Огнённые годы Последний и первый день июня 1941 го

Девиз книги: Без памяти нет ни преодоления, ни примирения...

Теплый, летний вечер опустился над городом. Последние лучи солнца освещали кремлевские башни и небоскребы в центре города и заливали их мягким, нереальным розовым светом. Та памятная суббота, 21 июня 1941 года, была на самом деле обычным днем, как и любой другой летний день того года в Москве, рабочим днем, чтобы быть уверенным, но таким, который предполагал расслабляющие и беззаботные выходные.

Для меня, однако, этот день стал поводом для радости по нескольким причинам. С одной стороны, я был счастлив, что этим летом с легкостью сдал выпускные экзамены в девятый, предпоследний класс средней школы. Мой табель успеваемости впечатлял: гладкие пятерки по русскому языку, литературе, немецкому языку, естествознанию и географии, удовлетворительные дебюты по физике, химии и спорту и, конечно же, неизбежное «пос» (посредство) по всем предметам математики. Так что впереди был только последний, десятый выпускной класс средней школы, который открывал для меня заманчивые перспективы обучения в университете.

Вторую причину радоваться я держал в секрете для себя. Только утром я встретился с профессором кино Сергеем Васильевичем Комаровым, которым я тихо восхищался и чьи публичные кинолекции регулярно посещал и совсем недавно встречался с ним в его частной квартире на Зубовском бульваре. Под влиянием этого опытного историка кино я все больше и больше чувствовал желание наконец-то продолжить карьеру в кино и изучать историю кино.

Когда накануне Комаров впервые позвонил мне и вызвал к себе в квартиру, я подозревал, что в ходе этого разговора будет принято решение о моем будущем. «Я знаю вас добрых два года как одного из моих самых верных последователей», — сказал мне Комаров. Я знаю бесчисленное количество молодых людей, которые с энтузиазмом относятся к волшебной среде кино и хотят пойти в кино. Большинство из них, однако, просто вспышка на сковороде, незрелое увлечение, сиюминутные наклонности. Хочу сказать честно, Миша, именно так я вас оценивал в начале... Вас и ваших  друзей, конечно, тоже. Но я должен признать, что теперь я открываю для себя нечто большее, чем просто юношескую влюбленность в фильм. Есть что-то в протоколах моих лекций, которые вы написали и оставили мне читать. Они были очень полезны мне самому, тем более, что, к моему стыду, я должен признать, что использовал некоторые слова чрезмерно ... Эти протоколы, однако, свидетельствуют о вашем глубоком интересе к кино. У вас быстрый стиль, блестящая память и много выносливости... Недавно вы изъявили желание учиться в ГИК (Государственном институте киноиндустрии). Я хотел бы помочь вам в этом... Получите хороший аттестат о среднем образовании, я позабочусь обо всем остальном. У меня везде есть свои связи. Кстати, вы уже можете считать себя будущим студентом ГИКА и моим другом!»

Это щедрое предложение помощи и дружбы от профессора кино наполнило меня гордостью и счастьем. Но что станет с моим другом Глебом? Я хотел знать: «Он тоже хочет пойти в ГИК!» Сергей В. Комаров многозначительно улыбнулся. «Многие чувствуют себя призванными, но мало кого выбирают», — сказал он. — С вашим другом Глебом и с этими двумя девушками в вашей компании... Как зовут пухленькую, красивую?  ... Тамара Дурова, я не думаю, что уверен в этом так же, как в Вас. Глеб милый парень а  совсем ешо ребенок, он мне очень нравится, но учеба в ГИКЕ требует довольно много ума, знаний и сноровки... Я не думаю, что ее друг обладает такой квалификацией, как бы мне ни было неприятно это признавать. Но, пожалуйста, Миша, не говорите ему об этом, для него это было бы шоком... Пожалуйста, пообещайте мне это». Я обещал. Так что курс на мое будущее был так же хорош, как и задан. Собственно, больше ничего и быть не могло....

И, наконец, я с нетерпением ждал летних каникул с мамой в деревне Первомайка, где мама вовремя забронировала номер на даче. Много лет моя мама работала преподавателем фортепиано в музыкальном училище им. В.В. Стасова в районе Замоскворечье к юго-западу от Москвы-реки, и летние каникулы у нее были с 1 июля по 1 сентября, а я смог насладиться отпускной свободой уже 15 июня. Проводить летние каникулы вместе где-нибудь в сельской местности, на даче, в фермерском доме или просто на застекленной веранде, но обязательно у воды, было частью нашей семейной традиции. И когда моему другу Глебу разрешили навестить меня на несколько недель, мое счастье было полным.

В тот вечер я готовился к выходу. В то лето 1941 года в Москве была странная мода: те, кто мог и уважал себя, ходили в белом. Я также подражал этой моде и пытался адаптировать свою одежду к этой моде. Моя мама смогла где-то раздобыть белые льняные брюки, и у меня тоже была белая рубашка-поло, но белых туфель все еще не хватало. Но необходимость — мать изобретательства. Не только я, но и бесчисленное количество молодых людей красили свои темные «тапочки» (кроссовки) мелом или даже порошком зубной пасты.

Пока я намазывал кроссовки мелом в качестве последнего действия, звонок в дверь прозвенел один раз долго и один раз коротко. Это был сигнал Глеба. Он также пришел весь в белом, только его штаны были слишком короткими для него, потому что они на самом деле принадлежали его старшему брату, у которого была более коренастая фигура. Наш путь пролегал через Крымский мост через Москву-реку в Парк культуры и отдыха, сокращенно Парк Горького, где у нас была назначена встреча с двумя сестрами Надей и Таней Фетисовыми.

21-летняя Надя была моей «большой любовью» с прошлого года. Мы познакомились летом в деревне Первомайка. Как старшая, Надя определила события и мгновенно завоевала мое сердце. Пока я был поглощен любовью к Наде, Глеб очень интересовался 16-летней Таней, но она ничего не хотела знать о любви и всегда отвергала его ухаживания. Окончив среднюю школу годом ранее, Надя не смогла поступить в университет и поэтому работала библиотекарем в заводской библиотеке. После зимнего охлаждения наших чувств, в котором поклонник Нади с завода был не совсем невинен, я с нетерпением ждал возможности снова улучшить отношения с Надей и, возможно, довести их до того же уровня, что и прошлым летом, потому что она мне все еще нравилась. Конечно, я знал, что Таня с ее темными, мечтательными глазами, миниатюрной фигурой и чувственным ртом на самом деле была красивее двух сестер, в то время как у Нади были глаза разного цвета, плоская грудь и несколько вдавленный нос. Кроме того, она была капризной. Но у меня не было никакого опыта в любовных делах и я не знала, как по-другому распределять веса...

Стальной корпус Крымского моста ревел и трясся под ногами тысяч людей, одетых в белое, под тяжестью переполненных трамвайных поездов и троллейбусов, направлявшихся только в один пункт назначения — Парк Горького. Надя и Таня уже ждали нас в условленном месте. Мы купили билеты и зашли внутрь. Парк Горького предлагал множество развлечений, начиная от кино, цирка, театра и концертов, заканчивая колесом обозрения и катанием на лодках, лекциями, спортивными соревнованиями и выставками в «Культурбазе».

Глеб чувствовал себя на высоте. Не только потому, что он хотел произвести впечатление на Таню, но и потому, что у него был солнечный и веселый нрав и оптимистичный, незамысловатый и легкий взгляд на жизнь. Для каждого подходящего или неподходящего случая у него была припасена шутка, юмористическое выражение лица или удивительная шутка. Вот почему я любил и ценил его, и я считал его своим лучшим другом.

Глеб решил взять на себя роль гида по парку и, когда мы подошли к определенному месту, набережной Москвы-реки, запрыгнул на скамейку и заговорил: «Дамы! Вы попадаете в историческое место! Здесь, 5 августа 1935 года, наш «Отец народов», наш вождь и учитель Иосиф Сталин, погладил по голове «Мингерца» (Моё сердце – так меня всегда называл Глеб) и сказал ему, чтобы он не боялся!! Надя и Таня ухмыльнулись, люди обернулись. Я стащил Глеба со скамейки. — Хватит дурачиться, — прошептал я, — или ты хочешь, чтобы тебя арестовали за хулиганство? Достаточно того, что мы оба знаем об инциденте». Но Глеб отпускал одну шутку за другой. Иногда он говорил с грузинским акцентом, иногда с еврейским акцентом. Перед прилавками с мороженым, прохладительными напитками и сладостями толпился народ.

Один плакат рекламировал новинку: мясные бульонные кубики всего по десять копеек за чашку. — Мингерц, держу пари на рубль, что смогу проглотить десять чашек мясного бульона подряд, — похвастался Глеб. Девчонки ликовали. «Он никогда этого не сделает!» — смеялись они. Глеб заказал десять бумажных стаканчиков из бульона. Под напряженным взглядом Нади и Тани он залпом выпил первые пять чашек. Для шестой чашки ему понадобилось немного больше времени, с седьмой чашкой у него уже были значительные трудности, а с восьмой чашкой он поморщился, отдал мне остальное и кротко сказал: «Я... Больше терпеть не могу... Такая отвратительная штука. Как вы можете производить что-то подобное?! Я отхлебнул чашку. Глеб был прав. Бульон на вкус был не как мясо, а как химия. После этого поражения мой друг немного сдержался. Мы ели ванильное мороженое, которое оставляло кожный налет во рту после таяния. Мы балансировали на «дереве», популярной контактной игре молодежи, в которой партнера нужно было обнимать, а затем немного тихо и задумчиво посидели на берегу Москвы-реки, где договорились встретиться снова в парке на следующий день.

Вскоре после полуночи я вернулся домой. Мама все еще ждала меня. Я рассказал ей о событиях дня. Что я могу ответить тебе, сын мой, сказала мама. «Знаешь, я всегда хотел сделать из тебя пианиста. У тебя есть талант, но нет трудолюбия. Похоже, ты взял свое будущее в свои руки. Надеюсь, ты выберешь правильный. Помни, что задача каждого человека – приносить пользу своему народу и отечеству. Нашей стране нужны не только музыканты, но и хорошие профессионалы кино. Могу только пожелать теье удачи и успехов».

Следующее воскресенье, 22 июня 1941 года, началось снова, как и любой другой выходной день. Утренняя радиопрограмма была представлена, как обычно, знаменитым хитом Дунаевского «Широка страна моя родная», который имел почти значение второго государственного гимна, а затем имел красочный круг забавных мелодий по содержанию. Уже очень согревающее солнце светило в нашу комнату. Мама немного задернула шторы. Когда около 10 часов мы только закончили завтракать, трансляция резко прервалась. Пресс-секретарь Юрий Левитан торжественным и трогательным голосом оглашает заявление советского правительства. Мы с мамой тупо переглянулись. Что это значит?

Когда ровно в 10 часов прозвучал голос министра иностранных дел Советского Союза Вячеслава Молотова, я сначала поверил в страшный сон или глупую шутку... Но это была правда: «сегодня в 4 часа утра немецкие войска перешли советскую западную границу... Немецкое Люфтваффе бомбило Киев, Минск и другие советские города... Красная Армия получила приказ остановить и уничтожить агрессора!"

Я так и не поверил новостям... Я не мог в это поверить... Как-то я испытывал некую тайную симпатию к немцам и не доверял им осуществить это внезапное, подлое нападение, тем более, что между Советским Союзом и гитлеровской Германией был пакт о ненападении... Я пытался скрыть свою неуверенность...

«Едят не так горячо, как готовят», сказал я так убедительно, как только мог. «Все закончится через две-три недели! Как это было с озером Хасан в Маньчжурии или Халхин-Голом у Китая. Это просто бряцание оружием! Немцы хотят проверить нашу бдительность!" Но у мамы было совсем другое мнение: «Это война, Миша, настоящая война, а не военная игра или испытание, как ты хочешь выразиться. Это может занять очень много времени и стоить миллионов людей, жертв с обеих сторон... Ты испытаешь это! Миллионы матерей потеряют своих сыновей, а миллионы женщин и детей потеряют своих мужей и отцов. Я знаю, что это значит, все-таки я потерял любимого брата в Первой мировой войне... Это ужасно...  Боюсь, Миша... Все может измениться так быстро... Буквально вчера ты рассказывал мне о своих планах на будущее, о твое зарождающейся дружбе с Комаровым из Института кино и о многом другом. Вчера ты начал строить свое будущее... А сегодня... Сегодня твоим планам пришел конец... Я чувствую это, они никогда не будут реализованы. Прости меня за такую открытость, но так лучше. Впереди нас ждут плохие времена... Я хочу подготовить тебя к этому... Лучше, если ты встретишь ее без иллюзий... Будь жестким, сын мой, может быть, не за горами тот день, когда нам придется расстаться».

Мама взяла меня на руки и молча держала, пока не испугалась громкого звонка телефона в коридоре. На другом конце провода я услышал странно изменившийся, встревоженный голос Нади: «Ты слышал?  ... Что ты на это скажешь? ... Это ужасно... Что нам делать? ... У нас семейные ссоры в самом разгаре... Мой отец, ты знаешь, что он из себя представляет...» Я так и знал. Отец Нади был инвалидом войны и довольно просоветским, а мать Нади была немецкого происхождения. Политическое противостояние внутри семьи Фетисовых казалось неизбежным. Я постарался утешить Надю и максимально преуменьшить значение события.

«Что мы будем делать сегодня вечером? Мы вернемся в парк? — спросил я наугад. «Миша, как ты можешь так думать?!» Я услышал отчаянный голос Нади. «Сейчас военное время! Нашей Родине придется воевать, погибнет много молодежи... А ты? ... Ты думаешь только о том, чтобы прогуляться по парку, я не ожидал, что ты будешь таким равнодушным. Не поздоровавшись, Надя повесила трубку. Меня поразило, что она впервые употребила фразу «сейчас военное время». Три слова, которым вскоре суждено было стать народным выражением, употребляемым повсюду и снова и снова...

Раздался звонок в дверь. Мой друг Глеб Бавастро был там, веселый и беззаботный, как всегда. «Это новость! Это сбивает всех с ног!» — начал он. На этот раз «Бридер Дойчи» полностью перешагнули черту... Но это не принесет им никакой пользы»... И удивительно быстрым коллажем мыслей с цитатами из песен и хитов Глеб попытался символизировать, как поведут себя агрессоры, когда Красная Армия действительно начнет катиться.

«Давай, Мингерц, пойдем в посольство Германии! Интересно посмотреть, что там делают наши бывшие друзья», — спонтанно предположил Глеб. Чтобы отвлечься от дел, я согласился. Мы отправились в путь. На метро мы вскоре добрались до центра города, где посольство Германии находилось в сером доме в переулке  блиэко от улицы Горького. Перед старым двухэтажным домом патрулировал сварливый милиционер. Все окна были закрыты, а шторы задернуты. Но в стекле входной двери зияла дыра. Вероятно, в порыве патриотических чувств кто-то бросил в него камень. «О, Бридер Дойчи, что ты собираешься теперь делать?! Это плохо! Стыдно!» Глеб громко проворчал и продолжил: «И никого не видно... Я просто хотел заказать самые красивые поздравления фюреру»

Глеб толпился так громко, что некоторые прохожие останавливались и фиксировали нас равнодушными и молчаливыми. Милиционер тоже зашевелился. Он подошел к Глебу. «Какой смысл в провокации?» — проговорил он тихо, но твердо. «Удостоверьтесь, что вы ушли! Потеряться! Это то, чего мне сегодня не хватало!» ... Глеб по-прежнему ворчал, но связываться с милиционером ни за что не решился. Мы добрались домой пешком. Люди на улицах производили серьезное, почти сварливое впечатление. Мой друг тоже вдруг замолчал и не произнес ни слова.

Я погрузился в свои собственные мысли. Сначала я не мог понять безрассудного, беззаботного и совершенно неадекватного поведения моего лучшего друга. Неужели он не понимал серьезности ситуации? Неужели он еще не понял, что его привычная роль шутника, «смешняка», ему уже совсем не подходит? Или он просто вел себя так смешно, потому что у него действительно был адский страх перед будущим?
Я также еще не был уверен в своих собственных чувствах. Конечно, я старался преуменьшить серьезность ситуации перед мамой, но где-то в глубине души в моем сердце распространилась неуверенность и ощущение того, что я нахожусь во власти других. И еще один примечательный факт вызвал у меня подозрение: я не испытывал ненависти к немецким захватчикам, хотя родился в Советском Союзе и вырос советским человеком. Моя мама, которая тоже родилась в России и всегда была в восторге от культуры и музыки родины своих предков, Гете и Шиллера, Гайдна и Баха, поощряла меня к этому. И поэтому я втайне восхищался немецким трудолюбием, немецким чувством порядка, немецкой интеллигенцией и даже немецким передовым и их наглостью, потому что эти люди, несмотря на пакт о ненападении, тем не менее напали на нас...

Бессознательно я даже тосковал по разгрому Советского Союза. Я подумал, что он заслуживает урока за десятилетия бесхозяйственности, за чистки и аресты, за расстрелы и изгнание миллионов невинных людей. Но я боялся этих кощунственных мыслей, потому что не мог себе представить, что было бы со всеми нами, если бы это желание действительно сбылось... Я попытался внутренне занять нейтральную позицию и дистанцироваться от произошедших событий, но не смог.... Я чувствовал себя прямо в центре событий, и теперь пришло время извлечь максимум пользы из предстоящей мне жизни. Смогу ли я это сделать?

Мы расстались перед домом Глеба. Глеб молча пожал мне руку и поднялся по лестнице. Когда я приехал домой, мама сидела перед радиоприемником, который – кто знает, сколько раз – возвещал весть о начале войны, а в перерывах передавал военную музыку, хвалебные песни Сталину и какие-то объявления и новости. Как только я вернулся домой, снова раздался звонок в дверь. Я пошел открывать... И обнаружил двух «старых знакомых», а именно Рахель и Нату Цейтлин.

Цейтлины были евреями, богатыми евреями, заметьте, у которых было достаточно средств, чтобы позволить своей красивой и талантливой дочери Нате заниматься музыкой с моей матерью. Много лет назад я был влюблен в Нату, и семья Цейтлин была с нами в дружеских отношениях, пока однажды я не потерял симпатию Цейтлина из-за детской глупости. Они забрали свою дочь с уроков музыки из-за меня. Мы не виделись шесть лет. И вот, 22 июня 1941 года, мать и дочь Цейтлин неожиданно появились у наших дверей. Чего они хотели? Я пригласил двух дам в нашу комнату.

Рахель Цейтлин не стала тратить слова на предисловия. Она взволнованно говорила маме: «Что вы теперь скажете, Елена Константиновна? Вы знаете, что все это значит? ... Война!... Голод! ... Смерть! ... К счастью, моего Боню не призываут в армию ... Ему не надо воевать в РККА, у него очень важный пост в снабжении... Но что с нами теперь будет? ... Вы думали об этом?

Мама вела себя осторожно и дипломатично. Я заметил, как она избегала открыто комментировать проблемы и позволяла себе быть приверженной конкретному ответу, потому что такие вопросы, да еще и в такой день, могли означать преднамеренную провокацию. Потому мама и продумывала каждое слово... «Война — страшное несчастье для всех, для всего народа, — мягко ответила мама, — каждый из нас должен защищать свою страну и стоять на своем... Неважно, кто он и где находится: на передовой или за фронтом. Мы все должны бороться!»

На лице Рахель Цейтлин от волнения плясали красные пятна. «Вы хорошо говорите», — чуть не закричала она маме. Вам нечего бояться! Вы сами нам как-то сказали, что у вас немецкое происхождение, или я ошибаюсь? Эти фашисты, это ваши люди, которые сейчас напали на нас! Может быть, вы даже рады, что немцы наконец-то идут? Но мы же евреи... Неужели они никогда не слышали, что Гитлер делает с евреями? ... Он хочет уничтожить всех евреев, мужчин, женщин, детей... Все! Их расстреляют... Травили газом в концлагерях... Уничтожены! ... Мужчины, женщины, дети... Все! Вы говорите о несчастье без дела ко всем... Конечно, мы больше боимся войны и Гитлера, чем вы... В конце концов, мы евреи!»

Мама внешне оставалась очень спокойной, только по тону ее голоса я заметил ее волнение. Но она взяла себя в руки и не дала себя спровоцировать. — Вы очень сильно ошибаетесь, госпожа Цейтлин, — твердым голосом ответила мама, — даже если наши предки на самом деле родом из Германии, мы все равно советские граждане... Я родилась в России, люблю свою страну и чувствую себя здесь как дома! ... Это моя страна и моя Родина, которую я всегда буду защищать, что бы ни случилось...  Ваши обвинения беспочвенны и подлы... Вы оскорбляете! ... И, кстати, я никогда не верю в эти зверские сказки, которыми меня явно хотят напугать... Ведь немцы цивилизованный народ, а не варвары... И я не верю в победу немцев над великим и таким могущественным Советским Союзом».

Наконец, маме удалось успокоить разгневанную Рахель Цейтлин. На прощание Рахель кротко и несколько стыдно сказала: «Мне жаль, что я была такой свирепой, Елена Константиновна. Мне очень жаль, но не поймите меня неправильно. Может быть, вы и правы...  Надеюсь. У моего Бони много возможностей эвакуироваться, куда-нибудь, за Урал или в Сибирь, где немцы до нас не доходят...  Мы сделаем это как можно скорее...  Ведь мой муж в запасе... Прощайте».

Но единственным человеком, который сохранял хладнокровие в тот бурный и насыщенный событиями день, был мой второй друг Стёпа Мамонтов, появившийся с нами вечером. Стёпа, который в эти дни успешно закончил среднюю школу и тоже хотел поехать с родителями на дачу перед началом учебы, рассказал мне о своих планах. Он не ныл и не шутил. «Война это непреложный факт,  сказал он, и мы все должны приспособиться к ней и извлечь из нее максимум пользы». «Не говори загадками,  попросил я, расскажи, что ты задумал». «Изначально я хотел изучать языки, сказал Стёпа, но мой призыв может осуществляться ежедневно. Я пойду добровольцем в школу устного перевода, чтобы в совершенстве владеть немецким языком... Я уже проделал некоторую подготовительную работу...  В войне против Германии понадобится много переводчиков...      И на передовой они точно не будут...  Для меня будет богатое поле деятельности... В наши дни каждый должен смотреть на то, где он остается и как он справляется... Я сделал свой выбор. Вам решать, что вы делаете... Подумайте об этом хорошенько... Ты живешь только один раз!»

Мы легли спать. Сквозь окна проникал городской шум и какие-то обрывки музыки – как всегда и все же не как всегда. Мама тихо спросила меня, не хочу ли я поступить в школу переводчиков, но я не ответил ей и притворился спящим. Я не чувствовал себя на высоте задачи, несмотря на пятерку по немецкому языку...

          Михаил Сергеевич Михайлов написано в Treporti с 3.6.1983 по 26.8.1983