Человек родом из детства

Ректор одного из гуманитарных вузов Ленинграда, Кремов Леонид Львович, прожил большую и, в сущности, интересную жизнь. Не однажды за свои шестьдесят два года он оказывался в опасных, сложных и душераздирающих положениях, которые, к слову сказать, он не шибко любил поминать. Его карие, большие, щенячьи глаза не раз изумлённо округлялись, встречаясь с приятными, а порой и мерзкими, подарками судьбы. Каштановые кудрявые волосы со временем поредели и утеряли прежний молодецкий блеск, который обыкновенно бывает в юные беспечные годы, но всё тот же высокий красивый интеллектуальный лоб радовал взгляд супруги, обожавшей одаривать его своими нежными поцелуями.
Но когда-то давно, в то время, когда и трава казалась зеленее, и ветер приветливее обдавал лицо, и солнце грело как-то по-особенному, и цветы пахли более пряно и сладко, Леонид Львович был обыкновенным Лёней, девятилетним ребёнком, которого заботил больше всего на свете скорейший приход летних каникул – времени, когда каждый праздный мальчишка со двора, едва спозаранку поднималось солнце, стремился скорее прочь от домашних стен, наслаждаться долгожданными, опрометью пролетающими летними деньками.
И вот этот самый тощий, загорелый, чрезвычайно очаровательный и живой Лёня Кремов, как и многие с его двора, увлекался о ту пору греко-римской борьбой. В девятый август своей жизни отправился он с благословения родителей, так сказать, вместе с остальными зелёными борцами в подмосковную деревню "Пашуково", где находился спортивный лагерь. Признаться честно, отъезд из родного гнезда тогда ему показался настоящей трагедией. Лёнька держась за полу мамкиного платья, нещадно рыдал и стоял перед какой-то странной зловещей деревянной избой, построенной из тёмных брёвен, в которой ему предстояло провести месяц. Отец ободряюще трепал сына за плечо, дескать, обойдётся всё, пора становится мужчиной. И действительно после недельного пребывания Лёня привык к месту, нашёл новых друзей, которые стали для него настоящей семьёй. Кто бы мог подумать о том, что именно эта русская, подмосковная деревня, с её пахучим сеном, горланящими петухами, парным воздухом, студёной речкой, воскресными походами в церковь, предстанет в его судьбе светочем чистоты, добродетели, небесной, можно сказать, духовной привязанности. Кто бы мог подумать, что главным учителем жизни, который сформулировал, по сути, будущий нравственный остов мальчика, окажется тот самый преподаватель греко-римской борьбы – Смутьянов Алексей Игоревич, Сэнсэй, как его звали ученики, поджарый, смуглый, синеглазый мужичок с густыми пшеничными бровями, светлыми вьющимися волосами, рыжеватой бородёнкой, читающий на ночь псалтырь, доставая традиционно его перед сном из-под подушки. Прожив свои громоздкие шестьдесят два года, Леонид Львович понял: то время было лучшее. И это время, увы, не вернуть.

                Глава первая. Приезд в Пашуково.
Ей-богу, если бы Кремов во взрослом уже возрасте взялся за мемуары с целью описать те деньки, то у него ничего путного не вышло бы: всей палитры чувств, как известно, не передать, а чужая душа – потёмки. Но всё-таки общий, так сказать, силуэт обрисовать всегда можно. Тем более, если не лениться, а бить баклуши его отучили ещё в Пашукове, навек выбили пагубную привычку! Вот Лёнька и прибывает с родителями в эту самую деревню Пашуково, что от Москвы в тридцати верстах.
Слезливо распрощавшись с родителями, взяв в охапку поклажу, Лёня вошёл в здоровенный двухэтажный дом, построенный из тёмно-бурых брёвен. Домишко видом напоминал истую избу, казалось, ещё времён Ивана Третьего. Первый этаж был разделён на мальчишеские и девические своеобразные кубрики. В каждом кубрике двумя рядами стояли двухъярусные кровати. Во всякую смену приезжало не больше восемнадцати человек, поэтому места было вдоволь. Не учитывая кубрики, на первом этаже располагалась столовая и две, соответственно, просторных душевых. На втором этаже находился уже непосредственно спортивный зал, где юные и наивные упражнялись в приёмах греко-римской борьбы, испытывая на прочность волю и терпение не только свои, но и, конечно, Сэнсэя. Сами хоромы разворачивались на вольном пространстве широченного поля, в двух верстах от речки, названия которой уж и не припомнить, а также местной церквушки.
На крыльце Лёню встретила вожатая Маша, девушка лет семнадцати, рослая, с длинной светлой русской косой, добрым широким славянским лицом. Из всех вожатых Лёне нравилась именно она. От неё никогда не веяло какой-то угрозой, Мария чрезвычайно чутко относилась к каждому новоприбывшему в лагерь голодранцу, а для Лёньки, маменькиного сынка, она и вовсе стала за месяц старшей сестрой.
- Поклажу заноси вон в ту правую комнату! – резко указал юноша, примерно восемнадцати лет, в мятом синем кимоно. У него был решительный взгляд, а щёки в ещё, как казалось, подростковых прыщах. Это был второй вожатый – Дима. Лёнька пока знать не знал, что в течение месяца пребывания в этой деревне Димка не раз всыпет ему по первое число за нарушение дисциплины.

                Глава вторая. Конструкторские способности Марка.

Очутившись в комнате с низким потолком, Лёнька наконец расстался с одиночеством. В кубрике находилось трое ребят: дебелый армянин, белёсый шустрый мальчуган, темноволосый кудрявый еврейский паренёк.
- Марк, приятно познакомиться, - с достоинством произнёс только что поднявшийся кудряш, - Твоя – нижняя, - присовокупил он же, указывая длинной тощей рукой на аккуратно застланную нижнюю койку. Армянина звали Эдик, а белёсого – Андрей. На протяжении всего месяца мальчишки держались дружно, будто компанией легче переносились тяготы нового для них бытового уклада. Только однажды Лёнька, заступившись за девчонку Лену, дал по физиономии Эдику. Вот как произошла эта история.
В сущности, чего тут рассказывать? Был очередной субботний вечер, а, как известно, каждый вечер шестого дня недели ребята провожали у костра: готовили картошку на огне, бренчали на гитаре с вожатыми, травили байки, в общем пьянели от ребяческой праздной жизни, интересных бесед, ночного воздуха, низколежащих крупных красивых звёзд. Засиживались порой до полуночи, вожатые чуть ли не метлой разгоняли гуляк. И вот в одну из таких весёлых суббот Эдя, сидевший рядом с Лёнькой и Леной Зерновой, тонкокостной, изящной и голубоглазой девочкой, этакой Мальвиной, находился, что называется, не в духе. То ли от скуки, то ли от внутренней неудовлетворённости чем-либо, поди спроси, чем именно, вздумал задирать Леночку, откровенно хамить, между нами говоря.
- Зернова, а Зернова, а почему ты Зернова?! – напирал толстопуз, постукивая рядом сидевшую Лену костяшкой по ботинку.
- Почему тебя прозвали Зерновой? – не унимался нахрапистый субчик.
- Эдя, отстань, ради бога… - закатывала глаза от усталости Лена, будто отмахиваясь от назойливой мухи.
- Не, ну правда, Ленок! Почему же ты Зернова, а не Пшёнова, скажем? По всей своей фактуре ты явно больше походишь на пшёнку… - расходился Эдик.
- Эд, отстань, а?! До греха доведёшь, - спокойно вставил свои пять копеек Лёня.
Стоит сказать, что к тому времени, по прошествии двух недель лагерной жизни на свежем деревенском воздухе, Лёнька порядком окреп: спина обрела рельефную форму треугольника, прорисовывались тугие бицепсы, предплечья изрисовались надутыми венами, мощная бычья шея внушала трепет. Но с Эдькой, впрочем как и с Максом, они дружили замечательно, ну просто – не разлей вода. По этой причине Лёня и не хотел раздувать и без того нарастающее полымя конфликта. Но, увы, всё закончилось весьма предсказуемо.
- Сопля, я тебя старше на два года! Ты будешь меня учить как разговаривать с этой проституткой?! – возопил, переходя на фальцет, Эдик.
Абсолютно рефлекторно Лёня, сидевший от него по правую руку, коротко замахнулся и резким точным хуком ужалил обидчика в нижнюю губу, создав звонкий хлопок, который в одно мгновение оборвал беседы присутствующих ребят и даже на секунду, как могло показаться, треск поленьев, лежащих во чреве огня. Обильное кровотечение прерывалось лишь досадными всхлипами и стенаниями, больше показными, Эдика. Хотя в глубине души, конечно, понимал, что виноват был только он. Тем не менее парни не раз выручали друг дружку в тяжёлые моменты этого августа: Эдик неоднократно делился съестными посылками близких, во время похода ходил за дровами, терпеливо дожидался утром своей очереди у самодельного умывальника, поддерживал каждого скучающего по семье в эти дни разлуки. И всё-таки тот точный неожиданный хук ему был нужен. Воспитательный процесс, так сказать, ледяной, ободряющий душ. Мол, не думай, что всё дозволено. На всякую силу всегда найдётся большая сила. Не возносись над товарищами в конце концов, с которыми тянешь ярмо обязательств, предложенных тебе судьбой. Человек за всё в ответе – эту истину Эдик тогда ясно понял.
А как не упомянуть изобретательность Марка? Этот головастый парнишка умудрился создать в общей комнате отдельную жилплощадь, огородив свою койку занавеской в виде нескольких одеял. Лёньке всегда было чрезвычайно любопытно: чем же в сакральной нише занимается Марик? Деньги считает? Шоколадку втихушку лопает? Только после смены он узнал от Максима, что Марк по ночам плакал тихонько и целовал фотографию мамы, по которой тосковал.

                Глава третья. Как Лёнька плавать учился. Запах костра Королевской ночи.

Каждый божий день спозаранку ребята бегали купаться на речку. Как их гоняли вожатые! Как нещадно хлестали ремнями они отстающих! Жесточайшая спортивная дисциплина, ничего не попишешь… К своему стыду Лёнька, достигнув девяти лет, так и не выучился плавать. Когда все дети с визгом, шумом, гамом, гиканьем жадно бросались в утреннюю прохладную реку, резвились, плескались, били открытыми ладонями по поверхности воды, дабы обдать холодными брызгами очередного, робко погружавшегося в воду, Лёнька застенчиво стоял в правой стороне берега, обмачивая неуверенно ножки, с таким отрешённым и независимым видом, дескать, и не нужны мне вовсе ваши водные развлечения, всё это сплошное ребячество!
Пролетели пять или, быть может, семь дней пребывания в лагере Лёньки. В одно воскресенье, когда ватага уставших от солнцепёка, запылённых ребят после похода в церковь, причалила к речке, дабы освежиться перед обедом, неожиданно на месте застал их Сэнсэй. Только что окунувшийся, загорелый и жилистый, Алексей Игоревич имел известное благостное выражение лица, которое безошибочно сигнализирует о спокойном, уравновешенном, даже можно сказать философском, расположении духа.
- А ты что тушуешься, сынок? – поинтересовался Сэнсэй у пропускающего через кулак горстку песка Лёньки.
 - Не обучен, - неуклюже назвал причину Лёня.
- Возьми и преодолей. Переломи неумение.
Сэнсэй посмотрел прямо в глаза Лёньке. Посмотрел открыто, с каким-то естественным пониманием, мол, ничего постыдного в страхе нет, проходили, дескать, и сами.
- А что, если не потяну? Если пойду ко дну? Смалодушничаю? – спросил, переводя взгляд в сторону искрящейся на солнце водной глади, Лёня.
- Знаешь, Леонид… Человек ведь – поразительное существо. Коль сильно захочет – в космос отправиться, на Луну, куда угодно… Ты усвой одну единственную истину на всю жизнь: это лишь на первый взгляд некая трудность, даже порой и опасность, кажется большим, превосходящим тебя самого по силе и мощи, существом. Кажется, будто трудность вырастает в исполинское чудовище. Но когда, ты начнёшь борьбу, преодолев первичный страх, через удивительно короткий миг возымеешь ощутимое преимущество. И вот это гулливерское чудище начнёт уменьшаться и в скором времени превратится в крохотного таракана, подвластного исключительно твоей укреплённой и закалённой воле.
Сэнсэй горделиво возвышался над сидевшим Лёней. В нём вовсе не было чего-то похожего на спесь или самомнение. Скорее определённая снисходительная спокойная уверенность разливалась по всему его жилистому и сильному телу. Очевидное превосходство короля пред свитой.
- Пойдём-ка, Лёнчик, прокатимся на лодке. Хочу сети у противоположного берега проверить, авось какая гадина речная изловилась. Подсобишь.
Загрузившись в скрипучую лодку, Сэнсэй с Лёнькой отплыли под ребяческий звонкий смех оставшихся у бережка детей. Проплыв метров сто от берега, Сэнсэй оставил вёсла.
- Ну-кась, сигай, родной, - тихим тоном молвил Алексей Игоревич.
- Куда?! – громко возмутился Лёнька.
- Всё туда же, куда ж ещё… Учись перебарывать этого ничтожного таракана, что кажется чудищем.
- Я-я-я, в другой раз, Алексей Игоревич! Нынче не здоровится, спину ломит…
Сэнсэй, не спеша поднявшись на мерно качающейся лодочке под заливистый и игривый гомон птиц, взял аккуратно парнишку подмышки и резко швырнул его в реку. Лёнька, не ожидая подобного фортеля, даже не сопротивлялся. Осознание пришло уже тогда, когда прохладная  пресная волна речки захлестнула его с головой.
- Алексей Игоревич! Помогите! По-мо-ги-те! Свело ногу! – кричал в панике Лёня.
- Леонид, я рядом. Действуй самостоятельно, барахтайся, держись на поверхности. Кроме тебя самого никто тебе не поможет. Голову задирай повыше, иначе хлебанёшь водицы, чего доброго, - размеренно и чётко произносил каждое слово Сэнсэй.
Та прогулка на лодке с Алексеем Игоревичем Лёне запомнилась на всю жизнь. Какая бы опасность не демонстрировала свой устрашающий оскал уже взрослому Леониду Львовичу, он никогда не забывал этот урок жизни. Знал, что стоит преодолеть лишь первый страх, как любое чудище тут же превращалось в убогого, ведомого, подвластного твоей воле таракана. А плавать Лёнька в тот августовский день всё же научился.
Ну а как позабыть тот прощальный запах костра Королевской ночи? Когда кажется, будто это летнее чистое ночное небо не повторится никогда. Не повторится оно не в силу каких-либо уникальных черт, но в силу хронологического движения жизни индивида, который когда-то сидел у того самого костра и бросал маленькие камушки, сухие ветки в огонь. Не повторится весь этот праздник и потому, что человеку со временем свойственно в определённом смысле деревенеть, а значит подобная острота чувств становится для него недоступной.
Леонид Львович эту простецкую аксиому чётко осознавал. Он не ностальгировал по детству, родителям, вовсе нет. То чувство было сродни духовной инвалидности, будто Кремов утерял важное человеческое качество и утерял безвозвратно. Он, безусловно, способен продолжать собственную биологическую жизнедеятельность – обнимать супругу, питаться, ходить на любимую работу, но, как известно, не хлебом единым жив человек. Какая-то хрупкая и нежная субстанция таяла в его груди по мере взросления и каждое новое десятилетие жизни не предлагало чего-то принципиально нового и неизведанного доселе ректору.
Свои юбилейные семьдесят лет Леонид Львович встретил скромно: накрытый стол для нескольких близких гостей, дорогие заграничные вина, до тошноты банальные речи и поздравления, лицемерные, отжившие своё, улыбки. Закрыв входную дверь за гостями и женой, которая последовала за ними с целью проводить, Кремов, в белоснежной, безупречно выглаженной рубашке, отправился в свой кабинет. В кабинете, негромко поставив пластинку "Лунной сонаты", Леонид Львович застрелился из собственного охотничьего ружья, которое, к слову сказать, так и не пригодилось ему на охоте. У лежащего на полу Кремова медленно расползалось по белой рубашке тёмно-малиновое пятно. Его глаза были широко распахнуты, казалось будто он по оплошности всего лишь поскользнулся на сыром, недавно вымытом, паркете и упал.
Находясь непродолжительное время в сознании, он чувствовал витающий в кабинетном пространстве запах пороха, который напомнил ему на секунду запах густого дыма от костра в ту последнюю Королевскую ночь. И он закрыл глаза, дабы надышаться, надышаться вдоволь, в последний раз… Надышаться и отправиться навсегда в то время, которое для него было синонимом любви…