Учительница русского Глава 32

                г. Новосибирск, 1947 год

14 апреля в зале Театра Оперы и Балета, который, как казалось Лесе, ещё пах древесной стружкой, строительным клеем и лаком, они сидели в сумраке среди сотен зрителей, чьи взоры были нераздельно направлены на миниатюрную блондинку на сцене. Кто-то, правда, закрыл глаза от удовольствия, а кто-то открыл рот, не веря, что перед ним - ставшая знаменитой ещё до войны и превратившаяся в настоящую звезду эстрады после - Клавдия Шульженко. В этот день она давала свой заключительный концерт в Новосибирске, свободных мест не было, и билеты Андрею Привалову удалось достать только как инвалиду войны.

Звучали шлягеры, которые были у всех на устах: «Синий платочек», «Давай закурим» «Друзья-однополчане», - но зрители не подпевали, разве что шевелили губами вторя Клавдии Шульженко, - всем хотелось насладиться тонким, проникновенным, мелодичным голосом исполнительницы.

Сидели рядком: красивый Слава Савадов, одетый в гимнастерку, с серебрившимися даже в темноте концертного зала висками, которые не портили его профиля, а, наоборот, добавляли портрету зрелости; Леся в Варином платье и немного старомодной шляпке; в проходе сидел, полностью поглощённый то ли сценой, то ли своими извечными раздумьями, о которых Лесе ничего не было известно, Андрей. Его инвалидную коляску поставили вплотную к ряду кресел, и он совсем не выделялся бы из числа других зрителей, если бы ни подобранная под него пустая штанина, в которой больше не было ноги.

На войне Андрей, как почти всякий русский солдат, от пуль не бегал, два раза был контужен, но, пролечившись в госпитале, оба раза возвращался в строй. Про своё состояние не договаривал, убеждал командование, что он - в порядке, а врачи выписывали его с пометкой «годен», скрепя сердце и тревожно качая головой.

- Это я для штаба, конечно, не гожусь, а смелость и желание крушить врага во мне не отбиты и не отморожены. Как мне с этим быть? - улыбаясь, спрашивал их Андрей.

На фронте его нашла новость о том, что мама, которая служила анестезиологом в медсанвзводе, погибла. Позже соседи из Новосибирска прислали письмо, в котором сообщали, что умерла его драгоценная бабушка. Бабушка, которую он, сильный и могучий лыжник, достигший расцвета своей молодости и прекрасно атлетически сложенный, перед самой войной поднимал и кружил на руках. Некому теперь стало заваривать ему разные настои на целебных травах, в которых сам он абсолютно не разбирался, а вот бабуля знала верное средство от любого, какой ни возьми, недуга.

Андрей чувствовал, что осиротел ещё больше. Усугубилось чувство ненужности, которое он впервые испытал ещё в 38-м году. Леся писала ему письма, сначала редко, потом всё чаще, - но его эти весточки от любимой почему-то не радовали. Отвечал через раз. Ему было обидно, что не Леся, а соседи написали ему о кончине бабушки, хотя перед уходом на фронт он просил её заботиться о пожилом человеке, навещать, помогать по хозяйству. В Лесиных же письмах об этом не было ни слова, только всё какие-то пространные размышления о любви.

«О любви не говори –
О ней все сказано.
Сердце, верное любви,
Молчать обязано…» - будто читая его сегодняшние мысли, пел прекрасный голос Шульженко.

Леся бросила на Андрея короткий взгляд, потом опять медленно перевела взор на сцену. Она прекрасно помнила, как долго потом ещё любила Ульриха, как ждала его, надеясь непонятно на что. Он как будто украл её сердце, заворожил, «присушил», как сказали бы местные бабки. С Андреем Леся поддерживала связь «по старой памяти» и из страха остаться одной. Немец взмахнул крылышками - и упорхнул, поминай как звали, а Андрей все-таки вот, рядом, из плоти и крови. Но даже когда началась война, когда расчетами проходили новобранцы по улицам города по направлению к вокзалу «Новосибирск-Первый», а жители провожали их, одаривая нехитрыми букетиками полевых цветов, когда все немецкое было предано анафеме и проклиналось, - даже тогда Леся не переставала втайне любить своего непонятного Ульриха, друга одной ночи, ускользнувший призрак, которого, может быть, никогда и не было вовсе.

А потом призрак вдруг действительно, как-то сам по себе, начал рассеиваться. Леся мучительно хваталась за какие-то полувоспоминания, полуобразы, - но и те совсем скоро начали стираться из её воображения. Леся всё чаще стала обращать внимание на фотокарточку Андрея в военной форме, сидевшей на нём, как литая. Широкая грудь, сильные руки, а глаза - заглядение, такие добрые, нежные, проникновенные! На это фото Андрей снялся перед отправкой на фронт, на память для бабушки, Леся попросила дубликат. Когда Леся смотрела на открытое лицо Андрея, пушистые брови, губы, сложённые в лёгкую улыбку, она вдруг с болью призналась себе, что в момент съёмки он думал о ком-то или о чём-то другом, но не о ней, не о ней…

Тогда она влюбилась в своего Андрея заново. Смотрела на его портрет, как зачарованная, гладила подушечками пальцев глянцевую поверхность черно-белой фотокарточки, каждый вечер ложилась с просьбой, чтобы Андрей вернулся жив и невредим, - которую она адресовала непонятно кому, потому что в Бога Леся не верила. Представляла, какой будет их встреча после долгой разлуки, как потушат они свет и любимый сожмёт её в сильных руках. И они, конечно, поженятся. Но на первую их ночь Леся была согласна даже без печати в паспорте, никто всё равно не узнает, они никому не скажут. Потому что печать в паспорте ещё нужно дождаться, а мочи ждать уже не было.

Андрей действительно вернулся живой, но на подступах к Берлину он напоролся на мину, - удачно, потому что его не разорвало в клочья, а лишь оторвало правую ногу. Таким он и вернулся в свой опустевший дом, где его никто не ждал. Не случилось никакого тушения света и кипящей от страсти ночи. Всякий раз Леся готовилась, - и всякий раз ночь откладывалась на потом.

Две контузии давали о себе знать мощными головными болями и звоном в ушах. Андрей не мог подолгу читать, буквы расплывались перед глазами и, как чёрные мошки, начинали прыгать по страницам. А последнее время алой струйкой ударяла то в стол, то на белоснежную рубашку, то на наволочку кровь из носа. Часто Леся заставала Андрея сидящим и смотрящим в одну точку с видом полного отсутствия. Его было сложно растормошить и уж тем более увлечь чем-то, какой бы хорошей хозяйкой и соблазнительной женщиной Леся ни старалась быть.

Леся слегка скосила взгляд вправо, рассматривая в отражающемся от сцены прожекторном свете профиль Славы, к которому Леся всегда относилась как к близкому родственнику, но никогда как к представителю противоположного пола. У него и внешность была ничем особо не выдающаяся, а вот война парадоксально превратила его в красавца: заострила черты лица, а во взгляд вдохнула что-то такое, мимо чего не могли спокойно пройти девушки. Слава уже успел отрастить волосы, и чуб его спускался набок аккуратной волной. Он слегка щурил глаза, - последствие ослепления вспышкой взрыва - при этом они сияли ярче обычного, совсем как солнечные лучи, когда они проходят сквозь щелку. При этом между бровей у него проявлялась характерная складка, какая бывает у мыслителей с богатым житейским опытом.

«А что? - вдруг мелькнула в голове у Леси отчаянная мысль. - Может быть, попытаться обратить на себя его внимание, - хоть так заставить Андрея ревновать, расшевелить его?!» Мимолетный взгляд Леси не укрылся от Вячеслава, хотя он даже не посмотрел в её сторону.

Зрители покидали здание театра, когда на улице уже было темно. Все были в приподнятом настроении, на площади стоял гул голосов, обсуждали прекрасный вечер, прекрасную Клавдию Ивановну Шульженко, прекрасный зал с невероятной акустикой, не обошлось и без похвалы в адрес строителей. Народ, несмотря на все трудности послевоенного времени, дышал радостью своей Победы! Дети, шумя и галдя, бегали, как маленькие муравьишки, по всей площади, - и никто не опасался за их безопасность. Война, хотя бы на некоторое время, очистила людей, заставила их вспомнить, что пришли они в этот мир не для страха, вражды или ненависти. Настрадавшиеся люди больше не желали бояться и дрожать. Хотелось любить ближнего, доверять ему и чувствовать себя в безопасности, даже когда на город отпускалась ночь.

- Пройдёмся? - предложил Слава. 

- Вы погуляйте, а я домой пойду, - догадавшись, что друзья хотят остаться в мужской компании, сказала Леся. - Завтра рабочий день. Только ты, Слава, пожалуйста, помоги Андрею, если что…

- Не беспокойся, верну тебе твоего ненаглядного в целости и сохранности! - отрапортовал Слава.

- Тебя проводить? - спросил Андрей.

Леся отказалась.

Молодые люди тихим шагом пересекли площадь перед театром и углубились в проспект Сталина. Деревья уже готовились растворить свои почки, шелестели отяжелевшими ветками на прохладном приятном ветру. Друзья говорили о многом и разном, и лишь единственная тема не звучала между ними, - о войне. О ней говорить не хотелось: ни через несколько дней после Победы, ни через два года, - и, наверное, желания такого не появится вовек. К ранам и увечьям относились просто, с пониманием, - счастливчик тот, кто прошёл всю войну без единого ранения.

- Как у вас с Лесей? Вы расписались? - поинтересовался, наконец, Слава.

- Расписались, - кивнул Андрей, - прости, что тебя не дождались. Но мы тихо, без церемоний, был только Лесин отец.

- Ну и славно! А я не обижаюсь. Скоро и детки пойдут, веселее заживёте.

- Насчёт детей не уверен. У меня ж две контузии было… Как оно откликнется на этом деле, непонятно.

- Да ладно, всё будет хорошо у вас! Леся у тебя, конечно, заглядение. Мне кажется, она ещё краше стала теперь: стройная, волос - пшеничный колос, взгляд осмысленный. Она - учительница? Видно, пошло ей на пользу это занятие. А ты не робей! Ноги в этом деле - не главное!

Друзья понимающе улыбнулись друг другу. Со Славкой Андрей мог говорить на данную тему без тени смущения или раздражения. Савадов был из тех людей, которые терпеть не могут предательства и корысти, не преследуют своих интересов и не лезут в чужой огород. На его счёт можно было быть спокойным: личные темы никогда не вышли бы за пределы их тет-а-тет. Зная об этом, Андрей вдруг яростно захотел открыться другу в том, что давно снедало его.

- Знаешь, брат, я благодарен Лесе. Когда у меня не осталось родных, встал вопрос, куда меня, инвалида, определить, чтобы за мной ухаживали. Мне был прямой путь в дом инвалидов. И Леся… она спасла меня от такой перспективы, заботится обо мне, готовит. Ивана Петровича мы к себе взяли, он делает работу, которую я не могу. Без него бы мне, честно сказать, тяжело пришлось. Невыносимо оставаться с Лесей вдвоём: я ни говорить с ней не могу, ни приласкать не хочу. Ровно настолько, насколько сильно я её любил когда-то, она мне теперь чужая, - а почему так, сообразить не могу! Не моя она какая-то, словно хлеб чужим ртом пожевали, а потом мне в рот сунули, понимаешь?

Слава внимательно слушал, устремив грустный взгляд в темноту аллеи. Андрей продолжал исповедь:

- Отчего и когда это произошло, не могу сказать, не помню. Если раньше каждая мысль о ней жгла меня огнём, жаждой обладания, то сейчас смотрю на неё - и ничто во мне не шевелится. Вижу перед собой красивую девушку - и напоминаю себе, а ведь это твоя жена, и сам себе удивляюсь. Скорее всего, это я - дурак! Да любой, зная Лесю, скажет, что я дурак. И я себя чувствую прескверно: любил и вдруг разлюбил, так получается, что ли? Иногда думаю, лучше бы я погиб, сколько раз на войне смерть за мной приходила! Второй раз, когда меня контузило, от взрыва заживо засыпало толстым слоем земли, этакая могила получилась для живого ещё человека. Спасибо сослуживцам - не бросили, откопали. И тут я понял, очнувшись, - я, который старался немцев не ненавидеть, - что я ненавижу их всей душой, как будто они пришли и забрали у меня что-то драгоценное, за что простить нельзя. Думал, это я мамину гибель так воспринимаю, а оказалось, нет, что-то ещё как будто было… Раны? Увечья? Да и мы их брата хорошенько потрепали, там тоже с их стороны тьма инвалидов осталась. Что же тогда, не возьму в толк! Стал я жестоким внутри, таким жестоким, брат Славка… Эх, если бы ты знал…

-  О чём? - спросил друг.

- Это под Берлином уже было. Взял я одного пленного немца и, - не знаю, что на меня нашло, - начал его душить, вот этими вот руками душить… - Андрей вдруг разрыдался, как ребёнок.

- Ты что это, браток? - Слава положил руки на плечи Андрею. - Зачем? Мы же не ради этого воевали!

- Вот эта мысль меня и спасла. Как молния в голову ударила! Отпустил я его, а он, глаза по пять копеек, шепчет, как умалишённый, мне своё «данке», «данке»… и руки лезет целовать…



На фото К.И. Шульженко



Продолжить чтение http://proza.ru/2023/08/11/1050