Моя родословная. Дед Михал

                МОЯ  РОДОСЛОВНАЯ

               
                Моему первому и единственному внуку Богдану,
                своим рождением подтолкнувшего деда к
                написанию этого и других рассказов, -
                с любовью и надеждой на продолжение, -
 
                Посвящаю
               
               
                Вместо эпиграфа

       В этой и, возможно, следующих тетрадях решил написать «Мою родословную» – всё, что я знаю и помню о самых родных близких людях, – тех, которые явились не только опосредованными и непосредственными «виновниками» моего появления на свет, но и, по сути, живыми «соавторами» этих рассказов.
       Особо не претендуя на художественную ценность их содержания, я всё-таки тешу себя надеждой, что читать их будет не совсем уж скучно. По крайней мере тем, для кого, в первую очередь, они писались.
       Итак, в путь. И да помогут мне древний "Баян" и не менее древний "Нестор".


                ДЕД МИХАЛ

       Что я знаю о своём деде МихАле? Очень немногое. И в то же время – достаточно много, чтобы записать это и сохранить для потомков рода.
       Уже о его отце, а о своем прадеде, я ничего не знаю. Только имя: Игнаций. Его я прочёл на могильном камне рядом с могилой деда. Но и не факт, что рядом похоронен отец, а не родной дядя – младший брат его отца, с которым, согласно семейных преданий, жили они в Петюнах по соседству и на протяжении всей недолгой дедовой жизни были очень дружны.
       Возможно, что моего прадеда звали Иосифом: именно это имя называл мне отец в ответ на вопрос об имени прадеда. И жил он в другой деревне: на хуторе в Ясвилах – километрах в полутора на запад от Петюнов. Однако никаких дополнительных сведений о нём, увы, семейная хроника не сохранила.
       Как мало и, о Господи, как поздно мы начинаем интересоваться тем, что должно быть "впитано с молоком матери" и рассказываться взрослыми на самом "рассвете жизни", когда память дитяти чиста и свежа и впитывает все первые впечатления бытия глубоко и надолго. Да и сами взрослые ещё молоды и практически всё, или очень многое, из семейных преданий помнят.
       Итак, «пан МИхал» (с ударением на предпоследнем слоге согласно польской языковой традиции, хотя лично мне гораздо ближе "МихАл": - на беларускі капЫл), – именно так звали его посторонние, обращаясь "официально" в его бытность, поскольку приставку «пан» в той местности, где он жил, часто употребляли в свете не только социального, но и этно-фонетического определения человека, который говорил, в основном, на польском или белорусско-польском диалекте - «трасянцы» «Крэсув Всходних» («Восточных Окраин»») "Второй Речи Посполитой". Он был старше своей молодой жёнки, а моей, впоследствии, «бабы Лены», на целых 18 лет. Так как "Гелена" (по метрике)  родилась в 1913 году, значит, дед родился в 1895-м. Зная из рассказов отца про то, что женой «пана ХудОбы» юная Гелена Дайлидко стала в 18 лет, следовательно, годом их свадьбы был 1931-й.
       Деду на ту пору «стукнуло» тридцать шесть: – вполне зрелый мужчина даже по современным меркам, а уж по тем – чуть ли не "пажілы мужык" (пожилой муж). И, несмотря на столь большую разницу в возрасте, а может, - как раз благодаря ей, - жили они душа в душу и за двенадцать лет совместной жизни, отведённой им судьбой и всемирной историей, нажили четверых детей:
       первенец – Генрих, 20.09(10).1935 г.р. (семейная и деревенская кличка – «Пахарь». А ещё - Гэнюк, дядя Гена). Погиб 12.07.1998;
       второй сын – Валентин, 30.11.1938 г.р. (-«»- – «Панок»: ВАляк, ВалЮк, дядя Валик, - мой отец. Умер 11.04.2012;
       третий сын – Денис (Доминик), 22.05.1941 г.р. (-«»- – «Каваль», ДОнюк, дядя Дима, Димыч, Дим-Димыч); умер 23.09.2011;
       дочь – Бернарда, 20.05.1943 г.р. (Беня, тётя Беня); умерла 23.09.2019.   
       И, сдаётся мне, нажили бы ещё столько же или, хотя бы, двух-трёх "дополнительных" детишек, если бы не война. Или же не рисковая, хозяйская скаредность деда, толкнувшая его, несмотря на настойчивые уговоры беременной жены оставаться дома, всё-таки поехать к Бастунам. Вдруг зачем-то крайне запонадобилось ему набрать досок от взорванного партизанами эшелона и – «в награду» – заполучить одну или две пули в живот, пущенных в него, как в ворону, прыгающую на снегу, явно "скучавшим" на вышке немецким часовым. Верный конь сам привёз раненого деда к дому, где тот в муках и скончался, навсегда покинув вдову на сносях с тремя малыми сыновьями, старшему из которых было всего лишь семь с половиной лет...
       Так чем же была и чем стала эта внезапная смерть, – для него, для нас – его потомков? Всё не так однозначно, как может показаться на первый взгляд.
       С одной стороны, да: – ужаснейшая трагедия как для него, так и для всей семьи. Прожил-то всего-ничего: каких-то сорок восемь лет!.. И одной осталась любимая молодая жена на сносях с тремя малыми сыновьями: ни взросления, ни жизненного расцвета которых он так и не увидел.
       Без хозяина осиротело зажиточное по тем временам хозяйство: ещё новый и лучший в деревне дом с резными ставнями и наличниками на окнах, выстроенный в самой середине небольшой деревни своими, в основном, руками. Молодой да немалый сад с посаженными им самим яблонями, грушами, вишнями, сливами, крыжовником, красной и чёрной смородиной. С десятком ульев, стоявших вдоль плетня и в тени яблонь. Крепкий большой «свиран» (хлев, амбар, ряд хозяйственных сараев, столярная мастерская), ставленный из столетних смолистых сосен, где под одной кровлей, лишь отделяясь бревенчатыми перегородками, помещалось пятеро коней: его любимец – выездной "васэльны" (свадебный) жеребец и четверо - пахотных коней; до двадцати коров с телятами; более тридцати овец; с десяток свиней; стаи уток, гусей, кур с петухами; индюков с индейками. Да все в отдельных стойлах, закутах, клетях. За хлевом (или хлевами), отделяясь отнего (них), опять же, перегородкою, располагалась «адрына», или сенной сарай, сеновал. За ним шли разные хозяйственные "пабудовы" (строения), а скорее - пристройки, где хранились телеги, выездная бричка с элементами художественного декора, вырезанного самим дедом из морёного дуба, нынче считающегося едва ли не "драгоценным" поделочным материалом. За сим шли кладовые для хранения сельхозинвентаря, рабочих домашних - столярных и слесарных - инструментов; располагались в ряд различные кладовки, сараи и сарайчики, прочие хозяйственно-складские помещения. Возможно, я где-то в чём-то и солгал поневоле, поскольку сам я тот знаменитый "свиран" не видал, а тот, что застал ещё при жизни бабы Лены, со слов отца, был вдвое, а то и втрое меньшим по размерам, чем тот, что строил когда-то при своей ещё молодой жизни дед Михал...
       А вокруг небольшой деревни, состоявшей из дюжины далеко не таких "богатых" дворов, почитай, вся почти пахотная земля, порядка, двадцати гектаров, - его. Лес за северной околицей деревни, в сторону Бастун, по площади занимавший около девяти гектаров, – его. А в свиране, в конюшне, в отдельном просторном стойле стоит и ждёт своего друга-хозяина любимый выездной – «васэльны» (свадебный) –  жеребец: краса и гордость "пана ХудОбы": сподвижник его подлинной прижизненной славы на всю округу: - северное пограничье Лидского - южное пограничье Вороновского районов Гродненской области (по современному административно-территориальному делению "гэтага кавалка беларускай зямлі").
       ... Ждёт жеребец хозяина, ждёт... и уже более никогда не дождётся. Не будет больше ни выездов до костёла «у Вялiкдзень», «на Вельканоц» (в Рождество, на Пасху), на прочие католические "святы" (праздники). Не будет поездок на базары - в Лиду, Вороново, Радунь - затем, чтобы продать излишки "домашнего продукта" и купить необходимые в хозяйском обиходе "крАмные" (магазинные) товары. Никаких ему больше катаний в гости к родственникам, друзьям, близким знакомым. Никогда не будет больше ни любимой охоты, ни захватывающих дух скачек: – ни-че-го у-же боль-ше не бу-дет.
       Дети вырастут полу-сиротами, мечтая поскорее удрать из дома в "Большой Свет" от непосильных для детских рук и плеч трудов, от суровой матери, вынужденной "держать их в ежовых рукавицах". Вдове придётся во второй раз выйти замуж за сапожника-инвалида: то ли не было, из-за войны, более здоровых женихов, то ли понравились они друг другу и сошлись характерами, поскольку родили и вырастили совместного ребёнка, сына, внешне похожего на отца и на мать одновременно: дядю Чеся (Вячеслава) Банцевича, прожившего трезвую и вполне себе удачливую жизнь с красавицей женой и любимой дочерью Ингой - копией своего дорогого и любимого папочки.
       И всё же тут ясно одно: всему виной война!.. – То жестокое, треклятое кровавое лихолетье.
       А с другой стороны, избавила «злодейка-судьба» от лицезрения прихода советских победителей-«лапунов» на родную – белорусско-польскую, а точнее – "летописно-литовскую", "литвинскую" - землю. "Смилостивилась", не дала увидать, как разрушат годами созидавшееся хозяйство: конфискуют землю и лес; раскатают по брёвнам и свезут на колхозный двор свиран, где из двух таких "хозяйских" строений возведут общественный коровник или телятник голов на сто пятьдесят-двести, который простоит ещё пятьдесят и сто лет и, на удивление его потомков, "переживёт" Советскую власть на родной земле.
       Не увидит Михал, как заберут в колхоз почти весь крупно-рогатый скот, оставив только по паре коров, свиней, овец, небольшое количество птицы, - словом, - то необходимое, чтобы вдова с детьми и мужем-инвалидом могли как-то выживать сами и даже платить кое-какие налоги-страховки "государству". Останется неизвестным ему, как отнимут пахотных коней, бричку, бОльшую часть сельхозинвентаря. Если бы остался жив и – не приведи Господь! – кинулся «баранiць сваю худОбу» (в значении: «защищать свою скотину, имущество, добро»: – какой же не смешной, а грустный вышел из-под моей руки каламбур, право-слово!.. – то или застрелили бы его на месте, или сослали бы в "сиблаг" какой-нибудь лет, эдак, на восемь и более, может быть, а там поди угадай: - выжил бы, нет ли...
       Так что с какой стороны посмотреть: - карой была смерть от фашистской пули (пуль?), - "милосливым" ли избавлением от гораздо более тяжких, грядущих в недалёком будущем, бед: от тех душевных и телесных ран, кровных обид от классово-социальной несправедливости "новой власти", часто применявшейся в отношении «крепких хозяев», сумевших когда-то добиться личного-семейного имущественного достатка исключительно своими способностями: неустанным трудом, заботой о прибытке, достойном выживании.
       Одно лишь мне в этой истории ясно и несомненно: "песнь" его жизни оборвалась где-то в самом начале "третьего куплета" и навсегда осталась им "недопетой"...

       Итак, откуда пришёл и когда осел род "Худоба" в той - "нашей", - назовём так для краткости, земле, где и я народился, - мне, увы, неизвестно. Ясно одно: – это пришлый род. И ясно это из факта относительной немногочисленности его представителей, проживающих и до настоящего времени в городе Лида Гродненской области, его окрестностях. Почти все они – наши родственники в пределах пяти, считая от прадеда Иосифа, поколений. Известные же мне на момент написания данного текста однофамильцы, живущие в д. Минойты Лидского района и в городе Вороново (36 км от Лиды), вероятнее всего, - наши дальние сородичи, утерянные из нашей родословной, как и мы, в свою очередь, утеряны из их - для них, - вследствие давности прошедших лет и естественного роста, всё большему и большему разрастанию, разветвлению родового древа.
       Ведь даже троюродный брат моего отца – Иосиф Худоба, которого отец знавал лично, - бывший начальником областного управления ГАИ Карельской АССР в конце 70-х  - начале 80-х годов прошлого века, был настолько далёк от нас территориально и физически, что даже я, его троюродный племянник, никогда его не видел и знаком с ним не был. Что уж тут говорить о моих и его детей детях, внуках, правнуках: - родственниках в четвёртом, пятом, шестом поколениях? Всякие родственные связи здесь уже навсегда теряются.
       Правда, родную сестру вышеупомянутого Иосифа, жившую в нашем городе  недалеко от нас, я пару-тройку раз видел в детстве и в юности; знавал её мужа: – тот неоднократно бывал у нас в гостях, когда мы жили "на старой квартире", - захаживал периодически к отцу на "чашку водки": скоротать вечерок - "за жизнь" побеседовать.
       Только не было в том их тесном знакомстве ни грана пользы для памяти рода. Ни поговорить о родственных связях в моём присутствии, ни показать мне свой семейный альбом, когда я был у них в гостях крайний раз вместе с отцом в возрасте своих 27-28 лет: авось бы сейчас пригодилось!.. Так нет же! - Ни троюродная тётя не догадалась, ни муж её - "Славик", кажется, - ни мой батюшка и мыслишки в том направлении не кинул, хотя мог бы, думаю я сейчас, и "допетрить", и "домишурить"... Тоже ведь много по молодости читал. И писать мог: лаконично, просто, пусть и не совсем грамматически правильно... То не беда: я бы поправил. Беда в том, что фактуры нет: - реальных жизненных воспоминаний. Вот и решил я сейчас, будучи в аналогичном возрасте, коренным образом всё исправить, оставив своим детям и внукам, по крайней мере, подробное, насколько смогу, описание физических и психологических портретов их предков по обеим линиям отцовской ветви родового древа.
       Чтобы покончить с этой, так мало известной мне ветвью нашего рода, опишу-ка я внешность моей троюродной тётушки Янины, к сожалению, почти совсем неизвестной мне с её внутренней - душевной - стороны.
       Даже в том возрасте, в каком я её помню по нашей последней встрече, была она очень даже красивой женщиной, хотя ей было в то время где-то близко "за шестьдесят". Ещё хорошо просматривались признаки замечательной некогда наружной её красоты. Правильное и от возраста округлое чисто-белое лицо без видимых морщин. Не большие и не маленькие - средней величины - тёмно-карие глаза, похожие на переспелые черешни и размером и "темнотой" радужек. Ещё в меру густые, некрашенные и красиво изогнутые чёрные ресницы. Тёмно-русые, почитай, тёмно- коричневого оттенка, волосы. Полнотая тела её была чисто возрастная: - не запредельная, как частенько бывает сейчас от неестественной по многим параметрам пищи и малоподвижного образа жизни. Некая "породистость" заметно просматривалась во внешних её чертах, даже и в голосе: каком-то глубоком и мягко-грудном... Отец вспоминал, что и брат её - "гаишник" - в молодости был очень красивым парнем.
       И вот итог: я ничегошеньки не знаю о них кроме того, что написал. Ни о них, ни о детях их. А ведь они были, наверняка и вероятнее всего, - внуками того самого «прадеда Игнация», упомянутого мной в начале рассказа: любимого родного дяди и задушевного друга по судьбе моего родного и "главного", как сам я определил для себя, деда по линии отцовской родни.
   
       Дед Михал до дня своей трагической гибели проживал в деревне Петюны Лидского района(Правильнее было бы писать и говорить: "Пицюны", - как указано на старой военно-топографической "карте Шуберта" (1865-1906 гг.), - так называемой, "трёхверстовке". Это и сейчас крайний населённый пункт условной границы двух соседствующих районов Гродненской области: Лидского - "на севере" и Вороновского - "на юге". Рядом, всего в двух километрах севернее, находится большая деревня и одновременно - железнодорожная станция Бастуны на линии железно-дорожной ветки "Лида-Вильнюс", являющаяся центром одноимённого сельсовета. 
       Из давнего рассказа отца я хорошо помню, что Михал в молодости служил у пана жокеем. Кто был тот пан и где именно жил, увы, я не ведаю. Предположительно, недалеко от Петюнов, поскольку был когда-то поблизости, между Петюнами и Бастунами и чуточку в стороне, панский фольварок (усадьба, помещичий дом с обширно ведомым производством сельскохозяйственной продукции, выращиваемой, в основном, на продажу). Назывался он: "Жижма Оранских". Жижма - имя ближайшей небольшой речки, что в переводе с древнего литовского языка означало - "Ведьма". После бегства пана с семьёй в Польшу, - накануне прихода на земли Западной Беларуси Советской армии (17 сентября 1939 года), - фольварак был разграблен и разрушен, а затем и сровнялся с землёй, превратившись в часть колхозного поля. Сейчас, пожалуй, только считанные долгожители - выходцы из тех мест - смогут с относительной точностью показать место его давнишнего расположения. Зато старинные архивные карты да землеустроительные документы Лидского павета (уезда) Вильнюсской губернии смогут это сделать с несомненной точностью. Сейчас же на том  видном когда-то месте - лишь лес да поле. Часть того леса, кстати, в размере девяти гектаров, некогда принадлежала и моему деду... 
       А может быть, то был «пан Кобылинский», проживавший в маёнтке "Бастуны" (поместье размерами больше фольварка и непременно, как правило, с помещичьей деревней поблизости)  либо тоже - в фольварке, который располагался километрах в двух-трёх северо-западнее деревни с одноимённым названием. Он, вероятнее всего, разделил судьбу панов Оранских... (Просто фамилия у него "говорящая"...

       О том же, кем в исторической традиции Речи Посполитой были «жокеи» при знатных  панах, образно и в прекрасных стихах рассказано в бессмертной поэме классика польско-белорусской литературы Адама Мицкевича - «Пан Тадеуш». Как правило, это были близкие слуги-телохранители хозяина-пана: охотники, конюхи, псари, воины, когда надо было совершить «наезд» (набег) или учинить «погоню» (догнать такого же "разбойника" и поквитаться с ним по-свойски).
       Это был близкий круг панской челяди, по своему семейно-служилому положению ходивший чуть ли не в близких друзьях самого пана. В основном, это были потомки некогда знатных, но обедневших шляхетских родОв, некогда равных "панскому", но из-за различных имущественных потрясений "скатившихся" на сословное "дно". Зная и помня о своём происхождении, они также, как и пан, гордились им, а потому всегда готовы были схватиться за пистолет или саблю, чтобы отстоять свою личную честь.
       //Для справки: «…В ходе перерегистрации дворянства с 1864 по 1867 год двести тысяч дворян России потеряли свои титулы в связи с неподачей необходимых документов. В основном, это была шляхта Речи Посполитой, которая накануне очередной перерегистрации составляла 2/3 всех российских дворян». - /Из «Истории рода Пласковицких» А.А. Пласковицкой. См. сайт: "Plas.by"/
       Вполне возможно, что и наш неизвестный мне до сей поры дальний предок попал в их число, если учесть, что на службе у владетельных панов в роли жокеев  как правило, были давно обедневшие или вконец разорившиеся шляхтичи - потомки знатных когда-то фамилий, о судьбе которых в околотке знали больше из устных преданий, нежели из "жалованных грамот".
       Кроме того,- что косвенно говорит за верность моего предположения, -  Михал также был и потомственным охотником. Это уже я доподлинно знаю не только со слов отца. Обычный крестьянин просто не мог позволить себе этой барской забавы: - за редкими, быть может, исключениями. Ведь именно от него перешли в наследство моему отцу и старинная картина неизвестного художника об охоте местной шляхты "На медвежьей берлоге", где использовались свирепые псы-"меделяны", борющиеся с разбуженным ими медведем. И старинная пороховница, искусно сделанная из рога тура, зубра или буйвола, - с "носика" затыкающаяся медной крышкой-меркой для подсыпки пороха в ствол и "на полку", а  с донышка "заглушённая" круглой медной пластиной по диаметру широкой стороны рога, той, где она крепилась к черепу животного. Носили ту пороховницу когда-то на короткой медной же, позеленевшей от времени витой цепочке, которую явно продевали на поясной ремень.
       Подобные пороховницы использовались ещё при стрельбе из кремнёвых ружей и пистолетов (ХVII–первая половина XIX вв.). И очень жаль, что уникальная бельгийская или австрийская двухстволка ручной работы (вероятно, личный подарок пана за выигранный Михалом главный приз на "всепольских скачках" в Варшаве) в нашей семье, после гибели деда, не сохранилась. То ли баба Лена тайком продала её какому-то "небедному" любителю охоты, испытывая материальную нужду, то ли по-бабьи испугалась уголовной ответственности за незаконное хранение огнестрельного оружия... То ли НКВДшники-«лапуны» втихаря изъяли, когда дедово хозяйство подвергли разору-конфискации. Известно лишь то, что как усердно ни искал то отцовское раритетное ружьё мой отец, когда сам вырос и стал охотником, так и не сумел найти.
       Будучи жокеем, Михал вырастил и воспитал превосходного скакуна, на котором в неизвестном мне году: примерно, думаю, между 1925-м и 1930-м, выиграл он те знаменитые на всю Речь Посполитую "Всепольские" скачки в Варшаве: на приз мэра столицы, известные в Польше со второй половины ХVIII в., громко прославив тем самым имя своего пана-хозяина – владельца победителя-жеребца. Пан на радостях, видимо, шибко обрадованный и чрезвычайно польщенный победой, жутко возгордясь, подарил Михалу упомянутое выше ружьё с красиво выполненными инкрустациями на ложе и прикладе из серебра или сусального золота, стоившее весьма немалых денег. Вёдерный медный «варшавский» самовар, думаю, то ли был вручён Михалу в качестве главного приза организатором скачек, то ли дед сам купил его на часть призовых денег. Тогда такой самовар стоил не меньше доброй лошади или двух коров...
       Однако главным призом за победу на скачках, как оказалось впоследствии, стал подаренный паном жеребёнок от очередной вязки скакуна-победителя с оставшейся неизвестной нам кобылой-маткой.
       Как его назвал дед,  увы, я не помню. Дядя Дима помнил и говорил мне, только было это давно, лет тридцать тому назад, и по глупости – по молодости лет – я не придал его рассказу должного значения. И вот теперь, когда понадобилось, важная для моего рассказа деталь упущена - потеряна навсегда. Как не вспомнить здесь мудрую чеченскую поговорку: «Тупой карандаш - лучше острой памяти!»...
       Три возможных клички бродят у меня в голове, но какую выбрать – пусть прояснится из дальнейшего моего рассказа.
       «Гром» – так мог назвать жеребца дед Михал из любви, с одной стороны, к майско-июньской грозе и её верному спутнику – грому. Лично я очень люблю летние грозы, особенно, если дело происходит где-нибудь в деревне, на природе... Так почему бы и деду родному их также не любить?!. С другой же стороны, жеребец на скаку мог так громко бить копытами в землю (роста и веса был он немалого), что это явно напоминало громовые раскаты...
       «Орёл» – и так мог назвать жеребца хозяин, поскольку тот был буланым красавцем превосходных породных статей: белые чулки, белая "паска" (полоска) на лбу, длинные, всегда ухоженные и старательно расчёсанные хозяином хвост и грива. Стройные высокие ноги; мощная широкая грудь;  круто очерченный круп да гордый постав головы "в профиль", а главное, – лёгкий стремительный бег, подобный лёту орла, – вот лишь некоторые из тех характерных черт, по которым можно судить о соответствии данной клички его природным данным.
       «Огонь» – и так мог назвать его Михал, взирая на светло-буланый окрас и горячий норов жеребца ещё в раннем возрасте, а также любя глядеть на огонь, сидя у камелька после целодневной скачки в полях и блужданий по лесу с охотой...
       Словом, каждое из приведённых имён ему, наверное, подходило. Но вот какое было подлинным – увы, сейчас уж не вспомню. Стану звать его здесь, покамест, Орлом. Да и интуитивно больше других я склоняюсь именно к этому имени.

       Когда Орёл вырос и, что называется, вошёл в силу, людская молва стала звать его «васэльным жарабцом» (свадебным жеребцом), поскольку хозяин использовал его только для праздничных выездов в гости, на базары, «да кастёлу», ну и по уже обозначенному «высокому и прямому»  назначеию: катанию окрестных свадеб да коренного улучшения местной лошадиной породы: – вязки с удостоенными подобной "чести" кобылицами.
       Отец рассказывал, что жеребец был настолько богатырски сложен, что при вязке никакая, практически, кобыла не выдерживала его богатырского веса. Вскоре после «садки» подламывались её ноги, и она опадала на землю. И ещё: как и всякий "хороший рассказчик", батя явно, порой, привирал. С его слов, Орёл по лошадиным меркам был  настолько хорош собой, что когда призывно ржал, пасясь ну лугу и возжелав вдруг немедля продолжить свой славный род, любая кобылка, находившаяся в радиусе одного-двух километров и услыхавшая его ржание, норовила преодолеть все преграды, только бы прискакать к этому "лошадиному принцу" на свидание... О том, была та кобылка готова к вязке или нет; и что было первым – её «боеготовность шесть» или разнузданная похоть лошадёвого "бабника", так неотразимо смахивающая на человечью, - родителем сознательно замалчивалось. Впрочем, я во время его рассказа был ещё настолько «очаровательно юн», что не мог понимать всю меру щедро отвешиваемой мне "на уши лапши". Это сейчас, когда самому уже пятьдесят на исходе, стал я "шибко грамотный" от жизни, а тогда...
       А вот ещё одна байка из той же серии: - это чтобы не скучно было читать! Отец рассказывал, что когда Орла уже не стало, в сенях отчего дома ещё долгое время висел на стене его огромный хомут, который три Михаловых сорванца всякий раз, как кто-нибудь из знакомых, соседей, званых и незваных гостей подворачивал подводой к их дому: останавливался, привязывал «лейцы да плоту» (вожжи к забору) и, кинув лошади клок сена, скрывался в доме, - спешили выпрячь "залётную" из её хомута и надеть на неё орловский. И всякий раз выходило у отца так, что обыкновенная селянская «мухортая» либо «савраска» свободно, нигде не цепляясь ни копытами, ни боками, проходили через "орловский" хомут, как проходит обыкновенная нитка через ушко "сапожной" иглы.
       И эту батину "байку" я с удовольствием "хавал сырой", поскольку тогда ещё не отличал хомут от дуги и думал, что речь в ней идёт о дуге. Да и не задумывался особо относительно правдивости родительского рассказа. Ведь он в те далёкие детские годы находился в такой "заоблачной" выси авторитета для меня, что лишний раз "задрать голову" и посмотреть в его зелёные "правдивые" глаза было для меня "как-то "не того" - "некамильфо", скажем так.
       Это сейчас я легко разрушаю столь бережно создаваемые родителем мифы, напрочь забывая, что и он в своё время был не старше меня, наверное, когда слушал эти байки от старшего брата Гены либо от своей матери, а то и отчима, также могущих в весёлую минуту понавесить "малОму" на уши клюквы. Ведь такие истории всегда интереснее любой, даже самой волшебной, сказки.
       И только в одном, но зато и в самом главном, не могу я "уличить" своего родного и любимого подражателя "барону Мюнхаузену". И это "главное" - в его рассказе об искусстве дедовой дрессировки друга своего - жеребца.

       Когда свадебный «поезд», прокатившись по всем положенным по народной традиции местам: от жениха к невесте, до костёла, до «зелёного дола», - подкатывал, наконец, к дому, где собирались «гулять свадьбу», Михал, всегда возивший жениха с невестой с их «первыми дрУжками» (по нынешнему называемыми  «свидетелями»), высадив почётных гостей и «виновников торжества», отъезжал в сторонку, где распрягал Орла и, дав тому отдышаться, малость отдохнуть, покамест тем же были заняты и другие возницы, а гости, в ожидании музыкального приглашения к столу, курили, стряхивали дорожную пыль, расправляли чресла, шутили-смеялись промеж себя, Михал неприметно подводил жеребца к крыльцу гостеприимно распахнутого дома и что-то коротко говорил тому на ухо. Затем отходил в сторонку. Жеребец сам укладывался на завалинку, загораживая тушей проход и, притворяясь уснувшим либо даже «умершим», закрывал глаза. Так он и лежал, совсем не реагируя ни на какие голосовые команды, крики, возгласы, жалобы и мольбы совершенно чужих для него людей. Наконец "недогадливых" гостей либо сватов осеняла правильная мысль про то, что умное животное просто-напросто «запыняе васэлле» (загораживает, чиня препятствие гулянке, дорогу свадьбе), как это по укоренившейся народной традиции принято делать и до сего времени, "в наглую" требуя откупных.
       Не берусь судить о размере таковых. Судя по непроходимым габаритам «вымогателя», они должны были быть значительны... Впрочем, вопрос этот решался на усмотрение хозяина. Когда выставленных перед крыльцом угощений, на взгляд Михала, было достаточно, он не спеша подходил к своему парнокопытному другу и что-то коротко шептал тому на ухо. Затем забирал подношения и отходил в сторонку. Орёл же ещё малое время оставался лежать на крыльце... Затем вдруг "оживал", картинно подымая великолепную свою голову и как бы с удивлением оглядывал собравшихся гостей: "просыпался", значит. Затем бодро вскакивал на все четыре копыта и приветственно ржал, вставая на дыбы и в воздухе перебирая мощными передними копытами, сверкая металлическими подковами. Засим несколько раз, то опадая к земле, то вновь вставая "на дыбы", низко кланялся "высокому торжественному собранию", - встряхивая, при этом, своей шелковистой гривой, Вертя хвостом, "играя очами"… «Изобразив», таким образом, столь затейливо-артистичное приветствие не менее трёх раз подряд, он напоследок радостно ржал и отбегал к хозяину, полностью открывая долгожданный проход и всегда срывая, при этом, возгласы одобрения и заслуженные аплодисменты.
       Столь "легко и непринуждённо" заработанные гостинцы относились хозяином к ватаге “васэльных вазніц” – в садок да под яблоньку, – где те неведомые нам "разносолы" дружно-весело и с большим аппетитом, разумеется, поглощались.

       Когда же первое и самое продолжительное свадебное застолье оканчивалось, и гости спешили из-за стола «на воздухА», Михал с Орлом устраивали свой знаменитый "цирк", давая гостям и всем собравшимся с округи зевакам необычайно-занимательное представление, показывая чудеса воистину "цирковой" дрессуры лошади.
       По командам хозяина умный жеребец продолжал показывать всевозможные "фокусы". Как тот, что уже был им продемонстрирован: многие ведь хотели повторно насладиться невиданным никогда зрелищем, - на "бис", так сказать... Были в запасе у Михала с Орлом и другие-всякие. Так по команде умный жеребец садился на круп и затем укладывался на брюхо, подобно собаке, протянув перед собой передние ноги и поджав к брюху задние. По определённым командам демонстрировал разные виды аллюра. Катал на себе ребятишек, гурьбой забиравшихся ему на спину, покамест он, в ожидании посадки, смирно лежал на животе. По команде убегал "пастись" и там делал вид, что старательно щиплет травку... Но тут же и мчал назад, заслышав призывный свист хозяина. После снова мог повторить это хоть бесчисленное количество раз, - покамест не надоест другу-хозяину.
       Таким образом, помимо неизменных "музЫк" (музыкантов), подобное зрелище было ещё одним замечательным свадебным представлением, искренне забавлявшим взрослых и детей в те далёкие теперь и не такие уж "богатые" на представления времена.
       Похожие представления, с непременным катанием ребятишек, Михал с Орлом старались устроить всякий раз, когда наведывались в город: - на праздники или в выходные дни. Именно отсюда, я думаю, и происходила их немалая прижизненная популярность, - да что там популярность?!. - просто настоящая слава в народе... Та исторически-местечковая слава, что ещё довольно длительное время живёт сама по себе, - даже без участия живых "артистов", - покамест жив и помнит события тех давних лет хотя бы один реальный свидетель.
 
       Убедительным примером тому явился один замечательный для меня случай, произошедший лично со мной в моём далёком теперь уже детстве.
       Мне было в ту пору полных одиннадцать или двенадцать лет. Мы с дворовыми пацанами уже во второй или даже третий раз ловили "карасевичей" в районе подгородной деревни Чеховцы, что находятся не далее километра от северной окраины "коренной" Лиды: за улицей Свердлова надо сразу повернуть направо и, проехав метров триста на восток, затем снова повернуть налево... Скоро там будет и деревня.
       В тот летний вечер нас было пятеро: я, Вовка Путик, Эдик Покуть, Богдан Мицкевич и Валерка Гашев. Все мы были на «великах». На местной «кудярке»: малом продолговатом озерце, внешне похожем на бумеранг, - с чёрно-непроглядной поверхностью воды то ли от глубины, то ли из-за давней копки торфа местными жителями, - азартно клевали серебристые карасики величиной с детскую "пядю". Клевали они на всё: на блин, на житний хлеб с валерьянкой, на червя. Знать, просто развелось их там видимо-невидимо, и природного корма на всех не хватало. К тому же само место было хоть и относительно недалеко от центра города, где мы жили, но из дворовых "рыболовов-любителей" ещё мало кому известным. А поскольку сто крат права поговорка: "Что знают двое – знает свинья"; даже не зная ещё саму поговорку, но нутром чувствуя всю её житейскую справедливость, мы спешили поскорее и вволю воспользоваться заслуженными плодами "первооткрывателей".
       Кроме нас, заядлых и вездесущих вело-мобильных рыбаков, там ещё бывал один взрослый дядька, которого за глаза мы меж собой окрестили «дедом», но которому, как мне сейчас вспоминается, было не более пятидесяти двух-пятидесяти четырёх лет. И жил он, очевидно, где-то поблизости, поскольку на рыбалку всегда приходил пешком.
       Так вот, в один из летних вечеров - на нашей очередной и сверхдобычливой рыбалке - "Бодя" или "Гаша" довольно громко позвал или назвал меня по фамилии, что, в общем-то, было у нас редкостью. Обычно все звали меня по имени, чутко догадываясь, что неблагозвучная, для современников, моя фамилия никак не может ласкать моего уха. Но те двое были на то время моими, мягко говоря, недругами, а по тому в очередной раз  решили позлить меня - пощекотать моё самолюбие.
       Но "слово" услышал «дед». Спустя минуту-другую он подозвал меня и спросил, действительно ли моя фамилия «ХудОба», и не знаком ли мне «пан Худоба», имевший некогда «васэльнага жарабца». Я признался, что это мой родной дед и что его давно нет на свете, поскольку в войну убили немцы. Что жил он "далековато отсюда – в Петюнах, возле Бастун".
       И тогда тот «случайный дед» рассказал мне, а также скоренько подошедшим послушать моим любопытным друзьям и не менее любопытным "недругам" про то, что очень хорошо помнит моего деда, поскольку знала его, когда-то, вся Лида и её окрестности благодаря  замечательному  «васэльнаму» жеребцу. Какой незабываемый праздник для городских ребятишек устраивал дед Михал всякий раз, когда, подвязав под дугой колокольчики-бубенчики, лихо - под цокат подков о мостовую, с  празднично-весёлым перезвоном - проезжал он в своей великолепной бричке по Виленской улице (ныне – Советская). Сперва, обыкновенно, он ехал «до костёла», а там и на базар, который находился недалече: – в том месте, где сейчас находится площадь Ленина и Дом офицеров.
       Туда уже сбегалась быстро всё «разнюхиваюшая» детвора: сбегалась в предвкушении бесплатного удивительного представления и "халявного" катания верхом. Рассказал он нам, и даже очень подробно, о многих замечательных фокусах, какие проделывал Михалов жеребец и какие дяденька тот запомнил навсегда, потому что больше нигде и никогда ничего подобного не видел. По сути, это был вновь повторённый для меня рассказ моего отца трёх- или четырёхгодичной давности, только в этот раз мне было особенно приятно слушать его из уст совершенно незнакомого, постороннего для всех нас человека.
       Итогом его, ни у кого из нас не вызывавших сомнения слов, являлся тот неопровержимый факт, что когда-то и у меня был очень замечательный, прославленный на всю округу дед, в честь которого был и я назван родителями, но которого я, к сожалению, никогда не видел... Ни приблизительного хотя бы, - пускай бы и нарисованного карандашом, портрета, ни самой завалящей фотографии с ним у нас никогда не было... Я его никогда не видел и уже больше никогда не увижу… Жалко, конечно… Хотя той «минуты славы» на берегу озерца в Чеховцах мне, в общем-то, за глаза было достаточно, чтобы навсегда «заткнуть рты» Гаше с Бодей, да и прочим всем, кто был там со мной, вздумай кому-либо из них впредь так неудачно избрать мою фамилию поводом для подтрунивания либо насмешек. Жаль только одного: что я тогда же не догадался спросить дяденьку о внешнем облике моего прославленного деда: а вдруг и я "хоть капельку" был внешностью на него похож…
       Описанный случай произошел в 1974-1975 годах в период летних каникул. И если только мы правильно определили возраст того мужика, то всё, в общем-то,по факту и сходится. Деду Михалу было на время вспомнившихся «дядькой» событий около сорока лет: как раз самый возраст, чтобы во всю уже мечтать о собственных детях, дущевно, при этом, любя лишний раз позабавить и всех других - совсем незнакомых представителей этого вездесуще-неугомонного племени.
 
       Ну и следующая история будет своеобразным эпилогом моего "сказания об Орле" – верном друге и соратнике деда Михала на пути популяризации уникальной методы дрессировки лошадей, секреты которой его любимый хозяин так никому и не передал по наследству, потому что не успел.

       Дядя Дима, он же - Димыч, Дим-Димыч, - младший брат моего отца, а мой любимый дядька, – не раз и не два рассказывал мне одну и ту же, накрепко засевшую в его памяти историю о том, как однажды он замечательно прокатился верхом на Орле в компании своих старших братьев. Произошло это, скорее всего, году в 1945-м: после смерти их отца, но и не позже, поскольку было ему тогда не более четырёх лет.
       Как-то жарким летним днём двое старших братьев решили «сгонять на речку»  – искупаться. А поскольку единственная  в округе река протекала от их дома километрах в трёх, и сходить пешком «туда-обратно» было далековато даже для них; да и "младшенького" без присмотра оставить дома одного было нельзя (случись что с ним, мать просто-напросто "убьёт обоих!").
       Предстоявшая братьям дорога примерно на три четверти пролегала через дремучий «панский» лес, где росли вековые деревья и где, по рассказам взрослых, обитали волки. И хотя – всем известно - летом волки на людей не нападают, но откуда же могли знать об этом малолетние «жулиманы» девяти, шести, четырёх полных лет. Главное они знали: волки в том лесу были! А это был ещё один дополнительный  повод задействовать для поездки батькиного жеребца.
       Поскольку тот был «учёный», а Генка – вполне уже «взрослый», знавший как с ним управляться, – взяв нехитрую сбрую и, возможно, какую попонку, братцы «рванули» на выгон. Перейдя по наследству "под опеку" старшего сына хозяина, Орёл стал беспрекословно подчиняться именно ему, - тем более, что Гена гораздо более других сыновей был внешне похож на отца. Он же и более всех остальных домашних заботился, ухаживал за жеребцом, так что всё было справедливо.
       Велев послушному жеребцу лечь, Генка его взнуздал, постелил на широкую спину суконную попонку. Первым сел сам, за ним взлез Валик, а следом, – и Донюк. Старшой скомандовал жеребцу встать и идти. Послушный Орёл, осторожно подняв ребят, как делал это сотни и тысячи раз, плавно тронулся с места. Шагом ехать было бы долго и муторно, поэтому Генка, понукая голосом, босыми пятками и поводьями, сразу почти перевёл жеребца на рысь. Вскоре они въехали в лес, начинавшийся метрах в двухстах от крайней деревенской хаты.
       Надо заметить, что лес в то время как был когда-то, так всё ещё, по инерции привычки, оставался «панским», хоть формально и отошёл государству. На деле же был ещё довольно дремуч, стар, много лет не знал ни пилы, ни топора. Мощные раскидистые дубы, столетние сосны и ели росли в нём близко друг к другу, густыми кронами почти что не пропуская к земле солнечный свет. Самые могучие и раскидистые деревья росли, как правило, либо глубоко в чаще, где труднее было до них добраться, либо по краям дорог, где больше падало на них света и где всегда были они под присмотром  как самого хозяина, так и нанятых им лесников, прежде стерёгших лес. Кое-где разросшиеся дубы, стоявшие с боков дорог, простирали свои нижние, горизонтально земле, протянувшиеся в поисках солнечного света ветви чуть ли не на всю ширину лесного просёлка, по которому две встречные телеги, не заедь одна из них своей половиной на обочину, то и разъехаться, как правило, не зацепившись осями, не могли.
       В одном таком узковатом месте, где через дорогу был прокинут дубовый сук как раз на высоте немногим выше ушей жеребца, старшие братья, хорошо видя впереди себя дорогу и протянувшийся сук, вовремя нагнулись, проезжая под ним, а вот младшенький, видевший дорогу лишь по сторонам и не видевший ничего впереди себя из-за братских спин, вдруг неожиданно и неведомо как оказался «снятым» со спины жеребца и прямо подвешенным высоко над землёй за подбородок... Ни крикнуть, ни пошевелиться...
       – Вдруг вишу над дорогой и понять не могу, как так вышло! Только что ехали на коне, вдруг – бац! – вишу высоко: руки ни за что не держаться, крикнуть не могу, чтобы Генку с Валиком позвать. А те как ехали, так и поехали себе, – даже не оглянулись… Я же вишу и вишу: солнышко светит, птички поют, бабочки порхаают – хорошо!.. А мне и не страшно совсем… Только непривычно как-то… Так и висел бы, бог знает сколько, пока Генка с Валиком не вернулись, – рассказывал, улыбаясь, Дим-Димыч. 
       Прискакали перепуганные братья, узнавшие о «пропаже» лишь по прибытии на берег Жижмы. Оба перепугались – похлеще "малого". Иноходью поскакали назад: сняли с дуба «груздя».
       Тут у Генки от пережитого страха случилась истерика: плача и чуть не рыдая, стал он ругать и бить ни в чём неповинное животное поводьями по голове, по шее, по груди – всюду, куда мог достать, попасть. Умный жеребец недвижимо стоял и терпеливо сносил детские побои: – то ли совсем не было ему больно, то ли понимал он всё гораздо лучше девятилетнего своего «хозяина». Бог весть, сколько бы это длилось, если бы Валик, не выдержав, не кинулся защищать Орла и не остановил обеспамятевшего Гену.
       Димыч рассказывал эту памятную историю самого раннего своего детства с лёгкой грустью и ностальгической улыбкой, обращённой «туда» – к милому, давнему… Я же слушал его рассказ в который раз и по-прежнему, как в первый, до слёз было жалко верного дедова друга...
       Более ни о нём, ни о его безвременно «ушедшем» от нас хозяине я ничего значительного, что стоило бы передать потомкам, не знаю или не помню.
         
                Эпилог

       В восьмом-девятом классе, а, стало быть, лет в пятнадцать-шестнадцать, когда я уже «запоем» читал русских классиков и уже что-то сам, время от времени, пытался сочинять и записывать на бумагу, часто мучаясь от несовершенства  написанного, но живя, при этом, весьма напряжённой духовной жизнью, - приезжая в Петюны: – в гости к бабушке Лене... - зимой и весной, летом и осенью, стал я непроизвольно, но всё чаще и чаще задумываться, представлять себе давнюю жизнь своего деда-тёзки в «этом доме», в саду и в поле, в лесу - на охоте. Словом, фантазировать, воображать, чем и как он жил, что чувствовал, о чём думал, глядя на всё, что его окружало, и что сейчас, спустя столько лет, окружало меня. Разное виделось мне; всякое приходило на ум. Но вот одна мысль, одно яркое впечатление и чувство, возникшее при этом, поразили настолько, что запомнились навсегда.
       На развилке дорог у северо-восточного въезда в деревню, возле дубового католического креста, традиционно обозначающего как топографические начало и конец деревни (смотря с какой стороны входить-въезжать в неё или же выходить-выезжать), так и религиозно-символическое окончание земной юдоли каждого «уходящего» из неё «на вечный покой» жителя, лежал приличных размеров гранитный камень.
       В один тихий пасмурный день середины апреля: кажется, на второй день разговения праздника Пасхи (Вяликдня по-нашему), выйдя прогуляться по околице и проходя мимо того креста с камнем, я вдруг остановился. О чём-то неясном задумался... И представилось иль подумалось мне, что вот этот камень лежит, как  лежал здесь давно, очень давно: верно что с незапамятных времён, может быть, даже до основания самой деревни... Многое видел он. Многому был свидетель… И маму с отцом во времена их детства, юности, молодости. И всех деревенских родственников, и деда Михала на протяжении всей его недолгой жизни...
Вдруг представилось, что не раз и Михал, проходя мимо этого места, останавливался здесь и, обнажив голову, осенив себя крестным знамением, стоял на том самом месте, где сейчас стою я и думал, что когда-нибудь здесь будет стоять его внук, а затем, может быть, и правнук... и каждый их них будет думать о нём, вспоминать его, представляя себе его неведомую им - другим и всё же таким родным - жизнь… И так вдохновенно-глубока и трепетно-прекрасна была тогда во мне эта грёза, что вдруг ясно увиделось, как «из камня» неотрывно глядят на меня серо-голубые – родные дедовы глаза… И тогда же ясно почувствовал, твёрдо понял я, что отныне будут они смотреть «из меня» - на меня же, всегда, пока жив буду я на этом белом свете…
 
                Post scriptum

       В октябре 2018 г. мы с женой ездили в краткосрочный отпуск в Беларусь. Пробыли на родине чуть более двух недель. Почти в самом начале нашего пребывания я отдал своему дважды двоюродному дядьке и давнему нашему с отцом другу-охотнику – Ивану Дайлидко – первоначальный экземпляр «Моей родословной»: с просьбой прочесть и высказать своё мнение. Тем более, что и его родных там кое-что важное касалось.
       Он выполнил мою просьбу на удивление быстро. Если резюмировать, общее впечатление его было положительным и - неожиданно, право, – весьма похвальным. Имела место и незначительная, по сути своей, критика, и ряд дельных советов «со стороны» как лица, хорошо "знающего предмет".
       Но не в этом, что называется, «собака порылась». А «порылась» она там, где Иван невольно вспомнил и передал мне правильное, подлинное имя «васэльнага» дедова жеребца. Кличка его была – Орлик...