Колокола как отражение поэтики Э. А. По

Эдгар Аллан По – одна из самых противоречивых фигур не только в американской, но и в мировой литературе. Гений и безумец, человек, одаренный талантами поэта, музыканта, математика и актера, нищий, несчастный и больной – уязвимый, отверженный… Без преувеличения, он был одним из трех писателей (наряду с Вашингтоном Ирвингом и, чуть позже, Марк Твеном), создавших не подражательную, а оригинальную американскую художественную прозу. В области же поэзии, которую Э.По считал единственной «своей», он создал свою теорию и философию стихосложения, представив ее прекрасные образцы, и тем самым повлиял не только на американскую поэзию, но и на европейскую, перекинув мостик от романтизма к символизму и декадентству (французский cимволизм, русский Серебряный век и др.).

Э.По выверял гармонию стиха законами математики и музыки. Основные ее положения отражены в небольшой работе, написанной в 1846 г. и известной русскоязычным читателям как «Философия творчества» (в оригинале – «Философия композиции»). Ее основные положения таковы:

1. Максимальная длина поэмы, чтобы ее можно было прочесть «на раз», – примерно 100 строк. «Если произведение слишком длинно, чтобы его можно было прочитать за один присест, автор лишает себя очень важного преимущества, достигаемого за счет ощущения целостности, – ибо во время перерыва нас отвлекают разные житейские интересы и очарование нарушается»;
2. Произведение должно удовлетворять «любой вкус»; для этого основной темой должна стать Красота «как единственная законная область поэзии». «Цель, именуемая Истиной (то есть удовлетворение интеллектуальной потребности), и цель, именуемая Страстью (возбуждение сердца), хотя и могут, до известной степени, ставиться в поэзии, однако с гораздо большим успехом достигаются в прозе. Истина требует точности, а Страсть – грубости (подлинно страстные натуры меня поймут); и то, и другое противоположно Красоте»;
3. Душа поэзии – в неопределенности, а «самая естественная поэтическая интонация» – грусть, помогающая Красоте «трогать душу до слез»; самая грустная тема – смерть; 
4. Основной художественный прием – рефрен, т.е. повтор с вариациями, который замыкает каждую строфу и служит лейтмотивом, «стержнем» композиции;
Новизна техники стихосложения: сочетание разных видов стихотворных размеров и схем рифмовки;
5. Должна использоваться игра на звуках: звукоподражание, делающее все образы «осязаемыми»;
6. Отражается реальность, соприкасающаяся с мистикой; отсюда - подтекст; усложненность; многозначительность концовки, которая «призвана пропитать собой все предшествующее содержание»;
7. Обязательны метафоризм и символика, отражающая философскую глубину поэтического произведения.

Как же воплощались эти правила в его поэзии? Я приведу один пример – стихотворение «Колокола», вышедшее в 1849 г., уже после внезапной и загадочной смерти его автора. Конечно, перевод – не оригинал, но учитывая, что самый известный перевод на русский язык принадлежит бесспорному мастеру слова и звука, Константину Бальмонту, и именно на этот текст Сергей Рахманинов написал вокально-симфоническую кантату «Колокола», мы можем опираться на него при попытке понять тайну неповторимой поэзии Э.По.

Колокольчики и колокола
Перевод К. Бальмонта (1895)

I

Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд!
Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребенка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том,
Что за днями заблужденья
Наступает возрожденье,
Что волшебно наслажденье – наслажденье нежным сном.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,
И, внимая им, горят,
И мечтая, и блистая, в небе духами парят;
И изменчивым сияньем
Молчаливым обаяньем,
Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

II

Слышишь к свадьбе звон святой,
Золотой!
Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!
Сквозь спокойный воздух ночи
Словно смотрят чьи-то очи
И блестят,
Из волны певучих звуков на луну они глядят.
Из призывных дивных келий,
Полны сказочных веселий,
Нарастая, упадая, брызги светлые летят.
Вновь потухнут, вновь блестят,
И роняют светлый взгляд
На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов,
Возвещаемых согласьем золотых колоколов!

III

Слышишь, воющий набат,
Точно стонет медный ад!
Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.
Точно молят им помочь,
Крик кидают прямо в ночь,
Прямо в уши темной ночи
Каждый звук,
То длиннее, то короче,
Выкликает свой испуг, –
И испуг их так велик,
Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны, неспособные звучать,
Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!
Только плакать о пощаде,
И к пылающей громаде
Вопли скорби обращать!
А меж тем огонь безумный,
И глухой и многошумный,
Все горит,
То из окон, то по крыше,
Мчится выше, выше, выше,
И как будто говорит:
Я хочу
Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,
Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!
О, набат, набат, набат,
Если б ты вернул назад
Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,
Этот первый взгляд огня,
О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!
А теперь нам нет спасенья,
Всюду пламя и кипенье,
Всюду страх и возмущенье!
Твой призыв,
Диких звуков несогласность
Возвещает нам опасность,
То растет беда глухая, то спадает, как прилив!
Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,
Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

IV

Похоронный слышен звон,
Долгий звон!
Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон.
Звук железный возвещает о печали похорон!
И невольно мы дрожим,
От забав своих спешим
И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.
Неизменно-монотонный,
Этот возглас отдаленный,
Похоронный тяжкий звон,
Точно стон,
Скорбный, гневный,
И плачевный,
Вырастает в долгий гул,
Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.
В колокольных кельях ржавых,
Он для правых и неправых
Грозно вторит об одном:
Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.
Факел траурный горит,
С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,
Кто-то черный там стоит,
И хохочет, и гремит,
И гудит, гудит, гудит,
К колокольне припадает,
Гулкий колокол качает,
Гулкий колокол рыдает,
Стонет в воздухе немом
И протяжно возвещает о покое гробовом.

(Текст стихотворения в оригинале – http://netnotes.narod.ru/texts/t21.html )

Строго говоря, называть «Колокола» стихотворением можно только в общем смысле слова: емкость и напряженность строк, комплексность построения сюжета таковы, что по жанру это скорее лирическая поэма с ярко выраженной философской наполненностью. Тема ее – жизнь и смерть, бренность и мимолетность земного существования; она является лучшей смысловой мотивировкой для той меланхолии, на которой, по словам Э.По, зиждется истинная поэзия. Правда, такая эстетическая база может вызвать вопрос о целесообразности переводов таких произведений: зачем усугублять тоску, которой и так более чем достаточно? Ответ прост: стихи По, кроме того, что они воплощают изумительную музыку звука, заставляют читателя не просто переживать и страдать, но сострадать, сопереживать, и этим поднимает его духовное развитие на новую ступень, проводя через сильное эмоциональное потрясение – катарсис.

В самом названии стихотворения уже заключен глубокий смысл: колокола сопровождают человека на протяжении всей его жизни, отмечая четыре основных момента: рождение, бракосочетание, пожар (катастрофа, испытание смертельной опасностью), смерть. Те же этапы отражены в «Песне о колоколе» (1799 г.) Ф.Шиллера, но если немецкий романтик слагает оптимистический гимн человеку, труду и непрекращающейся жизни, то Э.По отражает различные эмоциональные стихии, завершающиеся трагическим финалом.

У По сюжет обрывается в кульминационной точке; этот накал усиливается и за счет непрерывного нарастания очень динамичного сквозного образа-символа – колоколов, а антитеза (противопоставление), соединяющая, а не разделяющая половины стихотворения, как бы цементируют композицию «Колоколов». Основным композиционным стержнем можно считать прием усиления, все возрастающего напряжения внутри каждой части и при переходе от одной части к другой. Действие во всех частях стихотворения происходит ночью, когда в сонной тишине особенно четко слышны все звуки, а человек беззащитен и открыт как добру, так и злу. Звучание «Колоколов» как единого целого похоже на вопль безысходной тоски, который, начинаясь с чуть слышной, вкрадчивой ноты, постепенно нарастает, сверля барабанные перепонки, мозг и сердце, и обрывается неимоверно высоко. Именно эта особенность позволила Рахманинову передать средствами музыки основное впечатление, производимое «Колоколами», преобразовав оболочку слов в пылающий «каркас» звука.

Естественно, главные звукоподражательные элементы – те, которые воспроизводят колокольный звон; и в оригинале, и в переводе К.Бальмонта это «л» и «з», хотя в английском они соединены в одном слове (bells – [белз]), а в русском варианте искрами мерцают в каждой строфе. Образный ряд столь же органичен и выразителен, как и звуковой.

Стихотворный размер «Колоколов» – хорей (двусложная стопа с ударением на первый слог: тАта). Он очень динамичен и характерен для разговорной речи, но классическая схема стихосложения, строго говоря, не выдержана почти ни в одной строфе. За счет постоянного изменения количества стоп в строке и схемы рифмовки ритмико-мелодический рисунок становится то более плавным и напевным, то более резким и «задыхающимся», помогая читателю полностью вжиться в эмоциональный фон каждой части.

В первой части морозной зимней ночью колокольчики появляются под дугой саней – привычного, обыденного тогда предмета, что подчеркивает реальность и естественность происходящего. Звенят нежные серебряные бубенцы – с, л, з, и, е/э: «silver bells [сИлве белз]» «серебристым легким звоном слух наш сладостно томят». Во второй части картина меняется. «Golden bells [гОлден белз]» – золотые свадебные колокола – возвещают о лете, расцвете жизни, приходе зрелости; они воплощают любовь, мир и покой, «нежное блаженство» молодой песни под луной, в тишайшем, таинственном воздухе ночи. Острое «и» уступает место округлому «о»; уходит тихое, рассветное «с», но набирает силу ликующее «л». Черной ветреной ночью звонят, взывают, воют в третьей части «brazen bells [брЕйзен белз]»: «могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать» звуки бронзовых (медных) колоколов, возвещающих о пожаре. Это – беда, которая не минует ни одной жизни, но которую нужно победить, чтобы жить дальше. И логическим завершением, а также кульминацией, т.е. высшей точкой развития, является четвертая часть. Кончен жизненный путь. О неизбежности смерти вещают «iron bells [Айрон белз]» – их «похоронный тяжкий звон». В этото фрагмент возвращаются «о» и «л» второй, самой жизнеутверждающей, части, но они растворяются и затухают в другом звукосочетании: тонкое, жалостливое «и» (people [пипл], steeple [стипл]), завывающее «оу» (tone [тОун], stone [стОун]), резкое «е/э» в сочетании с режущим слух «з» (три раза подряд «knells [нелз]», три раза подряд «bells [белз]») и, конечно, в русском – грозное, раскатистое «р» («гулкий колокол рыдает», «похоронный тяжкий звон, точно стон»). «Кто-то черный» приносит смерть и радуется ей, потому что сам он – не из этой жизни.

Мы убедились, что все средства образной выразительности языка у Э.По, как и вообще все формальные компоненты, подчинены принципу «однозвучности» («монотонности») и созданию наибольшего смыслового и эмоционального эффекта за счет звукоподражания и особого ритмико-мелодического рисунка. Развязка подготавливается путем постепенного изменения значения образного ряда на противоположный, а слово «колокола» является не только рефреном, красной нитью проходящим через все стихотворение, но тем символом, который впитал в себя все этапы и философскую сущность человеческого бытия.

06.10.2012 г.