Хроники нашего лета. 2 глава

Предопределенность


Вся моя жизнь складывалась таким образом, чтобы произошла эта встреча, острая, как охотничий нож, опасная, как ожог. Это случилось бы неизбежно, как обнаружение мертвого тела в лесу, где слышны шорох листьев и голоса, – и я подчиняюсь неотвратимому.  Давно, когда Макса не было на этом свете, а я уже жила, все мое маленькое, смазанное патокой детства существо было пропитано ядом ожидания, терпким, с горьковато-сладостным запахом миндаля.

Когда, после школьных уроков, я оставляла своих безликих подруг играющими во дворике, и в пыльном, радужном одиночестве возвращалась домой, не замечая дороги, впрочем всегда одним и тем же путем, я грезила о прекрасном времени, когда стану взрослой.  Я, хрупкое паукообразное существо с прозрачными шелковистыми конечностями и аквамариновыми глазами, я страстно мечтала стать настоящей женщиной, и эту сюрреальную мечту хранила с такой яростной ревностью, что никто-никто на свете, и в первую очередь мать, не догадывались о моей тайной страсти.
 
Я торопила события и часто, восьми лет от роду, запиралась в своей комнате и, настороженно прислушиваясь к шорохам за дверью, снимала свой розовый в измятых оборках халатик и перед зеркалом… Теперь, глядя с высоты лет на дымную, сонную, задумчивую нимфу, «гумбертовскую невесту», мечту мечты моей, маленькую жрицу крылатого Таната с удлиненным разрезом глаз, я вижу, как эти мальчишеские бедра и шелковистые плечи с трогательными углами ключиц ускользают от меня сквозь время, сквозь сыпучий песок дальнего небывалого побережья. Да, стоя у зеркала, я рассматривала всю себя и свою плоскую грудку с едва различимой сеточкой голубоватых вен. Разумеется, не было и намека на ту роскошь, что я видела в своих  беспокойных, пронизанных светотенью, почти взрослых снах.

Тогда я поворачивалась к свету, к солнечным лучам, испещренным мерцающей пылью, и прогибалась назад. Вкруг детских сиреневых сосков вспыхивал нежный цыплячий пушок. Напрасные старания, грудка оставалась все той же. Туман разочарования укрывал далекие холмы предрассветной серебряной мутью. Я не могла объяснить своих снов, казалось, в них-то и кроется некая тайна, постичь которую не дано, и именно эта недозволенность притягивала меня.  И я переводила сны на детский язык, трансформируя в одной мне понятные игры.

Временами чудились шаги матери – вот они направляются к двери. А, к слову, нужно было иметь очень чуткий и изощренный слух, чтобы сквозь сеть посторонних звуков уловить легкие плавающие шаги красавицы-матери. Я, как раненая лань, вскакивала с колен, поспешно одевалась, спасая свою тайну. 

Нередко так и случалось: входила мама, в зеркале отражалось красивое бледное лицо с рельефными тенями и ярким оранжевым нимбом вокруг головы, а еще – зеленые тополя и кусок голубого неба.  Все предметы замирали внутри светотени, и я, отравленная, со взмокшими ладонями, с головой ушедшая в учебники, мучительно поднимала свои преступные сумеречные глаза, моя чувственная лань агонизировала где-то в животе, и я взглядом умоляла мать.

Она медленно, словно зачарованная охотница, поворачивалась, демонстрируя совершенные линии – вот воздушная линия скользит по бедру, вплетается в длинную изящную голень, и я в восторге замираю. Мама говорила всегда с ироничной улыбкой, смежая веки:

- Скажи-ка, девочка, - она часто называла меня девочкой, и ей это нравилось; не знаю, нравилось ли мне, но это было не как у всех, - что происходит? – продолжала она. – Сидишь за учебниками, но получаешь двойки.

Я обещала, что вызубрю стишки, что все исправлю, что буду хорошей девочкой. Она закрывала дверь, я закрывала глаза, с куста сирени срывалась дождевая капля, детство покидало меня. Я все дальше уходила от родителей, - от красивой мамы, которую считала кем-то удивительным, прекрасным, кем-то, больше, чем женщина, и от отца, которого почти не знала. Результатом моих сексуальных исследований стало полное отчуждение. А вскоре произошло событие, изменившее мою жизнь и породившее болезненную ревность. У меня появилась сестра.