Интервью с Владиславом Кузнецовым

Владислав Кузнецов. Интервью, пожелавшее остаться монологом



Вместо предисловия
 
А еще на Пушкинской был лучший в городе музыкальный магазин «Нирвана». Площадь магазина была всего четыре квадратных метра. Но внутрь набивалось до ста пятидесяти меломанов за раз, и каждый находил для себя что-нибудь интересное.
Как-то в «Нирвану» зашла девушка-японка. На неплохом русском она спросила, есть ли у них последний альбом Петра Мамонова?
Японка на Пушкинской – это было необычно. Девушку угостили пивом. Мимо шел художник Олег Котельников. После пива появились и другие напитки.
– Что вы делаете в Петербурге?
– Учусь.
– Ух ты! Что изучаете?
– Я филолог. Изучаю творчество Петра Мамонова.
– Творчество? Петра? Мамонова? Сейчас мы ему позвоним… Алё, Петя? Слушай, а ты чего, занялся творчеством, что ли?
 
Илья Стогоff «Рейволюция. Роман в стиле техно»
 
 

 
Глава 1. Детство
 
  Родился я там, где живу и теперь. В Ленинграде.
Большинство полагает, что в прошлом жить нельзя. Можно.
О  своих родителях я никогда не думал, как о семье.
  Папка был 8-м ребёнком в крестьянской семье. Ранние годы провёл на германской земле. Был голубоглазым блондином.
Оставшуюся часть жизни посвятил рождению детей и нескольким пагубным зависимостям, главной из которых был алкоголь.
Он имел золотые руки,  каллиграфический почерк, мог в несколько штрихов рисовать зверей, бесконечно врать сказками.... Потом он начал их записывать, но запил.
  О происхождении моей мамы мне ничего не известно.
Как и ей самой. В трёхлетнем возрасте она отстала от семьи в среднеазиатском госпитале. Выжила, но родни своей больше не видела.
Носила чужое имя.
Пожила в приёмной семье. Когда они выставили её из дома, отправилась в самостоятельную взрослую 13-летнюю жизнь.
Зато у неё появилась мечта. Приобрести собственное жильё.
Этой мечте и детям мама посвятила всю свою жизнь несуразного ангела.
  Пока папка служил в Советской Армии и женихался в Выборге, мы ютились по служебным коммуналкам и ходили по халтурам.
Одной из маминых халтур было мытьё полов в книжном магазине.
Так в мою жизнь вошли книги. Первыми были две: «Уральские сказы» Бажова и детское издание «1001-й ночи».
  После того, как я чуть не утопился в Невке, напротив мебельной фабрики, мама стала бояться водить меня с собой. Она оставляла меня с книжками в запертой комнате, а возвратившись, находила на том же месте.
А читать я умел от рождения.
  Как только папка вернётся из армии, от книжек он меня избавит.
Зато он дарил мне странные игрушки. Революционный маузер, который я не мог поднять двумя руками, потому что он был чугунной отливкой.
Разные. Последним была бляха из трёх звеньев, соединённых кольцами.
Вся из острых углов. С тяжёлыми напайками в виде львов, стоящих на задних лапах. Бляшка была смастрячена на зоне.
– На крайний случай – объяснил папка. – Только против ножа.
  К тому времени с Посадской мы переберёмся на Звёздную.
Там родится сестра Лена, которой мне случится быть папкой.
А заодно разносить с мамой почту по 32 копейки за сотню. Скоблить и заклеивать окна в детском саду. Так я избавился от гимназии с ленфильмовскими детьми, куда был принят 6-ти лет, и перебрался  в районную школу. Мне сильно повезло: в школе был культ баскетбола, в ЖЕКе  – футбольная дворовая команда и двор, конечно.
Так моим главным жизненным органом стал мяч.
    Литературу и язык преподавала чудная дама из тамошнего времени – Нина Петровна Гусева. Это был первый из любящих меня учителей.
Очевидно – за недетский взгляд и бездонную память к тому, что мне нравилось. Однажды, однако, она имела неосторожность двигаться нулевым уроком вдоль футбольного поля...
После этого она забрала меня с какого-то урока и долго выясняла, как я там оказался и как могу произносить такие слова вслух. Что я о себе по этому поводу думаю. Вывод был убийственный.
– Тебе нельзя – сказала она.
Т.е. остальным было можно пинать мяч и материться.
Конечно, я Нину Петровну по жизни подвёл.
  Другая бабушка (совсем старенькая) жила в коммуналке папкиного брата
у Большой Пушкарской. Когда мы там бывали, она выходила на меня посмотреть. И говорила маме –
Галя, Ваш мальчик будет большим учёным... Профессором.
Пока я не оказался в рабочем коллективе, мама была уверена, что как-то так оно и будет. Само собой. Потом она только боялась, что я сопьюсь.
Но это ещё не скоро.
    Лет до трёх я был кудрявее Пушкина. Иначе, как девочкой, меня никто не называл. Прохожие угощали, чем могли. Вторые режиссёры просили у мамы в какие-то фильмы. Мама побоялась, что ослепну, и не давала. Напрасно. Я всё равно ослеп (только на левый глаз). В кровавых детсадовских разборках.
 
    Совсем не трудное. За детство набралось много необязательных комплексов. Я не смог стать профессиональным футболистом – нужно было  отправляться в спортинтернат. А сестру с собой было не взять.
Зато улица упиралась в лес.
В возрасте постарше я не уехал в Москву в Литературный.
Маму я жалел, как мог.  Зато я провёл 14-ть лет в оборонке с чудными людьми.
Собственно, это все обыкновенно. Во многом счастливо.
 
 

Глава 2. Шекспир
 
    До 2009-го года я за компьютером не сидел. Упорствовал в заблуждениях.
На Поэзия.ру я зашёл, как перлодел и псевдопереводчик.
При этом выяснилось, что регистрироваться нужно переводами, которых нет. Три перевода для первичной регистрации. 10-ть – для окончательной.
Я мог зайти с Гейма. Или Рембо с Верленом. Этих ребят я неплохо знал.
Зашёл с Шекспира. Я не хотел начинать с разборок с нашими искушенными Авторами рубрики. Что априори исключало перепаханное поле шекспировских угодий. 2001-й перевод – пустяшное занятие.
Кое о чём я предварительно договорился с Никитой Николаевичем Винокуровым. Замечательным Редактором и прекрасным Человеком.
Большим профессионалом. А именно:
чем мне интересен перевод,
что в переводе позволительно,
за какой невидимой чертой он заканчивается.
Т.е. определился – по детскому варианту.
И начал с 66-го сонета. Так оно проще: либо справляешься, либо заканчиваешь.
    Некоторое время тому назад по сонетам Шекспира был поставлен выпускной спектакль на Моховой. Внучкой Кадочникова.
Спектакль я не видел. По мне, использовать прочтение Маршака, как драматический материал – неправомерно. По отношению к Шекспиру.
Материал, в котором от Шекспира – половина, дай-то бог.
Но идея хорошая. Очевидно, что Шекспир использовал сонет как предельно лаконичную форму драматургии. Это три года его жизни.
Это две линии Любви. Предательства. Поэтического бессмертия.
Монологи. Выстроенные мизансцены... И т.д. и т.п.
При некотором прочтении, это можно ориентировать на сценическое действие.
Мне более интересно анимационное решение. Оно и проще.
Можно разгрузить текст по образу и сосредоточиться на мысли.
Образ дорисовывается.
66-й я записал на одних обобщениях. Налажал слегка ритмически.
Но принципиально справился.
Потому что прилично переведённый сонет даёт некоторую надежду на перевод следующего.
  Потом вмешалась сама Жизнь.
И Смерть.
Выяснилось, что далее неопределённое Время мы будем существовать по смертельному диагнозу жены. Я выделил заглавными буквами то, что является шекспировскими образами. Или персонажами. Или сквозными темами.
Для меня в этом сонетном цикле была спасительная прострация.
Некое измерение, куда можно было прятаться, прикрываясь фиговым листиком и отмахиваясь карандашиком.
Более того, перевод давал надежду на то, что Смерть подождёт некоторое Время. Хотя бы на эти 3-и шекспировских года. Я не торопился.
И не переводил сонеты в авторском порядке.  Это был некий концепт – когда, при переводе очередного сонета, держишь умозрительно весь предыдущий материал. Ищешь некие точки соприкосновений.
Подбираешь соединительный крепёж. Примитивное зодчество.
Я не перечитываю. Если не считать текстов, переписанных совсем не серьёзно. Написанных в те недели, когда я качался рядом с умирающей на волнах опийной прострации. И формально дописанных через некоторое время после нашей кончины...
  Я – для себя, конечно – задачу выполнил. Далее можно решать визуальные, режиссёрские, актёрские и прочие задачи... Всякое воплощение требует созвучия, сочувствия и соучастия. Но это уже не мои проблемы.
Я по нынешним временам мало во что верю.
А печать книжонки на свои я не собираюсь.
Тем более дёргать кого-то за рукава и предлагать себя – затейника.
Тем более я не собирался  соревноваться с маршаками-пастернаками и прочими раскрученными системно и конъюнктурно Поэтами.
Я достаточно в Теме, чтобы говорить об этом честно.
Гармонический перевод я великим переводом не считаю.
Я его примерил в некоторых сонетах. Не сложно.
Сложен перевод не текста, а Великого Автора.
  Три года перед отвратным ликом Смерти мы не продержались.
Я сделал – что смог. Врачи уверяли, что больше. Они лукавцы.
После этого трудно выбираться из прострации. Ещё и потому, что Истории Любви и Предательства Смертью не заканчиваются.
  Но я старался что-нибудь делать и после.
 

 
Глава 3. «Искусство потерь»
 
  Перевод – занятие лукавое. Которое некоторых переводчиков приобщает к лукавству.
Некоторых обучает компромиссу.
В крайнем случае – борьбе с ветряными мельницами.
В самом определении – поэтический перевод – заложено неразрешимое противоречие, которое первопереводчики пытались разрешить безуспешно.
Точность и Художественность. Это хорошее определение химеры.
Точен хороший подстрочник, который никогда не бывает верным ( я позволю себе не перечислять авторов великих цитат – мы их и без того помним и ценим, и любим). Рифмованный подстрочник никогда не будет хорошим стихотворением. Поэзия – это поиск новизны. Поэт – индивидуальности стиля.
Точность и Художественность взяли переводчика за уши. Да и потащили в разные стороны.
Есть замечательные примеры того, как переводили значительные и великие Поэты.
Те, которые были не рабами, но соперниками Автору.
Самый очевидный, пожалуй – Горные вершины спят во тьме ночной...
Посмертная записка, ставшая из уст мальчика Лермонтова бессмертной путеводной гармонией.
А буквально – высь на пиках горных мертва – в кронах чёрных вся листва – почти неподвижна – птицы лесные отпели – не приди к цели – скоропостижно. Гаснущий в очах свет мирского бытия.
Форму, звукопись, образный ряд... Сопоставлять вообще нечего.
Языком примитивной систематики – в хорошем переводе от авторского текста остаётся менее 70% мысли, чувства и таланта. В отличном менее 50%. Уж так я насчитал.
  Чем заполняются образовавшиеся пустоты... Идеей прочтения, привнесёнными образами и прочей отсебятиной. Я стал ориентироваться на 70%, когда понял: 1. точная рифма способна самостоятельно править смыслами; 2. единственным точно подобранным словом можно изменить смысл всего произведения до альтернативной противоположности.
Формальная %-овка при этом соблюдается. Поскольку ты овладел – чем...(см. выше)
  «Искусство потерь» – рыночно-мастеровой подход к поэтическому переводу. 
Потеря может быть чем угодно – и привычкой, и характером, и судьбой. Может быть шекспировской игрой в кражу и возмещение. Вот только к Искусству она относится каким боком...
Понятно, что речь идёт о сохранности авторской мысли и авторского образа.
Но это определение вовсе не берёт в расчёт могучего Переводчика.
Способного самостоятельно ставить перед собой задачу конкретного поэтического перевода.
От собственного мотива на собственное усмотрение  решая её по мере творческих сил, способностей погружения в материал и пространственно-временного совмещения...
  Возьмите перевод любого мастеровитого переводчика – любого Великого Автора.
Только перевод. Вы поймёте по нему?... – 1. с какого языка переведено 2. гендерную принадлежность(если в тексте нет прямых признаков) 3. примерное время написания 4. стилистическую индивидуальность Автора 5. личностные характеристики Aвтора, определяющие его стиль.  и т.д. и т.п.
Ничего подобного – мастера ровно переводили английских эстетов и французских бунтарей, лесбийствующих феминисток и кошмарящих урбанистов... Пьющих и уносящихся в опийном улёте. Разлагающихся от сифилиса и воспаряющих в любви.
Нормальные (особенно советские переводчики времён Великого Редактора) имели совсем другие задачи. При этом многомиллионными тиражами были канонизированы сомнительные переводы, которые в рыночных обстоятельствах сегодняшних реалий продолжают счастливую многолетнюю жизнь раскрученных брендов.
  Я много раз отвечал по теме состязания с мастерами перевода. Состязания, которого не существует.
Ибо в состязании обязательны общие правила. Нет их – и говорить не о чем.
Да мало ли в Переводе несуществующего...
Не существует единственно верного  перевода. Не существует окончательного.
Не существует профессионального.
Кто вообще имеет право сказать – вот этот плох. Этот хорош.
Кто решил, что тот перевод вечен? Что он хорош? Что он вообще – ПЕРЕВОД?...
Слово Мастера!!!....... Кто решил что он Мастер?...
Мастер тот – у кого Ученик превзошёл Учителя.
Вот теперь укажите мне на Мастеров Поэтического Перевода. Укажите всем!
Напишите Правила и Учебники!  (Это я загнул...)
  Некоторое время в нашей замечательной рубрике переводов я пытался (самодеятельно и косноязычно, показательно и примерно) договориться до некоторого объективного определения творческого занятия, именуемого Поэтическим Переводом.
И всегда имел поддержку. И в заблуждениях тоже. Это главное во всяком сомнительном занятии.
Поддержку замечательных Редакторов – ушедших и здравствующих. Талантливых переводчиков.
Неравнодушных читателей и cамобытных авторов.
Поэтому мы смогли договориться до того, что к Поэтическому  Переводу более подходит определение ИСКУССТВА ИСКАЖЕНИЙ.
Что ровным счётом ничего не значит.
Потому что каждым новым переводом всё нужно заново доказывать.
 
 

Глава 4. Детская Комната
 
  Заглавие, понятно, придумано не мной. Оно такое же, как и весь этот мир.
Тебя ещё нет. А он уже есть. Вот и разбирайся, если сможешь.
Я уже говорил о том, что мне просто повезло.
Я сразу читал замечательные детские книжки.
Поэтому многие, прочитанные после, вызывали у меня смешанные чувства недоумения-разочарования.
Вызывали скуку. 
  Начнём сначала. Проверимся Гением.
Сказки Пушкина (включая «Горбунка» сомнительного Авторства) написаны ровно так же, как и все его взрослые произведения. Исключительна только доброта сюжетов – то редчайшее поэтическое искусство, которым и определяются вершины Детской Поэзии. 
Как для взрослых, только лучше... Вот в этом и суть.
Потому «Руслан и Людмила» – совсем и не сказка. Только Поэма.
Остальное обычно для Гения. Безупречное единение формы, стиля, звукописи и пр.
  Сказок не счесть. И европейских и прочих народов. Были совершенные удачи трансформаций.
Какой замечательно сказкой стала «Золушка». «Бременские музыканты» и т.д.
Сюжет обязательно переписывался под Пушкинскую Детскую  Сказку.
Но это отдельные примеры. У каждой сказки своя судьба. Мы же говорим об Авторах.
И о судьбе самой Детской Литературы.  Последними Авторами, способными написать, издать и предложить анимационное (кинематографическое) прочтение сказки, были литераторы эпохи «лучшее детям». Классно это делать умели единицы.
Мог Красный Граф*, но он не рифмовал. Он геройствовать не собирался – ему и так было хорошо.
Он немножко служил и много богемствовал.
Мог Маршак. Но он предпочитал прикрываться переводами. И понемножку подсовывать в них отсебятину. Конечно, могли и другие.
Шварц безусловно мог. Но эти ребята просто использовали сказочные сюжеты как щит от режима.
В итоге-то геройствовал (герой всегда одинок) только дедушка Корней Иваныч.
Но геройствовал через раз. То напишет гениальную «Цокотуху». То напишет страшного «Мойдодыра».
А если совсем вспылит – то и «Тараканище» напишет.
Но это были самые талантливые и не самые искренние детские литераторы.
    Была же совсем другая пишущая компания. Компания воспитателей.
Циничные соколы, обслуживающие имперский заказ. Ориентированные на самую беззащитную аудиторию.
Обласканные и вознесенные властью.
Их книжки до сих пор исправно тиражируются потомками. На них ориентируются рыночники.
И многолетние проблемы детского воспитания ровно также тиражируются из поколения в поколение.
И дети, выросшие на этих книгах, сами не способны ни к доброму чувству, ни к доброму слову, ни (главное ) к доброму сюжету. И примеров этому – тьма.
  Это вовсе не значит, что не было замечательных детских стихов.
Прекрасной детской анимации. Детской песни.  Конечно, были.
Не было Советской Детской Литературы.  Авторы всегда были приспособленцами, существовавшими в отдельных текстах. В безопасных нишах. Или, по Довлатову – в щелях между совестью и подлостью.
Что мы имеем теперь. Генетическую неспособность к написанию доброго стихотворения.
Бесконечное перетирание советского наследия (по образу и подобию) в сегодняшнем детском цеху.
И самое главное – абсолютное вырождение Оригинального Детского Поэтического Творчества.
Его никто не ищет. Никто не холит. Не лелеет.  Оно никому не нужно.
Ни чиновничьему государству. Ни духовенству. Ни предпринимателю. Ни воспитателю.
Что остаётся. Из уст в уста – против цифровых многомиллиардных технологий.
Любовь – как заговор против остального мира.
Гармония – как основной закон бытия. И бесконечное Терпение. И вечная Надежда.
  Но и довольно о грустном...
 

 
Глава 5. Ни о чём. (Заключительная)
 
  Представим, что жизнь в последние мгновения проносится писаниной...
Если бы можно было изредка метнуться в прошлое – я бы правил.
Всю свою жизнь – из иллюзий и ошибок. Я выбрал бы себе красивую творческую жизнь. Какое-нибудь из важнейших искусств – наверное, искусство страсти посредством совершенной сферы, именуемой богом.
Потом гонял бы по полю пацанов. И только в старости что-нибудь срифмовал или зафиксировал кистью на холсте. Как Черчиль или Кёртис.
Или Лев Прыгунов... Этого не будет. Я не умею что-нибудь менять в жизни. Не строю планов. Оно уже и не нужно.
  Что для меня Поэзия. То же, что и Гармония. То к чему тянешься, и никогда не достигнешь. То, что увлекательно процессом и отвратно результатом.
Пограничное болезненное состояние, означающее органический процесс самоизлечения. Защитная реакция... Лучше быть музыкантом.
  Что для меня Питер... Живой организм. Если б я не был его частицей, меня бы давно не было – это я знаю точно. Если я есть – значит, он ещё жив.
Вряд ли я о нём напишу хоть что- нибудь.
Это – как стать трансплантатом. И существовать автономно.
  Что для меня Поэзия.ру... Близко к библейскому образу спасения.
Маленький ковчег, на который никогда не вернётся птичка с зелёной веточкой. Но почему-то верится в значительность собрания и стойкость обитателей.
Конечно, Люди. Я бы не коллекционировал людей – ни при каких.
Зачем – я и так ничего не забываю, потому что глупо устроен.
Если бы здесь не было проникновенного сочувствия одаренности, меня бы здесь не было. Уж это я понимаю.
  Читатели... Это боль и мука. Я ещё смог принудительно вовлечь в чтение дочь. В те давние времена не было сетевых игрушек.
Но они явились и быстро расставили всё по местам.
И всё перешло в тотальный контроль и абсолютную зависимость. Ту, в которой реальная жизнь растворилась в цифровом мутном потоке.
Я уже понял – внучка читать не будет. Но возможно что-то придёт через гармонию. Если Музыка станет для неё опорой и спасением.
Когда я вижу, что Читатель ещё подаёт слабые признаки жизни (по почте или в живом общении) – доходит до слёз... Я теперь плаксивый.
  Давайте закончим хорошей цитатой из Георгия Гурджиева:
 
...Человеку дан весь необходимый аппарат для того, чтобы он мог делать все. И каждый может сделать все то. что могут сделать другие. Если может один, могут и все. Гений, талант - все это чепуха. Секрет прост - делать вещи, как человек. Тот. кто может думать и делать вещи, как человек,- может сделать любую вещь не хуже, чем другой человек, который делает ее всю свою жизнь, но не по-человечески. То, чему один выучился в десять лет, другой узнает в два-три года и затем делает это лучше, чем тот, кто истратил на работу всю свою жизнь.
 
  И из Е. Евтушенко: «Понял я, что тайно был причастен к стольким людям сразу всех времён»...
 
Концепт – штука совсем простая.
 
Спасибо.
 
__________________________________________________
* А. Н. Толстой (Прим. Л.Б.)
 
 


 
Райнер Мария Рильке. Ночная езда. (Санкт-Петербург)
 
В это время чистой гладкой рыси
вороных орловских жеребцов,
в это время звёзд фонарной выси
по фронтонам дремлющих дворцов,
в этот час, безмолвный и хмельной, -
не ездой - пробегом и пролётом,
вкруг громад дворцовых поворотом
по-над вспученной Невой,

нас влекло по полночи не спящей,
по земной небесной пелене,
в час, когда толпящийся бурлящий
беспризорно воспарил вовне
Летний Сад... Ряды ваяний в грёзах,
позади фигур в "Метаморфозах",
расплывались в обморочных позах...

Вот тогда пропал вполне
город. Ясно стало оттого -
никогда и не было его;
что в бреду он умоляет лишь
о покое тех, кому открыт:
чуть морфею - помысла иного
нет в тисках недуга векового;
нет в его вибрациях: Гранит...
Мозг колеблет пустоту и тишь
обморочных чувств незримых плит.



 "She is Harmful" Кохан Марии
 
О.К.
 
Она из нежных кукушат,
она из снежных лягушат,
в ней мысли льдинками шуршат,
но их не видно.
 
Ей по душе колючий наст,
ей тяжек нежностей балласт,
она обидит и предаст,
и ей не стыдно.
 
Она упала из гнезда,
она - туда, она - сюда,
она - сама себе звезда,
толпа и свита.
 
Она вселенна и пуста,
она надменна и проста,
она нетленна и чиста,
и деловита.
 
Она поганкою бледна,
она в компании одна,
она для счастья рождена,
но ей не светит.
 
Она, как ржавчина, рыжа,
она - колючка от ежа,
она зарежет без ножа
и не заметит.
 
Ей свет - не свет, ей тьма - не тьма,
Ей всё - себе, она - сама,
Не для души, не от ума
Её победа.
 
Ей всё заведомо дано,
Ей все должны, ей всё равно,
ей всё всегда разрешено ......
Она - Зловреда.
 
 

Георг Гейм. Последнее бденье
 
Как мглисты виски твои стали.
Как тяжесть в руках тиха.
Теперь, от меня подале,
Ты стала ко мне глуха.

Во мраке дрожащем свечно
Ты траурна и стара;
И губы в страданье навечно
Жестоко свела хандра.

Возможно, наутро в силе
В эфир, что безмолвно тих,
Добавятся запах гнили
И шелест венков сухих.

Но только пустеть осталось
Ночами, за годом год, -
Где ты головой склонялась,
Где тихо дышал твой рот.
 
 

Эдна Сент-Винсент Миллей. Сонет 15
 
Есть пауза, чтоб подвести итог,
Пока есть тяга в этой сигарете,
Покуда клин сгорает в белом свете,
И пепел тихо падает у ног;
Покуда тень ломает жёсткий рок
В настенный свинг - причудливо, как дети -
Я позволяю памяти в секрете
Собрать из грёз твой образ в этот срок...
Прощай... прощай!... и ты - во власти снов;
И я твой лик могу забыть покорной:
Черты и цвет, невысказанность слов,
Невыказанность радости притворной;
Но солнце в этот день поверх холмов
Прорезалось на миг из тучи чёрной.

 
 
30-е ноября
 
Всё стало вдруг - и будничней, и проще;
Забылось всё - и зной, и листопад.
Дерев пустых в садах святые мощи
Сквозь лес оград чернеют невпопад.

В прудах вода бездонна и бездвижна,
Как в душах мга; от всякой суеты
Отходит жизнь - так скушно, так некнижно,
Как утки вплавь уходят под мосты.

Но даже там, где всё благополучно -
В любом уютном тихом уголке,
Промозглый ветер колется беззвучно,
И ранний снег слезится по щеке;

И только взгляд, блуждающий по хвое,
Наивно верит в радость впереди,
Как будто есть спасение живое
Всему, что вечно зелено в груди...