Договориться с тенью

      Герман сидел на скамье в парке своего родового поместья и лениво просматривал утренние газеты. Было чудесное сентябрьское воскресное утро. С озера дул лёгкий, порывистый ветерок. На балконе старинного особняка девятилетняя Грета заигрывала со своим красивым кузеном и маленьким зеркальцем пускала солнечных зайчиков в его «королевское» лицо. Герман обладал лицом, считающимся эстетическим идеалом — угловатым по своей структуре: области щёк, лба и подбородка были сильно выражены. Бледная кожа и голубые глаза контрастировали с черным цветом его длинных волос.
   

Сначала Герман улыбался и, прикрыв глаза, великодушно ждал, когда девочка наиграется, погладывая  в колонку новостей. Одно из сообщений взволновало его. Герман раздраженно махнул кузине рукой, порывисто встал со скамьи и, отвернувшись, внимательно вчитался в текст: «Министерство иностранных дел Германии получило информацию от «Suermondt-Ludwig-Museum» в Аахане о том, что картины немецких художников, которые считались пропавшими после войны, обнаружены в художественном музее города Симферополя, в Крыму. Музей не собирается вести переговоры о реституции (возвращении) 87 картин, поскольку это не предусмотрено действующим законодательством. Куратор выставки «Галерея теней» «Suermondt-Ludwig-Museum» Филипп Беккер назвал неожиданную находку замечательным событием. По его словам, о возвращении полотен на родину речь не идёт. «Главное — знать, где картины, что они существуют и что с ними всё в порядке».
    

Отдельной колонкой размещался каталог художников, чьи картины были неожиданно обнаружены в музее Крыма.
Герман быстро пробежал взглядом по каталогу и, обнаружив фамилию прадеда, сжав кулак, ударил по скамье. Радость и гнев — такие две противоречивые эмоции переполняли его одновременно:  долгие годы посвятить поискам пропавших фамильных полотен, быть так близко к их обретению — и услышать резюме этого Беккера из Галереи теней!
«Нет уж, дудки! Не тебе распоряжаться судьбой чужих картин! Теперь они стоят в десятки раз дороже!  И надо же было им найтись именно в  Симферополе! Такое странное совпадение!» —  подумал Герман.     Он быстро и решительно зашагал в сторону дома. Нельзя терять ни минуты!


   Самолёт задерживался, и София облегченно вздохнула: есть время успокоиться и продумать сцену встречи. Надо сказать что-то необычное и в то же время простое, не пафосное. По письмам Герман ей очень нравился. И так хотелось понравиться ему! С одной стороны, София была рада, что он, наконец, прилетает, однако, с другой, осознавала, что не только и не столько она была предметом его интереса. Они вели переписку несколько месяцев, но едва Герман узнал о картинах, как тут же примчался.
   

 Девушка понимала, что она, вероятно, будет только приятным бонусом для него в этом путешествии в  поисках утраченных фамильных полотен. А лучше бы наоборот — чтобы найденные картины стали приятным дополнением к их романтической истории, которая должна обязательно счастливо продолжиться. Надо же было этим картинам преспокойно полвека находиться в музее, где София так часто бывала с иностранными туристами! Уже год смотрела на эти полотна и не подозревала, что шесть из них принадлежат семье Германа! А он ни разу не намекнул, не рассказал о том, что ищет картины. Только на днях позвонил и попросил уточнить: есть ли в музее полотна за подписью «Кингсховер-Гютлайн»? Конечно, есть! Это самые, на её взгляд, достойные полотна, за которые стоило «рубиться» двум странам.
   

  Уж она-то кое-что понимает в живописи — родилась в семье художников. Мама и отец — оба художники, которые и свою трёхкомнатную квартиру переоборудовали под мастерскую. Сколько София себя помнила, её всегда окружали картины. Она и первые шаги делала, держась за деревянные ножки мольбертов, и чуть ли не с пеленок путешествовала с родителями по выставкам. Никто не сомневался, что Сонечка пойдёт по стопам предков. А она возьми да поступи на факультет иностранных языков. Да ещё основным выбрала немецкий. Правда, София порисовывала, играючи. В одной ей известной манере, никому не подражая. Комментировала свои незатейливые эскизы, метко называемые музыкальным словечком «экзерсисы», просто: «Малюю — как дышу». Однако находились мастера, которые всерьёз хвалили её работы. Не стоит скромничать, — утверждали они, можно вполне организовать выставку молодого дарования. Однако, девушка не относилась к своему творчеству серьёзно, и только посмеивалась в ответ на лестные предложения.
   

 София наблюдала, как спустились по трапу немногочисленные в это время года пассажиры, как поднялись в автобус. Она узнала Германа сразу — уже издали. Нет, рассмотреть никого с такого расстояния невозможно, но с появлением на трапе высокого молодого человека в светлом пальто её сердце тотчас подпрыгнуло: «Это он!» — и гулко забилось в груди.
София достала из сумочки пудреницу и глянула в зеркальце. Её руки подрагивали от волнения, на щеках горел румянец. «Совсем как русская матрёшка», — иронично подумала о себе София и попыталась принять равнодушный вид. Но как-то не вышло.
Автобус с пассажирами приближался к воротам, и вместе с ним неумолимо приближалась Судьба Софии. Она абсолютно точно знала это. Сейчас ей даже показалось, что время замерло, остановилось и, некто шепнул ей: «Запомни это мгновение».


Автобус остановился, и Герман — теперь София видела, что не ошиблась, — великолепный, с развевающимися на ветру черными длинными волосами Герман шагнул на крымскую землю. Он был так элегантен и красив! От невозможности смотреть ему в лицо София даже отвернулась в сторону. Герман подошёл и слегка обнял Софию, потом немного отстранился и посмотрел ей в глаза:
— Привет. Пришлось долго ждать? Ты замерзла?
     София отрицательно мотнула головой и судорожно сглотнула. Все слова — и пафосные, и простые — куда-то улетучились, исчезли, провалились. Только мысль: «Это он!» — кружила и кружила в её пустой голове. Да ещё звенели колокола. София не могла понять: откуда в аэропорту колокола?
— Куда идём? К такси? — прозвучал сквозь колокольный звон вопрос Германа.
— Да, к такси, — эхом отозвалась София.
И он взял её под руку:
— В жизни ты намного лучше, чем на фотографиях.
— Ты тоже.


Герман не захотел терять ни минуты. Отель, душ, обед? После, только после посещения музея! Он должен убедиться, что нашёл именно то, что так долго искал.
     Автомобиль подъехал к художественному музею, и Герман поспешил ко входу. Они вошли в двухэтажное здание начала прошлого века. София купила в кассе два билета. Пока девушка рассчитывалась, Герман огляделся. В холле слева от входа висело большое зеркало. Центральная лестница вела наверх и расходилась на втором этаже на обе стороны — к выставочным залам. Здание и выглядело на свои сто лет: высокие, потрескавшиеся в углах потолки,  давно не видели ремонта.
— Сюда, — показала направо София.
   

 И они вошли в зал. Герман на мгновение остановился, внутренне весь подобрался. Его лицо стало серьёзным, а взгляд голубых глаз — пронзительно сосредоточенным.
     Все шесть картин, принадлежащие кисти Кингсховера-Гютлайна, висели на одной стене. Герман подошёл сначала вплотную, внимательно рассмотрел таблички под каждой из них, затем отошёл от стены на несколько шагов и снова вернулся к картинам. Достав из кейса лупу, тщательно рассмотрел каждое полотно. Лицо его оставалось серьёзным, между бровями пролегла вертикальная морщина, которая его ничуть не портила и, на взгляд Софии, наоборот, делала ещё привлекательнее. Она стояла поодаль и наблюдала, а вернее, любовалась своим гостем. Наконец он отошёл от своего наследства, посмотрел на Софию и улыбнулся, удовлетворённый осмотром.
— Взгляни на это «Озеро», — обратился он к девушке.
   

 На картине было изображено вечернее озеро. Высокие тёмные деревья на первом плане служили обрамлением всего вида, направляя взгляд в залитую светом даль и уходящее вглубь пространство, наполненное серебристым воздухом. Длинные вечерние тени контрастировали с солнечной дымкой, ещё обволакивающей дали. Ощущение глубины картины автор усилил с помощью холодных голубых, все более блекнущих в отдалении тонов. От воды веяло свежестью и прохладой. Герману хорошо было знакомо это место. Зарисовки делались в окрестностях его родового поместья, которые сами по себе являлись замечательными произведениями искусства. Герман с трудом оторвался от созерцания картины и перевёл взгляд на свою спутницу.
— Картина очаровательна! Ты согласна?
— Да.
— Она словно живая. Я почувствовал дуновение свежего вечернего ветра и ощутил запахи летних трав.
— Да, это удивительно. Как музыка вызывает зрительные образы, так и картины способны звучать, — отозвалась София.
— Я думаю, эта вещь самая замечательная из всего наследия моего предка! А ты знаешь, это озеро — как часть нашей семьи, всего нашего рода.
— Автору лучше всего удаются его родные места. Ведь писать — это, то же самое, что чувствовать.
— Согласен, и я бы с удовольствием выпил с тобой шампанского в честь такого события.
— Пожалуй, это стоит отметить. Вызываю такси?
И София, достав из сумочки телефон, набрала номер.
   

 Шампанское было восхитительным. Странно, почему София раньше была к нему равнодушна? «Возможно, близость Германа чудесным образом улучшила вкус вина», — сообразила она.
Они пили, беззаботно смеялись,  и казалось, знакомы были целую вечность — так легко и непринуждённо было им вместе. София не догадывалась о том, что Герман всегда и везде был ядром компании, лидером. Он любил окружать себя теми, кто предпочитает говорить «да», так как, будучи диктатором по натуре, никогда не терпел возражений. Она видела перед собой беззаботного, притягательного молодого человека и он вызывал восхищение. София смотрела в его ясные голубые глаза и тонула в них. Подумалось, что прекраснее человека она не встречала в своей жизни. И была бы сильно удивлена, если бы узнала, что настоящая дружба для людей такого типа — мечта неисполнимая. Он никому не позволит пользоваться его успехом, трудно представить, что его любовная связь способна продержаться до брака. А если брак всё-таки состоится, это означает лишь одно — ему посчастливилось встретить женщину, которая готова боготворить его и отдать свою жизнь ему без остатка. Однако наивно полагать, что, будучи женатым, он когда-нибудь откажется от других представительниц прекрасного пола.


— Софи, ты почти не пьёшь. А я наслышан о пристрастии русских к алкоголю. Мне говорили, что в вашей стране женщины пьют водку наравне с мужчинами. Это правда?
У Софии моментально испортилось настроение.  Ей всегда было неловко за неухоженные улицы и ободранные стены домов родного города, обидно за свой беззащитный народ, который, как она считала, конечно же, не был достоин такого правительства, какое имел. И всегда происходило одно и то же — София бросалась отчаянно защищать своих.


— Это не пристрастие, а беда, потому что в организме у нашего человека не вырабатывается специальный фермент — алкоголь дегидрогеназа. Ведь итальянцы и французы тысячи лет ежедневно пьют — и до сих пор не спились. У них есть этот фермент, призванный нейтрализовать алкоголь в организме, а у нас — нет. Поэтому европейцы пьют — и не пьянеют, а наши пьют — и спиваются. А ты знаешь, что русские веками придерживались трезвого образа жизни и только Пётр Первый указал о необходимости разводить виноград и делать вино? А ваша немка Екатерина Вторая открыла на Руси кабаков так много, что треть поступлений в государственную казну была за счёт прибыли от продажи алкоголя. И цинично заявляла при этом: «Пьяным народом легче управлять!» Это ведь был не её народ!


— Тихо, тихо, малышка! Я не хотел обидеть твой народ, — прервал её Герман. — Но зато я увидел, как ты хороша в гневе!
     Он примирительно взял Софию за руку и погладил, как гладят кошку, глядя ей прямо в глаза. Софии показалось, что он просверлил ей взглядом лоб и увидел узор на стене за её спиной, — таков был взгляд у этого харизматика.
     После ужина София оставила Германа устраиваться в гостинице, и они простились до утра.
2

     Ольга Сидоровна положила трубку на телефонный аппарат, стоявший на тумбочке возле кровати, и откинулась на высокую подушку. После второго инсульта она не вставала, и память её частично утратилась. Интересно, что последнюю — недавнюю — часть жизни она помнила едва-едва, а события без малого семидесятилетней давности — совершенно отчётливо, как будто это было вчера.  Да, жизнь пролетела. Слава богу, после неё остаются и дочь, и внучка на этой земле. Много чего произошло за длинную жизнь, но почему-то в последнее время она снова и снова мысленно возвращается туда, к товарному вагону…
    

 Они втроём — мать и две дочери Катя и Оля вышли под Джанкоем, перестраховались, возвращаясь домой. Когда их освободили, американский офицер, вальяжно устроившись в кресле чужого кабинета, с улыбкой  спросил Ольгу;
—Куда собралась, красивая? В Сибири снег, морозы…
—А причём тут Сибирь? — не поняла девушка. — Мы домой, в Севастополь возвращаемся. Там тепло.
      Раздался хохот. Словно они лучше знали, что ожидает невольниц, отработавших три года на фашистскую Германию. Семнадцатилетнюю Ольгу вместе с сестрой Катей, что на год моложе и матерью, немцы вывезли из Севастополя в сорок втором. За неделю до этого при бомбёжке погибла их старшая сестра Надя…
   

 Сначала появилась первая отметина от пули в углу их дома, построенного отцом из белого инкерманского камня. Потом взрывной волной вышибло стёкла в доме и осыпалась штукатурка. После Надиных похорон, с ажурной беседки в саду попадали гипсовые голуби, некогда украшавшие её крышу по периметру и захрустели серой грудой под ногами. И мать, окаменевшая от горя и не проронившая слезинки на похоронах, вдруг увидев через три дня то, что осталась от голубей, упала на колени, и прижимая к себе уцелевшее крыло, взвыла: « А-а-а-а-а, доченька, голубонька моя сизокрылая-я-я-я». Соседская кошка, дремавшая в тени, испуганно шарахнулась в сторону, вскарабкалась на вершину яблони, и замерев,  долго наблюдала сверху, как раскачивалась внизу на коленях согбенная фигурка женщины, стеная и причитая…
   

 Была у них возможность покинуть осаждённый город, эвакуироваться вместе с другими, но вместо этого сёстры выехали в Камышовую бухту в госпиталь. Обмывали, кормили, подносили судна раненым бойцам, перевязывали раны, мыли полы, делали всё, что требовалось.
Третьего июля город был взят фашистами.
 Всем горожанам от семнадцати до тридцати пяти лет  приносили повестки на работы в Германию. Однажды,  мать вернулась с ночной смены домой, на пороге ждала соседка со страшной вестью — её девочки во время облавы были схвачены на рынке и находятся на железнодорожном вокзале, мать рванулась туда.
   

  На перроне был хаос. Крики и плач заглушала музыка — полицейские пригнали баяниста, приказав играть бодрые мелодии. Проталкиваясь сквозь толпу, спотыкаясь о груды битого кирпича, натыкаясь на телеги, полицейских, мешки, ящики, задыхаясь, осипшим голосом звала: «Оленька, Катюша!» Но её голос тонул в гуле других голосов и тревожных звуков.
     Добежала до открытого пространства перед вагонами, но это пространство отвоевали себе сторожевые псы, рвущие  поводки в руках охраны... Спина взмокла, перед глазами плясали чёрные точки, скровь бешено стучала в висках, пряди волос выбились из под платка, мать сорвала его, судорожно зажала в кулаке и орлицей впилась взглядом в проём заполненного людьми вагона. Высмотрела своих рыдающих девочек в чёрном проёме  с редкими зарешеченными окнами, рванулась к ним, но высокий полицейский, с квадратным подбородком и плохо выбритой ямочкой на нём грубо оттолкнул, не давая приблизиться к дочерям:
— Отойди, не положено!
— Я с ними! Я хочу уехать! — выдохнула, не раздумывая мать.
      А баянист, растягивая меха, надрывно, с хрипотцой выводил, виновато склонив голову, не глядя в лица земляков: «Эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот, не воротишься!»
   

 Полицай ухмыльнулся, волоски на ямочке затопорщились, подошёл вплотную, — ледяным холодом повеяло от его автомата на уровне её лица,  подцепил стволом ворот  блузки, дёрнул в сторону, с треском рванулась ткань и, пуговицы покатились под ноги, обнажив  материнскую грудь, вскормившую трёх  дочерей. Стоявшие рядом полицаи хмыкнули: дескать, не на что посмотреть.
—Пошла! — ткнул один грубо в спину, в сторону состава, и женщина шагнула, высоко задрав юбку, в товарный вагон для скота, уцепилась за поручни, а дочери бросились к ней проститься, последний раз обнять, уберечь мать от неволи, понимая, ради них она решилась на отчаянный шаг. Но вцепилась до побелевших костяшек пальцев в проём вагона, удержалась, когда внезапно дёрнулся состав, и все откачнулись и попадали. Осталась со своими кровиночками плоть от плоти. Обняла крепко, прижала к груди, покатилась судьба под колёса…
   

 Везли в вагонах для скота и обращались, как со скотом. В углу вагона вместо туалета стояло корыто и все — молодые мужчины и женщины вынуждены были ходить туда на глазах друг у друга. Когда небольшие запасы продуктов закончились, люди начали падать в обморок от голода, духоты и смрада. И только после этого, на стоянках им стали выдавать миску баланды и тонкий кусочек хлеба в день.
  На одной из стоянок, мать нашла заскорузлую от грязи и коровьих лепёшек бечёвку, отмыла в дождевой луже, распустила на тонкие верёвки, продела в петли и дыры от пуговиц на блузке. Заплела с молитвой тугой косой под самое горло… Залатала израненную душу, спрятала от чужих глаз тело.
   

 Месяц были в пути, голодали, ночами согревали друг друга, болели. Сначала их привезли в пересыльный лагерь, где они прошли санобработку, оставили отпечатки пальцев, получили рабочие удостоверения и прямоугольные нашивки: на синем фоне белые буквы «OST», которые должны были носить на груди.  Скоро мать ожидало новое испытание — невольничий рынок.
      Хозяин мебельной фабрики сразу выбрал из толпы Ольгу, затем ещё десяток молодых и здоровых, и с ними Катю, отодвинув мать в сторону. Мать упала перед ним на колени, умоляя не разлучать с дочерьми. Ползая в пыли, обнимала сапоги немца, целовала руки ненавистного врага, забыв про гордость, лишь бы остаться рядом с девочками, защитить, уберечь, заслонить собой. И трескалась, рвалась, расползалась натянутая суровой бечёвкой тонкая ткань на её груди… Упросила.

   

  Их привезли в местечко между Котбусом и Франкфуртом на Одере. Поселили в наспех сколоченный барак, — умывальник, длинный ряд двух ярусных нар с матрасами и подушками набитыми соломой, вместе, уже хорошо. Вставали затемно, работали на мебельной фабрике по двенадцать часов в сутки — сбивали ящики для снарядов, стелили в них стружку и солому, что бы мягко лежать было бомбам, которые потом полетят в их отцов и братьев. Что было тяжелее — физический труд от рассвета до темна или это знание, о котором старались не только не говорить, но даже и не думать?
   

 Прошло семьдесят лет с той поры, но сегодня, к концу жизни Ольга каждую ночь встречала там, на чужбине, она не могла отделаться от навязчивых воспоминаний, не могла думать ни о чём другом. Не могла найти покоя, не разрешив для себя очень важный вопрос: открыть  тайну родным или унести  с собой в могилу…
 (отрывок из романа 2010г)