, и витальным, наполненным земной жизненной силой, — не одной лишь силой духа; так что сокращённая форма отчества подходила ему невероятно, сидела, как влитая, со всех сторон!..

«Но почему ж тогда мой папа — не Викторович?» — вдруг подумала она в смятении. С какой стати: Валерьевич? Почему она раньше не замечала, не обращала на это ни малейшего внимания?..

Она осмелилась расспросить маман только вечером, когда отчим уже улёгся, а та величаво наглаживала ему белоснежную рубашку на завтра. Эти накрахмаливание и наглаживание рубах, накапывание лекарств, священнодействие над диетическими блюдами в пароварке; постоянные «Вам надо прилечь, Николай Олегович, у вас сегодня верхнее повышено!» (практиковалось исключительно такое обращение, на вы), хождение на цыпочках, когда супруг изволит почивать, и нескончаемые, вполголоса, обсуждения с ним служебных интриг и пертурбаций, когда тот бодрствует, — было стихией маман, её основными домашними занятиями. Ей же, Ладе, обычно доставалась прочая мелочёвка вроде мытья посуды (посудомоечных машин ещё не водилось), возни с пылесосом, влажной уборки и унылых тасканий по магазинам. Впрочем, поскольку отчим был начальником отдела в одном из министерств республиканского значения, а маман там же дослужилась до заведующей канцелярией, — для настоящей Золушки ей жилось, надо признать, всё равно довольно комфортабельно. Главное — имелась собственная комната, набитая дефицитной книжной продукцией, так что всё прочее можно было считать умеренным налогом на возможность проводить там в уединении всё свободное время.

Зато при их совместном семейном отдыхе, то на казённой даче, то в ведомственном санатории — скучнейшие места, рехнёшься, когда б не чтение, — спрятаться от ничем не загруженной маман было особо некуда, и та вплотную приступала к воспитательной работе. Учебный год кончился, а ты всё время портишь глаза и осанку, уткнувшись в книгу, тебе нужно дышать свежим воздухом и больше общаться со сверстниками… и далее в том же духе; от этого монотонного пиления даже отчим, с которым они были взаимно равнодушны, начинал заступаться: оставь, у девочки каникулы, пусть делает, что хочет.

Кстати, ни один из тех упомянутых сверстников, министерско-ведомственных деток на отдыхе, ни разу ничем её не привлёк (да она и в своей-то английской спецшколе ни с кем особо близко не дружила). Покуда их предки, также как и её собственные, в те поздние перестроечные годы заметно нервничали, глухо роптали, жужжали, сбиваясь в осиные стайки и обсуждая приближающийся обвал, — детки, как ни в чём ни бывало, продолжали скромно гордиться своим импортным прикидом и авторитетно обсуждать марки импортных же автомобилей… словом, тоска.

В сущности, это была слабая пародия на нынешнюю «золотую», бог ты мой, молодёжь… Когда, покуривая сигареты из «Берёзки» или откуда там ещё, они небрежно делились планами на будущее поступление — в МГИМО, в Институт Азии и Африки или, на худой конец, в Лумумбу — Лада помалкивала. Она не знала, чего ей больше хочется — на исторический или филологический (объединённых-то теперь не бывает), а может и вовсе, чем чёрт не шутит, на геофак податься? И куда именно, тоже пока не представляла. Чего ей по-настоящему тогда хотелось, так это очутиться у себя в комнате, в пустой московской квартире; а ещё лучше — в любимой башне любимого дома, где внизу на кухне Виталич жарит картошку и распевает советские песни, а пёс неустанно прочёсывает свои владения на участке, иногда взлаивая на распоясавшуюся мелкую живность…

Потом, когда ожидаемый обвал, наконец, случился, отчима быстро вышвырнули на пенсию, благо возраст как раз подошёл; а вот маман осталась сидеть на своей должности, как приклеенная. Отчим, заболев с такого горя уже всерьёз, отдал богу душу в первой половине девяностых. Маман горько и гордо несла своё вдовство года полтора, а там вдруг неожиданно нашла себе другого министерского вдовца, — и помоложе, и повысокопоставленней прежнего. Что ж, в конце концов, Аннета тогда была сорокапятилетней дамочкой в самом соку, и, если б не постоянно поджатые губы и спесивое выражение лица, — почти красавицей. Обременённой, как сама считала, лишь великовозрастной дочерью-неудачницей; но это было не суть важным, поскольку ту уже можно было оставить в доме на Комсомольском, а самой перебраться к новому мужу на Ленинский проспект, в огромную квартиру с приходящей домработницей.

Всё это, правда, случилось лет через десять, а в тот самый вечер, когда Виталич был предан земле, Лада спросила прямо: мама, я ничего не могу понять, а кто же он — мне, нам — был? И доложила про своё открытие.

Ну как же, в который раз подивилась маман дочерней бестолковости, разве ты не знала? Как это можно было — не знать? Он же ведь был старшим братом Валерия Витальевича, отца твоего отца.

Значит, кто же — папин дядя, мой… двоюродный дед? — изумлённо спросила Лада. Да, именно так это называется, согласилась маман. А отчего так — брат же ему родной, а дедом он считается двоюродным? — машинально пробормотала Лада. Ну откуда мне знать, почему так принято называть? Какая тебе разница? Главное, что он твоего отца вырастил. Почему так вышло? Ну, дело в том, что…

Оказалось, что папа мальчика Алёши, Валерий, умер, когда тому было пять лет. И брат его, старший из погодков, Виктор, он же — её незабвенный Виталич, заменил Алёше отца, растил племянника, как родного сына, а потом и вовсе женился на его маме, вдове брата. Всё произошло самым естественным образом, так как жили-то все под одной крышей; правда, поначалу на разных половинах дома, но потом снова всё объединили в одно пространство… Дом-то ведь ещё их родители возвели, когда в тридцатые многих из центра перестраивающейся Москвы выселяли в ближнее Подмосковье. Уезжать в этакую глушь и дичь им было грустней некуда, зато себя утешали: взрослым и детям будет жить просторно, да на свежем воздухе, а когда оба брата вырастут и женятся, то места тут должно хватить всем.

Вот Валерий, действительно, успел их порадовать… Почему Виталич, то бишь Виктор, так ни на ком и не женился до всей этой истории?.. Ну, он ведь всю жизнь в разъездах проводил, в экспедициях, когда ему было… Хотя (маман выдавила подобие улыбки), вроде я слышала, что была у него одна большая любовь, но — то ли она после их ссоры назло за другого вышла, то ли, наоборот, уже была замужем и семью разрушить не решилась… что-то в этом духе, точно не знаю. Ну, а к Алексею и Елене Дмитриевне, бабушке твоей, он с большой заботой относился, ничего не скажешь. Она умерла — вот совпадение — когда тебе тоже пять было. Так и не перенесла гибели сына единственного…

Лада смутно помнила эту грузную, одышливую женщину с тяжёлым узлом совершенно серебряных волос. Она преподавала немецкий язык, и помимо янтарных бус, шкатулок для рукоделий, карманных зеркалец и прочих трогательных винтажных вещиц от неё ещё осталось много учебников и книг с красивым и непонятным готическим шрифтом. В памяти бабушка представала неподвижно обмякшей в кресле на веранде, затуманенным взором глядевшей, как она, мелкая, носится кругами и колотит сачком по траве. А Виталич при этом — где-то неподалёку, то ли мастерит, то ли копает, и покрикивает ей что-то ободряющее… Всё-таки очень сильным он был человеком, стойко переносящим все, как это принято называть, удары судьбы. Получается, что лишь она одна, даже и не прямой ему потомок, оставалась на этом свете отрадой и спасением от полного одиночества… Как и, собственно, он для неё — разве нет?

Дом Виталич заранее подписал ей, и покуда Лада дожидалась совершеннолетия для вхождения в наследство, маман методически промывала ей мозги: строение старое, место сырое, сил и средств на поддержание нужно немеряно, одни заботы — а толку? Короче — продавать надо будет непременно и сразу же, чтобы получить хоть что-то… Лада не спорила и не отвечала: после того, как ей не дали проститься с Виталичем, она вообще перестала пытаться объясняться с родителями по вопросам даже и более малой важности — какой смысл?

Она знала, что ей добровольно отказаться от этого дома — воистину, родину продать. Она теперь нутром ощущала для себя поразительную справедливость вот этого: "не матери родят нас — дом родит…" И, как там оно дальше: "трещит в крестцах, и горестно рожденье/ В печном дыму и лепете огня. /Дом в ноздри дышит нам, не торопясь растит, /и вслед ему мы повторяем мненье /о мире, о значенье бытия"…

Из Павла Васильева, поэта местами нечеловеческой, звериной силы, уничтоженного в возрасте Лермонтова (до двадцати семи дожить не дали) Виталич наизусть знал много и декламировал часто. Там фигурировали "хутора под Павлодаром" и "казачьей вольности станицы", что "от гор Алтая до ОбИ"; "мёртвые дороги на Кустанай" и прочие дикие степи, дальние дали, которые и Виталич знавал, бывая в экспедициях, отчего так любил их воспевшего. Там обитали "казАчки в лентах, в серьгах, в кружевах", давались напутствия привезти "им в подарок башмачки из ХарбинА" (именно так, с ударением на последний слог), мелькали какие-то "парни из погранотряда" и прочие "ребята, крепкие, как свежак", кони с "вырезным, на бедре, тавром" наездника — казахского джигита (этих джигитов, впрочем, автор упорно именовал киргизами; Виталич объяснял, почему) — кого только не было, и вся их предельная брутальная натуральность заводила и волновала невероятно.

Но особенно ей нравилось, когда Виталич принимался читать вслух с задумчивой размеренностью, допустим, такое:



…Пес на крыльце парадном, ласковый и косой,

Верочка Иванова, вежливая, с косой,

Девушка-горожанка с нерасплетенной косой,

Над Иртышом зеленым чаек полет косой.

Верочка Иванова с туфлями на каблуках,

И педагог-словесник с удочками в руках.

Тих педагог-словесник с удилищем в руках,

Небо в гусиных стаях, в медленных облаках…

Это ли наша родина, молодость, отчий кров, —

Улица Павлодарская — восемьдесят дворов?..



А затем резко:



Пики остры у конников, память пики острей:

В старый, горбатый город грохнули из батарей…



И так — до самого оптимистичного финала, восхваляющего (да ярко! да образно!!) новый, социалистический град на месте разутюженной родины, молодости и отчего крова… Всё это, как и торжествующие Турксибы, прокатные цеха, колхозы и совхозы, сильно тогда озадачивало, и она однажды не выдержала: Виталич, но он же такой красный! Как ты можешь его любить?

Ты ещё молодая, оттого глупая, серьёзно ответил тот. Бог даст, повзрослеешь и дойдёт. Он — всем сердцем верил, понимаешь или нет? Всем, целиком! Тут трагедия, с большой буквы трагедия, потому любые эти вопросы — мимо… И она своим маленьким сердчишком ощутила, что в такой поэзии есть своя непонятная, грозная правота, и вопросами подобными больше не задавалась.

А как забыть свой безудержный восторг, когда Виталич вместе с мужской компанией друзей-сослуживцев, что как-то однажды приезжали, выпивали на веранде, — сначала пели под гитару грандиозную «Качку в Каспийском море» — слова васильевского друга, Корнилова Бориса, а потом… А потом Виталич с одним бородатым геологом вместе начали наизусть читать речитативом, возгоняя интонационно вверх каждую четвёртую строку:



Переметная застава,

Струнный лес у Кокчетава.

По небу, по синему

Облака кудрявые бегут.

Струнный лес у Кокчетава,

Разожгла костры застава.

Гей, забава, слушай

Песню эту в тишине.

Другу вслед заулыбайся,

Своему отцу признайся,

Что руками белыми

Зануздала милому коня.

Своему отцу признайся,

Вдаль гляди и улыбайся,

Это кавалерия

По степи да с песнями идет.

(Версты — дело плёвое,

Бей их, конь, подковою,

На врага сумей примчаться.

Что, девчонка, спрятала лицо?

Выходи полюбоваться,

Гей, иди полюбоваться

На красных бойцов.)

Примем, примем бой кровавый,

Стали вкруг страны заставой,

И пущай попробуют

Налетать на воинов враги!

Вкруг страны стоим заставой

И идем мы в бой кровавый,

Запевалы начали

Первыми противника рубить.

Заготовлены квартиры,

Ладный конь у командира —

Полквартала, пегий,

На копытах задних проплясал.

Ладный конь у командира,

Что ты взглядом проводила.

Твой дружок, чернявая,

Служит в девятнадцатом полку.



До сих пор дух захватывает…

Где теперь тот геолог и вся компания? По возрасту большинство ещё должны быть не такими уж древними стариками, а вот — не видать, не слыхать, будто нет и не было никогда их, им подобных — интеллигенции типа не творческой, не «креативной», как выражаются ныне, а той простой, трудовой, служивой, технической и не только… Той, которой до всего было дело, той, что была так заметна, так весома в совсем недавние годы и так блистательно отсутствует теперь.

Неужели, действительно, конец целому сословию, и не будет никогда уже таких чтений, таких песен, таких лиц и разговоров? Неужто кануло оно всё в чёрную дыру, беспросветную, беспробудную, вместе с теми её пронзительными, полудетскими, чистыми восторгами?.. А может, наоборот, не кануло — вознеслось? Вознеслось выше самых высоких сосен, в какие-то надземные, надмирные анналы, подобно самым горячим из людских молитв? А здесь — здесь лишь одни тени остались, отголоски, слышные только ей… И куда, спрашивается, теперь — без этих сосен, этой веранды, этой памяти? Без этих самых теней, отголосков и отблесков — куда?



Полноправной хозяйкой она стала во времена, никак дачевладельцам не потворствующие. Посёлок в начале девяностых стоял мрачный, тонул в стихийных свалках и неубираемых помойках; освещения почти не было, электрички отменялись без конца… Никакого сплочения перед лицом таких напастей не наблюдалось, наоборот, — каждый житель, казалось, сосредоточился на собственном выживании, угрюмо копаясь в своём огороде и не доверяя никому на свете. Что-то похожее, судя по некоторым произведениям, происходило здесь, в ближнем Подмосковье, сразу после революции. Впрочем, и теперь, по сути, снова настало «после революции» — может быть, на сей раз и «лайт», а всё равно — ой, не сахар. Маман зудела, что дом непременно ограбят, подожгут, что зимой в него самовольно вселятся бомжи или наркоманы… В посёлке, действительно, подобные вещи с пустующими дачами происходили — однако, жилище Виталича, к счастью, Бог всё же миловал.

Она наезжала туда часто, по весне распахивала окна, выметала отовсюду (проклятые твари!) мышиный помёт, протирала поверхности, подклеивала отходящие обои; летом выкидывала прямо на лужайку, на солнце, одеяла-покрывала, коврики, подушки обычные и диванные… Разбирала бумаги и записные книжки Виталича, стопки толстых журналов, где в содержании его рукой были подчёркнуты лучшие публикации. А также — залежи фотографий, не умещавшихся в старые картонные альбомы с бархатными обложками, снимки двадцатых, тридцатых и далее годов (не считая нескольких дивных дореволюционных — их она даже в Москву забрала от греха), откуда смотрели лица, лица и лица, подавляющего большинства коих в живых давно нет. Геодезисты, инженеры, военврачи, солдаты и офицеры. Студенты и студентки, профессора, учительницы. Много разных детей с бабками, няньками, воспитательницами. Домашние застолья, южные пейзажи, праздничные демонстрации… Надписи сообщали: «У нас на катке. Оренбург, зима 1939 г.», «На заставе с другом Николаем», «Мисхор, 1956», «Гагры, сентябрь-63», «Дорогой Леночке на память о лете 1948 года» и далее до бесконечности — почти вековая хроника. Получалось, свои фотографические карточки в те времена принято было посылать или дарить всем подряд: друзьям, близким и дальним родственникам, сослуживцам, любимым учителям и полуслучайным знакомым. Многие карточки, впрочем, подписаны не были, и тогда можно было гадать: не находится ли где-то тут, среди женских и девичьих физиономий, та самая виталичева любовь? Поди, узнай теперь…

А ещё были письма, открытки, газетные вырезки, неупорядоченная коллекция минералов. А сверх того — старая одежда и обувь, зонты и шляпы, вещи и предметы, от которых полагается избавляться, да разве рука поднимется?.. Прошло несколько лет, прежде чем осмысленный порядок и пригодность для проживания были вновь восстановлены.

Теперь, вроде, можно было радоваться и гордиться самостоятельностью — да только куда там: дом, несмотря на все усилия, всё равно на глазах ветшал, «трещал в крестцах», вздыхал, как дряхлеющий старик, а уж участок…

Участок у Виталича, надо признаться, и раньше садом мог называться с большой натяжкой. Несколько старых яблонь, малина у дровяника, ещё кой-какие ягодные кусты вдоль забора. Сливовое деревце, приносящее ведёрко плодов раз в два года. Огородничеством Виталич тоже сильно не увлекался — так, лучок-чесночок, укроп да петрушка, кинза иногда. Когда-то давно пытался ставить всякие парники, теплицы — но дело, видать, не пошло. Участок его был скорей уголком полудикой природы, где можно было находить лисички и сыроежки на суп, рвать ветки бузины для защиты от комаров (фумитоксов не существовало в принципе), наблюдать за птицами и белками, жечь костёр и печь картошку…

Теперь же он попросту превращался в лес. Лада честно пыталась хоть как-то противостоять зелёному хаосу, подвязывала кусты, удаляла секатором самые буйные, самые наглые побеги; разводила на парадной стороне, под окнами, клумбы, чтоб создать хоть видимость обитаемого жилья… Но силы были явно неравны, и она потихоньку впадала в отчаяние.

Выход из тупика, избавление, чудо замаячило на горизонте нежданно — тогда, когда на веранде уже начали проваливаться доски пола, калитку постоянно заклинивало, забор на задах совсем покосился, а крыша в большой комнате впервые начала течь… Правда, в тот период подобные заботы отошли на второй, если не третий, план — ибо появившийся младенец, как положено, поглотил собою всё.

С младенцем, однако, появилась и кредитная карта, и на карту эту регулярно стали поступать такие суммы, что поначалу она глазам своим верить отказывалась. У мелкого уже было всё, как у инфанта: нянька, частный доктор-педиатр, стильная детская, оборудованная в бывшей родительской спальне; залежи развивающих игрушек, горы одёжек и застёжек, специальные экологические шампуни для мытья детской посуды и проч., и проч. — всё приобреталось строго там, где следует, согласно марининой навигации… — и всё равно, денег оставалось изрядно!

Это ведь не только на ребёнка, но и на тебя тоже, снисходительно разъясняла Марина, мать его сына должна ни в чём не нуждаться и держать марку. Ты, между нами, одна у него такая странная — другим, наоборот, всё мало; и где он только тебя откопал?.. В Угличе, в столовой «Волжская»? Оно и видно. Между прочим, девушка из Углича, — зашла бы ты в «Ностальгию» на Садово-Кудринской, там сейчас летняя коллекция деним, прямо на тебя и не очень дорого; а ещё в «Палермо» заглянуть советую…

Лада чувствовала себя не в своей тарелке — не очень-то приятно вдруг оказаться всего лишь достойным обрамлением, почётным приложением — пускай даже к Терентию Ненаглядному! Кроме того, она уже успела не только ощутить, но и осознать, насколько это, оказывается, просто — подсесть на деньги, тратить абсолютно легко, свободно, почти бездумно. А ведь это не может не быть ловушкой, подсказывал внутренний голос…

И вот тут-то вспомнилось про дом. Вот же во что можно и нужно вкладываться! В конце концов, Терентий когда-то его унаследует — стало быть, всё для него. Тут уж сам Бог посылает ей средства, не иначе.

Октавин, правда, к этому потенциальному наследству своего отпрыска отнёсся скептически, кто бы сомневался — непрестижное направление, скверная трасса, не пойми что за народец вокруг проживает… Большевистский посёлок, одним словом. И то, что соизволил лично, без предупреждения, приехать на него взглянуть в разгар ремонтных работ — можно было считать с его стороны широким жестом.

К тому времени она, конечно, уже успела удостовериться в своём полном неумении правильно планировать и просчитывать. Сначала думала лишь о перекрывании крыши, покраске фасада и ещё кое о чём по мелочам, однако ограничиться этим так просто не получалось, одно цеплялось за другое, пришлось соглашаться на вырубку двух старых деревьев, грозивших обрушиться на веранду, на замену водопроводных труб, рассохшихся рам и так далее. Короче, ни в какую начальную смету там и близко ничего не укладывалось, и пришлось робко спрашивать Октавина — не мог бы он перечислить денег больше, чем обычно; в долг, разумеется, в смысле — путём сокращения или вовсе пропуска выплат в следующий раз… Тот с ленивым неудовольствием поинтересовался — чего вдруг стряслось (приступов внезапного транжирства от неё, типа скромницы, явно не ожидалось).

Не могла, что ли, с Мариной для начала посоветоваться, попенял он, когда всё выяснилось. Марина ещё и об этом должна заботиться, что ли, удивилась она. Да просто фирму бы тебе приличную сосватала, кто в таких делах занимается самодеятельностью?.. Короче, он сам заявился уже под занавес, тогда, когда всё доканчивала другая бригада — более споро и не столь затратно.

Побродил вокруг дома, зашёл внутрь и рассеянно спросил, старательно обходя пятна извёстки в своих итальянских, на заказ шитых, штиблетах:

— Считаешь, значит, — хорошо ему тут будет?

— Не сомневаюсь, — немного обиженно ответила она. — Мне нравилось в детстве, и он полюбит. А как вырастет, — добавила рассудительно, — может статься, придётся отдать ему квартиру в полное распоряжение, а самой, чтоб жизни молодой не мешать, переселиться сюда с концами… Может, даже, с его дорогой бабулей придётся, кто знает… В квартире ведь на Ленинском она не прописана, там детки её супруга всё однажды унаследуют.

— Нафига такие сыновья, если на жильё себе заработать будут не в состоянии, а мамашку, значит, с бабкой — к большевичкам в самое логово! — заметил Октавин, будто что-то про себя решив и слегка от этого повеселев.

— Да я бы, знаешь, и не возражала. С маман, правда, жить не сахар, но, с другой стороны — места много, все удобства да ещё природа вдобавок, свежий воздух. Впрочем, чего загадывать, — оборвала она себя. И спросила серьёзно: — А вообще, откуда ты знаешь, может, ребёнок в меня пойдёт, будет чистый гуманитарий — какое уж там зарабатывание квартир…

— А вот это ты мне брось! — наставительно произнёс Октавин и заправил ей за ухо выбившуюся прядь волос.

Отказался от чая из термоса и укатил. Денег, надо сказать, добавил тогда щедро и безо всяких «в долг».

Обновившийся дом снаружи весь стал как с иголочки; его парадный вид казался непривычным и чуть ли не чужим, но Лада знала, что уже через год он будет выглядеть куда естественней. Следом, понятное дело, встал вопрос о саде, о коем мечталось-то давно — только, по понятным причинам, абстрактно и отстранённо. Ныне всё перешло в другую плоскость, многое вдруг стало пусть и не простым, но достижимым; а уж передачи и статьи Томилова, которые она теперь рьяно отслеживала, вдохновляли особенно.

То, что девочка-садовница, на которую она вышла почти случайно, оказалась студенткой вуза, где, согласно Интернету, Томилов преподавал историю садово-паркового искусства, Лада сочла особым знаком. Вуз был расположен совсем недалеко от посёлка, и она даже время от времени думала — неужели тот, как простой смертный, ездит туда на электричке, вместе со многими другими преподавателями, и теоретически с ним даже можно оказаться в одном вагоне? Или же — предпочитает маршрутку? Невозможно это представить и допустить: такого, как он, хотелось поместить под стеклянный колпак, сдувать пылинки, никак не давая соприкасаться с пошлой действительностью!..

Нет, должно быть, всё же передвигается он на машине, наверняка она у него имеется. Но тогда, выходит, — у них на шоссе общий отрезок пути, с ума сойти! Быть может, иногда едут рядом, в одном потоке… хотя вряд ли, он должен ездить по будням, а она — больше по выходным…

— А у вас Томилов читает? — спросила она Юлю будто невзначай, и, увидев у неё на лице недоумение, добавила как можно небрежней: — У которого ещё передачи о садах и парках по «Культуре» идут? Вроде он из ваших преподавателей…

Та даже не слыхала про эти передачи, ну и ну, будущий специалист; а предмет его они пока ещё не проходят. А когда проходить-то начнёте — может, на следующий год? — предположила Лада. Может, точно не знаю, апатично согласилась Юля.

Подумать только, эта девочка иногда ходит по коридорам мимо Томилова, даже не зная, кто он такой… А потом, вероятно, придёт однажды к нему на лекцию, как ни в чём ни бывало, как к просто очередному преподу. Или им и вовсе будет читать кто-то другой, ведь он там не единственный же, небось, по предмету…

Что тут скажешь, что поделаешь? Эх, да и только.



Той первой после ремонта осенью Терентий пошёл, и Лада однажды специально привезла его в дом: пусть будут эти первые шаги — да по родным половицам!.. В обновлённом жилище теперь обитала не одна только девушка Юля: ещё в конце лета откуда-то неожиданно возник (подбросили?) диковато-красивый котёнок месяцев пяти-шести, и с видом: «Я к вам пришёл навеки поселиться» принялся невозмутимо осваивать дом со всем прилегающим пространством. Котёнок оказался самкой; в ней явно присутствовала кровь восточных пород — изящных, подвижных, очень своенравных и недобрых. Они назвали её Моркошкой — ласковая кличка подходила рыжеватому окрасу с чёрными подпалинами, но никак не характеру. Но, главное, — мыши перестали беспокоить довольно скоро; это и был самый веский аргумент для прописки новой жилички. Да и малыш при виде Моркоши обрадовался безмерно, тянул ручонки, сиял и лепетал восторженно.

Уложив его днём спать, Лада ненадолго выбралась в сад, в роскошь затяжного бабьего лета, — пособирать падалицу, годную для шарлотки, перекинуться парой слов с Юлей, сосредоточенно занимавшейся нарезкой сливовых черенков. Падалица лежала под тремя старыми яблонями — яблонями с узловатыми ветвями-руками, местами переплетёнными друг с дружкой, невероятно фактурными, родными до боли в груди, реально. Единственный куст калины, что рос чуть поодаль, у дровяника, — большой, как дерево, с неровной кроной, по весне куда роскошней яблонь вскипающий молочно-белым цветеньем, сейчас стоял не шибко выразительный: птицы расклевали последние ягоды. А вот Виталич всегда старался ко второму октября отвезти ветку или хотя бы пару алых кистей на Новодевичье, на могилу Шукшину. Однажды они там были вместе, он показал ей знаменитые надгробные памятники — Хрущёву, Аллилуевой, много ещё кому, а потом рассказал, что где-то здесь, в приделе собора, покоятся и царевна Софья, и царица Евдокия Лопухина, и даже первенец Ивана Грозного — Анна, умершая трёх лет отроду…

С тихим стуком упало яблоко, одно из последних на дереве. Такой стук ни с чем не спутаешь, думала Лада, подбирая его себе в корзину. Из-за густых сизовато-серых облаков неожиданно резко, мощно прорвалось солнце, и остатки листвы как-то особенно зазолотились на лету, местами вспыхивая начищенной медью, отсвечивая бронзой… Чем не чудо? Будто дух Виталича заглянул, просиял, одобрил и подбодрил… Вот так же — на одной из своих передач — Томилов (кто о чём, да!..) однажды одарил вдруг внезапной улыбкой. Вроде спокойно повествовал себе про деревья-памятники, а при упоминании лиственницы Петра Великого — просто просветлел лицом, безотчётно! Надо думать, не только само по себе выдающееся древо с живой историей стало первопричиной этакого явления — не обошлось тут без личной какой-то, сокровенной ассоциации; а уж с чем таким замечательным она связана, навсегда останется для нас тайной, увы. (Кстати, а у тебя-то есть дача, а, Томилов? И что ты там разводишь, хотела бы я знать. Если б можно было взглянуть хоть одним глазком… Покажи мне свой сад, и я скажу, кто ты!)

Забеспокоившись, как бы ребёнок не проснулся в одиночестве, Лада подхватила корзину и поспешила назад — по тропинке, занесённой той же листвой, только палой, грязновато-порыжевшей, — на веранду, оттуда — в дом. На пороге обернулась, охватив взглядом родное, тускло золотящееся (солнце опять ушло) пространство: кто знает, вдруг именно эти лёгкие уколы тихого, смиренного счастья ещё придётся "в старости, в болезни, быть может, в нищете — припоминать..."? Разве не удача, не дар судьбы, что у неё такое есть?



Ответ на её праздное любопытство про наличие дачи был получен, как ни странно, вскоре. В Интернете, наконец, появилось интервью — до того были всё какие-то опросы по поводу состояния городского паркового хозяйства, где он, в числе прочих, выступал кратко и строго по делу. Тут же, кажется, впервые, была целая развёрнутая беседа — персонально с ним, Томиловым, где помимо всё тех же вопросов о сохранности зелёных насаждений (разумеется, плачевной) имелись вопросы и более личного характера. Томилов терпеливо разъяснял поверхностной журналисточке (ну почему не я на её месте?): мол, ботаником его можно назвать разве что согласно школьной терминологии, а профессии такой он не обучен, и садоводом не является тоже, о чём весьма сожалеет (у него и дачи-то нет и никогда не было), а выступает лишь в качестве искусствоведа и критика по ландшафтной архитектуре. Что в сферу его интересов входит сравнительная философия садов Востока и Запада, о чём писал диссертацию, но больше он всё же сосредоточен на отечественной тематике… Откуда взялся такой интерес? Ну, может быть, оттого, что родился в Измайлове, в доме барачного типа, и ещё мальчишкой оббегал весь лесопарк, исследуя оставшиеся от Петра земляные редуты для потешных игр, остатки плотины, пруды, все просеки и аллеи. А потом семья переехала на новую квартиру неподалёку от Ботанического сада, где он так и продолжает жить до сих пор, — так что сама атмосфера, видимо, поспособствовала…

Какой же это ботанический сад, задумалась Лада, университетский на Воробьёвых горах или Главный, академический, тот, что тянется от Владыкина до ВДНХ? А может, речь вовсе об Аптекарском огороде на Проспекте Мира? Как там было сказано: «живу до сих пор»? Похоже — один ты живёшь. Похоже, родителей уже нет, как и жены-детей. Иначе б, небось, выразился по-другому, что-нибудь вроде: «живём до сих пор», «живу с семьёй»… Так, по крайней мере, нам кажется. И кольца обручального на тебе нет; хотя последнее, конечно, ещё совершенно ни о чём не говорит, но что-то упорно подсказывает: один…

Наступивший вскоре декабрь был метельный, но тёплый. Терентий, однако, подцепил инфекцию, и ей сразу стало не до глупостей. Когда он отболел и она успокоилась, начались уже предпраздничные дни. Ульянка с компанией сослуживцев на Новый год улетала в Прагу; маман и отчим собирались провести новогоднюю ночь с его детьми и внуками. Маман сообщила, что, конечно, они бы хотели видеть и её тоже, но как быть с Терентием, который для всего этого слишком мал?.. Лада спокойно согласилась провести праздник в одиночестве, уложив ребёнка, — она и вправду особо не нуждалась в подобном бестолковом веселье.

Елку принялась наряжать только двадцать девятого, в последний рабочий день Веры Петровны перед каникулами. Та занималась с мелким в детской, не допуская его в большую комнату — ёлка должна была стать сюрпризом. Когда раздался телефонный звонок, Лада как раз критически разглядывала своё творение со всех сторон — не слишком ли много дождя получилось, ветвей не видать?

Увидав на экранчике фамилию своей начальницы отдела, она слегка удивилась: немного рановато, если та решила поздравить с Наступающим…

— Лада, детка, здравствуй, дорогая! — Голос у Ады Аркадьевны, и без того пронзительного тембра, сейчас вибрировал на самой запредельной ноте. — У тебя всё нормально, всё по-прежнему?.. Тут такое дело, прямо не знаю, как быть, на тебя одна надежда осталась…

Дальше последовала лавина объяснений, почему именно возникла необходимость в срочном, незапланированно срочном, прочтении одной рукописи до начала праздника, и почему так случилось, что никто из отдела, включая её, начальницу, не имеет возможности сделать это завтра, за один день, и чтоб потом ещё на следующий — это будет последний день года — с автором встретиться и обговорить правку…

— Он дал предисловие к сборнику — целая монография прямо, а не предисловие! Чуть подсократить надо, ну и вообще… У тебя бы всё как надо вышло, я не сомневаюсь! Правда, заплатили б тебе, только как внештатному корректору, а там редактура прежде всего нужна. Так-то этот Томилов — я тут пролистала — довольно грамотный, излагает внятно. Да и покладистый, похоже. Проблем, думаю, ни с ним, ни с текстом не будет…

— Кто-кто автор? — переспросила Лада, уверенная в аберрации собственного слуха (совсем уже дошла!..).

— Томилов, Данила. Есть такой мальчик — передачи про сады у него по телевидению. А у нас — идёт составителем сборника «Непрерывность парков»: русская поэзия на эту тему и прозы куски. Иллюстрации там готовят — чудо, просто шикарное будет подарочное издание!..

Лада молчала, ошарашенная.

— Если б ты завтра за день прочла, а он бы дал добро послезавтра, не позже часа-двух, перед тем, как отдел опечатают!.. Он сказал, что его это время вполне устраивает. Тогда в первый же день после праздников всё пойдёт в вёрстку прямо с утра, и мы спасены. Выручай, пожалуйста! У тебя ведь с мальчиком няня, правда?..

И снова потоком полилось изложение причин, семейных и производственных, по которым ни она, Ада, ни кто другой не может сейчас взять на себя это срочное дело. Лада была в полном замешательстве.

— Ада Аркадьевна, — смогла она, наконец, выговорить. — Боюсь, что… А можно, я вам перезвоню через полчаса?

— Конечно, детка, я понимаю… Жду!!

Я не смогу, с отчаянием думала она, у Веры Петровны свои семейные заморочки, она не согласится ещё ни на один день, ни за какие деньги. И это к лучшему: не готова я как-то с ним встречаться… вот так внезапно — раз, и послезавтра… Хотя, конечно, с моей стороны это — глупей не придумаешь, другая б, наоборот, запрыгала от выпавшей удачи… И отдел подводить нехорошо, сама же ведь просила давать ей какую-нибудь работу, как дают её внештатникам; не хочется терять связи, когда собираешься вернуться назад обязательно… Но — в любом случае — куда девать Кокина? С ним особо не почитаешь и с собой на встречу не возьмёшь, это исключено… Ульянка улетает, про маман — даже речи быть не может… Разве что, осенило её вдруг, разве что… И она, поколебавшись, набрала юлин номер.

Ну, а после всё пошло, как во сне, сне лихорадочном, но при этом — строго, чётко сюжетном. Распрощавшись с Верой Петровной, она еле дождалась часа, когда ребёнок, наконец, заснёт, и бросилась к компу. Обрадованная Ада прислала, как она её попросила, не только томиловское предисловие, но и весь сборник, который был уже вычитан, с содержанием и примечаниями (его примечаниями!).

«Непрерывность парков» — звучит великолепно, но ведь именно так, кажется, назывался один из рассказов Кортасара?.. Совершенно не вспомнить, о чём там было, осталось лишь ощущение чего-то замечательного; найти бы и перечитать, да некогда! Потом, потом… Интересно, Томилов сам предложил это название или в отделе придумали? Так, содержание… Что и говорить, заявленной теме отдали должное великое множество классиков: всё про бульвары, про аллеи, про беседки, про пейзажи… В таком концентрированном виде — просто голова кругом. Сколько ж, действительно, любимых стихов любимых авторов — а есть, однако, и незнакомые — закопаться можно! И прозы — целые страницы; даже из «Дубровского» — дивный отрывочек, и вот его-то, кстати, она хорошо помнит — как, стало быть, помнит и Томилов-составитель… Чей вступительный текст она, однако, сейчас читать не станет, не сможет — для этого нужна свежая голова.

Лада дисциплинированно уложила себя в постель, а наутро принялась со всей сосредоточенностью собирать в дорогу детские вещи…

Всё, вроде, складывалось, как надо, однако на обратном пути из посёлка, уже в черте Москвы, она застряла в бесконечной пробке на Проспекте Мира. Снегом, казалось, скоро занесёт всё это скопище машин — насмерть занесёт, навсегда; вскоре она не могла уже слушать ни пустой предновогодней болтовни, звучащей по всем радиостанциям, ни какой-либо музыки вообще, а только, с отчаяньем отмечая как уходят последние силы, молча глотала слёзы. И всё-таки пытка, мало-помалу, медленно-медленно ослабла, отступила, отпустила — движение худо-бедно возобновилось. Очутившись, наконец, дома, она, не помня себя, машинально отключила телефоны, завела будильник на три часа вперёд, нырнула под плед и тут же вырубилась намертво — забыв даже свет погасить.

А, поднявшись по звонку и умывшись холодной водой, почувствовала, что голова, как ни странно, вполне ничего. Ставя на кухне чайник, посмотрела на часы. Одиннадцать с небольшим, целая ночь впереди, успею! Только закинуться, по-быстрому, какой-нибудь едой — и за дело…

Включая компьютер и распечатывая на принтере статью, уже предчувствовала: справлюсь, справлюсь!.. Текст, и вправду, оказался лёгким, полётным, читался на едином дыхании — даже несмотря на всякие «садово-парковые топосы» и прочее «аксиологическое видение проблем экологии культуры»… Как и в его прежних статьях, кстати; только тут был — особый размах, особый подъём!.. Правки потребовалось — минимум, стилистически всё было почти идеально, да и грамотность на высоте — всего пара-тройка лишних запятых, несколько случайных опечаток. Вот зачем ты, Томилов, такой безупречный — специально на погибель придирчивым девицам вроде меня?.. Хоть бы ты завтра (неужели это правда — то, что предстоит завтра, точнее — уже сегодня, через некоторое количество часов?) меня как-нибудь, ну хоть в чём-нибудь, да разочаровал: проявил бы, что ли, хоть малейшую, но неучтивость, к примеру, или там, не знаю, произнёс глуповатую шутку, или, допустим, упёрся рогом на мою мелкую правку, выказав уязвлённое самолюбие на ровном месте, как бывало с некоторыми. Знал бы ты только, что за услугу мне тем самым оказал бы!.. Помнится, цветаевская Сонечка мысленно заклинала объект уходящей любви: ну понравься мне ещё чем-нибудь, ну, понравься; так вот, у меня — наоборот: разонравься, разонравься, пожалуйста, не то это дурацкое наваждение от твоей персоны, о котором даже ближайшей подруге стыдно признаться, доконает меня окончательно…

Она снова заварила чаю, вскрыла пакетик с изюмом и орехами и принялась проглядывать работу заново. На сей раз, помимо ещё одной лишней запятой, обнаружилось утверждение, показавшееся… малость спорным, да-да. По чисто литературному поводу. Полазила по Инету, уверилась в своём. Придумала более обтекаемую формулировку, аккуратно вписала её на полях под знаком вопроса. Далее предстояло самое сложное — сокращение под заданный объём; оно требовалось не сильно большое, и тем не менее… Тем не менее, с этим делом пришлось помучиться; жалко было каждой строчки, ибо случайных у него и не было… Но, в конце концов, вроде получилось. Только б он согласился на мой вариант, не то… Не то — не представляю, как это мы станем с ним препираться. И хватит ли тогда времени перекраивать всё по-новому? Он, по сообщению Ады, обещал прийти не раньше двенадцати и не позже двух, а где-то в три или около уже могут явиться опечатывать перед праздником двери (вот же, кстати, дурацкий неизжитый обычай, для чего он нужен?). Ладно, будь, что будет; всё равно полностью ничего не предусмотришь.

Оставалось только почистить зубы и залечь на пару часиков… даже на два с половиной. Вскочив по будильнику (похоже, и не спала ни минуты; хотя… нет, тут же смутно припомнились какие-то нелепые обрывки бессвязных сновидений), она, было, заметалась: ведь даже не придумала с вечера, чего надеть. Впрочем, с какой стати ещё заморачиваться? Сойдёт эта чёрная, из кашемира, водолазка, совсем простая на вид, разве что с малюсеньким ромбиком-брошкой из серебра, и привычные брюки синего вельвета, что удобно заправляются в сапоги. А на лицо — только дневной крем и бальзам для губ, от обветривания, которым она всегда пользуется зимой. Ничего другого. И волосы распускать незачем, убираем в хвост.

Она сварила крепкого кофе и даже заставила себя проглотить какой-то творожок. Стоя в вагоне метро, старательно занималась самовнушением: да подумаешь, сколько раз в жизни казалось, что, например, — нет, нипочём тебе не сдать этого выпускного экзамена… или этого вступительного… или этого государственного; ни за что не перенести родов достойным образом; никогда не научиться уверенно водить на наших дорогах… Мало ли чего ещё представлялось в этой жизни неразрешимым — да не перечесть! Но, в конце-то концов, всё происходило и — выходило, получалось, оказываясь не столь уж страшным как раз в тех моментах, которых больше всего опасалась заранее; зато, правда, возникали подводные камни там, где не ожидалось, однако и с этим удавалось так или иначе справиться, разве нет? Главное — держать себя в руках и не выключать головы. Тем более сейчас, когда, вообще-то, предстоит сущая ерунда — обсудить с приличным, вменяемым человеком не бог весть какое сложное дело; а всё это — "голоса приближаются: Скрябин…" — просто смешно и не по возрасту.

Она приехала к одиннадцати; на вахте поздоровалась с пожилым охранником, который её узнал, перекинулась с ним парой слов, взяла ключ и заранее отчётливо заказала пропуск на имя Данилы Анатольевича Томилова — так, как будто в этом не было ничего особенного, ничего удивительного… В издательстве формально был короткий рабочий день, но, разумеется, в отделах находилось в лучшем случае по одному несчастливому сотруднику, которому выпало дежурить; у них же, как предупреждала Ада, — и вовсе пусто.

Она привычно убрала в шкаф свою куртку с капюшоном и оглядела помещение, в котором не работала уже года два. У сослуживцев, как ей было известно, вчера ближе к вечеру происходил обычный общий фуршет внизу, в подвальном кафетерии, — но некоторые явно поднимались сюда, чтобы выпить в более приватной обстановке. Если бутылки потом ещё догадались вынести, то до одноразовых стаканчиков, пластиковых тарелок с мандариновой кожурой и кофейных кружек руки у них так и не дошли, всё осталось на местах. А уборщица, понятно, с утра вымыла пол — но и только. Лада торопливо раскрыла форточки, немного прибралась и даже полила цветы, про которые вчера тоже явно позабыли.

Её рабочий стол теперь занимал другой человек, молодой парень; ну и хаос он тут развёл!.. Она освободила место, куда можно усадить Томилова с рукописью, от папок, книг, дисков, кружки с засохшим чайным пакетиком; расчистила пространство и для себя; быстро протёрла влажными салфетками поверхность стола, заодно и экран компьютера, хотя даже не собиралась его включать. Всё, дальше оставалось только покорно ждать.

Она сидела, потом вставала и походила к зеркалу, подходила к окнам, за которыми не видела ничего, кроме метели, подходила к столу начальницы, где стояла маленькая искусственная ёлочка, и зачем-то перевешивала на ней, меняя местами, миниатюрные игрушки: шишка, орех, кукурузинка… Баклажанчик, дельфинчик, пингвинчик… Лошадка, часики, космонавт в скафандре… Время тянулось так бесконечно (потом, впрочем, вычислила: ждать пришлось меньше часа, на самом-то деле), что, когда он, наконец, вошёл — ничего, кроме усталого безразличия, она почти уже не чувствовала.

Ну да, вот и Томилов. Считается, вроде, что в жизни телевизионные персонажи выглядят не то выше, не то ниже, не то худей, не то, наоборот, толще… не вспомнить, как именно; но этот — точно такой, как на экране, совершенно один в один, словно телепортировался прямо из очередного виртуального райского сада по мановению волшебной палочки, а не добирался сюда по заснеженному и бестолковому городу, как простой смертный…

И она совершенно спокойно, даже слегка заторможено ответила на приветствие и сразу заговорила о деле — скучнейшими, будто заученными фразами. Когда он сел и зарылся в рукопись, разбирая её пометки, она лишь украдкой поглядывала на его опущенную голову, на свисавшую чёлку, — русые, просто русые, без светлого или тёмного оттенка, волосы средней длины; мягкие, чистые, но не сильно густые, словом, самые обыкновенные (один раз он рассеянно откинул их со лба свободной — без часов, без кольца — рукой), думая при этом: ну чего тут такого, чего? Да, голова под ними — дорогого стоит, спору нет, но ведь видали же мы тут головы и не хуже… в своём роде… Почему тогда?..

Когда он поднял эту самую дорогостоящую голову, кладя на стол рукопись со словами — всё, мол, замечательно, со всем согласен — она просто принудила себя посмотреть на него прямо (в конце концов, неприлично говорить со всё время с опущенными глазами). Оказалось, ничего страшного — взгляд серых, нет, зеленовато-серых, глаз был спокоен, благожелателен, любезен — точно таким же, должно быть, он одаривает продавщиц, таксистов, секретарш, соседей по подъезду, чтобы тут же напрочь забыть об их существовании до следующей встречи, если та вообще когда-нибудь ещё произойдёт… Воспитанный человек, как и следовало ожидать.

Прощаясь, он поздравил её с Наступающим — ну да, ведь в этот день положено; она проговорила в ответ ту же банальность. Он улыбнулся — она постаралась сделать то же самое. Он ушёл — она села, не чувствуя ничего, кроме тотального опустошения.

Ну, вот и всё, как будто. А чего б ты хотела - сверх?.. Посидев некоторое время, она встрепенулась и позвонила Юле. Та ответила, что Терентий совсем плохо ест и вообще капризничает, но в целом, правда, сейчас уже ведёт себя получше — привыкает… Бедная девочка, по голосу было слышно, как она замучалась; но ничего — воздадим ей потом обязательно, а сейчас просто сил нет объясняться. Лада коротко дала совет по поводу кормёжки и отключилась.

Следом набрала Аду и подробно ей отчиталась. Та закричала в ответ: «Детка, я знала, ты спасёшь, не подведёшь!» и «Прости теперь, что хочешь!», осыпала поздравлениями и страстными пожеланиями счастья… Начальница их всегда отличалась словоохотливостью и обращалась с молодыми подчинёнными фамильярно, на манер родимой тётушки. Еле дождавшись конца разговора, Лада положила распечатку с пометами на её начальственный стол, потом медленно прошлась по помещению, закрыла форточки и, посидев ещё чуток, стала собираться.

Добравшись до дому, она снова упала в постель и проспала уже до самого вечера. Пробудившись, побродила по квартире, не зная, куда себя деть. Включала и тут же выключала телевизор, заваривала чай; на еду даже смотреть не хотелось. Думать о том, что было утром и днём, не хотелось тоже; оно ощущалось как какой-то пройденный этап, печальный итог, конец надеждам (господи, — на что?), в общем, как то, чего следовало вычеркнуть из жизни ввиду абсолютной бесперспективности.

А чего это я, собственно, сижу? — подумала она вдруг. Новый год на носу, дела закончены, Терентий там весь день без меня… Надо одеваться и ехать, вот что. Ещё не так поздно, а дороги должны быть почти пусты, народ уж, поди, дислоцировался по местам празднования. Апатия тут же сменилась лихорадкой; она судорожно покидала в сумку какие-то вещи, даже прихватила себе в дорогу из холодильника банан и грушу, но свой сотовый при этом ухитрилась забыть у зеркала в прихожей.

Дороги и в городе, и за городом оказались отнюдь не пусты, наоборот, однако до настоящих пробок, к счастью, не доходило. Она относительно скоро добралась до дачи, где — вот не ждала от тихони Юлечки — обнаружился сюрприз в виде приятного молодого человека, соседа новоявленного… Наутро после той Новогодней ночи, мысленно оглянувшись на последние дни, она подумала: ну и авантюристка же я, оказывается; да если б Октавин узнал, куда закинула ребёнка ради этакой прихоти (мало ли что там могло случиться!) — он меня, небось, убил бы и правильно сделал. Слава Богу, все обошлось благополучно; а теперь, наконец, пришла пора раз и навсегда завязать с глупостями.

Легко, до чего ж легко сказать…



— Ну, невероятно похож на Андрюшеньку маленького, — проворковала её с понтом свекровь, вторая бабушка Кокина, умилённо взирая на то, как тот возится с ворохом припасённых игрушек в углу гостиной. И добавила, обращаясь к Ладе: — Я потом тебе покажу в альбоме.

— Очень похож! Чудесный ребёнок, — подхватила другая дама — лет семидесяти, со следами былой красоты и недавних подтяжек на лице. После чего нежно звякнула фарфоровой чашкой по блюдцу, поправила седой парик (брильянтики на пальцах сверкнули "лимонно и лилово") и сказала: — Ну, Музочка, мне пора. Поздравляю ещё раз, дорогая!..

Не успев проводить подругу, Муза Юрьевна уже отвечала на очередной телефонный звонок: сегодня, как выяснилось, она была нарасхват.

— Ну почему же вы не предупредили, что у вас праздник?.. — снова жалобно вопросила Лада, когда та водворилась напротив неё за овальный чайный стол, тесно уставленный кондитерскими роскошествами.

— А незачем тебе беспокоиться! — Муза великодушно заулыбалась. — Это, признаюсь, и не день рождения даже, а именины. День ангела! Я ведь первого января родилась вообще-то, прямо в два часа ночи, ну, и давным-давно решила: что б не лишаться своего праздника, из-за слияния с Новым-то годом, — буду всегда в мае отмечать. И отмечала — раньше… Довольно широко отмечала! А теперь, в таком-то возрасте, уже и заводиться неприлично, кому охота на старуху целый день тратить, — кокетливо стрельнула она изюминами глаз, утопающих в сдобном, караваеподобном лице, на коем разве что пудра была не сахарной.

— Ну, что вы говорите, — пробормотала, как полагается, Лада, мысленно задавшись вопросом: а именины и День ангела разве одно и то же?..

— Теперь уж я просто каждый раз сижу и думаю: если кто вспомнит да позвонит — хорошо, заглянет чайку выпить — ещё лучше. А так — специально никого не зову, видишь, не при параде даже…

Она была в некоем свободном домашнем одеянии — чем-то между кимоно и пеньюаром, однако при этом не забыла наштукатуриться и обильно увешаться ювелиркой.

— … вас вот только решила сегодня вызвонить. Давным-давно собиралась на Терёшеньку взглянуть, да всё некогда, то на даче ремонт, то давление, то Карловы Вары…

— А вы к нам приезжайте, — начала Лада и тут же вскочила, ибо Терёшенька неожиданно подсуетился: подобрался к антикварного вида столику и опрокинул на себя вазу с букетом.

После того, как они навели порядок, обтёрли и высушили наследника, облившегося водой из-под цветов, Муза Юрьевна принялась умилённо скармливать ему очередное пирожное, приговаривая:

— Вроде тихий, но и нашалить не прочь, если мама отвлечётся, да, зайчонок? Весь в папочку, весь! Такой хорошенький — тоже, глядишь, на экран попадёшь…

— На экран? — переспросила Лада.

Она знала, что Октавин, как сын своего отца — достаточно известного актёра одного солидного, хотя и не особенно модного московского театра, и маменьки, всю жизнь проработавшей в нём же ассистентом режиссёра, в детстве постоянно там болтался и даже выходил на сцену, когда требовалась мелюзга для каких-то эпизодов. Однако насчёт экрана… Даже отец его в кино почти не снимался и славу свою стяжал, вроде, исключительно на родных подмостках.

— Как, ты не знаешь «Вечных каникул»?! — вопросила Муза. — Ах, Андрей-Андрей, всегда скрывает, стыдится как будто! Главная роль, и фильм-то прекрасный, не пойму, отчего его так редко по телевидению показывают… В десять лет снялся, да. Мы были уверены, что артистом станет непременно. И внешность, и способности, и вся среда, казалось бы… А он, видишь как — в Бауманку, и всё тут, ни про ВГИК, ни про ГИТИС и слышать даже не желал. Я думала — ну что это, инженер… А оно вон как всё повернулось!

Да уж, подумала Лада, тебе стоит радоваться: сейчас бы сынок, небось, в лучшем случае снимался в каких-нибудь сериалах про ментов, и ещё не факт, что на первых ролях, а сама бы ты прозябала на грошовой пенсии. Но сынок двинул в технический вуз, а потом, в наступившей новой эре, рискнул начать бизнес, прошёл все тернии, миновал все рифы и вот, пожалуйста — не жизнь у тебя, а сплошная масленица: хождения с подругами в бриллиантах по разным московским премьерам, любимые Карловы Вары, антиквариат для новой квартиры и проч., и проч. Повезло, чего уж там…

Муза, будто подслушав её мысли, счастливо улыбнулась и продолжила:

— Найди-найди этот фильм — получишь удовольствие! Его Ольга с детьми… — она опять стрельнула глазками, с явным любопытством глядя на её реакцию при упоминании о законной жене («О, господи!» — только и могла произнести про себя Лада), — просто обожают и время от времени пересматривают. Андрею, конечно, про это не говорят, он-то терпеть его не может. Ну, и ты ему не говори!.. Кстати, Андрюша там под отцовской фамилией снимался, всё, как положено. А как паспорт получать стал — неожиданно мою взял. Не нравилось, когда все переспрашивают — не сын ли?.. Во всём самостоятельность нужна была. Такой он у нас!

— А мне эта ваша девичья фамилия нравится, — сказала Лада и торопливо добавила: — Терентий, ложку положи! Уронишь сейчас…

— Получается — если не тебе, — последнее слово сопроводил многозначительно сострадательный взгляд, — то твоим внукам носить её доведётся точно! — с гордостью подытожила Муза.

Похоже, мне предлагается сперва пустить слезу, а потом сразу — запрыгать, подумала Лада, но лишь дипломатично улыбнулась.

— А может, и правнукам… Он ведь Терентия признал, как положено?.. Правильно. Уж насчёт своих детей он безупречен! — Удовлетворённо откинувшись на подушки, Муза продолжила: — А ведь я, между прочим, — из совсем простой семьи. Папа мой шофёром был, правда — возил сначала писателя одного, теперь-то его имя ничего никому не скажет, а тогда вес имело… Потом — ещё одного чина из Литфонда. А мама — портниха, с большой клиентурой, надо сказать. И меня обшивала — по тем скудным временам просто изумительно! А я-то ведь вдобавок была, представь себе (хотя и трудно, понимаю), — очень даже недурна… Так что Андрюшин папа — не устоял!..

Она самодовольно захихикала и отправилась за семейным альбомом. После чего последовало не менее получаса демонстрации ненаглядной семейки. Её покойного главу Лада, никогда не будучи особой театралкой, в ранней юности всё-таки видала пару раз на сцене и запомнила достаточно хорошо. До чего, однако, мир тесен, а также непредсказуем — вот бы удивилась тогда, узнай, что ей уже после его смерти предстоит произвести ему внука. Вроде как Шпет, принимающий экзамен у Пастернака, — оба знать не знают, что много лет спустя будущий сын студента женится на будущей внучке профессора (к тому времени уже убиенного), и оба, стало быть, в далёкой перспективе породнятся через общих потомков. Ничего себе получилась аналогия с великими!.. Просто в своё время это на ум пришло, когда довелось прочесть и сопоставить разные мемуары; а теперь, значит, всплыло — думала она, покорно разглядывая бесконечные капустники с гитарами, Октавина в разных возрастных категориях с одинаково недовольным выражением лица и его маменьку с вечно торжествующей улыбочкой.

Внучок, тем временем, уже изнывал от безделья и норовил ещё чего-нибудь опрокинуть. Муза, наконец, захлопнула альбом и милостиво дала понять, что — вот ещё по чашечке, и она их отпускает.

Выкатившись, в конце концов, во двор с Кокиным в охапке, Лада почти столкнулась с юницей лет пятнадцати: мелированное облако волос, большой сложно упакованный букет в руках и неприязненный, угрюмо-подозрительный взгляд. Следом шла другая, похожая на первую, но помладше, и несла коробку с бантом; эта являла собой образец полного безразличия ко всему окружающему. Замыкала шествие женщина, полуобнимавшая паренька лет шести, другой рукой прижимая к уху телефон; как водится в здешних местах — неестественная платиновая блондинка, но лицо, напротив, — живое и довольно приятное… Не прекращая разговора, та вдруг внимательно посмотрела на Кокина, потом вскинула глаза на Ладу — и в них мгновенно и последовательно отразились растерянность, затем острая печаль. Лада успела заметить всё это на ходу — и тотчас поняла, кто, собственно, только что продефилировал мимо: октавинское семейство в почти полном составе, вот кто. Сам-то — в отъезде, как ей успела доложить милейшая маменька; ну, а эти, понятно, сочли долгом заглянуть-поздравить на именины, святое дело. Тем более, что мимо-то особо и не проедешь: этот новый монолитный дом располагался на Рублёвском шоссе — на том отрезке, что внутри Москвы, но уже в двух шагах до кольцевой. То бишь, прямо на пути в Рублёво-Успенские дали и угодья; удобное место Муза себе подыскала — можно сказать, контрольно-пропускной пункт.

Лада в смятении вырулила на проезжую часть, не слушая лепета и хныканья торопливо пристёгнутого чада. Какого чёрта — совсем чуть-чуть, и разминуться б не удалось! О чём она думала, Муза, если знала, что всё они могли бы запросто столкнуться — причём даже не во дворе, а за чайным столом? А может, она и вовсе была б не против?.. Дивное состоялось бы знакомство — «Очень приятно: Лада, любовница вашего мужа. Не волнуйтесь — бывшая! А это, ребятки, ваш братец, прошу любить и жаловать…»

Октавин в своё время утверждал, что давно живёт от них отдельно, сам по себе. А Ульянка, разумеется, утверждала: все они так говорят, эти рублёвские, какой дурак, точней дура, поверит… Вот и Муза давала ей понять — «старшая жена» и детки для её сыночка есть ценностей незыблемая скала. Однако Лада знала точно: Октавин — не из тех, кто станет врать и изворачиваться; чего-чего, а до такого он просто не снизошёл бы. Следовательно, тогда — не врал, ну, а после… после, вероятно, вернулся в родную гавань. Бывает. И на здоровье. И пусть всем им будет хорошо, лишь бы её, Ладу, не ставили в идиотское положение; да и ту тривиально окрашенную, но милую на вид псевдоблондинку — тоже.

Жёнушка точно подобного не ожидала, это было совершенно ясно по мимике. А старшая дочь — та совершенно ничего не могла заподозрить; просто девчонка — явно из тех юниц, что с инстинктивной враждебностью смотрят на всех подряд представительниц своего пола, по крайней мере не достигших пенсионного возраста (никогда не получалось понять до конца природу такого отношения!).

Короче, на дражайшую Музу Юрьевну просто так и подмывало нажаловаться её дражайшему сыночку. Чего она, Лада, конечно, не сделает — поскольку давно уже для себя постановила, что первая будет звонить Октавину только в случае чрезвычайных обстоятельств. Сам же он звонил, когда хотел — то изредка, а то достаточно часто и без особого повода. По настроению.

На сей раз он прорезался где-то через неделю.

— Вы у родительницы моей, говорят, побывали? — поинтересовался как бы нехотя, после того как с рассеянной благожелательностью выслушал краткий доклад про здоровье и успехи наследника.

— Да, — сдержанно ответила она. — Только нас не предупредили, что это день рождения…

— Ерунда, — отмахнулся Октавин, — она и не празднует толком… Не замучила своими воспоминаниями про жизнь за сценой?

— Нет… В смысле, это было даже интересно. Только…

— Что такое?

— Э-э… Не мог бы ты ей как-то сказать… ну, что мы с тобой — просто в чисто приятельских отношениях? А то Муза Юрьевна, кажется, ощущает себя такой «валидэ — мать султана», у которого гарем. Я ей каждый раз намекаю, что по поводу меня она заблуждается… но ей, судя по всему, не верится.

— Да какое ей дело, — с досадой пробормотал он, а помолчав, добавил: — А тебя, стало быть, сильно угнетает подобное заблуждение?

— Просто я люблю определённость.

— Определённость. Ясно.

— Нет, ты не подумай…

— Чего тут думать. Ну, прости старушку. Проведу как-нибудь разъяснительную работу…

— Твоя маменька — отнюдь не старушка! — поспешно сказала Лада. — Она бодра и вообще, полна любопытства к отдельным людям и жизни в целом. — И, не удержавшись, пробормотала: — Не то, что моя маман…

— Маман, маменька… это у тебя типа осмысленные дефиниции или просто по привычке наименования? — лениво поинтересовался Октавин.

— Конечно, осмысленные. Твоя — маменька, моя — маман. А вот матушку — это, видимо, заслужить надо!..

— Ладно, вот посидим как-нибудь — изложишь свою теорию, — снисходительно сказал он и распрощался.

Чёрт, спохватилась Лада, уже отключившись: до вопроса о встрече во дворе даже не дошло. Хотя, может, оно и к лучшему… А, может, мне вообще тогда помстилось — мало ли рафинированных дамочек ходит-бродит в тех краях со своими выводками…

Октавин тем временем возвращался из Горок-2, от той самой дамочки с выводком. Супружеский долг приходилось время от времени отдавать, куда деваться. Сам же в своё время не стал настаивать на разводе, хотя и предлагал, ручаясь, что ни в чём они ущемлены не будут, всё получат сполна… Но законная Оленька («Ольга в законе»), помимо оскорблённой мины и очей, полных слёз, выдвинула неувядаемый аргумент: ладно, я — что, но дети… Юрик… как так можно! Юрик, действительно, был совсем ещё мелкий; его Оленька, специально подсуетившись, произвела следом за алевтиниными близнецами, где-то год спустя. Короче, договорились оставить всё как есть, при условии, что он живёт своей собственной, отдельной жизнью у себя на Маршала Бирюзова, в одной из «Двух башен», а они здесь, в Горках. Сюда он с тех пор наведывался нечасто, так, чтобы убить хотя бы пару зайцев сразу, совместив выполнение роли отца и мужа с каким-нибудь другим неизбежным мероприятием — вроде вчерашнего ужина с Прибыловскими…

Автомобильное стадо с такими же, как он, отцами и бойкими красотками, стремящимися в мегаполис, тесно заполняло узкую проезжую часть. Заборы да билборды, билборды да заборы… Чёртова Рублёвка; и за каким всё же нашей Оленьке понадобилось сюда перебираться с Кипра, из белой виллы с видом на море и бассейном под открытым небом? Как и многие, он во времена своего становления здесь предпочитал держать семью за границей. И был бы не прочь держать там и дальше; старшие вполне могли б учиться в местной английской школе, а их мать — забрать к себе вечно ноющую тёщу, чем курсировать постоянно между Лимасолом и Москвой… Но куда там — ей подавай родную речь, берёзки и законного супруга, пускай даже лицезреть его придётся не многим чаще, чем это случалось на солнечном острове. Ну, хорошо, — чем могу, милые, получайте…

Накануне, за семейным обедом на террасе, всё было как обычно. Старшая Анька, в свои пятнадцать уже весьма созревшая, но ни разу не повзрослевшая, пыталась качать какие-то права (на сей раз доказывая, что ей непременно надо на летние языковые курсы в Кембридже, куда у них записалось пол класса), Алёнка сидела с отсутствующим видом, лениво отправляя в рот оливки, одну за другой, Юрик тоже почти ничего не ел и капризничал довольно противно. Оленька рассеянно и безуспешно пыталась призвать их к порядку.

— Не будешь есть, что дают, — из яхт-секции вылетишь мигом, — сообщил Октавин сыну, а Аньке сказал: — Пока все эти летние школы — деньги на ветер. В твоём случае. Потому — записалась бы ты лучше в волонтёры какие, что ли? Для разнообразия.

— Куда? — охнула та в полном недоумении.

— Ну, не знаю. В больницу там или богадельню… И у нас здесь, небось, существуют какие-нибудь эти движения? А то и в ту же Англию организовать можно. Всё какая-то польза будет. Да и язык быстрей на практике освоишь…

Анька помолчала, пытаясь справиться с задрожавшим подбородком, потом вскочила и, отшвырнув салфетку, выбежала проч. У Алёнки на чуть оживившемся лице промелькнула усмешка; затем она, впрочем, снова поскучнела и, наконец, тоже встала, уныло пробормотав: «Спасибо».

— А чай?! — воскликнула мать.

— Сейчас не хочу. Потом.

— И я счас не хочу! — заявил младший и поспешил в дом следом за сестрами.

— Подраспустились, однако, — заметил Октавин. — Мне, пожалуйста, кофе, а не чай. Без всего.

— Подожди, я сварю.

Оленька собрала тарелки и унесла на кухню — у домработницы был выходной. Он немного посидел, рассеянно глядя на белеющую сквозь зелень дверь летнего гостевого дома, непонятно, зачем нужного, послушал доносящийся то от одних, то от других соседей вечный звук газонокосилки, и тоже отправился на кухню.

— Давай здесь, что ли, — сказал он, усаживаясь за стол с вышитой скатертью. Все эти вышивки, цветастые занавесочки, бабы на чайниках и прочее весёленькое кантри вокруг казалось ему глуповатым и утомительным, но делать нечего.

Жена выглядела подавленной ещё до обеда и анькиного демарша, с самого его приезда. Теперь, положив перед ним канареечно-жёлтую салфетку из соломки, она поставила сверху дымящуюся красно-синюю чашку и молча отвернулась к своей посудомоечной машине.

Кофе она всегда варила неплохо, и то счастье.

— Спасибо. Чего пришибленная такая, достали?..

— Да нет, всё нормально, — ровным голосом сказала Оленька, — детки есть детки… Твоего, кстати, мальчика видела — очень славный…

— Кого? — переспросил он не сразу.

— Муза Юрьевна сказала, что его зовут Терентий — надо же… Мы, когда её на той неделе поздравить заглянули, во дворе столкнулись. Они уже уезжали… Его маму, мы, разумеется, не знаем, но про него я сразу догадалась — вылитый ты мальчишка…

— Все так говорят, — спокойно заметил он после паузы. — А, по-моему, я таким кудрявым не был никогда.

Прелесть наша Юрьевна, что и говорить… Она чего, интересно, нарочно собиралась их свести, что ли, или ни о чём не думала вообще, а только делала, как ей удобно? А с другой стороны, подумал он, — ну, и познакомились бы. Тебе ведь, Оленька в законе, и так было про них известно. Как и про многое другое ещё. И, кстати, они-то, Лада с сыном, по любому возникли уже после договорённости о параллельном существовании. На которое ты сама согласилась; даже, можно сказать, настояла. Так что — никакого нарушения конвенции, и нечего теперь изображать угнетённую невинность.

Допив кофе, он отправился к младшему в детскую, всю заставленную подарочными моделями разных канонерок и прочих парусников, — интерес парня к яхтенному делу и намерение попасть на следующий год в секцию поощрялись им всячески. Там пришлось терпеливо вникать в компьютерную игру, которой Юрик был занят, затем делать ему (надо было б мамаше — но сейчас не хотелось) внушение, что не следует уделять такой фигне более часа в день… После чего пришлось увести его на маленькую площадку за домом, где они кидали баскетбольный мяч в сетку почти до самого вечера.

Вечером пришлось переодеваться и ехать в Усово, в «Политику» — Прибыловский обожал сталинский ампир, а также личное вынесение приговоров шевелящимся в аквариуме морским чудищам, которых ему затем подадут уже термически обработанными. Прибыловский был постарше его, но жадности к жизненным радостям не утратил нисколько, наоборот, казалось, что та с годами только разрастается, пропорционально его туше, вот-вот задушит изнутри, если не давать выхода; но кто ж бы ему помешал давать этот выход… Уж точно не Нонна, жена, женщина невзрачная, тихая, смирная. В своё время Петька женился на ней, как на чьей надо дочке — дочке одного из тех товарищей, дачи которых как стояли, так и до сих пор стоят неподалёку отсюда, в Огарёве, в нынешней жизни ненароком очутившись почти рядом с новоявленной монаршей резиденцией…

Детей у них не было, что Петьку вообще никак не печалило. Нонна, вечно как в воду опущенная, тоже тем не менее постепенно обрела себе компенсацию, занявшись фанатичным собиранием старинных пуговиц, для чего методично прочёсывала блошиные рынки и антикварные лавки Европы, Азии, Магриба — повсюду, куда могла дотянуться. В их лейнхаусе в Ильинке под коллекцию была отведена целая комната. «Моя жена — фило-буто-нистка!» — веселился Прибыловский, по слогам и со вкусом повторяя иностранное слово, обозначающее сие хобби, хотя последнее, по сути дела, переросло в профессию — Нонна теперь выступала в каких-то тематических передачах, участвовала в выставках и даже задумывалась о собственном частном музее, а кроме того успела даже написать целую книгу по истории вопроса, которая вышла в виде роскошного иллюстрированного фолианта… Вышла, между прочим, в том издательстве, где трудилась наша госпожа Ленникова, Лада Алексевна. Правда, не в её, в другом отделе — как он понял, полистав тогда подарочный экземпляр с дарственной нонниной надписью.

Слушая шумные разглагольствования Прибыловского, который, как всегда, что видел, то и пел, тоном предельно авторитетным, Октавин подумал, что предпочёл бы сейчас сидеть здесь с той же Алексевной и слушать её — это было б, ей-богу, позанятней… Но на повестке дня было поддержание неформальных дружеских отношений (насколько возможны таковые у президента — основателя и хозяина концерна — со своим вице) и выполнение супружеских обязанностей, посему пришлось втягивать в разговор дам и даже, превозмогая себя, шутить какие-то шутки, так, что и Оленька слегка оттаяла, и Нонна стала глядеть на него с благодарностью.

…Теперь за стёклами, наконец, показалась Москва — июньская, ещё не знающая зноя, не успевшая пропылиться; по-юношески, точней по-девически свежая и как бы многообещающая. Хотя персонально ему сегодня светили только рутинные дела весь день, а вечером — просмотр какого-то очередного артхаусного кино с Инессой… тоже рутина та ещё. Да, и Юрьевне надо бы позвонить. Хотя нет, она это сама успеет сделать, и не раз, за ней не заржавеет. Что-то достали в последнее время все эти дамочки да мамочки, обложили со всех сторон. Девушка Лада, справедливости ради, не достаёт, но и от неё — тоже ведь свой напряг… специфический. Впрочем — пошло оно всё, не хватало ещё заморачиваться. Как хорошо, что в конце недели ему лететь в Америку. Одному.



Ульянка торопилась на задание, двигаясь от метро пешком. Когда есть запасец времени, совсем неплохо пробежаться огородами: велик и бесконечен любимый Северный округ, хоть и живёшь в нём от рожденья и по работе связана самым прямым образом, — а всегда можно набрести на новенькое. Дворы — обычные дворы окраин, чьё отличие от старомосковских двориков лишь в размерах домов и площади зелёных насаждений, а так — те же заросли, лавочки, бабушки, детушки… родимый уют, коему даже поломанные скамейки и расписанные стены — органичная составляющая. Ладка-Ладушка, разумеется, скривилась бы: сравнила, мол, те дворики и эти дворы!.. Она, видите ли, современную застройку вообще не жалует. При этом сама — не сказать, что с Бульварного кольца или прям какого царства сталинского ампира и номенклатурной аристократии; там, где она обитает, тоже рулит эклектика. Хотя, конечно, — всё равно ЦАО, место видное; знаменитости разные издавна проживают и номенклатурка прежняя, пусть не самого высшего калибра, тоже. Нынешние бывшие, так сказать. Впрочем, многие эти бывшие, взять к примеру её же нового отчима с матерью, и сейчас совсем не в загоне и отнюдь не бедствуют. Правда, сама-то по себе Ладка-Ладушка, справедливости ради, — без всяких понтов и замашек, ей дай волю, так и будет вечно сидеть на даче, в старом своём посёлке, давным-давно потерявшем былой большевистский престиж…

Не, вот она, Ульянка, — урбанистка до мозга костей; соты многоэтажных громад, мириады теплящихся там жизней, сигнализирующих о себе бесконечностью огней и огоньков, дают такую ощутимую живительную силу, такую энергетическую подпитку… ну как без неё? На этом фоне никогда не почувствуешь себя в одиночестве. До чего здорово выхватить иной раз взглядом — хоть дальнее ночное "окно, где опять не спят", хоть недалёкий балкон, где днём можно разглядеть какой-нибудь выставленный на солнышко горшок с кактусом, махровые полотенца на верёвке, кошку на табуретке, да и погадать: что за люди там обитают, что поделывают именно сейчас, а вдруг они оказались бы интересными тебе чуваками, собеседниками, могли стать отличными друзьями, а то и вовсе — лучшими любовниками?.. Может, это и глупо, и бессмысленно, но кому какое дело, у каждого своя собственная воля воображения!..

Ульянка вынырнула из благодатной тени очередного двора (в котором — неожиданно — под окнами первых этажей тянулись сплошь просто удивительно роскошные, ухоженные цветники — прям Европу развели и целый сюжет для заметки подкинули; запомним-ка на будущее адресок, а сейчас — некогда, некогда!) в яркий свет, июльский жар и бензиновые испарения улицы с изрядным движением. И попыталась сориентироваться самостоятельно, чтоб не рыться в сумке в поисках карманного атласа. Кажется, — вон туда, через ближайшую зебру вниз, до той стройки на углу, а потом налево. Плоховато она знает эти конкретно места, что есть упущение, ибо в идеале у нас — исходить на своих двоих каждый закоулок каждого района любимого округа. Вот и отлично, будем ликвидировать пробелы — примерно двадцать минут имеется, и сандалии эти новые, к счастью, очень удобные…

А Ладок наш сейчас, поди, сидит под тентом у океана и пытается читать электронную книжку, техническую новинку, к которой никак не может привыкнуть, — нам бы такие заботы! Так звала с собой в Португалию — но нет, пришлось решительно отказаться. Во-первых, что и говорить, накладно (а на денежки Андрюшечки ей, Ульянке, прохлаждаться западло), но, главное, здесь у нас кое-что другое наклёвывается… прикольно-демократичненькое, не чета вашему предсказуемому буржуйскому комфорту.

При мимолётном воспоминании об Октавине она сморщилась — будто вместо минералки по ошибке стопку водки в себя опрокинула. Самоуверенный хрен с Рублёвки — что, вообще, может быть в наши дни отвратительней? Жаль, что он снизошёл до Ладки, а не до неё — уж она б тогда, Ульянка, замутила с ним по полной… но исключительно для того, что б сперва поизводить, а потом бросить первой. Показать наглядно, что он из себя представляет по сути, кросафчег чёртов. В точности как у классика: специально записаться в большевики (и тут они, родимые!) … а после сразу выписаться!

Ладка, правда, тоже вроде порвала, в смысле прервала с ним постельные отношения по собственной инициативе. Однако: мало того, что рассталась «дружески», так ещё и расплодиться напоследок не отказалась, позитивная наша! Нет, мелкий деть, конечно, вышел замечательный, единственный покуда её крестник, к нему какие могут быть претензии; но вот со стороны его мамаши — что за бездумный оптимизм, а ведь вроде девка трезвомыслящая. Не боишься? — умные люди спрашивали, — про этих новых русских сейчас столько пишут и показывают, как они детей или отбирают, или, наоборот, бросают без копейки, а что с матерями делают, которые начинают рыпаться, — вообще беспредел, для них же законов не существует в принципе… Но наша Ладушка только в облаках витала и рассеянно отвечала, что — нет, тут точно не тот случай. По правде сказать, пока всё так и есть — ведёт папаша себя прилично, как "жантильмон", исправно содержит и ни во что не вмешивается. Но и у всех, небось, так благостно начиналось; кто знает, что дальше? Будем посмотреть, в оба будем смотреть — и пусть только попробует, пусть только начнёт предпринимать чего не надо — она, Ульянка, первая ринется наперерез и… просто уроет тогда урода! Каким образом, ухмыльнётесь вы? А — даже задумываться не стоит, каким именно. А — по наитию. Ведь не задумывалась перед кошкой та тургеневская воробьиха, про которую нам патетически читали ещё в начальной, кажется, школе. Вот и она, Ульянка, если что — костьми ляжет в буквальном смысле…

Стройка и сменившие её ангары закончились; открылся вид на новый микрорайон, за которым, по идее, должна иметь место нужная улочка. Многоэтажки по двадцать с лишним этажей издали смотрелись, в общем, неплохо, ибо выкрасили их по-разному, с приятными глазу оттенками: белесовато-лиловый и белесовато-малиновый, напоминающие куски постного сахара из детства (где он теперь, где он сейчас?), затем — фисташковый, неярко-лимонный, пёстренький серо-бело-розовый; наконец, — даже явно красный, но по колеру приемлемый, наотмашь не бьющий… Однако, подойдя ближе, Ульянка поняла, что радовалась рано — ибо помимо раскраски, которая, кстати, со временем всё рано выцветет, станет казаться грязноватой, — ничего хорошего сия архитектура решительно не выказывает. Наоборот — пересекая гигантский двор, который ощетинившиеся высотки окружали частоколом, она физически ощутила всю нездоровость, ненормальность такого жилья, житья… Житья в таком жилье. Балконов нет, исключительно лоджии, причём всё до единой однообразно, тотально застеклённые — не разглядеть ни одной вещи, ни цветка, ни кошки, ни человеческой фигуры, вообще ничего. Ладка бы без чувств свалилась от одного вида. Каково же обитателям, замурованным в этом тоскливом застеколье, в маленьких ячейках, которые ещё и денег стоят совершенно непомерных? А этот ужасный двор без единого деревца, с сиротливой детской площадкой в самом центре (ни детей, ни бабок, ни собачников), под завязку забитый машинами — люди в такой безжизненной среде не задерживаются, прошмыгивая из авто в подъезд, а из подъезда в авто. Те, в большинстве, кроме последнего, заросшие и не шибко ухоженные дворы, по коим она только что рассекала, отсюда видятся райскими миражами. Нет, такой урбанизм и она в гробу видала, судить нещадно и сажать надолго надо тех, кто его придумывает…

За унылыми гигантами сиротливо кучковались пятиэтажки, куда более человечные — что кирпичные, что панельные, и сердце сжалось: обречены, рано-поздно (скорее рано!) будете вы изничтожены, а на месте вашем вырастут такие же монстры, что заслоняют сейчас горизонт. Внутренний голос тут же противненько напомнил: мол, точно так же, небось, разные чувствительные барышни оплакивали деревенские домишки, сметаемые ради этих хрущоб… Это что ж — когда-нибудь и теперешняя тупая гигантомания будет казаться ещё ничего себе-архитектурой, ибо на смену ей приготовятся… что, совсем уже настоящие небоскрёбы? Или какие-нибудь, наоборот, подземные ангары, освобождающие просторы транспорту будущего? Свят-свят-свят, чего только в голову не полезет, то проклятый Октавин, то такие вот видения — и настроение сразу падает в ноль. Нет, этот город достоин лучшей участи… Так же, как Октавин — игнора!

Наконец, за поворотом, наискосок через идиллически-тихую, словно и не столичную, улочку, чью проезжую часть можно пересечь без всяких зебр и светофоров, показался он, родимый: то ли сквер, то ли полудикий сад, в общем, отрадный анклав зелени, на который ныне разыгрался аппетит у девелоперских хищников. Сколько уже раз приходилось освещать скандалы по поводу уплотнительной застройки — но тут планируется особо наглый захват территории, на которой сохранились роскошные старые дубы; где местные, не исключая и тех страдальцев из нового уродского микрорайона, могут пока ежедневно получать свой релакс. Пока.

Уф, добралась, не заблудилась, причём за десять минут до начала! Вон, народец уже собрался, и телевизионщики тоже, а ментов-то, ментов нагнали, хотя митинг — согласованный и без всякой политики…

Уже в двух шагах от кучкующихся протестантов Ульяка внезапно подверглась атаке: была крепко-накрепко схвачена сзади и плотно прижата к чьему-то мускулистому торсу. Не успев испугаться, возмущённо произнесла:

— Прекрати, что за дела? Предупреждала же: на работе меня не кантовать!

А будучи отпущенной, завертела головой:

— Все в сборе? Поснимал что-нибудь?

— Поснимал. Я тебе узвонился, между прочим, когда сюда целую вечность в автобусе трясся! Чего не отвечала? Ты на маршрутке, что ли?

— Чёрт, батарея, наверно, села. Я пешком…

— Пешком?! Тебе, мать, что, больше делать было нефиг — в такую даль пилить?..

— Соплякам не понять. А трибунку, смотрю, соорудили знатную. Но главный-то где, не вижу?..

— Так чего, Ульяш, в Питер едем?

— Погоди ты, видно будет. Вон же он, кажется! Давай, быстрей, успеем хоть два слова спросить до начала…



Этой весны и большей части лета Савва не видал, добывая хлеб насущный: сперва было несколько больших переводов, потом ему сосватали одного итальянца, торгующего керамической плиткой, и он возил его на переговоры в Самару; а дальше был и вовсе симпозиум по экологическим вопросам в Турине, где на синхронах оказалось ещё сложней, чем он опасался. Весь аж исхудал, но в целом справился и, главное, заработал неплохо. Починил, наконец, в доме старую проводку; приобрёл холодильник, стиралку, лежанку, ещё кой-какое барахлишко. Заказал книжные полки, отдал на реставрацию деревянный овальный столик, найденный в сарае среди разного хлама. Сам положил на кухне линолеум, а пол на террасе покрасил, заодно с дверью и подоконниками. Расставив последние книжки, оттерев оставшиеся следы ремонта, удовлетворённо выдохнул: ну, в общем, всё успел, как планировал. Участок, правда, так и остался запущенным, необустроенным, но шашлык есть где жарить, это главное. Так что — пора зазывать гостей, объединив день рожденья с новосельем.

Народу прибыло немало; помимо книг и дисков, наволокли разной посуды, скатертей, пледов и прочей подобной утвари, прямо как на свадьбу. Лада с Юлей принесли денежное деревце в расписном керамическом горшке и роскошно изданный альбом, посвящённый достопримечательностям и истории района, в коем он теперь, получается, укоренился окончательно.

Сборище он организовал как пати: все курсировали со своими одноразовыми тарелками от уличного мангала к столам на террасе и в доме, разживались алкоголем, зеленью, салатами и разбредались кто куда группами и парами. Савва дежурил у огня, без конца нанизывая да переворачивая говядину и колбаски. Антоша Готовцев, оставивший Танюшу дома с детьми, стоял рядом, понемногу ему помогал и рассказывал новости. Оба утирали лбы и шеи салфетками — день и без того был не по-августовски жарким.

— Юль, — окликнул Савва. — Чего стоишь, как неприкаянная? Иди сюда: сейчас новая партия будет готова… Это — Антон, филолог, критик и тоже немножко переводчик. С французского, между прочим! А ещё прекрасный семьянин. Юля — моя очаровательная соседка…

Антоша поклонился и поцеловал девушке руку. Тут же откуда-то с террасы крикнули: «Готовцев, ты где? Ты нам кое-что обещал!..» и он, извинившись, отправился на зов.

— Видишь, ничего-то я в этом году не посадил, — покаянно сказал Юле Савва. — Закрутился, как никогда… Где твоя тарелка?

— Деревья лучше осенью сажать, — сообщила та, рассеянно озираясь.

— Правда? Я даже этого не знал. Ладно, видно будет. Не ищи, лучше чистую вон возьми. А пьёшь чего?.. Вообще ничего? Ну, тогда — соки и кола на кухонном столе… — И крикнул: — Народ, мясо!!

Получившие по новой порции снова разбрелись, осталась только Нютка, примостилась рядом. С Нюткой они официально развелись ещё весной, а теперь она привезла с собой очередного хахаля — немца, вроде бы журналиста, что блаженно вкушал на завалинке водочку с огурчиком, благосклонно обозревая пред собой пятачок русской природы. Его звали Роландом, и мужчина он был статный, так что про отсутствие яблочного пирога постебаться они уже успели.

— Помочь чего? — осведомилась Нютка, лениво жуя дольку зелёного перца.

— Сиди спокойно. Потом, может, ещё ветчины подрезать надо будет и маслин добавить…

— Сделаем. Пока всего хватает… И кто сия дева?

— Ты о ком? — спросил Савва, хотя сразу понял, о ком.

— Кого Аргуновский вон убалтывает уже час! — ответила Нютка, поглядывая, как обычно, нагло и лукаво.

Всё-то замечает!..

— Я ж представлял, вроде… Лада — дачница, знакомая. С соседней улицы. — Ему почему-то не хотелось говорить Нютке, кем она работает и где именно.

— Ты знаешь, сколько такое платьишко стоит?

— Сколько? — переспросил Савва растерянно. По его понятию, Лада была в простеньком (получается, обманчиво), мятного (или это называется — ментолового?) цвета платье-рубашке с пояском и белыми накладными карманами, в коем она выглядела как-то совсем юно, будто и не старше Юлии. Да ещё эти свои сильно отросшие, разросшиеся волосы распустив…

Нютка только закатила глаза и засмеялась.

— У неё ребёнок, — зачем-то сообщил он. — Она предупреждала, что зайдёт ненадолго. Слушай, будь добренька, притащи мне ещё саперави, что ли…

Лада, действительно, вскоре исчезла по-английски, и Юля вместе с ней. Остальные гудели ещё долго, почти до ночи. Один парень совсем вышел из строя; его, уходя на последнюю электричку, решили оставить на месте. Савва вынес на террасу матрас, на котором спал раньше сам — на него беднягу и уложили, накрыв пледом.

Но утром Савва, спустившись вниз, нашёл импровизированную постель аккуратно сложенной; поверх неё лежала записка — поскольку писалась она на салфетке чудом найденным обломком карандаша, прочесть было сложно. В общем, какие-то извинения и благодарности. Как трогательно, а вообще — дурачок, что слинял, пробудившись: небось, башка сейчас раскалывается, а тут нашёлся бы тебе опохмел и завтрак горячий… Сам Савва вчера старался пить мало, так что чувствовал себя вполне сносно.

Он побродил по замусоренному жилищу: опорожнённые стаканчики на ступеньках, тарелки, утыканные окурками, и бутылки по всем углам. Отлично погудели! Но отчего после самой удачной пьянки на душе всегда так грустно и пусто, вот бы узнать… Ощущение, будто все тебя покинули, чтоб окунуться в какую-то свою, захватывающую жизнь… Хотя, на самом-то деле, ему было прекрасно известно, что почти у каждого из покинувших — масса проблем самого прозаического толка, ничего особо захватывающего. Стареем, ребята…

Савва не спеша собрал на выброс весь пластик, а бумажные тарелки и прочий мусор — отдельно, чтобы сжечь вечером. Стекла, то бишь бутылок, набралось на два огромных пакета, и он задумался — неужто всё это на помойку? Во времена его детства скопившуюся стеклянную тару носили сдавать в специальные пункты, а вырученную мелочь отдавали детям на карманные расходы. Прошли патриархальные времена, и пункты те куда-то канули. Хотя, бомжи, вроде, стекло зачем-то ведь собирают…

Лениво размышляя на такие скучные бытовые темы, он старательно всё убрал, подмёл и вымыл. Затем сварил себе кофе и опробовал подаренную вчера микроволновку. Горячие бутерброды вполне удались. Ну, что, жизнь налаживается… да налажена практически.

Днём он отправился на Полежаевскую, ухитряясь тащить две табуретки в руках и жостовский поднос под мышкой (всё это хозяйство он там позаимствовал позавчера). Оголённых плеч, спин и ног, пока он совершал свой недолгий путь, мимо продефилировало изрядно — всё-таки летом здесь очень оживлённо, этакая центральная поселковая артерия…

Калитка в заветном доме, как обычно, днём была не заперта. Ввалившись на участок со всей своей поклажей, он первым делом обнаружил Юлю — та, сидя на корточках, пропалывала бело-розовый цветочный бордюр под окнами.

— Привет! Да не надо помогать, я сам…

— Тогда на веранду иди, они там, — устало сказала она, указав направление, и снова вернулась к своему занятию.

Он обогнул по тропинке ротонду и чуть не сшиб бегущего навстречу малыша.

— Терентий!! — хором вскричали он — и Лада. Последняя, сегодня — в простых бледно-голубых джинсовых шортах и белой майке с вырезом, выжимала у ступенек тряпку над ведром; её открытая шея, руки, ноги показались совсем смуглыми по контрасту с этим лаконичным и светлым прикидом — он только сейчас вполне заметил загар, вчера как-то в глаза не бросавшийся. Ну да, она ведь недавно вернулась откуда-то с тёплых морей…

— Бог в помощь! — Савва поставил поклажу на дорожку и протянул ладонь ребёнку: — Привет! Ты, меня, наверно, не помнишь?..

(Позавчера он тут ему не попадался, вещи выдавала Юля.)

— Ивет… — Терентию явно понравился ритуал рукопожимания, хотя при этом он слегка засмущался.

Ребёнок за эти месяцы стал заметно выше, больше, и не только ростом: мелкие кудряшки обернулись крупными локонами, а глазки-бусинки — голубыми глазёнками нормального размера, о чём даже можно было пожалеть как о некой утраченной индивидуальной особенности. Но всё равно, по-прежнему очень симпатичный ребятёнок.

— Вытянулся, по-моему, — сообщил Ладе Савва.

— Да уж, растёт быстро, — согласилась та, выливая грязную воду под ближайший куст. — Я сейчас, ладно? Заносите всё сюда и побудьте с ним, пожалуйста!

Она торопливо ушла со своим ведром в дом; сквозная штора из бус в дверном проёме нежно прозвенела, смыкаясь. Савва, вытерев ноги, поднялся по ступенькам на веранду. Поставил табуретки в угол, поднос — на овальный плетёный стол со столешницей, покрытой какой-то замысловатой и некогда яркой, а теперь потёртой, росписью.

От свежевымытого пола тянуло прохладой. В подвешенных под притолокой кашпо одуряюще пахли петунии; дальше простиралась стена трепещущей, пронизанной солнцем листвы.

Терентий, слава богу, теперь не пытался куда-нибудь убежать, а с любопытством проследовал за гостем.

— Ну, что скажешь? — спросил его Савва, массируя затёкшие кисти рук.

— Мель, — произнёс мальчик, указывая вверх, на цветок, от которого доносилось гудение. Все слова он, кажется, произносил в сокращении.

— Точно, шмель! — согласился Савва. — Ты его не боишься?..

— Ни! — взвизгнул тот, закрывшись ручонками и лукаво поглядывая сквозь пальцы.

Снова прозвенела штора, и Лада, возвратившаяся с двумя большими глиняными кружками в руках, объявила:

— Квас! Домашний. Сама делаю. Терентий, будешь?

Протянула одну кружку Савве, дала малышу сделать глоток из другой. Тот состроил гримасу и переключил внимание на этажерку возле двери, забитую, заставленную разнокалиберными игрушками и яркими детскими книжками.

— Отлично, — похвалил квас Савва. — На магазинный совсем не похож. И вообще, здорово тут у вас…

— Мне у вас тоже понравилось. Такой чердак романтический…

— Да ну, там ещё столько недоделок… Жалко, что вы так быстро ушли, — сказал он, хотя про себя подумал: может, оно и к лучшему, а то, по правде сказать, перепились в конце концов изрядно многие, не только тот тип…

— Няне пора было уезжать… А вы, стало быть, преподавать теперь будете — правильно я вчера поняла?

— Да. Уговорили в альма-матер на полставки. Два раза в неделю занятия.

— Что ж, наверно, это понадёжней, чем ваш фриланс?

— Да зарплата — не ахти, и всё-таки — действительно, понадёжней. А то подустал я, честно говоря, постоянно на нескольких работах крутиться. Хоть передохну малость, а там посмотрим.

— И на стихи время останется?

— Надеюсь, — согласился он, подумав, что за последние полгода похвастаться по этой части решительно нечем: одни разрозненные наброски в блокнотах, отдельные строки и четверостишия… Удивительно, что озаботилась этим вопросом только она — ни один из так называемых друзей…

Он не успел додумать, как раздался голос: «Есть кто живой?», и тут же, одновременно, мелкий с грохотом рассыпал какие-то кубики.

— Тихо ты, архаровец, — сказала Лада Терентию и «Привет-привет, наконец-то!» девице с рюкзачком, поднимающейся по ступенькам к ним на веранду. — Это Ульяна, а это — Савва. Я тебе, кажется, о нём говорила. Мы вчера у него на новоселье…

Терентий в это время с визгом бросился к девице; мгновенье — и он уже повис на ней, а та строго вопрошала:

— Ну, говори, кто я есть?

— Кока Ляна.

— А ты?

— Лентий Кокин.

— То-то же!

— Ты ещё и Октавин, Терентий, — добавила Лада.

— Лучше уж тогда: Ленников, — сказала девица, опуская мелкого на пол и одновременно окидывая взглядом Савву — без особого любопытства, скорее со скептическим неудовольствием.

В её светло-каштановой чёлке сверкала яркая прядь цвета начищенной меди, а манера держаться походила на нюткину размашистую самоуверенность. И всё-таки что-то ему подсказало: хорошая девка. Хоть и непростая, с норовом.

— Увы, — между тем отвечала ей Лада. — Ты мою теорию знаешь: материнские фамилии лучше передавать строго по женской линии, а отцовские — соответственно…

Савва во всём сказанном точно понял только одно — что этой Ульяне тут очень рады, а вот она, похоже, от его присутствия не в восторге.

— Очень приятно. Но мне, к сожалению, пора, — сказал он и добавил: — Спасибо ещё раз.

— Мы тут через часок этого товарища накормим и спать положим, а сами обедать сядем, — сказала ему Лада. — Приходите…

Савва был бы очень не прочь, но всё же постеснялся — у них тут явно свои разговоры намечаются; пришлось вежливо отклонить предложение, распроститься и поплестись восвояси. Юли на месте уже не было — должно быть, ушла в дом через главное крыльцо…

Идя по улице и сопровождаемый гневными воплями (а вот и ты, радость моя; что-то давно тебя не было слышно!) подзаборной собачонки из дома напротив, Савва думал: эх, о стольком хотелось поговорить, во вчерашней толчее это было нереально, и за альбом поблагодарить отдельно, который утром успел полистать, и про несостоявшуюся прогулку напомнить; чёртова Ульяна, не могла приехать попозже… Хотя, кабы не она, разве удалось бы услышать фамилию Терентия и — самой Лады (если он правильно просёк их диалог)?

Дома он машинально отправился к книжным полкам и вытащил словарь «Русские фамилии». «Ленниковы», согласно ему, происходили вовсе не от слова «лень», а от льняной пряжи. Волосы у неё, и впрямь, светлые — но не льняные, желтоватые (такие — как раз у сынишки), а скорей пепельные. Она, вообще, вся в какой-то серой гамме, которую обычно жаловать не положено, хотя… хотя, ведь бывают же и в сером цвете свои приглядные оттенки: ну, там серебристо-серый, жемчужно-серый, сизо-серый, серо-голубой… Париж, в конце концов, — и тот по большей части серой масти (gris-de-perle? grigio opale?), а ведь смотрится же; ну да: "В дождь Париж расцветает, точно серая роза"… Вот так и она, Лада Ленникова…

Фамилии «Октавин» в словаре почему-то не значилось. Интересно, кто же, всё-таки, этот счастливец? Просто любопытно было б на него взглянуть — ибо вообразить не получается никак. Непонятного «Кокина» не было тоже. А может, он неправильно запомнил, перепутал все эти — то ли фамилии, то ли клички? И, вообще, какая ему, казалось бы, разница… На прощанье она вежливо сказала: «Заходите ещё!» — но ведь ясно, что просто так без повода не зайдёшь, а когда он ещё представится, этот повод… Если только опять доведётся на улице встретиться. Или снова напроситься Юленьке в помощники…

Он приуныл и долго болтался по дому, не зная, чем себя занять. Это потом, уже поздно вечером, неожиданно пришли и пошли стихи — да таким вдруг графоманским потоком, какого и с самой ранней юности не припоминалось… Чудеса, и только.



— Всё, голубчик: спят усталые игрушки, — между тем сурово произнесла Ульяна. Только что выйдя из душа и облачившись в выданный ей вместо халата домашний сарафан, она заплетала перед зеркалом мокрую чёлку в свою фирменную косичку. — Гулять будем вечером.

Мелкий упирался, не желая тратить жизнь на дневной сон, и с визгом тянул вверх ручонки.

— Ах, тебе подёргать обязательно надо? Ну, хорошо. Разрешаю три раза — и в кровать!

Она царственно наклонила голову. Совершив ритуальное действо с косичкой, Терентий, ещё поупрямившись, всё-таки дал себя увести.

Затем в столовой Лада торопливо крошила овощи для окрошки, а Ульяна небрежно накрывала на стол.

— Прикинь: комната-пенал, и так узкая, а по стенам ещё и шкафы подряд с секретерами какими-то и столами выдвижными — чтоб сел-поел и назад задвинул, а то не развернуться совсем!..

Она рассказывала про то, о чём предварительно успела изложить подруге лишь коротко, по телефону, без подробностей. А именно — про поездку с дружком в Питер, где его знакомый предоставил им свою комнату в коммуналке — настоящей питерской коммуналке на Васильевском; по словам Ульяши, об этакой экзотике она мечтала уже давно.

— А тахта — прямо под окном единственным, но оно такое… типа венецианского. Ещё под ним балкончик крохотный, декоративный — но вместо цветов там бельишко сушить приходится, больше особо негде!.. Жаль, что нет выхода на крышу, как в некоторых домах…

— А сколько комнат-то в квартире?

— Я так и не поняла. Много! Но, как ни странно, всё очень тихо-мирно, никаких злобных старух и пьяных в хлам пролетариев не попадалось; повезло, что ли? Кухня — огромная, побольше этой твоей. Заходишь, а там просто женский клуб такой: одна готовит, другая посуду моет, третья вообще в углу на машинке строчит. Дети на полу возятся… Идиллия! Да, а фоном, значит, радиоточка выступает, музычка пополам с новостями… Вполне себе доброжелательные тётки, объяснили, что там у них где и как.

— А мыться?

— С этим делом не так просто, да. Там график пользования ванной комнатой висит. Я всё-всё нафоткала, после покажу. И в блоге у себя, как только его восстановлю, целый сюжет выложу!

— Здорово, — сказала Лада. — Ну, а где побывали-то? Что твой Витёк?..

— Витька я решила забанить. Послать, короче, — мрачно заявила Ульяна.

— Вот те раз! — огорчилась Лада. — Чего вдруг? Сама ж говорила: «забавный малый», а в твоих устах это большой комплимент…

— Ну, ты прям как Лидиванна, — поморщилась Ульяна; она называла так свою матушку. — Тоже каждый раз начинает строить какие-то дурацкие планы, а потом страдать… Не, вот съездили, и всё мне ясно стало: нефиг с зелёной молодёжью связываться!

— Да ладно: ну на сколько он там тебя моложе — года на три, четыре?..

— На пять. Но дело не в этом. А в том, что мы с тобой успели-таки при советах школу закончить, а он — в новые времена, и это чувствуется! По всему.

— Ну, я бы ту школу идеализировать не стала. Тоже далеко не все блистали знаниями в конечном-то итоге…

— Тоже, — согласилась Ульяна. — Но, чёрт побери, как-то принято было комплексовать по поводу своего невежества. Стыдиться, типа, и скрывать. Планка была, как ни крути. А эти… они уже в толк взять не смогут, почему, собственно, плохо быть только узким специалистом. Офигеваю я от нового поколения, короче.

— Ну, и чего он, к примеру, такого не знает?..

— Да ладно, не знает — главное, что и знать не хочет! Идёшь с ним, допустим, мимо Юсуповского дворца, говоришь: смотри, вот тут Распутина в прорубь тащили, а он — о, видишь: ламборгини проехало; тут Раскольников на дело шёл — о, мерседес-бенц!.. Пошли в Александро-Невскую лавру — на могилы восемнадцатого века и девятнадцатого… Ну, там, где ангелы в полный рост и надписи типа: «Торгующий по свидетельству первой гильдии крестьянин такой-то, родился-скончался тогда-то. Тело его погребено здесь» или «Под камнем сим погребена в Бозе почившая действительная статская советница Клеопатра Ильинишна… Жития ея было… именины её бывают…», а то ещё (сейчас — по памяти, а вообще-то я пол блокнота исписала): «Сей памятник соорудила, оплакивая смерть Неонилы Потаповны Кокушкиной, дочь её девица». И всё в таком духе! Ну, не прелесть? А он плетётся с таким видом, что ему сейчас плохо станет…

— Что ты хочешь, на некоторых кладбища действуют угнетающе…

— Детский сад, если так! К тому же это — скорей музей, чем кладбище… А потом, заметь, — найти могилы Собчака со Старовойтовой он сам предложил, и там ему уже ни плохо, ни скучно что-то не было…

— Так, а ещё вы где побывали?

— О, ещё в Зимнем дворце Петра — знаешь такой, нет?.. Его ж не так давно восстановили — отрыли фактически с той стороны Эрмитажа, где Нева; Кваренги, оказывается, Эрмитажный театр аккурат над ним соорудил зачем-то. Ну, ты знаешь, как я к Петру отношусь, вообще-то, но тут меня аж умилило: комнатки эти крошечные, кабинетик со станком токарным, чучело собаки любимой… А ещё — все детские портреты! Ты знала, что у него не две, а три дочери оставались, когда умирал; нет?.. Я тоже понятия не имела. А там, значит, ещё Наталья шестилетняя, младший и единственный законный ребёнок — после их венчания с Екатериной! Так вот, оказывается, умерла она от кори — не то, как там у них написано, за несколько дней до отца (но ему, умирающему, и не сообщали, видимо); не то — это я уже в Интернете потом вычитала — через несколько дней после… Кому верить, спрашивается?..

— Только не Интернету! А вообще, мне ни разу нигде про это не попадалось…

— В любом случае — хоронили их в один день, представляешь? В одном и том же Петропавловском, но в разных местах, понятно… Меня этот факт почему-то зацепил!

— Ещё бы! Да, это интересно, — согласилась Лада и даже остановилась возле буфетной дверцы, позабыв, зачем открывала. — А вот: останься она жива, так что, могла бы претендовать потом на престол не хуже Елизаветы — если, тем более, была единственным законнорожденным в глазах церкви потомком?

— Видишь, и тебя зацепило; я и не сомневалась! А его, ясное дело, — ни капли. Одна лишь скука на челе. А я стою и думаю: ну и зачем ты мне такой нужен?.. — Ульяша вздохнула и, подперев голову ладонью, вопросила: — И чего ж они все такие ленивые-нелюбопытные, такие… душевно-тупые, а?

— Кто: все? — Лада достала, наконец, салфетки и протянула Ульяше.

— Кто-кто — весь этот противно-положный пол!.. — уныло ответила та.

— Ну ладно, не весь! — примирительно сказала Лада. — Вот Виталича бы это… если не растрогало, то заинтересовало точно. И тоже подвигло бы на фантазии в духе альтернативной истории…

— Такие, как твой Виталич, сама ж говоришь, больше не воспроизводятся. Одни реликтовые остатки…

— … или вот этот мальчик, Ксаверий, которого ты сегодня видела. Я думаю, и он бы смог оценить, — заметила Лада, подумав про себя: «И Томилов тоже! Не сомневаюсь».

— Ну, он всё-таки типа поэт, что ли? Не хватало, чтоб при этом был глухим и слепым к…

— К «драгоценным пустякам жизни»? — подхватила Лада. — Ну, разумеется, он…

— Хотя — тоже не факт! — перебила Ульяна. — Видала я разных так называемых людей творческих — да у них кроме себя любимого и тусовки своей ничего вокруг не существует…

Вошла Юля с бумажным кульком в руке, с озабоченным видом нашла на подоконнике стеклянную банку и стала пересыпать в неё какие-то семена.

— Юль, всё готово как раз, — сказала Лада. — Давай, мой руки…

— А, нет, спасибо, — рассеянно ответила та. — Я попозже, мне ещё дельфиниум проредить надо…

Закрыла банку крышкой и покинула столовую через веранду.

— Я как взгляну на эту худобу, так чувствую себя какой-то жуткой эксплуататоршей! — вздохнула Лада ей вслед.

— Да ты и сама как пчёлка тут, — заметила Ульянка. — Давай уже есть, а потом про лиссабоны свои рассказывать будешь!



Юля медленно обходила участок, машинально подбирая падалицу, выдирая тут и там сорняки и засохшие соцветия. Удивительно жаркий август; в этот час весь посёлок будто в сонной одури, даже детских голосов не слыхать, даже той дудочки, на которой кто-то целыми днями подвывает издалека… Но здесь, в глубине сада, — совсем другой микроклимат, под кустами тень, влажный запах земли и травы, умиротворяющий гул насекомых. Как хорошо, что с подкормкой и подрезкой они уже управились в четыре руки и даже подмульчировали, где надо; с пересадкой же, как и новыми посадками, возни ещё предстоит много, но их она никому доверять не собирается. Тут она будет делать всё сама; по лунному календарю, естественно.

Совсем уже скоро начнётся сентябрь, девчонки, многолюдный универ утром и днём, тёмные одинокие вечера здесь… Сад, привычный, изученный до самого дальнего уголка, до последнего кустика, будет с каждым таким вечером казаться всё таинственней, отчуждённей, всё словно незнакомей, а в том его конце, где он постепенно превращается в лесок, доходящий до высоченного, монолитного соседского ограждения, — начнёт и вовсе приобретать некую зловещность… Кто за ограждением живёт — неизвестно, вход туда — с другой улицы. Стоит приблизиться, как из-за ограды раздаётся беснование сразу нескольких тварей, наверняка каких-нибудь жутких питбулей или мастифов; кошка обходит это место стороной. Хотя, на самом-то деле получается, что беспокоиться совершенно не о чем — здесь у участка как раз-таки очень надёжный, сверхзащищённый тыл.

Она выбросила всё, что успела насобирать, в компостную яму и пошла по тропинке к одинокой скамейке, простой, деревянной, притулившейся спинкой к холмистому выступу и почти скрытой благодаря невероятно разросшемуся дельфиниуму. Элатум, бледно-голубой и густо-фиолетовый, вперемешку с махровыми стеблями лиловато-розовой принцессы Кэролайн и с вкраплениями белого кружева… точно так, как хотелось весной — даже лучше. Этот же элатум самосевом размножился, в виде однолетнего шпорника, по лужайке, расстилающейся перед скамьёй, вытягивает свои белые и синие свечки среди ромашки, кашки, маков и прочего разнотравья… Мадам хозяйка любит тут посидеть-помедитировать (вон, забыла свои солнечные очки), и просит стричь этот газон как можно реже…

А вот нам медитировать некогда!.. Юля убрала очки в большой карман своей рабочей блузы, взамен достала оттуда ножницы и принялась, как ни жаль, срезать лишние стебли. Какой же маленький, по сравнению с вот этим, у него участочек, думала она, — лишь немного смородины, одичавшие кусты шиповника да берёза у забора… но сколько можно всего придумать, если б он только попросил! Прямо руки чешутся — но сигнала от него не дождёшься.

А вот жилище — совсем не такое крохотное, как ей представлялось, совсем. Кухня — так вообще просторная, вытянутая в длину, а примыкающая терраса… да из неё вообще можно настоящую жилую комнатку сделать, если утеплить! Летом эти окна с ромбовидными переплётами, кажется, можно отворять; как подошли б к ним занавески из белой кисеи, тонкие, воздушные, а цветочные горшки прекрасно бы расставились снаружи, по уступу… Зимой — включённые батареи и плотные шторы в пол. А наверху — как они вчера повторяли на все лады: полторы комнаты, полторы комнаты — две практически, а не полторы! В той, что ведёт в его кабинет (в котором он, получается, и спит тоже), огороженную с одной стороны лишь лестничными перилами, — одни только книжные стеллажи да кресла; а можно ведь ещё многое втиснуть, на самом деле… Короче, в этой квартирке и два человека вполне могли б разместиться, и даже, наверно, три…

А тебе-то какое до этого дело? — с противной интонацией прошептал внутренний голос. Да никакого, ровным счётом никакого; просто ей всегда нравилось принимать рациональные решения — как по плановой рассадке зелёных насаждений, так и по расстановке вещей в помещениях. Полезная такая гимнастика для мозгов. Она, и правда, любую каморку может сделать зрительно более светлой и просторной — важно, во что выкрасить стены, как развесить зеркала и, конечно, какие растения завести. Было б только, где потренировать способности!..

На следующий день она спросила Ладу:

— А можно, ко мне в субботу девочки приедут, и мы с ними на веранде посидим?

Ибо накануне вечером позвонила Тина, сообщив от имени компании, что все готовы до первого сентября собраться вместе, про проведённое лето поболтать — и почему бы им, наконец, к ней не заявиться, раз давно уже намеревались?

— Разумеется, зачем ты спрашиваешь? — рассеянно ответила Лада.

В субботу день задался — жара, наконец-таки, спала; мягкое тепло, безветрие, полное предосеннее умиротворение. Девчонки ходили по саду, осматривая все фишки и одновременно болтая про своё. Тина побывала вместе с предками в Париже, а ещё они недавно завели щенка йорка. У Снежанки впервые завёлся парень, вроде программист, чем она несомненно гордилась, упоминая о нём с преувеличенной небрежностью. А вот Лера, напротив, рассталась со своим архитектором — но об этом не упоминалось вообще. Зато она по достоинству оценила юлину гордость — сухой ручей, а про то, что постепенно образовалось на месте прежнего дровяника, сказала:

— Да это ж у вас тут прямо рутарий импровизированный — с элементами рокария! Сюда что, целая сосна пошла?

— Не целая, конечно. Тут вон рядом две старых вырубать пришлось — пень этот, видите; другой — там дальше… И несколько ветвей я оставить попросила.

— Вырубать? — присвистнула Снежанка. — Это ж целая эпопея, должно быть…

— Да, работяг нанимали. Хозяйка, слава богу, не скупится, — призналась Юля. — Всё, что нужно сделать, прибрести — сразу оплачивает…

— Свезло тебе, между прочим! — воскликнула Тина. — Можешь, значит, пользоваться на всю катушку, экспериментировать… Мечта просто.

— Это да…

— Вот сюда небольшой валун просится, ну и мхов бы ещё разных добавить, а так — очень-очень, — сказала Лера, снимая рутарий на телефон в нескольких ракурсах.

Польщённая Юля отправилась ставить чайник.

В разгар чаепития на веранду просочился любопытный Кокин. Девчонки, включая даже Леру, защебетали в полном восторге, а когда за ним явилась мамаша, её засыпали комплиментами за такого видного малыша. Юля пошла на кухню подрезать новых бутербродов, достать из морозилки торт-мороженое. Эх, зашёл бы сюда сегодня Савва… просто так, к мадам хозяйке, например, по какому-нибудь делу. Девчонки, увидав его, были б заинтригованы. Снежанка опять начала бы поддразнивать, а она, Юля, только отмахивалась бы лениво… И к чему всё это, устыдилась она своим мыслям, что за глупости? Чем тут интриговать, если нечем интриговать… Юля нагрузила поднос и понесла его на веранду.

После, проводив девчонок — Леру со Снежанкой в сторону Москвы, Тину в — противоположную, она медленно шла с платформы назад. Солнце садилось, напоследок миролюбиво оглаживая окрестности. Бродячие псы беспечно трусили по своим делам, не помышляя о том, что их ждёт зимой; их обгоняли юные велосипедисты, ещё не увезённые в город… Сколько ж яблок в этом году уродилось — почти над каждым забором тянутся ветви, отягощённые редкостным многоплодием. А над вот тем серым забором растёт терновник, густо-густо; из глубины же сада виднеется жёлтая слива, большущее дерево… Интересно, хозяева специально культивируют? Непохоже, их тут и летом-то не видать-не слыхать, а зимой старый тёмный дом с высоким крыльцом вообще закрыт наглухо… Собрать бы все здешние поселковые урожаи, сохранить, как полагается, до последней съедобной зелёнюшки, — и, тогда, кажется, целый город прокормить можно. Приятно это осознавать, хотя на подопечном тебе участке куда более цветов, нежели плодов…

Поздоровавшись с одной из соседок, несущей с Бродвея полные пакеты провизии, Юля, наконец, толкнула свою калитку.

В столовой Лада у плиты помешивала что-то в кастрюльке, а Терентий, забравшись с ногами на венский стул, черкал в альбоме фломастерами. Юля повязала фартук и принялась за оставшуюся после гостей посуду.

— Эта девочка такая интересная, — сказала Лада, жестом изобразив распущенные волосы Леры. — Как её зовут-то?..

— Лера. Валерия.

— Да, Валерия!.. Она что, тоже по твоей специальности учится?

— Конечно, мы же все из одной группы, — ответила Юля, подумав: ну, разумеется, ты её выделила, её всегда все выделяют… И добавила почти против воли: — Она очень талантливая!

— Правда? — с интересом спросила Лада. — А в чём это выражается — у неё особые способности к проектированию? Или она уже что-то на практике…

— Лера… прирождённый художник, дизайнер. Я — просто садовница по сравнению с ней, — призналась Юля со вздохом.

— А ты, что ли, не дизайнер? — серьёзно сказала Лада. — Я ведь помню твои проекты — один другого круче! И вообще…

— Я могу придумывать, если в основе уже лежит что-то: участок конкретный, насаждения, почва… Сюда добавить, там переделать и всё такое. А она — она может просто взять блокнот и с нуля нарисовать что угодно, идеи — как из воздуха! И цветовую гамму сразу задаёт чисто по настроению, а уже под это дело растения подбирает. Я — наоборот скорее…

— Что ж, получается, у тебя — режиссёрский подход, — заметила Лада. — У режиссёра ведь тоже сплошь не своё. Литературную основу даёт писатель. Музыку — композитор. Декорации — художник. Игра — понятно, актёрская. А вот сложить всё это вместе по своему вкусу и произволу — творческая профессия, да ещё особо почётная…

Юля задумалась и неуверенно предположила:

— А она, выходит, — как сценаристка? Текст типа сама придумывает…

— Или драматург, — подхватила Лада. — Сюжет для пьесы, либретто для оперы…

— И все декорации затем пишет — тоже сама, — печально добавила Юля.

И, убирая последние вымытые чашки, спросила про себя: ну правда же, почему одним всё: талант, красота, любовники, московская прописка плюс — никаких серьёзных материальных проблем, а другим… то, что другим. Или вот вариант (не будем показывать пальцем!) — ум, обаяние, полная уверенность в себе; та же прописка, те же, наверняка, любовники, да ещё и деньги, куча денег… Пусть не подумают, будто завидую… Нет, завидую, конечно — но чисто белой завистью: хорошо, что хоть кому-то так везёт по жизни, правда.

И всё-таки — ну хоть бы как-то это распределялось среди людей… чуть поравномерней, что ли, а то совсем уж нечестно получается. А… вот бы если судьба вдруг распорядилась, что Лере либо Ладе пришлось чем-то поступиться, поделиться с сиротой-бесприданницей со скромными её способностями… Нет, не так: пусть всё, что у них, при них и остаётся, зачем нам чужое; просто — чтобы и тут ну хоть какая малость от судьбы тоже перепала, для равновесия? Вот что бы тогда предпочтительней просить из этих списков — если позволить себе помечтать? А ведь, пожалуй, подумала Юля, я банально бы выбрала прописку эту долбанную и хоть какое-нибудь жильё — в моём нынешнем положении это главная ценность, поважнее всех талантов и поклонников, и даже прочной материальной основы…

Лада, словно подслушав её мысли, сказала:

— Ничего, вот закончишь учиться — непременно найдёшь место в хорошей фирме по озеленению, сейчас они такие крутые бывают, не то что раньше. С твоими-то способностями!.. Сделаешь там карьеру, сможешь жильё в Москве сначала снимать, а потом, когда-нибудь, и в собственность что-то приобрести… Я-то, как понимаешь, лишь в одном заинтересована — чтобы ты как можно дольше у меня тут жила, но ведь знаю — сама потом более перспективную работу искать станешь… Так, Терентий — каша! Что ещё за гримасы?..

Как у неё всё легко и просто — крутая фирма, карьера, покупка жилья! Как в кино прямо. Нет, хорошо, конечно, просто отлично, что несколько ближайших лет можно не ломать голову, где жить и на какие тугрики. Но дальше — туман. Особенно, конечно, трудно будет, когда придётся с садом расставаться. Он у неё, Юли, первый такой по жизни. Словно свой собственный… даже не ребёнок, а — целая как бы семья, клан, родная компания. А если ещё, и вправду, тот предполагаемый, вероятный саввин садик прибавится, тоже родным станет, а потом — раз, и всё, до свидания: ни первого, ни второго, ни Саввы…

Об этом лучше не думать.



Лада сидела на веранде «Кофемании» на Покровке, ещё не закрывшейся по причине тёплого сентября, ждала заказа, уткнувшись в электронную книжку, когда вдруг услыхала:

— Ленникова, ты ли? Это я удачно зашёл!

Некто в приличном, но помятом деловом костюме уже лез обниматься; она, отпрянув, оглядела его и засмеялась:

— Рукосуев? Какими судьбами?

Обладатель фамилии плюхнулся за стол рядом с ней:

— А я сюда часто захожу. Работаю тут рядом почти.

Рукосуев чуть располнел, но вид имел тот же, что когда-то, то есть одновременно сонный и деловой, как ни парадоксально: всклокоченные, не поддающиеся расчёске волоса, физиономия словно заспанная, но взгляд острый, любопытный… Как будто только, сообразив, что проспал, вскочил с постели и сразу же, без раскачки, ринулся в водоворот жизни.

— Что за работа-то?

— А, одно тут агентство рекламное. Менеджер по продажам. Тоска одна…

Не заглядывая в меню, он потребовал у подошедшей официантки кофе и двойную порцию сырников, после чего воззрился на Ладу с нескрываемым интересом:

— Ну, правду болтают, что ты у нас теперь высоко взлетела, олигарха заполучила?..

— Боже, — ахнула Лада, — ну какого ещё олигарха? Вот же любимое словечко нашли! А олигархов-то, небось, не больше десятка — да и те ныне, сам знаешь… кто сбежал, кто присел, кто, вон, чукчей обихаживает…

— Это верно, — хохотнул Рукосуев. — А остальные — во фрунт и замерли! Ну ладно, хоть миллионер тогда?

— Ну, типа того…

— Мульти-, надеюсь?

— Н-не знаю. Яхт и самолётов, вроде, не наблюдается. Но не бедный, на шашни и  потомство обильное хватает, — честно добавила она. — Я только поражаюсь — ну откуда ты-то знаешь? Я тебя сто лет не видала, прямую связь со всей нашей группой потеряла; разве Лелька с Игорем иногда с Петрозаводска весточки шлют, ну, ещё Лариска изредка позванивает, и всё, кажется, — а вот, поди ж ты…

— Слухом Москва полнится! — подмигнул тот. — У тебя, стало быть, дитё теперь? Сынок?

— Да, два года почти. А ты-то сам — не женился, не обзавёлся?..

— И женился, и обзавёлся, — вздохнул Рукосуев. — Парой разнополых: год и три. Акулёнок и крокодильчик… Акулина и Гена.

— Ой, здорово! — рассмеялась Лада. — Акулина и Геннадий Рукосуевы…

— Все соки из нас тянут, — горестно признался он. — Жена из-за них сомнамбулой ходит…

— Ещё бы, я понимаю. У меня один и с няней — и то сильно не расслабишься…

— Няней — постоянной?.. Везёт некоторым, — обиженно пробурчал Рукосуев.

Они поболтали за жизнь, Рукосуев рассказал всё, что знает про однокашников, — кто прозябает, кто, напротив, весьма приподнялся, кто вообще свалил за бугор… Подкрепившись своими сырниками, он заметно повеселел и напоследок даже игриво произнёс: — А всё же не забывай, Ленникова: я, как-никак, — твоя первая любовь!..

— Разве такое забудешь, — успокоила его Лада и, расцеловываясь на прощанье, мысленно добавила: а до Октавина — единственная, хотя ты ж всё равно не поверишь…

Возвращаясь домой, она повспоминала их незатейливый кратковременный романчик. В блаженные студенческие годы частенько доводилось приглашать народ потусоваться в дом Виталича, чтоб не давать этим стенам костенеть, застывать, погружаться во мрак безмолвия, который в одиночку было не одолеть… Так что — зимой, перейдя трассу по подземному переходу, отправлялись на лыжах в лес, а возвратившись, выпивали под оранжевым абажуром, главным образом перетирая за политику (времена стояли соответствующие). В тёплое время — туда же, по грибы-ягоды; иногда — рейсовым автобусом — искупаться на ближайшее водохранилище. Но чаще всего — просто шашлычки в саду, святое дело… Мяса, кстати, одно время было и не достать — тогда просто пекли картошку, нанизывали на виталичевы шампуры куски хлеба — и это тоже проходило на ура, юность нетребовательна…

Выезды частенько бывали с ночёвками, благо, чего-чего, а места в доме навалом. Как-то августовским летом, накануне пятого курса, компания собралась неожиданно большая и пёстрая, дом гудел и сотрясался от беспредельного возбуждения и двух гитар разом. Поднявшись зачем-то к себе в светёлку, она остановилась у раскрытого бокового окна и несколько минут смотрела на часть сада, открытую для обзора. Разросшаяся смородина вдоль забора, совсем его скрывшая, плакучая лиственница, чей саженец ещё Виталич привёз откуда-то из Сибири, маленькая нестриженая лужайка — ничего особенного, но боже, что ж за радость просто взглянуть на всё это лишний раз — никому на свете, кроме неё, не понять… В этот момент на лужайке и возник Рукосуев — непосредственный, как молодой пёс крупной мохнатой породы, сенбернар или ньюфаундленд, скорее первый: светлые растрёпанные патлы, белая футболка, чёрные абстрактные пятна по ней… Он чего-то дожёвывал, то ли абрикос, то ли сливу, а дожевав, закинул косточку высоко в небеса, проводив её простодушно-заинтересованным взором. Затем перевёл его вниз, на траву, с любопытством отслеживая путь какого-то неведомого жучка-паучка, заодно сорвал там маленький беспородный цветочек, поднёс к носу, сморщился, выбросил; потом исхитрился углядеть на кусте остатнюю ягоду, с удовольствием отправил её в рот… И вдруг обернулся, заулыбался и энергично замахал лапами, то есть, руками — кажется, на горизонте объявился кто-то из девчонок…

Наблюдать за ним было занятно. В Рукосуеве, вообще, было своеобразное обаяние: дурацкая фамилия — повод для неиссякаемых дурацких же шуток, дурацкое беспредельное добродушие, а при этом — совсем даже не глуп, учится без напряга и начитан неплохо. У многих девчонок, как ей было известно, в свете буйного тогдашнего развития половой студенческой распущенности, он пользовался успехом. А почему бы и не?.. — вдруг подумалось ей. Лада изумилась собственной мысли, но тут же сказала себе: а что, он хотя бы прикольный. И выказывает простодушное расположение ко всем подряд представительницам противоположного пола. И чего бы, правда, не попробовать разом покончить со своим комплексом непорочности?..

Она приняла потом малость побольше алкоголя, чем обычно, и весь вечер просидела у костра рядом с ним, болтая и смеясь его шуткам — не исключено, что несколько аффектированно… А когда большая часть компании стала собираться на позднюю электричку, набралась храбрости и шепнула: «Может, останешься?»

Рукосуев явно удивился, всё-таки она слыла недотрогой, но, тут же придумав для отбывающих дружков какую-то причину, остался — заодно с парой молодожёнов, что предпочли ночевать тут, на широкой тахте в бывшей бабушкиной комнате, и ещё кем-то нестойким, уже отрубившимся в гостиной на диване…

«Ты, старуха, это… предупредила бы, что ли! Я б морально подготовился», — захихикал, облапив её по-медвежьи, Рукосуев, когда они остались одни. И ничего, без особой подготовки исполнил всё, что полагается, — довольно ловко, насколько это возможно в подобном случае…

Потом они ещё несколько раз встречались для закрепления успеха, но оба как-то быстро поняли, что больше всего им нравится вместе болтать, сплетничать и прикалываться, а без прочего, по большому счёту, вполне можно и обойтись, что оно — как бы и необязательное в этих встречах…

А вот с Октавиным в своё время просто так не обошлось. То есть, их странная вялотекущая связь сама собой не сворачивалась, не заканчивалась естественным путём, как она надеялась; пришлось ставить вопрос ребром.

Та ещё, тоже, сцена получилась — чистое кино. Вначале, правда, ничего эффектного; она уныло поддерживала какой-то дежурный разговор, параллельно размышляя, отчего ж ей так неможется последние дни. На изящно разложенную по тарелкам и тарелочкам экзотическую еду, которую он ей посоветовал заказать в том очередном ресторане очередного клуба, даже смотреть не хотелось. И никуда потом с ним ехать — тоже. А не сказать ли ему всё честно — прямо вот сейчас? Только как бы это… поделикатней? Но он же — вменяемый, должен отнестись с пониманием… и, главное, честно согласиться, что она права. Сначала долго жалась и мялась, но потом выпалила:

— Андрей, а тебе не кажется… что нам надо поговорить? В смысле — серьёзно?

— Серьёзно? — он приподнял свои брови — выразительные, почти сросшиеся, которые ещё называют «роковыми». — Мне казалось, что ты и так всегда серьёзна — дальше некуда…

— Я хотела сказать… — Тут ей что-то поплохело, и она неожиданно для себя воскликнула: — А нельзя попросить… сока, например, грейпфрутового?!

Октавин невозмутимо сделал знак маячившему неподалёку официанту, не выпуская её из поля зрения; коротко распорядился, и головы не повернув.

— Что с тобой? — спросил, внимательно вглядываясь в лицо, словно первый раз увидел.

— Так, — сказала она и торопливо добавила: — чувствую себя немного неважно, но это ничего…

После бокала освежающей горьковато-терпкой жидкости стало гораздо лучше. Октавин молча смотрел, ждал. Деваться было некуда, и она ринулась:

— По-моему, отношения у нас… подзатянулись, ты не находишь?

Он молчал с совершенно нейтральным выражением на лице, он это умел мастерски, ей всегда было непонятно — выдержка или безразличие?

— Нет, я к тебе прекрасно отношусь, правда. Только…

— Только? — не желая бросать спасательного круга, произнёс он после паузы.

«Только зачем всё вот это — время от времени тупо встречаться в навороченных кабаках, а потом ехать тупо трахаться. По одному и тому же сценарию. Самому-то не надоело?» — хотелось сказать так, но она молчала — тем более что ей опять слегка поплохело.

— Всё, конечно, прекрасно, — начала она через силу, — но как-то бессмысленно. Общего слишком мало… Мне это было понятно с самого начала. Да и тебе, наверно, тоже…

— Если тебе было понятно, то чего ж не заявила об этом? С самого-то начала?..

— Не знаю… интересно было, — вынуждена была признаться Лада. — Ты сам, в первую очередь…

— Да? И что, интерес теперь удовлетворён?

— Нет, пожалуй, не вполне, — смиренно признала она. — Чужая душа — потёмки и всё такое. Ты по натуре закрыт, и вообще, хочешь выглядеть таким циником и прагматиком…

— А по-твоему — не такой, значит?

— Ну, что-то человеческое в тебе, безусловно, есть…

Её попытку перевести всё в шутку он поддерживать не пожелал.

— А именно?

— Ну, ты всё-таки гуманитарного склада личность, даром что технократ. Этого не скроешь, как ни старайся… Но, послушай, у тебя — своя жизнь, от меня более чем далёкая. Я в ней — величина малая…

— А хотелось бы большего веса и определённости, что ли? — Он задал этот вопрос как риторический, с усталым подтекстом: ну вот, начинается… до чего всё с вами предсказуемо…

— Нет, мне хотелось бы… расстаться без обид, по-человечески. «Разойдёмся, как русские люди», — прибавила она скороговоркой, подумав одновременно: надо было заводить этот разговор не здесь, а по телефону. Какая-то я неадекватная последнее время; по работе переутомилась, что ли? Да вроде нет…

Он молчал. Ей пришлось продолжить: — Ну, ты же сам видишь, из каких мы миров параллельных. Как бы это… Вот, допустим, помнишь, когда мы были в яхт-клубе… Я наблюдала за всей этой публикой — в таком большом количестве… Любовалась, можно сказать. Всё, действительно, выглядит очень изысканно…

— Вот комплексовать тебе точно не стоит. Ты не хуже… в своём роде.

— Спасибо. Какой ты милый! — машинально произнесла она.

Он с той же машинальностью добавил: — … запятая, милый! — Такова была их ритуальная словесная игра.

— Комплексы тут ни при чём. Я — о кардинальных различиях, — продолжила она серьёзно, но вдруг усмехнулась: — Вот у меня, например… даже уши, между прочим, не проколоты!

И коснулась обеих мочек. Октавин, действительно, только сейчас это заметил:

— В самом деле? А мне как-то и ни к чему. И впрямь, в наше время легче это самое… девственницу найти, нежели уши в полной неприкосновенности! — Он даже слегка повеселел. — Так за чем дело стало? Захотелось лучших друзей девушек? Так бы сразу и сказала…

— Вот этих пошлостей не надо, пожалуйста, — поморщилась она. — Сам прекрасно понимаешь, что я вообще про другое. Короче, смотрела я на тех дочек-жён-любовниц…

Она замолчала, а он лениво продолжил:

— … и думала: «Вот дуры едут в первом классе…»?

— Видишь, — сказала она, — ты и вправду знаешь-понимаешь гораздо больше, чем привык изображать… для чего-то. Хотя, в данном случае я-то как раз — без всякой классовой подоплёки; это вообще не по моей части. Я, наоборот, считаю: всё, что ни есть в мире — должно быть доведено до полного блеска и совершенства. Криминал, разумеется, — за скобки. А так: любой род деятельности, который даже может казаться излишним и никчемушным — ну, там, разведение аквариумных рыбок или какой-нибудь немыслимый спорт типа фигурного катания на лыжах (он, вообрази, правда существует — забыла название!) … Но кто знает, что на самом деле в этой жизни важно — или однажды может таковым, важным, оказаться? Нет, по мне — раз что-то возникло, то для чего-то оно возникло и, значит, должно жить и развиваться. Демонстрировать свои особенности в полной мере. Это всего-всего касается: и самых малых племён, языков и наречий, ремёсел, искусств, любой там, я не знаю, флоры и фауны!.. И даже социальных слоёв — если они более-менее равновесны, никто никого сильно не давит. Короче, Божий мир просто обязан быть пёстрым и разнообразным. Создатель как бы может вдруг сказать: стоп, а теперь все взяли и показали мне то, чего оказались способны достичь к этому часу! Быстро явили сущности в их предельном значении…

— То есть ты, стало быть, решила: пусть живут? — протянул Октавин. — Пусть катят в первом классе, я, Ленникова Лада Алексеевна, типа, не против…

— Вот именно: пусть себе цветут, колосятся и благоухают, — спокойно подтвердила Лада. — Чем ярче, тем лучше. Другое дело, что я просто попробовала эту жизнь на себя как-то примерить — чисто гипотетически! — и поняла: нет, такое в любом случае не про меня! То есть, со стороны, повторяю, всё невероятно привлекательно — прямо хочется воскликнуть: тут не фотографы глянцевые, тут новые Ренуары нужны, чтоб запечатлеть, значит… Однако, как подумаешь, что за этим фасадом…

— И чего же, по-твоему?

— Да чего-чего — вечный напряг, опасения оплошать и не соответствовать!.. И по каким поводам, спрашивается: что б не прибавить лишние полкило или не тот оттенок педикюра невзначай не продемонстрировать, который успел из моды выйти? Смешно. Или чтоб не забыться и не надеть нечто из позапрошлой коллекции взамен нынешней? Ибо такое — если не позор, то серьёзное упущение, да? Хоть бы даже эта вещь только тебе и предназначена… неважно! Ну, и так далее.

— Красота требует жертв, — насмешливо подтвердил он, но тут же добавил снисходительно: — По-моему, ты всё-таки преувеличиваешь…

— … а дефилировать всегда — только там, где следует. Выезжать — куда положено, а не куда хочется, да? Увлекаться тем, что в тренде; а что не в тренде — то уже и стыдновато, такое даже скрывать следует… В общем, постоянная боязнь отстать от привычек своего круга. В котором, в свою очередь, только и положено вращаться, правда же? Нет, по мне, это всё — не жизнь…

— Тебе ж оно как будто не грозит. Зачем так беспокоиться?

— Сказано было: гипотетически! — с нажимом повторила она. И не сдержавшись, прибавила: — И зачем, если подумать, все эти деньги и возможности, если жизнь состоит из постоянных ограничений… отнюдь не духовного толка. Не говоря уж о том, что большинство находится у своих мужчин в полной, по сути, зависимости… постоянно в них не уверены… Нет уж, мой девиз…

Тут ей вдруг снова резко поплохело, да так, что она, не договорив, быстро извинилась и устремилась в дамскую комнату.

Когда она оттуда вернулась, перед ней уже стоял новый бокал со свежевыжатым грейпфрутом, а Октавин негромко и односложно разговаривал с кем-то по телефону. Разговаривая, он глядел на неё прямо, не отрываясь, и как всегда, было непонятно, что действительно сейчас стоит перед его взором — твоя собственная персона или иные, более важные видения?

— Ты говорила про девиз, — напомнил он, отключившись.

Она отпила сока и слабо улыбнулась:

— Уже забыла формулировку. Это было что-то во славу полной свободы, расслабухи и пофигизма в противовес вечному напрягу и собранности. И про — долой диеты, в частности…

— А что ж ты тогда, дорогуша, ничего не ешь сегодня? — Он продолжал смотреть на неё пристально — и испытующе, и вместе с тем как бы отстранённо.

— Спасибо, сегодня что-то ничего в горло не лезет, — пожаловалась она.

— Только сегодня? — вопрос его прозвучал как-то иезуитски.

— Н-не только, — призналась Лада. И вдруг испуганно добавила: — А ты о чём, вообще?

— Да так, — усмехнулся он. — Симптомы больно выразительные…

Она вытаращилась на него с недоумением… плавно переходящим в изумление. Ибо дошло: а что, с моими особенностями организма такое, в принципе, возможно… Точно, возможно. Как же самой-то в голову не пришло?!

— Ты о чём? — на всякий случай переспросила она жалобно.

— Ни о чём. Тебе должно быть видней. Но у меня, кстати, свой девиз — больше сыновей, хороших и разных!

Она помолчала в полном ошеломлении; но затем, обретя дар речи, сказала с расстановкой: — Противно слышать, между прочим. Может, я — если что! — предпочла бы девочку?

— Мне надо идти. А тебе… короче, позвонит тут одна, Мариной зовут.

— Какая ещё Марина, зачем?!

— Какая надо. Правильная девушка, не волнуйся. Разберётесь там… — Он, слегка поморщившись, поднялся из-за стола. Вынул из бумажника несколько купюр, бросил на стол. — Расплатись сама. И вели им тебе такси вызвать, как оклемаешься.

После некоторые к этому отнеслись, мягко говоря, без энтузиазма: ты, уверена, что ребёнка признают и помощь обеспечат? Всё ведь вилами по воде… Маман, правда, решение со сдержанным вздохом одобрила: если уж дочь по всем статьям неудачница (и вуз не шибко престижный, и должность не впечатляющая, про зарплату говорить нечего, а, главное: не смогла даже завалящего какого мужа к тридцати годам себе найти!), то — пусть хоть так… ибо в наше время подобное, увы, не редкость, а наоборот! А уж после, уяснив, кто такой Октавин, даже слегка её зауважала, давая при этом понять: была б умной, то и женить бы на себе сумела (ну, или попыталась с хорошей долей вероятности); впрочем — где уж там тебе, радуйся и этакой удаче…

Лада тогда пропускала всё мимо ушей; она знала одно: жизнь её в последнее время начала словно бы пробуксовывать, застаиваться, даже несмотря на появление в ней настолько интригующего персонажа, как Октавин, — тем более что никакой перспективы в этих отношениях с самого начала не просматривалось. А теперь, когда интрига во многом ушла и она сама предложила ему завязывать, — всё грозит и вовсе затянуться ряской… Нет, решила она тогда, пора выбираться из этого застойного пруда, делать шаг на какую-то следующую, твёрдую, качественно иную ступень. И, похоже, само провидение о том позаботилось. Предоставило такую возможность: расставшись с одним, получить другое, другого.

…Вечером, уложив Кокина, Лада вошла в Интернет: она вспомнила, что Ульянка недавно говорила ей про свой восстановленный блог с кучей новых постов. Лада, вообще-то, поражалась всем этим новомодным жежешкам: до чего, оказывается, народ склонен демонстрировать на весь свет всевозможные моменты своего приватного существования — просто эксгибиционизм какой-то массовый! Правда, Ульянка выкладывала главным образом расширенные варианты собственных газетных статей, давая их уже без сокращений и с большим количеством фоток. Иногда ещё были отчёты о путешествиях — как вот этот последний рассказ о питерской коммуналке во всей её красе, наконец-то можно ознакомиться воочию…

Что ж, отметила Лада, просмотрев многочисленные фото и сопровождающий текст, — занятненько. А сам летний Петербург… как же сразу туда захотелось! И в Павловск они, оказывается, выбирались — ну, класс… Ульянка, как всегда, молодца!

Ниже шли посты про московское коммунальное хозяйство, про районный детский конкурс театральных коллективов, скучноватое интервью с субпрефектом по поводу автобусных маршрутов… И вдруг, уже собираясь выходить, она увидала репортаж с митинга против вырубки сквера под офисное здание — и чуть не ахнула: это ж Томилов выступает! Да что же делается, Бог мой, Ульянка, получается, была там возле него, и снимала всё с профессиональным равнодушием (или это — её дружка фотографии, теперь уж бывшего?): несколько общих планов, несколько крупных… Томилов — в ряду других, в толпе, точнее, в группе (народу, признаться, не так чтоб навалом, милиции чуть ли не больше митингующих) и один раз — на трибуне. В зелёной майке с логотипом какого-то экологического движения (ну да, он говорил о нём в одном интервью), в белых летних брюках, волосы слегка отросли и на солнце кажутся светлей, чем обычно (выгорели? Неужель — банально с югов?), он машинально отводит их со лба, продолжая говорить… Выглядит как-то домашней, проще, ближе, чем в своих передачах, но выражение лица — взволнованно-скорбное, иначе не скажешь; ему это всё, понятно, — не движуха, не развлеченье, не пиар, а реальная боль. А вот тут, где он в стороне от трибуны стоит с двумя бородатыми парнями и пожилой женщиной преподавательского типа (видно, обсуждают что-то… как простые смертные с простым смертным… Друзья по движению? По жизни?), — слава богу, вид уже более умиротворённый, улыбка деликатно-добродушная, чуть ироничная. "Весь, как горла перехват"… Настолько близок и настолько недостижим.

К этому посту было неожиданно много комментов — конечно, тема ж горячая. Читая их, она поражалась: сколько агрессии-то, каждый второй уверен, что все экологи проплачены заграницей, а местные жильцы — идиоты, идущие у них на поводу. А уж выражения… это нечто. Чёрт побери, куда и когда успел исчезнуть дивный олбанский язык, все эти «йа плакалъ», «кисо, ты обиделсо?», «аццкий сотона» и прочие «многа букаф, ниасилил», — ведь ещё совсем недавно сие милейшее коверканье слов царило в инете, и кто-то там ещё бил тревогу по такому поводу, ха-ха! Ну вот, радуйтесь, сошёл на нет тот олбанский — и что хлынуло взамен? Дорвались широкие массы и принялись исторгать, по выражению той же Ульянки, дерьмо со дна своих душ на ни в чём не повинные экраны. Лексика, стилистика, орфография, пунктуация — всё за гранью добра и зла. Остаётся надеяться, что Томилову это на глаза не попадётся, что он вообще не привык отслеживать подобные репортажи…

Надо сказать Ульянке, чтоб подчистила, всё-таки, эту помойку. Позвонить ей, что ли, прямо сейчас? Нет, поздно. К тому ж у неё, вроде бы, — не успела она дать отставку прежнему дружку, новый объект нарисовался. Во всяком случае, был такой намёк в позавчерашнем разговоре; не станем её беспокоить, мало ли…

А вообще, что тут скажешь — молодец, дорогая, так, наверно, и надо: менять их и не заморачиваться, как зимние шторы на летние занавески. Жаль, что я так не могу, подумала Лада, у меня фатально иной психотип. Мне сойтись с кем-то — целое дело; мне, по идее, к человеку надо кучу времени издали присматриваться, а потом ещё столько же — разговоры разговаривать… Правда, с Рукосуевым тогда с моей стороны в одночасье случился всплеск небывалого авантюризма; стремление, так сказать, к инициации сорвало все защитные механизмы. Но ведь тот, действительно, как никто отлично подходил для немудрёной цели…

Она, вообще, поразительно долго имела смехотворно неверные представления о взаимоотношениях полов. Наивной девице казалось, вообразить только, что сперва должна возникать симпатия, а влечение — уже за ней, как следствие. Вот уж, воистину, телега впереди лошади!.. И до чего противно стало, когда до сознания дошла примитивная эта истина: всё — ровно наоборот, не эрос, говоря красиво, для нас, а мы для него. Сперва созревшую особь начинает одолевать безадресное томление, а под него уже непременно сыщется объект-симпатия. И, как правило, срочно; сойдёт почти любой/любая, вовремя подвернувшиеся, дело в обстоятельствах, и только… И какая разница, что у женских особей это чаще осуществляется малость посложней, потоньше — если цель всё равно одна? Такая вот се ля ви. "Я думала, любовь — это Бог, / А это — лишь инстинкт размоноже…".

Ну, а раз природа устроила всё с настолько тупой определённостью, то она уже отдала ей свой долг, сойдясь с Октавиным и произведя на свет Терентия. Дело сделано, точка. Надеюсь, теперь я могу быть свободной от прежних иллюзий и полностью переключиться на другие стороны жизни? Ничуть не менее важные и занимательные…

Но что же тогда Томилов? А — ничего, то вообще другая опера. Просто "душа обязана томиться" (не зря же он, хе-хе, Томилов!) по чему-то идеализированному и принципиально несбыточному. Ей, эфемерной сущности, должна быть полезна такая нагрузка.



Давно задуманное экстремальное путешествие на джипах по Южной Америке в небольшой мужской компании, которое Октавин сумел осуществить здешней осенью (и тамошней весной), взбодрило неплохо. Что горы, что долины, что большие города — которые, впрочем, задевались лишь по касательной, как было задумано, — местами впечатлили, ничего не скажешь.

По возвращении из той весны в осень московскую образовалась даже пара свободных дней перед нырянием в рутину. Первый день он решил отдать акклиматизации, никуда не выбираясь из дому. Проспал много часов подряд, потом бесцельно шатался по квартире, лениво проглядывал личную почту, сводки и новости, делал кое-какие звонки. Нехотя поговорил с Прибыловским, больше по делу; почему-то не было настроения сообщать, что привёз его Нонне в коллекцию старинную заколку из серебра с круглой пластиной-зеркальцем, которой, якобы, древние инки скрепляли наплечные накидки; подделка, конечно, но довольно качественная… Прибыловский чем дальше, тем вернее действовал на него раздражающе, даже при самом нейтрально-приветливом общении, и сейчас это грозило снизить весь покуда ещё не улетучившийся позитивный настрой. Ощущение подвоха с его стороны стало постоянным и угнетающим; Октавин уже не раз задумывался, в чём тут дело, но не мог разобраться, что могло вызвать эту мини-паранойю.

— Ну, а Арманд-то твоей в сельве понравилось? — игриво поинтересовался Прибыловский, и Октавин подумал: правильно, что не стал связываться с ним по скайпу, а то сейчас вынужден был бы лицезреть его физию… Нет уж, нафиг.

— Какая сельва — Инесса в Милане сейчас, выставка там у них, что ли, — сдержанно ответил он. — Я же говорил: только с ребятами, никаких дамочек.

— А, вон оно как! Ну и правильно, — хихикнул Прибыловский. — Не хватало ещё в Тулу с самоварами своими. Там, небось, аборигеночки?..

Октавин хмынул что-то неопределённое и поспешил закончить разговор. Чёртов боров, хотя, строго говоря, не боров — а, напротив, довольно резвый кабанчик при всех своих габаритах; и без тебя достали ребятки, живо делившиеся впечатлениями от тесного общения с этими самыми аборигенками. Кувыркались бы вы все хоть до потери пульса, с кем угодно и как угодно — только, ради бога, без комментариев…

Чистоплюйства в тебе — как будто прям из учительской семьи вышел, а не театральной клоаки, — говаривал ему как-то тот же Прибыловский. Я сам себе учитель, бормотал он в ответ, лишь бы тот отвязался с глупостями. Ему почему-то вспомнилось, как прятал от предков поэтические сборники, Блока там, Мандельштама, — так теперешние подростки прячут, поди, порнографические журнальчики. Никакого криминала, прямо наоборот — а всё равно противно, что застанут за чтением и ещё, небось, похвалят с улыбочками… Когда это было, совсем другая действительность…

На следующий день, договорившись с Алевтиной, охотно свалившей куда-то к подругам, Октавин съездил навестить близнецов-второклассников, загорелых тэквондистов. Половина дня, проведённая с ними, окатила позитивом, шуганула все тревоги. Вообще, если б не их мамаша, которая умеет отравить жизнь кому угодно, даже собственному источнику дохода, такой кормовой базе, как он… При этой мысли Октавин, возвращавшийся назад из Петрова-Дальнего, поморщился и привычно отправил её в игнор.

Вечером снова лежал у себя, продолжая лениво инспектировать владения по телефону, одновременно разглядывая на экране привезённые снимки и съёмки. Терпеливо выслушал длинное жалобное перечисление оленькиных нудных проблемок, пообещал приехать в уикенд. Отделавшись от законной, позвонил до кучи и Ладе.

Вот та, слава богу, ни на что не жаловалась, а узнав, где его носило, забросала вопросами, довольно дельными и даже неожиданными. Всё-таки, надо признать, её познания и интересы — не то, что познания и интересы прочих дамочек, знакомых ему близко и не слишком. Даже Инесса, якобы интеллектуалка… Может, и не якобы, но всё равно… непосредственной любознательностью отнюдь не блещет, вот в чём разница. Интересуется только тем, чем положено интересоваться таким, как она. А чем не положено — того как бы попросту и не существует. Он подумал, что вообще-то лучше всего к тем же латиносам ездить вместе с Ладой Алексевной — ни ей там, ни с ней там не заскучать, пожалуй. Правда, она б, небось, без мелкого постоянно дёргалась…

— А сколько уже Терёхе? — спросил он.

— Вообще-то через неделю два исполнится, — сдержанно ответила Лада.

— Надо же. Быстро как!.. Приехать, к сожалению, не смогу — у меня через неделю Гонконг и Тайвань. — (Ничего, Марина сообразит насчёт подарков.) — Стало быть, два, говоришь? Значит, через пару-тройку лет в секцию можно будет определять. Какую — надо подумать…

— Зачем этот спорт так рано нужен? — привычно запротестовала она.

— Мои старшие с четырёх пошли…

— Мальчишки? — перебила она.

— Ну, да, а кто же?

— У тебя, если не ошибаюсь, ещё дочки есть.

— Ну, эти что… в лучшем случае бассейн переплыть…

— Я не про физкультуру и спорт. Ты вечно про мальчиков, а про «этих» — хоть бы раз слово сказал… Как будто они в природе отсутствуют.

— Ну, — замялся Октавин, — они ведь, действительно, без меня почти росли, на Кипре. А теперь чего уж, большие: пятнадцать и тринадцать, что ли…

— Прям, большие! Возраст как раз важный и ответственный… Вот старшая, например, — к чему расположена?

— Анька-то? — фыркнул он. — Задницей вертеть и увеличения карманных денег всё время требовать, вот к чему. И так-то умом не вышла, да ещё мамашка распустила, избаловала дальше некуда…

— Может, это всё не в последнюю очередь оттого, что от тебя внимания недополучено. А вторая?

— Алёнка? Алла, в смысле… Ну, этой точно никакого внимания нафиг не нужно. Ей, вообще, никто особо не нужен. И учиться толком не желает. Хотя в школе, вроде, говорят, что вообще-то неглупая, способная даже… Но не любит, видите ли, по заданию заниматься, когда неохота, — а неохота почти всегда. Ей охота только с книжкой всё время валяться…

— Но это уже не так плохо!..

— Серьёзно? Добро б ещё — полезное читала, а я пару раз посмотрел: хрен знает чего! То журналы глянцевые, то сказки какие-то детские, а то древние авторы совковые — не пойми где и откопает… Или вовсе — эти, нынешние, в мягких обложках… Что подвернётся, то и сойдёт, короче. Без разбору.

— Вообще-то, и из бросовой литературы можно пользу извлекать, на самом деле, — заметила Лада.

— Ну да, конечно, — хмыкнул Октавин. — Короче, умную учить — только портить. Да мне и без разницы — без хлеба всё равно не останутся. Было б о чём волноваться…

— Да причём тут хлеб? У неё такая форма эскапизма, вероятно, не вдруг возникла… Для тебя, Октавин, потомство — что-то вроде экстенсивного развития. "Решив размножаться, он думал, скорее, что тем он становиться больше…"

— Чего-чего?

— "… А я убеждён — мы все, размножаясь, становимся жиже, слабее"… Цитата. Ларкин, английский поэт.

— Я смотрю, у тебя на каждый случай цитата. Жизнь литературой подменяешь…

— Что ты хочешь, это профессиональное, — спокойно согласилась она.

— Ладно, всё, будьте здоровеньки…

«Экстенсивное развитие», надо же, — раздражённо подумал он. И ведь не в бровь, а в глаз: нечто такое в нём точно пробудилось с появлением близнецов-наследников, придавшим тогда колоссальный заряд бодрости — будто сам заново родился, да ещё не один, а как бы на пару с товарищем, товарищем на всю жизнь…

А то ведь вроде как захандрил к тому времени, и было отчего. Дела шли, будто на мази, всё отлажено; связи, схемы, логистические цепочки, которые с таким азартом выстраивались, достигли, казалось, предела функциональности, дальше требовалась только простая рутинная работа по поддержанию статус-кво, дабы… Дабы что — обеспечивать в свободное от этого поддержания время изрядно уже померкшие радости жизни? Получалось, так. И почему-то больше не вдохновляло.

Но эти парни сделали своё дело; не просто подняли ему тонус, а даже поспособствовали возникновению разных планов и идей — ни больше, ни меньше. Словно бы, действительно, сам увеличился, расширился на этой земле — а не самообман ли всё это, не внешние ли обстоятельства, удачно отвлекающие от того, что поднывало внутри?.. Чёрт бы вас подрал, Лада и её Ларкин. Умеет же она, всё-таки, вывести из равновесия — даже мысли при этом не имея как-то уязвить! Мягко стелет наша Ладушка.

У девок, видите ли, дефицит его внимания и — как это там? — эскапизм. Страдают они, можно подумать! Живут без проблем на всём готовом, мамаша каждой ерунде потакает… Лучшее внимание, которое они получат, как ни крути, будет оцениваться в денежном эквиваленте. Ничто, на самом деле, кроме денег, не даст в этой стране свободы и защищённости. Вырастут, получат причитающееся — и могут делать, чего им вздумается. Какого ещё рожна, спрашивается? Ему бы кто в своё время предоставил подобные возможности!..

Это она так, на самом деле, о собственном отпрыске беспокоится. И ведь не упрекнёшь теперь — ибо сам был, так сказать, его инициатором — инициатором появления на этот свет; всё на той же, можно сказать, привычке к экстенсиву, экспансии… Или — всё одно, без разницы, и в любом случае сын по имени Терентий появился бы, и рос сейчас на редакторскую зарплату плюс — чего там ещё у них бывает — детское пособие, что чуть ли не дешевле одного дижестива в какой-нибудь «Доле ангелов»? Исчезнуть из его жизни, ничего не сообщив, — хоть никто из его знакомых в такое и не поверил бы, он-то знает: с неё б сталось!..

Ох уж этот самый младший, тоже ещё — херувимчик, лучше б, правда, девчонкой родился. Что из него выйдет с её подходами к воспитанию? Сколько можно смотреть на это сквозь пальцы? — думал Октавин в раздражении. Но на самом деле, в глубине души был уверен — тут как раз всё будет нормально. Она девушка сознательная и надёжная: говорит, что думает, и делает, что говорит. В отличие от.

От Инессы, к примеру. Вот та с самого начала позиционировала себя убеждённой чайлд-фри — вся, понимаешь ли, в искусстве, творческой богеме, свободном поиске себя и прочем бла-бла-бла. А тут как-то недавно ввернула к слову: «Нет, я детьми обзаводиться не собираюсь… по крайней мере, лет так до тридцати пяти — точно!» Не без многозначительности заговорила теперь наша пташка. Но навряд ли тут пробуждение материнских инстинктов — просто тупо пришло осознание, что так надо, так делают все, стало быть, придётся и ей рано-поздно бросать якорь… Найдя под это дело мужика с серьёзными деньгами, разумеется. И лучше бы в виде законного мужа. Сколько ей там сейчас — двадцать семь, двадцать восемь? Вот и пускай себе ищет, но на него не рассчитывает. Он, во-первых, решил закрыть производство (шести голов, пожалуй, достаточно), а во-вторых… во-вторых, все эти вроде бы удобные, лёгкие, поверхностные отношения с как бы непритязательной на сей счёт Инессой — разве не стали его уже слегка тяготить? Стали, хотя и придраться, казалось бы, не к чему…

То, что её умонастроения стали так по-мещански мутировать, его ничуть, разумеется, не удивляло — женщины, чего возьмёшь. Ольге в законе, помнится, в своё время тоже суждены были благие порывы — когда оба они были ещё подростками, старшеклассниками. Её мать, ныне покойная тёща, служила в театре костюмершей. Подразумевалось, что все дети всех театральных работников спят и видят своё будущее там же, в театре или кино — не артистами-режиссёрами, так звукорежиссёрами, декораторами и тэ пэ, в крайнем случае — театроведами и киноведами, и задача родителей — пропихивать их всеми правдами-неправдами в соответствующие учебные заведения, благо — выбор велик, как-никак столица. Тем более это касалось их с Оленькой — ещё бы, ведь оба были такими хорошенькими, а он, Октавин, даже успел сняться в кино, в главной причём роли. Однако, сам он уже тогда глухо ненавидел родительское окружение, всю эту назойливо-суетливую, насквозь лицемерную, лживую, невежественную тусовку, да и сам театр как таковой, про себя поклявшись не иметь с этим ничего общего (по правде сказать, он почти всё тогда глухо ненавидел).

Однажды, где-то в гостях, на каком-то сборище взрослых вместе с подросшими чадами, нехотя разговорившись с Оленькой, он услыхал, что та тоже совершенно не хочет в артистки, и музыкальную школу, куда её специально засунули, посещает без особого увлечения; а любит она — биологию с химией, и вообще, по секрету, мечтает пойти в науку, чтобы изобретать новые лекарства, а именно — обезболивающие! Он удивился и даже почувствовал что-то вроде невольного уважения к этой куколке; потом, правда, выяснилось, что для изобретения лекарств пришлось бы заниматься в числе прочего и разными опытами, включая вивисекцию, в связи с чем Оленька сразу дала задний ход. Ибо живность любила трепетно, вечно выхаживала каких-то птичек, выгуливала чужих собак, выносила корм подвальным котятам и всё такое прочее. В то время можно было представить, что появись у неё подобная гипотетическая возможность, она как минимум завела бы благотворительную клинику или там приют для несчастных зверюшек… Однако ныне её страстная любовь к животным почему-то отнюдь не простирается до больных и брошенных, а исчерпывается то мерзейшими шавками непомерной стоимости, путающимися под ногами в своих ошейниках со стразами, то гнусным котом какой-то там особой породы, воображающим себя в доме хозяином…

Короче, тогда у неё, в результате, всё благополучно окончилось дипломом преподавательницы музыки, и она даже успела пару-тройку лет тоскливо прокуковать над детками, истязающими инструмент, в чьей роли ещё недавно пребывала сама…

Впрочем, и он тогда успел по распределению поработать в советском НИИ, тоже то ещё счастье. Если б не подкатили новые времена и с их новыми возможностями… невыносимо даже представить, кем и чем бы он был сейчас.

Ну, а то, что они всё-таки поженились, и довольно рано, вопреки тому, что изначально-то хорохорился стать вечным холостяком, одиноким волком — в конце концов, понять можно. Ибо оказалось всё-таки куда как лучше существовать с собственной женой отдельно (была, к счастью, возможность) — от маменьки, от знаменитого папаши, всю жизнь прилично поддававшего, в результате чего и умер прежде времени (а он сам с тех пор ничего крепче вина, как правило, не употреблял, любой наркоты чурался), от прочих родных, близких и от всего этого вечного дурного балагана — театра…

Короче, что до Оленьки, то она давно превратилась в кого-то вроде сестры, хоть и вызывающей постоянное раздражение, но без которой уже себя и не представляешь; которой предписано пребывать где-то неподалёку — навсегда, пожизненно. К тому же — ну да, дети; Юрка, будущий мореплаватель… Нет, — правильно он всё-таки поступил, что остался. Вместо вечного холостяка досталась роль вечно и единожды женатого индивидуума; ну, пусть так. Главное, рамки поставлены, и никто их не переступает, на мозги не капает. От добра бобра не ищут, как выразился бы Прибыловский.



В этом поэтическом вечере на двоих выступающих Савве досталась вторая часть — позиция, что и говорить, выигрышная. Именно ему, по идее, уместно было бы быть на разогреве у Стаса Еланского — автора, как-никак, трёх книжек, попадавших в лонг-листы разных премий; было и без того большой честью, что его, Савву, у которого пускай подборок в разных солидных журналах-сборниках уже хватало, но книги до сих пор отсутствовали (не считать же ту, жалкую, выпущенную за свой счёт к двадцатилетию!), вообще удостоили участия. Однако устроители почему-то распорядились именно таким образом, и он, сменив Стаса во втором отделении, стал читать свои стихи и переводы — кажется, несколько замедленно, заторможено, выговаривая всё с преувеличенной отчётливостью, но без должного напора.

Зал в Доме Брюсова, где шёл вечер, заполнился практически полностью. Небось, треть — знакомые Стаса, ещё столько же — мои, а остальные — наши общие, подумал он мимоходом; различать лица зрителей (кроме разве Ксении, сослуживицы по Литу, сидевшей в первом ряду) не получалось от волнения даже тогда, когда читал Стас, а во время маленького перерыва он вообще не видел ничего, пытаясь сосредоточиться к своему выходу… Но после, когда всё благополучно завершилось, публика поднялась с мест, и началась обычная в таких случаях толкучка, — граждане начали на глазах персонифицироваться, подходя поздравить, перекинуться парой слов, хлопнуть по плечу или, как неизменная Нютка, бывшая фиктивная — или просто бывшая? — жена, расцеловать в обе щеки (бросив при этом: «Молодца, жаль, бежать надо, позвоню!»). Следом подошла пожилая тётенька в благородных сединах, неожиданно попросив автограф, для чего подала «Новый мир», раскрытый на его недавней публикации. Вот это да, получается, не одни всё-таки знакомые в зале — и обычные любительницы поэзии (пускай реликтовые) имеют место быть!..

Затем — Стас как раз громогласно напомнил, что выпить подано, и народ двинулся на фуршет — перед ним совершенно неожиданно оказались Юля с Ладой. Явление Юли, впрочем, его не удивило (когда он несколько дней назад встретил её возле магазина и пригласил на этот вечер, она сразу сказала: приеду!), но Лада…

Он тогда добавил — хорошо бы и Ладу Алексеевну позвать, только у меня нет её телефона. Юля ответила, что та вряд ли сможет — няня ребёнка, кажется, уходит раньше, чем начнётся мероприятие. Но мобильный номер ему всё же продиктовала, опять продемонстрировав свою прекрасную память. Он потом, как мальчик, не сразу смог себя заставить его набрать — то, что этот номер теперь у него имеется, ощущалось неожиданным ценным подарком, к которому, однако, и подступиться трудно…

Впрочем, поскольку сейчас-то сам бог велел им воспользоваться, он взял себя в руки и позвонил. «Это же очень здорово, Савва! — отозвалась Лада своим обычным безмятежно-доброжелательным тоном. — Персональное — ну, пусть и на двоих — выступление, и где!.. Но я, к сожалению, скорей всего не смогу…» И слово в слово повторила юлины слова про няньку. Он было взгрустнул, но тут же решил, что оно и к лучшему, а то ещё неизвестно, вдруг всё пройдёт каким-нибудь не слишком удачным образом…

— Вы хорошо читали, Савва, — серьёзно произнесла она теперь. — Мне нравится такая манера…

— Правда? — смутился он. — А не слишком тихо? Кажется, что-то с голосом произошло…

— Может быть слегка, самую малость, — улыбнулась она. — Но зал как-то разом сконцентрировал внимание — вы заметили? — и всё прекрасно расслышал…

— А я уж не надеялся вас увидеть…

— К счастью, подруга согласилась посидеть с Терентием…

Раздалось характерное клацанье — бродивший по залу фотограф, делавший последние снимки, снял их троих со вспышкой в нескольких ракурсах.

— Боже, это что, в Интернет попадёт? — озабоченно спросила Лада, запоздало поправляя на шее голубой, как в песне, нет, скорее бирюзовый, шарф и отводя назад волосы. И добавила без тени кокетства: — Я жутко нефотогенична, порчу собой все хорошие снимки…

— Савва? — издали окликнула его Ксения, которая помогала организовать фуршет; видимо, возник какой-то вопрос, она бы зря звать не стала…

— Так, девушки, — чуть приобняв Юлю с Ладой, он подвёл их к краю стола, пока тот ещё не успел подвергнуться полному разорению, и кивнув на неизменные в таких случаях разные нарезки, оливки-маслинки, пирожки и шеренги пластиковых стаканчиков с красным и белым: — Приступаем срочно!

А сам поспешил к Ксении, помог разрулить проблемку, потом пришлось выпить с одним, поболтать с другим, выслушать чей-то затяжной монолог… Когда он, наконец, вернулся к девушкам — те уже перебазировались в угол, на стулья, и негромко о чём-то спорили.

— Поздно уже, по домам пора, — пояснила Лада, — вот, предлагаю ей ко мне поехать, тем более что кошка кормленая и может прекрасно переночевать на чердаке, там от трубы тепло, она это место любит…

— Да нет, доеду я спокойно, мне завтра к первой паре, — упрямо бормотала Юля.

— Какие проблемы, Юль, вместе доберёмся! — сказал он.

— А, так вы обещаете проводить девушку? — с явным облегчением спросила Лада.

— Конечно.

— Я думала, вдруг вы в городе останетесь, мало ли…

— Да нет, я домой, — поспешил сказать он.

— Тогда я прощаюсь, молодые люди. Очень интересно было, Савва, спасибо за приглашение…

Он глядел ей вслед, пожалуй, дольше, чем нужно; потом, спохватившись, сказал Юле:

— Да время-то ещё детское! Давай-ка выпьем, ты что у нас пьёшь? Ах да, только сок… Ну, хоть его…

Половина народа уже разъехалась, оставшиеся, разделившись на группки, продолжали возлияния. Винишко, впрочем, брало не всех; подошедший к нему Стас заявил, что знает тут один бар неподалёку, и они с ребятами приглашают присоединиться.

Все двинулись шумной бестолковой компанией по Проспекту Мира, полного огней, людей и машин, потом куда-то пару раз сворачивали, и в конце концов все набились в тихое камерное помещение — полумрак, освещённая стойка, — где он сумел, хоть и не сразу, добиться для Юли безалкогольного коктейля. Получив свой бокал, она куда-то стушевалась, а он пил виски и спорил со Стасом и Аргуновским о чём-то, чего не мог вспомнить на следующий день, и это продолжалось до тех пор, покуда Юля не приблизилась к нему и не напомнила, что они могут опоздать на последнюю электричку.

— Да они ж чуть ли не до часу ночи идут, Юль!

— Но не все у нас останавливаются, — сказала она озабоченно.

— Не волнуйся, такси найдём, если чего…

— А ты подругой обзавёлся, что ли? — подмигнул Стас, которого уже здорово развезло. — Хорошенькая… Познакомь! — и, добавив что-то нечленораздельное, упал головой на стойку.

Он уже совсем не вязал лыка, и Савва понял, что, действительно, пора уходить, пока сам ещё, более-менее, держится. Если Стаса найдётся кому воткнуть в такси, то позаботиться об этой девушке может только он. Ибо клятвенно обещал другой девушке — бесподобной девушке…

Савва вполне протрезвел на морозце, пока они шли к подземке по так и не думающей засыпать столице. В вагоне он немного смущённо сказал ей:

— Ты, небось, думала, что любители поэзии не могут напиться до положения риз, а?

— Я о них вообще ничего не думала, — пробормотала Юля и угрюмо замолчала, поглядывая на часы.

На вокзале они чудом успели запрыгнуть в свой поезд. Несмотря на поздний час, вагон был почти полон — запоздалый народ возвращался из театров и гостей. Усевшись друг напротив друга по краям купе, они услыхали:

— Привет! Какими судьбами?

Разрумянившаяся Тина в норковом полушубке неожиданно выросла рядом и взирала на них со жгучим любопытством.

— Ты откуда взялась? — спросила Юля без особой радости. И следом вынужденно произнесла: — Это Савва, а это — Тина.

— Мы тут у знакомых засиделись, — ответила Тина, махнув рукой куда-то в конец вагона, где, кажется, находились её родители. — А машина у нас в ремонте.

— А мы были на вечере. Поэтическом, — выдавила в ответ Юля.

— Садитесь, — сказал Тине Савва, предлагая уступить место.

— Нет-нет, спасибо, я пойду, — многозначительно заулыбалась Тина. — До завтра, Юль!

Она вернулась к своим предкам, не преминув напоследок ещё пару раз оглянуться. За окнами уже проносилась тьма с редкими вкраплениями огоньков. Умиротворяющий гул вагонного движения сливался с гулом негромких голосов; их соседи по купе подрёмывали. Савва читал многочисленные эсэмэски, что за последний час накидали ему знакомые, комментируя прошедшее выступление. Похоже, всё и вправду получилось неплохо, прямо успех!..

Юля же чувствовала себя не в своей тарелке — ещё сильней, чем в том баре, среди тех пьяных… Завтра Тина распишет девчонкам всё в подробностях и устроит ей допрос, но если раньше (вот как тогда, летом) она была бы и не против малость позапираться, набивая себе цену, — то теперь ей предстоит просто сказать без всяких недомолвок, твёрдо и окончательно: перестаньте выдумывать, парень просто живёт поблизости и иногда заходит чисто по-дружески — помочь или вот пригласить куда-нибудь, как вчера; а вообще-то он, похоже, неровно дышит к мадам хозяйке. Хотя той — и дела нет… Как и нам, собственно. Кстати, тот непонятный "алмазный британец" — как оказалось, просто тачка такая, сверхдорогой автомобиль. Ну, не анекдот ли всё это?..

На платформу кроме них с Саввой вышли ещё три человека, да и те направились на городскую сторону. Они двинулись вдвоём по вымершему посёлку — хоть бы одно окошко светилось, одна собака голос подала… Ночь стояла лунная, светлая, дымчато-перламутровая; казалось, будто они одни на этом свете, этом снеге, этом снегу…

— Правда здорово, Юль? "Зимний изумлённый воздух"!.. Идти бы и идти…

Юля промолчала.

— Ах, да — тебе же завтра вставать рано…

Бедная!.. Когда подошли к её дому, она сразу, скороговоркой поблагодарив и попрощавшись, хлопнула калиткой. К звуку её торопливых шагов добавился негодующий мяв — видимо, Моркоша предпочла дожидаться у дверей до последнего, чтобы её впустили в дом, нежели отправляться на свой чердак. И всё-таки на юлином месте он бы поехал к Ладе, перебилась бы как-нибудь эта котятина…

Савва дождался, когда в ротонде включился свет, и медленно побрёл к себе. У своего дома он остановился. Скрип снега под ногами смолк, и с тишиной, затопившей, казалось, всю вселенную, не хотелось расставаться до последнего. Усталости, почему-то, почти не ощущалось. А ведь какой бесконечный был день, какой наполненный. И, главное, удачный! Подытожив это, он, наконец, с улыбкой ввалился в своё жилище.



На улице царила не зима — загляденье: и мягко, и пушисто, и не скользко, и не холодно. Благодать, короче — за исключением, правда, проезжей части: вот там была уже гадкая слякотная весна, брызги из-под колёс щедро окропляли грязью свежайший, ночью выпавший снег на обочинах, долетая и до тротуара, по которому неуверенно ступала Лада. Прохожих на этом тротуаре почти не попадалось, тут вам не центр, большинство местных жителей, поди, уже на рабочих местах, а вот движение на дороге — плотное, как и всюду. Хорошо, что догадалась приехать на метро, думала она, а то ведь была дурацкая идея сеть за руль — и когда бы сюда добралась, и где б стала парковаться?

Ох ты, а вон там — неужели авария?.. Кошмар; похоже, дело серьёзное. Тоже ведь могла бы, в принципе, попасть — свят, свят! — и чего тогда? Как бы объяснила, останься жива, что делала в этих не близких от центра и от родного дома краях — утром, в будний денёк? Что могла тут забыть? Говорят, бывало, когда при каких-то несчастных случаях, катастрофах или террористических взрывах находили убитых либо раненых, которые ну никак, по идее, не могли оказаться в то время и в том месте, где всё случилось, ставя этим в тупик своих близких… Ужас, конечно; но о чём такое может свидетельствовать? О том, что свои тайны есть у многих, о чём же ещё. И не всегда, наверно, дело в банальных адюльтерах, бывает и что позамысловатее…

Может, и у него, Томилова, «в гости» к которому она явилась (просто взглянуть: где обитаешь, мимо каких домов, дворов, учреждений ходишь, что за остановки, афиши, детские площадки тебя обступают), имеется в жизни подобное: необычные мечты, спонтанные поступки, внезапные вылазки бог знает куда и зачем?

Недели две назад, вернувшись домой с саввиного вечера, она нашла Ульянку в большой комнате. Та, спиной к работающему телевизору, из которого даже через сильно приглушённый звук доносились вопли Жириновского, сидела у компа и слушала что-то через наушники.

— Спит как сурок, — стаскивая их, сообщила Ульянка. — Мы с ним пели разные песни…

— К чему ты там прилипла? — поинтересовалась Лада, выключая телевизор.

— Да, одна передачка, я вчера ночью отрубилась, не досмотрела, — зевнула Ульянка. — Но ничего не потеряла, пожалуй… А ты как — не зря съездила?

— Постой, неужели ты так быстро нашла там вчерашнюю передачу?..

— А чего такого — на Рутубе многое почти сразу выкладывается!..

— Где-где?

— Ну, ты и тундра! — вздохнула Ульянка. — Неужели не слыхала даже? Совсем в этом декрете одичала!.. Классный хостинг. И ещё есть не хуже…

На другой день она вспомнила разговор, поискала те сервисы и — боже-боже, сколько всего повылезло при наборе «Данила Томилов»! Она не видела, наверное, и половины этих передач — и его собственных, авторских, и просто с его участием — то природоохранной тематики, то культуро-охранной… Нашлось даже целое интервью с ним — не телевизионное, конечно, а с какого-то интернет-сайта. Парень, который его вёл, в кои веки оказался толковым, вопросы задавал с умом и слушал заинтересованно. Томилов рассказывал про серьёзные подвохи, ожидающие многие столичные усадебные парки под предлогами задуманных в мэрии благоустройств, видно было, как он не на шутку встревожен такой перспективой; она тоже ужаснулась по поводу этих возможных утрат — но одновременно поймала себя на том, что ещё больше, чем слушает, рассматривает его неотрывно: собранного, сосредоточенного, даже напряжённого… А ворот тёмно-васильковой рубашки при этом так по-домашнему расстёгнут на верхнюю пуговицу… Один раз, когда он поменял положение, откидываясь на спинку стула, там даже промелькнул тонкий шнурок от нательного креста, эх… Сколько не подкалывай себя за подобные эхи, за такое вот фокусирование — что толку, если по-другому всё равно не получается…

К концу интервью вопросы пошли более общие, а потом и более личные: где рос, где учился, как пришёл к своей редкой профессии… Он отвечал, как обычно, коротко, сдержанно, едва ли не уклончиво — в сущности, ничего нового ей узнать не удалось, кроме одного: Ботанический сад, возле которого он живёт с двенадцати лет по сей день, — всё-таки тот, академический, самый большой и главный. И даже вскользь назвал свою улицу!

Она потом поглядела на карте — длинная… Ни разу на ней не была, что понятно: вход в Сад, действительно, находится неподалёку, но ведь их, входов, там вообще-то несколько, так что и в детстве с Виталичем, и в выпускном классе с компанией они туда заходили — давно это было! — кажется, всё-таки, через какой-то другой, не центральный.

Теперь все эти входы-выходы и прилегающие территории из головы не шли, снились даже, и как-то, ворочаясь под утро, она решила: раз так, то будет лучше, чем повторять это бесплодное "отвяжись, я тебя умоляю...", — взять да съездить, и увидеть своими глазами, и успокоиться… может быть.

И вот она брела по этой улице, и сама её обыденность завораживала почище любой экзотики: те же самые тётки, что курсируют повсюду — в этом городе и не только в этом, заходили в Сбербанк, выходили с набитыми пакетами из «Пятёрочки», такие же автобусы проплывали мимо; даже галка, спикировавшая на край урны возле лавочки, укутанной в белейшую снежную перину, могла точно так же спикировать и у её собственного подъезда… И никому — ни малейшего дела, с кем они тут бок о бок живут, дышат, отовариваются, курят в лоджиях, привычно ныряют по утрам в метро и выныривают оттуда вечером… Серые глыбы скромно украшенных сталинских домов с их уютной надёжностью перемежались с обычными многоэтажками брежневской поры и времён более поздних — где панельных, где кирпичных. В глубине некоторых окон поблёскивал жёлтый электрический свет. Она завернула в первый попавшийся двор — большой, тихий, почти безлюдный в этот час, лишь где-то у дальнего подъезда уныло шаркал лопатой дворник. В центре овальная футбольно-хоккейная коробка — гигантское безе на поддоне с гофрированными краями; должно быть — последствия ночного снегопада, а вообще-то каток тут залит, к выходным его точно расчистят, набегут дети, подтянутся бабушки… Давно она не была на катке, в её окрестных дворах таковых давно уже не водится, а здесь — не на окраине, конечно, но довольно далёком от центра районе — пожалуйста!..

Небольшая облезлая ёлка с остатками бумажных гирлянд, которую почему-то так до сих пор и не удосужились убрать, сиротливо торчала из сугроба. Запорошенные качели-карусели тоже печально пустовали. Мимо них внезапно пробежала девчушка — канареечно-жёлтая куртка, зелёные угги, голова непокрыта, зато по подбородок замотан в такой же зелёный шарф, а за ней следом, без поводка, — рыже-белая колли. Восхитительное явление, смутно напомнившее когда-то где-то виденную фарфоровую композицию (даже, кажется, расцветка совпадает!), промелькнуло, порадовав глаз и оставив на снегу цепочку глубоких следов, скрылось за угол крайнего дома, куда-то в следующий двор… Сколько их тут, дворов, разве все обойдёшь? Но в каком-то — точно проживает Томилов; теоретически вероятно, что в этом самом, и вполне может стоять сейчас у окна и бездумно смотреть вниз, на спортплощадку, качели, машины, и даже узреть бесцельно бродящую женскую фигурку в полушубке с капюшоном. У него ведь, поди, свободный график, и в будний день он имеет полное право проснуться вот только что — без двадцати двенадцать, стало быть, утра…

Хотя, сделать это он сейчас может и где-нибудь у подруги на другом конце города, почему нет? Запросто. И она б, Лада, только порадовалась этому обстоятельству, правда. Лишь бы девушка была что надо, что ему надо… а что, ему, интересно, надо? Она бы многое отдала, дабы просто посмотреть на эту персону. С некоторого расстояния. "Богу равным кажется мне, по счастью, / человек, который так близко-близко / пред тобой сидит, твой звучащий нежно / слушает голос и прелестный смех. / У меня при этом перестало сразу бы сердце биться"… В отрочестве, помнится, бездумно подпевая той знаменитой дефицитной пластинке, «По волне моей памяти», она особо не вникала в текст, что казался обычной любовной банальщиной. Лишь годы спустя, готовясь сдавать античную литературу, довелось обратить внимание на этот смысловой акцент — восхищение не столько самим предметом страсти, сколько тем, кто не боится быть ему близким… Впрочем, в других переводах это выражено как-то не так определённо. Неизвестно, что за смысл в оригинале. Да и вообще, поэтесса страсть испытывала к девам — девам с нежными голосами и прелестным смехом… Но есть ли разница, кому адресуется подобное безумие? Дело в природе безумия, а не в адресате. (Интересно, как бы она отнеслась к тому, что чуть ли не… сколько — шестнадцать, семнадцать? — веков спустя на немыслимо дальнем варварском Севере кто-то будет размышлять над её строками? Ну, не поразительно?..)

…А ведь он вполне может жить окнами на проезжую часть, подумала Лада, медленно уходя со двора. Или — вовсе на противоположной стороне улицы. Она двинулась дальше; попадающиеся на пути обычные заведения — «Фотоателье», «Цветы», «Обувь», «Оптика» — казались избранными средь им подобных, ведь Томилов просто не может их не знать, не замечать вовсе; не исключено, что и заходить доводилось ему хотя бы однажды, подниматься по вот этим ступенькам, дёргать ручку той двери…

От каждой легко шагающей навстречу мужской фигуры, увиденной издали, сердце сжималось испуганно: а вдруг?.. Что было, разумеется, полной глупостью: если б им и впрямь пришлось, паче чаяния, столкнуться на этом нешироком тротуаре — он бы стопроцентно её не узнал, даже случайно взглянув в лицо.

Боже, ну и зачем тогда, почему она здесь?

А затем, что блажь, а потому, что дурь. Озабоченно снующие по своим реальным насущным делам прохожие даже представить себе не в состоянии степень этакой блажи и дури. Да и сам бы, поди, Томилов, узнай он…

Ладно, ладно, всё; сил больше не имея, ухожу, возвращаюсь к метро; никто из этих простых трудящихся граждан, честных налогоплательщиков никогда ни о чём не догадается, и ты, Томилов, тоже навсегда останешься в счастливом неведении.

"А что я с этого буду иметь — того тебе не понять".


ЧАСТЬ II

В этой чужой комнате, тесно заставленной вещами, где на каждой свободной поверхности лежали стопки сложенной одежды, утюги, чемоданы, коробки, один лишь достаточно вместительный подоконник был почему-то совершенно свободен. Томилов сидел на нём, глядя на редкостный для московской квартиры вид из окна, с шестого этажа: внизу, почти сразу за домом, — шоссе, за ним глухая стена леса, и — ничего боле. Ни единого человека, да и машин, вольготно проносящихся в отсутствии зебр и светофоров, — тоже малость малая, по крайней мере сейчас. Совершенно нельзя понять, где находишься, ранняя стоит весна или поздняя осень; да тут, пожалуй, и бесснежной зимой, и холодным летом будет практически одинаковый пейзаж, поразительно…

На самом деле, конечно, всё это — не лес, а часть Кусковского лесопарка. Естественно, Кусково он знал досконально, но вот с этой точки, привези его сюда с завязанными глазами, — небось, даже и не угадал бы…

Хибла неслышно пришла с кухни, откуда доносились острые, пряные кавказские запахи, робко прижалась сзади, прошелестев на ухо: «Всё готово!» Обниматься возле этого окна можно было открыто — никому, кроме пролетающих птиц, их не разглядеть…

Её имя, не слишком благозвучное на русский слух, в переводе означало: златоокая. И действительно, в поволоке чёрных, с затаённым испугом в глубине, глаз ему иногда чудился золотой отлив, и вот сейчас тоже. Сама она была такой тоненькой, невысокой, хрупкой — трудно поверить, что это мать семейства, представительница серьёзной профессии… Вечная женщина-девочка — не путать с девочкой-женщиной, нимфеткой; когда он задумался об аналогах, то первой в голове промелькнула актриса Глаголева. Только та — лёгкая, светлая, стремительная бегунья и кажется, даже мастер по стрельбе из лука, такая романтика… Словом, северянка, свободная как ветер; Хибла же — наоборот, из южной, очень патриархальной среды, что накладывало на отношения особый отпечаток… клеймо, если бы кто прознал.

Думала ли, что окажусь на такое способна, каялась она, да у меня и в мыслях никогда не было… Муж, если что, — убьёт! Ну, не убьёт, конечно, добавляла, подумав, но из дому выгонит и детей заберёт, он может. А это — хуже смерти!..

Ныне, впрочем, грозный кавказский муж пребывал далеко, за большой лужей, — и она с ним вместе, разве что тот впервые за несколько лет отпустил её на родину, посетить чью-то свадьбу, навестить родственников и родительские могилы. На обратном пути она на несколько дней задержалась в Москве, у других не то родственников, не то знакомых, вот здесь, в этой самой квартире. Хозяева куда-то уехали до завтрашнего вечера, а уже послезавтра они должны будут провожать её в аэропорт, такие дела…

Пришлось покорно отправляться на кухню; всё равно уже ничего не исправишь, думал он, представляя, как придётся сказать на исповеди: «В Великий пост я прелюбодействовал с замужней женщиной»… Про домашнее вино и экзотические яства добавлять будет даже необязательно. Такие, как Хибла, разве могут обойтись без основательной готовки, сколько ни отговаривай? Она потому и назначила сегодня рискованную встречу не у него дома, что здесь ей сподручней было с этим делом развернуться…

А, вообще, много ли Великих постов удалось провести в полной чистоте, вспомни-ка? Да пожалуй, всего раз, впервые после того, как покрестился. И особо трудным-то не стало, и долгим не показалось — ничего, кроме счастливой отрешённой лёгкости; а уж на Всенощной, к финалу, — ноги, казалось, от изнеможения подкашиваются, а сам реально ощущал взлёт, полёт, витанье… И для чего вам, ребята, специальные препараты? Такое невероятное, неправдоподобное просветление может дать только служба в храме после поста, и это ж для русского человека так просто, так элементарно, так естественно…

И неужели — неповторимо? Потому что больше ни разу не получалось — чтоб пройти этот путь вот так, целиком и полностью, практически идеально… Те самые пищевые ограничения — ещё ерунда, а вот — то в уныние впадёшь, то в раздраженье и даже злость, то внимание в нужный момент к человеку не проявишь… Или наоборот, с другом не сможешь не выпить в неположенный день, когда у того — край… Как и сейчас с этой женщиной — ведь он в её невесёлой жизни чуть ли не единственная отдушина, возможность хоть как-то проявить свою волю, хоть раз что-то получить только для себя одной — так разве можно было не увидаться, не встретиться? Тем более, что вероятней всего, у них это вообще в последний раз в жизни…

Буду молиться, чтоб Господь грех на меня одного возложил; всё от Тебя приму, только ей прости…

— Вот это — без аджики не полагается! — меж тем заботливо поясняла Хибла, пододвигая ему всё, что нужно, и тут же воскликнула: — О, а я же спросить хотела: а правда, что ты теперь по телевизору выступаешь?

— Выступал. Сейчас перерыв… А ты-то откуда узнала? Разве у вас там «Культура» по спутнику принимается?

— Нет, мне здесь моя тётя вдруг говорит: а про это наше Кусково однажды передача была, ведущий такой интересный… И твоё имя называет. Я, кажется, побелела как простыня, отвернулась даже поскорее! Мне на секунду показалось, что она всё знает откуда-то и нарочно так… Но затем поняла: нет, совпадение; да и вообще — однофамилец это, должно быть. А потом подумала: а почему однофамилец, всё как раз по твоему профилю, да?.. О, а как ты думаешь, я там у себя смогу это как-то увидеть — в Интернете, например?

— Даже не знаю. Хотя — что-то, говорят, выкладывается… А, давай — я ведь завтра свободен — туда сходим? Я тебе и так всё покажу и расскажу. Сейчас, правда, время года — ни зима, ни лето… Но всё равно неплохо!

— О, если утром только, ненадолго. Мне ещё, к сожалению, надо будет тут к их приезду… все следы пребывания уничтожить, и все вещи уложить, и ещё ужин заранее приготовить — вдруг раньше вернутся?

— Ну, ненадолго. Там много чего можно успеть осмотреть…

— А я всё равно только на тебя глядеть буду!..

— Ну, это понятно! Я собою любой дворец и парк затмить способен…

— А ты не смейся! Мне ведь даже фотографии твоей иметь нельзя. Вот и глаз не отвожу, запоминаю… оторваться не могу…



Томилов подошёл к кассе, вывалил на ленту свои скучные покупки: чёрный хлеб, арахис и семечки, овощные заморозки, стиральный порошок… И ещё кусок тофу — унылый, безвкусный. Молодая кассирша, как ему показалось, задержала на нём взгляд дольше обычного — неужели тоже когда-то случайно увидала по ящику, и теперь вот пытается сообразить: кого же он ей смутно напоминает?

Да нет, показалось, наверно: вряд ли она смотрит подобные передачи, да и вообще, последняя прошла почти полгода назад. А главное, — физиономия его точно не из тех, которые врезаются в память; что называется, идеальный шпион мог бы получиться…

Перед тем, как отправить чек в урну, он машинально на него взглянул, увидал там пробитую дату, и вдруг осенило: а ведь сегодня, получается, у Таисии Титовны День ангела, она его как-то особенно чтит, ещё бы. Взять бы, что ли, да зайти по пути, поздравить?

Встык к супермаркету размещался застеклённый магазинчик «Флора»; скучавшая в одиночестве продавщица сразу оживилась и быстро соорудила ему букет из одинаковых, неестественно-гладких розовых импортных тюльпанов, завернув его, как младенца, во что-то кружевное и белое. Он зашагал к заветному подъезду, крайнему в доме, что стоял на задах дома его собственного, в глубине заросшего, полутёмного летом двора. Когда-то, довольно уже давно, он случайно прошёлся непривычным для себя маршрутом (вот, вроде, совсем всё рядом, а не заглядывал чуть ли не с детства!), наткнулся на это место — и запомнил его. В тот момент придомовые территории являли собой зрелище в основном печальное; участки земли возле первых этажей, там, где они имелись (а тут как раз имелись), обычно были обнесены покосившимся штакетником, поросли где лопухом, где бурьяном. Но здесь обнаружилась ровная оградка, обсаженная подстриженным кустарником, заключавшая внутри себя аккуратную зелёную лужайку с натянутыми верёвками для сушки белья. У самой стены лежала раскрашенная автомобильная шина, кои принято использовать под незатейливые клумбы; из этой маленьким костерком колосились мальвы и ещё какие-то яркие цветы. Рядом — круглый деревянный столик, на нём — горшок с фиалками; возле — старое, но вполне приличное плетёное кресло. По-видимому, хозяин или хозяйка иногда выбирались сюда посидеть вечерком. Но и этим рачительное, прямо-таки сельское, или, скорее, слободское, отношение к клочку своей землицы не исчерпывалось. К открытым форточкам (первый этаж был высоким) снаружи тянулись досточки со ступеньками — он не сразу догадался, что эти штуки предназначены для свободных кошачьих перемещений. Первый раз кошки было не видать, зато на кухонном окне квартиры он заметил сильно разросшийся, как ему тогда показалось, физалис с жёлтыми цветами-фонариками, выглядевший довольно нестандартно и живописно…

Он стал иногда специально проходить мимо этих окон, и нередко видел там аж двух хвостатых, рыжую и серую, которые то ловко сновали по своим лесенкам из дома наружу и обратно, то расслаблено возлежали, на кресле или прямо на столике. Более того, за стеклом на подоконнике часто можно было разглядеть собаку, с тоской и завистью наблюдавшей за своими товарками, резвящимися на свободе… Трогательное зрелище посреди тотальной заброшенности.

В то время он как раз активно собирал разные удивительные факты про московскую дендрологию, в существование которых большинство жителей, в упор ничего не замечающих, даже, пожалуй, и не готово поверить (магнолии, морозостойкие, прямо на улице! Тутовые деревья! Абрикос на Ленинском проспекте!..). А также всё о деревьях-памятниках. А ещё — сведения, через десятые подчас руки, об интересных скрытых садах в частном секторе, что занимает в родном мегаполисе, наверное, не больше одного процента всех жилых строений… Ну, и прочее в том же духе; так вот, крошечный отрадный уголок, случайно обнаруженный неподалёку от собственного дома, не имеющий никакой необычной планировки или экзотических растений, он, тем не менее, мысленно поставил в этот ряд. Интересно, кто тут живёт, и давно ли — задавался он тогда вопросом, не подозревая, при каких обстоятельствах через несколько лет доведётся познакомиться с владелицей…

Кусты в палисадничке выглядели по-прежнему аккуратно. Какие-то коврики висели на верёвке. Лесенок, правда, давно не было: домашние звери за это время успели поумирать. Зато появилась самодельная, из пластиковой бутыли, кормушка для птиц. В кухонном окне горел свет — даже белым днём на этой стороне дома всегда полутемно…

— Таисия Титовна, это Данила, — сказал он, набрав телефонный номер. — Я тут рядом, у подъезда. Можно к вам зайти, ровно на минуту?

Открыли ему моментально.

— С Днём ангела! Вот, мимо шёл, вспомнил вдруг…

— Ну, Даня… И порадовал же старуху! Слов нет. Только не через порог…

У него самого назвать её старухой язык бы не повернулся — пожилая женщина, прямая, с высоким лбом и гладкой причёской; выражение лица всегда строго, почти сурово, а взгляд выцветших голубых глаз выдаёт природную застенчивость. При самом простонародном происхождении она отличалась каким-то скромным достоинством и деликатностью. С ним, впрочем, поскольку считала не чужим, могла позволить лёгкую фамильярность:

— Стой, куда это ты? Не отпущу! Если только ждёт кто?..

— Да нет. Но я из магазина… у меня тут тает всё…

— В холодильник положу, дел-то. У меня — как чувствовала! — целый обед сготовлен, всё по правилам… Ты постишься, или как?

— Начинал, вроде… Да сорвался тут.

— Ничего, — сказала она серьёзно. — Сам знаешь — не это главное. Может, ещё в Страстную наверстаешь… А сегодня такой день: и на огне можно, и с маслом. Даже вино разрешено виноградное… Давай-ка: у меня и суп грибной, и винегрет…

— Знаете, что? Я сейчас к себе сбегаю и вернусь. Про одну вещь вспомнил, давно для вас лежит…

Не успела она опомнится, выскочил из подъезда. Через несколько минут закинул у себя на кухне в пакеты в морозилку, рассовал по местам всё остальное; заодно прихватил давно маячившую бутылку «Мерло». Потом достал свою книгу, предпоследний остававшийся экземпляр, надписал пару слов, как положено. Если тексты её не заинтересуют (хотя — кто знает, почему б и нет?), то уж иллюстрации-то должны понравиться точно…

Когда он предстал со своими дарами, книгу она приняла с робкой почтительностью, поахала, качая головой, на бутылку же воззрилась с непритворным ужасом:

— Вот ещё придумал! Зря я про вино-то вспомнила. Просто к слову пришлось, а ты!..

— Ничего-ничего — по чуть-чуть можно. А вам ещё и на Пасху останется…

В её аскетически-чистой квартирке глазу было за что зацепиться лишь пару раз: за старую икону с лампадкой в комнате и за лимонное деревце на кухне. Да — то был именно домашний лимон, а вовсе не физалис, как ему показалось когда-то с улицы. Таисия Титовна родом была из-под Павлова-на-Оке — легендарного городка, чем только не славящегося: породой кур, гусиными боями, мастерами по части разной металлической утвари: ножей, вилок, ножниц, бритв и особенно — дверных замков; но самое главное — выведенными там ещё в позапрошлом веке комнатными лимонами, которые обыватели до сих пор массово выращивают на собственных подоконниках.

(Когда же он, наконец, доберётся до этого Павлова, что, по рассказам, стоит на семи холмах, где парками покрыты кручи над водой, где прямо в городе растут берёзовые и рябиновые рощи, — когда? А сколько ещё таких заветных российских мест, давно намеченных, да всё не открытых… Так ведь и жизнь пройдёт!..)

В юности Таисия Титовна, оставшись круглой сиротой, попала в Москву по лимиту. На стройке познакомилась с местным заводским рабочим, хорошим парнем. Поженились честь по чести, а через несколько лет муж погиб на производстве, несчастный случай… Одна поднимала двоих детей, работала сначала на фабрике, потом на почте, да ещё постоянно мыла полы в двух-трёх местах. Дочка выучилась на фармацевта, работала себе в аптеке и вдруг однажды — чего только не бывает в эпоху перемен! — оказалась замужем аж в Австралии, такие дела. С тех пор её и старшего внука живьём Таисья Титовна видела лишь однажды — летать в такую даль и не по карману, и не по здоровью… Когда она показывала фотографии с фермы в австралийской глубинке, Томилин всегда чувствовал внезапный прилив дремучего охранительного патриотизма: ну почему замечательные славянские девушки с их такими крепкими, здоровыми ребятками должны существовать где-то на другом конце света, на выжженной земле, среди этих овец, лошадей, прицепов — когда их место здесь, на зелёном лугу, возле чёрно-белых родимых коров!.. Да пусть бы и на городском асфальте — но здешнем, нашенском. До чего ж это несправедливо, когда страна теряет такой генофонд, а стареющие матери остаются пребывать в одиночестве…

С сыном её тоже сложилось необычно, сына занесло в края сибирские — вроде, служил там и решил остаться, так понравилось. С тех пор мотался, менял места жительства, виды деятельности, жён; вроде бы затевал какие-то бизнесы — Таисия Титовна потому сюда и переехала, что пришлось продать их прежнюю квартиру и отдать ему причитавшееся — для очередных авантюр. Вероятно, чего-то она недоговаривала, но в результате сынок, кажется, изредка звонил, иногда присылал какие-то деньги, но на глаза тоже не показывался уже много лет кряду.

— Из ваших-то кто прорезался сегодня? — спросил он осторожно.

— Да ну что ты, они на день рождения только поздравляют и на Новый год, — отмахнулась Таисия Титовна. — Ты ешь, ешь лучше.

— Я-то ем. А вот вы — не пьёте…

Та, покачав головой, лишь боязливо пригубила свою рюмку.

Они сидели за кухонным столом. Когда-то на его месте часто сидела мама, которую Таисия Титовна, гуляя с собакой, находила во дворе, приводила сюда, терпеливо выслушивала, успокаивала, разговаривала, — пока он, догадавшись, где искать, не заходил и не забирал её. А то и сама доводила до дому, уговорив принять успокоительное и лечь отдохнуть… Она на неё действовала на редкость благотворно, как никто другой…

— Ну что, будут у тебя ещё съёмки-то?

— Есть планы. На азиатский цикл: Вьетнам, Китай, Корея, Япония… Но это ещё не точно. Если утрясётся, то летом полетим.

— Китай, Япония, — вздохнула Таисия Тихоновна. — Долго, поди, лететь? Как в Австралию?

— Ближе. Но всё равно долго.

— Ох уж, самолёты эти, страсть такая… Молиться тогда за тебя буду! — пообещала она. — А мои-то тут, знаешь… Была я у снохи своей, так её ребята меня с Варей и внуками соединяли. Через экран, напрямую, со мной разговаривали, зятя ещё потом позвали — вот чего теперь бывает-то…

— А, это скайп был, наверное? — не сразу догадался он. — Продвинутые они у вас! Значит, теперь иногда так общаться сможете, здорово…

— А, да чего тут здорового? Увидать-то, конечно, радость — но всё равно: как живые, а — не живые! Вроде кино. Какой уж тут разговор…

— Ну, всё лучше, чем ничего. Давно вам предлагаю компьютер поставить, есть подержанный, но в рабочем состоянии. Вы освоите обязательно, это несложно, на самом деле! Интернет подключим; не знаю, как со скайпом, но уж письма сможете писать, ответы получать, фотографии… Я помогать буду.

— Нет уж, уволь, не моё это всё… Дайте уж без этакой дьявольщины помереть спокойно! Через родню весточки идут, и ладно…

Разлив чай по чашкам, она снова уселась напротив и, помолчав в глубокой задумчивости, поинтересовалась:

— Тебе сколько годов-то теперь?

— Тридцать восьмой пошёл…

— И всё один?

— Да, вот…

— Ох, Данилка!.. Нельзя ж так всю жизнь прожить. Жениться надо, деток, пока не поздно…

— Деток мне точно не следует, я думаю.

— Почему?

— Сами знаете. Наследственность.

— Ты сам себе такое в голову вбил. А это только специалисты знать могут. У мамы твоей не наследственное было, а… возрастное, по всему судя. А это не передаётся, это просто напасть такая редкая, кого хочешь может настигнуть. Сам же говоришь — в роду, как будто, не было… Вот и не повезло ей просто. А две бомбы подряд — они, как говорят, в одну воронку-то не падают!..

— По мне, если хоть ничтожная вероятность, лучше воздержаться. А тут — вряд ли ничтожная…

— Всё равно — такое только доктора специальные тебе точно определить смогут, — упрямо ответила она.

Смогут, подумал он, как же. Ни Хибла, ни другие врачи так и не ответили ему вразумительно: что, почему, откуда. Он сам в своё время перелопатил массу доступной литературы, и понял только одно — по поводу таких вещей медицина до сих пор толком ни до чего не докопалась…

— Да и без собственных ребят можно, — продолжала Таисия Титовна, — вон, сколько матерей одиноких вокруг, и очень хорошие есть! А то и вовсе без детей люди живут — всё равно лучше, чем по одиночке-то маяться…

— Да кому я нужен, такой жених? — решил он отшутиться. — Немолодой уже, некрасивый, квартирка двухкомнатная, машина подержанная… Правда, зарабатывать стал на телевидении — но ведь это временно, скорей всего. А так — зарплата доцентская, о чём говорить…

— Да что ж ты хаешь-то себя! — искренне возмутилась Таисия Титовна. — Да ты у нас…

— Да привык я жить один, — поспешил он её перебить, чтоб не выслушивать незаслуженные дифирамбы. — Не представляю даже, как по-другому…

— Вот и плохо, что привык, — посетовала она и вдруг как-то разом смутилась и торопливо добавила: — А вообще: прости ты меня, старуху! Вот пристала-то, грешница, не в своё дело лезет. Это вино твоё подействовало… Всё равно, будет так, как Бог даст, веришь ты иль нет?

— Конечно, — сказал он твёрдо. — Только так и будет.

Ему нравился характер её религиозности: истовой, но без тени мрачного ханжества или сектантской нетерпимости. Простодушной, чистосердечной. Мудро-терпеливой.

Он думал об этом, возвращаясь домой, вспоминая, как когда-то, осознав бесповоротность настигшего их маленькую семью кошмара, воззвал было к Господу (незадолго до, наконец, покрестился): «Ну за что, за что это — ей, мне, нам?! Ну, я понимаю, когда кто-то там пьёт-курит и прочее, или вовсе грешит как-то особенно скверно — и вот возмездие, это понятно, это справедливо. А тут?!», но быстро сам себя одёрнул. Ещё уподобься тем, которые, стоит столкнуться им с тяжким испытанием, внезапно свалившимся, необъяснимым, теряют свою веру, чуть ли не до богоборчества доходят. Ведь знали же, видели, сколько всевозможного горя на этом свете — но почему-то тогда это веровать не мешало; ну да, конечно, если Бог попускает для других — ничего, а для тебя — совсем другое дело…

Дома он привычно скользнул глазами по маминому фотопортрету лучших времён — молодая, лет тридцати пяти, женщина, светловолосая, со сдержанной улыбкой и откровенно смеющимися, широко распахнутыми глазами. Таких называют «славная». Учительница начальных классов, которую обожали дети и их родители. Её бы и сейчас, он уверен, они всё так же обожали, а она виртуозно со всем и всеми справлялась, постоянно рассказывала ему забавные случаи из школьных будней, живо обсуждала с коллегами всё новые дурацкие требования и методики — почти не меняясь с годами, оставаясь такой же добродушной и позитивной, — не случись того, что случилось.

Когда началось, точно не вспомнить, накапливалось на протяжении лет: все эти лёгкие, легчайшие странности — то необъяснимая забывчивость в каком-то немаловажном деле, то не вполне адекватная на что-то реакция или заданный невпопад вопрос, которого от неё никак не ожидаешь, а если, собравшись, даёшь осторожный, обдуманный ответ — обнаруживаешь, что тот уже не имеет для неё смысла, перестал интересовать напрочь… Но всё это быстро забывалось, выветривалось, тонуло в повседневности, которая у него тогда протекала бурно: универ, Ленинка, её незабвенная читалка с зелёными лампами и прорвой удивительного материала, первые публикации, друзья, всякие вылазки-поездки в интересные места с ними или самостоятельно, садовник Андрей со своим питомником у Дома художника… В общем: нескончаемая "непрерывность парков", поглощавшая почти полностью…

Однако с годами то мамино странное, непонятное, необъяснимое нарастало, усиливалось: на место её доверчивой лёгкости незаметно внедрилась, укоренилась мрачная подозрительность, пошли вечные разговоры о том, что подруги, приятели, соседи, сослуживцы — все на самом деле сплетничают у неё за спиной, говорят гадости, желают зла… Никакие разуверения не помогали. Поначалу он думал, что всеми этими безумными фантазиями она делится только с ним, ничего не вынося из дому, но однажды, по возвращении из школы, ею было объявлено: дети составили против меня заговор, теперь я знаю это точно, все хотят моей смерти…

После этого он уже побежал в школу — в тот же самый вечер, надеясь застать там завуча, которого знал; застал и его, и директрису. Как хорошо, что вы пришли, заговорили они, мы уже собирались вас разыскивать. Да, мы всё заметили давно, поверить не могли сначала, такой ценный, заслуженный работник, но теперь сомнений нет, надо что-то делать, вы же понимаете: дети!..

Насчёт «что-то делать» он и сам уже к тому времени успел озаботиться, пытался отвести её в психдипансер под предлогом: нервы у тебя, мама, расшатались, пусть пропишут какое-нибудь успокоительное… Но мама и слышать не желала, вся сжималась, в глазах ужас и слёзы; он понимал, что если будет настаивать — превратится для неё во врага, а уж этого допустить никак нельзя…

Когда говорил об этом со знающими людьми, те смотрели с состраданием: теперь, парень, у нас свобода, карательная психиатрия отменена, а вместе с ней — любое принудительное лечение, только добровольное и осталось… Ну, а если она отказывается категорически?.. Значит, не осознаёт, что с ней что-то не так; те, что осознают — идут к врачам добровольно, но таких, разумеется, мало…

Но что же делать: близкий человек разрушается у тебя на глазах, а ты, получается, ничем ему не можешь, не должен помочь?.. Получалось — ничем, по нынешним временам. Если она не опасна для окружающих — а ведь не опасна, с ножом-топором ни за кем не гоняется, правда ведь? — то, стало быть, и ничего, то и терпимо… Но если будет ещё большая деградация — страшно подумать, какая?.. Вот когда будет — тогда и будет видно… Что же, знаменитый вариант «вот убьют — и приходите» — и тут он? Выходило, так…

В школе, впрочем, тогда отнеслись с самым искренним сочувствием, её там любили. Посовещавшись, придумали щадящий вариант: сперва, отстранив от преподавания, перевели до конца учебного года в школьную библиотеку, а затем плавно (стаж как раз подошёл) выдавили на «выслугу лет». Мама, разумеется, оценить такого разумного отношения не могла, дома рыдала и всерьёз намеревалась идти в суд, а бывая во дворе и в магазине, пыталась рассказывать всем встречным и поперечным про то, как её предали, оболгали, выгнали…

Времена вдобавок шли — те ещё, инфляция как с цепи сорвалась, на эту самую выслугу плюс его аспирантскую стипендию жить было решительно невозможно. Вот он и крутился, преподавал в нескольких местах, писал для разных изданий — теперь уже больше ради заработка… Домашнюю работу постепенно тоже пришлось взять на себя — и он научился чего-то готовить, гладить, пришивать пуговицы и прочее в том же роде, от чего раньше был избавлен, как все единственные сыночки…

Мама же, такая когда-то аккуратистка, любительница надраивать, крахмалить, украшать, вечно что-то печь, взбивать, жарить и парить, — и всё это легко, весело напевая, успевая поглядывать на телеэкран или болтать по телефону, прижав трубку к уху, — теперь в основном проводила время, погрузившись в себя, в угрюмое молчание, и даже мыться отправлялась только после напоминаний. Иной раз на неё нападало лихорадочное возбуждение, начиналась какая-то активная хозяйственная деятельность, но всегда — невпопад, и вскоре, бросив всё на полпути, она вновь отстранялась, замыкалась, слова не вытянешь… Ни книги, ни телевизор, ни бывшие подруги не занимали её теперь ни капли; что до сына, то его делами она перестала интересоваться уже давно, на диссертационной защите даже удивлялись, почему не присутствует никто из родственников…

Отвести её в храм — увы, не получалось. По чьему-то совету решил завести домашнее животное — может, будет как-то развлекать, отвлекать, спасать от одиночества во время его отлучек… Кто-то из знакомых предложил котёнка-подростка; к кошкам он, вообще-то, относился настороженно — непонятные существа, эгоистичные и себе на уме, да выбирать не приходилась. Но эта Масяня, чёрная с белой грудкой и в единственном белом носке, оказалась особенной: любопытной и общительной, как собака. И очень привязчивой: всегда, стоило вернуться домой, встречала его с радостным мяуканьем, вскарабкивалась когтями по джинсам, по рубашке или свитеру, взмывала прямо на плечо, тёрлась о шею и заводила свои уютные песни…

Как не радоваться такому дивному существу — и раньше мама непременно её оценила бы, полюбила бы — но теперь смотрела отчуждённо, неприязненно, сколь бы он не пытался их подружить. А однажды и вовсе сказала ему твёрдо и отчётливо: «Я знаю — ты принёс её специально, чтобы меня медленно отравить, через шерсть…»

Слова: «Что ты, мам…» застряли у него в горле; он уже знал — спорить в таких случаях совершенно бесполезно. Необыкновенную кошку пришлось срочно отдавать, от души отрывать… Это и стало последней каплей.

Он сам пошёл в психдиспансер, записался на консультацию, и златоокая женщина-девочка отнеслась там к нему без профессионального равнодушия, а, наоборот, с непритворным сочувствием. Дала разные советы, как вести себя с больной и как попытаться привести её на приём. Из последнего ничего не вышло, но Хибла сообщила ему свой телефонный номер; он звонил ей время от времени, докладывал невыносимую обстановку, извинялся, что надоедает, но она настаивала, чтобы продолжал звонить или заходить. Иногда они пересекались где-нибудь в сквере на скамейке и говорили — не только о шизофрении, паранойе и биполярном расстройстве. Он интересовался, почему она, молодая нежная женщина, выбрала себе такую тяжкую, гнетущую специальность? Она дала понять, что особого выбора у неё не было, надо радоваться, что вообще удалось попасть в медицинский. У нас там сплошной блат, если б не родственники… А они нам всё диктуют… Ведь я, вообще, полукровка, из семьи беженцев, и муж такой же, нигде нам не рады — в его краях мне, в моих ему… Вот, в Москве только удалось устроиться, но пока на птичьих правах, муж вообще хочет переехать в Канаду или Америку…

Ныне этот муж осуществил-таки свою мечту; вроде бы стоматолог, теперь он всё продолжает там переучиваться, чтоб затем открыть практику, покуда жена, ни о чём подобном для себя, разумеется, и мечтать не смея, просто зарабатывает на семью — то сиделкой, то простой санитаркой… Но тогда до этого ещё было далеко.

Нужно её в больницу, в стационар, говорила Хибла, иначе будет только хуже… Но как, если без согласия туда не берут?.. Придётся вызывать скорую, а там приврать, что она покушалась на самоубийство или серьёзно кому-нибудь угрожала. Тогда обязаны будут забрать…

Он внутренне содрогался, представляя, как своими руками отправит родную мать в это жуткое место, как она, должно быть, будет его умолять: забери меня отсюда, и… и что: получать от сына уклончивые ответы? Нет, это просто невозможно… Как-то раз в невыносимый тот период он случайно услыхал в институтском коридоре слова девчушки-студенточки, которые та убеждённо произнесла, обращаясь к подружке: «Но ведь из любой же ситуации есть выход, из любой!..» Не хотелось бы тебя огорчать, ласточка, подумалось тогда, но бывают в жизни такие ситуации: куда ни кинь… Вот как у меня — что вызывать скорую, что не вызывать — клин, клин, да и только.

А тем временем мама и вовсе начала произносить такие речи, что он просто холодел, пока не понял, на что это похоже: на те мимолётные образы, обрывки мыслей, каких-то как бы сюжетных линий, которые любой человек ощущает, погружаясь в сон, в дремоту — и которые не сможет вразумительно объяснить, если его резко вывести из подобного состояния. Просто она озвучивает всё это наяву, вслух. Но какие же кошмары, получается, её постоянно сопровождают… осознать дико.

Нет, надо брать себя в руки — вызывать неотложку, и будь, что будет. Эти самые руки у него буквально подрагивали, когда он однажды, наконец, решился и стал набирать ноль два…



Октавин прошагал, как ему казалось, уже немало; целенаправленной, со стороны, походкой, хотя сам-то и не знал, куда именно направляется. За спиной осталась Крымская площадь с долбаной эстакадой, забитая транспортом под завязку, невыносимая, как и весь мегаполис, где-то на подъезде к которой он минут двадцать назад вдруг спонтанно потребовал остановить машину, вышел наружу и дал сигнал водителю валить на все четыре. А себе самому — идти, идти, куда глаза глядят, по серым улицам, слившись с серой толпой, исчезнув, хоть на время, из своей обрыдлой персональной действительности. Если б, впрочем, только обрыдлой — к нудности большей части своего существования он давно притерпелся; теперь же к ней ещё добавилась некая мышиная возня за спиной, мелкое ничтожное интриганство, которое, однако, пресечь, раздавить, разогнать представлялось задачей практически неразрешимой. Неразрешимой — в силу многих факторов, главным из коих, как ни странно, выступала собственная глубинная, подтоплявшая изнутри, как талыми водами, апатия; словно уже и видишь, и осознаёшь медленно назревающую опасность — но отстранённо, издали и со странным тупым равнодушием.

Ему казалось, что быстрый пеший ход должен бодрить и стимулировать мышление… Какое там — ни малейших мыслей в голову не шло, кроме заезженной пластинки: тоска-тоска-тоска, не город, а нескончаемый депресняк, нет на свете большего убожества, чем московские март-апрель… Вспомнился даже позднесоветский анекдот — написанное от руки объявление на тетрадном листке, из тех, которыми тогда обклеивались стенды, стволы деревьев, водосточные трубы: «Пропала собака. Сука. Б….ь, не могу больше жить в этой стране!!!»

Он вышел к набережной, и обнаружил пейзаж чуть ли не унылей прежнего, оставшегося за спиной: свинцовая вода, гранитные парапеты, те же проносящиеся грязные машины и мрачно-торопливые прохожие. Зачем он здесь, какого чёрта? Что за идиотский порыв? Водитель не подал виду, но, несомненно, остался озадаченным. Будем надеяться, эта озадаченность так и останется при нём, а не — как знать — станет достоянием той самой общественности, которую могут весьма заинтересовать странности поведения босса. А не то ему опять станут то ли чудиться, то ли нет, испуганная жалость и смущенье в глазах Марины, Наны, офис-менеджера и ещё ряда подчинённых; и что бы это значило? Ладно — подчинённых, он и у Нонны Прибыловской, с которой случайно на днях столкнулся (в дурацком заведении под названием «Крем», где везде крутят кино, а для дам, говорят, даже и в сортирах; встречался там с одним партнёром по его приглашению), заметил нечто подобное… Быть может, у него паранойя? Впрочем, если и паранойя, то какая-то вялая, почти безразличная…

Держа ориентиром пешеходный мост, что маячил впереди, он, однако, свернул, не доходя, при первом обозначившемся повороте — неожиданно для самого себя. И двинулся по направлению к, кажется, Комсомольскому проспекту — по-прежнему, без всякой цели. Несколько минут в том же темпе — и впереди, на противоположной стороне, возник Храм — как там его, Николая Чудотворца, что ли? Его пёстрый, узорчатый вид, несмотря на то, что Октавин всегда недолюбливал подобный кондитерский стиль, невольно порадовал замыленный взор.

Он машинально двинулся дальше, теперь уже по — ну да, знаем-знаем — Комсомольскому. Тесный поток машин, широкие тротуары, длинные зебры со светофорами и без, однообразные монументальные многоэтажки, лишь изредка оживляемые подсвеченными витринами. На этой стороне, кажется, должен быть классический такой особняк, с колоннами… Ну и где он, спрашивается? До чего всё-таки тут большие расстояния; что говорить, пешком отнюдь не то, что на машине, даже если в пробке ползёшь… А, вот же он, наконец. Колонны на месте; хорошо, что дальше? Дальше, в пределах нескольких минут бодрого пешего хода, кое-кто проживает. И что? И ничего… Ноги, получается, сами привели… Да нет, с какой стати...

Как он, однако, устал — фигня эти спортзалы, эти бассейны; на выносливость нужно бегать по пересечённой местности или в темпе ходить пешком вот по этому городу. Каким же, получается, стал хиляком… Но главное, в голове туман и бессмыслица. Сейчас бы хорошо залечь в горячую ванну или просто сразу на боковую. А перед тем — какого-нибудь глинтвейна соорудить позабористей. А то и вовсе чего-то дёрнуть — коньячку? — вдруг бы помогло с непривычки. Редчайший случай, что возникла подобная мысль.

Октавин замедлил шаг, когда обнаружил дом, за которым, как смутно вспомнилось, уже должен быть тот самый, её… Чёрт, давненько ему не было так хреново.

Он достал мобильник, глянул на экран. Ноль посланий, удивительно, а обычно поток не просыхает. Быть может, его уже нет, исчез с концами, потонул в толпах, как в волнах, а все только того и ждали?.. Вот же дурь лезет в опустелую башку! Давай, жалей себя дальше. А, с другой стороны, — кто, действительно, ещё пожалеет, кроме как не сам себя?

Октавин совершенно безотчётно нашёл номер Лады и машинально нажал клавишу. И уже слушая гудки, подумал: что я делаю, зачем? Чего скажу-то?..

— Да? — безмятежно откликнулась та. Небось, думает, что он где-то далеко, очень далеко…

— Ты дома?

— Дома. А что?

— Ничего. Дело в том… Я, короче, тут рядом оказался. Так получилось. Не пустишь передохнуть ненадолго?

— К-конечно, — не сразу выговорила та, разумеется, сильно удивлённая. Но, слава богу, — никаких «А что случилось?» или этой новомодной кальки с английского: «Ты в порядке?» не последовало. — Заходи. Номер квартиры помнишь? У нас недавно домофон, наконец, поставили…

— Если тебе точно не в лом. А то — ничего страшного, я…

Она, перебив его, просто напомнила квартирный номер и отключилась.

Дойдя до дома, затем до подъезда, затем проделав все манипуляции с домофоном, он окончательно ощутил себя марафонцем на финише — так, что даже на третий этаж не стал подниматься, вызвал лифт.

Лада уже ждала его в дверях.

— Слушай, — сказал он, входя за ней в квартиру. — Ты не разрешишь просто прикорнуть где-нибудь? Просто поспать часок, а?

— Может, чаю сперва? — спокойно поинтересовалась та после небольшой паузы. Её глаза в полутьме коридора светились каким-то перламутровым переливом. — Нет? Ну, залегай тогда на диване — сейчас плед тебе принесу…



Потом сквозь сон он слышал, как хлопала дверь, ворковали женские голоса, повизгивал ребёнок и на него шикали… После чего уже наступила полная тишина — то ли все куда-то ретировались, умолкли, исчезли, то ли отрубился полностью, без сновидений, рухнул в неведомые глубины, до самого окончательного, чёрного дна. Давно так не получалось, уж и не мечтал даже, привык к чему-то прерывистому, клочковатому, переполненному нудными, мелочными, бездарными снами, которые, к счастью, забывались тут же. Оставалась голова, словно придавленная невидимой свинцовой плитой; ей, чтобы сбросить, сдвинуть эту тяжесть, расходиться, раскачаться для дел, для работы, требовалось время и определённые усилия…

Открыв глаза — через час, полтора? — время не засекал, он не сразу сообразил, где находится. Эта большая комната окнами выходила во двор, погружённый сейчас в тишину, вечернюю синеву, расцвеченную пятнами освещённых окон дома напротив. Пошарив рукой в изголовье, нащупал шнурок от бра, дёрнул, сощурился от вспыхнувшего света. Откинул плед, сел. Когда глаза немного привыкли, машинально взял с журнального столика книжку, верхнюю в стопке. Джордж Элиот, «Миддлмарч». Ну да, кто ж ещё в наше время способен читать английские викторианские романы, как не мать твоего младшего сына?..

Он встал и побрёл умываться. В надраенной, сияющей, ярко освещённой ванной комнате осмотрел себя в большом зеркале: весь помятый (ещё б, спал в одежде и даже при часах), шевелюра растрёпана, чёрт-те что короче, однако физиономия — явно посвежевшая. И голова — как же хорошо голове, словно бы сплющенные вечной тяжестью мозги вдруг расправились, наполнившись блаженной лёгкостью… В теле же при всём этом — слабость; давление упало, что ли…

Кое-как приведши себя в порядок, вышел в коридор и двинулся на неяркое пятно жёлтовато-розового витража кухонной двери; оттуда доносились еле слышные голоса — не то радио, не то телека, шум воды и прочие мирные звуки. Когда он открыл дверь, его первым делом встретил пристальный взор ребёнка — до чего ж синие у него глазёнки, прямо сапфировые… — который тот, впрочем, быстро потупил.

— Привет, Терентий! — сказал он, усаживаясь за стол напротив него. — Папа, вот, проснулся. А ты днём, что, тоже спишь?

— Когда как, — сказала Лада, обернувшись от подоконника, где что-то поливала из леечки. — Сегодня мы наотрез отказались.

За окном, несмотря на стеклопакеты, проспект шумел-гудел и буйствовал огнями.

— Теперь можно и погромче, — сообщила она ребёнку, и тот шустро прибавил звук в видаке, который, оказывается, смотрел.

— Это вы из-за меня, что ли? Зря, ей-богу, там всё равно ничего не слышно, — пробормотал он, почему-то даже смутившись.

— Тебе омлет лучше сделать или пиццу разогреть?

— Да нет, спасибо. Чайку если заваришь… Чёрного, с лимоном.

Она задёрнула бежевые занавески, из-за чего кухня сразу стала камерным пространством, в уютно-осенних, коричневато-золотистых тонах, и молча включила электрочайник.

— Это ведь… про бегемота, что ли, который боялся прививок? — осенило Октавина после того, как он несколько минут подряд тупо смотрел на экран, к которому прилип сын.

— Оно, — подтвердила Лада. — В сотый раз, поди, смотрим… Преодолеваем собственные страхи.

— Я ведь тоже его любил в детстве! — усмехнулся он. — Надо же, чего вдруг всплывает…

Мульт закончился. Мальчишка поскучнел.

— Как жизнь-то, Терёх?

— Ничо, — пробормотал тот, потом спрыгнул со стула и куда-то убежал.

— Стесняется, — объяснила Лада, подавая ему кружку. — А вообще, говорит пока мало совсем, но соображает неплохо…

— Ничего, что я так ввалился сегодня? Сам не знаю, с чего вдруг подкосило…

Она лишь отмахнулась: перестань и успокойся.

— А… Вера Петровна ушла, что ли? — спросил он, чтобы просто что-нибудь произнести, не молчать.

— Да, я её сразу отпустила, — ответила Лада и задумчиво добавила: — Не представляю, как мы без неё будем.

— А чего так? Разве она уходить собралась?

— Она только до трёх лет детьми занимается. У неё такая квалификация. Самая высокая, между прочим: период трудный, ответственный…

— Так ему когда ещё исполнится-то?

— Через полгода уже. Пролетит — не заметим. К тому же… мне, может быть, на работу ещё раньше придётся выйти. Меня, вон, зовут в другой отдел, на художественную литературу. Там теперь новый подход… в общем, сидеть на потоке и заниматься отбором рукописей. Скорей литагент, чем редактор. Можно сказать, прямое участие в издательском процессе…

— Тебе б самой книжки писать, — устало заметил он.

— Ну, уж нет! — улыбнулась Лада. — Предпочитаю быть простой потребительницей. Всех, так сказать, сокровищ, что для меня накоплены, написаны и переведены! Вот вдуматься, — добавила она, потянувшись и встряхивая волосами, — ну чего современный человек постоянно всем недоволен? Открой газету, послушай разговоры — хоть на улице, хоть в Интернете… И ладно б неимущие, с проблемами серьёзными и так далее — но по моим наблюдениям, чем благополучней индивидуум, тем озлобленней. Всё им не так, всё не додали! А с чего бы, собственно?..

Это точно, подумал он, вспомнив всех своих нынешних дамочек и не дамочек тоже. Дамочки — что, это их глубинная суть и святая обязанность так или иначе чего-то требовать, выпрашивать, выманивать и постоянно жаловаться на жизнь. А вот те пираньи, что роятся вокруг и, главное, внутри твоего бизнеса…

— Вот интересно, — продолжала она, — живут на всём готовом, всё даром досталось, вся цивилизация с культурой — на блюдечке и с поклоном! А за каждым удобством и достижением — прорва народа, которая в это жизнями вкладывалась… Начиная с волчьей ягоды…

— Ягоды? — рассеянно переспросил он.

— А, это у меня поток сознания, ассоциативный ряд, — усмехнулась она. — Я имела в виду: когда нынешний человек точно знает, что, допустим, вот эта ягода ядовита — значит, множество его предков когда-то отравились насмерть или переболели, чтоб он уже почти на уровне рефлекса её игнорировал, правда? И это всего касается, куда не кинь. Взять хоть перемещения в пространстве — всё, что надо, тебе уже давно на карту нанесли; или, допустим, климат: как претерпевать те или иные условия — объяснили… А если общественные заморочки, политика: знай учи историю, матчасть, целый массив фактов и аргументов для тебя накоплен… Я хочу сказать: всё основное опробовано до нас и для нас, всё придумано, от лекарственных средств и кулинарных рецептов до великих книг и прочего. Живи, казалось бы, да радуйся… совершенствуй имеющееся, по мере сил. Дополняй, изобретай новое, если способен… Только не забывай, как тебе свезло, что не на заре времён родился и не помер в мученьях оттого, что что-то не то в лесу скушал. Или — зверь тебя не скушал, потому что его повадок ты ещё до конца просчитывать не научился… Как-то так, в общем. Короче, — подытожила она, — книжек писать не буду, мне чужих предостаточно — чтоб ещё и выбирать привередливо! Разве только… вот доживу лет так до пятидесяти — то тогда, теоретически, смогу попробовать создать что-то вроде собственного пособия по редакторскому делу, на основе индивидуального опыта. Хоть об этом уже много чего стоящего написано — занятно было б свои пять копеек добавить…

— Чего, Терентий? — спросил Октавин, с непониманием глядя на листок в каракулях, который протягивал ему возвратившийся на кухню сын.

— Он, кажется, тебя изобразил, — сказала Лада, подходя ближе и всматриваясь в рисунок. — Это, Кокин, папа или кто?

— Да! — выкрикнул мелкий и опять смущённо отвернулся.

— Ух ты! Я и не знал, что такой красивый, оказывается. А ты сам себя изобразить сможешь? Мне в подарок?

— Автопортрет. Помнишь, я тебе объясняла: надо посмотреться в зеркало и нарисовать…

Мелкий схватил свой листок и снова убежал.

— Мне Марина уже заранее один детсад советует. Навороченный такой… Не знаю, насколько это хорошо…

— А ты, значит, без работы своей и жизни не представляешь, да? — спросил он с ленивой интонацией.

— Именно, — сказала она, заметно подобравшись, посерьёзнев, будто к обороне приготовившись; в точности так, как и предполагалось.

— А я вот, — размеренно произнёс Октавин, — наоборот, думаю: не бросить ли всё нафиг? Наработался, пожалуй.

— Серьёзно? — осторожно спросила она.

— А что? Думаешь, не заслужил ещё свободы?..

— Свободы — от или свободы — для?

— Обожаю твоё философствование! Может, — и от, и для…

— А не устал ли ты, просто? Темп, не знаю, жизненный на пределе, неприятности, то, сё… Переключение просто требуется?

— Переключение по полной, да… Да ты не волнуйся, вам с ним, если что, всё в полном объёме приходить будет, по-прежнему…

— Даже в мыслях про то не было!.. — Она в возмущении поднялась с табурета, без цели прошлась до подоконника и обратно.

— Знаю, знаю, — примирительно сказал он. — Ты у меня идеалистка, одна из всех…

— Просто мне казалось, что твоё дело для тебя… ну, важно. Небезразлично как минимум.

— Дело — сделано, — пробормотал он, усмехнувшись. — Ладно, не бери в голову. Это всё пока — в порядке бреда… Помнишь, кстати, откуда?

— А вот и помню: "свои стихи в порядке бреда"! Любимов — Вознесенскому. Я, по правде, от тебя такой осведомлённости не ожидала…

— Зато я в тебе не сомневался.

— Какой ты милый!..

— … запятая, милый! А, знаешь что? Валяй-ка свой омлет, пожалуй… И ещё чайку.

Пока она охотно хлопотала, а он ел, пил, разговаривал с вернувшимся Терентием, в голове вертелось: надо же, сказанул! Сформулировал и проартикулировал то, что робко шевелилось в подсознании: а и вправду, послать бы всё вдруг и сразу к ядрёне фене! Уступить им, что ли, процентов сорок акций; раз в году — дивиденды… Хотя, приличных дивидендов от их деловой активности фиг дождёшься. Лучше так: дорогие партнёры, предлагаю купить мой контрольный пакет — и дальше, как говорится, сами. Посмотрим, что станет с образцовой компанией, которую ваш бывший отстроил с нуля. Подержите хотя б на плаву, попробуйте. Не желаете перераспределений внутри холдинга — придётся поискать новое лицо. Охотники найдутся обязательно; вот и интригуйте себе против новой метлы… или притихните под ней мышами. Уж нам-то тогда будет без разницы.

Очнувшись от подобных мыслей, он решил — пора собираться. Однако вызывать свою машину почему-то очень не хотелось; не хотелось — и всё тут.

— Слушай, а какую-нибудь шайтан-арбу заказать сейчас можно? — с невольным опасением поинтересовался он.

— Не шайтан-арбу, — поправила она, усмехнувшись, — а джихад-такси! На Бирюзова, да?..

И, добродушно добавив: «Не боись так!», отправилась звонить. Небось, удивляясь, почему это он безлошадный сегодня. Как и многому другому, поди, — но и виду не подавая. Всё же хорошо, что она никогда ни о чём не спрашивает и ничего не комментирует, даже намёком… Когда вернулась, объявив, что минут через десять обещали быть, его вдруг осенило:

— А ведь у меня, по-моему, сейчас налички с собой минимум, одни карты. Сколько теперь это стоит, по Москве?..

— Совсем ты у нас от жизни оторванный! — хмыкнула Лада, снова ушла куда-то в глубь квартиры и быстро вернулась с купюрой: — Вот, должно хватить.

— Спасибо, выручила. Верну с получки.

— Не надо. Это благотворительная акция.

Одеваясь в прихожей, он вдруг подумал, что Вера Петровна (молодец, кстати, что правильно сегодня вспомнил имя-отчество, не ошибся!) перед уходом просто не могла не заметить в прихожей его пальто и обувь… Интересно, было ли для сей тётушки в новинку — увидать здесь мужскую верхнюю одежду? Ему казалось, как бы по умолчанию, что такого быть не может — а, собственно, почему? Что он, вообще, толком знает про её жизнь, так редко и поверхностно с ней общаясь в последнее время?..

— Прости, что я вот так, без предупрежденья сегодня, — снова сказал он, и Лада снова отмахнулась: — Да брось! Наоборот, мы очень рады — правда, Терентий? — что ты смог нарушить наше уединенье…

— А больше некому, значит?

— Что? — не поняла она.

— Никто, стало быть, не нарушает, не навещает?

— Маман иной раз — с ревизией…

— Маман — не в счёт.

— Ты о чём?

— О чём, о чём… Некого любить, получается? — спросил он и снова сам себе изумился, до чего легко выдал своё внезапное любопытство. Решительно, с ней у него язык развязывается, как ни с кем другим на свете. Умеет же так расслабить, причём, типа, и не намеренно…

— Как некого — сына! — спокойно сказала она, при этом посмотрев на него выразительно: чего, мол, вдруг за интерес такой? Не ожидала, знаешь ли…

— И только?

— Ну, у тебя и вопросы… Как будто сына — мало! А вообще, любить, Октавин, — если ты не о потомстве — хорошо только издали. Обольщаться и оставаться в приятном неведении о реальности.

— Это уж точно. Ну, так, всё же, — есть кого?

— Вот пристал!.. Может, и есть. А у тебя?

— Увы. Нет, серьёзно: имеешь, стало быть, объект платонических воздыханий?

— Тебе-то что? — с добродушной ворчливостью произнесла Лада. — Ступай уже, машина, небось, у подъезда…

— Ухожу, ухожу… Ладно, рад за тебя, коль не шутишь. Платоническая любовь возвышает. Пока, Терентий, присматривай за мамой, чтоб она тут головы не теряла…



— У Октавина, похоже, проблемы какие-то, — сказала Лада Ульянке неделю спустя.

Они сидели у неё, в большой комнате, забравшись с ногами на диван. Журнальный столик, помимо остатков пиццы, сегодня ломился от сладостей, самой внушительной из коих выступал торт с кремом в виде огромных розовых роз. Покупка подобного кондитерского шедевра была у них ритуальной издавна: следовало выбрать самый большой и роскошный, самый пошлый на вид и, разумеется, самый приторный на вкус. Считалось, что один раз в год они могут и должны себе это позволить — больше для прикола, чем для удовольствия. Обычно такое приходилось на 8 марта, но в этом году получилось только теперь, когда не за горами майские праздники. Погода, впрочем, оставляла желать лучшего — потому Лада ещё сидела в городе, готовая сорваться на дачу при первом намёке на потепление.

— Проблемы? — поморщилась Ульянка. — Неужто сорвалась сделка на сколько-то лимонов? Или, может, законная жёнушка взбунтовалась из-за очередной любовницы?

— Не знаю. Не думаю… Просто там что-то вроде хандры, мне кажется. Чуть ли не — бросить всё, от дел отойти…

— Он тебе сам это говорил, что ли? Когда, где?

— Да так, скорей намекал неопределённо…

Ладе почему-то не захотелось рассказывать, что он недавно являлся сюда, чтобы просто поспать на этом самом диване, среди этих подушек, одну из которых Ульянка как раз принялась машинально и сердито отбивать ребром ладони.

— Терентий, достаточно конфет на сегодня! — Лада переключилась на ребёнка. — Лучше бы виноград ел или киви — вон же, я специально очистила…

— Ону! — умоляюще произнёс тот, зависнув над раскрытой коробкой ассорти.

— Ладно, ещё одну и хватит! Давай я тебе фильм поставлю — что хочешь, «Медвежуть» или «Кота в сапогах»?..

Она увела мелкого на кухню к видаку, и вскоре вернулась оттуда с бутылкой брюта.

— Открывай.

Ульянка ловко её откупорила и быстро разлила по бокалам, не уронив ни капли, — это входило в число её коронных умений.

— Давай за то, чтоб — не последняя, — сказала Лада, кивнув на лежавший тут же толстый глянцевый журнал, где была опубликована ульянкина статья. Точнее, целый очерк, написанный ею про свой район, — данное буржуинское издание, посвящённое главным образом столичным клубам и кабакам, интерьерам и недвижимости, вдруг вознамерилось последовательно отдать должное «атмосфере московских улиц» и вот, дошло даже до самых отдалённых из них.

— Да ну, — поморщилась Ульянка, отпив из бокала, — заплатили — и ладно. А я к ним больше ни ногой! Так испохабили мне текст своей правкой идиотской и сокращениями… прямиком под вкусы своих драгоценных читателей. Типа твоего Октавина…

— Да перестань, Октавин таких журналов не читает!

— Ну, или дамочек его…

— Вечно ты на бедного Октавина наезжаешь, и всё не по делу! А он-то тебе, напротив, вполне симпатизирует. И твою бы статью как раз точно прочитал. И оценил! Предвзята ты к нему, всё-таки…

— Непредвзято — это к незнакомым или малознакомым. К которым по определению ничего личного. А к таким, как он — только личное, и ничего кроме, — заявила Ульяна. — Сама-то — вон, как выгораживаешь!..

— Ну, нам с Кокиным его и вправду упрекнуть не в чем…

— Этого не хватало!..

— Слабо ещё кусочек?

— О, нет, мне в горло эти розы больше не полезут! Разве если кофе мне сваришь крепкого-крепкого… чуть погодя.

— Ок. — Лада допила своё шампанское и произнесла то, что уже давным-давно вертелось на языке: — Слушай, а ты такого Томилова знаешь?

— Томилова?

— Данилу. Ты его ещё на митинге против вырубки видела прошлым летом, у тебя в ЖЖ репортаж был выложен…

— А, эколог, что ли? Припоминаю. Речь задвинул — аж философскую какую-то. Это с трибуны!.. Никто почти ничего не понял, но слушали, как приклеенные. Прям, заворожил, златоуст, — проворчала Ульянка. — А что?

— Ты передачи его видела? Нет? — спросила Лада. — У него они, в частности, про парки московские…

И, не дожидаясь неизбежной скептической гримасы, включила компьютер и вошла в Интернет.

— Чего хочешь: Грачёвку? Ангарские пруды? Парк Речного вокзала?

Она нарочно соблазняла Ульянку местами её родного округа.

— Ну-ну. Может, у него ещё и Воровского парк есть? — нехотя поинтересовалась та.

— Был! — быстро ответила Лада и тут же отыскала передачу.

Оставшийся вечер прошёл на фоне почти наизусть знакомых и ни разу не надоевших томиловских рассказов; параллельно варилось кофе, грелась пицца, был почти уговорен брют и почата бутылка шардоне… Ульянка глядела и слушала с видом незаинтересованной снисходительности: верный признак того, что нравится.

Кокин время от времени задрёмывал в углу дивана, но при каждой попытке отправить его в постель начинал бурно протестовать.

— А вот ты скажи, — произнесла в конце концов Лада, — ну, правда, скажи: Томилов меня не любит, потому что не знает!

Ульянке не сразу удалось сфокусироваться на данном тезисе.

— А что, — ответила она после затянувшейся паузы, переводя взгляд с экрана на подругу, — пожалуй. Оба вы — малость того… с прибабахом. Два сапога пара.



— Я даже канал-то этот толком не видел, — сказал Томилов. — Я ящик давно включаю главным образом новости взглянуть — «Вести» там какие-нибудь… Ты его смотрел хоть раз?

— Немного. Про путешествия в сельве, — ответил Глеб, твёрдо, с чувством полного удовлетворения ставя опустошённый пивной бокал на столешницу и обстоятельно принимаясь за картофельный салат. — Чьих они там будут, не знаю, но прикинь, сколько бабла — собственных корреспонденточек на край света гонять… Так что, соглашайся, Даня, не глядя. «Культурка» твоя на Азию расщедрилась, считай, чудом…

— Да, это у них будет моей лебединой песней. После, сказали, уж надолго ничего не предвидится…

Они с Глебом сидели в пабе, умеренно, поскольку кабаков вокруг не сосчитать, заполненном, даже, можно сказать, тихом. Томилов советовался с ним о предложении сотрудничать, поступившим недавно от относительно нового телеканала с какой-то расплывчатой общей концепцией.

— А у этих — никаких особых идей, вроде как мою персону хотят приобрести, чтобы я им свои собственные выдвигал…

— Так чего тебе ещё-то? Нам бы кто дал так развернуться!..

— В общем, как бы да. Я им, с потолка: посёлки подмосковные! Там ведь в старых дачах кое-где ещё сады сохранились классные, настоящие…

— Точно! У наших знакомых в Валентиновке такой. Атмосферненько, будто в пятидесятые какие попал…

— Вот, видишь, ловлю на слове! Теперь, если дойдёт до дела — обязан будешь поспособствовать… Они мне в ответ: почему нет, напишешь план, одобрим — формируй команду и вперёд. Легко сказать, конечно, — но заманчиво…

— Ещё б не заманчиво… Хотя непросто, небось. Это тебе не по усадьбам дефилировать!

— Даже по усадьбам не так просто организовать съёмки, поверь! А тут вообще не знаешь, с какого конца подходить. Кучу людей подключать придётся… Поэтому я бы первым делом всё-таки другое предложил… «Зелёное кольцо Москвы», короче. Как ты на это смотришь?

— А чего ж нет-то? — усмехнулся Глеб. — Я в сезон где-то раз в две недели группы вожу. Мог бы и чаще, да сам знаешь… Вообще, оригинальненько было бы: сперва ты им про дикие леса мегаполиса, потом — про окультуренную природу пригородов…

— Я ведь сам, — сказал Томилов, — далеко не весь маршрут прошёл. В лучшем случае половину, отрезками. А хотелось бы когда-нибудь полностью… Сколько там всего — 140 километров, кажется?

— А 160 не хочешь?

— Ну, не фантастика?! — простодушно, как впервые, восхитился Томилов. — И ведь народ в большинстве не подозревает даже, чего у него тут под боком…

Этот путь по зелёным московским зонам, опоясывающий столицу внутри её границ, с минимумом переходов-связок по городским улицам, когда, если захочется, можно чуть ли не часами идти по лесопарковым тропам в полном одиночестве — изумлял до глубины души с тех пор, как он узнал о его существовании; а узнал от таких ребят, как Глеб. Глеб был из университетских друзей, хотя они учились на разных факультетах. Это именно он однажды собрал компанию, чтобы на лодочках пройти из Нагатинской поймы в затон; Данила до сих пор помнил ощущение полной невероятности, когда сидишь на вёслах в сгущающейся тьме, спина и руки болят надрывно, вокруг километры воды, а ориентир — лежащий вдали остров со стеной чернеющего леса и единственной красной точкой, одиноким костерком на берегу, — начинает казаться уже чистым миражом, московской фата-морганой… И разве можно поверить, что больше десяти миллионов людей существуют где-то совсем рядом, где-то вокруг, — ибо ощущение, будто ты уже бог знает в какие таёжные края заплыл ненароком. Парни, поднатужились, ещё часок — и Комсомольск-на-Амуре как на ладони, — так, веселясь, друг друга подбадривали…

Самое поразительное, что Глеб был тогда ещё и не москвичом, а иногородним студентом, показывающим, получается, ему, коренному жителю, родной город с этой неожиданной стороны… То, что приезжие частенько знают столицу куда лучше её ленивых и нелюбопытных насельников, факт неоспоримый — но чтоб до такой вот степени!..

— А ты — сам-то как? — спросил он Глеба осторожно.

— Нормально, — бодро отвечал тот. — Я ведь сейчас, на майские, Анюту с Сашкой в Таллин отправил. Пусть развеются — в кои-то веки! Для Анюты Таллин — прям любовь всей жизни, а не была там уж лет пятнадцать. Может, он изменился за это время… Хотя, вчера звонила — говорит, всё зашибись! Ей, конечно, — добавил Глеб уже не так бодро, — сейчас любое место раем покажется, хоть деревня Горе-Грязь… Реальное название, кстати, у населённого пункта!

Да уж, мысленно согласился Томилов, представив несчастную Анюту, бывшую однокурсницу, ныне измученную домохозяйку. Семейство Глеба состояло из него самого, жены, двух детей, один из которых — инвалид, и тестя, что уже несколько лет лежал в параличе. Недавно ещё была жива и тёща, тоже как-то долго болеющая… Все вместе помещались в трёхкомнатной малогабаритке.

— Как же ты один справляешься?

— Маманя из Алексина приехала. Отчим в прошлом году умер, так она теперь к нам время от времени помочь выбирается… А меня тут недавно, знаешь, — неторопливо продолжил он, откидываясь на спинку стула, — приглашали выступить на этой… Программе повышения квалификации по озеленению. Для городских чинуш. Это, я тебе доложу, пестня. Пытался им объяснять про издевательства над корневой системой, которое они теперь каждое лето устраивают… Смотрят на тебя честными глазами, ноль понимания. Для них эти триммеры с воздуходувками — признак прогресса, цивилизации и настоящей Эуропы, чтоб ей провалиться!..

Глеб вытащил из кармана зазвеневший мобильник.

— Да, мамуль, понял. Не парься! Я уж через часок с небольшим где-то буду, всё сделаем. Включи ему мультики пока… Ну, чего, — повернулся он, убирая телефон, к Томилову, — ещё на посошок берём, да по домам?..

Выйдя из кондиционированного помещения в майскую теплынь вечернего арбатского променада, они вскоре разошлись в разные стороны: Глеб двинул к метро, Томилов решил заглянуть в Дом книги. Проводив взглядом крупно шагающего, большого, широкоплечего и абсолютно невозмутимого друга, он, как всегда, почувствовал собственную рядом с ним жалкую несостоятельность. Глеб тащил по жизни свой, казалось, неподъёмный воз споро, хладнокровно, без малейшего надрыва и даже, временами, не без артистизма, то есть виртуозной находчивости, иллюстрируя тем простую вещь: а что теперь сделаешь, раз всё так сложилось, не руки ж заламывать? Будем жить каждым днём, каждой отвоёванной свободной минутой и несвободной тоже. И жил, и отвоёвывал, и успевал по полной: редактировал экологический журнал, сам писал для разных изданий, водил экскурсии по Москве и Подмосковью. Состоял в партии «Кедр»; от должностей, за дефицитом времени, отказывался, но во всех зелёных пикетах и демонстрациях старался принять участие, не раз уже отведав милицейских дубинок и ночёвок в обезьянниках. Короче — не то, что он, Томилов, перманентно поддававшийся греху уныния в своих ещё куда лучших условиях, да и поныне нередко впадающий в хандру...

Он, конечно, при жизни мамы тоже старался заниматься делами, успевать заниматься, выискивая для этого временные лакуны, и видит Бог, сумел кое-что. Особенно в те периоды, когда её выпускали из больницы. Тихая, обколотая лекарствами, со слегка замедленной реакцией, она, однако, становилась уже вполне адекватной. Вместо мрачной погружённости в себя появлялся робкий интерес к жизни; она начинала потихоньку возиться по хозяйству, понемногу посматривать телевизор, позванивать знакомым и дальним родственникам (близких, увы, в Москве не осталось) … И даже — выбираться гулять по любимому близлежащему Ботаническому, с ним или Таисьей Титовной. И он в те поры мог более или менее спокойно осуществить какой-нибудь очередной план — вылазку, экспедицию — хоть на несколько дней кряду…

Но всё хорошее имеет тенденцию заканчиваться. Когда он регулярно приводил её на приём к наблюдающему врачу — Хибле (с которой у них к тому времени уже были сверхтайные, как в Средневековье каком, отношения), а та прописывала необходимые лекарства, мама упрямо твердила: зачем, мне это не нужно, у меня всё хорошо… И отследить затем приём этих таблеток полностью у него никак не получалось — тут она, несмотря на вялость и заторможенность, всегда умела очень ловко схитрить, сделать вид — и избавиться…

Время шло, и выстроенная препаратами оболочка, стена, кокон, замуровывавшие демонов в её голове (именно так ему это представлялось), постепенно таяли, сходили на нет; эти демоны-голоса возвращались, вновь завладевали ею полностью, и всё начиналось по новой: тяжкая полоса деградации, потом — с неизбежным скандалом и истерикой, во время которых он чувствовал себя садистом, фашистом, предателем самого близкого существа, — неизбежный же увоз в больницу. Где, разумеется, царил ужас-ужас, однако жёсткое лечение, действительно, помогало — до очередного неизменного обострения…

В последний раз он выяснил всё про платные отделения — ибо деньги, к счастью, появились; даже удалось уговорить её отправиться в одно такое почти добровольно, под минимальным давлением. Через день, когда он приехал навестить — о, эти свидания в соответствующих учреждениях, почти не отличающиеся от тюремных! — она честно признала, что тут всё гораздо комфортабельней и отношение персонала вполне щадящее. У самой и состояние за такой короткий срок успело улучшиться — и он уехал тогда домой с лёгким сердцем, предвкушая две недели почти полной свободы, а после — ещё несколько месяцев относительного покоя, когда она перестанет выдавать бредовые идеи, а будет смотреть новости, общаться с Таисией Титовной, самостоятельно ходить за покупками и так далее, словом, жить практически нормально, — за которые ему столько всего можно будет успеть…

А три дня спустя, чуть ли не ровно в полночь, больничный корпус по так до конца не выясненной причине вспыхнул свечой, и выгорел почти весь. Несколько десятков особых пациентов погибло, запертых в здании с зарешеченными окнами. Мама-то, по счастью, оказалась среди тех немногих, кого успели вовремя вывести и отправить в безопасное место. Но стресс, как видно, дал себя знать, и уже на следующий день, в другой больнице, куда их временно поместили и куда он даже пробиться ещё не успел, сердце её навсегда остановилось.



Октавин третий день подряд находился дома безвылазно. Звонки, за исключением самых-самых важных, игнорировал; заявившуюся домработницу, забрав у неё пакеты из магазина, отправил восвояси. Засунул пакеты в холодильник, не разбирая, чтобы снова бесцельно бродить по квартире, лежать на тахте, бессмысленно уставившись в экран домашнего кинотеатра, выключать его и перемещаться на японское массажное кресло, которое уже успело, по ощущениям, превратить все его мышцы в какой-то пластилин… Пытался решать, что делать дальше: воевать? Соскакивать? Решать надо было срочно, но странная пустота внутри словно парализовала всё: мысли, мышцы, волю… Ну нет азарта бороться за власть в своей небольшой, но прибыльной империи, нет как нет. А ведь совсем ещё недавно, когда её выстраивал — была жизнь, жизнь-борьба, нескончаемый риск, на который приходилось идти постоянно, как и полагается самцу; теперь же осталась одна тотальная апатия. Укатали сивку — а сивка даже до сорока пяти не дотянул, совсем молодой мужик, согласно общественным представлениям.

Сработать, что ли, правда, на опережение — соскочить, оставить этих подсижантов друг с дружкой наедине… Глядеть обезьяной на грызню тигров — хотя, какие тигры, шакальё поганое… Он зависал у окна: родимый город, такой вроде с этой верхней точки весь умытый, опушившийся свежей листвой, новенький и современный, а вот — глаза б не видали!.. Ничего, на самом деле, нового; всё известно, вся подноготная, и предсказуемо до слёз. Сваливать, сваливать куда угодно, пока не возникло искушения и вовсе сигануть отсюда вниз… Пакет — на продажу; оставить, может быть, кой-чего по мелочи, чем можно будет управлять дистанционно, из любой точки… И — на свободу, да побыстрей. Мир, слава богу, велик; чтоб ничего не приедалось, перемещаться в нём можно до бесконечности. Опережая собственную тоску… Да и что уж так сразу — тоску? С чего б ей взяться, когда доведётся, наконец, рутину позабыть, а главное — рож всех этих больше видеть?

Буду тогда, как Ладушка, усмехнулся он, вспомнив, что однажды не мог ей не заметить: «Я смотрю, тебе вообще никогда скучно не бывает?» «Ага! Как кошке или собаке», — последовал беспечный ответ. Вообще-то говоря, если странствовать по свету не в одиночку, то лучше всего именно с этой девушкой. Коли ей никогда не скучно, то и с ней, быть может, никогда?.. Вытекает ли одно из другого — вопрос. И ведь не сказать, будто она обладает сильно весёлым нравом; просто, похоже, к жизни у неё какое-то особое отношение. Некого такого… осознанного, осмысленного проживания, что ли. Он всегда ощущал это, присущее только ей, свойство. Которое и вызывало вначале недоверчивое удивление, и забавляло, и раздражало, и… привлекало, собственно. Потом он как-то смог для себя это сформулировать, а сначала, когда они ещё, как это называется, были парой, — он вообще не мог понять, что его, собственно, удерживает возле случайно встреченной девушки из как бы прежнего формата жизни, ныне существующего на исходе, на излёте; в общем, из действительности, параллельной той, в которой варится он сам. Причём ни о какой особой сексапильности, на которую всё можно было б списать, тут и речи не шло, а вот же…

А когда отношения прекратились, но не закончились, перешли в другую плоскость, он, опять же чисто случайно, наткнулся на нечто, отдалённо напомнившее и отчасти объяснившее эту странную с его стороны привязанность. Где то было — за границей или посреди родных осин, уже не вспомнить; ночью в отеле, накануне какого-то совещания или встречи, проворочавшись в бессоннице, он начал листать программы на настенном телеэкране, надеясь утомить этим мозг и вырубиться. Среди бесконечной рекламы, боевиков, кулинарных шоу вдруг удалось зацепился за один фильм, югославский вроде, точней, кажется, сербский. Видимо, всё-таки это было здесь, в каком-нибудь Ёбурге или Новосибирске, в современном интернационально обезличенном отеле — раз на экране шёл русский закадровый перевод. Согласно очень приблизительно запомнившемуся сюжету, местный авторитет, молодой ещё мужик не без определённой бандитской сентиментальности, как-то там невзначай сталкивается с девчонкой-старшеклассницей, абсолютно приличной, у которой, тем не менее, по жизни некие (не уловил какие) неразрешимые проблемы в семье и в школе. Забирает с собой, селит у себя в доме, проявляет всяческую заботу — и ничего другого (боле ничего, как у классика). Исключительно вербальное общение с существом вполне наивным и неиспорченным доставляет, судя по всему, отдохновение и определённое удовольствие. Если назвать это извращением — то, ведь, лучшим, самым приемлемым из возможных, не правда ли? А для плотских утешений у него здесь же в доме содержится тёлка повзрослей — и даже не столь вульгарная, как можно было б ожидать от бандитской подружки. Самое забавное, что девицам удаётся подружиться и нормально меж собой общаться, покуда хозяин ведёт свою трудную и опасную гангстерскую борьбу. И всё бы, значит, хорошо, да с течением времени младшая начинает тяготиться своим странным положением и демонстрировать признаки, что не прочь уже перейти к следующему этапу. Преподнести благодетелю на блюдечке свою опостылевшую невинность. Тогда как тому явно нет охоты давать делу столь банальное завершение… Для разрешения коллизии выход у сценариста нашёлся простой и радикальный: погоня, перестрелка, случайная или неслучайная пуля — и убегающая вместе со всеми юница повержена навсегда. Музыка, титры.

Вот и Лада Алексевна — хоть и не юница и точно не наивная — заняла, получается, какое-то подобное место в его жизни. Не с тобой, но поблизости; и от этого ты почему-то не можешь отказаться. А вообще — подумать, как удачно всё у них сложилось-получилось, само собою, без драм и без обычных нудных, противных, а то и вовсе скандальных, разрывов отношений. Вместо драмы — ещё один наследник, вместо скандалов — вполне дружелюбное общение. Только с ней одной, между прочим, у него всё так просто и позитивно, хотя… Хотя, конечно, в самой глубине души, где-то совсем на донышке, самому себе признаться трудно, — но обидка так до конца и не сдохла. Всё-таки никто никогда первым от него не уходил, разойтись не предлагал…

Ну, а с другой стороны — понять её можно. Такой, как она, все эти их тривиальные, трафаретные свидания не могли не казаться однообразной пошлостью; ею они, собственно, и являлись. А что он ещё тогда ей мог предложить, весь опутанный делами, да и разнообразными связями, продолжающими тянуться с прочими дамочками, тоже? Ну, свозить разок-другой куда-нибудь на острова в океане или в знаменитую какую европейскую столицу (он и хотел, просто руки не дошли) — но разве это что-нибудь поменяло б?

Зато теперь, если освобождение и впрямь наступит, всё может стать совсем другим. Не туризм — настоящие странствия, можно в карту наугад тыкать. Хоть в Аргентину, хоть в Новую Зеландию, хоть на остров Пасхи. Задерживаться там, где понравится и — на сколько захочется. Кто же это из знаменитых отвечал на вопрос, где б ему больше всего хотелось жить: нигде постоянно, а только перемещаясь по миру из одной хорошей гостиницы в другую… Вот-вот; хотя, конечно, не исключено, что однажды всё-таки можно будет и осесть — где особо глянется… Хорошо б, конечно, у тёплого моря — плаванье почти круглый год, сёрфинги-кайсёрфинги… В страну же родную с визитом — хорошо, если раз в год. Ненадолго. А так (он представил ноющую Юрьевну и прочих) — лучше уж вы к нам. Пообщались на нейтральной территории и будет. (Содержание, как опять же сказано у кого-то из классиков, — все получат такое, что вынуждены будут заткнутся. Свобода — она стоит дорого…)

Да, разве что только с нею, Ладой, можно представить эту задуманную жизнь вдалеке отсюда. Если, понятно, вообще брать туда с собой кого-то ещё. Но, пожалуй, совсем одному — как-то не с руки. Поди, не мальчик, чтобы было так уж интересно близко знакомиться с разными туземками…



Мне нужна жена, лучше или хуже —

Лишь была бы женщина, женщина без мужа…



Он теперь, похоже, знает, кто конкретно может стать этой женщиной.

Октавин настолько приободрился, что даже съесть чего-то захотелось — как всегда, когда забрезжит решение, близкое к окончательно верному. Он двинулся в зону кухни, тихо продолжая напевать то, что всплыло из времён студенческих, из какой-то песенки — английской, что ли, которую Градский исполнял в те лохматые времена:



Путь детей рожает, если есть охота.

А рожать не станет — меньше мне заботы…



Вот именно, золотые слова… Но тут вдруг стукнуло: чёрт, а мелкий-то, уже рождённый! Как он про него забыл? И куда же его — с собой?.. Тогда — что, ещё и няньку заодно тащить? О, нет, на такое он не подписывался!..

Октавин захлопнул открытый было холодильник. Но быстро взял себя в руки: спокойно, не настолько всё сложно. Не такой уже и мелкий — Лада сама с ним прекрасно справляется. Так что — никаких нянек; если очень понадобится, на местах найдутся. А главное — ну а что, в конце-то концов, почему б и не поучаствовать, как следует, как положено, в воспитании хоть одного из своих отпрысков? Поставить на ролики, посадить на велосипед и всё такое прочее; а там, глядишь, и до паруса дойдёт однажды… Главное, пусть видит, знает большой мир; дача в богом забытом подмосковном посёлке может сойти только для сентиментальных воспоминаний о раннем детстве. И языки сызмальства будет знать — как минимум, английский должен от зубов отскакивать. Подрастёт, и — в школу какую-нибудь классического типа, закрытую; подыскать самую подходящую время найдётся. Потом, кто знает — может, и старших братьев туда же перевести? Нет, близнецы, поди, по возрасту как раз до универа дорастут (тоже, кстати, присмотреть заранее стоило б), но вот Юрик вполне, если — на вторую ступень или как оно там устроено. Самим можно было б обитать где-то не слишком далеко, чтоб навещать, забирать, возвращать… У Лады всё такое должно прекрасно получаться, она коммуникабельная — даже Оленька, когда дуться наконец перестанет, наверняка сможет это оценить и отпустить ребёнка под их присмотр…

Но сперва хорошо бы устроить такое… пред-странствие. Типа предсвадебного путешествия, что входят ныне в моду, в определённых кругах. Только вдвоём. Мелкого пока оставить — на бабок, например, в смысле бабушек. Для чего-то ведь они существуют, в конце-то концов. А сами — хоть в Исландию, хоть… на Острова, например, Зелёного Мыса, откуда родом та самая поющая старуха с босыми ногами. Или… во, кстати: в Бутан и Мустанг! Однажды как-то случайно выяснилось, что оба они в своём советском детстве-отрочестве читали книжку француза одного, фамилию не вспомнить, про его путешествия инкогнито в эти буддийские страны-отшельницы, в то время ещё закрытые полностью. Тогда, разумеется, и мечтать не смели тоже когда-нибудь туда попасть — а ведь теперь, поди, организовать не велика проблема. Короче, пусть придумает сама. Можно не сомневаться, скучное место не выберет…

Так, стоп, пока это всё — досужие фантазии. Чтоб нечто подобное рано или поздно осуществилось, главное теперь — запустить процесс, процесс не быстрый — но что поделать… Пожалуй, стоит поискать координаты господина Дальского и пригласить его куда-нибудь выпить. Для начала. Потолковать с прожжённым адвокатским старцем о том о сём точно не помешает.



Томилов в этом году что-то совсем замотался, ни на одну Родительскую в храм и на погост так и не выбрался, и на Радоницу тоже не смог. В прошедшем-то — и храм посещал, и кагор отвозил, когда положено, отстоял литургию и панихиду, отчего на душе потом хорошо было долго-долго. А на сей раз лишь торопливо прочёл дома вечером молитву об усопших, и только; потому-то, поди, теперь и на душе — ничего, кроме усталой раздражительности пополам с виноватостью…

Через три недели — Пекин, бесконечные в связи с этим согласования, уточнения и прочая бюрократия; а до того — ещё зачётная сессия в институте, и конференция там же по сохранению ландшафтов, вдобавок ещё повесили этот конкурс студенческий… Нет, надо съездить на кладбище ещё до отлёта, а то по возвращении — монтаж начнётся, то да сё, совсем некогда станет, а там и вторая поездка подоспеет, южный Китай плюс Вьетнам. Тем более что погода стоит — майская, райская…

Выехал в Измайлово, решив, что утром в субботу движение будет более-менее ничего, выходной вроде, — как же! Когда приобретал машину — поздно, за тридцать перевалило, то собирался ездить на ней главным образом в институт, за город, ну и ещё в какие-нибудь дальние поездки. А сам время от времени и по Москве пускался, каждый раз раскаиваясь, и забывался по новой, чтоб, стало быть, опять на тот же кактус — как и сегодня…

Кассеты «Високосного года», прокрученной несколько раз, в этой выматывающей дорожной бодяге хватило ненадолго. Еле дополз, уже под песни с Ретро-FM, дурацкие советские песни пополам с прекрасными советскими песнями (чем не превосходная иллюстрация к недавнему прошлому?), до золотых глав, до нарядных кокошников Храма Рождества Христова. Зато, когда со своей поклажей вошёл через ограду на старое кладбище, в нежную зелень, на просвет пронизанную нежарким солнцем, в доносящиеся издали голоса редких посетителей, негромкие, мирные — вся напряжённость стала медленно сходить, наплывать спокойное умиротворение… Некрополи почему-то никогда не вызывали в нём тягостных чувств, скорей нечто элегическое, тем более — живописная пестрота родимых православных, с разномастностью надгробий, оград, скамеек, с густыми тенями старых древесных крон, с внезапной яркостью цветов искусственных и нежным колером натуральных… Где ж тут унынье, тут скорей то самое, как там оно — "живое чудо" "рощ, могил"… "фольварков, парков"… В общем, чистой воды Шопен!

На том участке, где лежат родные, — даром что новопреставленных почти не хоронят, кладбище закрытое, — заброшенных могил почти не наблюдалось, всё везде довольно ухожено, посажено, полито, помыто… Только он, получалось, не сподобился, стыд какой: в фамильном захоронении, среди шелковистой майской травки с самой Пасхи застряла цветная яичная скорлупа, непонятные сорняки и древесный сор, а нарциссы, любимые мамины, в прошлом августе сажал, — взошли отнюдь не так густо, как хотелось. Теоретик, понимаешь, зелёных насаждений — на практике и нескольких метров землицы толком обустроить не способный…

Делать нечего — прополол-расчистил, как смог; протер плиты с именами деда, которого не застал, бабушки, которую помнил, но мало, отца — которого помнил прекрасно: тот ушёл, когда ему было пятнадцать… И мамы, понятно. Что отец, человек скромный и немногословный, простой инженер, на досуге собиравший наборы открыток с репродукциями (архитектура, живопись, прикладное искусство — целая коллекция в наследство), что мама, — так и умерли, в отличие от своих стариков, некрещёными, хотя были, как он теперь видит, абсолютно православными людьми по своей глубинной сути. Он уже бывал в Вишняках, Таисия Титовна подсказала, — молился, как следует за таких родителей, мученику Уару, и ещё съездит туда обязательно, на литургию и молебен…

В довершение поставил букет сирени, помявшийся в пакете, в заготовленную банку, залил водой из бутыли. Тяжкие густо-фиолетовые ветки, расправившись, запахли сразу как-то особенно резко, сильно. Тоже — из маминых любимых; поскольку здесь у них сирень не растёт, как на некоторых могилах, — он старался сам покупать и привозить по весне, традиция. Полил остатками воды отцветающие нарциссы, собрался, привёл себя в порядок. Постоял ещё немного в этой почти полной тишине.

Ну, пора мне, дорогие, прощаюсь с вами; надеюсь, всё-таки ненадолго… Теперь — во храм. За упокой сегодня решил свечи ставить только своим — числом, стало быть, шесть, включая других деда с бабушкой, что лежат далеко отсюда, согласно семейным обстоятельствам, — случай для отечества распространённый. В который раз подумалось, что он — единственный, как получилось, побег, оставшийся от этого древа, росток слабый, никчёмный. Кто потом придёт, когда и его не станет, кто свечки им всем поставит?.. Разве только одному ему, Томилову Дане, друзья поставят. И то — если повезёт; в смысле — переживут и не позабудут. "Страна не пожалеет обо мне, но обо мне товарищи заплачут"…

Кстати, о товарищах. Товарищей, хороших приятелей Господь, слава Ему, дал предостаточно. Близких же друзей — куда как меньше; но такое, впрочем, в порядке вещей. Беда в том, что и эти близкие как-то поотдалились за последние годы — встречи всё реже, разговоры за жизнь — короче, мельче как-то… Опять же, всё естественно, у каждого эта самая жизнь — своя: с проблемными отношениями, семейными заморочками, бытовухой, трудовой рутиной, как иначе? Вероятно, всяк время от времени сетует на подобное отдаление точно так же, как и он: народу вокруг — не протолкнуться, а поговорить особо и не с кем…

За здравие он решил поставить сегодня ровно столько же, сколько за упокой. Стало быть, кроме Хиблы (и как она там сейчас, бедная-несчастная, свою лямку тянет, на другом конце земли?), Таисии Титовны и Глеба надо ещё троих выбрать, всего троих, самых-самых. А ведь — всё равно нелегко, несмотря на только что отмеченную немногочисленность: если ставить тем, то почему не этим?.. Ведь так и до бесконечности простоять можно…

Определившись всё-таки с именами, пообещал себе в следующий раз поставить больше и отправился возжигать последовательно всю дюжину. Потом помолился Божьей Матери Казанской, побродил по храму, чьей намоленности, как он каждый раз отмечал и удивлялся, — больше трёх столетий. Непрерывной причём намоленности, от самого начала до сегодняшнего дня, — вот уж нечастый случай для многострадального отечества…

А когда, наконец, отправился восвояси, то обратная дорога пошла легко, как по маслу, и никакой уже музыки не требовалось категорически — только б сохранить, удержать, не расплескать как можно дольше всё на душу лёгшее…

Дома быстро закинулся какой-то едой и провалился в сон, недолгий, но крепкий, а пробудившись, стал прикидывать, на что лучше потратить подступающий вечер. С утра он так больше и не включал ничего, даже просто новости послушать; звонками тоже никто не побеспокоил. Самое бы оно засесть с таким незамутнённым состоянием за книгу, что пишется уже давно и медленно, поскольку — без всякого заказа, практически для себя пока… Но — какое там, дел по горло. Например, тот самый доклад на конференцию. Антропогенный ландшафт обитания этноса. Природосообразный традиционализм, пронизанный, стало быть, христианским мировоззрением… (Придумать бы, кстати, более удобоваримое название!)

Просидев часа полтора, закрыл файл: на сегодня достаточно, закончим лучше завтра. Вот теперь можно заварить чаю и глянуть в инет… Пробежав глазами по привычному маршруту: новостная лента — почта — пара природо- и культуроохранных сайтов — пара-тройка журналов, что ведут знакомые ребята (ничего, вроде, не зацепило), он свернул инет и вставил диск со студенческими работами — межвузовский конкурс, номинация «Планировка придомовых садовых территорий (частный сектор)».

Чтоб отобрать пару-тройку лучших проектов для комиссии, что, понятно, потом будет решать окончательно, пришлось почти до ночи просматривать больше двух десятков. По правде сказать, — в конце подытожил — вкусы были продемонстрированы в основном удручающие: непременные альпийские горки, почти одинаковые у всех, композиционно бестолковые цветники, пристрастие к пошловатой декоративной архитектуре — в глазах рябило от всех этих пенопластовых гномов, деревянных медведей, каменных ящерц и лягушек над прудами, к месту и не к месту воткнутых мини-мельниц, японских фонарей и даже псевдоримских колонн… Короче, в тренде вульгарные нуворишские сады, таково время и общий уровень садового дизайна в государстве. Бедные ребятки, хватающиеся за все стили разом, формировать ваш вкус и давать какие-то общие знания по теме следовало б едва ль не с детства, а сейчас — как бы уж не поздно…

Вот, правда, ничего ландшафт получился — практически без декоративных украшательств, производящий впечатление сада минимального ухода (вероятно, обманчивое), весь из разных зон и уголков, пластично перетекающих друг в друга, чьи границы только слегка обозначены живой изгородью или длинными изогнутыми миксбордерами, а где-то — лишь пунктирно — деревьями: огородные грядки и небольшая теплица, практически летняя кухня с оборудованным местом для шашлыка, детская площадка с горкой и песочницей… Словом, отрадное сочетание эстетики и утилитарности, как ему всегда нравилось. В одном месте здорово обыгран рельеф участка: перепад высоты, где простая бревенчатая скамья играет роль подпорной стенки. Перед ней — просторная лужайка с одиноким деревом (неужели плакучей ивой, судя по сопутствующему рисунку, ведь водоёма рядом не просматривается?). Завершается вся эта садовая благодать ручьём — сухим, как обозначено, наискось пересекающим задний край участка, за которым вдобавок ко всему ещё имеется небольшой кусок, треугольник леса; точнее, если верить рисунку, — соснового бора…

Что сказать — очень хорошо! Если б такой сад существовал в реальности, в нём, правда, хотелось бы побывать… Ю. Мокеева — надо запомнить.

Так, был тут ещё один проект — где он?.. А, вот же — сад в стиле хай-тек (можно ль, вообще-то, удумать чего отвратительней для архитектуры в целом и для зелёной в особенности)? На газоне — стол конструктивистской формы и скамья-габион, застеленные листами винила с фотопечатью, переходящие в перегородку, сооружённую из СД-дисков (или нет, просто декорированную ими), с мелкими ячейками, заставленными цветочными горшками. Далее — вытянутая клумба в форме гитары и разбросанные вокруг сиденья-пуфы в виде барабанов; по четырём сторонам сего скорей дворика, нежели садика — контейнеры с суккулентами… Но на общем фоне хотя бы запоминается. И прилагаемый отсканированный рисунок в цвете выполнен очень профессионально, твёрдой рукой. В. Колыванова; тот же курс, что у Мокеевой… Пожалуй, эти две работы надо рекомендовать. Заключение напишем тоже завтра, притомился что-то… Томилов поднялся, чтобы задёрнуть шторы. За окном уже давно было темно; жизнь, стало быть, сократилась ещё на один день.



Принимавший зачёт уже несколько часов подряд Томилов страшно про себя обрадовался, когда в аудитории, наконец, оказались последние четверо человек. Хотя сегодня его студенты, в большинстве девчонки (из коих, в свою очередь, большинство как на подбор — прехорошенькие, одетые по-летнему… по-летнему нестрого, скажем), в массе отвечали более-менее прилично, он прекрасно знал: копни хоть чуть глубже, отведи хоть на миллиметр в сторону — поплывут, родимые, в полном недоумении. Конкретный этот вуз ни при чём — такое, судя по разговорам знакомых преподавателей, сейчас наблюдается повсюду, увы и ах. Слава Богу, что хоть строго по делу что-то говорят… Он сегодня принимал один, без напарников, потому под конец слушал уже с усилием воли.

Худенькая девушка — хвостик-джинсики-клетчатая рубашка с закатанными рукавами — севшая напротив со своим листком, оказалась Мокеевой Юлией. Надо же, на вид такая скромница, говорит неуверенно… хотя и некоторое подспудное упрямство, упорство ощущается в ней тоже. И ответ, при всей той неуверенности, — достаточно толковый. Не задавая никаких дополнительных вопросов, Томилов поставил ей зачёт и сообщил на прощанье:

— А ваш проект участка мне понравился больше других! Я решил рекомендовать на конкурс именно его и…

Девушка непритворно смешалась, растерялась и, не дослушав, смогла лишь выдавить: «Да?.. Спасибо!» После чего торопливо покинула аудиторию.

Оставшиеся три девицы, явно к ним прислушивавшиеся, переглянулись и радостно заулыбались. Похоже, миленькие, средь вас царит редкая солидарность, похвально… Он терпеливо выслушал ответ весьма самоуверенной Валентины Смирницкой, плотной, коренастой, тёмноволосой, затем — торопливо-сбивчивую речь шустрой белобрысой Снежаны Денисенко. Когда они, одна за другой, выкатились очень довольными, осталась последняя студентка… между прочим, просто красотка — лазурный топик на бретелях, россыпь длинных тёмных волос по оголённым плечам; ноги в узких белых брюках — тоже длинные, как у модели. А главное, идеально правильные черты лица… Сие чудо оказалась Валерией Колывановой — ну, конечно, как иначе, ведь она и значилась одногруппницей Мокеевой!..

— И вашу работу я решил рекомендовать тоже. Несмотря на то, что не любитель хай-тека ни в каком виде.

Вот эта дива не растерялась ни капельки.

— Да я, пожалуй, тоже, — невозмутимо усмехнулась она. — Решила — так, для разнообразия…

— Что ж, подход профессиональный, — сказал Томилов. — Давайте зачётку, я вам сразу поставлю…

Он тут же спохватился, что девушка (кто её знает?) может и обидеться, что сидела-готовилась понапрасну; но та, к счастью, совершенно не расстроилась, ответив довольной улыбкой и продемонстрировав, помимо прочего, ещё и замечательно ровные, безупречно белые зубы...

— Так, больше никого? — задал он риторический вопрос, возвращая ей корочку, и красотка подтвердила: — Вроде, мы последние были. Благодарю!..

Томилов быстро сгрёб свои бумаги вместе с кондуитом и вышел из аудитории следом за ней.

Те три девчонки стояли возле окна, напротив двери, по-видимому, поджидая Колыванову. Он не смог просто так бросить им «до свидания» и уйти улаживать формальности — уж больно радостное ожидание было написано на обращённых к нему лицах.

— Прекрасно, девушки! Сегодня порадовали, у вас сильная группа… А ваша подруга, — он кивнул на Валерию, — тоже оказалась моей протеже — на конкурс…

— Вау! Здорово, Лера! — загалдели девчонки. — Мы и не сомневались, правда…

— Хотя, — добавил Томилов, — я честно сказал, что ваш проект, Юлия, мне стилистически ближе…

Та, уже взявшая себя в руки и выглядевшая спокойной, лишь чуть потупилась.

— Это не проект, а готовый сад! — воскликнула Снежана. — Всё с натуры…

— Ты так говоришь, будто Юля чужой срисовала, — поправила Валерия с лёгкой ноткой возмущения. — Там же все идеи — её, и ею же самой осуществлены практически…

— Ну, не все, — пробормотала Юлия. — Моего — процентов семьдесят… самое большое.

— А план у неё, кстати, упрощённый, — сказала Валерия, обращаясь уже к Томилову. — Деталей интересных на месте куда больше, и потом, туда передняя часть, по фасаду дома, вообще не вошла…

— Вы говорите, что сад этот реально существует? Я думал — только проект, — сказал Томилов. — Прямо увидать живьём захотелось!.. Это что же, на даче у вас?

— Она там садом занимается, ну, и жильё снимает, да, Юль?..

— Вот как? Замечательно. И где же находится наш райский уголок? — Последний вопрос он задал машинально, без всякой задней мысли, но когда они почти хором выкрикнули название станции, не мог не заинтересоваться: — Ведь это здесь близко совсем, кажется?

— Да, недалеко, — тихо подтвердила Юлия.

— Это бывший Посёлок старых большевиков, я ничего не путаю? — И когда Юля вновь кивнула, добавил: — Я его, к сожалению, не знаю совсем, только слышал. Там, должно быть, осталось много старых дач с участками?

— Много.

— Но вы, я понял, не местная? А, например, хозяева ваши — они, может быть, из старожилов?

— Хозяйка — да. С детства там каждое лето… Всё знает.

— Эх, порасспросить бы её! — вырвалось у Томилова, и он пояснил: — Мне это по работе может пригодиться.

— А чего, можно и расспросить, правда, Юль? Здесь доехать — минут пять! — опять загомонили девчонки. — Данила Анатольевич мог бы и сад увидеть, и поговорить там с ней заодно!..

— Не знаю, насколько это удобно, — засомневался Томилов.

— Я спрошу, — сказала Юлия.

— Конечно, спроси!.. Она не откажется!.. Чего, ей трудно рассказать, что ли?.. А вы здешние места решили исследовать, да? Написать про ландшафты подмосковные хотите? Или это для передачи?..

Вот же народец!.. Женский магнетизм, каковой излучали не только симпатичная Юлия и несомненная красавица Валерия, — даже две другие, попроще, и те были по-своему притягательны (чего удивительного, когда всего через край — молодости, здоровья, солнца за окном; когда, поди, не верится, что мир этот, вообще-то, был и остаётся юдолью всяческих скорбей… разве что эта Юлия, пожалуй, смотрит с таким видом, будто ей-то, как раз, — верится), — вполне сочетался у них с простодушным детским любопытством на грани бестактности…

— А вы, девушки, будете в субботу на конференции? — уклонился он от ответа на последние вопросы. И, поскольку те замялись, сказал: — Хотя, конечно — у вас же сессия начнётся экзаменационная, вам не до того станет, понимаю. Время, надо сказать, неудачное выбрано…

— А вы там выступаете, да? — вежливо поинтересовалась Валерия. — Меня, к сожалению, в институте не будет…

— Ой, и я не смогу!..

— И я тоже…

— А я буду в субботу, — сказала Юлия. — У меня тут дела… И на конференцию заглянуть собиралась, если получится, — я видела расписание…

— Да? Тогда, если б вам бы удалось договориться, мы могли бы вместе проехать — я на машине — после того, как доклад прочту. У меня он на три назначен, ближе к окончанию, — а затем, пожалуй, можно уйти потихоньку, если вас устроит…

— Хорошо, я подойду обязательно. Думаю, удастся… Ей нравились ваши передачи.

— Правда? — Он почему-то едва ли не смутился, как всегда, когда случайно узнавал о своей популярности у каких-нибудь совершенно неведомых ему людей. Это до сих пор ощущалось чем-то удивительным и не вполне заслуженным. — Рад, коли так. Скажите, что много времени я не займу. Но, если и не получится — ничего страшного. Всё, девушки, спасибо и удачи вам!..

Провожаемый звонкими прощальными возгласами, он, наконец, покинул этот розарий, именно розарий — какой бы глуповатой пошлостью или пошловатой глупостью не отдавало определение… Ибо девами сейчас (когда он лекции-то читает — вообще мало что замечает), действительно, любовался вполне отстранённо, подобно оранжерейному эстету. Да и возможно ль по-другому с этими юными побегами, преисполненными свежей наивности (хотя не исключено, что и кажущейся)?..

Так, теперь, бонвиван несчастный, быстро в деканат, чтоб закончить с формальностями, потом — на кафедру, где, будем надеяться, лаборантка, добрая самаритянка, выдаст чашку чаю. А там — скорей в Москву, вечером с одним человеком по одному делу надо пересечься… Дела, дела, когда ж вы все сделаетесь?.. И ведь ещё одно новое сам себе придумал только что… хотя с этим ещё, может, ничего и не срастётся. И не беда, одно не срастается — другое намечается. Вечный круговорот — "карма такой", похоже. Но, вероятно, оно и к лучшему — ибо когда суета отступает, взамен такое начинает подступать, накатывать, такие мысли одолевать и воспоминания… не дай Бог, однако.



Несмотря на усиленную загруженность, Октавин в своей резко изменившейся за последний месяц жизни ощущал что-то вроде эйфории. Компаньоны, как и следовало ожидать, пребывали в растерянности (такого они не предвидели точно); рядовые сотрудники глядели с немым ужасом. Ещё бы — его побаивались, многие недолюбливали, но за места свои держались мёртвой хваткой. Как, в принципе, и должно быть… Покуда право подписи оставалось за ним, он хладнокровно подчищал хвосты и, более того, — напоследок даже успел заключить одну давно откладывавшуюся сделку с австрийцами — прощальный дар любимой компании, ловите…

Хотелось обрубить концы быстро, виртуозно, в идеале молниеносно и, главное, не привлекая особого внимания, — но это, конечно, было делом нереальным. Про его решение об уходе написал даже «Коммерсант», не говоря о специальных сайтах; звонки любопытствующих пришлось блокировать. Он не заезжал ни в какие клубы, дабы не встречать там знакомых и не отвечать на вопросы. А уж бабы, прознавшие обо всём чуть ли не первыми!.. Маменьку угомонить пока не получалось, та продолжала названивать и призывать к ответу чуть ли не ежедневно — эту осаду приходилось сносить стоически, терпеливо уверяя, что в её жизни не изменится ровным счётом ничего, тогда как в жизни её единственного потомка перемены будут только к лучшему; что это всё было продумано и запланировано уже давно… Оленьке, а также Алевтине с выводками был дан приказ отправляться на моря, тем более что каникулы подоспели, — и не приставать. Алевтина, впрочем, убедившись в бесперебойном поступлении средств, успокоилась и моментально свалила в Италию, чего ей… И непритязательная Оленька, в конце концов, тоже — на свой привычный Кипр. С нею окончательно определиться будет куда сложней, но это всё потом, потом… А вот с Инессой, кстати, они ещё до нынешних перемен стали видеться куда реже, от случая к случаю, — теперь будет легальный повод завязать окончательно, тут очень удачно всё складывается. Подарить ей, что ли, напоследок вожделенную квартирку внутри Садового, за верную, достаточно продолжительную службу персональной эскортницы? Ничего оскорбительного, мысленно усмехнулся он своей вырвавшейся формулировке, — если употреблять термин в его изначальном смысле: как сопровождение по светским мероприятиям; а тут она и впрямь была незаменима. Да и в другом смысле, в общем, тоже. Так что — заслужила, пускай только сама себе приищет… и тоже — после, сейчас точно не до того…

В одну из пятниц, проведя целый день за дистанционными переговорами, он вдруг понял, что в предстоящий уик-энд податься будет совершенно некуда, учитывая перечисленные обстоятельства. Родные стены, меж тем, осточертели до поморок… А не податься ль нам к Ладе Алексеевне, пребывающей в счастливом неведении о переменах в его и, предположительно, в её собственной дальнейшей жизни и судьбе? Как-то недавно он ей звонил и узнал, что они с мелким уже плотно засели на даче. Не скучно вам там? — осведомился он, и она ответила: приехал бы да посмотрел, как сейчас классно, даже сирень не отцвела ещё… Разумеется, ни веря ни на грош, что он согласится. А мы вот возьмём, да и нагрянем! Хорошая, между прочим, возможность для постепенного налаживания отношений. Возобновления, точнее. Все карты раскрывать покуда рано, однако общение можно и следует установить более частое.

Он набрал Марину, и, стараясь говорить, как ни в чём ни бывало, попросил:

— Мариш, мне для самого мелкого каких-нибудь игрушек. Он на даче сейчас…

— Туда отправить? — поинтересовалась та самым бесстрастным тоном, на какой оказалась способна. Хотя, как и весь персонал, пребывала в перманентном трансе.

— Да нет, я сам доставлю. Придумай, в общем, что-нибудь сегодня — и мне сюда, домой. — И добавил весело, перед тем, как отключиться: — Да не плакай ты, всё обойдётся!..

Прибыловский, если не совсем идиот, должен её при себе оставить. Правда, она и сама может уйти — на такого придурка впахивать точно не сахар, какой-нибудь байершей в галерее и то, небось, лучше. Ну, ничего, не пропадёт — ибо в любом случае персональный парашютик ей будет обеспечен нехилый.

Курьер приволок объёмные упаковки ближе к вечеру. Хотя шофёр был по-прежнему в его распоряжении, Октавин решил, что завтра поедет сам — кто знает, как там всё сложится и на какое время он застрянет. И вообще, нафиг лишних свидетелей в частной жизни. Решив это, он вновь углубился в дела, сидел допоздна и даже позабыл ей, Ладе, позвонить. Наутро её телефон молчал, и днём, когда он собрался выезжать, тоже. Ерунда, подумал Октавин, она не может не быть на месте, раз на днях сама говорила: мы здесь сейчас постоянно. Наверняка батарея села или ещё что…

Перед выходом до него вдруг дошло, что тащить вниз, в машину, всё это громоздкое хозяйство (и чего это там Марина такое выбрала? Ладно, на месте разберёмся) придётся самому — а так бы этим занимался водитель. Ну что ж, подумал он, надо привыкать, в будущей жизни, вероятно, придётся отбросить некоторые барские замашки… Немного помогла домработница, как раз явившаяся для уборки.

Еле запихав коробки и свёртки в багажник и на заднее сиденье, он ещё раз набрал Ладу. Ответа не дождался снова. Ну нет, не откладывать же поездку? Надо, надо привыкать к тому, что отлаженная, как по часикам швейцарским, повседневная действительность скоро сменится на более непредсказуемую, где всегда есть место импровизациям. Не о том ли и мечтал, в конце-то концов?



Слава богу, что он нормальный… в смысле, что с ним чувствуешь себя нормально, думала Юля, когда Томилов помогал ей пристегнуть ремень. Молодой препод, а никогда никаких шуточек дурацких, выражений сомнительных, ведёт себя по-старомодному учтиво. Джентльмен, короче; девчонки многие прям влюблены за такую необычность. Он, конечно, читает здорово, заслушаться можно, хотя заносит его часто невесть в какие дебри. Вот только что этот доклад — и половины не поймёшь, как минимум…

Томилов вырулил на шоссе.

— Кажется, это будет третий поворот, да?

— Я скажу, когда сворачивать, — ответила Юля, напряжённо вглядываясь в потянувшуюся застройку, поскольку ориентировалась чисто зрительно.

— Значит, вы сами занимались перепланировкой?

— Да, отчасти. Там всё заросло, пришлось местами вырубку делать, — ответила Юля.

— Повезло вам с практикой!

Тебе ещё может не понравиться, рассеянно кивнув, подумала она. Ты, конечно, и виду тогда постараешься не подать, но мы-то поймём, и тем неприятней будет… Удивительно, что никто не задал вопрос, почему проект она дала на конкурс уже готовенький, с натуры. Надо было новое что-то предоставить, но совершенно некогда было, вот и… Хорошо хоть Лера тогда сказала ему, что она, Юля, сама там многое спроектировала. Лере легко быть такой доброй и участливой, она в своих способностях уверена на все сто, потому и — ни малейшей ни к кому ревности. Лера вообще несерьёзно к этому конкурсу отнеслась, левой ногой, можно сказать, чего-то выдала. Да и она сама, тоже, кстати, никаких видов на это дело не имела, по самому лёгкому пути пошла — а вот теперь сам Томилов их выдвигает, кто б мог подумать… Да, грустно будет, если он сегодня разочаруется…

— Вон туда сейчас! — сказала она.

Когда ехали по Серафимовичевской — а чего тут было ехать, за полминуты уже от дома, он, с любопытством поглядывая по сторонам, спросил:

— Значит, ваша хозяйка с детства тут, на даче, обитает, а вообще — москвичка? Я не спросил: а чем она занимается?

— Ой, я ж забыла сказать! — воскликнула Юля. — Вы её, оказывается, знаете…

— Что?

— Где-то по работе сталкивались… Вот здесь, приехали!

— По работе?

— С вашей книгой, в издательстве…

— Вот как?! Ничего себе мир тесен! Но как же её зо…

Юля, не слыша, уже открывала дверцу машины. Выходя следом, Томилов быстро перебирал в памяти и редакторшу Аду Аркадьевну, и художницу — Катерину, Катерину… вылетело отчество, а потом ещё, кажется, была корректор — как же её, пожилая такая дама — может, она? Или…

Дом, возле которого припарковались, был довольно внушителен, но он не мог сейчас к нему присматриваться — он видел только, сперва через сквозной забор, а затем, пропуская Юлю в калитку и заходя за ней следом, — стоявшую возле крыльца фигуру женщины, несомненно их поджидавшей. Он не тотчас, но узнал её — ну, конечно, как же сразу-то не пришло в голову — это ж та самая сотрудница, с которой они под Новый год в срочном порядке доводили рукопись до ума. Единственный раз, когда они вместе сталкивались. И ею тогда, кстати, очень дельные были внесены замечания, особенно одно…

Сейчас она была с распущенными длинными волосами, в блузе, или нет, скорей в чём-то вроде туники свободного покроя, но выглядела при этом всё равно не по-домашнему, а так же строго и слегка отчуждённо; даже чудесный нежно-светло-голубой цвет одеяния словно бы излучал ощутимую прохладцу…

Пока шли ей навстречу, возле неё откуда не возьмись материализовался ребёнок, с волосами желтовато-песочного цвета, удивительно похожий на Маленького принца со знаменитых иллюстраций, и Томилов услышал, как она твёрдо сказала ему: «Нет, ступай давай к Ульяне!» Одновременно откуда-то со стороны, из-за деревьев, донёсся другой женский голос, подзывающий ребёнка по имени, — он не разобрал, какому. Мальчишка послушно убежал на зов, но успел оглянуться и окинуть Томилова взглядом — одновременно любопытным и застенчивым.

Ну, конечно, ведь когда он, месяца через два после той предновогодней рабочей встречи, приехал в издательство с конфетами-букетами, забирать свеженькие авторские экземпляры, то между делом спросил и про неё тоже — мол, а где ж сотрудница, которая редактировала на завершающем этапе предисловие? — ему рассеянно ответили: так Лада (точно, её зовут Лада!) у нас в декрете… А он ведь и не заметил тогда её положения, разве только то, что — бледная и осунувшаяся…

— Здравствуйте! — сказал ей Томилов и робко улыбнулся. — Кто мог знать, что доведётся вот так встретиться…

— Да, мы уже знакомы. Здравствуйте, — последовал вежливый, без улыбки, ответ. — Ну что, вы, наверное, сначала посмотреть всё хотите? Давай, Юль, веди!.. Чай — минут через пятнадцать, двадцать… В общем, как нагуляетесь, приходите на веранду, пожалуйста.

— Да не стоит беспокоиться, — пробормотал он.

Девушка, точней молодая женщина по имени Лада пристально взглянула на него большими серыми глазами, в которых читалось: «Охота же произносить такие банальности, раз всё равно явился!», повернулась и молча ушла в дом.

И правда: чего уж тут, сам напросился, свалился людям на голову и станет сейчас занимать их время… Но всё-таки в глубине души ему показалось, что может, на самом-то деле она и не против уделить ему малость внимания, просто манера общения у неё такая сдержанная…

Он послушно двинулся следом за Юлей по дорожке, сперва идущей меж домовым фасадом и кустами сирени, местами ещё не отцветшей, — белой, лиловой; затем — полукругом — между ротондой и подковообразно высаженным рядом хвойного кустарника, за которым теснились, нависали хвойники уже более серьёзные: высокие сосновые стволы, большущие густые еловые лапы, и туи, кажется, тоже… И вот, после полутёмного, несмотря на прошивавшие зелень солнечные лучи, полукруга-перегона, выведшего на восточную сторону дома, сад вдруг как-то сразу, без предупреждения, предстал, распростёрся перед глазами, весь буквально залитый солнцем…

Юля прошлась с ним туда по главной тропе, от которой ассиметрично ответвлялись другие, уводя в разные укромные уголки, но вскоре, ответив на несколько специальных вопросов, под каким-то деликатным предлогом его покинула. И Томилов, оставшись в одиночестве, пошёл бродить по заочно знакомому пространству, переживая странноватый момент, когда линии чертежа из твоей памяти обретают черты живой реальности, похожей и непохожей на прилагавшийся к нему рисунок.

То, что там воспринималось продуманной планировкой в слегка английском парковом духе, на месте являло пейзаж как бы незамысловатый, обжитой, ни капли не открыточный. Деревья, раскиданные тут и там безо всякой симметрии, то группками, то наособицу, были почти сплошь плодовыми, старыми, с трещинами по коре, кустарник — сплошь обычный, ягодный; тянущиеся цветочные заросли, и густые, и пёстрые, но всё же без южной буйности, с ноткой природной сдержанности, смотрелись столь естественно, что иностранное слово «миксбордер» не подходило им никаким боком… Сад в живой своей простоте будто произрос сам собой, без малейшего человеческого участия, хотя в ядре его кто-то, конечно, всё изначально с умом высаживал — на определённых, если хорошо присмотреться, расстояниях, когда с каждой точки открываются новые перспективы, — и было это полвека назад, минимум… Да нет, пожалуй, ещё раньше. Интересно, кто?

Было удивительно тихо; под еле заметным ветерком листва слегка зашевелилась, серебристо отсвечивая с испода водной рябью, будто только промытая дождём, которого вовсе не было, — такой световой эффект его всегда волновал. Он дошёл до импровизированного ручья, увидал, что и тот не вполне рукотворен: русло, выложенное камнем, находилось в естественном протянувшемся углублении — небольшом овражке. Через него был перекинут — даже не мост, а широкий, устойчивый деревянный настил. Прекрасно, что так — какой-нибудь стилизованный горбатый мостик, просящийся в рифму к густому сосняку на той стороне, привнёс бы восточную ноту — и, пожалуй, изменил, нарушил непритязательный, безмятежно-русский душевный вид. Томилов перешёл по настилу в сосняк, что издали казался целым лесочком, но на самом деле, как он помнил, — должен быть совсем невелик. Тот действительно оказался небольшим, ограниченным оставшимся позади ручьём и углом, образовавшимся при слиянии забора этого участка с высокой монолитной оградой соседского; среди деревьев скрывалась маленькая полянка с горкой камней и мхов, в окружении обработанных пней и брёвен, на которых можно было посидеть; посидеть и подышать нагретой солнцем сосной… Непередаваемо.

Хорошо, что откуда-то из-за соседской ограды вдруг свирепо залаял спугнувший его невидимый пёс — иначе он бы так и засел тут надолго… Томилов перепрыгнул ручей в другом месте, вернувшись в основную часть сада. Там припекало уже довольно сильно; он снял пиджак и, оставшись в рубашке-поло, вышел к той самой скамье, что подпирала естественное природное возвышение неровного, при всей его разумно-умеренной окультуренности, участка. Над скамьёй нависали цветущие кусты и растения, тоже издающие запах — но тут, на его вкус, слишком резко-сладкий, просто парфюмерный. Даже невдомёк, какой именно цветок источает подобный аромат — или все разом? Он всё-таки присел на эту скамью — поглядеть с неё на расстилавшуюся разнотравную лужайку, чьей условной границей можно было считать то самое дерево, которое на рисунке он принял за иву, а между тем, это была большая плакучая лиственница — такая роскошная, такая сейчас свежезелёная, что хотелось просто обнять, зарыться в пушистые (и — нежные, её хвоя не колется!) ветви лицом… А осенью, поди, она вообще нестерпимо-прекрасна — цвета яркой куркумы…

С краю скамьи, как он не сразу заметил, скромно притулилась импровизированная тумба, сработанная из двух высоких пустых цветочных горшков, поставленных друг на друга дном кверху. На этом ловко придуманном сооружении немудрёного садового дизайна лежала книжка, которую он чисто машинально взял в руки. И не смог не улыбнуться, увидав фамилию современной поэтессы, известной скандально-эротической направленностью. Хотя — было в её стихах, помнится (он-то, правда, знаком лишь с парой-другой подборок), и нечто помимо тех откровенностей, было… Интересно, кто это тут почитывает — Юля, Лада, обе?

Томилов раскрыл наугад и выхватил глазами две строчки: "Зачем мужчине жена? / Помочь оплакивать мать"... В тот же момент раздался резкий шум птичьих крыльев; от неожиданности он аж вздрогнул, поспешно закрыл сборник и положил его на место. Неподалёку, оказывается, на ветке висела поилка, откуда выпорхнул воробей. Сочтя это знаком, он не стал больше искать стихотворение, хотя и хотелось прочесть его целиком (вообще, стоило б ещё эту девушку почитать — когда только время найти?), и решил поторопиться.

Обойдя небольшой огородик с теплицей, прошёл дальше, к дому. Надо же, помочь оплакивать. Кому такое может захотеться? У него, когда мама была жива, но все признаки состояния — уже налицо, не отвертишься, как раз назревал роман с одной довольно трепетной особой. Пришлось открыться, рассказать всё, как есть, — и та отшатнулась в ужасе… При всём своём горячем сочувствии. И как тут её не понять: к чему ей это? И разве можно грузить подобным ни в чём не виноватых посторонних? Будем надеяться, что у неё, давно из вида потерянной, жизнь сложилась подобающим образом…

Томилов приблизился к дому. С открытой веранды доносились женские голоса и звон посуды. Веранда была частично затянута сеткой на манер шпалеры, по ней карабкались вверх какие-то побеги, скрывая находившихся за ними хозяек. Цветам распускаться время ещё не пришло, и он не мог определить издали, что это. Вдруг — настурции, как на той коровинской картине, которая всегда ему нравилась; стоит поинтересоваться у Юли. Однако, он ещё не всё обошёл; надо пошевеливаться.

За углом расположилась площадка для шашлыка: кострище, деревянный садовый стол под лёгким навесом. Сейчас по столу были раскиданы детские игрушки, рядом валялся трёхколёсный велосипед, но его владельца поблизости не наблюдалось. В голове внезапно промелькнуло: а не великоват ли этот ребёнок, если у него велосипед, разве он не должен быть совсем ещё маленьким, и не должна ли тут, как водится, стоять где-то на видном месте коляска, и не положено ли висеть повсюду на верёвках разным распашонкам и тому подобному хозяйству? Хотя — нет, сколько там прошло — год, полтора, меньше? Не так уж и мало, но паренёк на вид был всё равно как-то вроде старше положенного. Впрочем, он совсем не разбирается в детях…

Он находился у торца дома, на другой, противоположной ротонде, стороне. Здесь, меж двумя окнами с раскрытыми форточками, стояла прислонённая к стене деревянная лестница, а чуть на отлёте — тёмно-красная дождевая бочка, почему-то его умилившая. Но самой интересной оказалась яблоня — если на задах дома росли старые, то эта была просто-таки древней, с полысевшим стволом, с невероятно изогнутыми узловатыми ветвями, всё равно упрямо зеленеющими, с заметными кой-где отметинами недавно опавших соцветий — должно быть, особенно дивно на ней ещё недавно смотревшихся; неужели она всё ещё плодоносит?

Он задрал голову, но успел увидеть боковым зрением, как что-то стремительно вскарабкалось по стволу, пронеслось по одной из длинных ветвей, прямой, как рука, почти упирающейся в стену… Дальше это рыжеватое тельце перепрыгнуло с ветки на небольшой скат под чердачным круглым оконцем, а после юркнуло туда, скрылось полностью… На секунду почудилось, что это белка, однако для белки существо, было, пожалуй, как ни мало, но всё же крупновато… Кошка, конечно, кошка — худая и невероятно ловкая; и вроде, у неё даже что-то было в зубах — а может, показалось…

Вот счастливица, раздолье тебе здесь обитать! Ему вспомнилось, аж сердце заныло, как когда-то шёл с не о чём не подозревающей Масяней в переноске, чтобы навсегда отдать её неким неизвестным знакомым знакомых знакомых… Он вышел на фасадную сторону, которая, действительно, даже не фигурировала на чертеже. Впрочем, территория тут была совсем небольшой и выдержанной в духе регулярного сада: прямые дорожки, рабатки и одна большая овальная клумба под окнами, затем немного декоративного кустарника с нужным контрастом силуэтов и окраски листвы на ровно подстриженном газоне — вид лаконичный, хорошо ухоженный, но не чересчур интересный. Но в результате с этой стороны дом почти ничем не загорожен, открыт и это хорошо, он того стоит: старый, но крепкий, внушительный, важно-основательный… Чего он не заметил вначале, так это боковой, на отлёте, аллейки, упиравшейся отдельные ворота, и где за рядом туй и елей можно было разглядеть стоявший автомобиль. Удачно вписавшая в картину ниша для транспорта…

Ну что ж, в целом ясно. Он вдруг понял, что забыл фотоаппарат, однако не расстроился: это как раз тот случай, когда снимать даже и не хочется, чтобы не дробить общее впечатление. Общее ментальное ощущение…

Оставалось снова обогнуть дом, сделав круг по уже знакомому зелёному коридору-полукольцу, выйти на свет и медленно, неся пиджак на сгибе локтя, подняться по ступеням веранды.

— Замечательно, — сказал он девушкам, терпеливо поджидавшим его за накрытым столом. И спросил, обращаясь к владелице: — А первые хозяева этого дома — были какими-то вашими родственниками или…?

— Да, родственники, — ответила та после паузы, снова взглянув на него прямо и пристально. — Один с раннего детства здесь всю жизнь прожил, как построились. Его звали Виктор Витальевич Ленников.



Октавин, всю дорогу кипевший по поводу долбанной трассы и жалевший, что всё-таки не вызвал водителя, при повороте в посёлок как-то сразу успокоился от обступившей, будто прямиком из полузабытого детства, патриархальщины: деревянные, по большей части, дачи, взлаивания собак из-за пёстрых разномастных заборов, едущий навстречу дедок на допотопном мотороллере… Настоящая деревня, а не то, что кокетливо называют своими деревнями жители барвих,  жуковок и прочих горок.

Вырулив на нужную улицу — дом был почти сразу, второй по порядку — он неожиданно обнаружил сюрприз: припаркованную у забора пролетарскую мазду, правда чистенькую такую, почти новенькую на вид. Дорога на улице, между прочим, довольно узкая, хрен разъедешься.… Он был вынужден пристроиться следом, почти уткнувшись в бампер. Гости, что ли, какие, с неудовольствием подумал он, хлопая дверцей. Или это вообще посторонняя?.. Он немного прошёлся вдоль забора и разглядел, что ладушкин ниссан стоит на участке — слава богу, а то ещё пришлось бы целовать запертую калитку в качестве достойного финала путешествия…

Калитка тут, на самом деле, днём не запиралась вовсе — патриархальщина, как и было сказано. Октавин отвык от таких доверчивых нравов. Впрочем, он помнил, как в своё время, когда Ладушка начала носиться с этим допотопным строением, велел своей службе пробить по базе насчёт окружения — и выяснилось, что соседский дом (явно не тот, что справа и не тот, что слева; видимо, тот, что — за, с выходом на другую улицу) принадлежит одному серьёзному криминальному авторитету, если совсем точно — вору в законе, настоящему. Что можно отнести к удачному стечению обстоятельств — ибо факт проживания подобных личностей обычно попутно гарантирует покой и порядок на прилегающих территориях… Так что над Ладушкой с мелким, о том не подозревающими, простирается незримый охранный колпак, и пускай сей гарант остаётся не по зубам доблестным органам как можно дольше… Впрочем, о чём он? — скоро, даст бог, всё это уже станет неактуальным…

Октавин хотел подняться на крыльцо и позвонить в дверь, но подумал, что в такую погодку они наверняка проводят время где-нибудь в саду, и двинулся по дорожке, огибающей дом, который, надо отметить, выглядел пусть и старорежимно, но вполне респектабельно. Что ж, хоть не на ветер денежки пошли в конечном счёте… Он обнаружил Ладу на веранде — она демократичненько так сидела за столом вместе с девчонкой — бледной немочью, той, как он сразу догадался, что жила при доме помощницей, плюс ещё каким-то кренделем скромного прикида и обличья (наверняка это его машина там стоит). На вид — чинное чаепитие, но негромкий разговор, кажется, занимал их настолько, что никто из них его даже не заметил.

— Добрый день, — произнёс Октавин, подойдя вплотную к ступенькам.

Лада, вздрогнув от неожиданности, повернулась на голос и уставилась на него с таким беззащитным изумлением, будто тут спикировала летающая тарелка, а то и вовсе — какой-нибудь спецназ ворвался.

— Я звонил три раза, но…

— Господи, — не сразу придя в себя, сказала она, — я, наверно, мобильник с утра наверху оставила… Ничего не случилось?

— Да нет, жизнь прекрасна и удивительна.

— Так заходи… Это Юля, ты знаешь… А это — её профессор… института, где она…

— Всего лишь — доцент, — поправил тот с самой простодушной улыбкой и, поднявшись, протянул руку: — Данила.

— Андрей.

— Садись же. Юль, будь добра, ещё чашку…

— Нет-нет, спасибо! — остановил девчонку Октавин. — А где Терентий?

— Терентий с Ульяной, кажется, в саду… Или, может, в доме, не знаю…

— С Ульяной?

— Да, она здесь сегодня…

— Они, вроде, за калитку куда-то пошли, — сообщила Юля.

— Правда? — озабоченно сказала Лада. — Тогда где-нибудь на нашей улице гуляют, вряд ли далеко…

— Пойду поищу, — сказал Октавин. И добавил, старательно изобразив улыбку: — Приятного аппетита.

Возвратившись назад, к крыльцу, он обнаружил там какого-то парня с физиономией дачного интеллигента, что стоял и, в точности как он пять минут назад, явно раздумывал, стоит подниматься и звонить в дверь, или…

— Здравствуйте, — сказал парень, явно не ожидавший его тут встретить. — Мне нужна Юлия…

— На той стороне чаёвничают, — лаконично ответил Октавин, кивнув в ответ на приветствие.

— Тогда я не вовремя?.. — пробормотал тот.

Октавин пожал плечами и вышел на улицу.

Савва проводил его взглядом. Юля вчера, когда они столкнулись у станции, попросила, чтоб зашёл обязательно, забрал специальное удобрение для кустарников, у них много лишнего осталось, а ему точно пригодится. О времени как-то не условились… Немного помявшись, он всё-таки решился, и привычно обогнув дом, остановился поодаль от веранды.

— Ой, — негромко воскликнула Юля, увидев его первой. — У меня совершенно из головы вылетело, мы договаривались…

— Здравствуйте!

— Все флаги в гости к нам, — произнесла Лада, медленно обернувшись и несколько устало ответив на приветствие.

— Я обещала кое-что передать… Вы меня извините?

— Разумеется, — сказал Томилов.

— Конечно, ступай спокойно, — добавила Лада. — Можешь не торопиться, если дела…

Юля быстро спустилась по ступенькам и увела за собой Савву по направлению к сараю.

— У вас гости? Прости, что некстати. Как-то не сподобился позвонить сначала…

— Всё нормально, — ответила Юля, ничуть не кривя душой.

Обойдутся они без неё прекрасно, обсуждая разных своих писателей и революционеров, которые тут, в посёлке, жили. Слава богу, что Томилову, кажется, всё и вправду понравилось, и что мадам хозяйка с ним так разговорилась, а то вначале… Её, короче, не поймёшь: казалось, должна была насчёт него обрадоваться, ведь сама когда-то расспрашивала, преподаёт ли он у них и как, передачи ей смотреть настоятельно советовала; даже, как выяснилось, по работе с ним однажды сталкивалась. А стоило сказать, что он заглянуть сюда не прочь — не ответила, замолчала надолго, будто в ступор вошла, что вообще, на неё как-то непохоже. Только на другой день согласилась, когда она уж думала, что откажет. Но ничего, даже подружку из Москвы себе вызвала на подмогу, а с утра аж специально затеяла морковное печенье с изюмом, возни с ним… Да ещё пирог с маком! Так что — пусть себе болтают на здоровье, а она пока лучше про подкормку всё спокойно растолкует этому садоводу непутёвому. Раз обещала ему помогать, значит будет, по-любому.

— Какой у вас порядок, — с уважением сказал Савва, оглядывая чистый верстак, ящики с инструментом, пучки сухих трав по стенам. — У меня в сарае вечно какой-то хлам накапливается, никак всё не выкину…

— Вот, — Юля показала на два ведра, стоявших в углу на щелястом, но хорошо выметенном полу. Одно было большим, второе поменьше, оба плотно накрыты пластмассовыми крышками. — Только поливай равномерно.

— Спасибо, — сказал он. — Я всё сделаю и верну. А ещё хотел спросить: у меня там на смородине налёт какой-то белёсый… А местами коричневый…

— Сферотека, наверно? — встревожилась она. — Мучнистая роса, то есть. Тут мыльно-содовый раствор хорошо развести, но вообще-то — лучше срезать побыстрее!

— Что, прямо кусты?

— Да нет же, листья затронутые! Так, — решительно сказала Юля, покопавшись в каком-то ящике и вынув оттуда большие садовые ножницы. — Пойдём, я сама всё посмотрю и покажу, как надо…

— Может, тебе не с руки сейчас? Я и так тебя выдернул…

— Говорю же, ничего… Я по-быстрому.

Она подхватила ведро поменьше, он — побольше, и двинулся следом за ней, еле поспевая. Путь к выходу теперь пролёг по противоположной стороне дома, так что Савве пришлось покидать его по-английски.



На улице Октавин, постояв в раздумьях, решил пойти за ближайший поворот: вдруг повезёт? К счастью, и впрямь повезло: он разглядел, как издали по этой сельской дороге, где даже тротуара не было (при виде машины прохожие попросту жались к обочинам), не спеша шла явно знакомая барышня, держа за руку мальчика. Пройдя несколько шагов навстречу, он остановился, терпеливо их поджидая: интересно, узнают ли? Они не узнали, пока не подошли почти вплотную, причём Терентий первым оповестил крёстную, сообщив ей: «Апа!», — правда, не очень уверенным тоном.

— Андрей Сергеич? — не скрывая сильного удивления, и не сказать, что приятного, вопросила Ульяна. — Какими судьбами?

— Приветствую, Ульяша! Отлично выглядите. Здорово, Терёх! Вот, решил вас поискать, покуда мама там занята…

Он протянул руку, и Терентий, чуть помявшись, за неё уцепился. Но прежде пролепетал: «Там елички!», и добавив что-то невнятное, указал направление.

— Мы поезда ходили смотреть, — перевела Ульяна.

— Здорово…

Они побрели к дому вместе. Шагать между двух взрослых Терёхе, кажется, понравилось; он даже принялся слегка раскачивать их руки и подпрыгивать, пытаясь повиснуть.

— Куда это наша Юля? — спросила Ульяна на подходе к повороту.

Октавин, тоже заметив вдали спины девушки и её спутника, удаляющиеся в противоположную сторону с какими-то вёдрами в руках, небрежно сообщил:

— Да, к ней только что молодой человек пожаловал…

— Вот как? Прекрасно, — произнесла Юльяна, как ему показалось, со значением.

Они завернули на свою улицу, встретившую их неистовым подзаборным лаем невидимой собачонки.

— Бася, — пояснил Терентий со счастливой улыбкой.

При виде собственной машины Октавин вспомнил:

— А я ж, Терентий, тебе тут привёз кой-чего! Давай-ка посмотрим…

Затем они перетаскивали свёртки и коробки на участок, туда, где стол под навесом, распечатывали их и разбирались в содержимом. Помимо пластикового трека с машинками там оказались ещё шалаш в виде индейского вигвама и подвесное кресло-гамак. Пока они с Ульяной в четыре руки разворачивали этот вигвам в ближайших кустах, а после устанавливали кресло на изогнутой ноге-подставке, Октавин успел подивиться её деловитой ловкости и устыдился собственной, как выяснилось, бестолковости в подобных делах. Совсем, получается, разучился делать элементарные вещи, даже перед собственным дитятей неудобно!.. Ну ничего, скоро, будем надеяться, наверстаем по этой части… Времени появится масса.

Когда, наконец, всё получилось, мелкий решительно выбрал гамак и прочно туда засел, изъявив готовность качаться до бесконечности.

— Может хватит, Кокин? У тебя голова закружится! — рассеянно повторяла Ульяна, продолжая, тем не менее, машинально его раскачивать.

Потом она вдруг умолкла, заглядевшись с выражением задумчивого скептицизма на что-то позади Октавина. Октавин обернулся. Там, поверх декоративных кустов с тёмно-красными и фиолетовыми листьями, просматривалась дорожка, что вела к калитке. По ней медленно удалялись Лада и её доцент, продолжая о чём-то беседовать. Октавин увидел, что на выходе они столкнулись с как раз подбежавшей с улицы Юлей, и та тоже отправилась провожать гостя до машины. Интересно, как он теперь там развернуться собирается, подумал Октавин. Нет, придётся ему прямо и в объезд…

Он решил подойти ближе. Уже у калитки увидал, как мазда действительно проехала мимо, на противоположный конец улицы. Обе девушки молча смотрели ей вслед. Потом Юля, заметив его, быстро куда-то ретировалась; Лада же всё стояла, не двигаясь, а когда, наконец, повернулась и встретилась с ним, приблизившимся, взглядом, то ему этот взгляд показался чуть ли не затравленным, и это было настолько странно, что у него вырвалось:

— Ты так смотришь, будто этот доцент из тебя… литр крови выпил, не меньше!

— А что, — пробормотала она, словно стряхивая наваждение, — недалеко от истины…

— А в чём дело? Кто это, вообще? — вопросил он. И добавил: — Не узнаю тебя, просто… А, может, и не знал никогда?

— Может, — невесело усмехнулась Лада. — Общий ребёнок, Октавин, — ещё не повод для знакомства. Ладно, пойдём… Да, кстати, где они? Ты их нашёл?

— Нашёл, нашёл, не волнуйся…

Не успели войти во двор, как общий ребёнок с налёту врезался в мать, обхватил руками и уткнулся ей в живот.

— Ну что, нагулялись? Где были-то?

— Гамак! — объявил вместо ответа Терентий и, получив свою порцию поцелуев (каких-то судорожных, на взгляд Октавина), потянул её за собой.

В гамаке возлежала, расслабленно раскачиваясь, Ульяна. Впрочем, стоило им подойти, как она поднялась на ноги и деловито заявила:

— Так, Лад, дай чего-нибудь пожевать по-быстрому и — расписание! Мне сегодня ещё статью заканчивать…

Они перебазировались в дом, в столовую, просторную, прохладную и полутёмную из-за заоконных, стеной теснящихся деревьев; пришлось даже зажечь апельсиновый ретро-абажур.

— Не, ты что, никаких супов!.. — говорила Ульяна. — С сыром и ветчиной? Ага!.. И пирог? О, отлично!

Лада молча подавала на стол, Ульянка с аппетитом поглощала подаваемое, одновременно успевая разглагольствовать — что-то насчёт текущей политики. Октавин тоже машинально ел и пил, вставляя вялые реплики. Терентий капризничал, от еды отказываясь наотрез.

— Это потому что днём не спал, — устало сказала ему Лада, несколько сомнамбулически подливая всем чаю. — Сегодня ты у меня пораньше ляжешь…

— Да уж, перевозбудился ты, Кокин, — подтвердила Ульяна. — Кстати, не сообразили мы с тобой посмотреть расписание, когда на станцию ходили…

— Сейчас пойду Юлю поищу, у неё, вроде, было…

— Зачем электрички? Я вас подвезу, — сказал Октавин.

— А ты тоже собрался? — вежливо произнесла Лада. — Время-то детское…

— Да нет, и мне пора, — ответил он, чувствуя, что иначе никак.

— А не застрянем? — с сомнением произнесла Ульяна и не могла не удержаться от шпильки: — Или у вас есть этот, как его… проблесковый маячок, по-народному мигалка?

— Увы, — ответил Октавин, а Лада сказала: — Да нет, в субботу вечером в город движение вполне терпимое…

Через полчаса они загрузились в машину и помахали на прощанье хозяйке с дитём, вышедших проводить. Дитё притихло и замерло, прижавшись к материнскому бедру; оба выглядели едва ли не измождёнными, хотя время, и вправду, было ещё детским.



— А что же это вы опять без водителя, прямо как простой смертный? — поинтересовалась Ульяна.

— Да вот, тренируюсь. Скоро только так и буду по миру передвигаться… сам себе хозяин.

— А сейчас не хозяин, получается?

— Сейчас — кому только ни, кроме себя. Но вот отойду от дел…

— Вы что, правда на покой собрались? — Ульяна, похоже, сразу осознала, что это не риторика, и была вся внимание.

— Именно, — подтвердил Октавин. — Думаете, не заслужил?

— Ну, почему же… — неуверенно протянула она, потом явно хотела что-то добавить, но промолчала.

— Вы, я смотрю, как будто не рады? — усмехнулся он.

— Наоборот, чрезвычайно за вас рада. Быть рабом своих руководящих функций — и впрямь, наверное, не сахар. И чем же заняться собираетесь? Должно быть, основать какой-нибудь благотворительный фонд и сосредоточиться на его работе?

— Мир большой, — сказал Октавин, пропустив мимо ушей последнюю ехидную реплику. — За всю оставшуюся жизнь не объедешь…

— И что, собираетесь тупо плавать на какой-нибудь яхте?

— Можно, в принципе, и на яхте. Если только арендовать… и не слишком большую. Вот, возьму с собой Ладу Алексеевну с Терентием, и… Прилетайте тогда к нам, на недельку-другую!

— Ха, — сказала Ульяна, но тут же вдруг явно просекла, почувствовала, что это снова не риторика. И добавила не сразу: — Вы серьёзно — насчёт Лады?

Чем эта девушка хороша, что всё схватывает на лету.

— Более чем, Ульяна. Только можно, это пока между нами? Она вообще ещё не в курсе — что я собираюсь и свою жизнь менять, и ей предложить то же самое.

— И в качестве кого вы намерены её туда с собою звать?

— Как кого? Подруги жизни. Матримониальные дела можно было б впоследствии как-нибудь уладить, только не сразу — официально я, вы знаете, человек несвободный… Но вопросы формального статуса, по-моему, её никогда особо не занимали…

— Да, дело, в принципе, не в этом. Просто, по-моему, у неё в любом случае другие планы…

— Что-то по поводу новых авторов и их рукописей? Да, я курсе. — Октавин не удержался от ленивого смешка.

— Какой убийственный сарказм, Андрей Сергеевич! Впрочем, я понимаю: людям вроде вас и представить нереально, что существа из чуждого вам мира могут так высоко ценить свои занятия ничтожной рыночной стоимости. Вроде какого-то там современного литпроцесса, который нынче никому не сдался… Или вот проблем городской ливневой канализации, о которой мне сегодня писать придётся…

— Ну, отчего же? Я чрезвычайно уважаю подобные занятия — особенно второе, как человек практический…

— О да, не сомневаюсь!.. И потом — Терентий.

— А что Терентий?

— Но он же как раз начинает говорить, развиваться… Если ребёнка взять и таскать по свету в таком возрасте, у него ни нормальной языковой среды не будет, ни вообще родной среды. Ни нянек русских, ни учителей, ни товарищей… Что из него получится?

— Да нормально получится. Человек будет мир знать. Пару языков, как минимум, кроме родного…

— А по мне, такие дети неадекватными вырастают, в определённом смысле… Свой среди чужих (да и то под вопросом), чужой среди своих — чего в этом хорошего? Впрочем, и здесь ваши рублёвские детки тоже не многим лучше: живут, как в анклаве замкнутом, всякие европы знают лучше, чем Москву. Про остальную Россию вообще молчу!

— Ну, мои-то все пока здесь учатся…

— В частных, небось, школах, да? Я тут у кого-то читала, как таких школьников отвезли впервые на Красную площадь, а они спрашивают: где мы, это всё точно у нас?.. Вот элитка-то новая подрастает на народную голову! Петровские недоросли, пожалуй, и то вменяемей были…

— Стало быть, считаете, что Комсомольский проспект и посёлок Старых большевиков — именно то, что надо вашему крестнику?

— Да, считаю. А главное, Лада так считает, могу поручиться. К тому же, — немного помолчав, произнесла Ульяна, — сегодня, как-никак, произошла судьбоносная встреча…

— Вы о чём? — спросил Октавин и тут же спохватился: — Ах, да, я ведь хотел узнать: что это был за… визитёр?

— Ну… в некотором смысле кумир…

— Не понял, — сказал Октавин. Хотя на самом деле внезапно в голове щёлкнуло: неужто тот самый предмет платонических воздыханий? Не может быть!..

— Это Томилов. Известный специалист по садово-парковому искусству. И телевизионщик — у него серия передач была на эту тему. Лада их фанатка.

— В самом деле? А как он вдруг на даче очутился?

— Через Юлю. Она же на дизайнера по ландшафтам учится, или как там это называется, а он у них преподаёт. И, если я правильно поняла, сейчас подыскивает материал для будущих передач — про сады, типа, подмосковные… А может — для книги, точно не знаю…

— Нашли друг друга, стало быть? — протянул Октавин с деланой иронией.

— Да они вообще-то уже были шапочно знакомы, самую малость. Так что всё совпало. Ну, и… она была очень рада поближе пообщаться. Он искусствовед выдающийся. И, похоже, личность интересная. Вот, меня вызвала Терентием заняться…

— Что, специально вызвала? Из-за этого?

— Ну да. Вера Петровна же в отпуске. А Кокин у нас ребёнок хоть более-менее покладистый, но тоже может устроить представление — поговорить людям толком не дать… Возраст такой, сами понимаете.

— Это персона настолько занимает её воображение, чтобы вот так вот… — Октавин аж запнулся, не зная, как продолжить. Разозлившись, что сбился, не смог выдержать лёгкости тона, он выплеснул негодование на нагло лезущую вперёд тойоту (небольшой затор всё-таки произошёл поблизости от МКАД), произнеся про себя много разных слов.

— Так что же? — спросил он, слегка успокоившись, когда все, кому следует, остались позади, а они в общем потоке неслись по проспекту.

Лучше б он не настаивал — ибо Ульяна, в тот момент задумавшаяся, слегка сгорбившись и машинально наворачивая на палец свою косичку, — дёрнула её, резко отбросила и, выпрямившись, хладнокровно ответила:

— Именно! Настолько занимает. И, похоже, всё весьма серьёзно. Кстати, — добавила она, спохватившись, — это тоже между нами, разумеется?

Октавин только хмыкнул.

— Но как же всё это может быть серьёзно, дорогая Ульяна? — произнёс он наконец, после нескольких минут полного молчания, стараясь говорить сдержанно и рассудительно.

— Ну, что я могу сказать… В общем, вы же его передач не видели. Вот посмотрите…

— Бог мой! Где? Зачем?

— В Интернете, например… Затем, что… ну, просто там прямо видно, насколько он… её человек.

— Её человек? — переспросил Октавин. — А сам-то он — в курсе?

— Откуда мне знать? Может, у него жена, тёща и трое детей. Или он вообще другой ориентации, как теперь модно стало… Куда не ткнись — другая ориентация… Я же, в принципе, — не про него, а про Ладу. Она — точно в курсе.

— И сама вам так и сказала?

— Примерно. Дала понять.

— Ясно. А ему-то, бедняге, должно быть, и невдомёк!..

— Отчего ж — бедняге? — сказала Ульяна. — А вдруг он сегодня тоже проникся и счёл знакомство многообещающим?

— Тоже? Стало быть, уж Ладушка-то то, по-вашему, точно в восторге осталась, разглядев этого… героя своих грёз поблизости?

— Не знаю. Надеюсь — сама про то сообщит завтра или ещё когда-нибудь. Но, сдаётся мне, — она действительно под впечатлением.

— И с чего это вам сдаётся? — Октавин чувствовал, что заводится, и никак не мог остановиться, удержаться от жалких язвительных пререканий.

— Интуиция. Кстати, она же мне подсказывает, что никаких там тёщ и ориентаций, человек он свободный и даже, как бы это выразиться… возможно, слегка неприкаянный. В сфере приватной жизни.

— Интуиция! — скривился Октавин. — Никто не мог мне до конца объяснить, что означает сие спекулятивное понятие…

— Бросьте, прекрасно вы знаете, что оно такое. Говорят, кстати, что это не только наша женская прерогатива, но и вообще всех людей творческих и… предприимчивых. Вот вам такой бизнес удалось замутить — неужто без, по-народному говоря, чуйки обошлось? Особо обострённой причём, а?

— Говорят… сказал бы я, чего! — пробормотал он, но про себя не мог не вспомнить, как приходилось балансировать тому назад лет десять и даже меньше, с какими личностями дело иметь… Да уж, без этой грёбаной интуиции, она же по-народному чуйка, оступиться и пропасть можно было без всяких шуток — тот же практически единственный настоящий друг, маринин Славка, тому примером…

— Я однажды, между прочим, где-то читала, что интуиция — это как раз не столько чувства, сколько анализ, да-да! Только происходящий очень-очень быстро и на подсознательном уровне. Вот, женщинам, как известно, свойственно замечать много мелких фактов и деталей, да? Важные, неважные — они нами инстинктивно так впрок собираются, накапливаются… и когда надо, это всё выстреливает! Не верите? Какой бы пример привести… Ну, вот, на днях буквально, мы тут на работе с одним сослуживцем вместе с новой сотрудницей из другого отдела полдня провели. По делу, само собой; ну, а походу там ещё кофе и светские разговоры, как это с малознакомыми бывает… После он, короче, в связи с чем-то мне говорит: у неё, небось, семья, она то-то и то-то делать сверхурочно откажется. Я ему: да нет у неё никакой семьи! Он: а ты откуда узнать успела (она, повторяю, только-только к нам в газету пришла)? Тут я призадумываюсь: а с чего, действительно, у меня такая уверенность? Начинаю разматывать: и кольца на пальце нет, и ещё кой-какие моменты в облике, в манерах; и потом, главное — семейная женщина так устроена, что не может ну хотя бы вскользь не упомянуть чего-нибудь про ребёнка своего (разве только тот давно вырос и отделился, но именно ей такой вариант по возрасту не подходит) … или там — про мужа… Ну, вот в таком духе всё, понимаете? По отдельности каждый момент можно оспорить, но когда они вместе — то вероятность прогноза превышает девяносто процентов. Так, разумеется, и оказалось: без детей и год в разводе. А я, повторяю, это сразу поняла, не задумываясь.

— С ума сойти! Вы прямо Шерлок Холмс или эта, как её… мисс Марпл.

— Там — осознанная дедукция, а я вам про подсознательные вещи, вообще-то, — холодно отчеканила Ульяна. — Мой пример, согласна, вполне примитивный, просто недавний совсем, вот и вспомнился. Меня, пожалуйста, у метро высадите, «Проспект Мира».

— Что так сразу… я бы вас и поближе куда подкинул. Где вы обитаете?

— Нет, спасибо. Там точно в пробках замаемся…

— Ну, как скажете, — вздохнул Октавин и добавил: — Так, значит, считаете, что мне не светит умыкнуть вашу подругу?

— Я сказала, что думаю на сей счёт. Но это не моё дело, в конце концов… Так-то она к вам относится весьма положительно. В чисто человеческом отношении.

— Вот же удивительно, правда? — съязвил Октавин, не без труда припарковываясь, чтобы её выпустить. — Впрочем, предложение о яхте остаётся в силе. Если и впрямь окажусь под парусом, прилетите составить компанию?

— Мне всегда казалось, что компанию на яхтах принято предлагать девушкам двадцать пять минус, с барби-пропорциями, нет?

— Какое-то несвойственное вам, Ульяна, кокетство слышится в этом ответе! — заметил он. — А вообще, я, поверьте, давно уже могу себе позволить собственные критерии по выбору спутников и спутниц…

— Посмотрим, — усмехнулась Ульяна, выбираясь из прохладного салона в духоту переполненного мегаполиса. — Всего хорошего!



Савва отодвинул очередную студенческую работу и понял, что давно заслужил перекура. Он сидел у себя на терраске, дверь нараспашку, но курить, как обычно, отправился на крыльцо. Крыльцо было ещё нагрето утренним солнцем, на улице теплынь, безветрие, однако небо почти полностью затянули плотные облака с бледно-голубым оттенком — ещё чуть-чуть, и станут похожи на тучи… хотя дождей, вроде, не обещали. Прогудела вдалеке проходящая электричка, вскрикнула птица на соседнем участке, снова тишь, полное безлюдье — нереально поверить, что где-то может быть какая-то активная жизнь… Потому, когда, сделав последнюю затяжку, он придавил окурок в пепельнице и случайно бросил взгляд на свою калитку, то на мгновение даже решил, будто это обман зрения.

У калитки стояла Лада, собственной персоной. Она держала за руку сына и улыбалась немного неуверенно. Савва вскочил на ноги и уже через мгновение (много ли тут надо) распахивал перед ними дверцу.

— Мы тут гуляли, — сказала она. — Решили заглянуть на минутку, если вы дома. И не слишком заняты…

— Совсем не слишком. Заходите. Здравствуй, Терентий!

Они с малышом обменялись своим ритуальным рукопожатием, и тот, сразу перестав смущаться, шустро побежал обследовать территорию.

— Юля говорит, — рассеянно осматриваясь по сторонам, сказала Лада, — что вы тут какие-то перемены затеяли…

— Да пока, к сожалению, по минимуму. Вот тот угол, видите? Расчистил площадку от хлама, скамью хочу туда поставить. Юля советует завести тут такую зелёную выгородку и газонную траву сеять… А сарай я сносить раздумал, хочу только, чтобы он летом в каких-нибудь вьющихся растениях утопал…

Савва, в некотором смятении от внезапного появления гостьи и не зная, чем ещё занять её внимание, принялся вдаваться во всякие садоводческие подробности; Лада слушала и кивала, но, похоже, витала при этом где-то далеко отсюда.

— Терентий! — очнулась она первой, увидев, как тот решительно поднимается по ступенькам крыльца.

— А давайте, я кофе сварю! — нашёлся Савва. — У меня и корица есть, если любите. Сам-то я себе соль добавляю обычно, представляете?

— Да, знаю, некоторые так делают, — не сразу произнесла она.

— Идёмте. У меня, правда, не сказать, чтобы сильно прибрано… Обувь снимать не надо, пожалуйста.

Они двинулись следом за любопытным дитятей.

На кухне (где, к счастью, на самом деле и стол был освобождён и вытерт, и раковина почти пуста) он налил воды в джезву и поставил на огонь.

Терентий тем временем устремился вверх по внутренней лестнице — видать, так и тянуло к преодолению препятствий.

— Куда ты? Вернись!..

— Да пускай, раз интересно человеку…

Оба поднялись за ним по ступенькам. На огороженной площадке-полукомнате, кроме книжных стеллажей, у него стояли лишь два кресла с овальным между ними столиком. На столике находились забытая чашка с засохшим чайным пакетиком, окурки на блюдце и раскрытый, вниз страницами, сборник Кушнера.

— Прошу прощения, — пробормотал Савва, сетуя на беспорядок, но Лада лишь отмахнулась: чепуха какая… При этом он заметил, как она скосила глаза на обложку, после чего равнодушно их отвела и повернулась к Терентию, что слишком близко подошёл решётчатому ограждению.

— Знаете автора?

— Да, конечно.

— Но, похоже, равнодушны…

— Пожалуй.

— Надо же, мне казалось, что вам наоборот такое должно нравиться.

— Да как бы это сказать… Вот Ульяна, моя подруга, вы её видели… Она как-то однажды у меня ночевала, наткнулась тоже на его книжку — у неё бессонница была — ну, и полночи читала. А потом хорошо сформулировала: так, мол, красиво, так благородно, что аж тошнит! Будто целую коробку шоколадных конфет зараз употребила…

Савва, не удержавшись, хмыкнул.

— Причём конфеты — действительно, дорогие такие, изысканные, — продолжила Лада. — Одни с коньяком, другие с ликёрами, третьи, там, не знаю — с цукатами какими-то экзотическими… Но я с ней согласна: всё-таки поэзия — не кондитерские изделия! Будь они хоть высочайшего качества. Ручной работы и индивидуальной рецептуры… Хотя, конечно, — добавила она поспешно, — прекрасные есть вещи, кто спорит. И строки такие афористичные… "Бичу Ювенала сочувствую мало!".. Или — "мы все по отдельности лучше, чем вместе"… И ещё разное, сейчас на память сразу не придёт… Эти самые "времена не выбирают" — хоть и банальностью уже стало, но тем не менее… Или вот, допустим: "Любовь не связана с благоустройством. Нет перспективы в жизни у неё…"

— "Она глядит с тоской и беспокойством, на занавески, на жильё", — подхватил Савва.

— Да, в таком духе вещи… В общем, как поэта скорей высоко не ставлю — по мне, вторичен и… декоративен, что ли, а вот стихи его при этом многие — ценю и люблю, удивительно, да?

— Парадокс, — улыбнулся он.

— «Парадоск», как у Петрушевской, — улыбнулась в ответ она и тут же добавила: — Терентий, аккуратней!..

— На самом деле, — сказал Савва, — ничего тут странного: любимых стихов у человека всегда больше, чем любимых стихов любимых поэтов.

— Верно замечено! — серьёзно согласилась она.

— И всё же: пытаюсь понять, что вам тогда полностью по нраву…

— Мне по нраву чего побрутальней — Павел Васильев там, Борис Корнилов, — усмехнулась Лада. — Есенин, конечно. Гумилёв, ранний Заболоцкий… И поздний тоже… Как-то так. Всех и не перечесть.

— А вам, — серьёзно произнёс Савва, — вообще, говорили, что вы — необыкновенная?

И сам испугался перехода в такой регистр. Просто оказалось невозможно удержаться, слыша всё вот это от молодой женщины со струящимися волосами, будто шагнувшей в его тесное жилище в своём утончённо-скромном льняном летнем комбинезоне, вместе с нарядным и красивым ребёнком, со страницы какого-нибудь «Космополитена»…

Но она, к счастью, лишь беспечно усмехнулась:

— Бросьте. Просто у меня были хорошие наставники… А, знаете что? Последние ваши стихи — те, что я в «Знамени» весной видала, — мне показались уже куда как настоящей, что ли… Раньше у вас одна лишь книжная культура была видна, прямо как у этого господина, о котором мы толкуем. Так, по-моему, большинство переводчиков свои стихи пишут. Да и не только переводчиков. А вот теперь — проблески живой жизни… Ощущение какой-то подлинности чувств. Это — на мой вкус, разумеется.

Если б не ты — и не было б этих проблесков и подлинностей, подумал он. И лишь растерянно выдавил:

— Правда? Польщён, коли так…

К счастью, в этот момент заскучавший Терентий запрыгал по ступенькам вниз, и они поспешили вслед за ним, "гуськом, в затылок", как автоматически процитировал про себя Савва, в связи с чем у него вырвалось:

— Вы тогда и Пастернака не должны жаловать…

— Почему это? — Она даже остановилась и обернулась к нему назад. — Очень даже люблю. Он тут у нас просто в воздухе разлит… Я имею в виду Подмосковье, и старую Москву тоже…

— Точно, — только и мог пробормотать Савва.

Спустившись на кухню, они обнаружили, что вода для кофе почти выкипела.

— Подождите, я снова поставлю, это быстро, — засуетился он. И добавил: — Так значит, культура гениального дачника вам не мешает?

— Его — не мешает, — спокойно согласилась она. — У него ведь там чувствуешь ещё и почву, судьбу и всё такое. Не чисто головное, а настоящие страсти, импульсы… Как хотите, называйте…

— Стало быть, не испортил интеллект поэта… А Терентию можно шоколадку? А то, боюсь, ничего другого у меня…

— Можа! — уверенно выкрикнул тот, не дав ему закончить фразу. Оказывается, ребёнок прекрасно слышал их разговор, а не просто путался под ногами.

— Кусочек разве что маленький. Тебе, мой друг, обедать скоро!.. А мне, пожалуйста, без всего, и без соли, и без сахара. Корицу? Ну, капельку…

Терентий занялся выданным шоколадом, а Савва достал из шкафчика кем-то подаренную чашку, изысканную, в форме распустившегося тюльпана. Из неё ещё никто не пил, как специально дожидалась…

— Пойдёмте на террасу, — сказал он, налив кофе для Лады и плеснув оставшееся себе в кружку.

На террасе он сдвинул на край стола папки со студенческими работами и усадил гостью на своё место.

— Куда лапами шоколадными!.. — воскликнула она, когда Терентий сунулся к столу.

— Да ничего страшного, — сказал Савва, пристроившись напротив, на табурете.

Она вынула из кармана пачку салфеток и тщательно вытерла детские ручонки. После чего мелкий принялся увлечённо перебирать лежавшие на деревянном подносе тупые карандаши, стержни, скрепки, закладки, какие-то пуговицы и прочее непонятно что, обычно накапливающееся в таких местах.

— Кстати, об упомянутых нами персонах, — сказала вдруг Лада. — Мне недавно попалось случайно какая-то кушнеровская инвектива по поводу «На ранних поездах» — надеюсь, помните этот цикл или хотя б само стихотворение?

— Конечно! А что ему там не понравилось?

— Лакировал, мол, Борис Леонидович действительность. Как мог в довоенной этой стране простой рабочий люд обладать определённым достоинством, да ещё якобы книжки читать? Все же знают, что он был отстал, убог и маргинален… Это я — своими словами, разумеется. А сам этот мэтр петербургский, между прочим, тогда ещё и не родился, небось. Ему, можно подумать, лучше известно, чем непосредственному свидетелю. А вот Виталич — мой родственник покойный, который всю жизнь на этих электричках проездил, как раз с довоенного детства начиная, — очень, наоборот, эти стихи любил. Всё там — один к одному, говорил; читали мы, как заведённые… Да что там, — добавила она, помолчав, — в войну и до войны; в моём детстве и юности, когда уже я сюда часто из Москвы приезжала — картина была примерно та же. Это сейчас, говорят, всё изменилось, народ в транспорте больше не читает, даже кроссвордов не решает, только плееры в ушах… Я-то теперь на машине обычно езжу, а вы…

— Правда, всё примерно так и есть, — подтвердил Савва. — Или плееры слушаем, или эсэмэски читаем. В крайнем случае — еженедельники жёлтой направленности, а книг почти не вижу… Но ведь широкие массы у нас — увы, вообще читать перестали, не только в транспорте…

— Да, в том-то и дело, — вздохнула Лада. — Я вот на Юлю смотрю — такая библиотека в доме, а ей вообще ничего этого не надо. И проблема не в ней, наверно, — она-то девочка не пустая, не глупая, — Лада при этих словах невольно посмотрела на него; Савва спокойно выдержал взгляд. — Просто время, получается, так изменилось…

— Видимо, да, — беспечно сказал Савва. — Некогда массовое — стало почти элитарным, что поделаешь… Хотя… на самом-то деле, тяга, например, к поэзии у людей всегда была, есть и будет. Кто в попсе её ищет, кто — у бардов, кто где… Некоторые специалисты, вон, уверены, — люди в отношении поэзии возвращаются к тому, с чего начинали, — то есть в те времена, когда стихи без музыкального сопровождения и вовсе не исполнялись.

— Похоже на то, — согласилась она. — Назад в пещеры дрейфуем: у юнцов теперь если письменное послание — так наполовину уже из примитивных пиктограмм, смайликов или как их там. А если стих — то исключительно под барабанные ритмы, иначе не воспринимается… Вон, у Юли с подружками разные рок-группы и певицы в чести — я тоже волей-неволей слушаю и просвещаюсь. Там — да, музыка рулит, иногда даже впечатляет… Но это — чистый суггестив, а в тесты лучше не вслушиваться…

— Ну, не соглашусь, что всегда так. Есть группы, авторы…

— Путин! — звонко объявил Терентий, показывая Ладе найденный значок.

— Что? — в недоумении переспросила она, разглядывая вещицу с изображением крутого заснеженного склона и фигурки несущегося человечка. И тут же рассмеялась: — Просто горнолыжник! Слишком часто тебя няня к телевизору подпускает. Она у нас женщина традиционная, без новомодных педагогических методов — даром что из навороченного агентства…

— Ну, забирай, раз понравилось, — сказал Савва.

Ребёнок под строгим взором матери с трудом вымолвил «спасибо» (что, несомненно, было вызвано накатившим смущением), а та добавила, отодвигая чашку:

— И за кофе тоже. Засиделись мы уже, а ведь я чего зашла…

Ну разумеется, с грустью подумал Савва, разве можно без повода навестить такого, как я, чтобы просто поговорить-пообщаться…

— Помните, вы когда-то изъявляли желание поближе познакомиться с нашим замечательным посёлком?

— Конечно. Я ведь так его и не изучил толком, только самые ближайшие улицы… А вы, между прочим, когда-то обещали мне долгие прогулки!

— Вот! Тут такое дело — не исключено, что он попадёт в передачу про историю садов… У нас был автор подобных проектов, его фамилия Томилов — случайно не знаете?..

— Нет.

— Ну да, вы ведь и телевизора не держите… В общем, он бы хотел, чтоб там не только сады сами по себе фигурировали, но ещё и история посёлка, домов, старожилов… Это большая работа подготовительная, но я вызвалась ему помочь, насколько смогу. В смысле — походить по дачам, присмотреть участки интересные, поговорить с хозяевами… Короче, прощупать почву на предмет — не согласились бы они?..

— Так отлично! Я готов вас сопровождать — убьём двух зайцев сразу.

— Но это, конечно, предприятие рискованное. Старых садов, неиспорченных, кажется, не так много осталось. Некоторые места я с детства помню, но народ теперь у нас сплошь новый какой-то живёт… Боюсь, что чаще всего будут посылать подальше прямо с порога.

— Ничего, — уверенно сказал он, чувствуя, что именно это она и хотела б от него услышать. — Наберёмся терпения, перенесём стоически…

— Наше дело — попытаться, — согласилась она с благодарностью. Улыбка у неё при этом получилась какая-то особенная — робко-мечтательная и почти болезненная. Уязвимая. Она рассеянно помолчала, затем посерьёзнела и добавила уже совсем другим тоном, деловым, уверенным:

— На это у нас будет июль и примерно половина августа. Если, допустим, всё сложится, как надо, то первые съёмки могли бы быть уже в конце лета. О, я главного-то не спросила: может, вы уезжать куда-то собираетесь?

— Да нет, только если в июне ненадолго.

— Вот и мы тоже! А потом — здесь, до конца сезона, и няня приедет, этот товарищ при ней будет…

— Договорились. Созвонимся обязательно.

— Тогда спасибо вам заранее! Ну, Кокин, а теперь что мы скажем дяде Савве?..



Дядя Савва лежал с открытыми глазами, глядя на ветки дерева в своём незанавешенном окне и поражаясь, до чего светла эта ночь, — просто питерская какая-то, белая. До конца дня он, пытаясь отвлечься, старательно выдумывал себе всевозможные занятия и исправно их выполнял, чтобы утомиться как можно сильнее, но предчувствие "бессонницы огромной" не обмануло. Разговор с сегодняшней, нет, вчерашней уже, гостьей прокручивался в голове снова и снова. Как и каждое её движение, поворот головы; каждый жест и взгляд — словно в дурацкой советской песенке. Она, всё-таки, особенно прекрасна именно при непосредственном общении — не зря тогда, зимой, обронила насчёт своей нефотогеничности. Снимки с того вечера, что до сих пор легко найти в Интернете, она, разумеется, вовсе собой не портит, глупости какие, но действительно выглядит как-то не особо — блекловато и словно размыто. А вот Юля там — наоборот, чисто красоточка; забавно, что некоторые знакомые, на вечере не присутствующие, увидавшие репортаж лишь на сайте, потом любопытствовали именно о ней. Забыл, кстати, спросить, видала ли сама Лада эти фото на экране. Да мало ли ещё о чём хотелось бы её спросить; кажется, дай волю — целую вечность не наговорился бы…

Какого чёрта, думал он, ведь только-только всё решил про Ксению, уже приучил себя к этой мысли, уже считал дни, когда она вернётся, с сестрой и зятем, из Греции и ей можно будет позвонить, пригласить куда-нибудь погулять, посидеть — для начала… Уже прикидывал, куда именно… И — что, собственно, изменилось? Ничего, если не считать, что выбит из колеи напрочь.

С Ксенией — только так её можно было именовать, ни слащавое Ксюша, панибратское Ксюха не подходили ей категорически, — они были знакомы где-то с год. Закончив институт, она осталась работать лаборанткой на соседней кафедре, собиралась этой осенью прикрепиться соискательницей. Сначала — перекидывались с ней словом-другим, сталкиваясь в тесном верхнем коридорчике их замечательной герценовской усадьбы, иногда ходили на какие-то мероприятия, постоянно проводившиеся в актовом зале, а после взяли в привычку устраивать перекуры внизу, в полуподвале, где под лестницей, напротив глухой двери в библиотечный архивный фонд, скрывались неожиданно удобные сиденья, о которых мало кто знал… Глядя на её лицо — красивое, умное, строгое — Савва про себя удивлялся, почему вокруг не ошивается прорва поклонников; видимо, виной тому — второе и особенно третье из определений. Потом обнаружились общие знакомые из институтских выпускников, и они стали часто появляться на разных тусовках вместе, так что некоторые уже воспринимали их парой. Воспринимали ошибочно — они лишь безмятежно приятельствовали, во всяком случае, на поверхности было так. Она, вообще-то, нравилась ему всё больше и больше, но что-то и останавливало. Вероятно, понимание — с этой девушкой отношения возможны только серьёзные; не так, конечно, чтобы непременно сразу загс и ипотека, но тем не менее… По правде сказать, он уже истомился от одиночества и до серьёзных отношений дозрел давно; так чего, казалось бы, тянуть-то?.. А во взаимности он был уверен, просто спинным мозгом чувствовал, что Ксения готова откликнуться — но при этом, если он так и не сделает первого шага, то и виду не подаст о своём разочаровании, предпочтёт оставаться в надёжных дружеских отношениях. Очень удобно, везёт тебе, парень, по жизни. Практически во всём везёт; вот если б только не существование этой соседки по даче — непостижимой женщины, с которой стоит столкнуться — и все твои благие порывы сдуваются, одна растерянность налицо…

До чего вы, однако привлекательны, продолжался в голове нескончаемый монолог, молодые московские редакторши, корректорши, художницы-оформительницы из современных издательств и модных журналов, аспирантки и преподавательницы престижных вузов, сотрудницы крупных библиотечных коллекторов и иже с ними, то есть с вами! Все такие выдержанные, воспитанные, профессиональные, продвинутые. Грамотная речь, свежий маникюр, всегда уместный прикид, макияж, украшения и эти, как их… аксессуары! Уместные мнения, уместные высказывания; если имеется склонность пошутить, то и шутки эти тоже всегда в высшей степени уместны. Пообщавшись в вами, нетрудно приблизительно угадать, что вы читаете, смотрите, слушаете, за кого голосуете, куда ездите отдыхать…

И только одну я знаю среди вас, что предсказуемостью не отличается точно. Ту, что предпочитает брутальных советских поэтов, о которых вы, поди, и не слыхали, ибо те никак не входят в вашу уместную обойму; ту, которую занимает история старых садов и строений и вообще — земли, по которой она ходит; ту, что готова слушать и задавать вопросы о чём-то, не имеющем к ней непосредственного отношения, допустим, о стране Молдавии, и её совершенно не волнует, что это самая бедная в Европе страна (её вообще, похоже, не волнуют все эти понятия: «в тренде — не в тренде», «модно — не модно», «принято — не принято») … Ту, у которой, кажется, на всё есть своё, не заёмное мнение, и которая никогда не побоится его изложить, если понадобится… Ту, что с одинаково ровной невозмутимостью может мыть перед тобой полы в домашних повседневных тряпках, стоять в фартуке у плиты, а потом посещать разные мероприятия и тусовки в прикидах неведомой стоимости, и в них выглядеть так же органично и естественно… Ту, что состоит в столь же неведомых отношениях с господином, у коего на лбу аршинными буквами писано, что он — из хозяев этой жизни, в чём ни сам, ни кто другой никогда не подумают усомниться, и при этом же готова спокойно общаться с любой голью перекатной вроде тебя, если ей будет интересно… Короче, возвращаясь к нашим баранам, точнее — к нашим тонкорунным овцам, и перефразируя лорда, опять же нашего, Байрона, — "ты из этих, но им не чета"…

А вот Ксения, надо признаться… со временем, пожалуй, вполне может стать одной из. Да уже и сейчас в чём-то… Не потому ли Нютка, бывшая так называемая жёнушка, вполне безразлично на неё прореагировала, когда он их познакомил (словно всё ей сразу стало ясно и малоинтересно), а вот Ладу, даже и словом с той не перекинувшись, сразу здесь тогда выделила… Хотя, причём тут Нютка, пусть уже идёт со своими оценками. И вообще, Ксения, на самом деле, тоже вполне самостоятельна, даром что хорошая девочка из благополучной семьи… Семья эта, в которой он уже побывал пару раз, — вся из художественной сферы: отец преподаёт архитектуру, мать — историю искусств, старшая сестра — книжный график, муж сестры — дизайнер. Предполагалось, что Ксения, с детства занимавшаяся в специальных кружках и студиях, станет художником-реставратором. Однако, в конце концов она вдруг решила, что писать про сохранение тех же памятников и предметов искусства ей хочется гораздо больше. И не только про это. Но учиться на искусствоведа — туда, где преподаёт мать, или же ещё куда-нибудь на искусствоведа — твёрдо отказалась, а вместо этого поступила в Лит на публицистику, к сдержанному неудовольствию родителей, смотревших на сей институт критически (как и его собственные родители в своё время, но по другим причинам). И окончила его с красным дипломом.

Нет, Ксения — замечательная, отказаться от неё невозможно, а вот женщина по имени Лада — это… это просто его маленькое персональное помутнение. Абсолютно бессмысленное. И, как полагается, беспощадное: ибо тут спинной его мозг ощущает одно: тебе не светит, ни при какой погоде. Да и действительно, чем бы ты был способен привлечь такую всерьёз, если даже тот самый господин, с которым ты позавчера столкнулся у её порога и сразу догадался, кто он есть — ещё до того, как Юля тебе подтвердила; если даже тот самый господин — ей не господин, по крайней мере, не о нём она грустит (утверждает всё тот же спинной мозг), если грустит о ком-то в принципе… А кто ты рядом с ним, вообще? Просто славный мальчик, удобный в плане соседской взаимопомощи, с которым иногда ещё можно поболтать о том о сём, даже о делах не только домашних и садоводческих, но и об отвлечённых — вроде поэзии, подумать только. И забыть о твоём существовании, переключившись на свои неведомые мысли и проблемы, как только скроешься с глаз.

Вот ведь — сколько было читано, сколько было переведено самим же строк про безнадёжность такого чувства, и до чего это на самом деле воспринималось формальным сюжетным ходом, одной из стандартных любовных тем — и только. И какая ж невыносимая тоска, когда лично с этим столкнёшься, даже не предполагавши, что с тобой в реале возможно подобное… (Школьные томления пубертатов — не в счёт, это уж всем недорослям положено. Вспомнить, к примеру, как прельщала некая одноклассница по имени Виорика Фриптуляк, что по слухам вышла потом замуж за цыгана и родила пятерых детей…) Эх, не столкнись ты тогда случайно под Новый год с Юлей и малышом Терентием — спал бы сейчас крепко, а проснувшись утром, предавался приятным мечтам о Ксении — как возвышенным, так и нескромным; и было б тебе счастье…

Но тогда вопрос — а получились бы у тебя те новые стихи, которые она назвала настоящими и подлинными, стихи совсем не о ней и не ей посвящённые, а при этом будто незримо пронизанные её в твоей жизни присутствием? То-то и оно. Радоваться надо, что она просто есть где-то рядом; что меньше, чем через месяц у тебя появится возможность просто регулярно её видеть, слышать, разговаривать… Примерно так, как Ксения, похоже, радуется возможности общаться с тобой.

А если к тому времени Ксения и впрямь войдёт в твою жизнь, обоснуется в ней, может быть, даже согласится приехать сюда и провести это лето вместе — что тогда? Познакомьтесь, Лада, это Ксения, моя подруга, она тоже хотела бы поучаствовать в наших обходах, вы не против?.. Разумеется, против она не будет. Ксения, пожалуй, ей ещё и понравится, вплоть до последующих приглашений в большой дом на чай или на обед, на дни рождения или ещё по каким-нибудь поводам — и до ответных визитов, разумеется, тоже… И на любые подспудные надежды (хотя, какие ещё там могут быть надежды, на что?) будет водружён неумолимый и окончательный крест.

Но честно ли это всё по отношению к Ксении? А если вдруг она там, на отдыхе, встретит (уже встретила?), прямо как в кино или романе, некоего… неотразимого? И все планы тотчас накрываются — к добру бы такое или наоборот? Трудно сказать. Он уже мало что соображает. Ему было бы больно, это точно. Всё-таки они с ней прекрасно ладят и куда как друг другу подходят. Подходят хотя бы просто тем, что она не старше его, без ребёнка и не настолько состоятельней. В имущественном плане. Боже, какой пошлый вздор полез в голову. От бессонницы дуреешь. А надо не дуреть и не дурить, надо достойно принять неизбежное. Ксения должна вернуться через… так, уже через пять дней. Значит, решено — через шесть, самое большое семь он ей позвонит обязательно. Клин следует вышибать клином.



Октавину чуть ли не впервые в жизни стало жаль, что он так и не подружился с серьёзным алкоголем (спасибо дражайшему папаше). Не сумел оценить вовремя. А то сейчас бы утешался без затей, обычным мужским способом, чтоб проспаться потом и жить себе, хорошо ли, плохо ли, дальше… Вина же благословенного Средиземноморья, что имеются в доме, для подобного забытья не предназначены точно.

Вчера, расставшись с Ульяной, он тут же сказал себе: бред, боже, какой бред, ну как всё это можно воспринимать всерьёз? Специалист — как там она сказала? — по садовым пейзажам, что ли? Архитектурно-парковый критик? Самое подходящее дело для мужика. Каких только профессий не изобретут, лишь бы не работать — мудрость Прибыловского; чтоб ему, трудоголику в кавычках, провалиться как можно глубже, — но мудрость несомненная…

Даже комментировать нелепо. Выкинуть пока из головы, на важном сосредоточиться, а уж после придумаем, как побороть этот вздор — если он и впрямь имеет место, если Ульяша-наша-милаша не преувеличила всё безбожно.

Но наутро ничего никуда не делось, упорно всплывало в голове, и он, просто чтобы отделаться, решил взглянуть в инете. Не сразу и фамилию вспомнил, да и нашёл далеко не сразу эту с понтом телезвезду. Был уверен — пяти минут хватит, чтоб получить представление… И вот, как дурак, целый день смотрел и пересматривал, а после читал какие-то тексты и интервью, отвлекаясь лишь на очередную чашку кофе или на звонки; последние он, впрочем, прекратил, отключился, поняв что отвечает не так, как следовало б… Разве можно было предположить, что эти просмотры и прочтения могут так пригвоздить к себе непонятно чем, вывести из равновесия в полную недееспособность…

Хренов гуманитарий со скорбным взором вещал про сад типа как про модель мироздания, не меньше. И историческую суть всякой местности, как минимум. Что, якобы, во всех этих лютиках-цветочках, фонтанах с каскадами, павильонах и прочих заброшенных гротах хранятся главные вселенские тайны и чуть ли не утерянный смысл бытия. И будто важнее их разгадыванья ничего, по сути, нет на свете… Вещал же, самое смешное, так, что ты как идиот последний ведёшься, проникаешься и начинаешь верить каждому слову.

В принципе, такой профессиональный фанатизм нельзя не оценить, что тут скроешь; от некоторых передач про некоторые заповедные места, особенно когда про прискорбное изменение их до почти полной нынешней неузнаваемости, в глубине души он даже расклеился — они и в его детстве-юности присутствовали, имели место быть, чего уж там… Сумел разбередить, как было сказано.

Но главным тут, как ни крути, было признание правоты этой стервозы Ульяны. Мало ли кто «чей человек» по телеящику, это даже не смешно, можно было сказать ей ещё вчера — но сегодня на сей счёт оставалось только капитулировать перед очевидным. Не объяснишь, не сформулируешь, но если ни с того ни с сего вдруг озаботиться подобной фигнёй, то по жизни рядом с этим краснобаем лучше всего можно представить именно мать твоего сына, и наоборот. Нашли друг дружку, что называется… Хотя что значит — нашли? Подумаешь — пересеклись, оседлали общую тему, потрындели часок-другой, разошлись довольные… взаимно, блин, очарованные. Какое всё это, вашу мать, может иметь судьбоносное значение, когда у неё — его, октавинский, ребёнок, плюс он сам, Октавин, и ещё заодно весь мир в придачу, а что у этого, прости господи, доцента? Особо обаятельная, убаюкивающая манера речи? Унылая старорежимная порядочность, написанная на морде лица? Хороший человек, как известно, не профессия. В профессии-то ты — асс, да, убедил; но в какой, чёрт подери?.. Про деньги, наличие их отсутствия, оно же — отсутствие наличия, деликатно промолчим… Бред и вздор, как и было сказано. Однако, не сказано ли было также где-то у старухи Рэнд: "если бессмыслица против тебя — ты обречён"?..

Нет, на сегодня сдаюсь, решил Октавин и полностью вырубил компьютер. День всё равно пропал, дела остановлены, надо срочно на что-то переключаться. Инессе позвонить, что ли? О нет, только не это. Настроение, хоть для Инессы, хоть для любых знакомых, так же как любых мероприятий, развлечений, времяпрепровождений убито напрочь.

Вечер впереди простирался длинный, пугающе-пустой. Он принялся медленно убивать его по частям, придумывая себе пустяковые занятия, пытаясь чего-то читать, чего-то жевать, ставить какую-то музыку… всё не в коня, разумеется. В результате просто решил залечь — как никогда, рано. Вдруг да получится отрубиться, отоспаться до упора, а тогда завтра… Завтра можно будет многое наверстать, принять на свежую голову некоторые решения. Единственно верные, как должно показать время.

Но необходимо глубокий сон не шёл ни в какую. Вместо него в голове проплывал, навеянный понятно чем, нескончаемый зелёный поток: всё кроны да купы, их на глазах разрастающиеся, вроде как карту когда увеличиваешь на экране, массивы… Сплошные дерева вы мои, дерева… Иной раз в их глубине чудился промельк извивающейся тропки, ведущей, как будто, в некие руины, сильно заросшие, лишь угадывающиеся… Постепенно эта тёмная дремучая зелень как будто на глазах слегка менялась, становясь более разреженной, обретала какой-то осмысленный строй и вид; появлялись чёткие просеки, симметричные овалы и прямоугольники солнечных полян, проступала водная гладь прудов, обрамлённых более разнотонной, разнообразной растительностью и, наконец, как на картине, — крыши, террасы строений больших, в окружении россыпи более мелких — но, не давая толком себя разглядеть (а разглядеть хотелось), снова тонули в глухой чаще… И всё это кино на границе сна и яви нашёптывало — вроде безмолвно, но при этом как бы и голосом, тенью голоса того скорбного искусителя: несчастный, как же ты отвык в своей жизни от живой, настоящей красоты, вообще от всего живого и настоящего… Не чувствуешь сокровенных сюжетов подлинного бытия, а они есть, они ждут…

А следом и вовсе привиделась — сцена, мизансцена, фрагмент некоего повествования? — просто удивительной чёткости. Он, словно с той же невысокой точки, с которой глядел на протекающие под ним леса и парковые зоны, завис над садовым вроде участком, поросшим соснами, и отчего-то сразу стало понятно, что это — участок той самой, известно чьей, дачи, хотя реально его толком не знал. Посреди лужайки был виден продолговатый стол, напоминающий столы для пинг-понга, но с завалом из книг и бумаг, как водилось у людей раньше, в докомпьютерные ещё времена. Со стороны торца, упершись руками в столешницу, над раскрытым фолиантом, толстым, растрёпанным, вроде старого тома энциклопедии, стоял мальчик лет десяти или немногим больше. Красивый, но уже без детской ангелоподобности; шевелюра — теперь оттенка скорей пшеничного — коротко острижена, хотя природную её густоту и волнистость всё равно было не скрыть. Он выглядел озадаченным, хмурым и замкнутым, как это обычно свойственно подросткам, но при этом очень внимательно слушал то, что ему говорил человек, стоявший у противоположного конца стола. Тот что-то разъяснял, толковал — вроде как на ходу, однако увлёкшись и задержавшись… В какой-то момент подбежало мелкое существо, дёрнуло оратора сбоку за штанину и тотчас же, подобно цирковой обезьянке, ловко вскарабкалось, при помощи машинально подставленных рук, наверх, обняло за шею и прижалось, застыло в явно привычной для себя позе. Малявка лет трёх отроду была тоже светлой масти и тоже синеглазка, с физиономией, кстати, не сказать что слишком хорошенькой, но с невероятным выражением — таким, будто прекрасно понимает всё, о чём отец пространно и вдохновенно вещает брату, будто бы прямо сама в теме — умереть-не встать, в общем…

Ну, а где же матерь семейства, царица (как, кажется, было сказано у кого-то из классиков) всего окружающего? Ощущение, — где-то тут, неподалёку. Вполне вероятно — вот сейчас появится, вся такая деловая-озабоченная, с какой-нибудь лейкой-шлейкой в руках, а может, просто крикнет откуда-то из дому, прозаически призывая весь свой выводок к ужину…

Приснилось или просто… представилось? — очнувшись, первым делом подумал Октавин, как будто это могло быть таким важным. Подобных снов, отчётливых, подробных, цветных, ему обычно не снилось, но ведь и к досужему фантазированию никогда особо склонен не был… Он лишь отметил с грустью, опять же несвойственной, что никогда не бывало у него подобных отношений с детьми — да и не может быть, видимо, по определению…

Но что уж тут, в конце концов — каждому своё. А потому — не стоит ли признать честно, что хотя бы один из наследников имеет право стать книжным червём, кабинетным учёным, податься на стезю ужасно раздражавших тебя во времена оны гуманитарных теоретиков, ин-тел-лек-ту-алов, только болтать и умеющих, на которую ты сам поклялся не ступать ни в коем разе: "Дело надо делать, господа!".. А раз так — кто же тогда сможет стать парню лучшим наставником, как ни этот самый, прости господи, доцент, просветитель по части… экологии, что ли? Культуры? Экологии культуры?..

То-то и оно. Этот самый умник, на которого даже обозлиться всерьёз не получается, — явно того поля ягода, про которых выдаются легендарные устные распоряжения типа: «Оставьте этого юродивого!»; которые, кажется, даже в местах не столь отдалённых могли б получить от смотрящих своего рода охранную грамоту — в силу особой отрешённой нездешности, способной обезоружить кого угодно… Короче, из тех, с чьим существованием проще согласиться, рукой махнуть, чем рассматривать в плоскости какой-то жизненной борьбы и конкуренции. Да даже и не сочти он, Октавин, подобные разборки ниже достоинства, — как, интересно, они могли бы осуществляться? С химерой не поборешься, волне по морде не дашь, облако — не закажешь… И вот как ей может нравится — это самое облако, облако в штанах? А ей — нравится, чего тут сомневаться. Её оно — устраивает, как никто и ничто другое…

Ну, а ты, Октавин, видимо, должен утешиться (что тебе ещё остаётся?) тем, что в их доме, если конечно придёт когда странная мысль туда наведаться, тебя всегда будет ожидать самый приветливый приём, самая тёплая, дружеская обстановка, можешь даже не сомневаться, а сыну твоему станут благородно внушать, что и ты тоже — человек авторитетный, значительный и достойный… в своём роде. И тот, несомненно, поверит и проникнется. И будет относиться к тебе столь же почтительно, сколь отчуждённо…

Ну, и — оставить всё, как есть, не рыпаться, хладнокровно принять то, что складывается само? Ему почему-то вдруг вспомнилось, как однажды пробудился вот здесь же; утро было, видимо, зимним, так как из-за штор свет не проникал, как легко он проникает сейчас сквозь всю их плотность (восточная сторона, неверный выбор квартиры) … Девушка Лада, замотавшись в простыню, сидела на краю кровати по-турецки и в наушниках смотрела утренние новости — Евроньюс, кажется. Заметив, что он проснулся и недовольно моргает, сделала извиняющейся жест — прости, надела вот даже наушники, а про свет экрана, что может разбудить — не подумала… Ничего, нормально, дал понять он, врубай звук, тоже послушаю…

В конце длинного выпуска, когда шёл репортаж — из Пакистана, что ли? — не то наводнение, не то землетрясение, беженцы, и камера случайно выхватила силуэт одиноко бредущей малолетки с поклажей в руках, она быстро ему сказала:

— Правда же, шальвар-камиз — самый красивый национальный костюм на свете? Куда живописней, чем сари! Если только бедное дитя не замотают ещё потом сверху в тёмное покрывало… — И удручённо добавила по поводу стихии: — А вообще — мрак, конечно. Будто войн всяких мало, ещё и такое людям…

Тот костюм, и вправду, был выразителен — даже оборванка, замарашка, беженка выглядела в нём маленькой грациозной принцессой в изгнании; он успел это увидать — словно её, Лады, глазами, самому вглядываться и в голову б не пришло…

Шальвар-камиз, надо же. Про всё-то знает, всё-то подмечает. Терпеть, говорит, не может новенькое, с иголочки; ей, если костюм — так чтоб с этнографией; дома, квартиры, городские кварталы и прочее такое — «с историей»; страны — с долгими традициями… Такая, понимаешь, оригиналка в своём неутилитарном, чисто познавательном отношении к миру вещей и людей…

И чего это сейчас вдруг всплыло? Мелкий эпизод, можно припомнить и чего позначительней из всяких разных разговоров, замечаний, деталей интимного свойства… Видать, уверился подсознательно, что впереди теперь ждёт бесконечная череда подобных безмятежных утр, наполненных её не иссякающим вниманием ко всякому разному, как близкому, так и далёкому от повседневности, волей-неволей заражающего, заряжающего и тебя самого на интерес к этой действительности…

А вот и нефиг уверяться в чем бы то ни было, последнее это дело, сам знаешь. Поначалу сразу ведь решил, что двинешь отсюда один — и для чего потом понадобилось выдумывать и обольщаться своими выдумками, как полному идиоту?..

На циферблате высветилась ровно половина пятого утра. Значит, спал всё-таки — и видел сны. Протерев глаза, поднялся и подошёл к окну. Откинув штору, тупо смотрел на щукинские низкорослые постройки, казавшиеся отсюда, с двадцать первого этажа, игрушечными, бутафорскими; затем бесцельно прошёлся по комнате… Если б не время неуместное, думалось ему, то славно было бы позвонить прямо сейчас нашей симпатии: мол, представляешь, вещий как будто сон — и со смешком пересказать пригрезившееся.

Она, конечно, сначала долго будет молчать, не зная, как реагировать; уж от кого-кого, но от него услыхать подобное ей представлялось нереальным… Но затянувшаяся пауза, в конце концов, закончится, — и он готов поклясться, что именно она ему скажет.

Она скажет:

— Ага, осталось только Томилова уговорить. Как в анекдоте. — И добавит что-нибудь вроде: — А вообще, Октавин, ты какой-то странный в последнее время. У тебя правда всё нормально?

Ну, вот, значит, дождёмся белого дня и проверим, насколько точны в своих предсказаниях… Рвать так рвать, чего тянуть-то.



Томилов бы страшно удивился, узнай, сколь нешуточно кого-то занимает его скромная персона. В ночь перед вылетом он тоже не давал сам себе заснуть, то и дело начиная перебирать в уме: не забыл ли сделать по дому то и это, положил ли в дорожную сумку ту или другую из мелочей?.. Обычное дело перед дальней дорогой.

А ещё он давно привык к тому, что накануне даже самой желанной поездки вдруг тихохонько, бочком подползает прямо-таки щемящая тоска, когда почему-то начинает казаться: а ты вот запросто (всякое ж случается!) можешь назад и не вернуться, и не увидеть больше ни города родного, ни улицы, ни дома своего, ни любимого тополя, почти вровень с балконом… вообще ничего, составляющего жизнь. И каждый раз эта тоска начинала словно концентрироваться на чём-то одном — на недочитанной, допустим, книге, на пропущенной выставке или фильме, который всё хотелось пересмотреть, да так и не успел; а иногда это могла быть просто давно ожидаемая встреча с ребятами, которую теперь придётся пропустить, или, скажем, срывающийся, как случалось в юности, план пригласить одну славную барышню погулять в Коломенском, пока яблони не отцвели…

Что-то такое, в общем. И — мечта наверстать, по возможности, упущенное, осуществить отложенное держала на плаву до самого возвращения, подспудно и томила, и согревала в самых разных обстоятельствах. Такое происходило с ним всегда, и теперь он вдруг понял (как-то само пришло), что на сей раз это будет тот дивный дачный сад, в котором он недавно побывал и имеет, если только всё сложится, шансы побывать ещё. Девушки приняли его там весьма тепло, а та, которая владелица, — напрасно он поначалу опасался — оказалась вообще замечательной; ей так понравилась идея передачи, что даже реальную помощь свою предложила… Здорово было б заснять не только сад, но и её саму — она действительно хорошо рассказывает и вряд ли испугается камеры.

Правда, когда это ещё случится, если случится… Целая вечность должна пройти — дело не во времени, а в объёме предстоящих забот и впечатлений совершенно иного толка. Ну, а раз так, то тем более: пусть маячит этот сад, этот дом в саду на периферии сознания, теплится где-то в глубине, обещая грядущую награду, отраду — может, обманчиво, а может, и нет, как знать… Но тут и простого обещанья достаточно.

Обретя свой незримый талисман, Томилов погрузился в сон сразу же и с улыбкой. Пара часов до будильника ещё оставалась.



                2020 г.