Моя родословная. Дед Михал

                МОЯ  РОДОСЛОВНАЯ

               
                Моему первому и единственному внуку Богдану,
                своим рождением подтолкнувшего деда к
                написанию этого и других рассказов, -
                с любовью и надеждой на продолжение, -
 
                Посвящаю
               
               
                Вместо эпиграфа

       В этой и, возможно, следующих тетрадях решил написать «Мою родословную» – всё, что я знаю и помню о самых родных близких людях, – тех, которые явились не только опосредованными и непосредственными «виновниками» моего появления на свет, но и, по сути, живыми «соавторами» этих рассказов.
       Особо не претендуя на художественную ценность их содержания, я всё-таки тешу себя надеждой, что читать их будет не совсем уж скучно. По крайней мере тем, для кого, в первую очередь, они писались.
       Итак, в путь. И да помогут мне древний "Баян" и не менее древний "Нестор".


                ДЕД МИХАЛ

       Что я знаю о своём деде МихАле? Очень немногое. И в то же время – достаточно много, чтобы записать это и сохранить для потомков рода.
       Уже о его отце, а о своем прадеде, я ничего не знаю. Только имя: Игнаций. Его я прочёл на могильном камне рядом с могилой деда. Но и не факт, что рядом похоронен отец, а не родной дядя – младший брат его отца, с которым, согласно семейных преданий, жили они в Петюнах по соседству и на протяжении всей недолгой дедовой жизни были очень дружны.
       Возможно, что моего прадеда звали Иосифом: именно это имя называл мне отец в ответ на вопрос об имени прадеда. И жил он в другой деревне: на хуторе в Ясвилах – километрах в полутора на запад от Петюнов. Однако никаких дополнительных сведений о нём, увы, семейная хроника не сохранила.
       Как мало и, о Господи, как поздно мы начинаем интересоваться тем, что должно быть "впитано с молоком матери" и рассказываться взрослыми на самом "рассвете жизни", когда память дитяти чиста и свежа и впитывает все первые впечатления бытия глубоко и надолго. Да и сами взрослые ещё молоды и практически всё, или очень многое из семейных преданий помнят.
 
       Итак, «пан МИхал» (с ударением на предпоследнем слоге согласно польской языковой традиции, хотя лично мне гораздо ближе "МихАл": - (на беларускі капЫл), – именно так звали его посторонние, обращаясь "официально" в его бытность, поскольку приставку «пан» в той местности, где он жил, часто употребляли в свете не только социального, но и этно-фонетического определения человека, который говорил, в основном, на польском или белорусско-польском диалекте - «трасянцы» «Крэсув Всходних» («Восточных Окраин»») "Второй Речи Посполитой".
       Он был старше своей молодой жёнки, а моей, впоследствии, «бабы Лены», на целых 18 лет. Так как "Гелена" (по метрике)  родилась в 1913 году, значит, дед родился в 1895-м. Зная из рассказов отца про то, что женой «пана ХудОбы» юная Гелена Дайлидко стала в 18 лет, следовательно, годом их свадьбы был 1931-й.
       Деду на ту пору «стукнуло» тридцать шесть: – вполне зрелый мужчина даже по современным меркам, а уж по тем – чуть ли не "пажілы мужык" (пожилой муж). И, несмотря на столь большую разницу в возрасте, а может, - как раз благодаря ей, - жили они душа в душу и за двенадцать лет совместной жизни, отведённой им судьбой и всемирной историей, нажили четверых детей:
       первенец – Генрих, 20.09(10).1935 г.р. (семейная и деревенская кличка – «Пахарь». А ещё - Гэнюк, дядя Гена). Погиб 12.07.1998;
       второй сын – Валентин, 30.11.1938 г.р. (-«»- – «Панок»: ВАляк, ВалЮк, дядя Валик, - мой отец. Умер 11.04.2012;
       третий сын – Денис (Доминик), 22.05.1941 г.р. (-«»- – «Каваль», ДОнюк, дядя Дима, Димыч, Дим-Димыч); умер 23.09.2011;
       дочь – Бернарда, 20.05.1943 г.р. (Беня, тётя Беня); умерла 23.09.2019.   
       И, сдаётся мне, нажили бы ещё столько же или, хотя бы, двух-трёх "дополнительных" детишек, если бы не война. Или же не рисковая, хозяйская скаредность деда, толкнувшая его, несмотря на настойчивые уговоры беременной жены оставаться дома, всё-таки поехать к Бастунам. Вдруг зачем-то крайне понадобилось ему набрать досок от взорванного партизанами эшелона и – «в награду» – получить одну или две пули в живот, пущенных в него, подобно бестолковой вороне, прыгающей на снегу, "скучавшим" на вышке немецким часовым.
       Верный конь сам привёз раненого к дому, где тот в некоторое время спустя скончался, навсегда оставив после себя безутешную вдову на сносях с тремя малыми сынками, старшему из которых было всего лишь семь с половиной лет...
       Так чем же была и чем стала эта внезапная смерть, – для него, для нас – его потомков? Всё не так однозначно, как может показаться на первый взгляд.
 
       С одной стороны, да: – ужаснейшая трагедия как для него, так и для всей семьи. Прожил-то всего-ничего: каких-то сорок восемь лет!.. И одной осталась любимая молодая жена на сносях с тремя малыми сыновьями: ни взросления, ни жизненного расцвета которых он так и не увидит.
       Без хозяина осиротело зажиточное по тем временам хозяйство: ещё новый и лучший в деревне дом с резными ставнями и наличниками на окнах, выстроенный в самой середине небольшой деревни своими, в основном, руками. Молодой да немалый сад с посаженными им самим яблонями, грушами, вишнями, сливами, крыжовником, красной и чёрной смородиной. С десятком ульев, стоявших вдоль плетня и в тени яблонь. Крепкий большой «свиран» (хлев, амбар, ряд хозяйственных сараев, столярная мастерская), ставленный из столетних смолистых сосен, где под одной кровлей, лишь отделяясь бревенчатыми перегородками, помещалось пятеро коней: его любимец – выездной "васэльны" (свадебный) жеребец и четверо пахотных коней; до двадцати коров с телятами; более тридцати овец; с десяток свиней; стаи уток, гусей, кур с петухами; индюков с индейками. Да все в отдельных стойлах, закутах, клетях. За хлевом (или хлевами), отделяясь от него (них), опять же, перегородкой, располагалась «адрына», или сенной сарай, сеновал. За ним шли разные хозяйственные "пабудовы" (строения), а скорее - пристройки, где хранились телеги, выездная бричка с элементами художественного декора, вырезанного самим дедом из морёного дуба, нынче считающегося едва ли не "драгоценным" поделочным материалом. За сим шли кладовые для хранения сельхозинвентаря, рабочих домашних - столярных и слесарных - инструментов; располагались в ряд различные кладовки, сараи и сарайчики, прочие хозяйственно-складские помещения. Возможно, я где-то в чём-то и солгал поневоле, поскольку сам я тот знаменитый "свиран" не видал, а тот, что застал ещё при жизни бабы Лены, со слов отца, был вдвое, а то и втрое меньшим по размерам, чем тот, что строил когда-то при своей ещё молодой жизни дед Михал...
 
       А вокруг небольшой деревни, состоявшей из дюжины далеко не таких "богатых" дворов, почитай, вся почти пахотная земля, порядка, двадцати гектаров, - его. Лес за северной околицей деревни, в сторону Бастун, по площади занимавший около девяти гектаров, – его. А в свиране, в конюшне, в отдельном просторном стойле стоит и ждёт своего друга-хозяина любимый выездной – «васэльны» (свадебный) жеребец: - краса и гордость "пана ХудОбы": сподвижник его подлинной прижизненной славы на всю округу: - северное пограничье Лидского - южное пограничье Вороновского районов Гродненской области (по современному административно-территориальному делению "гэтага кавалка беларускай зямлі").
 
       ...Ждёт хозяина, ждёт... и уже больше никогда не дождётся.
       Не будет больше ни выездов до костёла «у Вялiкдзень», «на Вельканоц» (в Рождество, на Пасху), на прочие католические "святы" (праздники). Не будет поездок на базары: - в Лиду, Вороново, Радунь - за тем, чтобы продать излишки "домашнего продукта" и купить необходимые в хозяйском обиходе "крАмные" (магазинные) товары. Никаких более катаний в гости к родственникам, друзьям, близким знакомым. Никогда не будет для него больше ни любимой охоты, ни захватывавших дух скачек: – НИ-ЧЕ-ГО У-ЖЕ БОЛЬ-ШЕ НЕ БУ-ДЕТ.
       Дети вырастут полу-сиротами, мечтая поскорее удрать из дома в "большой мир" от непосильных для детских рук и плеч трудов; от строгой матери, вынужденной "держать их в ежовых рукавицах".
       Молодой вдове придётся в другой раз выйти замуж за сапожника-инвалида: - то ли не было, из-за войны, более здоровых женихов, то ли однажды как-то понравились они друг дружке и сошлись характерами, поскольку родили и вырастили совместного ребёнка, сына, внешне очень похожего на отца и одновременно - на мать - только "с другого бока".
       Им станет "дядя Чесь" (Вячеслав Банцевич), проживший в меру трезвую и вполне себе удачливую жизнь со своей красавицей женой ("тётей Людой из Бреста") и любимой единственной дочерью - Ингой, - "просто копией" своего дорогого и любимого папочки...
       И всё же тут ясно одно: всему виной война!.. – То жестокое, треклятое кровавое лихолетье...
 
       А с другой стороны, избавила «злодейка-судьба» от лицезрения прихода советских победителей-«лапунов» на родную – белорусско-польскую, а точнее – "летописно-литовскую", "литвинскую" - землю. "Смилостивилась", не дала увидать, как разрушат годами созидавшееся хозяйство: конфискуют землю и лес; раскатают по брёвнам и свезут на колхозный двор свиран, где из двух таких "хозяйских" строений возведут общественный коровник или телятник голов на сто пятьдесят-двести КРС (крупного рогатого скота), который простоит ещё и пятьдесят, и "сто лет" и, на диву потомков, простоит и "переживёт" Советскую власть на родной земле.
 
       Не увидит Михал, как заберут в колхоз почти весь крупно-рогатый скот, оставив только по паре коров, свиней, овец, небольшое количество птицы, - словом, то необходимое, чтобы вдова с детьми и мужем-инвалидом могли как-то жить-выживать сами и при этом умудряться платить какие-то сельхозналоги, обязательные страховки на собственное - никогда прежде не бывшее застрахованным - имущество.
       Останется навсегда неизвестным ему, как отнимут пахотных коней, собственную резную-расписную бричку, бОльшую часть сельхозинвентаря. Если бы остался жив и – не приведи Господи! – кинулся бы «баранiць сваю худОбу» (в значении: «защищать свою скотину, имущество, добро»: – какой же отнюдь не смешной, а очень даже печальный вышел из-под моей руки каламбур, право-слово!.. – то или застрелили бы, - на кого ещё нарвёшься, - на месте, или сослали бы в какой-нибудь "Сиблаг" лет, эдак, на семь-восемь, а то и больше, - а там-ка, поди угадай: выжил бы, нет ли...

       Так что с какой стороны посмотреть: - карой была смерть от фашистской дуры-пули, - "милостивым" ли избавлением от гораздо более тяжких и грядущих в недалёком будущем бед. 
       Одно лишь мне в этой дедовой жизненной истории ясно несомненно: "песнь" его жизни оборвалась где-то в самом начале своего "третьего куплета" и навсегда осталась им "недопетой"...

       Итак, откуда пришёл и когда осел род "Худоба" - "Худобов" в той - нашей, - назовём для краткости, земле, где народился, в том числе, и я, - мне, к сожалению, неизвестно.
       Ясно одно – это пришлый род. И ясно это из факта относительной немногочисленности его представителей, проживающих до настоящего времени в городе Лида Гродненской области, а также в его окрестностях. Почти все они – наши родственники в пределах пяти, считая от прадеда Иосифа, поколений. Известные же мне на момент написания данного текста однофамильцы, живущие в д. Минойты Лидского района и в городе Вороново (36 км севернее Лиды), вероятнее всего, - наши дальние сородичи, утерянные из родословной, как и мы, в свою очередь, утеряны для них, вследствие давности лет и естественного прироста, постепенного  разрастания, разветвления родового древа.
       Ведь даже троюродный брат моего отца – тоже - Иосиф Худоба, которого мой папА знавал лично: - бывший начальником областного управления ГАИ Карельской АССР в конце 70-х - начале 80-х годов прошедшего века был настолько далёк от нас территориально и физически, что даже я, его троюродный племянник, никогда его не видел и знаком с ним не был. Что уж тут говорить о моих и его детей детях, внуках, правнуках - родственниках в четвёртом, пятом, шестом поколениях?.. Всякие родственные связи здесь уже навсегда теряются.
       Правда, родную сестру вышеупомянутого Иосифа, жившую в нашем городе  недалеко от нас, я пару-тройку раз видел в детстве и в юности. Знал её мужа: тот неоднократно бывал у нас в гостях, когда жили "на старой квартире", - захаживал периодически к папане на "рюмку водки": скоротать вечерок, "за жизню погутарить".
 
       Вот только не было в том их тесном знакомстве ни грана пользы для памяти рода. Ни поговорить о родственных связях в моём присутствии, ни показать мне свой семейный альбом, когда я был у них в гостях крайний раз вместе с отцом в возрасте своих 27-28 лет: авось бы сейчас как пригодилось!.. Так нет же! - Ни троюродная тётка не догадалась; ни муж её - "Слава", кажется; ни мой батюшка и мыслишки в том направлении не удосужился кинуть, хотя мог бы, думаю я сейчас, и "допетрить", под сурдинку, и по-своему "домишурить"...
       А ведь тоже много по молодости читал. И писать мог: лаконично, просто, без затей, - пускай и не совсем грамматически правильно... То бы не беда была: я бы подправил. Зато беда была в том, что фактуры нет: - реальных жизненных (житейских) воспоминаний, которые одни только и составляют канву, целостное содержание отдельной, конкретно очерченной жизни.

       Вот я и решил когда-то, что, будучи в недалёком "завтра" приближусь в аналогичном возрасте, коренным образом всё исправить, оставив своим детям и внукам, по крайней мере, подробное, насколько смогу, описание физических и психологических портретов их предков по обеим линиям отцовской ветви родового древа.
 
       Чтобы покончить с этой, так мало известной мне ветвью нашего рода, опишу-ка я внешность моей троюродной тётушки Яни, к сожалению, почти совсем неизвестной мне с её внутренней - душевной - стороны.

       Даже в том "слегка почтенном" возрасте, в каком я застал её на момент нашей последней встречи, она была ещё очень красивой женщиной, хотя и было ей уже "недалеко за шестьдесят". Ещё отчётливо просматривались признаки её женской  замечательной наружной красоты.
       Правильное и по возрасту миловидное округлое белое лицо без видимых признаков мимических морщин. Не большие и не маленькие - средней величины - тёмно-карие глаза, подобные переспелым черешням: и своим размером, и тёмнотой радужек. В меру густые, неярко окрашенные волосы рядом с плавно изогнутыми чёрными ресницами. Тёмно-русые, тёмно-коричневого оттенка волосы, - думаю, не погрешу против истины, - абсолютно "свои", собственные: тщательно сверегаемые от чрезмерного окрашивания. Полнота тела у неё была чисто возрастная: - ничуть не запредельная, как частенько бывает теперь от неестественной, по многим параметрам, пищи или малоподвижного образа жизни. Некая "породистость" всего её облика заметно просматривалась во внешних её чертах, - даже и в голосе: каком-то женственно-глубоком и мягко-грудном... Отец вспоминал, что и её родной брат - "гаишник", - в молодости также был очень красивым парнем.
 
       И вот итог: я ничегошеньки не знаю ни о них, ни о детях их, кроме того, что написал. А ведь они были, - наверняка и вероятнее всего, - внуками того самого «деда Игнация», либо «прадеда Иосифа» из Ясвилл, упомянутого в начале рассказа: - любимого родного дяди и задушевного друга по судьбе моего родного и "главного", как сам я определил для себя, деда по линии отцовой родни.
   
       Дед Михал до дня своей трагической гибели проживал в деревне Петюны Лидского района(правильнее было бы писать и говорить - "Пицюны", как указано на старых военно-топографических "картах Шуберта" (1865-1906 гг.), - так называемой, "трёхверстовке". Это и сейчас крайний населённый пункт условной границы двух соседних районов Гродненской области: Лидского - "на юге" и Вороновского - "на севере". Рядом, и всего в двенадцати-четырнадцати километрах "севернее" (по карте), находится большая деревня и одновременно - железнодорожная станция Бастуны на линии железно-дорожной ветки "Лида-Вильнюс", являющаяся центром одноимённого сельсовета. 

       Из давнего первоначального рассказа отца я хорошо помню, что "Михал" в молодости служил у пана жокеем. Кто был тот пан и где именно он жил я, увы, не знаю. Предположительно, недалеко от Петюнов, поскольку был когда-то поблизости, между Петюнами и Бастунами и чуточку в стороне, панский фольварок ("усадьба, помещичий дом с обширно ведомым производством сельскохозяйственной продукции, выращиваемой, в основном, на продажу"). Назывался он: "Жижма Оранских". Жижма - одноимённая речка, протекающая недалеко от места действия большинства "исторических лиц", упоминаемых в этом очерке. В переводе с древне-литовского означает: "Ведьма".
       После бегства пана с семьёй в Польшу, - накануне прихода на земли Западной Беларуси Советской армии (17 сентября 1939 года), - фольварок был разграблен и разрушен, а затем и сровнялся с землёй, превратившись в часть колхозного поля. Сейчас, пожалуй, только считанные долгожители - выходцы из тех мест - смогут с относительной точностью показать место его давнишнего расположения. Зато старинные архивные карты да землеустроительные документы Лидского павета (уезда) Вильнюсской губернии смогут это сделать с несомненной точностью. Сейчас же на том  видном когда-то месте - лишь лес да поле. Часть того леса, кстати, в размере девяти гектаров, некогда принадлежала и моему деду... 
       А может быть, то был «пан Кобылинский», проживавший в маёнтке "Бастуны" (поместье размерами больше фольварка и непременно, как правило, с помещичьей деревней поблизости)  либо тоже - в фольварке, который располагался километрах в двух-трёх северо-западнее деревни с одноимённым названием. Он, вероятнее всего, разделил судьбу панов Оранских... (Просто фамилия у него была "говорящая"...

       О том же, кем в исторической традиции Речи Посполитой были «жокеи» при знатных  панах, образно и в прекрасных стихах рассказано в бессмертной поэме классика польско-белорусской литературы - Адама Мицкевича: «Пан Тадеуш».
       Как правило, это были близкие слуги-телохранители хозяина-пана: охотники, конюхи, псари, воины, когда надо было совершить «наезд» (набег) или учинить «погоню» (догнать такого же "разбойника" и поквитаться с ним по-свойски).

       То был близкий круг панской челяди, по своему семейно-служивому положению ходивший чуть ли не в близких друзьях самого пана. В основном, это были потомки некогда знатных, но обедневших шляхетских родОв, некогда равных "панскому", но из-за различных имущественных потрясений "скатившихся" на сословное "дно". Зная и прекрасно помня о своём происхождении, они также, как и пан, гордились им, а потому всегда готовы были схватиться за пистолет или саблю, чтобы отстоять свою честь.
       // Для справки: «…В ходе перерегистрации дворянства с 1864 по 1867 годы двести тысяч дворян России потеряли свои титулы в связи с неподачей необходимых документов. В основном, это была шляхта Речи Посполитой, которая накануне очередной перерегистрации составляла 2/3 всех российских дворян». - /Из работы «История рода Пласковицких» А.А. Пласковицкой. - См. сайт: "Plas.by"/
 
       Вполне возможно, что и наш неизвестный мне до сей поры дальний предок попал в их число, если учесть, что на службе у владетельных панов в роли жокеев,  как правило, были давно обедневшие или вконец разорившиеся шляхтичи - потомки знатных когда-то фамилий, о судьбе которых в околотке знали больше из устных преданий, нежели из "жалованных грамот".

       Кроме того, что косвенно говорит о верности моего предположения, Михал тоже был ещё и потомственным охотником. Это уже я доподлинно знаю не только со слов отца. Обычный крестьянин просто не мог позволить себе этой барской забавы: - за редкими, быть может, исключениями. Ведь именно от него перешли в наследство отцу и старинная картина неизвестного художника об охоте местной шляхты "На медвежьей берлоге", где использовались свирепые псы-меделяны, борющиеся с разбуженным ими медведем. И старинная пороховница, искусно сделанная из рога тура, зубра либо буйвола, - с "носика" затыкающаяся медной крышкой-меркой для подсыпки пороха в ствол и "на полку", а  с донца "заглушённая" круглой медной пластиной по диаметру широкой стороны рога, той, где она крепилась к черепу животного. Носили ту пороховницу когда-то на короткой медной, позеленевшей от времени витой цепочке, которую явно продевали когда-то за поясной ремень.
 
       Подобные пороховницы использовались ещё при стрельбе из кремнёвых ружей и пистолетов (ХVII–первая половина XIX вв.). И очень жаль, что уникальная бельгийская или австрийская двустволка ручной работы (вероятно, личный подарок пана за выигранный Михалом главный приз на "Всепольских каких-то скачках" в Варшаве) в нашей семье, после гибели деда, не сохранилась. То ли баба Лена тайком продала её какому-то "не совсем бедному" любителю охоты, испытывая материальную нужду, то ли по-бабьи испугалась уголовной ответственности за незаконное хранение огнестрельного оружия... То ли НКВД-шники-«лапуны» - "уполномоченные Советской властью" изъяли, когда дедово "крепкое середняцкое" хозяйство подвергли разрухе-конфискации. Мне известно только то, что как ни усердно искал то отцовское раритетное ружьё мой отец, когда сам вырос и стал охотником, так и не сумел найти.

       Будучи жокеем, Михал вырастил и воспитал превосходного скакуна, на котором в неизвестном мне году: примерно, думаю, между 1925-м и 1930-м годами, выиграл он на тех знаменитых на всю Речь Посполитую "Всепольские" скачки в Варшаве "на приз мэра столицы", издавна известные во всей Польше со второй половины ХVIII века, широко прославив, тем самым, имя своего пана-хозяина – владельца победителя-жеребца. Пан на радостях, видимо, шибко обрадованный и чрезвычайно польщенный той  победой, чересчур возгордясь, подарил Михалу упомянутое ружьё с красиво выполненными по всему его "телу" золотыми и серебряными инкрустациями ложа и приклада, стоившее немалых денег. Ну а "вёдерный" медный «варшавский» самовар, думаю, то ли был вручён Михалом в качестве главного приза организатором скачек, то ли дед сам купил его на часть призовых денег. В те поры такой самовар, пожалуй, стоил не меньше доброй лошадки или двух дойных коров.

       Однако главным призом за победу в скачках, как оказалось впоследствии, стал подаренный паном жеребёнок от очередной вязки скакуна-победителя с оставшейся неизвестной нам кобылой-маткой.

       Как его назвал дед,  увы, я не помню. Дядя Дима помнил и говорил мне, но это было так давно, - лет тридцать пять тому назад, и я по глупости, а также – по молодости, – не придал его рассказу должного значения. И вот теперь, когда понадобилось, важная для моего рассказа деталь упущена - утеряна навсегда. Как не вспомнить здесь мудрую чеченскую поговорку: «Тупой карандаш - лучше острой памяти!».

       Три возможных клички бродят у меня в голове, но какую выбрать – пусть прояснится из дальнейшего моего рассказа.
       «Гром» – так мог назвать жеребца дед Михал из любви, с одной стороны, к майско-июньской грозе и её верному спутнику грому. Лично я очень люблю летние грозы, особенно, если дело происходит где-нибудь в деревне, на природе. Так почему бы и родному деду их также не любить?!. А с другой стороны, жеребец на скаку мог так громко вбивать копыта в землю (роста и веса был он немалого), что это часто напоминало деду громовые раскаты...
 
       «Орёл» – и так мог назвать жеребца хозяин, поскольку тот был буланым красавцем превосходных породных статей: белые чулки, белая "паска" (полоска) на лбу, длинные, всегда ухоженные и старательно расчёсанные хозяином хвост и грива. Стройные высокие ноги. Мощная широкая грудь. Круто очерченный круп да гордый постав головы "в профиль", а главное, – лёгкий стремительный бег, подобный быстрому лёту орла, – вот лишь некоторые из тех характерных черт, по которым можно судить о соответствии данной клички его природным данным.

       «Огонь» – и так мог назвать жеребца Михал, глядя на светло-буланый окрас и горячий норов жеребца ещё в его раннем возрасте, а поскольку также любил глядеть на огонь, сидя у камелька после целодневной скачки по полям и лицам, блужданий по тем давним "панским" ли, "казённым" ли охотничьим угодьям.

       Словом, каждое из приведённых мною имён по-своему подходило ему. Но вот какое было подлинным – увы, сейчас уж я не вспомню. Стану звать его здесь, покамест, "Орлом". Да и интуитивно я больше других склоняюсь в выборе к этому имени.

       Когда Орёл вырос и, что называется, вошёл в силу, людская молва стала звать его «васэльным жарабцом» (свадебным жеребцом), поскольку хозяин использовал его только для праздничных выездов в гости, на базары, «да кастёлу», ну и по уже обозначенному «высокому и прямому»  назначению: - катания окрестных свадеб да коренного улучшения местной лошадиной породы: – вязки с удостоенными подобной "чести" кобылицами.
 
       Отец рассказывал, что жеребец был настолько богатырски сложен, что при вязке никакая, практически, кобыла не выдерживала его богатырского веса. Вскоре после «садки» подламывались её ноги, и она упадала на землю. И ещё: как и всякий "хороший рассказчик", батя явно, конечно же, привирал. С его слов, Орёл по лошадиным меркам был  настолько хорош собой, что когда призывно ржал, пасясь ну лугу и возжелав вдруг немедля продолжить свой славный лошадиный род, всякая готовая по физиологическим признакам кобылица, находившаяся в радиусе одного-двух километров и внезапно услыхавшая его мощное призывное ржание, немедля ни минуты норовила преодолеть любые преграды, только бы прискакать к своему лошадиному избраннику на мимолётное свидание...
       О том же, была в тот момент времени та случайная кобылка готова к вязке или нет, и что было первым: – её «боеготовность номер восемь» или же разнузданная похоть "лошадиного бабника", столь неотвратимо смахивающая на людскую, - родитель мой сознательно умалчивал. Впрочем, я во время оно его занимательного рассказа был ещё настолько «очаровательно юным», что не мог как следует отличить всю меру щедро отвешиваемой батюшкой на мои натренированные иши "развешистой клюквы". Это сейчас, когда самому за пятьдесят, стал я "шибко грамотный", а тогда...

       И вот ещё одна байка из той же серии, чтобы совсем уже не было скучно. Отец рассказывал, что когда Орла уже не стало, в сенях отчего дома ещё долгое время висел на стене его огромный хомут, который три Михаловых сорванцах всякий раз, как кто-нибудь из знакомых, соседей, званых и незваных гостей заворачивал подводой к их дому: останавливался, привязывал «лейцы да плоту» (вожжи к забору) и, кинув лошади клок сена, скрывался в доме, - спешили поскорей выпрячь "залётную" из её хомута и надеть - примерить на неё - "орловский".
       И всякий раз выходило так, что обыкновенная селянская «мухортая» либо «савраска» свободно, нигде не цепляясь ни копытами, ни боками, проходили через "орловский" хомут, как проходит обыкновенная нитка через ушко "сапожной иглы".

       И вот эту батину "байку" я с большим удовольствием "хавал сырой", поскольку тогда ещё не отличал хомут от дуги и думал, что речь идёт о дуге. Да и не задумывался особо о правдивости родительского рассказа. Ведь он в те далёкие детские годы находился в такой же заоблачной выси своего авторитета для меня, что лишний раз "задрать голову" и посмотреть в его зелёные "правдивые" глаза было для меня "как-то "не того": - "некомильфо", - определим это так.

       Это сейчас я легко разрушаю столь бережно создаваемые родителем мифы, напрочь забывая, что и он, в своё время, был не старше меня, наверное, когда слушал эти же байки от старшего брата Генриха либо от своей матери, а то и отчима, тоже могущих в весёлую минуту понавесить "малОму" на уши развесистой "клюквы". Ведь подобные истории всегда интереснее любой, даже самой волшебной, сказки.
       И только в одном, но зато и в самом главном, не могу я "уличить" своего родного и любимого подражателя "барона Мюнхаузена". И это "главное" - в его рассказе об искусстве дедовой дрессировки своего верного друга - жеребца.

       Когда свадебный «поезд», прокатившись по всем положенным в той народной традиции местам: - от жениха к невесте; до костёла; до «зелёного дола», - подкатывал, наконец, к дому, где гости собирались «гулять свадьбу», Михал, всегда возивший жениха с невестой с их «первыми дрУжками» (по-современному называемыми  «свидетелями»), высадив почётных гостей и «виновников торжества», отъезжал в сторонку, где распрягал Орла и, дав тому отдышаться, малость отдохнуть, покамест тем же самым были заняты и другие возницы, а гости, в ожидании музыкального приглашения к столу, курили, отряхивали дорожную пыль, расправляя чресла; шутили-смеялись промежду собой, Михал неприметно подводил жеребца к крыльцу гостеприимно настежь распахнутого дома и что-то коротко шептал тому на ухо. Затем отходил в сторонку, жеребец сам укладывался на завалинку, загораживая своей тушей проход в дом и, притворясь уснувшим либо внезапно «умершим», закрывал глаза.
       Так он и лежал, не реагируя ни на какие голосовые команды, крики, возгласы, жалобы и мольбы совершенно чужих для него людей. Наконец "недогадливых" гостей либо сватов осеняла верная мысль о том, что умная животИна просто-напросто «запыняе васэлле» (загораживает дорогу свадьбе), как это по укоренившейся традиции принято делать и до сей поры, нагло требуя откупных.
 
       Не берусь судить о размере таковых. Судя по непроходимым габаритам «вымогателя», они должны были быть значительными... Впрочем, вопрос этот решался на усмотрение его хозяина. Когда выставленных перед крыльцом угощений, на взгляд Михала, было достаточно, он не спеша подходил к своему парнокопытному "друганУ" и что-то накоротке шептал тому в ухо.
       Затем забирал подношения и отходил в сторонку. Орёл же ещё малое время оставался лежать на крыльце... Затем внезапно "оживал", картинно подымая великолепную свою голову и как бы с удивлением оглядывая собравшихся гостей. Затем бодро вскакивал на все четыре копыта и приветственно ржал, вставая на дыбы и в воздухе перебирая мощными передними копытами, сверкая металлическими подковами. Засим несколько раз, то опадая к земле, то вновь вставая на дыбы, низко кланялся "высокому торжественному собранию", встряхивая, при этом, своей шелковистой гривой, вертя хвостом, "играя очами"… «Изобразив», таким образом, столь затейливо-артистичное приветствие не менее трёх раз кряду, он напоследок радостно ржал и отбегал к хозяину, полностью открывая долгожданный проход и всегда срывая, при этом, возгласы дружного одобрения и заслуженные аплодисменты.
       Столь "легко и непринуждённо" заработанные гостинцы относились хозяином к ватаге “васэльных вазніц” – в садок да под яблоньку, – где те неведомые нам "разносолы" дружно-весело и с большим аппетитом поглощались.

       Когда же первое и самое продолжительное свадебное застолье оканчивалось, и гости спешили из-за стола «на воздухА», Михал с Орлом устраивали свой знаменитый "цирк", давая гостям и всем собравшимся с округи зевакам необычайно занимательное представление, показывая чудеса воистину "цирковой" дрессуры.
 
       По командам хозяина умный жеребец продолжал показывать всевозможные "фокусы". Как тот, что уже был им продемонстрирован: многие ведь хотели повторно насладиться невиданным никогда зрелищем, - на "бис", так сказать.
       Были же в запасе у Михала с Орлом и другие-прочие, всякие. Так по команде умный жеребец садился на круп и затем укладывался на брюхо, подобно собаке, протянув перед собой передние ноги и поджав к брюху задние. По определённым командам демонстрировал разные виды аллюра. Катал на себе ребятишек, гурьбой забиравшихся ему на спину, покамест он, в ожидании посадки, смирно лежал на животе. По команде убегал "пастись" и там делал вид, что старательно щиплет травку... Но тут же и мчал обратно, заслышав призывный свист хозяина. После снова мог повторить это хоть несчётное количество раз, покамест это не надоедало его другу-хозяину.
 
       Таким образом, помимо неизменных "музЫк" (музыкантов), подобное "спонтанно организованное" Михалом представление было ещё одним замечательным свадебным подарком дорогим гостям, искренне забавлявшим взрослых и детей в те далёкие - теперь уже не такие уж и "богатые" на подобные представления - времена.
 
       Подобные представления с непременным катанием малых ребятишек Михал с Орлом старались устроить всякий раз, когда наведывались в город: - на праздники или в выходные дни. Именно отсюда, я думаю, и происходила их немалая прижизненная популярность, - да что там популярность?! - просто подлинная народная слава. Та конкретная местечковая слава, которая ещё достаточно продолжительное время живёт в народе сама по себе, - даже без соучастия живых "артистов", покамест жив и всё помнит хотя бы один реальный свидетель.
 
       Убедительным тому примером явился один замечательный случай, произошедший лично со мной в моём далёком, теперь уже, детстве.
       Мне было в ту пору полных одиннадцать или двенадцать лет. Мы с дворовыми пацанами уже во второй или даже третий раз ловили "карасевичей" в районе подгородной деревни Чеховцы, что находится не дальше километра от северной окраины "коренного города" Лиды: за улицей Свердлова надо было сразу же повернуть направо и, проехав метров триста на восток, снова повернуть налево. Скоро там расположена и деревня.
 
       В тот летний вечер нас было пятеро: я, Вовка Путик, Эдик Покуть, Бодя Мицкевич и Валерка Гашев (Гаша). Все мы приехали на великах.
       На местной «кудярке» - малом продолговатом озерце, внешне похожем на бумеранг, - с чёрно-непроглядной поверхностью воды то ли из-за глубины, то ли из-за давнишней добычи торфа местными жителями, - азартно клевали серебристые карасики величиной с детскую ладошку.
       Клевали они на всё: - на блин, на житний хлеб с валерьянкой, на червя. Знать, просто развелось их там видимо-невидимо, и природного корма на всех не хватало. К тому же само место то было хоть и относительно недалеко от центра города, где мы все проживали, но из дворовых рыбаков-любителей ещё мало кому-то другому известным.
       А поскольку сто крат права народная поговорка: "Что знают двое – знает свинья", - даже не зная саму поговорку, только нутром чувствуя всю её житейскую правду, мы спешили скорее и вволю воспользоваться заслуженными плодами "первооткрывателей".
 
       Кроме нас, заядлых и вездесущих вело-мобильных рыбаков, там ещё бывал один взрослый дядька, которого за глаза мы меж собой окрестили «дедом», но которому, как мне сейчас вспоминается, было не более пятидесяти двух-пятидесяти четырёх лет. И жил он, очевидно, где-то поблизости, поскольку на рыбалку приходил пёхом.

       Так вот, в один из летних вечеров, на нашей очередной и, как всегда, сверхдобычливой рыбалке Бодя или Гаша громко позвал (или назвал) меня по фамилии, что, в общем-то, было у нас считалось редкостью. Обычно друзья звали меня по имени, деликатно догадываясь, что моя "неблагозвучная" для современных ушей фамилия отнюдь не могла "ласкать" моего слуха. Но "те двое" были на то "детское" время моими, мягко говоря, недругами, а по тому в очередной раз решили по-своему слегка позлить меня: - пощекотав моё самолюбие.
       Но то "слово" услышал «посторонний дед». Спустя минуту-другую он подозвал меня и спросил, действительно ли моя фамилия «ХудОба», и не знаком ли мне «пан Худоба», имевший некогда «васэльнага жарабца». Я признался, что это мой родной дед и что его давно уже нету на свете, поскольку в войну его убили немцы. Что жил он "далековато отсюда – в Петюнах, возле Бастун".

       И тогда тот «случайный дед» рассказал мне, а также скоренько подошедшим послушать моим любопытным друзьям и не менее любопытным "недругам" про то, что очень хорошо помнит моего деда, поскольку знала его, когда-то, вся Лида и даже её окрестности, благодаря  замечательному  «васэльнаму» жеребцу. Какой незабываемый праздник для городских ребятишек устраивал дед Михал всякий раз, когда, подвязав под дугой колокольчики-бубенцы, лихо - под цокат подков о мостовую, с  празднично-весёлым перезвоном - проезжал он в своей великолепной бричке по "Виленской улице" (ныне – Советской).
       Вначале, по обыкновению, ехал «до костёла», а там уже и непременно на базар, который находился недалече: – в том месте, где сейчас находится площадь Ленина и Дом офицеров.
 
       Туда сбегалась быстро всё разнюхивавшая городская детвора: сбегалась в предвкушении бесплатного удивительного представления, а также "дармового" (бесплатного) катания верхом.
       Рассказал он нам, и даже очень подробно, о многих замечательных фокусах, какие проделывал Михалов жеребец, и какие дяденька тот запомнил навсегда, потому что больше нигде и никогда ничего подобного не видел. По сути, это был вновь повторённый для меня рассказ моего отца трёх- или четырёхгодичной давности, - только на сей раз мне было особенно приятно слышать его из уст абсолютно незнакомого и совершенно постороннего для нас человека.

       Итогом его, ни у кого из нас не вызывавших сомнения слов, являлся тот неопровержимый факт, что когда-то и у меня был замечательный, прославленный на всю округу дед, в честь которого был и я назван родителями, но которого я, к сожалению, никогда не видел... Ни приблизительного хотя бы, - пускай бы и нарисованного карандашом, - портрета; ни самой завалящей фотографии с ним у нас никогда не было... Живым я его никогда не видел и уже больше никогда не увижу…   
       Жаль, конечно… Хотя той «минуты славы» на берегу озерца в Чеховцах мне, в общем-то, за глаза хватило, чтобы навсегда «заткнуть рты» Гаше с Бодей, да и всем прочим, кто был там со мной, - вздумай кто-то из них впредь настолько неудачно избрать мою "знаменитую" фамилию всего лишь невинным поводом для глупых насмешек. 
       Жалею только об одном, что я тогда же не догадался спросить дяденьку о внешнем облике моего прославленного деда: а вдруг и я "хоть капельку" был внешне  похож на него…

       Описанный случай произошел в 1974-1975 годах, в период летних каникул. И если только мы правильно определили возраст "того мужика", то всё, в общем-то, фактически сходится. Деду Михалу было на время вспомнившихся «дядькой» событий около сорока лет: как раз самый возраст, чтобы во всю уже мечтать о собственных детях, дущевно, при этом, любя лишний раз позабавить и всех других - совсем незнакомых представителей этого вездесуще-неугомонного племени.
 
       Ну и следующая история будет своеобразным эпилогом моего "сказания об Орле" – верном друге и соратнике деда Михала на пути популяризации уникальной методы дрессировки лошадей, секреты которой его любимый хозяин так никому и не передал "по наследству", поскольку, не успел.

       Дядя Дима, он же - Димыч, Дим-Димыч, - младший брат моего отца, а мой любимый дядька, – не раз и не два рассказывал мне одну и ту же, накрепко засевшую в его памяти историю о том, как однажды он замечательно прокатился верхом на Орле в компании своих старших братьев. Произошло это, скорее всего, году в 1945-м: после смерти их отца, но и не позже, поскольку было ему тогда не более четырёх лет.
       Как-то жарким летним днём двое старших братьев решили «сгонять на речку»  – искупаться. А поскольку единственная  в округе река протекала от их дома километрах в трёх, и сходить пешком «туда-обратно» было далековато даже для них; да и "младшенького" без присмотра оставить дома одного было нельзя (случись что с ним, мать просто-напросто "убьёт обоих!").
       Предстоявшая братьям дорога примерно на три четверти пролегала через дремучий «панский» лес, где росли вековые деревья и где, по рассказам взрослых, обитали волки. И хотя – всем известно - летом волки на людей не нападают, но откуда же могли знать об этом малолетние «жулиманы» девяти, шести, четырёх полных лет. Главное они знали: волки в том лесу были! А это был ещё один дополнительный  повод задействовать для поездки батькиного жеребца.
       Поскольку тот был «учёный», а Генка – вполне уже «взрослый», знавший как с ним управляться, – взяв нехитрую сбрую и, возможно, какую попонку, братцы «рванули» на выгон. Перейдя по наследству "под опеку" старшего сына хозяина, Орёл стал беспрекословно подчиняться именно ему, - тем более, что Гена гораздо более других сыновей был внешне похож на отца. Он же и более всех остальных домашних заботился, ухаживал за жеребцом, так что всё было справедливо.
       Велев послушному жеребцу лечь, Генка его взнуздал, постелил на широкую спину суконную попонку. Первым сел сам, за ним взлез Валик, а следом, – и Донюк. Старшой скомандовал жеребцу встать и идти. Послушный Орёл, осторожно подняв ребят, как делал это сотни и тысячи раз, плавно тронулся с места. Шагом ехать было бы долго и муторно, поэтому Генка, понукая голосом, босыми пятками и поводьями, сразу почти перевёл жеребца на рысь. Вскоре они въехали в лес, начинавшийся метрах в двухстах от крайней деревенской хаты.
       Надо заметить, что лес в то время как был когда-то, так всё ещё, по инерции привычки, оставался «панским», хоть формально и отошёл государству. На деле же был ещё довольно дремуч, стар, много лет не знал ни пилы, ни топора. Мощные раскидистые дубы, столетние сосны и ели росли в нём близко друг к другу, густыми кронами почти что не пропуская к земле солнечный свет. Самые могучие и раскидистые деревья росли, как правило, либо глубоко в чаще, где труднее было до них добраться, либо по краям дорог, где больше падало на них света и где всегда были они под присмотром  как самого хозяина, так и нанятых им лесников, прежде стерёгших лес. Кое-где разросшиеся дубы, стоявшие с боков дорог, простирали свои нижние, горизонтально земле, протянувшиеся в поисках солнечного света ветви чуть ли не на всю ширину лесного просёлка, по которому две встречные телеги, не заедь одна из них своей половиной на обочину, то и разъехаться, как правило, не зацепившись осями, не могли.
       В одном таком узковатом месте, где через дорогу был прокинут дубовый сук как раз на высоте немногим выше ушей жеребца, старшие братья, хорошо видя впереди себя дорогу и протянувшийся сук, вовремя нагнулись, проезжая под ним, а вот младшенький, видевший дорогу лишь по сторонам и не видевший ничего впереди себя из-за братских спин, вдруг неожиданно и неведомо как оказался «снятым» со спины жеребца и прямо подвешенным высоко над землёй за подбородок... Ни крикнуть, ни пошевелиться...
       – Вдруг вишу над дорогой и понять не могу, как так вышло! Только что ехали на коне, вдруг – бац! – вишу высоко: руки ни за что не держаться, крикнуть не могу, чтобы Генку с Валиком позвать. А те как ехали, так и поехали себе, – даже не оглянулись… Я же вишу и вишу: солнышко светит, птички поют, бабочки порхаают – хорошо!.. А мне и не страшно совсем… Только непривычно как-то… Так и висел бы, бог знает сколько, пока Генка с Валиком не вернулись, – рассказывал, улыбаясь, Дим-Димыч. 
       Прискакали перепуганные братья, узнавшие о «пропаже» лишь по прибытии на берег Жижмы. Оба перепугались – похлеще "малого". Иноходью поскакали назад: сняли с дуба «груздя».
       Тут у Генки от пережитого страха случилась истерика: плача и чуть не рыдая, стал он ругать и бить ни в чём неповинное животное поводьями по голове, по шее, по груди – всюду, куда мог достать, попасть. Умный жеребец недвижимо стоял и терпеливо сносил детские побои: – то ли совсем не было ему больно, то ли понимал он всё гораздо лучше девятилетнего своего «хозяина». Бог весть, сколько бы это длилось, если бы Валик, не выдержав, не кинулся защищать Орла и не остановил обеспамятевшего Гену.
       Димыч рассказывал эту памятную историю самого раннего своего детства с лёгкой грустью и ностальгической улыбкой, обращённой «туда» – к милому, давнему… Я же слушал его рассказ в который раз и по-прежнему, как в первый, до слёз было жалко верного дедова друга...
       Более ни о нём, ни о его безвременно «ушедшем» от нас хозяине я ничего значительного, что стоило бы передать потомкам, не знаю или не помню.
         
                Эпилог

       В восьмом-девятом классе, а, стало быть, лет в пятнадцать-шестнадцать, когда я уже «запойно» читал русских классиков и уже что-то сам, время от времени, пытался сочинять и записывать на бумагу, часто мучаясь несовершенством всего мною  написанного, но живя, при этом, весьма напряжённой духовной жизнью, - приезжая в Петюны – в гости к бабушке Лене, зимой и весной, летом и осенью, - стал я непроизвольно, но всё чаще и чаще задумываться, представлять себе давнюю жизнь своего деда-тёзки в «этом доме», в его саду и в этом поле, в лесу, "на охоте"... 
       Словом, фантазировать, воображать, чем и как он жил, что чувствовал, о чём думал, глядя на всё, что его окружало, и что сейчас, спустя столько лет, окружало и меня. Разное виделось мне. Всякое приходило на ум. Но вот одна мысль, одно яркое впечатление, чувство, некогда возникшее при этом, поразили настолько, что запомнились навсегда.

       На развилке дорог у северо-восточного въезда в деревню, возле дубового католического креста, традиционно обозначающего как топографические начало и окончание деревни, так и религиозно-символическое окончание земной юдоли каждого «уходящего» из неё «на вечный покой» коренного жителя, лежал приличных размеров гранитный валун.
 
       В один тихий пасмурный день середины апреля: кажется, на второй день разговения праздника Пасхи (Вяликдня, по нашему), выйдя прогуляться по околице и проходя мимо того креста с камнем, я вдруг остановился. О чём-то неясном задумался... И представилось, пригрезилось мне о том, что вот этот камень лежит себе и лежит, как  лежал здесь давно, очень давно: верно что с незапамятных времён, - может быть, даже до основания самой деревни...
       Многое видел он. Многому был свидетель… И маму с отцом во времена их детства, юности, молодости. И всех наших деревенских родственников; и деда Михала на протяжении всей его недолгой жизни...
       И вдруг представилось, что не раз и не два дед Михал, проходя мимо этого места, останавливался тут и, обнажив голову, осенив себя крестом, стоял на этом самом месте, где сейчас стою я и думал, представлял, что когда-нибудь тут же  будет стоять его внук, правнук, и каждый их них будет думать о нём, вспоминать его, представляя себе его неведомую нам жизнь… И так вдохновенно-глубока и трепетно-прекрасна явилась мне тогда эта грёза, что вдруг ясно представилось, увиделось, как «прямо из камня» неотрывно глядят на меня серо-голубые – родные - дедовы глаза… И тогда же ясно почувствовал я, твёрдо и навсегда понял, что отныне будут они смотреть «из меня» - на меня же, всегда, пока жив буду я на этом белом свете…
 
                Post scriptum

       В октябре 2018 г. мы с женой ездили в краткосрочный отпуск в Беларусь. Пробыли на родине чуть более двух недель. Почти в самом начале нашего пребывания я отдал своему дважды двоюродному дядьке и давнему нашему с отцом другу-охотнику – Ване Дайлидко – первоначальный экземпляр «Моей родословной», с просьбой прочесть и высказать своё мнение. Тем более, кое-что там и его близких родственных душ, на мой взгляд, касалось.

       Он выполнил мою просьбу на удивление быстро. Если резюмировать его общее впечатление от моего очерка было положительным и, - это, право, всегда мило и неожиданно бывает, – весьма похвальным. Имела, правда, место и незначительная, по сути своей, критика, и ряд дельных советов «со стороны» как лица, хорошо "знающего предмет".
       Но не в этом, что называется, «собака порылась». А «порылась» она там, где Иван невольно вспомнил и передал мне правильное, подлинное имя «васэльнага» дедова жеребца. Кличка его была – "Орлик"...