Интервью с Владимиром Мялиным

«Под сенью юсуповских лип». Буриме с Владимиром Мялиным



Мялин Владимир Евгеньевич, родился (и живёт) в Москве в 1961 г. Член СП России. Участник антологии современной русской поэзии «Созвучье слов живых». Публиковался в журналах «Московский «Парнас», «Арион», Волга-21 век, «Волга», «Интерпоэзия», «День и Ночь», «Эмигрантская лира», «Русский писатель» и др. Автор книг стихов «Из ближнего рая» (2010), «Вином и хлебом» (2014), «Театр Золотая Тыква» (2017). Диплом и юбилейная медаль «М.Ю. Лермонтов 1814 – 1841». Наградной знак «Союз писателей России», диплом «2014. За верное служение отечественной литературе». Медаль «60 лет Московской городской организации Союза писателей России: 1954-2014». Награждён медалью И.А. Бунина. Некоторые стихотворения переведены на сербский язык.

 
 
    – Вы потомственный московский интеллигент, у Вас было две бабушки, один дед и дядя ...
 
    – Не совсем потомственный… Бабушка моя по отцу не знала грамоту, не читала, не писала. Отец был, как говорили, «самородок». Он прекрасно рисовал, писал стихи, он был поэт. Закончил институт культуры, учился у Вероники Дударовой. По материнской линии примерно то же, только без художественных наклонностей.
Так что я «потомственный» только во втором поколении.
Дядя был великолепный гитарист, но ленив русской ленью.
  Вообще, это была густая среда. Искусство висело в воздухе. Отец работал в ЦДКЖ, поэтому мою ручонку пожимал седой Покрасс, похожий на толстого клоуна или повара без колпака; в гости к нам приходили друзья отца: Павел (Паша) Ермишев, тоже композитор; Вячеслав «Слава» Матвеенко, конферансье Москонцерта, он играл на расчёске, пел «король с войны возвращался домой» и копировал Эраста Гарина.
Первый казался мне великаном, хотя имел небольшой рост. Второй был отчимом девочки, в которую я был влюблён первой любовью. Они с мамой (подругой моей матери) жили в Архангельском, где под сенью юсуповских лип прошла едва ли не лучшая часть моего детства.
Приходило много разного люда: парикмахерши – бабушкины сотрудницы, её сёстры, простая, полутёмная родня, крёстная дяди с мужем, похожем на артиста Милляра, любящим выпить. Собственно, выпить любили все… И все пели застольные песни.
 
 
 
    – Ваш любимый сказочник Г.Х. Андерсен ...
 
    – С детства. Отец мне читал, диафильмы показывали.
Андерсен – само имя, само даже сочетание звуков рождает во мне порой какой-то детский трепет, словно перед открытием, будто я снова ребёнок, забравшийся под тёплое зимнее одеяло.
  Да, мне близок именно Андерсен. В нём доброта; своими сказками, своей поэзией он празднует победу добра и света. Он всегда любит и всегда одаривает любовью. Даже если герои его жестоки, то это куражатся в них мрачные силы зла – тролли. Существа недобрые, но необходимые в сказке, в поэзии сказки.
 
 
 
    – Вы учились в школе № 388 в классе «Б» ...
 
    – Потом – в «В», но это не существенно. Буквы ни о чём не расскажут, а тема эта не для одного листа, но попробую вкратце…
  То время было счастливое. Учились мы на последнем этаже школы, обособленно от всех, в одном классе, за одной и той же партой. Учительница одна вела все предметы. Выходили мы в один и тот же коридор, находясь в одной обжитой и насыщенной впечатлениями среде. В окна плескали тополя и солнечные лучи, зимним вечером за стёклами было сине и таинственно, в классе натоплено и светло. Мы с моим товарищем выбрали себе (и ещё одному товарищу, без его ведома) дам сердца. Потом, действительно, воспылали полудетскою любовью к одной из них – к девочке, имя которой я начертал прилежными буквами третьеклассника на своём щите – и на чёрной крашеной поверхности парты. Ну, что ещё о школе?..
  Потом была коридорная система, разные классы, разные учителя, разные ученики-товарищи, тройки, двойки, сумятица… сбой. Собственно, моя счастливая школа закончилась с потерей единого школьного дома, седой учительницы Веры Макаровны, при объяснении материала мило и не зло смягчающей звук «ж».
 
 
 
    – У Вас особая любовь к старым московским голубятням ...
 
    – Просто во дворах тогда были голубятни. Это один из знаков того времени, когда я был ребёнком.
  Помню серебряную россыпь, словно дробь, в небе, мерцающую на солнце и плавно двигающуюся по кругу глубоко-глубоко, далеко-далеко в бледной от солнца лазури… Помню сухонького мужика у голубятни, в потёртом пиджаке, с большими, как комья земли, руками, с каким-то особенным, присущим фронтовикам, острым взглядом.
Отец мне говорил, что он прошёл концлагерь, этот хозяин старой доброй московской голубятни, которая теперь фирменный знак времени, символ оттепели, свободы духа.
  Потом это ушло потихоньку; Птичий рынок исчез, голубятни развалились, ветераны-голубятники ушли – и вообще мир изменился, и вряд ли для меня в лучшую сторону.
 
 
 
    – Служили в СА, работали на заводе, учились в МОПИ на факультете русского языка и литературы ...
 
    – Служил в Ельце полгода, полтора – на хлебосольной, произносящей гортанно «г», милой Украине.
  Работал в лесопильном цеху немного. Учился в МОПИ, ушёл оттуда, заскучав как-то… В институте учиться было скучно с той точки зрения, что ничего не преподавалось на заочном, но всё требовалось к сроку. Книг надо было прочесть за сессию неимоверное количество. Приходилось пользоваться хрестоматией, а это скучно. Ну и вообще, заочное обучение — это не учёба, не работа, ни туда, ни сюда. А тут ещё студенческий роман, окончившийся размолвкой: как это почти всегда бывает, родительским несогласием и т.д. и т.п.
  Почему работал на заводе? Во-первых, хотел поступить на рабфак. Во-вторых, я был уже женат, появилась дочь, надо было зарабатывать, чтобы прожить.
    Тогда я не думал о своём «интеллигентном» образе. Надо было выживать.
 
 
 
    – По специальности никогда не работали, зато работали в ВГТРК ...
 
    – Лучше сказать – при ВГТРК, поскольку к информационной среде и основным её функциям имею самое малое отношение.
Учителем, действительно, никогда не работал, не имея на то таланта.
  Официальная работа с поэзией никак не совмещается. Разве, начальник поставит «лайк» моему стихотворению в «фейсбук». Но я почти не выкладываю туда стихи.
Короче говоря, работа моя – всё тот же кусок хлеба, и говорить о ней мне не очень-то интересно… Как-нибудь на пенсии…
 
 
 
    – Своим учителем в поэзии Вы называете Владимира Николаевича Попова* ...
 
    – Я познакомился с ним и его творчеством только году в 11-ом… Он как-то позвонил по телефону и спросил, как мне нравится у него то-то и то-то, как я отношусь к тому-то и тому-то. «Да что Вы, Владимир Николаевич, – ответил я удивлённо, – как мне может что-то Ваше не нравиться? Я у Вас учусь!»
С тех пор мы перезванивались и изредка встречались на маленьких поэтических вечерах.
Однажды он снова позвонил мне: «Я прочитал твоё сегодняшнее про уточку… Я тебе больше не учитель».
 
Вот это:
 
Как на глади возле утки
Ходит селезень, влюблён.
И в фарфоровые дудки
По порядку дует он.

Перва дудочка – сурдина,
И квакушечка – втора.
Третья дудка с серединой
Из литого серебра.

Моет уточка головку:
Прячет в рябь, а то ли в гладь...
Сказка кончилась: не ловко
Мне сначала начинать.
 
Последний звонок его был зимой, незадолго до ухода…
Он очень похвалил моё «На сокольничьей лужайке» и сказал, чтобы я не переставал удивляться и не задирал носа.
Если бы я знал тогда, что это слова его завещания!
 
 
 
    – Ваши любимые поэты: Пушкин, Блок, Шекспир, Гейне ...
 
    – И многие другие, даже такие, которых сейчас немногие знают.
  Огромное влияние на меня оказал Николай Ушаков, когда я лежал в военном госпитале в Киеве. Там, в книжной лавке я случайно купил его маленькую посмертную книжечку-брошюру «В пути». И навсегда влюбился в эти тихие, проникновенные строки. Это был второй после Блока мой заочный наставник.
Нравятся стихи Тряпкина, Соколова, Заболоцкого…
А люблю Пушкина.
 
 
 
      – Любимые художники: Шагал и Брейгель ...
 
    – Нет, не Шагал, не Брейгель, хотя люблю некоторые их картины… Любимые художники? Рембрандт, Микеланджело, голландцы-бытовики…
  В живописи и скульптуре Буонарроти люблю экспрессию, люблю самоотречение художника, творческую бурю внутреннюю, люблю нежность, переданную камню, люблю красоту, люблю прекрасное.
  У Рембрандта – буйство мазков, глубину чувств, палитру оттенков, роскошество форм, историчность образов.
  Голландцы мне приятны своей обыденностью, покоем, умиротворённостью, бытом каким-то почти райским. Даже их крестьянские пирушки и драки не выглядят варварски, даже здесь луч света под слоем олифы.
  Не знаю, как я пишу стихотворение по картине… Сажусь и пишу, подмечая детали… Как-то оно само собой выходит, словно давно ждало моего словесного вторжения в картину великого мастера. Знаю только, что изображённое на полотне должно пройти через меня: я должен признать в изображённом художником своё, то, что когда-то затронуло мои сердечные струны.
 
 
 
    – Вам особенно интересно средневековье и новое время в историческом аспекте Италии и России ...
 
    – Мне всё интересно, что меня трогает. Италия ко мне «пришла» с подаренными мне отцом марками по искусству. На них были изображены картины Билибина, Васнецова, да Винчи, скульптура Микеланджело… Стихи приходят из времени познавания мира, времени чистой, незамутнённой фантазии. Средневековье – это для меня «Скупой рыцарь», отчасти – «Доктор Фауст»… Мне ближе волнующее, распускающееся, как цветок, Возрождение.
 
 
 
    – Вас притягивает тема кукольного театра, «театрика на колёсах», «весёлого райка» ...
 
    – На Спартаковской улице до сих пор стоит тот театр кукол, где бывал ребёнком. Отсюда, наверное, и пошло. Об этом театре у меня много стихов написано.
  Как водили меня в театр, кто водил, я уже не помню, но зато осталась во мне та «понарошечная» атмосфера действа, которая заставила меня написать книгу «Театр Золотая Тыква», ту её часть, где пьески для кукол и марионеток.
Сейчас мне не хватает той наивности, того простосердечия, с которым люди ходили в театр, верили актёрам и их куклам из папье маше и тряпочки.
 
 
 
    – Вы пишете строго в традиции русского поэтического слова, часто используя «архаичные» краткие прилагательные ...
 
    – Пишу, как пишется; как хочу, как могу, как смею. Тут главное настрой, та волна, на которую встав, надо удержаться.
  Современные модные словечки, попавшие в литературу по милости элитарных профанов, меня отталкивают. Не переношу пластиковые поделки, вообще инородные тела в стихотворении. Представьте себе слово «целлофан» внутри лирического стихотворения… Или модную какую-нибудь или кощунственную аббревиатуру, например, «РПЦ».
 
 
 
    – Вас огорчает положение традиционной поэзии в современной литературной периодике, предпочитающей публиковать и продвигать авторов «важной чепухи» ...
 
    – Конечно, огорчает. С другой стороны – у нас, поэтов-надомников, как любит остро шутить один мой знакомый, человек дела, у нас есть интернет. Разве это хуже? Ну, сидят у Волгина в студии Вера Полозкова да Быков, да сам Волгин. Что они написали? Где их сказанное слово? В чьём сердце оно отозвалось?
  Всё это уйдёт, останутся стихи поэта.
 
 
 
    – Это Ваше первое интервью ...
 
    – Почему я согласился дать интервью? Не очень-то простой вопрос. Ну, во-первых, из уважения к читающей публике, во-вторых, к редакции Поэзия.ру… Признаться, мне легче написать небольшую поэму, чем заочно отвечать на вопросы, уже мало меня интересующие, поскольку на них я отвечал (и отвечаю) в своих стихах.
 
 
 
    – Владимир Кудрявцев**: «С Володей Мялиным мы дружим уже почти 40 лет. ... По духу (он) всегда был поэтом. По духу, а не только в душе. В душе мы все – поэты. До сих пор запомнил его подростком, тонко чувствующим Блока, которого я до сих пор не могу пропустить сквозь свою, видимо, грубоватую  кожу, не говоря уже об уме.
Когда я читаю Володю Мялина, вспоминаю Мандельштама: «...Мы – эллины***». Эллины – что бы там ни было. Во всяком случае, Володя – точно.»
 
    – Ну, эллины-не эллины… в конце концов, всех нас, пишущих стихи, задела эта удивительная культура.
  Была лет пятьдесят назад у меня книжка Куна «Легенды и мифы Древней Греции». Была Детская Энциклопедия, большой тяжёлый том – с вклеенной в него картой двух полушарий звёздного неба. «Цефей», «Андромеда», «Кассиопея», – всё названия и имена оттуда, из этой прекрасной, удалённой от нас, и всё удаляющейся в прошлое, легенды…
  Эллинизм, Древняя Греция. Что она теперь для меня?
Скажу словами «моего» Буонарроти: «Эллада светлая мне мрачно улыбнулась…». – Это уже не легенда, не детская мечта, это понимание того, что жизнь земная конечна, что движется она неустанно к своему завершению, что времени остаётся не так уж много. Это не пессимизм, это правда. В этом смысле все мы эллины.
 
 
 
    – Главными качествами, которыми должен обладать настоящий поэт, Вы считаете внутреннюю чистоту и свободу ...
 
    – Несомненно. Целомудрие сердечное и освобождение, прежде всего, от самого себя, со всеми страхами, гордостью, унынием и прочими призраками. Поэзия – жизнеутверждение; она всегда – о человеческой красоте и божественной гармонии.
И ещё: поэзия – это служение, как говорил Александр Блок. Это большая ответственность. И, вместе с тем, огромное наслаждение, порой граничащее со счастьем.
 
____________________________________
 
* Попов Владимир Николаевич род. в 1938 г. в г. Борисоглебске Воронежской обл., в 1939 г. семья переехала в пос. Томилино (Московская обл., Люберецкий р-н). После службы в СА работал в леспромхозе Архангельской обл., матросом в траловом флоте (порт приписки Архангельск), после возвращения в Томилино работал на различных заводах токарем и слесарем.
Стихи сочиняет с 20-летнего возраста, состоял членом различных ЛИТО, с 1978 г. посещал студию п/р Вадима Кожинова, который дал рекомендацию для вступления в СП СССР. Публиковался в периодических изданиях "Смена", "День поэзии", "Литературная газета", "Литературная Россия", из книг наиболее значимые "Луч солнца на бревенчатой стене" (1985), "В неоскорбляемом пространстве" (1995, совместный сборник-диалог с Михаилом Грозовским под ред. В. Кожинова), "Далёкие огни" (2016), "Озеро" (2018).
Для широких масс наиболее известен тем, что на его стихи Александр Дулов написал 4 песни, самая признанная - "На краешке лета".
Награждён медалью "Пушкин 220 лет".
Лауреат премии "Имперская культура" им. Э. Володина в номинации "поэзия" за сборник стихотворений "Архангельская тетрадь" (2019)

**Кудрявцев Владимир Товиевич (родился 13.03.61, г. Москва) – доктор психологических наук (1997), профессор (2001), заведующий кафедрой теории и истории психологии Института психологии им. Л.С.Выготского РГГУ, главный научный сотрудник Института психолого-педагогических проблем детства РАО, советник директора Федерального института развития образования, директор по научно-образовательной деятельности издательства «Линка-Пресс».

***Полностью: «Над нами варварское небо, и все-таки мы эллины.»
О. Э. Мандельштам, «Государство и ритм»
(Прим. Л.Б.)
 
 
 
 
Беседовала Л. Берёзкина, 2022
 
 
 
 
 
 
 
 
Моцарт

Конферансье-пухляш и дирижёр
В одном лице, во фраке, как кузнечик,
С нашейной бабочкой, танцуя ножкой,
Нам объявил программу и взмахнул
Своею тростью, задержавшись в позе.
Потом кивнул и палочка запела.
Ей вслед – вздохнули юные скрипачки
И потянули длинные смычки,
Охаживая деки, словно тростью
Ученика учитель в давнем веке.
Затем виола говорила низко
С большой девицей, в меру конопатой,
Между колен поставившей её,
Вколовши в пол блестящим тонким шпилем.
Потом… потом широкая Нева,
Как море ширилась – и дальний мост
На ней лежал раскрытою браслеткой…
А там, на дальнем берегу блистал
Адмиралтейства золотой клинок.

Взбивает пену белый «метеор»,
И мчит, задрав свой острый подбородок,
К заливу Финскому…
            На трёх китах
Стоит дворец на каменных уступах;
В лазури облаков стада клубятся;
Под ним широкой лестницы уступы
И люди золотые по бокам,
И женщины, и греческие боги.
И Моцарт тут; в камзоле, в парике,
Петра владенья он обходит скромно.
Фонтан спадёт – поклонится ему
И вновь взметнёт свой венчик серебристый.
Самсон оставит льва на миг в покое,
Терзать закончив, и поднимет руку –
Ладонь наружу. Голову Персей,
Держа её за кудри золотые,
На постамент положит аккуратно.
А юная Венера ахнет вдруг
И в золото туники завернётся.
А фавн, свирель смиренно отложив
Пред гением, приехавшим из Вены,
Тому покажет два-три зуба жёлтых,
Лукаво рот в улыбке растянув.
 
 
 
Из цикла «Итальянская баллада»
 
Часовня заревом задета.
Канал зацвёл и обмелел.
Здесь мрачноватый Тинторетто
Среди апостолов сидел.
Здесь нежно-пламенный Вечелльо
Как бы смычком виолончели
Писал, как музыку, холсты…
Здесь побывал разок и ты,
Прямой «создатель Ватикана».
Да что! на стульях «Флориана»
Здесь Бродский сиживал порой,
Борясь с похмельною хандрой,
Кивая носом несоветским
На фоне лунного окна.
Здесь Гёте кофе пил турецкий,
Из басурманского зерна.
А там, на пристани, уныло
Заря вечерняя чадила
Прогорклым маслом фонарей.
И там, одна между людей,
Печально тень его бродила.

А как же пушкинский гребец
И пресловутые гондолы?
Весла вздыханье, наконец,
И звуки песни невесёлой?..
Ах, это всё с недавних дней
Претит Венеции моей.
 
 
 
    * * *

На сокольничьей лужайке,
Как-то очень уж давно,
Пили с бабкою Ляляйкой
Мы зелёное вино.

И чернёное мы пили –
Вермут горький, мёд-щербет;
И в Сокольники ходили...
А теперь Ляляйки нет.

Без Ляляйки тёмной плохо;
Дремлет чудь, мордва не пьёт...
Бессердечная эпоха
Равнодушно настаёт.
 
 
 
        * * *
 
Встретил бы я тебя, возвращаясь с работы,
На тротуаре, покрытом утоптанным снегом, –
В коричневой шубке, с чуть постаревшим лицом,
Девочка, которая мне никогда не нравилась.
Ни тогда, когда шла по школьному коридору,
Поправляя прилежной рукою
Чёрную окладистую бретельку фартука.
Ни тогда, когда стояла
У зеленеющего тополями окна,
Держа перед собой учебник,
Бережно обёрнутый канцелярской бумагой.
Ни тогда, когда честно защищала меня
От гнева раздражённых учителей…
Встретил бы я тебя на снежной дорожке,
В коричневой меховой шубке,
С постаревшими прекрасными чертами –
И заплакал.
Я пригласил бы тебя куда-нибудь
Выпить со мной… Ведь отличницы
И примерные девочки
Теперь, случается, выпивают.
А потом я бы поцеловал
Твои вздрогнувшие, вдруг, пальцы.
 
 
 
На портрет Петра 1 работы Луи Каравака
 
Словно с греческой иконы,
Будто даль ему видна,
Смотрит грустно удручённый
Император с полотна.

Густо мантия волнится,
Лента синяя блестит.
Европейская столица
За спиной монарха спит.

Стихли казни и победы;
Русло скованно Невы.
В париках прожжённых шведы
Не поднимут головы.
 
И стрельцы в прохладу гроба
С душной плахи не сойдут.
И царевича холопы
Под топор не поведут…

...............................

«Сын, Алёша, дай утешу,
Дай в дорогу обниму!..»
И встаёт отряд, потешен,
Царь даёт приказ ему.

И бегут солдаты в драку
Взять редут с налёта сей…
Грустен Пётр Каравака,
Словно древний иудей.
 
 
 
        * * *
 
Как будто крутит колесо
Носками мягких туфель,
Идёт по улице Марсо
Печальный, словно трюфель.

Златой Елоховки легко
Он проплывает мимо
В своём застенчивом трико
Застенчивого мима.

В петлице с астрою, белей
И сахара, и снега.
И дужки подняты бровей,
И тушь дрожит на веках.

Плывёт, как будто в небесах
И дождик льёт из лейки –
Из века прошлого; в глазах
Черно, как у еврейки.

А я сижу в кафе плохом
И грустно наблюдаю.
И подступает к горлу ком,
А от чего – не знаю.