Проект хроно за гранью реальности

Посвящаю этот роман моим друзьям, которые больше, чем просто друзья, и моей дочери, Ярославе.

Сны, которые в тебя не помещаются, становятся кусками жизни.

ПРЕДИСЛОВИЕ
Профессор истории Гейдельбергского университета, одного из старейших в Европе, Карл Хампе однажды сказал: «Die Geschichte kennt kein Wenn». Его фразу можно перевести на русский как: «История не знает слова если». Впоследствии эту фразу в разговоре с Эмилем Людвигом, писателем из Германии, использовал Иосиф Сталин. Он изменил ее, но смысл оставил прежним. В его интерпретации она звучит как «История не знает сослагательного наклонения». Со временем авторство немецкого историка позабылось, и в авторах расхожей фразы прочно утвердился Секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Джугашвили.

История такова, какова она есть. Изменить ее невозможно. Ее нужно знать. Но знание истории позволяет трактовать ее разным людям по-разному.
30 января 1933 года на фоне кризиса власти и упадка экономики, ставшего итогом результатов Первой мировой войны и мирового экономического кризиса, власть в Германии демократическим путем перешла к Национал-социалистической немецкой рабочей партии во главе с Адольфом Гитлером.

Национал-социалистам удалось оздоровить экономику, побороть безработицу, избавиться от наследия Версальского мирного договора, восстановить такие атрибуты независимого государства, как: армия, авиация, флот. Политика аккумуляции немецкого народа в единое государство с одной руководящей силой и одним лидером позволила объединить Германию с Австрией и Судетской областью, в которой преобладало немецкое большинство. Эта же политика сделала неизбежной Вторую мировую войну. Версальский мир, взваливший вину за Первую мировую войну исключительно на Германию, в сознании немцев был грандиозной несправедливостью. Особенно болезненным для Германии было объявление «вольным городом» под управлением Лиги наций немецкого города-порта Данциг и близлежащих к нему земель. В результате чего образовывался так называемый Данцигский коридор, разрезавший территорию Германии на две части. Восточная Пруссия была отделена им от остальной Германии и могла сообщаться с другими немецкими землями только по Балтийскому морю. Немецкое население нового «Поморского Воеводства» Польши подвергалось дискриминации со стороны польских властей, и многие немцы, потеряв все имущество, были вынуждены репатриироваться в Германию. Все предложения Германии, направленные к Польской республике, о решении спорного вопроса различными методами (создание автомобильной трассы, соединяющей территорию Рейха с Восточной Пруссией по территории Поморского Воеводства и др.) были отвергнуты Польшей. В августе 1939 года правительство Германии предложило организовать в Данцигском коридоре при посредничестве Великобритании плебисцит о судьбе спорных земель. Причем, Польской республике гарантировался в случае возвращении Данцига и окрестностей Германии выход к балтийскому морю и экстерриториальность польского города-порта Гдыня с автомобильным и железнодорожным сообщением с Польшей.

Все предложения были отвергнуты. 1 сентября 1939 года началась германо-польская война, переросшая впоследствии во Вторую мировую войну. 17 сентября 1939 года СССР вступил в войну, начав военные действия против Польской Республики, нарушив тем самым Рижский мирный договор 1921 года и Польско-советский договор о ненападении 1932 года.

В ночь на 22 июня 1941 года немецкий посол в Москве, Вернер фон дер Шуленберг, явился в Кремль к министру иностранных дел СССР Вячеславу Молотову и вручил ему ноту об объявлении войны, только что полученную по телеграфу из Берлина. Вместе с основным документом Молотов получил от немецкого дипломата три дополнительных доклада — о фактах советских диверсий, враждебной Рейху пропаганде со стороны Москвы, а также — о сосредоточении сил Красной Армии против Германии. Утром того же дня вооруженные силы Германского Рейха и его союзников перешли границу СССР. Началась Немецко-Советская война.

Вторая мировая война продолжалась 2189 дней. Потери всех стран составили более семидесяти миллионов человек, причем более половины потерь пришлись на не комбатантов. Война в Европе завершилась безоговорочной капитуляцией вооруженных сил Германии 8 мая в 22 часа 43 минуты по центрально-европейскому времени. Но фактически боевые действия в Европе продолжались до 15 мая 1945 года. Германия была разделена на четыре зоны оккупации. Впоследствии немецкое государство было разделено на два марионеточных образования – ГДР (Германская демократическая республика, подконтрольная СССР) и ФРГ (Федеративная республика Германия, подконтрольная США и Великобритании), а также город-государство Западный Берлин.
Немецко-Советская война, получившая в СССР известность как «Великая Отечественная война», завершилась 25 января 1955 года изданием Президиумом Верховного Совета СССР указа «О прекращении состояния войны между Советским Союзом и Германией».

В резолюции от 22 ноября 2004 года Генеральная Ассамблея ООН провозгласила Дни памяти и примирения (8 –9 мая), которые посвящены памяти жертв Второй мировой войны.

3 октября 1990 года ГДР и Западный Берлин вошли в состав ФРГ. В настоящее время формально ФРГ имеет статус независимого государства. На территории страны действует принятая в 1949 году конституция ФРГ. В соответствии с Парижскими соглашениями 23 октября 1954 г. правительство ФРГ признавало и обязывалось соблюдать все заключенные ранее западными державами от имени Западной Германии международные договоры и соглашения. США, Великобритания и Франция сохраняли за собой право размещать свои войска на территории ФРГ, использовать территорию ФРГ для военных целей и т. д. С 1955 года, ФРГ вошла в состав Североатлантический альянса (НАТО). В настоящее время территория ФРГ используется для размещения 19 военных баз оккупационных войск (называемых теперь «союзными»). На 2018 г. общая численность иностранных войск на территории Федеративной республики Германии, примерно 40.000 человек, инфраструктура баз, позволяет многократное увеличение иностранных войск за сравнительно короткое время.

20 октября 1943 года в Лондоне из представителей семнадцати государств была создана «Комиссия ООН по военным преступлениям» (UNWCC), начавшая сбор и сопоставление информации о самих военных преступлениях и их участниках. В соответствии с заключенным в Лондоне 8 августа 1945 года между правительствами СССР, США и Великобритании и временным правительством Франции соглашении, организован Международный военный трибунал. Местом нахождения трибунала являлся Берлин, судебный процесс проходил в Нюрнберге. Подробнее о работе Международного военного трибунала, его итогах: http://militera.lib.ru/docs/da/np8/index.html

Такова вкратце история. В Российской Федерации, избирательно трактуются многие факты. Так вступление СССР во Вторую мировую войну 14 сентября 1939 года именуется «Освободительным походом». Напомню, что уничтожение польских военнопленных, осуществленных в СССР в соответствии с постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года, до 1990 года, приписывалось Германским властям, и имеет все признаки военного преступления, достойное своего Международного военного трибунала.

В Российской Федерации введена Федеральным законом от 05.05.2014 N 128-ФЗ в Уголовный Кодекс статья 354.1. «Реабилитация нацизма». По данной статье уголовному преследованию подлежит в частности:
отрицание фактов, установленных приговором Международного военного трибунала для суда и наказания главных военных преступников европейских стран оси, одобрение преступлений, установленных указанным приговором, а равно распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны, совершенные публично;
распространение выражающих явное неуважение к обществу сведений о днях воинской славы и памятных датах России, связанных с защитой Отечества, а равно осквернение символов воинской славы России, совершенные публично.
Это правовая ДОГМА. Это не обсуждается. Делать этого нельзя.

Но слова немецкого историка и Джугашвили-Сталина о том, что «История не знает сослагательного наклонения» догмой не являются. Наверняка, многие задавали себе вопрос, а что было бы, если… Если бы Александр Македонский не умер в тридцать три года? Как развивалась бы история, если бы Аэций не смог остановить на Каталунских полях армию гуннов и германцев, а Карл Мартелл, проиграл Абд ар-Рахману битву при Пуатье? Что произошло бы, если после отречения брата, Михаил Романов принял корону Империи?

К тому же, свобода мысли и слова — это фундаментальная свобода человека, которая предполагает право беспрепятственно формировать, придерживаться или менять свои взгляды и убеждения, право публично выражать свои мысли и мнения, а также право искать, получать и распространять информацию и идеи в любой форме и с помощью любых средств. Свобода мысли и слова признана во всех универсальных и региональных документах по правам человека как фундаментальное право человеческой личности. Я не стану их перечислять. Упомяну лишь, что это право гарантировано мне ст.29 Конституции Российской Федерации.
 
Вот и решил я ответить себе на вопрос, что если история первой половины ХХ века пошла иным историческим путем. В мире, где не было 27 миллионов погибших советских граждан, не было миллионов убиенных евреев, где мировая война, начавшаяся в сентябре 1939 года, не закончилась в сорок пятом. Прошу не обвинять меня в пропаганде каких-либо идей и в отрицании фактов. Я не принадлежу, к какой-либо партии или политической организации. Моя книга — художественное произведение. События в ней происходят в не существующем мире. Исторические личности в романе действуют иначе, чем это было в реальной истории ХХ века. Я вполне понимаю, что мой взгляд на возможную историю способен вызвать дикую ненависть определенного круга лиц. Ну что же, могу только советовать им, написать СВОЮ книгу, где они вправе будут предложить свое развитие событий. Да их уже написано немало. Книг, в которых «попаданец» научил Сталина и Берию, как победить Гитлера уже в сорок втором году, как оказавшийся в теле одного из Романовых, наш современник, повернул историю России по другому пути. А людям, не принимающим мой взгляд на возможную историю, могу только советовать не читать дальше, если моя история им не по нраву.

Многое, описанное мной, вполне могло происходить в реальности. Детство и юность мои прошли в СССР. Я очень хорошо помню и знаю, как жили в ту пору люди. Это нашло отражение в моем романе. Один из героев — участковый милиционер. Он носит фамилию реально живущего моего товарища по службе. Я начинал службу в милиции тоже при СССР, более десяти лет являлся участковым инспектором милиции, обслуживал семь деревень и поселков. И это будет на страницах книги.
История с партизанским отрядом «товарища Когана» выдумана. Реальные «народные мстители» представляли собой весьма разнородную массу, были среди них и герои, а была и конченая мразь. В датируемом июлем 1943 г. докладе Сталину «О развитии партизанского движения» руководитель Центрального Штаба Партизанского Движения П. Пономаренко упоминает «о перегибах» в отношении к жителям сел и хуторов: «Мародерство, а также отъем пищевых продуктов, необоснованные расстрелы и акты репрессий в отношении населения, непристойное поведение в отношении женщин во время пребывания некоторых отрядов в деревнях, продолжительное в них стационирование, попытки избежать столкновений с противником».

Рассказ старого чекиста Жабина герою романа об отношении к немецкому мирному населению в 1944–1945 годах — также плод воображения автора. Но мое воображение далеко не идет в сравнение с воспоминаниями очевидцев-фронтовиков, даже не упоминая английского историка и писателя Энтони Бивора, которого можно упрекнуть в предвзятости. Писал о зверствах РККА в поэме «Прусские ночи», лауреат Нобелевской премии Александр Солженицин. Писал о тех событиях драматург Захар Аграненко в своем дневнике, который он вел во время войны в Восточной Пруссии. Страшно читать о происходившем в книге «Война все спишет». Воспоминания офицера-связиста 31 армии. 1941–1945» Леонида Рабичева.

Из песни слов не выкинуть. Что было, то было.

Генерал Кожевников и полковник Дубровин, противостоящие герою, вовсе не выставлены мною злодеями. У них своя жизнь, в которой есть место и любви, и ненависти. Они плоть от плоти системы, их породившей. Это чекисты времен конца «периода застоя». Уже не верящие в коммунизм и декларируемые СССР идеалы, но продолжающие по инерции выполнять свою работу. Ни один из них не станет предателем, как генерал Олег Калугин. Но их путь — дорога в никуда.
С уважением, Лихобор – Михаил Зверев.


Том первый

Часть первая

Глава 1. Лето 1979 года

Лето 1979 года было жаркое, столь же жаркое, насколько холодной были зимы предыдущих годов, когда в школах средней полосы России отменяли занятия, и падали, замерзая на лету, птицы. Дождей не было уже давно. Изнуряющая жара изводила все живое. Виды на хороший урожай, так радовавшие колхозников по весне и в начале лета, становились все призрачней. Василий Андреевич Лопатин, коего сельчане сроду звали не иначе как просто Андреич, не торопясь, ехал на своем Орлике по заросшему лесному проселку с пасеки в Чернево.

Лопатин уже неделю все никак не мог собраться в село, где расположилось правление колхоза «Борец». Дел на пасеке было невпроворот. Да и свое хозяйство у овдовевшего два года назад Андреича, отнимало все оставшееся после пчел время, хотя и сократилось после смерти жены Веры до коня, десятка кур, горластого драчливого петуха, собаки с котом и двух коз. Это раньше: две коровы и пять коз паслись с весны до осени на заросшем разнотравьем лугу в окружении смоленских лесов. А рядом — пасека, над которой до заката гудели трудолюбивые пчелы. Коровы давали изрядно молока, а взятые на откорм бычки к осени хорошо набирали в весе. Почти три десятка кур исправно неслись. Два раза в неделю Андреич ездил на колхозный рынок в райцентр, сдавал знакомым перекупщикам из местных молоко, творог, масло да яйца. Жили хорошо, не гневя бога. Да и много ли им надо было, двоим. Сын Николай ушел служить. Дочка, отучившись десятилетку, поступила в Смоленске в мединститут и жила там в общежитии, бывая в родном доме не часто, наездами. Это тогда.

Сейчас Василий, некогда крепкий пятидесятилетний мужик, сильно сдал. Гибель сына, подкосившая мать, — а через год, сведшая ее в могилу, — сделала его бирюком. И только любимая дочка Машенька была якорем, державшем Лопатина на этом свете. Никогда ранее не злоупотреблявший Андреич после всех свалившихся невзгод, запил. Водку с портвейном и бормотуху, составлявшие основу ассортимента черневского сельпо, он не признавал. Дома, на пасеке, был у него отменный самогонный аппарат, объект нескончаемых личных рационализаторских внедрений, дававший столь отменный напиток, что не стыдно было и председателя «Борца», Степку Бойцова, давнего приятеля Андреича, угостить.

 

Спиртное из Москвы или Смоленска в магазине бывало редко. А продукция районного спирт завода, поставлявшего в сельпо водку, оставляла желать лучшего. Лопатинский самогон, по словам Черневских мужиков, «делал в лепеху». Само собой, чего на пасеке всегда было в избытке, так это меда. Мед во всех его разновидностях и был основным ингредиентом лопатинских напитков, которые, возможно, живи он не в Советском Союзе, а на загнивающем Западе, сделали бы ему имя и состояние. Пчелы, как известно, не терпящие даже легкого запаха алкоголя, к Василию относились снисходительно. Наверное, потому что он настолько с ними сжился и пропах медом, что никакой самогон помехой не был. Да и как тут не сжиться с пчелами, если и пасека эта и дом, срубленный из кряжистых больших бревен в молодые годы его отцом, всегда принадлежали его семье. Пасека располагалась посреди больших лесов в Руднянском районе, почти на границе с Белоруссией, как язык, вдаваясь в чащобу. Слева, метрах в восьмистах, начиналась лесная речушка. Она дальше уходила в большое болото, которое в народе звали кто Чертовым, а кто — Ведьминым. И были на то свои причины. Они же в народной молве были и основой сказок, столь любимыми всеми Лопатиными в далеком детстве. Еще в старые царские времена лопатинский мед ценился на Смоленской ярмарке выше всех прочих. А потом, уже когда Николашку с семьей поставили к стенке и на смену военному коммунизму пришел новый экономический порядок, а за ним и коллективизация, пасеку у Лопатинской семьи отобрали вместе с тремя добрыми лошадьми и четырьмя коровами.

Хорошо еще раскулаченных мироедов не порешили и не сослали за Урал. Так что грех было жаловаться, времена были такие... Но никто не мог управиться с пасекой, кого бы ни назначили. Пчелы устраивали сущие забастовки, а то и открыто объявляли трудовому крестьянству войну, безжалостно жаля пришлых пчеловодов. Не будь они пчелами, ей богу, ответили бы за контрреволюционную деятельность и саботаж! После двух лет мытарств колхозный люд понял, что без прежних хозяев пасеке конец. А медку-то хотелось. И Лопатины вновь вернулись в свой дом и на пасеку. Правда, уже как колхозные пасечники, сдавая весь выжатый по осени мед по заготовкам. Благо было одно: пасека располагалась в лесу, в двух с половиной часах езды по проселкам до Чернево, начальство беспокоило бывших кулаков и мироедов по минимуму.

Между Чернево и Лопатинской пасекой, в полутора часах конного хода, притаилась в лесах маленькая деревушка на две дюжины домов —Овражки. Как сожгли ее немцы в последнюю войну, так с той поры никто там и не отстроился. Пожарища за тридцать с лишним лет заросли. Только кое-где посреди почти скрывшего их подроста торчали пообвалившиеся печные трубы, и лишь опытный глаз мог опознать зарастающие пустыри.

Андреич, покачивался в седле, отпустив поводья. Орлик сам знал дорогу, шел ровно, а пускать его рысью по убитому проселку, да еще в такую духоту, — себе и коню дороже. Да и куда торопиться, раз уж выбрался в село, все равно день потерян. Одно Лопатина мучило, не взял с собой флягу с водой. По жаре весь взмок, вчерашняя дегустация очередной порции фирменной медовухи сейчас аукалась тяжелой головой. Примерно через час у погорелых Овражков появится родник, но это ж через час... Не в удовольствие были птичьи голоса и шелест листьев, так радовавшие жизнелюбивого Ваську Лопатина еще несколько лет назад. Сзади, в седельной сумке, лежали две бутылки отличного самогона, которые он вез другу Степке, для других сельчан — уважаемому председателю, Степану Ивановичу. Знались с детства, оба малолетками в военные годы партизанили в этих лесах. Работали связными: таскали партизанам в лес еду и самогон, до которого последние были весьма не дураки. Добывали как могли информацию.

 

— Хрен тебе! Одной обойдешься, — буркнул Андреич, доставая из сумки бутыль. Вытащил крепкими еще зубами пробку и, запрокинув голову, сделал большой глоток. Жажда не утихла, но голова гудеть перестала. Так, прикладываясь время от времени к бутыли, и доехал до погорелища. Половины бутыли как не бывало. Лопатин спешился и нетвердо ступая, ведя коня, пошел к роднику. Напился горстями, попоил в волю коня и, закинув за шею руки, потянулся... В какой раз пообещал себе завезти на родник какой-то ковшик или плошку. Глянул на солнце, стоявшее над опушкой, — до полудня еще часа полтора. «Как раз успею до обеда». Осмотревшись, Лопатин поправил на голове вылинявшую брезентовую кепку и на несколько мгновений замер, не мигая взирал на торчащие из земли почерневшие верхушки кирпичных труб.

Деревенька Овражки пополнила список многих сожженных фашистами деревень, но Андреич, с детства знавший, как все было на самом деле, относился к этому случаю особенно. Все происходило, если и не у него непосредственно на глазах, то, по крайней мере, рядом. Как и почему это случилось, знали многие селяне, что постарше, но предпочитали не вспоминать.

В Овражках, лесной деревушке о которой немцы и не подозревали, была база партизанского отряда товарища Когана. Отряд был маленьким, человек тридцать. Состоял из районных комсомольцев, активистов и окруженцев. Формально его возглавлял не Коган, бывший там комиссаром, а офицер из окруженцев — Максимов. Максимов, служивший в РККА на непыльной должности начальника складов вещевого имущества, не имел никакого боевого опыта, и, когда попал в окружение, не особо горел желанием пробираться к своим. Выйдя из лесов почти без оружия и боеприпасов с десятком солдат в Овражки, он решил переждать, посмотреть, что будет дальше. Основную роль в этом решении сыграл страх и предчувствие больших грядущих проблем. Живое воображение Максимова красочно описывало, как тяжелая рука особиста ложится ему на плечо. От немецких мотоциклистов-разведчиков, показавшихся на дороге, он и его бойцы сбежали так быстро, что не успели сжечь, согласно полученному приказу, вверенные им склады. Десятки тонн военного имущества, зимнего и летнего обмундирования, обуви и иной амуниции достались фашистам целехонькими. НКВД в то время и за много меньшие грехи ставило к стенке.

 

И все бы ничего, но недели через две в те же Овражки выбрались пара дюжин районых партактивистов и комсомольцев во главе с Лазарем Коганом, местным комсомольским вожаком. Эти были идейные и просто так отсиживаться не хотели. По крайней мере по первости. Окруженцы, чтобы не вызывать лишних вопросов, присоединились к местным партийцам. И формально Максимов как офицер РККА стал командиром, а товарищ Коган комиссаром партизанского отряда. Но, в отличии от инфантильного краскома, товарищ Коган был настоящим шилом в заднице и сразу занял в отряде место вожака. Железных дорог, как и шоссейных, которые партизаны могли бы заминировать в округе не было, как и немецких гарнизонов в окрестных деревнях. Они не представляли для оккупантов никакой ценности.

Первая и единственная попытка перенести пожар народной войны за пределы Чернево и окрестностей — атака на немецкий патруль на дороге в Шемячи — закончилась для партизан плачевно. У немцев потерь не было, а у партизан двое было убито, а одного солдата-окруженца, узбека Самидова, плохо понимавшего и говорившего по-русски, взяли в плен. Попытка допросить его кончилась для немцев крахом. Переводчик, понимавший по-русски, не многим лучше, чем Самидов, не мог ничего понять из истеричного бормотания пленника, перемежающегося слезами. Самидов без проволочек был повешен на рыночной площади в райцентре, словно бандит и разбойник. Теперь его фамилия выбита на бронзовой доске памятника Героям, павшим в Великой Отечественной войне, в райцентре, напротив райкома партии.

После столь неудачного начала партизанской войны, отряд товарища Когана не высовывался за пределы Чернева и окрестных лесных деревень и, по словам своего вождя, копил силы для решающего удара. Дисциплина среди партизан, и так не то что бы высокая, упала ниже некуда. Основной деятельностью народных мстителей стали рейды по окрестностям с целью добычи пропитания и выпивки. Местные, привыкшие к тому, что последние десятки лет их обирают то продотряды, то продразверстка, то колхозное начальство, относились к партизанам как к неизбежному злу. Время от времени партизаны задирали подол кому-то из баб, кто помоложе и посимпатичнее, но к этому так же относились как к необходимому в мире злу. Кое-кто из солдаток, да и молодых местных девок и вовсе были не против. Мужиков-то война из сел и деревень повычистила. К тому же, прокормить тридцать дармоедов было намного проще, чем Советскую власть в глобальном масштабе, даже с учетом того, что кое-что приходилось возить в район, немцам. В Чернево и окрестных деревнях жители выбрали старост, как правило, из серьезных хозяйственных мужиков в возрасте и такое самоуправление всех устраивало: и немцев, и партизан. Последним это давало формальное право обложить данью «фашистских прихвостней», и те были не против, лишь бы пореже, партизан видеть. Местные мальчишки из прежних пионеров играли роль гонцов и разведчиков, хотя разведывать ничего не нужно было, ибо все, что выходило за зону ответственности отряда товарища Когана, партизан не интересовало. Мальчишки, по глупости гордясь звучными словами «разведчик» и «связной» чаще всего таскали партизанам сало, яйца, хлеб и деревенский самогон. Среди них был и Васька Лопатин, которому в те годы шел тринадцатый год. Отца в первые же дни войны призвали, и ни слуху, ни духу о нем не было.

Каким-то до сих пор не ясным Лопатину образом, удалось партизанам наладить связь с Большой землей, и к лету 1942 года, самолет сбросил им двоих радистов со всем нужным оборудованием. Радисты, парень и девушка, молоденькие комсомольцы, прошедшие ускоренную подготовку, немного не так представляли партизанский быт. Во вторую же ночь девушку-радистку, двое перебравших самогона «народных мстителей» изнасиловали. Она в ужасе от грядущих перспектив, открывшихся в жизни с тремя десятками вечно пьяных и охочих до женского пола мужиков, сбежала. Заливаясь слезами, добралась дурочка-комсомолка до Чернево, где ее пожалели, накормили обогрели, сердобольные селяне, а потом отвезли от греха подальше в райцентр, где она и растворилась бесследно. Комиссар вызверился как мог в адрес проспавшихся насильников, вволю наорался, даже пообещал расстрелять, но дальше воплей и матерщины дело не пошло. Перегибать палку в отношении «бойцов» товарищ Коган откровенно побаивался. Напарник сбежавшей радистки выдержал подольше, но и он через неделю навострил лыжи, хотя на его комсомольскую задницу, вроде никто не покушался. Его поймали и поступили как в стародавние времена с кузнецами. Дабы больше не пытался убежать, набили морду и сломали ногу. А радиообмен с Центром происходил исключительно под плотным контролем товарища Когана или кого-то из особо доверенных комиссару партизан.

Так бы и пропартизанили бойцы отряда товарища Когана до самого освобождения Смоленщины Красной Армией, но в декабре 1943 года все изменилось. На дороге недалеко от Чернево сломался немецкий грузовик, перевозивший раненых солдат. Водитель с фельдшером дошли до села и решили временно разместить там двенадцать раненых солдат в Чернево, вняв уверениям старосты о том, что партизан в окрестностях нет. Обещали через два дня приехать и забрать своих. Староста поместил раненых в здании сельской школы. С начала войны уроков практически не было, так как все учителя, кроме старенького, еще земского, учителя математики, ушли с отступающей Краской Армией. Васька вместе с другими ребятами во все глаза смотрел на немцев, которых до этого и видел-то пару раз, когда ездил с матерью на рынок в район. Все почти были лежачие, в бинтах, двое только передвигались сами, да и те были все перевязаны. Уложили раненых немцев на полу на матрацы. С ними остался фельдшер, средних лет бледный немец со смертельно уставшим лицом, и красными от постоянного недосыпа глазами, с ним — молоденькая медсестра, лет двадцати, в серой двубортной шинели Германского Красного Креста. Медсестра в ореоле белокурых вьющихся волос остановилась рядом с ним и, улыбнувшись красивыми ямочками на щеках, погладила его по светлым вихрам со словами: «Du bist so ;hnlich mein Bruder!» (Ты так похож на моего братишку!). В этот момент фашистка показалась Ваське настоящим ангелом. Такой он и запомнил ее на всю оставшуюся жизнь, с ямочками на щеках, улыбающуюся.

На беду, именно в этот день у бойцов товарища Когана кончился самогон, и двое партизан пришли в Чернево. Обратно они вернулись уже с новостями. Максимов, как всегда, хотел отговориться необходимостью скопить силы, но комиссара Когана, тревожившегося об отсутствие результатов, о которых надо бы сообщать на Большую Землю, просто прорвало. Он, собрав партизан, произнес пламенную речь, основой которой был мат и призывы убивать. Слова упали на благодатную почву, алкоголь подогрел пыл, а знание того, что представляет из себя потенциальный противник придало сил. На следующую ночь, весь отряд выступил в Чернево вершить святую месть. Что было дальше Васька узнал через день, когда принес с пасеки мед и яйца в Овражки. Партизаны шумно пили, праздную первую хоть и запоздалую победу. Победа была полная, авторитет товарища Когана в своих глазах и в глазах его бойцов поднялся до небес. Немца-фельдшера застрелили сразу, как только он, защищая своих раненых, встал, раскинув руки перед партизанами. Раненых убивали смачно и с фантазией, не тратя патроны. Разбивая им головы, дробя ребра прикладами винтовок и пиная ногами. Только у одного немецкого унтера оказался пистолет, и он успел прострелить плечо одному из партизан, Кольке Мальцеву, по слухам, отсидевшему до войны пять лет за драку с поножовщиной

.

Старосту Прокопыча, старичка-старовера, пытавшегося с наперсным крестом увещевать партизан смилостивиться и прекратить зверство, тоже пристрелили. Порешил его лично товарищ Коган, со словами: «Долго мы тебя терпели фашистский прихвостень! Получи мракобес!» Хуже всего пришлось медсестре... Ее насиловали скопом до утра, рассказы о том, что с ней творили, партизаны смаковали при Ваське с такими сладострастными подробностями, что он не выдержал, выбежал на улицу, не закрыв дверь, и долго блевал в сугроб под истеричный смех партизан. А перед его глазами стоял ангел с ямочками на щеках и гладил по голове...

Итог был предсказуем. Пока партизаны пили, чувствуя себя непобедимыми, а на Большую Землю летела радиограмма, о том, что отряд товарища Когана разгромил на селе большой, до зубов вооруженный немецкий гарнизон, в Чернево забрать раненых приехали немцы. То, что они увидели, даже на третий год войны повергло их в настоящий ступор, сменившейся яростью. Как знать, может, именно староста Прокопыч, умерший защищая безоружных раненых, смертью своей спас Чернево от участи Овражек. Местные, сами бывшие в шоке от «подвига» партизан, без зазрения совести сдали немцам, где стоят лагерем партизаны товарища Когана. На следующий день, на рассвете Овражки окружили каратели. Немцев в отряде было не больше дюжины, остальные сорок солдат были белорусы с «Погоней» на кокардах и хохлы. Более всего повезло товарищу Когану, который, пьяно шатаясь, как раз вышел из дома отлить на сугроб. Он умер первым и быстро. Остальных после страшных побоев заперли в избе, подперли дверь оглоблей, заколотили ставни и сожгли заживо. Сожгли и все дома в деревне.

Такая была правда. Товарища Когана чем-то посмертно наградили. Еще правдой было и то, что никто из местных, жителей Овражек, не пострадал. Чуйка у русского мужика всегда была развита отменно, узнав про партизанские подвиги в Чернево, местные сразу поняли, чем эти подвиги закончатся и, собрав, что могли, пока партизаны пили, разбежались кто по окрестным родственникам, кто просто в лес. Переждали карательную экспедицию, и все остались целы. На следующую весну несколько семей вернулись в Овражки. Хотели отстроиться на старом месте, благо лес вокруг, хату срубить не проблема, были бы руки. Но недели через две все уехали кто куда, невнятно говоря, что там теперь плохое место. Что они увидели и почувствовали никто не знал, но поверили, и никто больше в Овражках поселиться не пытался. Что еще интересно, командир Максимов тоже уцелел, был он трус, но совсем не дурак. Даже выпитый самогон не сделал его храбрым и безрассудным. Его чуйка оказалась не хуже, чем у местных мужиков, и он сбежал буквально за полчаса до окружения деревни карателями. С тех пор никто его из Черневских не видел, кто-то сказывал, что встретил его в Рославле на рынке, торговавшего каким-то барахлом, но, наверное, врали. За воспоминаниями дорога вилась незаметно.

К полудню Андреич тяжело сошел с лошади у нового кирпичного здания правления колхоза «Борец». Председатель стоял на крыльце, прикуривая Беломор, завидев Лопатина, приветливо махнул ему рукой со словами: «Ну наконец-то приехал!»

— Вась, давно хотел поговорить, Маша-то у тебя в этом году институт заканчивает? К нам в амбулаторию работать пойдет? — сразу спросил прямо с крыльца Бойцов подошедшего пасечника.

— Хрен ли ей тут делать в твоей амбулатории, она и в Смоленске работу найдет! — дыхнул перегаром Андреич.

Председатель недовольно поморщился.

— Все пьешь, Васька! Что-то ты последнее время никак не остановишься! Стыдно, партизан-орденоносец, сын покойный — герой, а ты вот бухаешь без остановки! Перед дочкой не стыдно?

— Ты мне, Степка, морали не читай! Без тебя тошно! На собрании колхозном пар свой выпусти, а мне мозги не еби! Пошли к тебе, у меня еще бутылка для тебя, да и разговор есть.

В большом председательском кабинете все окна были открыты. Небольшой ветерок приносил, хоть и малую, но прохладу. Лопатин, не спросясь, сел на первый попавшийся стул у стола, и молча вытащил из сумки поллитру, поставил в центр.

Председатель осуждающе покачал головой, но промолчал.

— Дай что ли папиросу, Степ! — Андреич потянулся к Бойцову. Тот молча достал папиросу, дал Лопатину, потом, достав из кармана спички, прикурил ему.

— Ты вот что, Степан, честно мне скажи, много ты в райцентре меда пообещал сдать по осени? — спросил Лопатин, глубоко затянувшись папироской.

— Ну поболе, чем в прошлом году, ты ж знаешь, как твой мед колхоз выручает! А что такое? — ответил председатель, доставая из ящика стола два стакана грамм по сто пятьдесят.

— А то, что не будет меда как в прошлом году! Видишь, жара какая! Пчелы сонные, и лета нет совсем. Надо было, как я тебе говорил, еще с десяток ульев в прошлом году ставить.

— Ты это, Василий, без ножа ж меня режешь! Как так меда не будет?! Ты ж это... — Бойцов нервно ткнул недокуренную папиросу в пепельницу. — Как же так!

— Ну, я ж тебе не господь бог, погода видишь какая, пчелам твои обязательства перед райцентром по барабану. Одна надежда, что жара спадет, но и то, хорошо, если как в прошлом году меда накачаем, но я думаю, поменее будет. Давай что ли сюда стаканы, Степка. Прорвемся, первый раз что ли...


Глава 2. Авария

Что бы Герберт не делал, все было бесполезно. Хрономатрица отвечала на мозговые импульсы все слабее и слабее. Он уже понимал, что управление потеряно, но машинально продолжал делать все предписанное инструкциями на такие случаи. «Интересно, как такие инструкции писались?» — вертелись в голове мысли. Если хронолеты либо возвращались на Гельголанд всегда исправными, либо пропадали без всяких вестей, и что там случалось, ведали только боги. Было это очень редко, но сейчас от этого не легче. Свет в кабине стал моргать, то слепя глаза, то бледнея до сумрака. Пилот откинул голову на подголовник и закрыл глаза. Гауптштурмфюрер СС, Герберт Ролле, не испытывал страха. «Страх убивает сознание, угнетает мысль и делает человека животным», — в который раз повторил он себе. Но вот досаду на свою самоуверенность он сейчас чувствовал особенно остро.

Надо было отказаться от полета. Инструкции Исследовательского отдела общего естествознания и отдела «Н», серьезно относились к особым способностям пилотов хронокапсул, развитым учеными «Аненербе» до почти сверхъестественного уровня. Для отказа от полета достаточно было написать рапорт с указанием сильного негативного предчувствия и на две —три недели и саму хронокапсулу и пилотов взяли бы в оборот умники в белых халатах из отдела «Н». А ведь все основания были... И он, и его второй пилот (термин перешедший, как и большинство пилотов из люфтваффе, хотя второй член экипажа не управлял непосредственно хронокапсулой, а был скорее штурманом) чувствовали беспокойство перед полетом. Но, обсудив свои ощущения, сделали вывод, что уровень восприятия опасности низок и решили лететь. Торчать в лаборатории несколько дней, если не недель, отвечая на бесконечные тесты, желания не было. Теперь вот...

Задача была изначально проста. Надо было уточнить место катастрофы одного из первых хронолетов Рейха, пропавшего в одном из рукавов двенадцать лет назад. Недавно исследовательский отдел Ханса Роберта Скултетуса, называвшийся там по старинке, «метеорологии и геофизических исследований», установил, что местом аварии был участок Балтики, недалеко от Швеции. Балтика не отличается глубиной. Пройдет немного времени, и местные, наверняка, обнаружат объект. Допустить этого никак нельзя. Как уж большеголовые из научного отдела это выяснили, неизвестно, но все пилоты надеялись, что теперь любая авария перестанет быть билетом в один конец.

На каждом хронолете вот уже три года устанавливали автоматический сигнальный маяк, практически не уничтожимый, посылавший узконаправленный импульс через пространство и время в случае непредвиденной ситуации. Правда, с одним ограничением: его мог активировать только член конкретно этого экипажа. По слухам, маяк основывался на сверхсложных технологиях Высших, добытых в Тибете еще в сороковых годах. Пилоты не сильно вникали в технологии, к тому же этот цилиндр в полметра высотой был наглухо закрыт и не подлежал какому-либо ремонту. Он имел только разъем подключения к сети и одну единственную кнопку включения. Выключать было уже нечего, в ходе работы маяк самоуничтожался, расходуя самого себя на этот единственный импульс. За эти три года пропал всего один аппарат, но как Ролле знал, никаких сигналов так и не пришло. Комиссия, отрабатывавшая тот случай, пришла к выводу, что у экипажа аппарата, по-видимому, мгновенно погибшего, не было возможности нажать ту, единственную кнопку.

Не было возможности нажать ее и теперь. Для передачи координат нужно было сначала остановиться и сесть в конкретной точке пространства и времени, а именно с этим и возникла проблема. Их хронолет-разведчик, переделанный из сверхсекретного и надежного армейского «VRIL-Jager3», был изначально трехместным и имел около тринадцати метров в диаметре. Двигателем для него служил Schumman-Levitator, аппарат имел магнитно-импульсное управление. Он мог развивать скорость от 2 900 километров в час до 12 000. На полной скорости мог сделать разворот через правое крыло без вреда для экипажа, не зависел от погодных условий и имел стопроцентную приспособленность к космическим полетам. Однако, за счет установки на него хронокапсулы, аппарат потерял место третьего члена экипажа и сильно сократил, до 1500 километров, дальность полета. Да и столь дальние полеты были без надобности. Нужно только выйти по лей-линиям в нужную точку пространства, скорректировать время и, как правило, расхождение по местности не превышает 100–150 километров. Расчетных 1500 километров хватало бы за глаза. Если же что-то шло не так, надо было сразу возвращаться. Ну, если получится.

Идея множественности миров издавна существовала в философии. В Древней Греции она была связана с атомизмом Демокрита, Метродора Хиосского и Эпикура. Демокрит полагал, что в пустоте есть разные миры, очень похожие на наш, почти тождественные и даже полностью тождественные нашему, а были и кардинально отличные от нашего. Возможность сосуществования разных миров выводилась из принципа изономии — равнобытийственности, равновероятности. Пятнадцать лет назад, когда убежденные национал-социалисты: выдающийся немецкий физик, нобелевский лауреат, профессор Гейдельбергского университета, Филипп Ленард, незадолго до смерти теоретически обосновал многомерность миров, а его верный соратник, так же нобелевский лауреат, Иоганнес Штарк, продолжил работу, никто не знал, какое практическое значение может быть у этого открытия. Но только до тех пор, пока жутко засекреченные по сей день результаты второй экспедиции Эрнста Шефера в Тибет и Эдмунда Кисса в Боливию, не позволили перейти от теории к практике.

На юго-востоке Северного моря, на острове Гельголанд, в 1946 году вместо прежней базы Кригсмарине расположился под эгидой «Наследия предков» научно-исследовательский центр «Н», лично курировал директор «Аненербе», Вальтер Вюст. В сорок седьмом, уже после смерти Ленарда, так и не увидевшего практического подтверждения своих теорий, состоялся первый полет опытного хронолета на основе Фокке-Вульф.500 «Шаровая молния» Курта Танка. Пилотировал его прославленный ас — Вальтер Новотны. Полет дал такой огромный объем новых знаний, что большая половина теоретической физики с треском рухнула. Дальнейшие практические полеты приостановили почти на полтора года. Второй филиал центра «Н-S;den» в 1949 году появился в Новой Швабии среди антарктических льдов.

Политическая ситуация и наметившееся неустойчивое перемирие с США не давало возможности ученым обнародовать полученные данные, секретность проекта была просто невероятной. Но на волне этого научного прорыва Рейх сделал грандиозный научно-технологический скачок, чем спровоцировал возобновление военных действий, быстро, впрочем, закончившихся после разрушительных бомбардировок Нью-Йорка и Бостона весной 1950 года, вновь переведя военные действия в вялотекущие фазы столкновений в Африке и в вечно бурлящую переворотами и мятежами Латинскую Америку.

Мир, окружающий нас, оказался не только на диво многогранным, но и имел множество ветвлений или, как их назвали в «Аненербе», «рукавов» или «червоточин». Никто так и не знал, сколько существует этих иных реальностей, известно было лишь, что их очень много. Для того, чтобы оказаться в таком иномирье, нужно было только оказаться в нужном месте в нужное время. История человечества полна рассказов о пропавших совершенно при непонятных обстоятельствах людях в той мере, как и о неизвестно откуда появившихся странных чужаках. Но исследователи из «Наследия предков» с помощью таинственных помощников из Посвященных, сочетали современную германскую технику с тем, что ныне называли паранормальными способностями, а еще раньше попросту магией. Они научились открывать переход в иные рукава уже более упорядоченно. Установлено было, что место и время перехода непосредственно зависит от лей-линий.

Отцом термина «лей-линии» по праву считали Альфреда Уоткинса (1855–1935) — археолога-любителя, основным занятием которого являлось фотографирование. Прошло уже много лет с тех пор, как Альфред Уоткинс во внезапной вспышке озарения стал создателем идеи о леях. Археолог-любитель, фотограф и знаток сельской Англии, Уоткинс, посетил деревню Блэкуордайн в своем родном графстве Хирфордшир в один из летних дней 1921 года. Взглянув на свою карту, он с удивлением заметил, что несколько вершин холмов, увенчанных древними руинами, можно было соединить прямой линией. Им овладело странное чувство, ученые «Аненербе» называют его «голос крови»: когда сакральные знания предков вдруг просыпаются в обычном с виду человеке. Разыгравшееся воображение позволило Уоткинсу увидеть гигантскую систему прямых линий, соединявших все примечательные места в окрестностях.

Вершины холмов, церкви, стоячие камни, перекрестки дорог, средневековые замки, погребальные курганы, старинные колодцы и другие освященные временем места представали перед ним в переплетении линий, образующих сложную систему, похожую на паутину. Для Уоткинса понятие о системе прямых линий, соединяющих точки древнего ландшафта, было чем-то гораздо большим, чем игра воображения. Напряженная работа над составлением карт для Военно-геодезического управления и полевые наблюдения убедили его в том, что «особые места» древней Британии действительно были расположены вдоль прямых линий. К сожалению, судьба ученого была схожей с долей многих провидцев, опередивших время. Официальная наука не признала этих открытий, авторитеты от естествознания травили его, отказывались печатать работы и всячески отравляли последние годы жизни. Печально, но Альфред Уоткинс умер, не дожив двадцать лет до того момента, когда ему поставили бронзовый памятник перед зданием отдела «Н» на Гельголанде, на котором пожилой ученый замер у громоздкой треноги фотокамеры, глядя вдаль.

Все известные проходы находились на лей-линиях, в определенных местах, как правило, отмеченных предками. Там были или места древних языческих храмов или капищ, городищ, или просто имели в народе стойкую славу «мест силы». Далее в дело вступала техника, и пилоты-навигаторы, которым были дарованы от природы и раскрыты учеными «Аненербе» силы называемые учеными «Врил», а в народных поверьях не иначе как — магическими.

Новотны, совершивший первый переход в один из ближайших рукавов, еще не мог сам открыть переход. Его корабль был помещен именно в нужное место и в нужное время, рассчитанное заранее головастыми учеными из отдела «Н». Он только на двенадцать кратких минут оказался в новом месте и, определив, что это не его привычный мир, сразу вернулся, выполнив тем самым поставленную задачу. Но теперь, специально подготовленные пилоты из «Зондербюро 13» сами выходили на место, и подбирали время перехода. При этом один из них непосредственно занимался местом, а второй пилот — временем. Видимо, со временем, как говорил руководитель проекта, директор Вюст, это сможет сделать и один, но пока нужны двое.

****

Что пошло не так в этот раз, гауптштурмфюрер Ролле не знал. Бытовало мнение, что непосредственно на переход влияет солнечная активность и геомагнитные или гравитационные аномалии, но точные данные только прорабатывались. Возможно, солнечная активность неожиданно усилилась, а может, скакнула по неведомой причине гравитация. Но такой тонкий прибор как матрица дал сбой. Выйти на Балтийский разлом так и не удалось. Но он смог нащупать стойкую лей-линию много юго-восточней. В их мире это было на самом востоке Рейха на границе с Россией, что будет тут, ведали только боги. Место скорее всего останется прежним, а окружающий мир мог быть непредсказуем.

Пока удавалось найти путь всего в два мира иной реальности, как не бились ученые. Но при явном бесконечном многообразии их поисков дальнейший прогресс, несомненно, был только делом времени. По оценкам немецких физиков-теоретиков, сторонников этой теории, параллельных миров может быть от десять в сотой степени до десять в пятисотой степени штук или вообще бесконечное множество. Второй пилот, обершарфюрер Юрий Кудашев, или, как на немецкий лад называл его Ролле, — Юрген, сейчас бился над стабилизацией корабля во времени. Мощность хрономатрицы была ограничена, но аварийная посадка во времена мамонтов или динозавров им не сильно улыбалась.

С самого начала исследований много копий сломано было над вопросом, что можно делать в иных реальностях, а чего нельзя. Первоначально опасались так называемого эффекта бабочки, когда любые, самые незначительные действия исследователей, могли повлиять на привычную реальность. Но когда стало ясно, что перемещение происходит в другой мир и взаимодействие с ним не сказывается на материнском мире путешественников, пилоты стали действовать активней. И тут снова стали возникать вопросы, что можно, и что нельзя. Причем вопросы уже возникали со стороны идеологии и политики. Первоначально появлялось страстное желание, хотя бы в другом мире, похожем на наш, внести коррективы исходя из своего мировоззрения. А давайте не допустим зверств Инквизиции, сохранив, таким образом ценную германскую кровь. Ведь ведьмы и колдуны во многих случаях это люди с сильными ментальными способностями и их потомки будут в силах изменить мир, требовали одни. А давайте изменим ход Первой мировой войны и поможем Тройственному Союзу одержать победу, мы не допустим Второй мировой, не допустим миллионов смертей лучших представителей расы, предлагали другие. Но Фюрер принял не простое, но как всегда верное решение, и оно было твердым. Не вмешиваться в исторический процесс действиями, которые могут его изменить. Взять с поля боя умирающего солдата можно. Но уничтожить его противника за секунды до того, как он нажмет на спусковой крючок уже нельзя... Чем ближе, по теории, исходя из двух известных миров, располагался рукав к нашему родному, тем более схожим был ход истории, чем дальше он был, тем большее расхождение с привычной реальностью имел другой мир. Но потом свели к минимуму и это вмешательство.

Это случилось после того, как спасенный унтер-офицер, которому у себя суждено было сгореть в танке в большом сражении в России в 1943 году, через полгода пустил себе пулю в голову. Он узнал, что его жена с тремя детьми сгорят заживо в Дрездене, который весной 1945 года разбомбит англо-американская авиация. На просьбу спасти их ему ответили, что это невозможно по каким-то ему непонятным причинам... Этот случай вошел во все закрытые инструкции и учебники для пилотов «Зондербюро 13» вместе с текстом предсмертной записки солдата: «Вы спасли меня, когда я умирал, хотя я и не просил этого, но теперь я умираю уже по своей воле. Этот мир для меня пуст без тех, кого я любил. Погибая в бою, я верил, что моя смерть — жертва ради жизни Рейха и моей семьи. Но сейчас я живу, зная, что все, кого я любил и чему верил, погибли... Вы отказали мне в спасении Эльзы и детей, но тогда зачем вытащили меня из горящего танка и обрекли на это бессмысленное существование?»

— Ну что там, Юрген? — повернувшись ко второму пилоту, спросил командир.

— Пытаюсь стабилизироваться в пределах допустимых погрешностей, командир, думаю получится, но что-то идет не так... Готово! — ответил пилот.

— Ну, только бы не к динозаврам, — устало пошутил Ролле. Шутка про мамонтов и динозавров была стандартной у хронолетчиков, уже никто не помнил, кто дал шутке жизнь, но любили ее все. «Упасть мордой в кучу дерьма диплодока» или «оседлать мамонта», весело звучало в солдатской столовой, под стакан шнапса или кружку пива, реальность же оказалась много серьезней.

Кудашев нервно улыбнулся и спросил:

— Что у нас с местом посадки?

— Самый край Восточной Марки, совсем рядом с русскими землями... сядем у тебя дома Юрген! Если сядем… — так же криво усмехнулся Ролле и потянулся к штурвалу.

— Чему быть, тому быть! Выходим в пространство!

Гул двигателя сменил тон, корабль тряхнуло пару раз и шторки иллюминаторов автоматически поползли вниз. Вокруг бушевала гроза! Молнии то и дело слепили глаза, хронолет болтало, серое, почти черное небо, не давало определить время, солнца не было видно, может быть было утро, возможно, день, или вечер. Ролле сжал штурвал, альтиметр показывал чуть больше трех километров, внизу чернел в разрывах грозовых облаков лес. Столь совершенная машина как их «VRIL-Jager3», являлась всепогодной и грозовой фронт был ей не страшен.

Гауптштурмфюрер СС Герберт Ролле облегченно выдохнул:

— Вышли! Мы с тобой теперь...

Сверхнадежный Schumman-Levitator вдруг снова изменил гул сорвавшись на разрывающий мозг ультразвуковой стон и замолчал. Хронолет замедлился, чуть замер и устремился вниз.


Глава 3. Похмельное утро

Из Чернево Лопатин вернулся уже в сумерках и не особо хорошо помнил — как. Конь дорогу отлично знал сам, и Василий просто дремал в седле, рискуя грохнуться и убиться о сухую землю. Рухнул он на постель, не раздеваясь, но утром оказалось, что все же ночью вставал, не иначе как по нужде, и одежду снял, раскидав по полу у кровати. Так же выяснилось, на автомате вчера лошадь завел в стойло и расседлал. А вот собака и кот смотрели на него с утра, как на полное ничтожество, да так, что Андреичу стало стыдно... «Надо завязывать», — поругал себя он, в который уже раз, ссутулившись, сидя на кровати. Ходики на стене тикали, мерные щелчки отдавались в голове колокольным звоном, да так, что хотелось зажать уши ладонями.

 

Светало. «Не иначе, как шестой час», — подумал Лопатин. Жара как будто немного спала, но парило. Пошатываясь, он вышел на крыльцо и пошел к нужнику. Налетел ветер, сильный. Порывы его гоняли по двору мусор, обрывки газет. «Свинарник, свинарником, а не двор», — пробормотал Андреич. Небо над лесом, со стороны Чертова болота стремительно темнело, словно наливалось ночной чернотой, с каждым порывом, ветра. Ведь только что поднималось яркое утреннее солнце, а теперь его поглотила грозная тьма, надвигаясь фронтом. Птицы в лесу затихли, лишь сильные порывы ветра с каждым разом усиливаясь, готовы были сорвать ветви с макушек деревьев на своем пути. Залаял откуда-то из-за сарая, переходя в вой, пес.

Первыми, далекими еще залпами ударил гром, и тут же, сразу, без какой-то паузы, водой как из ведра, зарядил ливень. Из нужника Лопатин припустил трусцой, крупные дождевые капли уже прибивали летнюю пыль по двору и барабанили по жестяной крыше дома и надворных построек, порывы ветра норовили свалить с ног. Словно упала с небес стена воды. Неба не видно, лишь отблески молний с треском чередуются с раскатами грома. Над лесом и болотом, как давно он заметил, грозы были не редкостью, но такой сильной не было давно. «Дождь, конечно, давно нужен, но уж это просто ураган какой-то!» — подумалось Василию.

Потемнело. Василий, вошел на кухню, взял с полки коробок спичек, протянул руку за керосиновой лампой, взмахнул и выругался. Пустая. Не иначе вчера как запалил, так и оставил гореть. Он подошел к старому буфету, который помнил еще царя-батюшку. В буфете стояла початая бутыль с самогоном. Лопатин было потянулся к дверце, но потом сглотнув кадыком, нахмурившись пробормотал: «Хватит...». Скоро должна была, как обещала, на месяц приехать дочь. Стало невыносимо стыдно, до чего он себя довел. Андреич сел на табурет у окна и в который раз дал себе слово, что в ближайшее время займется наведением порядка в доме и во дворе. Лоб Лопатина покрылся испариной, в горле было сухо как в Каракумах, и он с тоской посмотрел на буфет. «Ну только рюмашку, что бы сердце не остановилось,» — прошептал он и хотел было встать, но, откуда ни возьмись, на колени с трудом запрыгнул кот.

Лаврентий, как звали кота, был стар и знавал лучшие времена. Был он серой дымчатой масти, когда-то просто огромен и на редкость знатно давил крыс, но теперь, прожив на свете более пятнадцати лет, сильно сдал. Серая шерсть висела колтунами, оба уха были разодраны в кошачьих баталиях. Ходил Лаврентий Павлович, как звал его Лопатин, тяжело, а охота, по-видимому, была уже ему не по силам. Кот, громко заурчав, ткнулся лбом Василию в грудь, потом поднял морду и пристально посмотрел ему в глаза. Лопатин, который раз, до дрожи в теле поразился какой-то нечеловеческой мудрости в кошачьих глазах. Вспомнил, как Маша говорила, что один кошачий год — семь человечьих. Стало быть, Лаврентий был что тебе старик столетний.... Лопатин погладил кота по голове, Лаврентий прижался к нему и застыл, как бы стараясь успокоить и утешить. Василий огляделся вокруг, взгляд скользнул по грязной кухне, в которой в беспорядке валялась посуда, перевел взгляд на стену, между окнами висела большая фотография, где он с Верой. Еще молодые и красивые, держали они на руках своего первенца. Слева — фото, с которого улыбалась Маша, снятая на выпускном вечере Черневской школы. И еще фото, с которого смотрел на него немым укором парень в черной морской форме с погонами мичмана.

Лопатин вдруг почувствовал себя таким же старым и больным, как сидевший на коленях кот. Все, сколько-нибудь хорошее и доброе, осталось в прошлом, острое чувство ненужности своего существования резануло душу, и по небритым щекам поползли скупые мужские слезы. Он прижал к себе кота и прошептал: «Ты только меня один понимаешь, Лаврюшка, одни мы с тобой остались...». Рвали душу милые лица с фотографий, сквозь слезы он смотрел на них, и они расплывались и желтели, как будто многие годы уже прошли. Хотелось ему оказаться на сельском кладбище и упасть на могилу жены, выплакать свои пьяные слезы и свою жалость к себе. Подумал и о сыне, которому и могилки-то не досталось...

Но потом снова посмотрел на фотографию дочери и, устыдившись, своих слов, стал вспоминать, когда она собиралась приехать. Получалось, что в следующую пятницу, через шесть дней. Посидев еще минут десять под звуками барабанившего по крыше ливня и под кошачье урчание, (кот давно не обласканный хозяином откровенно млел), Андреич поднялся и, собрав всю силу воли, принялся за уборку, стараясь не смотреть на буфет.

Уборка только кухни заняла больше часа, дождь, ливший как из ведра, унялся. Грозовые ливни при их обильности, как правило, не продолжительны. Лопатин, почти пришедший в себя, открыл окна. Затхлый, кислый дух, давно не убранного дома, вдруг стал ему донельзя противен. Небо по-прежнему было затянуто низкими тучами, хотя сильный западный ветер должен был вскорости разогнать низкие облака. Василий взял в сенях ведро и пошел к колодцу. На крыльце остановился. Глубоко вдохнул чистый после прибитой ливнем пыли, свежий воздух. Над лесом загрохотало, и Василий сначала принял этот звук за запоздалые раскаты грома, но потом увидал в разрывах облаков что-то большое, стремительно спускающееся, почти падавшее по пологой траектории. На самолет это «что-то» похоже не было. Да и местность была в далеко от пассажирских трасс, и самолеты тут не летали, сколько Лопатин себя помнил. Большая, похожая на тарелку штуковина, неслась, стремительно теряя высоту. Время от времени пыталась выровнять полет, но срывалась и опускалась все ниже. Каких-либо звуков она не издавала, тишина эта только наводило жути.

Пасечник, обалдело открыв рот, смотрел на этакое диво. «Е-мое, он же сейчас упадет…» — пробормотал он, когда штуковина эта, чуть не задев высоченные сосны, скрылась в стороне Чертова болота. Ведро, загремев, вывалилось из рук... Через несколько секунд раздался гул, слабо слышимый треск ломаемых деревьев и глухой удар, Лопатин вжал голову в плечи, ожидая взрыва, но его не последовало.... Андреич заметался по двору, не зная, что делать. По всему выходило, что упала тарелка эта где-то километрах в полутора от дома, у самого края болота. Он вбежал в дом и стал лихорадочно одеваться, не попадая ногами в штанины брюк, в рукава рубахи и пиджака, путаясь в кирзачах. Потом схватил со стену старый карабин, все ж таки лес, и припустил в сторону упавшей с неба бандуры.

Солнце медленно, неспешными шагами поднималось над лесными макушками. Дождь только полчаса как закончился, было еще свежо и чисто в воздухе, но уже начало припекать, и день обещал быть, как и все предыдущие жарким. Тропинок в лесу в сторону болота он сроду не протаптывал, без нужды было, поэтому ломился через подлесок, словно лось с диким треском, собирая на себя всю оставшуюся на листве дождевую воду. Сразу же проклял, задыхаясь, все вчера выпитое. Мучаясь отдышкой, Лопатин пару раз упал, зацепившись то ли за валежник, то ли за торчащие корни. Перемазавшись грязью и сбивая на себя с деревьев целые ливни, до места аварии он добрался минут за сорок. Шел, шатаясь и ловя ртом воздух, опираясь на карабин как на клюку.

Упавший с неба предмет проделал целую просеку, метров в сто и стоял, завалившись на бок, под углом градусов в тридцать. Большой, метров пятнадцать диаметром диск на четверть уходил во влажную после дождя, болотистую землю. По счастью, пару сотен метров до болота диск не долетел. Вокруг валялись поваленные ели и осины в окружении сломанных веток и вывороченных корней. Лопатин ошарашенно остановился у края просеки, не веря своим глазам, тяжело дыша, ноги дрожали от сумасшедшего бега, сердце неистово колотилось в груди. Острое чувство нереальности происходящего накрыло его, как волна, с головой. Хуже всего было от шумевшего в деревьях ветра, крика растревоженных птиц, эти самые обычные лесные звуки, никак не вязались с тем чужим, что торчало перед ним из земли.

«Это что же такое творится…» — бормотал Василий, медленно обходя диск, опасаясь подходить к нему ближе. Серо-стальной материал его был тускл, сильно забрызганный грязью, но почти не пострадал от падения, что было странно. Выступ сверху имел овальные продолговатые иллюминаторы, и сразу было понятно, это — кабина. На выступе вились какие-то буквы, не на русском уж точно, и цифры. Чувство нереальности все возрастало. «Без военных тут не обошлось…» — подумал Лопатин, переводя дух. Может, космонавты какие.... «Что-то не то, явно что-то не так», — билась в мозгу мысль. Казалось, что все это происходит не с ним. Пройдя еще немного вокруг, он увидел открытый овальный люк, как на авиалайнере, таком же, как когда лет восемь назад они с женой и дочкой летали летом на море в Урзуф.

Внизу, метрах в трех, на покрытой мхом земле, Андреич увидал двоих мужчин в серых комбинезонах, по-видимому, пилотов этого странного диска. Один полулежал, оперившись спиной на ствол поваленного дерева, безвольно запрокинув голову в шлемофоне с лицом, перепачканным кровью. Второй стоял перед ним на коленях, спиной к Лопатину, а рядом с ним на земле валялась шлемофон и защитного цвета сумка с красным крестом. Вокруг рассыпались упаковки с медикаментами и бинтами. До них было всего метра четыре, когда стоявший на коленях пилот, быстро обернулся к Василию, потом резко вскочил и выкрикнул на лающем чужом языке: «Halt! Kein Schritt nach vorne!»

У Лопатина подогнулись колени. На него смотрел русый, сероглазый, коротко стриженный молодой парень лет двадцати пяти, с правильными чертами лица, перепачканный кровью. Облачен он был в комбинезон, в ботинки с высокими голенищами. На поясном ремне висела открытая кобура, закрепленная еще и на бедре. А еще на Лопатина смотрел пистолет, направленный ему прямо в лоб.

С воротника комбинезона бросились в глаза Василию зловещие сдвоенные руны, а на левой груди его визави — орел, сжимающий в лапах свастику. Услышанный же язык был памятный с детства, со школы — немецкий. Тут Василия проняло не на шутку, он понял, что казалось ему таким странным. Он только что осознал, что на боку диска, черный прямой крест, как виденный в детстве, а потом неоднократно в кино, на фашистских танках и машинах. Буквы надписи были немецкими, написанными готическим шрифтом, а на овальной двери было изображение раскидистого ствола дерева на фоне свастики.

Разум лихорадочно пытался обнаружить хоть какое-то объяснение виденному. В голове промелькнула мысль, что снимают кино, но сразу, как унесенная порывом ветра листва, исчезла. Вокруг не было ни кинокамер, ни софитов, ни режиссера с оператором, шумел лес и в окружении поваленных деревьев, вывороченных корней, лежало большое металлическое блюдце еще недавно, как сам он видел, летавшее по небу. Слишком странным и не похожим на что-либо это выглядело. Более всего на свете хотелось оказаться где-то в другом месте или проснуться, если это был затянувшийся странный сон. Андреич заковыристо выматерился, а пилот, услышав эту не передаваемо цветастую фразу, опустил пистолет и опершись другой рукой на ствол дерева, на чисто русском языке произнес:

— Ты русский? Винтовку брось. От греха подальше, отец, брось.

У Лопатина, не ожидавшего от странного человека русских слов, сразу отлегло от сердца. Он выронил на мшистую, грязную землю карабин и судорожно выдохнул. Казалось, он не дышал с того самого момента, как выбежал из лесу на просеку, оставленную падавшим кораблем. В том, что это был летающий корабль, он уже не сомневался. Василий хотел что-то сказать, но слова просто не шли в голову, а язык, как прилип к небу. Пилот это заметил и попытался его успокоить, хотя видно было, что ему самому было до себя. Приложило парня, видимо, тоже крепко.

— Все, все, отец, успокойся, помоги лучше, — произнес он чересчур успокаивающе и, убрав пистолет в кобуру, пошатываясь, пошел к своему кораблю. Лопатин подорвался, радуясь, что хоть теперь можно заняться чем-то осмысленным. Видя, что он направился к телу второго пилота, парень в комбинезоне остановил его взмахом руки. — командиру уже помощь не нужна, легкого ему пути в Вальхаллу!

Пилот подошел к кораблю и хотел влезть в люк, но его скрутило болью, он зашатался и обессилено прислонился к серому, отливающему тусклым металлом боку.

Андреич, косясь на лежащее на мшистой земле тело, тело, у которого тоже на груди заметил орла со свастикой, и петлицы рунами СС и кубиками, все еще недоумевая, наконец-то более-менее обрел дар речи:

— Ты это... — начал он.

Но пилот его прервал, слабым, но твердым голосом:

 — Все вопросы потом, не до этого сейчас… — собравшись с силами, вскочил на спускавшийся от овальной двери трап и скрылся внутри корабля. Через минуту высунулся из люка, окрикнул Лопатина, все еще стоявшего разинув рот.

— Принимай! — гаркнул он по-военному, начал подавать ему коробки.

Василий стал машинально складывать их на землю у корабля. Последним, пилот осторожно вытащил цилиндр, примерно метр длиной и сантиметров тридцать в диаметре и осторожно передал ему, выдавив сквозь зубы, что бы был с этой штукой по осторожней.

Потом выбрался сам, с кепкой на голове и с автоматом висящем на ремне через плечо. Лопатин в который раз подумал, что дело-то не шуточное.

— Как тебя зовут-то? — спросил, тяжело выдыхая, пилот.

— Василий Лопатин.

— А по батюшке?

— Э-э-э... Андреич я.

— Стало быть, Василий Андреевич... а меня можете звать Юрием. Вот что, я вам потом все объясню, постараюсь по крайней мере, пока пойми, что я не враг.

— Юрий... Как Гагарина, значит?

— Это кто такой? Князь? Ладно, не до Гагариных сейчас. Ты уж мне помоги...

Лопатин лихорадочно закивал, не сводя глаз с оружия.

— Тут есть рядом где-то овраг какой, или яма какая побольше? И вообще, откуда вы взялись тут? Леса же кругом?

— Есть, как не быть, когда бежал, перелазил, метров сто отсюда овраг. Пасечник я, пасека моя в лесу, один живу. В часе ходьбы отсюда… — быстро и сумбурно затараторил Андреич.

— За помощью нужно ехать в правление, в Чернево, я мигом вернусь, у меня лошадь, мигом, часа за три обернусь. — Голос его дрожал, как и ноги, прошиб холодный пот, одолевало дурное предчувствие. Перед глазами стояло черное пистолетное дуло смотрящее в лицо, кресты на боку корабля, кровь и мертвый летчик лежащий у диска, свастика и эсэсовские руны на форме. Он вдруг почувствовал себя вновь мальчишкой в военные годы, как будто и не прошло с конца войны более тридцати лет, вся жизнь мгновенно прошла перед ним, знакомство с Верой. рождение детей.

— А вот этого делать не надо, не надо никуда ехать, никому ничего сообщать. — Пилот поправил на плече оружейный ремень и пошатнулся.

«Все... убьет ведь, точно убьет», — ноги Лопатина подкосились и он, впав в ступор, безвольно осел с остекленевшим взглядом у поваленного дерева.

Пришел в себя он от похлопывания по щекам. В лицо ему смотрели серые глаза парня в форме. Потом взгляд остановился на черепе с костями на знакомой с детства кепке с отложными полями и пуговицей спереди, единственным и страстным желанием было вынырнуть из этого кошмарного сна.

— Ну что вы, право слово, не бойтесь, мне нужна помощь, я вам ничего плохого не сделаю, возможно, даже буду полезен, а сейчас Василий Андреевич, вставайте, пожалуйста. Потащили в овраг вещи.

У них ушло с полчаса на перенос нескольких коробок и контейнеров. Скорее носил Лопатин, странный этот пилот, назвавшийся Юрием, еле ходил и становилось ему, судя про всему, только хуже. Овраг был не сильно широкий, но глубиной почти три метра с пологим восточный склоном и крутым западным. По дну бежал ручеек с мутной, красноватой от болотного железа водой. Когда они опустили последний контейнер в овраг, сели отдышаться. Новый лопатинский знакомый, обессилено откинулся на склон и прикрыл глаза. Дышал от хрипло, а лицо непроизвольно морщилось от боли.

Лопатин немного успокоился и решил, что пора, наконец, узнать, что и как. Пилот видимо почувствовал это и слабо улыбнулся, не открывая глаз.

— Спрашивай уже, — тихо произнес он слабым голосом.

— Ты это... немец что ли? — выдавил, наконец, Василий.

— Нет, русский... и отец русский, и деды, прадеды.

У Лопатина заметно отлегло от сердца, но пилот продолжал прерывистым шепотом

— Русский, Юрий Николаевич Кудашев, обершарфюрер СС, особое управление, «Зондербюро 13».

Андреич почувствовал, что начала болеть голова, да так сильно, что аж затошнило.

Кудашев будто почувствовал состояние мужика и, открыв глаза, недоумевающе посмотрел на него.

— Что это вас так перекорежило?

— Ты стало быть фашист?! А еще русский! Предатель значит! Этот... как его... власовец, да?

Лопатина, наконец, прорвало, он вскочил на ноги и стал кричать, размахивая руками.

— Да я мальцом, еще против вас фашистов воевал! Вы ж, нелюди, столько народу погубили, отца моего, дядьев, деревню соседнюю вовсе спалили! Мы двадцать миллионов положили, прежде чем Гитлера вашего в гроб загнали.

Юрий молча смотрел на разошедшегося пасечника снизу-вверх, не пытаясь перебивать.

Лопатин выдохся от крика и вдруг замолчал пораженный донельзя.

— А что я ору-то — подумал он, — война-то более тридцати лет как кончилась. А парню этому от силы лет двадцать пять, как Кольке моему, какой он к ***м фашист? Русский, это точно, а я-то с ума схожу не иначе, допился, блять... Погоди, а форма, а самолет этот странный с крестами... Точно крыша съехала.

— Ну вы закончили истерику? — хрипло прошептал пилот.

— Скажи-ка мне, Василий Андреевич, — молодой человек словно специально переходи с официального обращения на фамильярное, когда считал нужным — не удивляйся только… Василий Андреевич, а какой сегодня день, год и где я нахожусь?

Лопатин не особо и удивился, не мудрено, парня приложило при аварии не слабо, раз из головы все вылетело, ишь вот чем дальше, тем хуже ему. Бледнеет на глазах, нутро поди все отбил. Он присел опять, рядом с пилотом.

— Отчего, скажу. Ноне 27 июля 1979 году, пятница. Смоленская область, село Чернево отсель будет километрах в пятнадцати. И добавил.

— Ты мне вот лучше скажи, что за глупость несешь, ты ж не можешь быть фашистом. Тут и родился-то после войны, что ты эту форму поганую на себя напялил? И что это за таз, на котором вы летаете, и откуда? И как это, никому сообщать не надо? У вас тут авиакатастрофа, и товарищ твой убился... А, может, кино какое снимаете? Хотя какое к лешему кино! Я ж сам видел, как вы летели... слишком взаправдашнее кино, получается!

Парень слабо махнул рукой, прерывая Лопатинский монолог.

— Ты действительно хочешь все это знать? Надо тебе это все? — а потом добавил, явно сам себе, а не Василию, — видимо, тут ничего уже не изменишь и надо рассказать... Вот и надо было тебе Василий Андреевич, тут оказаться...

— Да уж ты, мил человек, скажи, что тут стряслось.

— Сразу скажу, что от этого знания жизнь твоя станет только сложнее. И чем это для тебя обернется в будущем, самом близком будущем. Можешь мне и вовсе не верить, но в моем положении врать смысла нет... ты уже слишком много видел, да и я, не в том положении, чтобы врать.

— Вот и ладно, вот и говори.

— Я действительно никакой не фашист, — начал он, и Лопатин радостно закивал головой, — я национал-социалист, но в данном случае, месте и времени, роли это никакой не играет...

— Ты меня за дурачка-то не держи, молод еще издеваться! — Андреич вновь стал заводиться.

— Ты можешь не перебивать?! — снова начал тыкать ему Кудашев. — Тебе приспичило узнать, что и как, вот и слушай молча, а потом все и спросишь, что хотел! У меня сил и так не осталось почти, не иначе внутреннее кровотечение, а мне еще самое важное сделать надо.

— Ну, ну, ладно, говори.

— Зовут меня Кудашев, Юрий Николаевич, родился я в Тюрингии, в Германии в 1930 году, только не в твоем мире. Я понимаю, что тебе в это трудно поверить, но придется. Ты же правду хотел, а она такая... У нас, в моем мире, сейчас 1956 год, и, как я понимаю, многое не так, как в привычной тебе реальности... У нас тоже была Вторая мировая война, как и у тебя, более того у меня в мире она еще не окончилась... Но у нас все было по-другому. Поверь, я тебе не враг, ты главное запомни. Нам делить нечего и враждовать нет никакой причины.

Лопатин сидел сгорбившись, голова гудела как пустой котел, он чувствовал себя старым, усталым и очень глупым.

— Я не знаю, что не так по сравнению с моим миров, в вашем, но чувствую, что разница есть и немалая, — продолжал пилот. — Но, пойми одно, чего бы не было в твоей жизни, от моего мира это никак не зависит, и винить меня в чем либо, кроме сломанных в этом лесу нашим хронолетом, деревьев, нельзя, уж тем более в произошедшем у вас более тридцати лет назад.

Парень замолчал, переводя дух, Василий тоже молчал, переваривая услышанное.

— Я понимаю, что вопросов у вас теперь еще больше, чем было, но все объяснения, уж извини, будут потом. А сейчас, помогите мне встать, мне надо вернуться к кораблю.

Лопатин, не вполне осознавая, что он делает, помог пилоту подняться и вылезти из оврага, хотел было идти с ним, но Кудашев велел оставаться в овраге.

— Я вернусь скоро, но, если не вернусь…— пилот криво усмехнулся, — если беды не желаете, сидите тут в овраге, чем дольше, тем лучше. Да, хоть до вечера, а лучше не просто сидите, а лягте лицом вниз, глаза закройте, и голову прикройте. Как можно будет, выберитесь и бегите домой.

— А как я узнаю, что можно? — недоумевал Андреич.

— Ты узнаете, это я вам обещаю — снова попытался улыбнуться пилот. Он снял с плеча автомат и протянул Василию, — это, вот, возьмите, мне сейчас лишнюю тяжесть таскать не стоит.

И этот странный молодой парень в чужой, страшной форме, пошатываясь, направился в сторону упавшего диска.

Лопатин сидел, тупо пялясь на темную воду болотного ручья. Влага струилась по дну оврага у самых ног, в воздухе, стремительно просыхающем после утреннего ливня, было еще свежо. День же опять обещал быть жарким. Щебетали птицы, лес жил своей привычной жизнью. А совсем рядом остывало тело неизвестного летчика в фашистской форме, и стоял, накренившись и завязнув в болотистой ночве, большой серый и странный самолет-блюдце с ненавистными немецкими крестами. Рядом лежали какие-то коробки, сваленные в кучу, с такими же, неуместными в смоленском лесу 1979 года, символами и готическими буквами. В голове было пусто. Хотелось влить в себя, не отрываясь, полбутылки доброй лопатинской медовухи. Думать ни о чем не хотелось. Василий Лопатин отнюдь не был тупым деревенским неучем, хотя и не пошел в тяжелые послевоенные годы учиться дальше Черневской восьмилетки. Бывало, любил и книжки почитать, если время выкраивал. Почитывал, что приносила дочка из Черневской библиотеки. Читал даже про полеты на другие планеты и про машину времени Уэллса. Но услышанное только что от незнакомого молодого пилота в голове не укладывалось. Вот Маша мигом бы поняла, что про что.... Он покрутил в руках автомат, который дал ему пилот, совсем забыл, что держит его в руках. В свои годы он служил три года срочную в погранцах в Карелии. В конце пятидесятых служил с СКС, а потом с новым АК-47. В те времена все служившие офицеры и сержанты были фронтовиками, да и он сам, зеленый призывник, в часть приехал уже с медалью. Партизан, етить твою мать...

Модели оружия такого он не знал. Совсем небольшой, с коротким дулом, без привычного отдельного магазина, с откидывающимся в бок металлическим прикладом. Длинный магазин торчал из пистолетной рукоятки вниз. Чуть повозившись, Василий нашел защелку и вынул из рукоятки магазин. Он был полон патронами. Вставив магазин обратно, Андреич нашел на оружии штампованные буквы «CZ» и, видимо, год выпуска — 1951 с маленькой свастикой в ромбе. «Делаааа…» — протянул он

Сверху зашуршало. Лопатин поднялся, взглянул вверх. На краю оврага сидел этот странный израненный парень в пилотном комбинезоне с орлом и свастикой, вроде и русский, назвавшийся Юрием Кудашевым, в то же время сказавший, что служит в СС и национал—социалист. Он протянул вниз лопатинский карабин со словами.

— Вот, держи! — Василий, совсем забывший про него, оружие принял, помог спуститься летчику.

— Ложись! Сейчас... — скомандовал он и, подав пример, ничком рухнул закрыв голову руками. Лопатин, не зная, чего ожидать, молча последовал его примеру, зажмурился и закрыл руками голову. Они замерли. Шли секунды, ничего не происходило. Андреич приоткрыл глаза, пилот лежал по-прежнему лицом вниз, укрыв голову. Василий хотел уже его что-то спросить, но в этот миг земля дрогнула, заходила ходуном, загрохотало так, что слух отказал и в ушах зазвенело. Сверху пахнуло жаром и на них посыпались обломки деревьев, сучья и комья земли.

Земля еще слегка дрожала, пахло гарью и чем-то кислым. Василий встал на четвереньки и, как пес, отряхнулся. Пилот уже сидел, вернее почти лежал, безвольно откинувшись на стенку оврага.

Лопатин понял, что это был за взрыв, нет больше этого странного корабля, похожего на перевернутый таз, нет тела погибшего летчика. Про это, видно, говорил Кудашев: «еще самое важное сделать надо». Пилот, глядя ему в лицо и поняв, о чем тот думает, только молча кивнул.

— Я очень плохо себя чувствую, Василий Андреевич, сами видите. Я теперь от вас, как от отца родного завишу! Не знаю, поверил ли ты мне, но… — в груди Кудашева хрипело, он путал слова и сбивался. С угла губ показалась и стекла за воротник струйка крови, — я тебе, вам, тебе… правду сказал. Не враг я тебе, а ты мне, но, чем больше обо мне людей узнают, тем хуже для всех. Я-то тогда точно не жилец, но и ты тоже свидетель во властных органах будешь не желанный. Сам решай. Голова пилота поникла, он захрипел, сполз набок и потерял сознание.

Лопатин стоял и смотрел на тело пилота. В голове еще гудело от взрыва, но скорее всего от случившегося. Он не питал иллюзий на счет того, что Кудашев сильно сгустил краски по поводу ненужного свидетеля, он много повидал за свою жизнь и уж кем, кем, а радужным оптимистом, когда речь касалась НКВД-ОГПУ-КГБ, не был.

— Эх, парень, парень, наш мир, не наш мир, но фашист ты и есть фашист, в моем мире с вами один разговор, и тут мне никакой КГБ не указ. — Василий Лопатин поднял карабин, щелкнул затвором и направил ствол на поникшую голову парня в серой кепке с тусклым, ненавистным черепом.


Глава 4. Русский из СС

Он выжил. По всему не должен был. Боги его хранили, а спасло почти сверхъестественное умение Герберта Ролле управлять хронолетом. Его, Юрия Кудашева, спасло, а сам Ролле погиб. Ремни, которыми он был пристегнут к кресту не выдержали удара, гауптштурмфюрера бросило со страшной силой на приборную панель, превратив тело в мешок с переломанными костями. Он умер у меня на руках, думал Кудашев, смотря мне в глаза и пытаясь, что-то сказать, но так и не смог… Теперь Юрий понимал, причину беспокойства гауптштурмфюрера перед полетом, он чувствовал смерть, а я чувствовал, что выживу, и поэтому сказал, что беспокоиться не о чем. Теперь я жив, хотя тоже изрядно помят, но жив, а он лежит передо мной, на бревне, запрокинув голову, глядя в серое, грозовое небо невидящими глазами.

За три года, пока они работали вместе, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, и статус (Ролле был офицером, а Юрий только унтером), они стали для друг друга, больше, чем братьями. В СС никогда не было пропасти между офицерами и солдатами, как в старой Германской армии. К друг другу часто обращались просто Kamerad, не зависимо от звания и должности. Управление столь сложной машиной, как хронолет, требовало ментального контакта, как между матрицей, так и между собой. Иными словами, каждый из них знал, о чем думает другой, знал тончайшие эмоции, порывы и страсти.

Последние мысли Ролле были о Маргарет. Они были женаты уже десять лет и Кудашев за всю свою молодую жизнь не видел более любящей и счастливой пары. Маргарет подарила мужу, Рейху и Фюреру двоих милых девчушек шести и четырех лет. Теперь, к великой радости мужа, готовилась осчастливить его долгожданным сыном. Их небольшой домик в пригороде Магдебурга на Густав-Адольф-штрассе, полный детских голосов, за три года стал для Юрия вторым родным домом. Приезжая на выходные и в отпуск из расположения части, он жил у них намного чаще, чем ездил к отцу с матерью, в маленький Тюрингский городок Херинген.

Маргарет вышла замуж за молодого пилота люфтваффе Герберта Ролле, в восемнадцать лет, влюбившись в него буквально с первого взгляда. Все эти годы была ему твердой опорой, любящей женой и верным другом. Она была живым воплощением новой немецкой женщины, и руководила молодежной группой национал-социалистического женского союза своего района, а также школой-интернатом для невест. Жена — это идеал женщины для национал-социалиста. Не приветствовалось женщинам учиться в вузах, работать в офисах и на производстве. В далеком 1937 году в Германии открылись «Школы подготовки жен». Через них должны были проходить девушки, выходящие замуж за членов СС и функционеров НСДАП. В школах их учили домоводству, уходу за детьми и сельскому хозяйству. С тех пор многое изменилось, исчезла та ограниченность во взглядах, свойственная началу Движения. В Школах проходили обучение уже не только невесты партийных функционеров и служащих СС, но и обычные немецкие женщины. Одно правило оставалось твердым: арийское происхождение и не более одной восьмой еврейской крови. В начале пятидесятых не редко можно было встретить воспитанницу такой школы-интерната и в лаборатории института, и в офисе крупной фирмы, но неизменным оставалось одно — женщина Рейха, прежде всего любящая жена и счастливая мать, а не безликая, мужеподобная наемная работница.

Всего на несколько лет старше Кудашева, среднего роста, стройная молодая женщина с русыми вьющимися волосами до плеч, с голубыми глазами и лукавой ямочкой на подбородке милого, правильного лица Маргарет приковывала к себе внимание окружающих. А еще радовала мужской глаз роскошной грудью и сногсшибательной фигурой, как будто являлась ожившей скульптурой Арно Бреккера или Роберта Ульмана. Среднего срока беременность вовсе не портила ее. А вздернутый слегка носик Маргарет так и просился на картины Юлия Энгельхарта или Вольфганга Вильриха.

Она ждала мужа, когда он уезжал в часть, плакала тайком, рядом с госпитальной койкой, не отходя от него днями и ночами, когда он, сбитый стрелком «Летающей крепости» над Атлантикой, лежал без сознания в французском госпитале. Радовалась и гордилась его переходу в спецчасти СС, наивно думая, что служба в «Зондербюро 13», это — не боевые вылеты на перехват волн американских бомбардировщиков. Знала бы, как ошибалась…

Кудашев вспомнил, как за два дня перед последним полетом, они с Ролле провели вечер у них дома, и сидя за столом за бокалом белого рейнского вина, спорили, смеясь, что лучше, сладкое Auslese или более дорогое и еще более сладкое Trockenbeerenauslese. Вернее, спорили в шутку супруги Ролле, а Юрий развеселил их еще больше, сказав, что лучшее вино, это — пиво, и не какое-то, а именно Schwarzbier из Тюрингии. Маргарет, не стесняясь его, уселась мужу на колени и запрокинув голову млела в объятиях Герберта. Кудашев со своим сверхобостренным ментальным контактом с ним, дико краснел, чувствуя себя третьим в их постели. Еще сильнее смущали его более чем откровенные, бесовские, взгляды красотки Маргарет, великолепно знающей, что он чувствует все эмоции ее мужа, как свои собственные.

Сам Ролле только смеялся, видя смущение своего второго пилота. Потом Маргарет, мурлыча как кошка, села рядом, взяла за руку, нежно поглаживая его внутренней стороне ладони.

— Юрген, ты такооой красавчик! Давай я познакомлю тебя со своими девушками из школы! Они у меня все великолепные! Я их учу на совесть и многому — сама, — при этом она обворожительно улыбнулась и подмигнула. — Тебе уже пора давно найти невесту. Все. Решено. Я беру это на себя! Обещай мне, что вы с Ролле, как вернетесь, приедете ко мне в Шваненвердер (место, где располагалась школа невест). Не скрою, последнее время мои девушки без ума от вас, русских.

Кудашев, чувствуя ее эмоции и мысли почти так же хорошо, как и ее мужа, конечно, пообещал, ибо обещано было нечто…

Все это пролетело в его мозгу в те краткие мгновения, когда он чувствовал, как угасает мозг Ролле, Юрий в это мгновение ненавидел себя за то, что не мог ничего сделать. Травмы были не совместимы с жизнью. Кудашев, имевший квалификацию военного фельдшера, был бессилен так же, если бы оказался вместо него какой-нибудь маститый профессор, светило медицины. «Что теперь будет с Маргарет и девочками?» — содрогаясь, думал он. Не мог представить ее вдовой… Кудашев знал, что кто-то, скорее всего командир лётного отряда, штандартенфюрер Денис Волль или сам командир и его ординарец, приедут к ней с известием, что они не вернулись. Она знала, что бойцы из их подразделения или возвращаются, или нет, третьего не дано, пропасть без вести у них синоним умереть. Знал, что жизнь для потерявшей своего любимого Маргарет Ролле потеряет смысл и все краски. Да, она из поколения, про которое Фюрер говорил, что они — тверды, как «крупповская сталь». Маргарет будет жить ради Рейха и своих детей. Она будет видеть в них обожаемого Герберта, и, до последнего, не признаваясь себе в своих надеждах, что пилоты смогут вернуться. Рейх, Фюрер, товарищи из СС не оставят ее. Она и дети не будут нуждаться, но разве это будет ей утешением?

Сзади хрустнула ветка. Кудашев почувствовал за спиной чужого. Грудь болела, каждый вздох отдавал болью, рот заполнился железным привкусом крови. Отработанным движением в развороте он вскочил, и пистолет из кобуры сам скользнул ему в руку.

Перед ним стоял среднего роста, пожилой мужчина, растрепанный, задыхающийся от бега, одетый не броско. На голое тело — белая майка, поверх нее серый пиджак, на ногах — синие спецовочные брюки, заправленные в кирзовые сапоги. Раскрасневшееся лицо, небольшая растрепанная борода, седой ежик коротких волос, серые, как и у него самого, русские глаза. В правой руке держал он карабин, но то, как он его держал, чувства опасности у Кудашева не вызвало. Больше того, буквально за мгновение, возникло предчувствие, что человек этот сыграет не последнюю роль в его жизни.

Когда чисто автоматически Юрий выпалил на немецком, что бы мужчина не подходил ближе, тот еще более опешил, и так же автоматически выдал цветастую фразу по матушке, которую, будь Кудашев немцем, он бы не в жизнь не смог перевести и понять. Не то, чтобы Юрий был знатоком и ценителем таких выражений, но после них о национальной принадлежности невольного свидетеля катастрофы гадать не приходилось.

— Ты русский? Винтовку брось. От греха подальше, отец, брось.

Его повело в сторону от резкого движения, и Юрий облокотился на ствол дерева.

Видно было, что мужик тихо дуреет от происходящего. Только Боги ведают, что у него в голове, откуда он, и кто. Даже где он находится и в каком времени, обершарфюрер мог только предполагать, были серьезные сомнения, что они вышли в переход по лей-линии в то место и время, в которые собирались. Но мамонтов и динозавров тут точно нет, подумал Юрий. Правда, шутка получилась совсем не веселая.

Карабин дед машинально выронил на землю. Хотя какой он дед, примерно возрастом как его отец. Он уставился на Кудашева как на диво, или вернее на приведение, побледнел и пытался что-то спросить, но, видимо, никак не мог собраться с мыслями. Пилот убрал пистолет в кобуру и, стараясь, успокоить мужика сказал:

— Все, все, отец, успокойся, помоги лучше — и, пошатываясь, пошел к хронолету. Он специально повернулся спиной, не чувствуя угрозы, зная, что это подсознательно успокоит незнакомца. Тот будто ждал этих слов, засуетился и было бросился к телу Ролле, но там помощь уже была не нужна…

— Эх… командир, командир, как же без тебя теперь… — думал Кудашев, забираясь в кабину.

Из-под залитой кровью приборной панели первого пилота он достал аварийный маяк, ставший бесполезным без электропитания, из боковой ниши снял специально разработанный для экипажей боевых машин и самолетов укороченный чешский автомат, выгреб свой подсумок и второй, командирский. За ними последовали укупорки с медикаментами и сухими пайками. Он передавал коробки мужику, а потом натянул кепку и, закинув автомат на плечо, осторожно вытащил аварийный маяк. Запитать его надо еще найти чем, но это был хоть и призрачный, но шанс выбраться домой.

Незнакомец тем временем увидев на Кудашевском плече автомат струхнул не на шутку. Глаза забегали, ноги заметно дрожали. Пилот спросил его имя.

— Василий Лопатин, — ответил мужик.

— А по батюшке?

— Э-э-э… Андреич я. Его голос дрожал.

Юрий попытался успокоить его, назвался сам, не самое хорошее место и обстоятельства для завязывания знакомства, но и тот, и другой ни времени, ни места не выбирали.

Мужик помянул, какого-то Гагарина, видно личность тут известную, фамилия в России известная, знатная, но расспрашивать было некогда, обершарфюрер чувствовал себя на редкость скверно, грудь и бок справа все сильнее болели, то, что сломаны ребра, факт. Но судя по нарастающей слабости что-то было повреждено из внутренних органов. Надо было найти укрытие… а этот Василий Лопатин тем временем спекся окончательно, не сводил глаз с оружия и Кудашевской формы. Тоска смертная была в его глазах. Не понятно пока, чего он так испугался, хотя, конечно, стресс, но не до такой же степени. Другой мир, другие нравы, другие люди, но жить, все хотят одинаково.

Мужик с пасеки — вот ведь угораздило — вдруг засобирался в какое-то Чернево за помощью, чем не на шутку Кудашева встревожил. Один очевидец их появления уже был ему огромной головной болью, а извещать о его, Кудашеве, появлении и потерпевшем аварию хронолете, все местное население было недопустимо.

— А вот этого делать не надо. Не надо никуда ехать, никому ничего сообщать, — острая боль резанула грудь, и Юрий пошатнулся…

Пасечник не иначе понял его слова, как свой приговор, ноги подогнулись, и он безвольно опустился на мох.

Тут уже Кудашев матюгнулся сквозь зубы и, превозмогая боль присел рядом с ним, встретился взглядом с остекленевшими серыми глазами, похлопал мужика по щекам. Надо быть с ним поосторожнее, аккуратнее подбирать слова.

— Ну что вы, право слово, не бойтесь, мне нужна помощь, я вам ничего плохого не сделаю, возможно, даже буду полезен, а сейчас Василий Андреевич, вставайте, пожалуйста. Потащили в овраг вещи — пилот целенаправленно перешел на официальный тон.

Через несколько секунд Лопатин, видимо, понявший, что убивать не собираются, к великому облегчению пилота немного пришел в себя. Какое-то время у них ушло на перетаскивание коробок в находившийся метрах в ста от места крушения довольно глубокий, сырой овраг. Овраг был с крутым склоном и ручейком, текущим ржавой болотной водой по дну. Влажный после ливня лес испарял влагу, было тяжело и больно дышать.

Юрий обессилено откинулся на склон оврага, прикрыл глаза. Силы были на исходе, но надо было еще замести следы. Пасечник немного успокоившийся по поводу своей непосредственной участи, хрипло дыша, сел рядом, не сводя с Кудашева глаз. Он просто излучал нетерпеливое любопытство. Пора было, что-то объяснять и рассказывать… В идеале, как учили, о них, хронолетчиках, на заданиях никто не должен был знать, и их не должны видеть. Для работы в других мирах, сбора информации среди аборигенов внедрялась элита, считанные единицы специально подготовленных агентов, с идеально отработанной легендой и только после тщательного, негласного изучения мира, в котором предстояло работать. Сейчас же почти на голову этого деда свалился мой корабли с экипажем, из которых один погиб практически у него на глазах.

Конечно, все пилоты «Зондербюро 13» проходили углубленный курс «Психологии контакта», но доктор Рушер, читавший пилотам курс, не уставал повторять, что идеальный контакт, это отсутствие незапланированного контакта. Что я скажу, думал Кудашев? Хорошо попал не в средние века, перспектива окончить свои дни на костре инквизиции или сдохнуть в подвале местного епископа, перспектива не веселая, но вполне реальная. Ладно, буду плыть то течению. Мои ответы будут зависеть от его вопросов.

— Спрашивай уже, — тихо произнес он слабым голосом. Нужно попытаться сойти за «своего», этакого безопасного встречного….

Лопатин только этого и ждал.

— Ты это… немец что ли?

Хорошо, хоть за негра не принимает, подумал Юрий,

— Нет, русский… и отец русский, и деды, и прадеды… — от нарастающей слабости стала кружиться готова, но он продолжил. — Русский, Юрий Николаевич Кудашев, обершарфюрер СС, особое управление, «Зондербюро 13».

Лопатин опять впал в ступор, хлопая глазами и приоткрыв рот, он рванул ворот рубашки так, что полетели пуговицы.

— Что это вас так перекорежило?

И тут аборигена прорвало.

— Ты стало быть фашист?! А еще русский! Предатель значит! Этот… как его… власовец, да?

Лопатин вскочил, стал орать, багровея лицом и размахивая руками.

— Да я мальцом еще против вас фашистов воевал! Вы ж нелюди, столько народу погубили, отца моего, дядьев, деревню соседнюю вовсе спалили! Мы двадцать миллионов положили, прежде чем Гитлера вашего в гроб загнали!

Кудашев обессилено закрыл глаза.

Вот ведь повезло, — пронеслось в голове, — не знаю, при чем тут итальянские фашисты, но этот мир, видимо, тоже прошел через мировую войну, в которой большевистский СССР воевал с… Италией. Но я-то немец. И Гитлера упомянул, стало быть и немцы союзникам помогали. Ясно одно, любви я у местных точно не вызову. Двадцать миллионов просто так не забудут. Кто такой Власов, и что за власовец, тоже не ясно. Но по тональности аборигена, явно — какой то отрицательный персонаж местной истории. Скорее всего, уже имя нарицательное.

Исследовательскому отделу общего естествознания, были известны два мира существующие параллельно с их. Вся информация была покрыта максимальной завесой секретности, но пилоты хронолетов были теми, кто информацию эту добывал и проверял на своей шкуре. Для гражданских, да и для военных Рейха, не говоря уже о остальном мире, было только ощущение какой-то тайны и предвкушение того, что мир стоит на грани чего-то, способного перевернуть все мировоззрение человечества. Но отдел «Н» умел хранить тайны. Разведки мира, американская в особенности, сходили с ума, пытаясь вызнать секреты «Аненербе» получалось у них, признаться, не особо.

В обоих известных мирах история, до какого-то времени развивалась абсолютно одинаково. Один мир, получивший кодовое название «Видсид», отличался от родного мира Кудашева тем, что Первая мировая война началась не в августе 1914 года, а 25 июля 1913 года, там царь Третьего Болгарского царства Фердинанд Первый из Саксен-Кобург-Готской династии, терпя поражение в скоротечной Второй Балканской войне от объединенных сил Румынии, Сербии, Греции и Турции, обратился за помощью к Австро-Венгрии и Германии. Потом события развивались стремительно. На стороне противников Болгарии выступила Россия, к ней присоединилась Франция, а через пару месяцев и Великобритания. В то же время Савойская династия заключила пакт с Центральными державами, и Италия стала союзницей Германии и Австрии. Завершилась война победой Австро-Германского блока в августе 1917 года. Революций в России, заключившей сепаратный мир со своими противниками, так и не произошло. Дальше история все больше отличалась от знакомой реальности, но мир был в целом очень благополучным, если сравнивать с Кудашевским.

Вторая параллельная реальность, названная «Тивас». Первая мировая война, тоже закончилась там поражением в ноябре 1918 года. В 1916 году, один из многих, безвестный ефрейтор Адольф Гитлер, раненый в левое бедро осколком гранаты под Ле Баргюр в первой битве на Сомме, умер от сепсиса в лазарете Красного Креста в Белице под Потсдамом. Германия с 1918 по 1920 годы сотрясалась кровопролитной гражданской войной, инспирированной советскими большевистскими агентами и евреями, конец которой положила франко-британская оккупация. Участь того мира была кровавой и страшной.

Обершарфюрер молча смотрел, как этот пожилой мужик в старых сапогах и замызганном пиджаке выплескивает на него все накопившееся за день, да и, наверное, за всю жизнь. Судя по виду, войну они ту проиграли, ни один немецкий крестьянин не ходил бы в таком виде… Или война все еще идет? Тогда меня, не особо размышляя, пристрелят как врага! Вот ведь попал! Да еще сознание того гляди потеряю. Угораздило…

Мужик тем временем, по-видимому, устав орать, набычившись исподлобья смотрел на пилота тяжело дыша. Время! Вот что нужно выяснить, это сейчас самое важное. До тех пор не понять, куда я попал, что происходит вокруг. Повисла пауза, стало слышно, как шумит вверху в ветвях ветер и перекрикиваются лесные птицы.

— Ну ты закончили истерику? — тихо спросил Юрий.

— Скажи мне, Василий Андреевич, не удивляйся только, какой сегодня день, год и где я нахожусь? Юрий снова стал играть в рубаху-парня.

Вопрос этот, как и резкая перемена интонации явно сбили с толку Лопатина. Но на фоне остальных потрясений, странность была вполне безобидной. Он уселся рядом и стал рассказывать. Кудашев слушал не перебивая, сцепив зубы. Он узнал, что тут сейчас 27 июля 1979 года, опять его назвали фашистом, дались же им тут итальянцы, вроде вояки они всегда были не то что бы очень. Местный волновался и желал «сообщить куда надо» о случившемся, но судя по всему был достаточно вменяем, для того, чтобы узнать правду. Однако, попал я на двадцать лет в будущее, мотнул головой пилот, но зато место вроде то, куда и хотели попасть.

Кудашев решил, что терять особо уже нечего. Стоило начать врать, как тут же запутаешься в незнакомой истории и обстановке и навсегда потеряешь доверие местных. Он начал рассказывать. Всего, конечно, Юрий говорить не собирался, некогда было, да и не к месту. Как и предполагал, начало рассказа мужик встретил руганью и принялся по рабоче-крестьянски бычиться, но потом притих пришибленный очевидной правдой, которая в его голове пока не умещалась. Когда пилот закончил свой краткий рассказ, видно было, что как он и предупреждал, в Лопатинской жизни круто все изменилось. Но самому Кудашеву было не до его душевных терзаний. Надо было уничтожить корабль, пока были силы.

— Я понимаю, что вопросов у тебя теперь еще больше, чем было, — решил пока побыть «своим» Юрген, — но все объяснения, уж извини, будут потом. А сейчас, помоги мне встать, мне надо вернуться к кораблю.

Пасечник помог встать и выбраться из оврага, хотел было пойти с ним, но обершарфюрер отдал ему автомат и велел ждать тут в овраге. Только бы дойти до хронолета, слабость накатывала волнами, грудь и бок болели уже совсем не на шутку, глаза то и дело застилало кровавой пеленой. Пошатываясь, Юрий шел к кораблю, чувствуя спиной взгляд. Пули в спину он не ждал, уже наверняка зная, что от Василия Лопатина она не прилетит. Предчувствие ему не изменяло уже давно. Этот человек сыграет в жизни очень важную роль.

Эти сто метров дались большой болью и забрали почти все силы. Остатки сил ушли на то что бы подняться в кабину и поставить таймер системы самоуничтожения на тридцать минут. На обратном пути, он забрал из куртки Ролле документы, снял с его безымянного пальца обручальное кольцо. По дороге к оврагу, прихватил карабин Лопатина, скорее для того что б опираться на него как на костыль.

В овраг Кудашев почти съехал, запас сил, четко отмеренный на самое необходимое, подошел к концу. Он дал команду залечь и прикрыть голову, через несколько минут земля запрыгала от мощного взрыва. Термический заряд выжег кислород в сфере радиусом десять метров вокруг корабля, расплавив в тысячеградусной вспышке все, что находилось внутри, и хронолет и тело командира, деревья, землю, оставив неглубокую воронку и оплавленный в стекло грунт. Точно рассчитанный заряд плазмы, результат новейших разработок ученых Рейха, основанных на древних знаниях Высших, не стал ни источником пожара, ни заражения.

Уже теряя сознание, Юрий вспомнил отца, ему сейчас столько же, как и Лопатину, пятьдесят с небольшим.

— Я очень плохо себя чувствую, Василий Андреевич, сами видите… — начал он, но что говорил потом уже не помнил, и даже не понял, как отключился.


Глава 5. Сын

Долго, слишком долго, палец лежал на спусковом крючке. И чем дольше лежал, тем яснее Лопатин понимал, что он никогда на этот крючок не нажмет, раз сразу не выстрелил. Понимал. Это если в бою, когда враг в прицеле, когда он в тебя стреляет, а ты в него, когда понимаешь, что если ты не убьешь, то он тебя уж точно. Парень в сером, летном комбезе, лежал ничком на грязной, влажной овражной земле, уткнувшись бледным лицом в покрытую редкой травой землю. Кепка с гадкой этой мертвой головой, сползшая с коротко стриженного затылка лежала рядом. Не будь этой формы, корабля-таза со свастикой и мертвого окровавленного второго летчика рядом, то парень, как парень, молодой, красивый.

Лопатинский сын, Коленька, как ласково называла его Вера, был ростом немного поменьше, но такой же крепко сбитый и жилистый, да волосы были чуть посветлее. Он навсегда остался в памяти Василия в черной морской форме в фуражке. Махал матери и сестренке из окна поезда, увозившего его на службу в Гаджиево, на Северное море. Лопатин помнил, как распирала его гордость на вокзале, за красавца сына, столь строго и по-мужски прекрасного в форме мичмана-подводника. Эх, судьба-лиходейка, чтоб тебя…

Три года назад, около полудня, поздней весной, когда Василий на дворе, щурясь от солнца, напевая, починял колесо на телеге, понял, что по проселку, через лес едет машина. Сначала — по птицам, взметнувшимся вдалеке над деревьями. Большой, как волк, серый с подпалинами его Серко с лаем кинулся к опушке. Они с котом жили мирно, но на удивление, уже несколько дней сходили просто с ума. Один — лаял, не переставая, выл по ночам, как по покойнику, а второй — орал благим матом, и даже не стал воровать сметану из крынки, забытую на столе тем утром Верой. Они с дочкой уехали к дальней родне в Поныри. А ведь шельма мохнатая никогда не прощал раньше хозяевам такой оплошности. Лопатин положил молоток, которым набивал обруч на колесо, и выпрямился. Вдруг защемило сердце дурным предчувствием. Кого там несла нелегкая, ждать — не ждал никого. За женой и дочкой только завтра собирался ехать в Чернево к вечернему автобусу. А гости незваные, что русскому мужику завсегда известно, добрыми очень редко бывали. Завывая двигателем, на опушку выкатила председателева гордость, защитного цвета, колхозный, новый УАЗ-469 с брезентовым верхом. Остановилась машина, скрипнув протяжно тормозами, у плетня. Андреич удивленно отметил про себя, что за рулем не председателев водитель, шалопай, Мишка Колосков, а сам Бойцов. В груди заныло еще сильнее, рядом с председателем, справа, сидел районный военком подполковник Макаров, которого они оба тоже знали с молодых лет.

Макаров вышел, провел рукой по редким седеющим волосам, надел фуражку, глянул на столбом стоявшего Василия и отвел глаза. Он принялся усердно стряхивать с кителя какие-то не существующие пылинки. Бойцов, вылез из-за руля и тоже как-то вдруг стал что-то в кабине то ли искать, то ли поправлять под приборной панелью, даже не взглянув в его, Василия, сторону. С задних сидений вышли два офицера в черной морской форме. Первый — грузный, седой, представительный, с орденскими планками в полгруди, второй — молодой со щегольскими усами, с папочкой под рукой. При виде моряков в ушах Лопатина зашумело, как в большой ракушке, которую они привезли с Азовского моря. Ноги вдруг отказались держать тело, и он машинально сел на ту самую дубовую колоду, куда только что положил молоток. Колени дрожали, в голове было пусто кроме одной мысли: «Коля!»

Первым к нему подошел военком Макаров, сзади, как побитая собака, пряча глаза, — председатель. Моряки за ними. Военком, бледнея лицом, снял фуражку, вытер вдруг выступивший пот, опять фуражку надел.

— Тут такое дело, Василий Андреич, — начал он, но замолчал. Пауза затянулась. Тогда совсем невежливо отодвинув Макарова, вперед вышел старший моряк с большой звездой на погонах и отдал честь сидевшему на колоде Лопатину.

— Товарищ Лопатин! С недоброй вестью мы к тебе, брат! Уж, прости, меня, старика. Ваш сын, Василий Андреевич, мичман Лопатин Николай Васильевич, погиб смертью храбрых, выполняя задание Родины, Партии и Правительства!

Нижняя челюсть Василия затряслась, он попытался встать, но ноги не слушались, и он вновь сел на колоду. Вдруг стало душно, он рванул ворот рубашки, оторвав пуговицу. Кто-то что-то говорил, и военком, и моряк, лез со стороны Степка Бойцов. Лопатин ничего не понимал, звон в ушах все заглушал. Только одна мысль билась в голове как птица о стенки клетки: «Колька!!! Как же так?! Колька?! Нет. Нет, не может быть, он в отпуск должен в июле приехать, матери обещал строганины привезти... Что за ***ню они все несут?!» Словно каким-то фоном он ловил обрывки слов «внештатная ситуация», «авария реактора», «спас корабль», «облучился — врачи не смогли ничего» … Постепенно жуткая правда стала пробиваться через защиту, которую пытался поставить разум. Его трясло.

Морской офицер, тот что помоложе, стал совать Лопатину какие-то бумаги из папки со словами: «Подпишите, это совершенно секретные сведения». Старший моряк, отмахнулся от него, мол, позже. Он сам не понял, как они оказались в доме. Весь ужас случившегося обрушился на Андреича, но глаза были сухи. Он сидел на стуле, глядя в одну точку на простенок. Как раз туда, где висело большое фото улыбающегося парня в черной морской форме. Бойцов сунул ему в руку стакан с самогоном, с мокрыми от слез щеками, наливал стакан и себе. Лопатин махнул сразу все двести грамм. Крепкий первач прошел, как вода, только пищевод обожгло.

— Ты, отец, плачь! — сел на стул рядом пожилой моряк. Тоже взял стакан. — Мужские слезы они для того и даны, чтобы не всякую мелочь обмывать, а вот для таких вот случаев. Я знаю, что говорю. Оба мои сына так с войны и не вернулись. Один — в августе сорок первого, когда Таллин эвакуировали погиб, на миноносце служил. Мы тогда за два дня семнадцать боевых кораблей потеряли. Моряк так же залпом опрокинул стакан, поморщился, помолчал немного, а потом продолжил.

— А второй, младший, в феврале сорок четвертого года взводом командовал в Нарвском десанте. Я сам их провожал. Моя лодка на следующий день на задание вышла. А когда вернулся, узнал, что весь десант полег..., и — мой Андрюшка со своим взводом. Только шесть человек потом через фронт перешли... со всего десанта.

Лопатин слушал молча, и чем дальше, тем больше хотелось орать в голос, бить посуду, переворачивать стол и стулья. В это время опять, откуда ни возьмись, появился молодой моряк с бумагами и стал вновь раскладывать их перед ним, бубня о тайнах и секретности. Рядом трубой иерихонской заорал адмирал:

— Иди на *** отсюда со своими бумажками! Блять, я тебя сгною в гарнизоне, где-нибудь на земле Франца-Иосифа! Будешь там среди тюленей шпионов натовских выискивать! Подрочить не сможешь, руки к хую примерзнут! Пошел к ***м, я сказал! Забейся в уазик, чтобы я тебя не видел и не слышал!

Офицерик пулей вылетел из комнаты, чуть не сбив сомлевшего от начальственного крика военкома, который, судя по всему, тоже бы не отказался забиться в УАЗик и отсидеться там.

— Особист, еби иху мать, племя гнилое, — уже тихо проговорил старый моряк, стараясь отдышаться.

 

Верочка... Маша... как им-то сказать? — Лопатин со стоном опустил голову на руки.

Адмирал махнул председателю, кивнув на пустой стакан. Потом пыхтя, полез в карман:

— Вот! Я сам представление подавал! — Он положил на деревянный выскобленный стол красную коробочку, открыл ее. Василий краем глаза заметил блеснувшее эмалью красное знамя с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Спас твой сын своих товарищей и подводную лодку спас. Знаю, тебя и семью твою это не утешит, но такая уж у нас, солдат, судьба. Или самому умереть или товарищей хоронить, а наша с тобой доля отцовская и того горше.

После этого достал из оставленной особистом папки какую-то бумагу и прочитал: «За особые мужество и отвагу, проявленные при выполнении специального задания... посмертно...» Тут брат, ни фамилии, ни имени, ни отчества... только номер решения Правительства, все, блять, эта секретность!

Они снова вчетвером выпили по стакану.

— Вась, а Вера-то с дочкой где? — спросил Бойцов.

Лопатин всхлипнул:

— В Поныри, к двоюродной сестре уехали. Завтра вечером должны вернуться с последним автобусом.

Председатель встал.

— Давай я за ними машину пошлю...

— Не надо, пусть для них Коля еще день живым побудет, — и слезы после этих слов неудержимо хлынули из лопатинских глаз.

Уезжал УАЗик уже в сумерках. Бойцов на ногах еле держался, но Василий знал, что уж кто, кто, а этот доедет. Военкома вырубило и особист затащил его на заднее сиденье. Тот пытался петь что-то веселое, но пара адмиральских оплеух его успокоили, он уснул. Адмирал крепко обнял напоследок Лопатина:

— Ты, Василий, если что нужно, мне пиши или звони. Вот, я телефон записал, мы, подводники, своих не забываем. Ребята приедут, помогут.

Машина, взрыкнув мотором, дернулась пару раз и заглохла. Потом опять завелась и раскачиваясь на ухабах покатила по лесной дороге. Андреич проводил их взглядом и, пошатываясь, побрел в ставший таким пустым и чужим дом. Налетевший стылый ветер погнал в след уехавшим бумажку с телефоном и адресом адмирала...

Он сел на кухне на табуретку не зажигая свет, боясь войти в горницу, где лежала на столе привезенная моряками черная Колина фуражка и красная коробочка с орденом. Он не заменит ему сына. Василий налил себе в стакан остатки самогона. Но пить не стал. Откинулся назад, облокотился о стену и закрыл глаза. В душе было пусто, как в заброшенном выстуженном доме. Жену и дочь Бойцов пообещал завтра встретить и привезти на машине домой. Сейчас Василий пойдет в спальню и ляжет спать. А утром, проснувшись, с усмешкой вспомнит приснившийся вчера кошмар. Лопатин встал и прошел через светлицу в спальню, стараясь не смотреть на стол.

Но утром оказалось, что кошмар только начался. Весь день Василий с тоской ждал приезда жены и дочери. Не находя себе места, ходил по дому и двору, выходил на пасеку. Все валилось из рук, и больше всего хотелось, чтобы вечер не наступал. Весь день за ним ходили, как привязанные, кот и пес. Как только он присаживался, Серко садился рядом и клал голову ему на колени, кот терся о ноги. Лопатина прошибала слеза, он шептал: «Знали, да? Чувствовали, что Коленьки нет больше... Ах вы, засранцы». Он гладил их по головам, трепал по холкам и все поглядывал на ходики, висевшие на кухне.

Веру с Машей привез не Бойцов, а его шофер. Хорошо, что он не знал, о случившемся, иначе дорога до дома превратилась в пытку. Лопатин не вышел их встречать. Он сидел в зале опустив голову, смотрел в пол. В сенях послышался голос жены и смех дочери. Василий было встал, но ноги вновь подвели он тюфяком плюхнулся на стул. Жена поняла все сразу, как только увидела фуражку на столе и лицо мужа. Вера схватилась за сердце и неловко опустилась на пол у дверного косяка. Дочка недоумевающе переводила взгляд с матери на отца, потом кинулась к столу, взяла в руки коробочку с орденом Красного Знамени покрутила ее в руках, уронила на стол, схватила листок мелованной гербовой бумаги с Постановлением Правительства. «Наградить п-п-посмертно…» — срывающимся голосом прочитала она и, кинувшись матери на шею, залилась слезами.

Эти воспоминания пронеслись у Лопатина перед глазами ночным кошмаром, за считанные мгновения, оставив в душе горечь и боль. В лежащем перед ним парне он увидел погибшего сына. «Твое счастье, что не немец», — пробормотал он про себя и поставил карабин к склону оврага.

Че ж делать-то? Ведь не по-людски просто уйти и сделать вид, что ничего не было, не видел, не знал. Да и не получится. Андреич окинул взглядом овраг засыпанной древесным мусором, кучу коробок с автоматом поверху, лежащего без сознания пилота. Потом, кряхтя, вылез из оврага и пошел к месту крушения. Деревья стояли голые. Листвы не было, как и мелких веток. Странно было видеть голые, как в конце ноября, деревья в июле. Трава и кусты под ногами пожухли и рассыпались под ногами. А сам летающий таз исчез... Метров двадцать выжженной и остекленевшей земли, небольшое углубление по центру которое и воронкой не назовешь. Василий сдвинут на лоб кепку, почесал затылок. Дела-а-а-а... блять... Он стоял, ссутулившись, запустив руки в карманы брюк, смотрел на выжженную поляну. Вот сейчас вернусь в овраг, а там — нет ничего. Ни барахла, ни парня этого. Ну тогда надо вещи собирать и в Чернево ехать. Получать у Кузьмича, фельдшера, направление в дурдом. Допился, еби вашу мать... Он показал головой. За свои годы не раз видел, как людей накрывает белая горячка, но, чтобы так заковыристо, с летающими тарелками, фашистами и параллельными мирами, это было в новинку. Пошел обратно, мозги работали тяжело и натужно, как мухи, ползающие в меду. На подходе к оврагу, прошиб пот, неизвестно что было лучше, осознание собственного помешательства или анализ реальности, которая была за гранью понимания.

Но к радости ли, к беде ли, в овраге все было по-прежнему. Так же, уткнувшись в мох лицом, лежал без сознания молодой пилот, свезенные в кучу вещи были там, где Лопатин их оставил. Он немного постоял, хмыкнул и принялся энергично забрасывать груду принесенных с корабля вещей сломанными после взрыва ветками, валявшимися вокруг. Закончив, подошел к пилоту и со словами: «ну терпи теперь, парень» взвалил Кудашева на спину и полез из оврага. Выбрал местечко, где склон не был таким крутым. Но все равно тащить здоровенного парня на закорках было тяжело. Василий смачно матерился и сопел пересохшим горлом все время, пока не оказался наверху. Отдышался, похлопал себя привычным жестом, по карманам и который раз вспомнил, что оставил сигареты со спичками на крыльце. Лопатин взвалил стонущего пилота на спину и тяжело побрел через лес к дому, от души матерясь и кряхтя. Ему, разменявшему шестой десяток мужику, хоть и крепкому, тащить дюжего парня через густые заросли было непросто. «Еб твою. Кто бы мне вчера рассказал, что я раненого фашиста домой тащу... по еблу железно бы отгреб! А ты, фашист, тяжелый...» Дорога до пасеки заняла у него почти два часа. Четыре раза Андреич останавливался передохнуть. Опускал на траву Кудашева, которого никак не мог перестать про себя называть фашистом, садился рядом и тяжело сипел, пытаясь восстановить дыхание. Ругал себя за то, что запустил за последний год здоровье, превратясь в сущую развалюху. Метрах в двухстах от дома, уже в подлеске, зацепился за торчащий корень и упал навзничь, придавив пилота. Потом испуганной припал к груди с нашитым нацистским орлом... Вроде дышит!

На околице его встретили пес и котяра. Серко, как ни странно, не стал брехать, хотя всегда чужих облаивал злобно и долго, а кот лез потереться о ноги. Василий с «фашистом» на закорках чуть не загремел о кота и покрыл животное многоэтажно по его кошачьей матери. Кот сбежал за угол и потом опасливо топорщил усы, выглядывал из приоткрытой двери конюшни.

Опускались сумерки. Когда Лопатин втащил пилота в избу и положил на свою кровать, так и не заправленную с утра, как раз ходики с кукушкой на простенке пробили девять вечера. Кукушка в старых часах, еще при НЭПе привезенных отцом из Смоленска, высовывалась из домика исправно, но голос свой давно потеряла. Василий обессиленно опустился на скрипучий стул рядом со столом, проводил ее движения бессмысленным взглядом. Устал он страшно. Ныла натруженная спина, обещая завтра утром прострел в пояснице. С трудом поднялся, прошел на кухню — только сейчас понял, как голоден. Достал из буфета краюху хлеба. Отмахнул ножом горбушку, идти во двор, лезть в ледник, где было сало и буженина, сил уже не было. Взял солонку, обильно посолил горбушку и закрыл дверцу. Постоял немного, потом снова открыл буфет налил граненый стакан самогона из стоявшей там бутылки. Махнул не отрываясь, в три больших глотка весь. Огненным ручьем скатилась медовуха в желудок, сразу согрев нутро. Накрыло почти сразу — сказался пустой желудок и длительный стресс. Андреич постоял еще немного, жуя горбушку, потом прихватив початую бутылку, взял стакан и пошел в горницу.

Сел на стул, пристально смотря на лежащего без сознания «фашиста», дожевывая хлеб, налил еще стакан. Надо ведь раздеть, перевязать, хотя... крови вроде нет, а с отбитым нутром лучше не ворочать его. Но все же встал со стула. Расстегнул на Кудашеве комбинезон, снял с ног добротные черные ботинки с высокой шнуровкой. Под летным комбинезоном оказалась белая футболка с небольшим черным кругом посередине которого, зловеще красовались сдвоенные эсэсовское руны. Он встал, вернулся к столу, залпом выпил налитый самогон. Потом опять подошел к лежащему на кровати пилоту и стал вынимать все, что было в больших нагрудных и внутренних карманах комбинезона, складывая вещи на стол. Вытащил из кобуры пистолет, мельком взглянул на узнаваемый с молодых лет Walther P38 и тоже положил на стол.

В голове уже вовсю шумело от выпитого. Василий взял первый попавшийся под руку документ, на нем были следы свежей крови. Развернул фото. С разворота, из-под орла, сжимавшего в лапах паучью свастику, смотрел на него строгий, красивый мужчина лет тридцати пяти. В его петлицах руны соседствовали с кубиками. Судя по всему, парень забрал документы погибшего пилота. Лопатин полистал книжечку с готической вязью строк, выпала небольшая фотография красивой молодой блондинки с двумя милыми, такими же светленькими девочками, одна меньше другой. «Ишь ты, блять... все у фашистов, как у людей, жена с детьми...» — пробормотал заплетающимся уже языком Андреич. Отложил в сторону. Взял следующую книжечку. Прочитал с трудом разбирая готическую вязь на обложке «Труппенаусвайс» — ясно... хули тут не ясного. На фото был Кудашев. В немецкой военной форме, но уже без комбинезона. Подпись: Yuri Kudashev. «Ну, не наебал хотя бы», — пробормотал Лопатин. Открыл бумажник, долго рассматривал купюры с изображением Гитлера в фуражке на одной и каким-то незнакомым мужиком на другой. Пять марок, Десять марок... посмотрел на свет, водные знаки были такими же: Гитлер и свастика. На одной бумажке год выпуска 1949, на второй 1953. Достал из кармашка два фото, с ладошку, с потрепанными, загнутыми краями. На одной, цветной, Кудашев, но помоложе. В фашистской своей форме. Рядом с привлекательной женщиной в синем платье лет сорока пяти и усатым мужчиной со строгим, породистым лицом, примерно его, лопатинского возраста. Мужчина тоже военный. Правда, форма другая, на немецкую не очень похожа. Она не серая, а защитного цвета. А еще — с широкими погонами, с наградами среди которых, к удивлению Андреича, соседствовали немецкий Железный крест и русский Георгий, но тоже с орлом и свастикой на груди справа. «Лицом на Кудашева похож. «Ага, папенька с маменькой, нашего фашиста... не иначе» — мелькнуло в голове.

 

На второй, судя по всему более старой карточке, совсем молодой парнишка, в старой русской военной форме, с офицерскими погонами, еще, наверное, царских времен, с саблей на портупее, в фуражке с овальной кокардой. Внизу витиеватые буквы и цифры «20 октября 1919 г.» Лопатин помнил, как отец в детстве показывал ему фото родственников времен еще царских и Первой мировой в такой же вот форме, но потом в середине тридцатых сам же сжег эти фото в печке, от греха подальше... времена были такие.

Он перевернул фото. На обороте, твердой мужской рукой со старыми ятями надпись: «Сынок! Помни одно, коли тебя убьют, мне, старику, больно будет. А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Кудашева, мне будет... стыдно!» Лопатин хмыкнул... где-то он уже эту фразу слышал или читал. «Вот ты какой, цветочек аленький! Из старорежимных, ты, фашистик, значит» ... Он поднял глаза от фото и увидел, что лежащий на кровати пилот, не отрываясь, молча смотрит на него.

— Что? Очухался? Ты смотри, не помри у меня тут, я замудохался тебя сюда тащить, нет желания еще труп твой в лес обратно утаскивать да закапывать!

Кудашев слабо улыбнулся одними уголками губ и вновь закрыл глаза.

Василий встал, налил еще стакан, но, помедлив, пить не стал. Пошатываясь прошел в сени и там прилег на кушетку, как был, не раздеваясь и не снимая сапог. Уснул он моментально, как только голова коснулась брошенной в головы, свернутой телогрейки.


Глава 6. Набат

Бывают плохие сны, после которых на утро настроение дурное и все из рук валится. Бывают кошмары, от которых просыпаешься ночью с дико бьющимся сердцем и после которых до утра боишься сомкнуть глаз. Но самые ужасные сны — когда от ужаса сводит руки и ноги, холодный пот ледянит кожу, сердце останавливается и не хватает воздуха для дыхания. И самое жуткое, когда этот сон не заканчивается, а разворачивается во всю ширь и каждый новый эпизод кошмара, много хуже предыдущего. Когда хочется проснуться, но не получается...

Лопатину в эту ночь довелось пережить эту жуть. Всю ночь его воспаленное сознание воевало против фашистов. Воспоминания военного детства соседствовали с фильмами, просмотренными в жизни, неосознанными страхами и самыми страшными кошмарами. Снилось ему, будто слышит он на улице топот, у окон — стук. Глянул, и видит: стоит у окна всадник. В том всаднике узнал Лопатин районного военкома, подполковника Макарова в буденовке и с саблей в руке.

— Эй, вставай! — крикнул Макаров. — Пришла беда откуда не ждали. Напали на нас из другого мира-измерения проклятые фашисты. Опять уж свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с фашистами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь далекую Красную Армию.

Мордастые фашисты с челками и усами щеточкой, в касках с рогами, с засученными рукавами в его кошмарах насиловали на его глазах дочку и покойную жену. Причем Вера была молода и красива как в ту пору, когда они поженились. А он ничего не мог сделать, так как был почему-то без сил. Только кричал, потом и на него фашисты стали как-то странно посматривать... Огромные, до горизонта, колонны танков с крестами и марширующих солдат со свастиками на флагах шли на него под мелодию наступающих по льду Чудского озера псов-рыцарей из «Александра Невского». Над ними, так же застилая темное грозовое небо с бордовыми сполохами, нескончаемо летели летающие тарелки всех возможных размеров и форм с крестами и свастиками на покатых боках. А он бежал от них и не мог остановиться. Подходили, подъезжали и подлетали темные силы все ближе. Не мог Василий убежать от них, как ни старался. С ним вместе бежала, заливаясь бабьим, почти звериным визгом, разбитная продавщица Наташка из Черневского сельпо, строившая ему глазки, еще когда жена была жива. Эта Наташка в последнее время совсем уж потерявшая всякий стыд: чуть ли не вешалась на него, когда он заходил в магазин. Потом перед его глазами вертелась огромная свастика из факелов как в фильме Ромма «Обыкновенный фашизм», и бесноватый их фюрер с высокой трибуны визжал что-то по-немецки.

Приснился потом партизанский вожак Коган в ватнике и шапке-ушанке, но почему-то без штанов. Дюжие нацисты толпой, ругаясь и мешая друг другу, пытались запихнуть Когана в огромную русскую печь. Партизан упирался что было сил руками и ногами в загнеток, орал и картаво пел «Интернационал».

Длился этот дикий кошмар, не прекращаясь, до рассвета. Проснувшись, Андреич резво вскочил с кушетки, потом опять сел. Его бил озноб, перед глазами стояли жуткие сцены сна. Сердце было готово выскочить из груди, пробив рубашку, пропитанную холодным потом. Он откинулся на телогрейку, положенную вместо подушки и зажмурился. «Приснится ведь такое! Это же надо, сколько же я вчера выпил? Давно такого не было. Да что давно... никогда! Надо бы тормознуть, пока меня это пойло до сумасшедшего дома не довело. А то съедет крыша, буду по лесам голый бегать, грибников пугать, как леший, или как его, снежный человек, во...»

Лопатин встал, сходил во двор по нужде, достал из колодца ведро ледяной вкусной колодезной воды, напился. Свело от холода зубы и желудок заныл, напоминая, что вчерашняя краюха хлеба и самогон, слишком, для него малый паек. Выспаться с такими снами не удалось, он, пошатываясь, вернулся в дом и устало прилег, опять закрыв глаза...

А какой сон-то, как взаправду. Про летающую тарелку у Ведьминого болота, про фашиста русского и параллельные миры-реальности. «Стоп! Еби их мать, из чего я последний раз самогон то гнал?! Ишь как, втыкает-то не по-детски». Скрипнула входная дверь, на кровать запрыгнул кот, сел рядом, уставившись огромными желтыми глазами Василию в лицо. От взгляда кошачьих глаз почему-то стало жутко и тошно.

Да сон ли это был? Он вспомнил, как неправдоподобно реально оттягивал руки незнакомый немецкий автомат в овраге, вспомнил фотографии и документы на столе и зажмурился. Нет, нет, сон это, сон. Опять нахлынул кошмар, надвигающейся на фоне грозового неба огромной армии с крестами.... Нет, глупости все это. Сейчас я встану и пройду в светлицу и там ничего нет. Нет на кровати раненого фашиста, нет на столе стопки бумажек и фотографий, не было вчера никакой летающей тарелки с крестом, ничего не было. Бухал я вчера и все тут. Все! Решено, приедет Машенька на каникулы, попрошу свозить меня вшить от пьянки, в наркологию, в район. Пока совсем мозги не пропил, это ж надо, такому присниться.

Но вставать он не торопился, отдавая себе отчет, что просто боится зайти в зал и увидеть, что сон частично, вовсе и не сон. О небритую щеку потерся кот, Лопатин приоткрыл глаза. Кот смотрел на него все так же пристально, потом спрыгнул с кушетки и, не торопясь, по-стариковски медленно, опустив голову с драными ушами ушел в светлицу, как бы приглашая последовать за ним.

Лопатин лежал, слушая через приоткрытую дверь ходики на стене, ненавидел себя за то, что боится зайти в зал и увидеть, что причина ночного кошмара реальна. «Ну все, ладно, мужик я или нет, в конце то концов». Василий никогда не отличался робостью, как и все дети войны, на своем горбу поднимавшие страну из послевоенной разрухи. В сороковые и пятидесятые в кармане всегда лежал лучший друг — остро заточенный нож-выкидуха, который в случае нужды без особых угрызений совести пускался в ход. Так и жили. Или ты или тебя. И посерьезнее оружие имелось. На месте боев его оставалось полно. Почти в каждом деревенском доме был хорошо припрятан, если не автомат, то винтовка-то точно, не говоря уж о пистолетах. Потом, конечно, от большинства трофеев от греха подальше, народ избавился, но далеко не от всего. Но теперь грозился рухнуть привычный миропорядок, это было действительно страшно до жути. Особенно после такой ночки.

Кряхтя, Василий поднялся. Спина побаливала. Он подошел к приоткрытой двери, за которую шмыгнул кот. Простоял немного, потом выдохнул, как будто хотел опрокинуть в нутро стакан, и распахнул дверь. Лопатин постоял на пороге всего несколько мгновений, после чего стремглав вылетел из зала. На столе рядом с оставленной им стопкой документов и фото, сидел кот, как ни в чем не бывало умывал лапой усатую наглую морду, а за столом, на кровати, виднелись тело пилота. Нет, не сон это был, Ночной кошмар с чувством дикого страха и безысходности вновь обуял его. Андреич подлетел к буфету, отворил дверцы и схватил початую бутыль самогона. Руки тряслись так, что он больше расплескал, звеня горлышком бутылки о стакан, чем налил. Так и не взяв почти пустой стакан, Василий, залпом, не отрываясь, влил в себя из горла все, что было в бутылке. Огненная жидкость обожгла пищевод и упала в пустой желудок, разорвавшись бомбой. В голове сбивая все иные мысли, билась одна. «Прилетели эти, прилетят и другие, с танками и пушками, неся смерть и горе. Опять война, опять смерть». Лопатин заметался по кухне, выскочил во двор. Захватил на бегу, сам не зная для чего оставленный вчера стоять у дверей карабин.

В конюшне трясущимися руками Лопатин седлал Орлика то и дело роняя то седло, то узду, матерясь и подвывая. «На помощь, на помощь надо звать... Народ поднимать!» Наверное, увидь сейчас себя в зеркало, он бы сам испугался. Растрепанная борода, бешенные глаза с красными белками, трясущиеся искусанные губы, рубаху он так и не застегнул, а майку, порванную вчера в лесу, давно надо было стирать. Никогда раньше такого ужаса он не испытывал, и на самом деле до помешательства рассудка был ему только малый шажок.

Стремглав взлетев в седло с закинутой за плечи винтовкой, Василий сразу с места пустил в галоп. Конь, отвыкший от такого экстрима, к тому же далеко не молодой, сначала заартачился было, но, видимо, понял, что у хозяина не все ладно, резво припустил по знакомой дороге на Чернево.

 

После вчерашней бури с ливнем, жара как будто малость спала, было не так душно, как в прежние дни, а встречный ветер порывами холодил лицо. То и дело хлестали по всаднику ветви разросшихся у дороги кустов и деревьев. Мелькали знакомые перелески, остались позади проплешиной с полуобвалившимися трубами Овражки, и на половине пути Лопатин стал остывать. Пустил коня шагом... Начал донимать сушняк, голова кружилась.

— Что же я делаю-то! А, может, это со мной, что? С моими глазами, с головой? А вдруг мне все это по пьяни мерещится? Вот тоже, пришла беда, отворяй ворота, жил себе и на знал заботы... Все-то после твоей, Веронька, смерти у меня через жопу пошло... — мысли в голове скакали с одного на другое, как блохи на шелудивой собаке. — а ведь приеду в Чернево, не поверит никто, дурак я, дурак, надо было хоть документы его забрать, да пистолет... Да и жив ли этот фашист или уже загнулся? Вчера то дюже плох был... а ну как его свои искать будут...

Тут Лопатина вновь накрыло как душной овчиной, ночным кошмаром, он дико гигнул и вновь ударив каблуками Орлика по бокам, пустил усталого коня в галоп.

****

Как всегда, по пятницам у председателя колхоза «Борец», товарища Бойцова, в десять утра, в правлении, началось совещание. Состав был обычный. Кроме самого председателя присутствовал сидевший справа от председателя, у открытого окна, счетовод-бухгалтер, Юрий Юрьевич Милонов, пожилой уже, очень грузный, лысый мужчина за комплекцию свою и походку в вперевалочку, получивший у местных прозвище — Колобок. Юрий Юрьевич страдал одышкой и вздутием живота, но человеком был в общении легким и веселым. Кроме того, в своем деле — компетентным, и Бойцов очень ценил Колобка, понимая, что хорошие бухгалтера в их дыре редкость.

По левую руку от Бойцова расположился завгар, Николай Павлович Хныкин, в постоянно замасленной куртке, несмотря на теплую погоду. Настоящий «Кулибин», благодаря которому весь автопарк и изрядное количество сельхозмашин, тракторов и комбайнов чаще работали, чем стояли в ремонте. За это Хныкина председатель уважал и прощал время от времени различные вольности, как нынешнюю. Завгар, несмотря на ранний час, был явно навеселе... В районе же Бойцовского технаря люто ненавидели за привычку всеми правдами и неправдами выколачивать у прижимистых снабженцев запчасти и ГСМ на свою технику. С техникой он ладил не в пример лучше, чем с людьми, был косноязычным и молчаливым.

Местный ветеринар и зоотехник, Тарас Николаевич Золотаренко, в вышитой украинской рубахе с расстегнутым воротом, блистал запорожскими усами подковой и молодецкой статью, но отличался тонким бабьим голосом, совсем не вязавшимся с его бравым видом. Впрочем, специалистом он был хорошим. Находившиеся в его ведении лошади справно жеребились, коровы телились и доились, свиньи поросились и быстро нагуливали вес. Подчиненные доярки и скотницы у Золотаренко так же регулярно беременели, не отставая от скотины. Продавщица Наташка из Черневского ПОСПО, не пропускавшая сплетен, особенно если они касались альковных тайн, хихикая рассказывала по секрету селянкам, про законную жену Золоторенка — Фиму, высокую, худую, изможденную пятью ребятишками, женщину с мешками под постоянно сонными глазами. Что, мол, она, ставила дома свечку под образами каждый раз, когда узнавала о новом увлечении мужа в свинарнике или коровнике, ибо ее здоровья на него явно не хватало. Местные же мужики, возможно, завидуя популярности Тараса у женского пола, язвили, что колхоз «Борец» мог смело благодарить Золотаренка и за личное участие в регулярном приплоде у кобыл, свиней и коров.

 

Агроном, Наум Иванович Маргулис, средних лет заумный еврей в роговых очках, постоянно всем говоривший, что Ивановичем его записали в свидетельстве о рождении Бериевские антисемиты, а на самом деле он что ни на есть Иосифович, сидел напротив председателя спиной ко входной двери кабинета. Попав лет десять назад в колхоз по распределению, Маргулис был довольно толковым специалистом, но в селе его не любили за заумность, постоянное нытье и неряшливость. Лет пять назад он пытался было съехать в Израиль, но получил от КГБ от ворот поворот, на основании русского отчества, а по сути, потому что агроном на селе человек нужный, а сионизм — зло. После этого он готов был постоянно стонать и жаловаться на все и вся, на притеснения, которым он, по его словам, якобы постоянно подвергается. Но местные же только пожимали плечами.

Совещание как совещание, воплощение рутины и повседневных забот. Было таких совещаний и ранее полно, и в будущем обещало быть не меньше.

Агроном Маргулис нудно перечислял слегка, картавя:

— На поле за рекой 35 гектаг, кукугуза на силос, из-за жары и отсутствия дождей массу набирает слабо, навегняка гасчетный угожай будет по меньшей мере на 20% ниже.

Милонов, по старинке не доверявший новомодным электрическим калькуляторам, защелкал лежащими перед ним счетами и громко хмыкнул.

Зоотехник откровенно скучал, от нудного голоса Наума Ивановича, его нестерпимо клонило в сон, и он подпирал буйную голову то одной, то другой рукой. Глаза сами собой закрывались.

— За Дугнихой, между овгагами и дорогой на Чернево, где мы в этом году решили посеять люпин и гапс, дела получше, — продолжал картавить агроном.

Завгар Хныкин, откинувшись на стуле, задумчиво выковыривал шплинтом из-под ногтей въевшуюся застарелую грязь, густо замешанную на мазуте и солидоле.

Сам председатель сидел ссутулившись, опустив голову на руки. Потирая рукой лоб, хмуро слушал агронома. Прикидывал, как осенью будет оправдываться в районе, а там не далеко и в обком на ковер. Про засуху оправдание не особо поможет... как всегда: «Вы, товарищ Бойцов нам эти сказки бросьте, засуха у всех, но они нам пятилетку не срывают и план, который Партия и Правительство установили, выполняют!» Врать будут в глаза.

Степан знал, как обстоят дела в других хозяйствах. У всех шло снижение, но, наверняка, то же самое скажут всем, мол, вы, бездельники и дармоеды, а другие, по соседству, молодцы и работяги. И так из года в год... Хорошо хоть теперь вместо саботажников и врагов народа, стали мы просто бездельниками и дармоедами. А не «партбилет на стол», все лучше выбитых в НКВДшных подвалах зубов и сломанных ребер, а то и пули в затылок. А ведь недавно еще, на его Степкиной памяти, перед войной, председателя тогдашнего, после падежа в коровнике забрали прям с колхозного собрания, а, спустя месяц, расстреляли в Смоленске. Потом сельчанам на собрании зачитали его показания. Оказался, дядя Митяй, в Гражданскую Перекоп штурмовавший, так и таскавший в груди осколок снаряда оттуда, не хухры-мухры, а английским и португальским шпионом был, по заданию буржуев колхозных буренок сморивший. Потом, правда, в конце пятидесятых, его вроде оправдали, вроде и не шпион, а жертва культа личности, но как-то это все второпях, тихо и без колхозных собраний. Да и родни его на селе не осталось. Жену с двумя сыновьями двенадцати и шестнадцати лет, через две недели после него тоже арестовали. Сказывали, будто председатель сознался, что и жену вовлек в контрреволюционную деятельность, что ездила она в Смоленск с вражескими агентами встречаться и задания получать. Товарищи чекисты умели правду-матку вызнать. Ну а сыновей... не могли же не знать о измене родительской, а молчали, хоть и был один пионером, а второй комсомольцем.

С улицы послышался шум, топот лошадиных копыт и крики у крыльца. Бойцов отвлекся от бурчания Маргулиса, повернул голову к открытому окну, но крыльцо из окна было не видно, он отвернулся. В приемной загремело что-то. Неразборчивая громкая речь переросла в визгливые женские крики.

— Что там еще такое? — гаркнул председатель. Агроном, сам себя слушавший, ничего не заметил. Завгар и бухгалтер с интересом уставились на дверь кабинета. Тарас Николаевич тоже приподнял голову, сонно округляя глаза.

С треском, чуть не слетев с петель, распахнулась дверь из приемной. В кабинет влетела спиной вперед секретарша Танечка, аппетитная особа лет тридцати пяти, с ласкающей взгляд грудью приличных размеров и талией Людмилы Гурченко. Бойцовская секретарша, предмет вожделения половозрелого мужского населения Чернева и ненависти его женской части, спиной чуть не выбившая входную дверь истошно кричала. За ней, на пороге председателева кабинета, с карабином наперевес стоял пасечник Лопатин. Грязный, в разодранной одежде.

Бойцов, только позавчера после совместно распитой бутыли самогона, с ним простившийся, никогда не видел старого приятеля в таком виде. Васька Лопатин будто постарел за эти два дня лет на пять. Глаза ввалились, лицо посерело, а перегаром несло так, что стоявший за столом метрах в восьми от него председатель поморщился.

Лопатин хрипло заревел:

— Что?! Заседаете все! Поздно заседать! Поднимай людей, председатель! Война! — и передернул затвор карабина.

Танечка взвизгнула и обмякла, закатив глаза стала падать. Лишь чудом подскочивший Золотаренко успел подхватить ее бесчувственное тело, топорща плотоядно свои запорожские усы. Он был одним из самых ярых поклонников молодой женщины. Однако остерегался председателя, который явно питал к своей секретарше симпатию, выходившую за рамки деловых отношений. Словив этот подарок судьбы, он поволок ее на стоявший у стены диванчик, тонко, по-бабьи, что-то причитая.

Милонов, привставший было, смертельно побледнел, шумно и продолжительно испортил воздух и рухнул на стул, пытаясь выхватить из воздуха побольше кислорода и широко открывая рот, словно карась вытащенный из сельского пруда.

— Немцы в лесу! Фашисты! Эсэсовцы! Власовцы! На летающей тарелке из другого мира прилетели! Из этого, как его... параллельного! Теперь каратели придут! Опять сожгут все! — Андреич уже не кричал, но громким сбивчивым голосом выпалил все это, как ушат грязной болотной воды опрокинул на собравшихся в кабинете.

— Я видел, все видел, свастику и орлов на борту! Один разбился... второй раненый... теперь за ними каратели придут!

Тонкая душевная натура Наума Ивановича не выдержала. Генетическая память дала о себе знать на все сто процентов. Для него все стало ясно, как дважды два, раз к комнату, где находится еврей вламываются с оружием, разя перегаром, то вывод один — это погром! Встали перед глазами рассказы бабушки Фимы, о махновских погромах в Таврии. О том, как летом 1941 года, в Прибалтике, не дожидаясь прихода немцев, местные перебили всех евреев... Местные жидоненавистники в начале июля 1941 года, вычистили Ригу от несчастных евреев, и горделиво объявили вступившим в город немецким частям, свой город — Ю;денфрай, свободным от евреев. Хотя сама то бабушка Фима в июле 1941 года уцелела. Почти все еврейской население Риги сгинуло. Но не Фима Моргулис. В те времена еще совсем, совсем не бабушка. Она трудоустроилась с началом войны в местный бордель. Там Фима все время оккупации пользовалась невероятной популярностью как среди местных жителей, так и среди оккупантов. Причиной послужила неутомимость в работе и приверженность не частой еще в те времена «французской любви» благодаря чему за ней укрепилось прозвище «Saugende Kopf» (Сосущая голова) и «Zucker Schwamm» (Сахарные губки). Когда Красная Армия освободила Ригу, Фима сдала как «фашистских пособников» всех, кого только смогла, в первую очередь содержательницу борделя. При этом даже не вспомнила, что та, никому не раскрыла еврейского происхождении своей самой популярной девушки. Хотя понять можно. Да кто же режет курочку, несущую золотые яйца?

Маргулис, завывая, стал сползать со стула под стол и уже из-под стола срывающимся голосом, стал картаво кричать:

— Я и не евгей вовсе! У меня отчество Иванович! Меня и в Изгаиль поэтому не пускают! Не евгей я вовсе!

Один только Хныкин воспринял происшедшее спокойно и даже не поднялся со стула. Сам изрядно навеселе, он понял единственно по его понятию правильную причину случившегося.

— Все, допился Васька! — заявил он, треснув кулаком по столу! — Я знаю! Раз стал по лесам фашистов ловить и летающие тарелки видеть, факт! Знаю я! Белочку словил! Видел я уже такое... у меня тракторист Селиванов, когда запил, всем рассказывал, что в пруду за свинарником русалку поймал и трахнул, мы еще смеялись над ним, мол она с хвостом, в какую дырку он ее драл? Аха-ха-ха-ха! — Заржал Николай Павлович заразительно и продолжил. — А потом у него как башня на место встала, оказалось, что та русалка его сифилисом наградила! Аха-ха-ха-ха! Но ты Васька круче его чертей ловишь! Это ж надо! Да… заумно как про параллельные-то миры! И то, правда, самогон у тебя, не в пример лучше водки сельповской или там портвейна, от них только сифилис от русалок цеплять! Аха-ха-ха-ха!

Бойцов из-за стола вышел, ноги подгибались и руки тряслись, так что он вынужден был сжать кулаки.

— Вась, Вась, успокойся. Все нормально, это я, Степа Бойцов, помнишь меня ведь! Мы с тобой с детства вместе... дай мне винтовку-то... осторожно только, вот, вот, давай ее… — Он осторожно боком подбирался к Лопатину, разжав кулаки показывая ему пустые ладони, как будто от этого что-то зависело. Лопатин замолчал. Ошалело стал оглядываться по сторонам, как будто пытаясь вспомнить, кто он, где он, и что он тут делает.

— Вася, хорошо все будет... успокойся, брат, а винтовку мне давай... Председатель, наконец, оказался рядом с Андреичем и, взявшись за карабин, мягко, но настойчиво потянул его на себя. Лопатин разжал руки и Мосинский карабин образца 1944 года, оказался в руках Бойцова, который пятясь стал отходить от Василия.

Лопатин еще раз оглядел кабинет, словно, не понимая, что происходит. Смотрел на продолжающего хватать ртом воздух багроволицего Милонова, выглядывающего из-под стола Маргулиса, продолжающего хохотать завгара, и лихорадочно расстегивающего блузку на груди бессознательной секретарши зоотехника, Василий сел у стены на корточки и закрыв руками лицо, зарыдал.


Глава 7. Рожденный заново

Боль в разбитой груди была как сигнал, как звонок будильника. Она заставила очнуться и тут же, как змея, заползла внутрь и затаилась. Не исчезла бесследно, а осталась где-то внутри. Он понял, что она будет теперь с ним всегда. Не открывая глаз, Кудашев лежал. Раскинул руки в стороны и старался осознать себя. Себя, такого, каким он стал. Еще только приходя в сознание, Юрий понял, случилось нечто важное. И сейчас, постепенно осознавая происшедшие с ним перемены, поражался новым чувствам и миру, который открылся ему. Это было с родни чувству человека, стоящего на краю огромной пропасти и с ужасом смотрящего вниз. В то же время — чувство, схожее с восторгом птицы, расправившей крылья и устремленной в небесную высь. Восторг этот в душе смешивался с холодящим душу ужасом, соприкосновения с чем-то Высшим, доселе непостижимым. Боль в теле, была ничем по сравнению с торжеством духа. Он неожиданно понял, что может контролировать эту боль, загнать ее в самый дальний угол сознания, укротить. Но она неизбежна в нем. Она должна быть с ним, она теперь составляет часть его жизни. Так же, как ночь является частью суток наравне с днем. Как зима, являющаяся частью года, такой же равноправной как лето, весна и осень. Как жизнь не может существовать без смерти...

 

В Исследовательский отдел общего естествознания и отдел «Н» попасть было не просто сложно, а почти невозможно. Ученые «Аненербе» отбирали людей по им одним ведомым критериям, проводя бесчисленное количество тестов, изучая родословные кандидатов, и, казалось бы, проводя массу совершенно непонятных действий, схожих больше с магией и колдовством чем с наукой ХХ века. Предварительный отбор проводился по месту основной службы. Неожиданно моряка, летчика, пехотинца или танкиста, вдруг вызывали в штаб. Там, незнакомые офицеры с руной Sonnerad на рукаве мундира, по несколько часов задавали недоумевающим парням странные вопросы. О первых воспоминаниях детства, снах и фантазиях, дальних и близких родственниках, о которых, как оказывалось, незнакомцы знали чуть не больше чем сами кандидаты. Затем еще несколько часов в медицинской части полка, эскадры или флотилии другие офицеры, уже в белых халатах, брали анализы, образцы волос или ногтей и все задавали и задавали вопросы, странные и непонятные. А потом некоторым бойцам их недоумевающие командиры, хмурясь, выписывали командировочные удостоверения «в распоряжение лично Рейхсфюрера СС». Основной отбор, как правило, проходил в одном из центров «Аненербе», носивших название «Ультима Туле», «Ариадна» и «Гиперборея». Через две недели нескончаемых тестов, анализов, бесед и непонятных экспериментов, один из десяти кандидатов получал одобрение ученых и руководителей Проекта. Остальные возвращались по месту службы. После чего, одобренного кандидата, подписавшего обязательство свято хранить государственную тайну, посвящали в часть знаний о предстоящей службе и давали возможность выбора. Служить в отделе «Н» могли только добровольцы, слишком специфической были полученные знания и необычными обязанности. Какая-то часть кандидатов, весьма, впрочем, не большая, отвечала отказом. Их никто не осуждал, на дальнейшей карьере их выбор не сказывался. Ибо даже для того, чтобы сказать «нет» в той ситуации, нужна была недюжинная сила воли.

 

Кандидатуру Кудашева, в ту пору двадцатилетнего эсесманна, одобрили в центре «Гиперборея», затерянного в Карельских лесах, после двухнедельных изнуряющих экзаменов. До этого он служил в полевой медицинской части резервного батальона одиннадцатой танково-гренадерской дивизии СС «Нордланд».

Последующие три года после одобрения прошли в закрытом для посторонних орденском замке в Восточной Пруссии. Сейчас эти годы летели перед его мысленным взором.

***

Юрье фон Гренхаген, худощавый, среднего роста моложавый мужчина сорока лет, с аристократическим, породистым лицом, в строгом мундире с петлицами оберштурмбаннфюрера СС на воротнике, вышел из-за кафедры. Заложил руки за спину, широко расставил ноги в начищенных сапогах.

Лекционный зал мог оказать честь любому германскому университету. Он, не торопясь, осмотрел сидевших на поднимающихся к верху амфитеатра скамьях курсантов второго набора. Те, недавно сменившие униформу всех родов войск Рейха на серую форму СС с нашитой на левом рукаве мундира руной «Тир», взирали на офицера благоговейно. Он начинал работать в «Аненербе» в 1935 году с самим Вайстором. Не будучи кадровым офицером, фон Гренхаген пользовался уважением, как известный ученый. А строевую выправку, получаемую в германских кадетских корпусах, с успехом заменяла наследственность и происхождение из старого северогерманского аристократического рода. С февраля 1937 до осени 1939 года Гренхаген возглавлял Исследовательский отдел индогерманских и финских культурных связей Аненербе. Но потом оставил административную работу. Недоброжелатели говорили, что ему не хватало навыков и образования для руководства отделом. На самом деле несколько экспедиций на север, в ходе которых он изучал местных колдунов и ведьм, полностью изменили его. Ставший к тому времени офицером СС, ученый полностью сосредоточился на этой теме. Что он увидел, услышал и узнал в Карелии не было известно широким кругам. Но уже то, что бригаденфюрер Карл Мария Вилигут придавал исключительное значение его исследованиям, а сам Генрих Гиммер, распорядился повесить у себя в кабинете некоторые привезенные из экспедиции Гренхагеном артефакты, говорило само за себя. Начало экспериментов отдела общего естествознания по переходу грани миров сразу привело молодого ученого в отдел «Н» «Аненербе».

 

Его лекции будоражили души курсантов, заставляли сердца  биться от сознания причастности к сакральным знаниям и замирать от тревожных предчувствий. Лектор вскинул руку и медленно провел ею по рядам молодых парней, каждому казалось, что офицер указывает на него...

— Что есть элита!? Истинная элита!? Элита не только Германской — расы, а всего Белого человечества! — голос оберштурмбаннфюрера, отлично поставленный, обволакивал курсантов, заставляя их трепетать. — Кем была элита в старом мире?! В основном это были аристократы, превратившиеся в замкнутую касту и давно утратившие связь со своим народом. Без притока свежей народной крови они вырождались, и вырождение элиты губило страну. Погрязшие в разврате, роскоши и извращениях французские аристократы в конце ХVIII века по сути взлелеяли и допустили Французскую революцию. Она пожрала многих их них, отправив вместе с королем на гильотину. Только малая часть родовой аристократии стала бороться с гидрой масонской революции с оружием в руках. Бонапарт на осколках прежней монархии создал свою империю, укротив тем самым революционный хаос. Но в результате Наполеоновских войн, народ Франции потерял самых лучших своих представителей и до сих пор этот удар по генофонду не восполнен. — короткий вздох огласил аудиторию. Он продолжил:

— В начале нашего века в России, во время Великой войны, столь же погрязшая в политических дрязгах, роскоши и извращениях и так же оторвавшаяся от народа, русская аристократия, ничего не сделала, чтобы предотвратить торжество буржуазной революции. Ничего не сделала, чтобы предотвратить и последующий приход к власти жидов-коммунистов, возглавляемых Троцким и Лениным. Более того, даже члены Императорской фамилии ходили в феврале 1917 года по Петербургу с красными бантами. И так же, как во Франции, хаос пожрал эту псевдоэлиту. А революционный красный террор, во много раз более жестокий, ибо уже открыто возглавляемый жидами, залил кровью Россию. Кто же встал с оружием в руках, дабы противостоять Красному Хаму? Аристократы? Дворяне? Армия? Нет! Сын простого казака, генерал Лавр Корнилов, вокруг которого сплотились настоящие русские, юнкера, мальчишки-гимназисты, малое количество боевых офицеров и солдат! Они начали почти безнадежную Белую борьбу, но потерпели поражение и провели годы на чужбине. А что же эти аристократы, офицерство и гниль называвшая себя «демократическая интеллигенция»? Кто успел, сбежал, остальных уничтожили в застенках евреи-палачи, потому что они надеялись «переждать» и «отсидеться». И это вместо того что бы поддержать в борьбе реальную элиту, лучших из лучших, которых к сожалению, было слишком мало. Кровавая Гражданская война в России родила новую элиту, элиту по крови и духу, а не по рождению!

 

По интонации, которая набирала в себя металл и горечь с каждой произнесенной фразой, было понятно, что говорилось ему нелегко. Но он это всячески скрывал. Тяжесть слов все равно обрушивалась на слушателей, заставляя чаще биться сердца. Тем временем лектор снова сделал паузу. Недолгую.  Замер. Обвел зал. Продолжил.

— Все вы знаете имена русских героев, во многих из которых текла германская кровь! Корнилов, Унгерн, Кутепов, Манштейн, Дроздовский, Келлер, Марков, Каппель, Дитерикс. Среди вас, господа, есть дети русских Белых воинов, есть и те, кто успел сам внести вклад в борьбу с большевизмом. Только совсем недавно, заплатив огромную цену кровью, русские, наконец воссоздали свое государство, которое потеряли из-за предательства этой «элиты». Сможет ли русский народ восстановить ту кровь, которая была пролита за тридцать лет жидо-большевизма?! Будущее покажет…

 

Говоря все это, Юрье фон Гренхаген, несколько раз прошелся по помосту у кафедры, провожаемый сотней горящих юношеских глаз. Помолчав немного, он, чувствуя нарастающую экзальтацию слушателей продолжил:

— Не миновал упадок и вырождение нашу Германию! Язва так называемой социал-демократии, порождения еврея Маркса, давно разъедала тело страны и душу ее народа! И пока лучшие сыны Германии из всех слоев общества проливали кровь на полях Фландрии, Шампани, под Верденом и на Марне, в тылу зрела измена! И вот, когда Германия, победила, наконец, на Восточном фронте и могла, перемолов войска Антанты в оборонительных боях, перейти в последствии в контрнаступление, нации был нанесен «дольхштосс» — удар в спину.

 

Гренхаген снова выдержал трагическую паузу, пристально вглядываясь в лица почти переставших дышать курсантов. Было видно, что они переживали. Насладившись, он продолжил:

— 11 ноября 1918 года социал-демократы, марксисты и евреи, за спиной Германской армии стоявшей на территории противника, заключили позорное перемирие, а потом и унизительный Версальский мир, рухнуло все, за что более двух миллионов лучших сынов Германии отдали свои жизни. В Германии началась поддерживаемая Советской Россией революция. Все вы знаете, что именно евреи выделялись своим активным, кровавым участием в этих событиях — в организации революционного хаоса. Именно этот хаос и это беззаконие положило начало новым преобразованиям, и в процессе создания республики. Еврей Курт Эйснер возглавлял «Республику Советов» в Баварии, еврейка Роза Люксембург сыграла ключевую роль в «восстании Спартака» в Берлине, еврей Бела Кун стал главой Венгерской республики, возникшей на развалинах империи Габсбургов.

 

— Вы знаете, господа, кто спас Германию?! Это сделали не аристократы и не те, кого называли ранее элитой. Германию спасли фронтовики! Те, кого предали евреи и марксисты! Те, кому в спину «Ноябрьские предатели» вонзили свой нож... После развала старой кайзеровской армии в 1918 году из ее обломков образовались многочисленные добровольческие формирования, основанные, как правило, патриотически настроенными офицерами. Под их знаменами объединились для борьбы с красными, как и в России, безработные! Это были вчерашние кадеты, гимназисты, студенты-корпоранты, остэльбские юнкеры и профессиональные солдаты, потерявшие, после возвращения с фронта, всякие ориентиры в гражданской жизни, но не потерявшие чести и видевшие свое основное предназначение в борьбе с внешним и внутренним большевизмом. Они стали новой элитой, спасшей страну... Большевизму не удалось тогда подобно Советской России, прийти к власти, но последовали долгие годы последующей борьбы под руководством НСДАП и нашего Фюрера Адольфа Гитлера, прежде чем хребет жидовскому большевизму в Европе был сломан!

 

Оберштурмбанфюрер закончил свою речь и вскинул правую руку! «Heil Hitler!» И вся аудитория, все сто человек в порыве едином, вскочили и вскинули руки в приветствии; «Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil!» Ревели сотня молодых глоток... и не могли остановиться.

Кудашева захватил общий порыв, он кричал, вскинув руку и слезы восторженного воодушевления катились по щекам. Чувство единства с товарищами, офицером-преподавателем, Рейхом, ошеломляло его.

 

Фон Гренхаген поднял руку. Постепенно восторженные крики затихли, и он продолжал, теперь уже негромким спокойным голосом. Акустика аудитории была великолепна. Голос слышен был всем курсантам.

— Возможно, вы сейчас гадаете, зачем я все это вам рассказывал? Вряд ли вы, молодые воины Рейха, услышали от меня, что-то новое...

Преподаватель снова неторопливо прошелся по помосту, заложив руки за спину, повернулся к заполненным курсантами скамьям:

— Новый Германский Рейх создал новую элиту! Элиту, не разделенную сословиями, религиями и благосостоянием. Ученый трудящийся на благо нации в лаборатории, это элита немецкого народа! Солдат, идущий в атаку на врага в Африканской пустыне, это элита германской нации! Рабочий Рура, кующий оружие для победы над врагом, тоже часть элиты! Да, и — лектор слегка запнулся, —  и крестьянин Швабии, выращивающий хлеб или Силезский шахтер, все они — элита нации.

 

Офицер остановился и плавным жестом обвел сидящих курсантов.

— Но вы, сидящие тут, особенные... Вы не просто молодая элита арийской нации! И не просто лучшая часть наших вооруженных сил, не просто те, кому предстоит преступить через порог пространства и времени... нет, вы нечто большее. Великогерманский Рейх давно отказался от национальной ограниченности, ибо ценность арийской крови важнее национально-государственных границ. Вас, не разделяют тут по национальности и происхождению!

Офицер указал рукой в зал:

— Вот во втором ряду я вижу унтершарфюрера Вольфа-Кристофа фон Арнима, из старинного дворянского, маркграфского рода Альмаркена. А на четвертом ряду — его товарищ по оружию, штурман Рудольф Леманн, из Баварской крестьянской семьи. Рядом с Леманном, слева, — оберефрейтор Макс Пресслер, отец и дед которого — лесничие в Тюрингии. Юрье фон Гренхаген повернулся в другую сторону:

— Эсесманн Кудашев, потомок русского княжеского рода смотрит на меня с третьего ряда справа, а через одного человека от него роттенфюрер Йон Карсен предки которого — норвежские рыбаки. Все вы прошли особый отбор, вы сами даже не представляете, какой он был жесткий, у всех вас задатки особых способностей, которые наши ученые помогут развить. Вас научат видеть невидимое, слышать не слышимое, чувствовать то, что не доступно, большинству людей. Именно о таких как вы, пророчествовал последний арийский провидец, Фридрих Ницше! Его слова известны всем вам, но вы и не предполагали, что они именно о вас!

 

Оберштурмбанфюрер сделал паузу, собираясь с мыслями, вскинув голову и устремив взор куда-то в потолок аудитории, продолжил наизусть: — Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя, а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?

— Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек — смысл  земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!

 

Ученый сделал паузу, сложил руки на груди и, опершись спиной на кафедру и улыбнувшись, продолжил:

— А ведь никто из вас, камрады, не предполагал, что каждого из вас с детских лет готовили к этому дню! Почти все из вас родились в последние годы Веймарской республики, этого уродливого политического образования на теле нашей Родины. Вспомните, как в десять лет вы, в день рождения фюрера, вступали в «Юнгфольк». Вам в те годы было неведомо, но не просто так проводилось тщательное изучение сведений о ребенке и его семье, и особое внимание уделялось его «расовой чистоте» и наследственности. Чтобы быть принятым, проходили вы так называемые «Испытания мальчиков» и врачебное обследование.

— В 14 лет, вы уже надели новую форму, форму «Гитлерюгенда», уже тогда вас начали готовить к сегодняшнему дню. Огромное внимание уделялось таким темам, как расовая теория, политика народонаселения, немецкая история и политическое страноведение. Вы стали хорошими спортсменами и научились стрелять. Как говорил Фюрер: «Вы не учились ничему другому, кроме как думать по-немецки, поступать по-немецки».

 

— Это был ваш первый этап инициации. Да, да, именно инициации. Мир, в котором теперь находится молодой германец, является миром священным. Между ним и миром существовал разрыв, нарушенная непрерывность. Этот этап посвящения вводил подростка в мир духовных ценностей и одновременно в законы нашего национал-социалистического общества. За этот период вы узнавали мифы и священные традиции нашей расы, имена богов и героев, историю их деяний, а также правила поведения, организацию Нового Германского государства. В процессе этого испытания, друзья мои, должны были вы доказать силу воли и духа, это должно было означать ваше присутствие в мире и ответственность за свои поступки. Вспомните, как по средам, вы, члены «Гитлерюгенда», собирались на так называемых «домашних вечерах», чтобы изучать германские героические сказания и легенды. Зачарованно слушали вы рассказы солдатской прозы Эрнста Юнгера, Вернера Боймельбурга, Франца Шаувекера и Фридриха Хильшера о героизме, самопожертвовании, храбрости в битвах Первой мировой войны... Вы все это прошли. Первый этап был пройден.

 

Преподаватель вновь размеренно зашагал вдоль амфитеатра, заполненного курсантами:

— Затем, господа, пути ваши расходились. Все курсанты, присутствующие сегодня в этой аудитории прошли «Napolas», «Adolf Hitler Schule», либо обучались в одном из четырех «Ordensburgen». Как садовник особо ценный росток, взращивали вас, красу и гордость нордической расы, учили и воспитывали в духе национал-социализма. Это был второй этап Инициации. Он знаменовал переход индивида из одного статуса в другой, включение в некоторый замкнутый круг лиц, в элиту Великогерманского Рейха.

 

Мир наш изнемогает от длящейся уже шестнадцать лет мировой войны, и Родина призвала молодежь в ряды своих вооруженных сил. Кто-то окончил летную школу и служил в Люфтваффе, другой оказался в Кригсмарине, остальные одели форму СС и Вермахта. Это был последний этап Инициации Германской молодежи. Война — это смерть, ходящая рядом, это плечо товарища и ответственность не только за свою жизнь, но и за жизнь соратников, за победу Германской расы. В столкновении с трудностями и болью, вчерашний мальчик, получал послание о том, что больше не может вернуться домой прежним. Это посвящение обычно включало тройное откровение: священный порыв к победе, близость смерти и познание сексуальности.

 

Но это был последний этап не для вас, друзья мои! Вы особенные! Это о таких как вы, говорил Ницше. Вам суждено стать этими сверхчеловеками, предчувствием появления которых, был беременен мир весь прошлый век и начало этого. Вас ждет иное, особая категория посвящения, подтверждающая мистическое призвание, которое на уровне первобытных религий представляет призвание шамана или вождя. Отличительной особенностью этой категории посвящения является более сильное, почти религиозное переживание, по сравнению с тем, которое выпадает на долю других членов нашего общества. Еще пару сотен лет назад это назвали бы магией...

 

Я и другие преподаватели многому научим вас за три предстоящих года. Вы узнаете нечто, не укладывающееся в сознании обычного человека, вы познаете мир тайный и явный, но главное, зависит от вас. Переход от человека к сверхчеловеку, не происходит в аудитории учебного центра! Он не зависит от того, хорошо ли вы запомнили мою лекцию. Более того, я даже не могу знать, кому из вас суждено сделать этот шаг к высшему, а кто останется прежним. Наша задача дать вам шанс и подготовить к тому, что может ждать вас за гранью обыденного. И... За последний шаг вам придется платить! Физически или ментально. Возможно, для кого-то эта плата окажется чрезмерной... Должно произойти нечто. У каждого это свое нечто. Но одно точно! Для того, кто найдет в себе силы пройти путь познания до конца, мир изменится.

 

Вспомним наши легенды! Всеотец Один, одноглаз — свой глаз он отдал Мимиру, чтобы испить из источника мудрости. Подобное самопожертвование во имя мудрости — не редкость для Одина. В частности, чтобы постичь силу рун, и принести это знание людям, он, принес самого себя в жертву, Девять суток провисел на стволе ясеня Иггдрасиля, прибитый к нему своим же копьем Гунгнир. Подумайте, каждый ли из вас найдет в себе силы пройти тяжкий путь страданий во имя мудрости?

 

Набрав воздуха, он продолжил:

— Вспомним недавнее прошлое! Первая мировая война... 15 октября 1918 года — под Ла Монтень в результате взрыва рядом с ним химического снаряда, простой немецкий солдат, в результате отравления, теряет зрение, слепнет. Это был очень смелый человек и отличный солдат, таких много было в нашей армии. Награжденный многими наградами, до этого уже не раз раненый. В госпитале он, слепой, не зная сможет ли когда-либо видеть, пережил самое большое горе и потрясение своей жизни. Этот солдат, узнал о капитуляции Германии и свержении кайзера. Узнал о том, что весь мир, которым он жил до этого, рухнул! Вот, что он пишет об этом — Юрье фон Гренхаген встал за кафедру, взял со стола книгу, открыл заложенное место и принялся читать, хотя по тому, как редко он заглядывал в книгу, видно было что он знает текст почти наизусть:

— В глазах опять потемнело, и я только ощупью смог пробраться в спальню и бросился на постель. Голова горела в огне. Я зарылся с головою в подушки и одеяла. Со дня смерти своей матери я не плакал до сих пор ни разу. В дни моей юности, когда судьба была ко мне особо немилостива, это только закаляло меня. В течение долгих лет войны на моих глазах гибло немало близких товарищей и друзей, но я никогда не проронил ни одной слезы. Это показалось бы мне святотатством. Ведь эти мои дорогие друзья погибали за Германию. Когда в самые последние дни моего пребывания на фронте я пережил особенно горькие минуты, стойкость не покидала меня. Когда газом выело мои глаза, и сначала можно было подумать, что я ослеп навеки, я на одно мгновение пал духом. Но в это время некий возмущенный голос прогремел в мои уши: несчастный трус, ты, кажется, собираешься плакать, разве не знаешь ты, что судьба сотен и сотен тысяч немецких солдат была еще хуже твоей! Это был голос моей совести. Я подчинился неизбежному, и с тупой покорностью нес свою судьбу. Но теперь я не мог больше, я — заплакал. Теперь всякое личное горе отступило на задний план перед великим горем нашего отечества.

 

Итак, все было напрасно. Напрасны были все жертвы и все лишения. Напрасно терпели мы голод и жажду в течение бесконечно долгих месяцев. Напрасно лежали мы, испытывая замирание сердца, ночами в окопах под огнем неприятеля, выполняя свой тяжкий долг. Напрасна была гибель двух миллионов наших братьев на фронте. Не разверзнутся ли теперь братские могилы, где похоронены те, кто шел на верную смерть в убеждении, что отдает свою жизнь за дело родной страны? Не восстанут ли от вечного сна мертвецы, чтобы грозно призвать к ответу родину, которая теперь так горько над ними надсмеялась? За это ли умирали массами немецкие солдаты в августе и сентябре 1914 года? За это ли пошли вслед за ними в огонь полки немецких добровольцев осенью того же года, за это ли легли семнадцатилетние юноши на полях Фландрии? За это ли страдали немецкие матери, когда они отрывали от сердца своих дорогих сыновей и посылали их на фронт, откуда они уже не вернулись?! Для того ли приносились все эти неисчислимые жертвы, чтобы теперь кучка жалких преступников могла посягнуть на судьбы нашей страны…

 

Итак, ради этого наш немецкий солдат терпел зной и холод, голод и жажду, усталость и муку, ради этого не спал ночами и совершал бесконечные переходы по участкам фронта. Итак, ради этого солдаты наши неделями лежали под адским огнем неприятеля, вдыхали ядовитые газы, боролись и не сдавались, не отступали ни на шаг, памятуя, что они обязались отдать свою жизнь, чтобы оградить родину от вторжения неприятеля. Ведь и эти безымянные герои бесспорно заслужили надгробный памятник, на котором было бы написано: «Странник, идущий в Германию, когда ты придешь туда, скажи нашей родине, что здесь погребены те, кто сохранил верность отечеству и преданность святому долгу».

 

Ну, а наше отечество — чем ответило оно? Но ведь и это еще не все. Ведь мы теряли также все то хорошее, что было в прежней Германии.

Разве нет у нас долга по отношению к нашей собственной истории?

 

Достойны ли мы теперь даже только того, чтобы вспоминать о славе прошедших времен? Как осмелимся мы смотреть в глаза будущему?

 

Жалкие презренные преступники!

 

Чем больше в эти тяжкие часы я продумывал все совершившееся, тем больше бросалась мне в лицо краска стыда, тем глубже было охватывавшее все мое существо возмущение. Что мучительная боль глаз в сравнении с этим?!

 

За этим последовали ужасные дни и еще более тяжелые ночи. Мне стало ясно, что все потеряно. Возлагать какие бы то ни было надежды на милость победителя могли только круглые дураки или преступники и лжецы. В течение всех этих ночей меня охватывала все большая ненависть к виновникам случившегося.

 

Спустя несколько дней мне стала ясна моя собственная судьба. Теперь я только горько смеялся, вспоминая, как еще недавно я был озабочен своим собственным будущим. Да разве не смешно было теперь и думать о том, что я буду строить красивые здания на этой обесчещенной земле. В конце концов я понял, что совершилось именно то, чего я так давно боялся и поверить чему мешало только чувство.

 

Император Вильгельм II, первый из немецких государей, протянул руку примирения вождям марксизма, не подозревая, что у негодяев не может быть чести. Уже держа руку императора в своей руке, они другой рукой нащупывали кинжал.

Никакое примирение с евреями невозможно. С ними возможен только иной язык: либо — либо!

 

Мое решение созрело. Я пришел к окончательному выводу, что должен заняться политикой.

 

Оберштурмбанфюрер закрыл книгу и замолчал. Тишина стояла в большом зале лектория, каждый курсант, ставя себя на место автора, переживал в душе услышанное, давно уже знакомое, ибо книгу эту уже читал каждый из них.

— Да, этот ослепший солдат, переродился в тот день, в горниле высочайших душевных страданий, для другой жизни, для великого предзнаменования. Звали этого солдата... Адольф Гитлер!


Офицер не понял кто из курсантов первый вскочил и вскинув руку заревел «Heil Hitler!», казалось, что все присутствовавшие в аудитории разом вскочили и багровея лицами кричали, вытянув правую руку в партийном приветствии «Heil Hitler!», «Heil Hitler!», «Heil Hitler!».

Обершарфюрер Юрий Кудашев лежал все это время с закрытыми глазами, воспоминания нахлынули столь яркие, будто он сейчас вновь пережил все, там, в Восточной Пруссии, со своими товарищами.
 

— Ты долго еще валяться будешь? — услышал вдруг Кудашев и открыл глаза.


Глава 8. Отрезвление

Спал Лопатин в запертой комнате при сельском опорном пункте, который в Черневском ДК занимал две комнаты с тыльной стороны здания. Сельский участковый, старший лейтенант Горохов, привел его из правления колхоза к себе в опорный пункт и, укоризненно качая головой, запер со словами; «Проспись, дядя Вася!» Андреич, до нельзя уставший, весь на нервах, от всех передряг последних дней, да еще и пьяный в добавок, несмотря на то, что время было всего около четырех часов дня, рухнул на топчан и отключился, как в яму провалившийся, без всяких снов. Ночью проснулся по нужде и справил ее в стоявшее рядом с топчаном ведро. Залпом выпил кружку противной теплой воды, стоявшей на тумбочке у стены, и помянул участкового добрым словом.

 

Сергей Горохов, Черневский участковый, был лучшим и неразлучным другом покойного Кольки. С детства они были вместе почитай каждый день, ходили в один класс, вместе шкодили, вместе за шкоды свои отвечали. Вместе полюбили одну девчонку, одноклассницу Лену, но общее это увлечение, как ни странно только укрепило их дружбу. И один, и другой, не желая переходить лучшему другу дорогу, готовы были уступить первую юношескую любовь товарищу, и так втроем и ходили, Колька, Серега и Ленка, откровенно млевшая от такого необычного внимания. Потом, пришла пора, идти в армию, и тут вышла неувязка. Хотели друзья, и служить вместе, но видно — не судьба. Коля Лопатин попал на три года в Северный флот, а Сергей Горохов, коренастый крепко сбитый, смешливый парень, отслужив срочную в ДШБ ЗГВ в Германии, вернулся домой на год раньше закадычного друга. И Лена, уставшая к тому времени от неопределенности, хотела уже простого девичьего счастья, потому ответила Горохову: «да». Основную роль в ее решении послужило письмо от Коли, в котором он просил прощения и желал ей счастья с другом, а сам домой пока не собирался, подав к тому времени документы в школу мичманов. Свадьбу сыграли веселую, к тому же Коля Лопатин как раз в отпуск приезжавший, был на той свадьбе свидетелем, разбив не одно сердце подружек невесты своим черным, строгим и красивым кителем с мичманскими погонами. С тех пор уже почти четыре года прошло, семья Гороховых жила дружно в Чернево, но детей пока, к их печали так и не нажили.

 

Проснулся Василий по привычке рано и лежал на жестком топчане, закинув руки за голову, тупо смотря на беленый потолок и на стены. Утреннее солнце пробивалось сквозь давно не мытые стекла зарешеченного оконца, бросая блики на окрашенную темно зеленой краской стену напротив топчана. На стене кто-то из местных молодых оболтусов, накарябал чем-то острым схематично женскую фигуру с густой порослью меж ног и большими грудями, а рядом нацарапал не вязавшиеся с изображением слова: «Петруха пидар». Так же какой-то не в меру остроумный и озабоченный сельчанин, прямо над входной дверью, написал карандашом предложение сотрудникам милиции вступить с ним в половую связь. Причем в самой что ни на есть извращенной форме. При этом сам, намереваясь играть активную роль, а горемыкам-милиционерам оставил роль пассивную...

 

В голове у Лопатина было пусто, как в старом покинутом пчелами улье, и ему, уставшему от всех свалившихся последнее время передряг, пустота эта нравилась. Мучал только дикий сушняк, и в животе урчало, желудок крутило от голода, за последние два дня пил он много, а вот не ел почти ничего. В который раз Василий корил себя за то, что стал не умерен в выпивке и вновь клялся «завязать».

 

В коридоре за дверью послышались шаги, а за ними звон ключей, и замок двери открылся. На пороге стоял лейтенант Горохов, рыжеватый, коротко стриженный, начинающий солидно набирать вес, но отнюдь не склонный к полноте молодой мужчина.

— Выспался, дядь Вась? — голос у него был совсем не строгий, а интонации скорее родственные, чем начальственно-официальные, — пошли ко мне в кабинет.

Опорный пункт охраны порядка в Черневском клубе был маленький, крохотный кабинет участкового со столом, старым сейфом на котором громоздилась печатная машинка и тремя стульями вдоль стены и дальше по коридору шагов в пять, та самая комната с топчаном, в которой отсыпался Андреич.

 

Участковый сел за стол, а Лопатин сиротливо примостился на краешке стула, ближнего к столу, зажав кисти рук между коленями и тоскливо глядя в окно. На Горохова он старался не смотреть, было дико стыдно. Сергей с улыбкой глянул на него, потом поморщился от Лопатинского перегара, молча налил из стоявшего на подоконнике графина, граненый стакан воды и протянул ему. Василий схватил стакан, и чуть не расплескал, руки трясло. Вода была теплой, кипяченой и давно не менянной, но Лопатину показалась божественным нектаром. Потом так же молча, лейтенант достал из стола газетный сверток и вытащив оттуда добрый ломоть черного хлеба с двумя кусками нарезанного сала, протянул Андреичу. Тот схватил бутерброд и жадно стал есть, от стыда и жалости к самому себе глаза покраснели и наполнились слезами. Этот обычный кусок хлеба с салом, заботливо собранный женой на работу Сереге Горохову, казался ему самой вкусной едой, о которой только мечтать можно.

 

— Ты, Василий Андреевич, ешь и слушай, что я тебе скажу, — уже официальным тоном начал Горохов, — чудил ты вчера по полной, и смех, и грех. Но по уму рассудить, смех то плохой. В уголовном кодексе твои чудачества не иначе как хулиганство называются и под статью 206 УК РСФСР подходят, да еще и как «злостное хулиганство» трактуются. А это, дядь Вась, от 3 до 7 лет... Это уже не 15 суток, по «декабрьскому» указу, это уже уголовка! Ты ж сам подумай, надо было такое учудить, никуда-нибудь, а в правление колхоза, с оружием ворвался, сорвал заседание, секретарша Танька до сих пор, наверное, заикается, материл всех, пургу какую-то гнал про войну и немцев...

 

Лопатин, прожевавший к тому времени бутерброд, услышав про «войну и немцев» встрепенулся было, но потом слабо махнул рукой, и опустил буйную голову на руки уставился в дощатый, давно не крашенный пол кабинета. А участковый продолжал разнос...

— Тут место происшествия — государственное учреждение, а действия твои — нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, да еще с оружием. Мне, дядя Вася, тебя, отца моего лучшего друга, стыдно вот так отчитывать! Право, как малолетнего придурка, который в клубе на дискотеке по пьяни другому такому же обормоту зуб выбил и стекло в окне разбил... Тебе уже шестой десяток, и я тебя уважаю, как отца родного, но ты сам пойми, перешел ты «красную черту».

Василию, у которого и так кошки на душе скребли, стало совсем погано, он готов был провалиться в преисподнюю вместе со стулом, на котором сидел, прошиб уже холодный пот и стал бил мелкий озноб.

 

— А виной всему твое последнее время неуемное пьянство. Я, конечно, тут и сам виноват, надо было давно завести мотоцикл и приехать к тебе, твой самогонный аппарат топором изрубить, да забрать, все некогда было. Я понимаю, какие на тебя беды свалились, и с Колей история эта, тетя Вера, земля ей пухом, с ее болезнью. Но будь ты мужиком! Я слышал от Степана Ивановича, дочка на днях на каникулы приезжает. И каково Маше будет узнать, какие ты тут коленца по пьяни выкидываешь? Стыдоба ведь на все село, если не на район!

 

Лопатин не выдержал и взвыл:

— Все, Сережа, понял я все, замолчи, без ножа режешь! Не позорь ты меня, старика, не могу я больше тебя слушать, уж лучше от трех до семи получить, чем муки такие терпеть!

Горохов, видя, что Андреич и правда на грани срыва, не лукавит, а и впрямь проняло его, вышел из-за стола и сел на стул рядом с ним. Приобнял одной рукой за плечи и крепко сжал другой Василию предплечье.

— Ну что ты такое, дядь Вась говоришь, какие три, какие семь, ты же мне, как батя умер, отца заменил, ты мне, не считая Ленки, самый родной человек.

 

Лопатин уткнулся участковому в плечо и заплакал, вываливая всю скопившуюся тоску и боль в прерывистых фразах, всхлипывая и прерываясь: — Да вот ведь, Сережа, все через задницу... как Колька погиб... Вера умирала, я все надеялся.... а потом и вовсе свет не мил стал... Только вот Маша и держит... в давно бы, не будь ее в петлю влез... а теперь и не знаю...»

Сидели они, обнявшись минут десять, Василий постепенно успокаивался, а Сергею самому было жалко до слез этого большого, доброго еще недавно мужика. Василий действительно заменил ему отца, когда его родной, уехав рыбачить на Михайловские озера, сгинул бесследно. Было тогда Сереге, оставшемуся круглым сиротой, всего десять лет, и друг Колька, переживая за товарища, попросил отца с матерью что бы он пожил с ними.

 

Через полчаса, лейтенант Горохов, дал Василию расписаться в объяснении и напоследок добавил:

— Дядя Вася, ты ж еще не старик, тебе там в лесу одному совсем тоскливо с одними пчелами. Маша институт закончит не будет на пасеке жить, уж точно... Ты бы, может, нашел себе кого, тут я, конечно, не советчик тебе, молод еще, но подумай... Слышал я, Наташка, продавец в магазине нашем, все в твою сторону посматривает.

Горохов смущенно потупился. А потом уже официальным тоном продолжил:

— Я пока карабин твой у себя оставлю, а ты денька через четыре за ним приезжай, у тебя же еще двустволка дома есть. Коня в колхозной конюшне забери, не переживай, мужики его расседлали и овса задали... И вот еще, дядя Вася, председателю спасибо скажи, он вчера вечером домой ко мне приходил, о тебе толковали, просил за тебя... Только не вздумай сейчас к нему идти, злой он на тебя, пусть отойдет малость. Потом сходишь, поблагодаришь.

 

Лопатин поднялся со стула, помялся и, всхлипнув, произнес кратко:

— Спасибо, товарищ лейтенант! — и вышел из кабинета.

 

Горохов посидел минуту, откинувшись на спинку стула, потом выдвинул ящик стола, достал исписанный листок бумаги, перечитал его. Затем сложил в четверо и порвал на несколько частей. Бросил обрывки в стоящую рядом со столом урну. Было это заявление, написанное агрономом Маргулисом, о привлечении алкоголика и дебошира, Лопатина В.А. 1928 года рождения к уголовной ответственности за хулиганство. Именно об этом вел речь приходивший вчера вечером к участковому домой, Бойцов.

Наум Иванович Маргулис очень близко к сердцу воспринял случившееся вчера в правлении. И если другие участники более-менее успокоились, то он напротив, чем дальше, тем больше распалялся. В результате вчера во второй половине дня, пришел в опорный пункт с заявлением на Лопатина. Отдал заявление, да еще прочел Горохову лекцию о социалистической законности и приплетя туда Партию и Правительство, и решения ХХVсъезда КПСС.

 

На самом деле, товарищ агроном, так сильно испугался, что обосрался под председательским столом, из-за чего долго еще отказывался из-под него вылезти. Только через некоторое время, после того как вызванный участковый увел хулигана в опорный пункт, Маргулис из-под стола выбрался. Грязный и вонючий, с расплывшимся светло-коричневым пятном на белёных холщовых брюках, со стекающим по худым ногам и просвечивающим через штанины дерьмом, долго орал что он «этого так не оставит и посадит негодяя». Так и родилось в тот день у него прозвище — «Дрищ». Народ-то русский не злобливый, но на язык остер. И как не пробирался агроном домой огородами, да разве ж шило в мешке утаишь?

 

Время уже было около полудня, Василий шел по усадьбе за Орликом к конюшне, расстегнув почти до пупа рубаху, сняв пиджак и закинув его на плечо. Припекало, не так, как дня два назад, но тоже ярилось солнце во всю, хотя и ясно было, жара уже пошла на убыль. Народу на улице было немного. Но почти все местные, все знакомые ему с детства люди, казалось, открыв рты глазели в его сторону и тыкали пальцами. А может, и не глазели, может, и не тыкали, шел Лопатин потупившись, глядя под ноги, от стыда сгорая и не смея поднять глаза. Проходя мимо магазина, с открытыми по-летнему окнами, все же глянул в окно. Наташка, до этого никогда не лишавшая себя удовольствия высунуться из окна и перекинуться с Лопатиным словом, другим, на этот раз, увидев его, отвернулась. Василий заметил мельком что глаза у нее покрасневшие, как будто заплаканные. Он тяжело вздохнул и зашагал дальше, думая про себя, что раз уж и продавщица так на него реагирует, совсем дела поганые. А ведь на трезвую голову и сам понимал, поделом. Пугало, пугалом, брюки и пиджак грязные, рубаха с оторванными на груди пуговицами, сам грязный и смердящий смесью пота и перегара, несколько дней по такой жаре не мывшийся, а уж баню неделю не топил, да и не бритый... Что на такого оборачиваться. О том, что ждет дома, старался вообще не думать.

 

Уже почти у самой конюшни, со стороны сельской амбулатории послышался резкий, как воронье карканье крик:

— Васькааа! Ну-ка, подь сюды!

 Лопатин затравленно оглянулся. На скамейке под раскидистыми кустами сирени сидел, сложив руки на клюке дед Архип.

— Ну что стал, как столп соляной, иди-ка сюды!

 

Архип Кузьмич Головкин был местной достопримечательностью. Сколько ему лет не знал точно никто в округе. Иной раз мужики, выпивая в мастерских, или бабы в очереди у магазина спорили: разменял ли дедушка Архип, как уважительно его звали, сотню лет или нет. Но сколько Васька Лопатин себя помнил, Архип Кузьмич всегда был стариком. Не помнил уже и сам Архип Головкин своего возраста, но, говаривал, что еще Александра Второго Освободителя застал.

Был он сухоньким старичком, среднего роста. Годы его согнули, и он ходил опираясь на клюку, но ходил резво, иной молодой мужик отставал. Морщинистое лицо с выдубленной, смуглой от солнца и прожитых лет кожей величала копна даже не белых, а пожелтевших от старости волос, уже редких, а обрамляла — окладистая седая борода до середины груди. Несмотря на свой Мафусаилов век, был дед довольно бодр, ел до сей поры своими зубами, хоть и предпочитал уже давно еду не жесткую. Сохранил Архип и трезвый рассудок. Да и читал без очков, своими по-детски голубыми, молодыми глазами. А жил у правнука Матвея Головкина, тоже уже не молодого человека, в другом конце села, у разрушенной старой церкви.

 

Еще в Первую мировую, уже будучи человеком не молодым, Архип Кузьмич как ушел служить в 1915 году, так и вернулся домой только в 1925 году. Где и как его носила судьба эти десять лет, не ведомо, а сам он рассказывать никому ничего не стал, как ни выспрашивали земляки. С Советской властью у него тоже не заладилось с самого начала. А когда вдруг, темной мартовской ночью, в 1930 году, сгорела изба вместе с ночевавшими в ней двадцатипятитысячниками, приехавшими из Смоленска организовывать колхоз, в НКВД забрали именно Архипа. Уж очень он накануне пожара возмущался на собрании, отговаривая сельчан идти в коммуну. Да прилюдно грозил пришлым партийцам расправой. Ходили потом слухи, что оказывается в Гражданскую, Архип Головкин у Колчака служил, и потом отступал с белыми до самого Владивостока, так ли это или нет, то не ведомо. Но десять лет лагерей за контрреволюционную деятельность дед Архип получил. По тем временам, считай, повезло, и то, потому что как товарищи чекисты не старались, твердил Архип только одно: «не делал, не видел, не знаю». Вернувшийся перед войной домой, к не чаявшим его уже видеть живым родственникам, жил дед Архип, тише воды, ниже травы. При немцах, предлагали ему, как «пострадавшему от Советской власти» идти в старосты, да он, сославшись на преклонные годы и немощь отказался. И то верно, уже ходил с палочкой, и борода вся была седая, лагеря то Советские, как известно не санаторий.

 

— Иди, иди, присядь со мной стариком, — дед Архип, похлопал рукой по скамейке рядом с собой, подошедшему Лопатину. Тот, поздоровавшись вежливо, сел, угрюмо глядя в землю.

— Да, Васька... ужо наслышан я про твои геройства у председателя! Совсем говорят мозги пропил, тебе годов то сколько? Ааась... Шестой десяток разменял, а мозгов как не было, так и нет... Молчи! Я еще отцу твоему задницу, за шкоды его хворостиной драл! Может, и тебе березовой каши отсыпать? Ты не смотри что я с палкой согнувшись хожу, этой клюкой и отхожу тебя детину этакого, — дед Архип не давал и слова Василию вставить. Да тому и сказать нечего было. Сидел Андреич молча, пил горькую чашу стыда будто хмельную брагу, аж в ушах шумело...

 

Немного выпустив пар, старик Головкин сбавил тон.

— Мне старику и то за тебя стыдно стало. Я вас Лопатиных, весь род знаю, дед твой Герасим, земля ему пухом, со мной в Империалистическую на фронт уходил. На моих глазах ему снарядом в Галиции ноги оторвало, так у меня на руках и отошел. Отца твоего, когда крестили, я восприемником был. И тебя с детства знаю, мужик ты всегда был справный да хозяйственный, мед ваш Лопатинский зело хорош и спасибо, что ты меня старика не забываешь, привозишь медку то, — дед Архип помолчал, растроганный воспоминаниями, смахнул скрученной артритом ладошкой светлую стариковскую слезу.

 

— Про беды твои тоже знаю! Про сына знаю, что жену схоронил, тож знаю... Так жизнь то она продолжается, внучек, я вот знаешь, скольких уже схоронил, со счета сбился, а вот все Господь не дает упокоения, знать я ему еще здеся, на земле нужен. Уж не знаю и зачем. Да не зря говорят, что нам его замыслов не постичь.

 

У Лопатина опять задрожал подбородок, он вывалил старику все, что лежало на душе, про безнадегу, про тоску смертную, что и жить не хочет. Хотел и про последних дней дела рассказать, да вовремя себя остановил, хватило уже позора.

Дед молча его слушал, не перебивал, глядел своими молодыми глазами куда-то в даль, наверное, в глубину своих прожитых лет. Андреич подумал, что за долгую свою жизнь дед Архип столько всего повидал в войнах да лагерях, что его проблемы кажутся совсем мелкими да никчемными.

 

— Да, паря, тяжко тебе сейчас, — сказал ему в ответ Головкин, — то беда ваша, всего поколения вашего, от старого-то отказались в свое время. С мясом и кровью его вырвали, церкви поломали. Да повзрывали. Народу уйму русского погубили... Оно, конечно, и в церкви не все так было. Но хоть какая-то у человека вера была, а теперь вот что? Плохо, Вася, плохо... нельзя человеку без веры, душа-то она стремится вверх, а вы ее как цепями сковали.

— И что же мне теперь, дедушка Архип делать? Жить как? — тихо спросил Лопатин.

— Перво, наперво, Вася, ты отчаяние-то в себе побори, самый страшный грех, отчаяние-то. Оно тебя к такому толкнет, что хуже и быть не может. Со спиртным тоже надо тебе кончать, оно тебя не утешит и бед твоих не уменьшит, а вот до еще большей беды, как этот раз, доведет запросто. Дочка вот у тебя красавица, я помню, видел ее, когда она последний раз приезжала, ради нее живи!

 

Архип, снял картуз, пригладил рукой редеющие волосы и продолжил: — И вот еще... ты ж на пасеке своей, как медведь в чащобе живешь, разве что не в берлоге. Бирюк бирюком... полно супружницу оплакивать, да тоску в медовухе топить. Найди-ка себе бабу, знаю, что говорю.

— Архип Кузьмич, да мне уже годов-то сколько... шестой десяток, а вы про бабу, — смутился Василий, отмечая про себя, что дед почти слово в слово повторил то же, что и Горохов.

— Ой и дурак, ты, Васька! — дед Архип задорно глянул на Лопатина голубыми, как весеннее небо глазами, скрытые в бороде губы тронула улыбка.

— Да ежели бы мне сейчас лет 30–40 скинуть, я бы половину сельских баб обрюхатил! А ты ноешь! Я вашу лопатинскую породу знаю... за тобой, поди, любому тридцатилетнему в ебле не угнаться... Здоровому мужику без бабы нельзя, а бабе без мужика. Вот хоть продавщица наша, Наталья Соколова, я же вижу, давно она на тебя глаз положила. Баба самый сок, ей сорока еще нет, вдовая, детей ей боги не дали, а естество-то так и прет наружу... Сегодня как к фельдшеру шел мимо магазина, видел, стали Нюрка Лепенина с Андреевой бабой, не помню, как ее уже и звать, в магазине сплетничать про твои вчерашние похождения в правлении. Так Наташка их выгнала из магазина да такими матюками крыла, что и мне старику было в диковину. А потом плакала.

 
— Так она же… — начал было Андреич.

— Ты и взаправду дурак, Васятка, — махнул обреченно рукой дед, что она с виду, такая шалавистая, то у каждого своя защита от бед, кто-то угрюмый ходит, да самогон жрет как ты. А другие, наоборот, виду стараются не показать, как на душе плохо, хорохорятси… А на самом деле, ох, и нелегко ей... а к себе-то, она особо никого не подпускает, а если и говорят, что, брешут, поверь мне старику, брешут!

 
Лопатин задумался. Про себя давно он замечал, что нет, нет, да и приходили ему мысли в голову такие, да мало ли что подумается ночью одному-то на широкой кровати. А ведь дед дело говорит. Они посидели немного, каждый думал о своем, и оба молчали. Наконец Лопатин стал вставать, благодаря старика за науку, и обещая взяться за ум. Но Архип взял его за руку и потянул вниз, Лопатин опять сел на скамейку.

 
— Не торопись, Василий, — сказал дед, посмотрев ему пристально в глаза, — не знаю, как тебе сказать, как объяснить. Старый я совсем, но ты мои слова не как блажь старческую прими, а серьезно. Чувствую я что-то, случиться должно, что-то страшное, великое и очень серьезное, вот сидит во мне это, а как тебе объяснить, слов таких у меня нет. Если я сейчас тебе рассказывать начну всю историю, то слишком много придется говорить и долго, так что ты просто поверь мне старому! Что-то грядет Вася, странное и чужое, и у тебя это будет. — старик замолчал, и по щеке его вновь поползла слеза, но он уже не стал ее вытирать,

— Наверное мой срок близок, и давно, далеко отсюда, дано мне было обещание узреть… его…, а может и нет, может, живу я так долго для того что бы тебе все это сказать... как знать... Я уже ничего не боюсь, осталось только увидеть, узнать, что там, за этой гранью.

Василий почувствовал, как его, не смотря на теплый день,  вновь знобит, а волосы на голове шевелятся и поднимаются, пробила дрожь. Старик тяжело вздохнул.

— Ну иди Василий, иди, да хранит тебя... — но так и замолчал не закончив фразу.

 
Лопатин, сам не зная, как, добрался до конюшни, молча, не отвечая на подначки конюхов вывел из яслей Орлика, оседлал и, вскочив на коня, тронул не быстрым шагом к лесу. Домой, не смотря на голод, не торопился, дорогой было что обдумать и обдумать крепко...


Глава 9. За гранью

— Ты долго еще валяться будешь? — услышал вдруг Кудашев и открыл глаза. Повернул голову на голос. Сбоку, у стола, застеленного давно не меняной льняной скатертью, на стуле сидел парень лет двадцати пяти в синей форменной хлопковой куртке, с такими же брюками, с черными погонами с белой выпушкой и двумя звездочками. На левой груди куртки, на карманном клапане белая полоска с какими-то буквами и цифрами, а ниже, на кармане большие буквы — РБ. Из-под расстегнутого ворота выглядывала полосатое бело-голубое нижнее белье, кажется это называется — тельняшка. На столе, рядом с парнем, сидел большой черный облезлый кот с драными ушами и оба пристально смотрели на Юрия.

 

Парень был похож на хозяина дома, Лопатина, такие же глаза, сильный подбородок. Короткий ежик темно русых волос. Кудашев попробовал привстать, опираясь на локоть, но грудь прострелила острая боль, такая, что в глазах потемнело. Он опять откинулся на подушку, за это мгновение, парень вдруг пропал, Юрий сам не понял, как это возможно, только что был тут, и вдруг уже нет. Он стал восстанавливать сбитое болью дыхание по тибетской методике, которой учили в орденском замке. Учили хорошо, не прошло и минуты, как боль вновь стала уводить куда-то в глубь сознания, дыхание выровнялось, взор прояснился. Краем глаза справа Кудашев заметил движение, скосил глаза, на стуле, где только что сидел молодой моряк, клубился белый как молоко туман постепенно принимая форму человека. Того самого парня в синей форме.

 

Обершарфюрер завороженно смотрел на происходившую метаморфозу, удивляясь своему полному спокойствию. Он многое знал о мире, три года их учили и учили на совесть, но одно дело книжные знания о мироустройстве, а другое дело увидеть настоящего призрака в первый раз. А знание само собой скользнуло ему в голову, и много большее чем вложили в него в «Аненербе». Неупокоенный! Этот человек, на стуле передо мной, после смерти все еще остается привлеченным материальным миром и держится поблизости от него в своем, эфирном теле. Да, он точно из неупокоенных! Почему же мне совсем не страшно, задал себе вопрос Кудашев, дух может оставаться на Земле среди живых (будучи невидим и неощутим, но, возможно, сохраняя способность воспринимать окружающее или даже влиять на происходящее) до тех пор, пока не исчезнут тревожащие его явления и люди, либо пока тело умершего не будет погребено. По-видимому, он умер не тут, он моряк, а до морей и океанов, отсюда далеко, он вернулся домой. Но я-то его вижу, новый я. И я знаю откуда-то, что бояться не стоит, наоборот, я ему нужен.

Может, даже и говорить с ним смогу.

 

— Ты сын хозяина? Лопатина? — спросил Кудашев. Парень улыбнулся доброй красивой улыбкой.

— Ага, Николай Лопатин, вот и познакомились! Тебя я уже знаю, я много про тебя знаю, Юрий. Ну и история. У бати крыша прям едет. Я бы и сам не поверил. Раньше. Теперь-то я много чего повидал и узнал, после того как... умер.

Лопатин младший помрачнел и замолчал, но продолжалось это недолго, он вдруг опять оживился:

— Ты даже не представляешь, как это здорово, что я могу с кем-то из вас говорить. Ты, конечно, можешь и не говорить, если больно, мы друг друга можем понимать и без слов, но я, признаться, стосковался по обычному общению, уж извини. Я тебя, наверное, слишком гружу, а? Если бы сам лет пять назад привидение увидел, наверное, испугался до смерти. Я тут давно, почти сразу после того, как меня, то есть тело мое, ну, это... сожгли. Я не в обиде на наших, я ж фонил и светился как новогодняя елка, после реактора. А, вижу не поймешь, что к чему? Я чувствую, что не то несу. Пойми, меня же до тебя никто не мог видеть и слышать тут. Кот только, да Серко иногда, но редко. Это пес наш. Да с котом-то, даже с таким особенным, как наш Лаврентий, много ли поговоришь? Так что несет меня, чувствую сильно. Николай Лопатин, вновь улыбнулся, но на этот раз как-то жалостливо.

 

Кудашев прерывисто вздохнул, боль кольнула опять, правильно учили, боль делает слабым, а слабость угнетает дух, то-то я этого неупокоенного перестал чувствовать, когда встать пытался. Юрий медленно поднялся, сначала отперевшись на локоть, а потом, так же осторожно сел. Глаза затуманились, голова закружилась от слабости. Но сознание было ясным.

Николай более не пропадал, наоборот с интересом смотрел на Кудашева, как он устраивался сидя на кровати подложив под спину подушки.

— Здорово тебя приложило! Когда отец тебя притащил, я признаться подумал, что ты не жилец. Ну, думаю, нашему экипажу пополнение. — Николай усмехнулся — но, похоже, душа у тебя гвоздями к телу прибита. Здоров, чертяка! А уж ночью-то с тобой вовсе странные вещи творились, я не особенно и понял, но силы над тобой такие были, что я, признаться, испугался и подальше отсюда убрался. Хотя, кажется, чего уж мне бояться то? Все. Ан нет, даже не знаю, как и объяснить. Только стал ты уже другим человеком. И человеком ли?!

 

Видно было, что парень никак не может остановиться, если все так, как он говорит, оно и понятно, когда тебя только кот и воспринимает, будешь дико рад, наконец найти собеседника. Обершарфюрер так и не перестал удивляться своей более чем спокойной реакции на сидящего напротив призрака хозяйского сына. Лопатин младший, при жизни был, видно, отличным парнем, душой компании, остался таким и в небытии, он как-то сразу понравился Юрию, как ни дико это было по отношению к бесплотному существу. То ли еще будет, чувствовал Кудашев.

 

— Ты теперь вроде как... колдун или маг? Я много чего узнал, о чем и подумать не мог, так что не удивляюсь, но такого, как ты, за эти три года вижу впервые, хотя знал, что есть они. Про ваш мир тоже знаю, ну, вернее, не про ваш, а про то, что их много, но отсюда никак до него не добраться, ну или я не знаю, как, — Николай поднялся со стула и переместился, не прошел, а именно проплыл что ли к окну, — да, у меня от этого всего просто ум за разум заходил, хорошо, что с ума сойти уже нельзя.

 

— А как ты... Ну, что с тобой случилось, Николай? Ты пойми, я сейчас сам не очень себе доверяю, я же до сего дня неупокоенных не видел и знал о вас, только по книгам. Кудашев поднялся повыше и сел уже прямо, опершись на подушки.

Неупокоенный все тем же плывуще-скользящим движением вернулся к столу, поднес руку к голове кота как бы гладя его между ушами. К удивлению Юрия, кот поступил как самый обычный кот которого погладили. Задрал нос вверх, немного оскалился и громко замурлыкал.

— Слово-то какое, неупокоенный, — удивился моряк, — хотя, кажется, очень точное.

 

Он помолчал немного, потом начал рассказ: — Я на Северном флоте служил, на подводном ракетоносце, ха, долго рассказывать, я и забыл, что ты можешь не только ушами слышать и глазами глядеть. Ну-ка попробуй закрой глаза и постарайся ни о чем не думать. Николай Лопатин опять сел на стул напротив Кудашева. Юрий расслабился и закрыл глаза.

Неожиданно его как волной накрыло чередой очень четких, реалистичных образов. Лопатин в парадной морской форме, держа руку под козырек, вытянувшись в струнку, рапортует какому-то пожилому офицеру. Заснеженные скалы под хмурым северным небом, пронзительный ветер гонит густые облака, большая подводная лодка отходит от причала, тесные кубрики, боевая работа, другие моряки, матросы и офицеры, то тревожно сосредоточенные, то весело разговаривающие и смеющиеся. Их сменили огоньки приборов, шкалы, циферблаты, тумблеры, тревожный зуммер боевой тревоги, мигающий красный свет, страх в глазах моряков, дверь боевой рубки с нанесенным на ней символом радиации. Кудашев напрягся, увидел лихорадочно одеваемый ОЗК, огонь, лижущий панель приборов, оранжево—красные языки, вылетающие из щелей, снятые перчатки и противогаз, лопающиеся волдыри на руках крепко держащих раскаленный контрольный блок, треск зашкаливающего дозиметра, слезы в глазах товарищей, огонь.

 

Некоторое время они сидели молча. Кудашев никак не мог отдышаться и прийти в себя, настолько реальным было то, что он видел и чувствовал. Лопатин, переживший все вновь и, наверняка, не в первый раз сидел, опустив голову, бесплотная рука его лежала на столе, пройдя прямо через свернувшегося калачиком Лаврентия, который полуприкрыв желтые свои глаза смотрел, то на одного, то на другого.

 

— Вот оно как, значит... а парень-то герой! Доброго сына воспитал этот Лопатин, настоящего русского солдата, — думал пилот.

— А где отец-то, Николай? — Кудашев вдруг забеспокоился.

— Знамо дело, батя поехал за помощью, очень он перенервничал от всего случившегося. Теперь уже поди в Чернево, будет народ поднимать, он, когда выпьет, дюже шобутной, да и не мудрено, не каждый день такое узнаешь. спокойно и даже немного весело произнес неупокоенный.

 

Кудашев встревожено завозился и попытался встать, морщась от боли в груди.

— Ты чего? Да ладно тебе, — младший Лопатин пренебрежительно усмехнулся, — ты ему вчера верно все сказал, не поверит ему никто, я наших Черневских знаю, кончится тем, что, Серега Горохов, дружек мой старый, ему мозги прочистит. Он участковый у них. Да и давно пора, слишком папенька на медовуху налегать начал.

 

— Что за участковый? — удивился незнакомому слову, Юрий. Николай объяснил. 

— Стало быть, вроде урядника полицейского или нашего немецкого участкового жандарма. - сказал Кудашев

— Урядник, жандарм. — слух режет прям, дивился неупокоенный.

Кудашев все не мог перестать воспринимать неупокоенного, как обычного человека, так он естественно себя вел.

 

А тем временем, организм стал напоминать обершарфюреру о физиологических потребностях, а особенно о том, что последний раз он ел утром перед вылетом на задание. Лопатину ничего говорить не пришлось, он все понял и так.

— Ну раз голодный, значит, брат, на поправку идешь! Я сам понимаешь, тут тебе не помощник. — Николай улыбнулся, на этот раз совсем не весело, — нужник во дворе найдешь, хлеб в шкафу на кухне, не очень свежий, правда, отец его раз в неделю привозит с села. В ледник спустись, там щи в кастрюле стоят, да глянь там в бочке сало осталось еще. В курятнике посмотри, яйца лежат. Отец их несколько дней не собирал.

 

От перечисления яств, желудок Кудашева скрутило. Он поднялся, пошатываясь от слабости, стянул с себя форменную куртку, кинув ее на спинку стула и медленно, пошатываясь, побрел к выходу, крутя головой по сторонам. Дом хоть и из добротного кругляка, но явно знавал лучшие времена, светлица с тремя окнами, потом вход в кухню, большую, выполнявшую и роль столовой. на грани видимости и восприятия, он чувствовал присутствие неупокоенного, гадая про себя, будет ли тот сопровождать и в нужник.

 

Сил на то что бы греть щи не было. Его трапезу составляли: принесенные из ледника шмат сала и кусок колбасы, краюха суховатого хлеба, луковица, порезанная на кухне ножом. В сенях стояло ведро колодезной воды, чему Юрий обрадовался, сил идти к колодцу уже не осталось. Простую еду эту, Кудашев в тот момент не променял бы ни на какие ресторанные изыски, стоявшую на кухонном столе початую бутыль самогона он решительно отставил в сторону. И так не сильно пристрастный к выпивке, он после последних событий, никакого желания пить чего-то кроме воды не имел.

 

Поев, вернулся в светлицу, тяжело опираясь на стол, подошел к простенку, посмотрел на большое фото молодого моряка с такой знакомой уже улыбкой. Навечно молодого. От фото веяло сильной аурой, горячей и сильной, как огонь и кровь. Кудашев, провел рукой по рамке фотографии, впитывая эту силу. Рядом висело такое же большое фото молодой красивой девушки с длинными русыми волосами и с такой похожей улыбкой. Тот же волевой подбородок, смешливые глаза. Юрий залюбовался, почувствовал тепло исходящее от фото и умиротворенность, сердце, почему-то забилось сильнее, он вздохнул и прошел дальше. Следующее фото — Лопатин старший с женщиной. По-видимому, с женой. Характерные черты привлекательного лица, передавшиеся детям. Обоим лет по 35–40, фото было не новым. От него веяло смертью и смертью плохой, болью, мукой и пустотой. Женщина на фото, без сомнения, была давно мертва. Желающий было дотронуться до фото Кудашев, отдернул руку.

 

Он подошел к столу, сел на тот самый стул, где впервые увидел неупокоенного. Не успел он устроиться на стуле, как рядом, но уже на кровати, где ранее полулежал Юрий, материализовался Лопатин младший, кот к тому времени ушел, по ему только ведомым делам.

Обершарфюрер пододвинул к себе стопку лежавших на столе документов. Взял лежавшее сверху удостоверение, пролистал. Взял в руку фото Маргарет и девочек. «Как вы там, милые, одни теперь», отложил в сторону. Следующее фото было его, пятилетней давности, с семьей. Кудашев всмотрелся в милые лица матери и отца, сердце защемило тоской. Он попробовал, сосредоточиться на фото, положил руку сверну и прислушался к ощущениям. Ничего. Ни тепла, ни холода, просто пустота.

 

В этом мире их нет. Хотя, может и живут до сих пор где-то, Эльза Деринг и Николай Кудашев, но это совершенно другие люди, с иными судьбами.

А может, нашла большевистская пуля семнадцатилетнего добровольца Колю Кудашева, в августе 1920 года на Тамани. Вдруг, не спасли его истекающие кровью в арьергардных боях, прикрывая эвакуируемый десант генерала Улагая, юнкера. И ноябрьским вечером 1928 года не оказалось его рядом в Веймаре. В тот день озверевшие «Ротфронтовцы» на вокзале, напали на пожилого инвалида Первой мировой, Ульриха Деринга, который с дочерью возвращался домой в Херинген и крикнул марксистским боевикам, проходя мимо их митинга, что они — предатели Германии и жидовские прихвостни.

 

В том, привычном ему миру, раненому вольноопределяющемуся Кудашеву несказанно повезло остаться живым практически единственному из всего своего 135-го пехотного полка. Вернуться в Крым, окончить Крымский кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище за рубежом. Стать поручиком 12-го гусарского Ахтырского полка. Потом была работа в РОВС, бои с красными в Испании, Вторая Мировая и Освободительный Русский поход. Но это было потом, а в промозглый ноябрьский вечер 1928 года, неведомо как, молодой русский офицер, оказался на железнодорожном вокзале немецкого Веймара. Отходя от кассы, остановившись пересчитать полученные на сдачу марки, соображая, хватит ли их на хоть самый скудный ужин, услышал недалеко женский крик. Четверо молодчиков в кожанках, с красными повязками на рукавах, молотили ногами оседающего по стене однорукого инвалида, а молоденькая, худенькая девушка с разбитой бровью, пыталась защитить отца, громко крича, взывая о помощи. Красные везде одинаковы, в России, Испании или Германии, Николай Кудашев, жалел только, что не было с собой другого оружия кроме кулаков. Не ждавшие отпора со стороны, да еще от человека, для которого продолжалась его война и имевшего свои счеты с марксистами, «Рот Фронтовцы» сбежали. Оставив инвалида хоть и крепко избитым, но живым, как и его дочь, смотрящую на нежданного спасителя, как на спустившегося с неба ангела. И не веря своим глазам. На поручика русской армии, Николая Всеволодовича Кудашева с ножевой раной в боку, которую он поначалу пытался скрыть.

 

В себя Николай Всеволодович пришел уже в доме уважаемого Херингенского пивовара, Ульриха Деринга, бывшего некогда вахмистром у Маккензена, и которого 9 сентября 1916 г. осколок румынского снаряда при штурме Силистрии оставил без левой руки. И первым что увидел, придя в себя Кудашев, были прекрасные глаза шестнадцатилетней Эльзы Деринг, Прекрасное лицо, не испортила ни разбитая бровь, ни багровеющий справа синяк. Так и остался он там, а через два года, его жена, княгиня Эльза, урожденная Деринг, родила ему сына, которого они назвали Юрием.

 

Сейчас обершарфюрер СС Юрий Николаевич Кудашев, держащий в руках фото строгого офицера с седыми висками и статной красивой женщины в синем, так ей любимом платье, чувствовал щемящую сердце грусть. Увижу ли я вас когда-нибудь, родные мои. Юрий представил, как в дверь их дома позвонят. Если откроет отец, сам старый солдат, он, увидев стоящих перед дверью, со строгими лицами, офицеров СС в парадной форме, поймет все сразу. А если мать...

 

А этот мир, такой чужой и новый в своей странности. Юрий молчал, с тоской глядя на фото. Лопатин младший, как про себя стал называть неупокоенного Юрий, чувствовал настрой пришельца и на этот раз тоже молчал, понимая каково сейчас Кудашеву. Всю глубину его одиночества, человека, оставшегося не только без родственников и друзей, но и вообще без каких-либо корней в чужом, непривычном мире. Неизвестно, понял ли он все, о чем думал пилот, или только почувствовал его эмоции, но поднялся и молча поплыл в сторону двери. У выхода, оглянулся.

 

— Я оставлю тебя, Юра! Тебе сейчас надо в себе разобраться, примириться с тем, что ты есть и где ты есть. Я знаю, каково это: вдруг оказаться таким, как ты сейчас, осознать себя. Я по-другому, но прошел через это. А ты тут располагайся, идти тебе все одно некуда. Батя, знаю, сегодня не вернется, да и завтра не раньше, чем к обеду... Ты вон в комнате у сестренки, на полке, учебники по истории глянь. Может проще будет разобраться, что тут у нас и как.

 

Кудашев поднялся из-за стола: — Да ты не выдумывай, что тебе одному-то…

Николай Лопатин, пристально посмотрел на Юрия:— Кто тебе сказал, что я один?

Прежде чем обершарфюрер, понял смысл его слов, призрак растаял в воздухе.


Глава 10. Когда глаза открыты

Андреич вернулся домой уже ближе к четырем часам дня. Мог приехать и на час раньше. Но чем ближе к заимке, тем более он придерживал коня. Он уже не думал о том, что все происшедшее дурной сон или пьяная блажь, но было от этого не легче. Что теперь делать с этим парнем, которого он притащил домой? Да и жив ли он, уж больно плох был... Перспектива найти дома труп, тоже не добавляла прыти. Но ежели жив, то пока раненый, гнать из дома было как-то не по-людски, а потом видно будет. Хотя... вспоминал Василий пистолет на столе и закиданный ветками в овраге автомат с запасными обоймами. Правда, в то, что этот странный летчик, русский он или немецкий, что-то ему плохое сделает, он уже не верил. Мог бы и сразу пристрелить, позавчера, когда я на него с винтовкой из леса вылез, думал, мерно покачиваясь в седле, Лопатин.

 

А с другой стороны, через пять дней Маша собиралась приехать, что я ей скажу, она, конечно, не в пример мне, девчонка умная и образованная, но кто его знает, как тут быть. Тоже вот загвоздка. А ежели до властей дойдет, кто у меня дома лежит? Скажут, шпиона прячу. Времена, положим, сейчас не Сталинские, но чем черт не шутит. Такие мысли сопровождали Василия всю дорогу, выворачивали тревожно душу наизнанку. Горохов отдал ему чуть початую пачку «Пегаса». Андреич почти всю выкурил — одну за одной под свои невеселые мысли. Из головы не выходили разговоры с участковым и дедом Архипом, они только добавляли тревоги. Но в то же время, слова деда о Наташке, заставляли ухмыляться в всклоченную, давно не стриженную и не чесанную бороду. Может, и взаправду, следующий раз, когда на селе буду, зайти потолковать. Лесная дорога с накатанной колеей петляла среди деревьев. Тенек спасал от вновь установившейся жары, хотелось пить. Наконец, уже показалась за поворотом пасека. Лопатин опять, в который раз, отметил про себя, что подлесок уж очень близко подобрался к забору, пора и повырубить. Нарочито не торопясь, Василий спешился у ворот. Завел во двор коня, бросив поводья, прошел к колодцу, зачерпнул ведро и жадно, не отрываясь, напился студеной воды. Так же медленно, оттягивая время, когда нужно будет войти в дом и увидеть, что там, расседлал и завел в денник коня. Повесил сушиться вальтрап и потник, положил на бревно седло с оголовьем. Постоял немного, хотел еще закурить, но во рту уже противно и горько было от никотина, в животе голодно урчало, он махнул рукой и вышел из конюшни, щурясь от яркого солнца.

 

Прямо перед ним, на крыльце дома стоял, опершись на столб у двери, «фашист» и самым наглым образом улыбался. Выглядел летчик не то что бы здорово, лицо осунулось, синяки под глазами, но на покойника, которым его боялся застать Лопатин, Кудашев явно не походил. Был он в форменных своих штанах, в футболке, некогда белой, но которую давно пора было стирать. Босиком.

— Здорово, хозяин! Я тебя уже заждался, прости, немного

похозяйничал у тебя не спросясь, на стол вот накрыл, тебя жду к ужину.

 

****

 

Обершарфюрер спать лег далеко за полночь. По совету Лопатина младшего, он в соседней комнате уселся за стол и спалил почти весь керосин в лампе, листая учебники и книги. В комнате лежал изрядный слой пыли, по которому было ясно, что пасечник не заходил туда неделями. Начал он с большого альбома с семейными фотографиями. Перед Кудашевым прошла почти вся история Лопатинской семьи за последние семьдесят лет. Благообразные бородатые крестьяне на фото, сделанном в начале века на Смоленской ярмарке, сменялись другими людьми с встревоженными лицами. Часть фото явно была и вырезана из других, более полных фото. Оставалось только гадать, кого и почему вырезали. Были и пустые страницы с рваными следами приклеенных раньше фотографий. Юрию недоуменно рассматривал эти страницы, гадая, что заставило людей так кромсать историю страны и своей семьи. Из рассказов отца, да и из виденного самим, он знал, что творили большевики, в их мире. Знал про все эти продразверстки, продналоги, расказачивания, раскулачивания, чистки. Прав был отец, говоря, что красные везде одинаковы, в России, в Германии, в Испании... в другом мире. Но сейчас, видя изрезанные фото и пустые, ободранные страницы Лопатинского альбома, воспринимал недавнюю историю и этого, иного мира, особенно остро, сжимая кулаки и чувствуя, как ненависть застилает глаза багровой пеленой. Можно было только гадать, кто раньше смотрел с этих страниц, с изрезанных фото. Чьих фото так боялись, что вырывали и вырезали, опасаясь, что они попадутся на глаза посторонним и приведут к большой беде. Уже только за это стоило ненавидеть большевизм дикой ненавистью.

 

Только последние пару десятков лет перестали попадаться листы без фото и явно несимметричные фото с обрезанными краями. Вот совсем молодой худощавый парень, в котором без труда узнавался хозяин дома, уже после службы. Вот грустное фото. Лопатин у гроба, хоронит, как понял Кудашев, мать. Вот он с молодой, красивой девушкой, потом несколько фото с их свадьбы. Потом много фото с детьми, погодками, мальчиков и девочкой. Листая альбом, Юрий видел, как дети растут, как превращаются во взрослых.

 

Вот Николай Лопатин — школьник в галстуке, вот — в группе одноклассников, уже постарше. Много было его фото с другим парнем и часто с ними рядом девочка. Парни взрослели, девчонка на фото становилась привлекательной девушкой. Кудашев положил руку на страницу альбома, замер на секунду и откуда-то изнутри пришло понимание, уверенность, что эти парень и девушка с фото, живы и где-то неподалеку. Самого же Николая Лопатина среди живых не было, используя свои новые способности, он, чувствовал это явственно, но и холодом, как от изображения его матери, не веяло. Вот значит, как. Дочь Лопатиных, которой любовался Кудашев на большом фото в зале, также на страницах альбома, росла и расцветала из малюсенькой пигалицы с пухлыми щечками до красивой девушки, с толстой русой косой через плечо.

 

Последними были два фото, одно большое, во всю страничку, Лопатин старший в нелепо сидящим костюме с супругой, рядом в парадной морской форме Николай и сестра в милом платьице в горошек, лет уже 17–18, с косой уложенной по-взрослому в пучок на затылке. Кудашев отметил, что обязательно нужно узнать у брата или отца, как зовут сестренку. Вторым было ее же фото, но уже совсем взрослой девушки, лет 22–23, в светлой блузке, с печальными глазами, но столь же обаятельными ямочками на щеках, обрамленными длинными, дивными, ниже плеч вьющимися волосами. Оба фото не были вклеены в альбом, а просто лежали между страниц. Юрий взял фото девушки и прочитал на обороте: «Милому папочке! Люблю, целую! Твоя Машенька. Смоленск, 23 октября 1978 года». Он вновь перевернул фото и пристально посмотрел в лицо, в груди разлилось тепло. «Машенька», повторил Кудашев в слух, как бы смакуя имя на вкус, как добрый глоток хорошего вина.

 

Из интересующих его книг нашел Кудашев только учебник «История СССР» 1952 года, под редакцией какого-то профессора А. М. Панкратовой. Лучше бы не читал. Несколько раз бегло просматривая его, он в раздражении откладывал книгу. Но потом, собирая волю в кулак, все же продолжал читать этот сочащийся коммунистической пропагандой панегирик товарищу Сталину и КПСС. Тем не менее, основные вехи местной истории он узнал. Двадцатый век в Лопатинском мире был не менее кровав, чем и в родном мире. До тридцатых годов, все было так же, знакомо. А чем дальше, тем больше дикого и странного узнавал. В этом мире так же была Великая война, прозванная в марксистской книжке «Первой империалистической», основные события совпадали с привычными и известными Кудашеву, потом в 1917 году революции и гражданская война. И, конечно, судя по этой тошнотворной книжке, победили в гражданской войне большевики потому как — Партия большевиков «организатор победы» и — Большевистская партия, Ленин и Сталин создали кадры военных комиссаров, которые политически воспитывали бойцов Красной Армии, цементировали ряды красноармейцев и командиров и насаждали среди них дух дисциплины, революционного мужества и боевой отваги. Иного вывода от учебника, изданного в большевистском государстве, и не стоило и ожидать. У Юрия, страшно разболелась голова, сама терминология вызывала дрожь и ощущение нереального.

 

Дальше, как и следовало ожидать, были описаны бесконечные происки внешних и внутренних врагов, империалистов, белогвардейцев, белополяков, белофиннов, троцкистов. В сентябре 1939 года началась Вторая мировая война. Кудашев так и не понял, с какого момента все пошло не так как в знакомом ему мире. Не мудрено — с таким-то источником. Но уже к концу тридцатых, все было иначе. В учебнике худо, бедно рассказывалось о событиях в России или, вернее в СССР, но, что происходило в остальном мире, не ясно было абсолютно. Невнятно было написано о заключении пакта о ненападении между Германией, в которой оказывается, у власти были фашисты Гитлер с Риббентропом и СССР. Похоже, в этом мире фашизм возник в Германии, а не в Италии. Потом Сталин и СССР, благодаря «мудрой внешней политики Советского правительства», оттяпали восточные районы у «панской» Польши. Бессарабию — у Румынии, где она страдала «под гнетом румынских бояр» и Карелию у «белофиннов», само собой, по причине «провокации финляндской военщины». Такая же участь ждала Литву, Латвию и Эстонию. Правительство Сталина потребовало изменения состава правительств этих государств и свободного пропуска в них частей Красной Армии для «защиты безопасности границ СССР». Литовский, Латышский, и Эстонские народы с огромной радостью встретили Советскую Армию. То, что с национальной государственностью в этих странах было покончено и то, что вместе с Красной Армией пришли евреи из НКВД, развязавшие красный террор, в учебнике не упоминалось. С удивлением прочитал Юрий, про то, что Германия, оккупировавшая всю Европу к 1941 году, установила в завоеванных странах рабство и крепостное право, немцы занимались людоедством, связанным почему-то с расовой теорией, а также «покрыли Европу виселицами». Читая эту дурь, он просто отказывался верить написанному.

 

Летом 1941 года, в этом мире Германия напала на большевистский СССР. Война длилась до 1945 года, стоила большевикам больших жертв, но закончилась, в союзе с Англией и США, уничтожением Германского государства. Теперь Кудашеву стала ясна показавшаяся столь странной, два дня назад, реакция Лопатина на хронолет со свастикой и его, обершарфюрера форму. Германия была уничтожена, условия капитуляции были намного хуже Версальского мира. В том же году была разбита и Японская империя так же, как в привычном Юрию мире, бывшая союзницей Германского Рейха. Большевики отобрали у поверженной Японии Сахалин и Курильские острова.

 

Сталинский СССР, «освободив» Европу от фашистов, установил коммунистические режимы в Польше, Венгрии, Чехословакии, Югославии, Болгарии, Румынии оккупировав их Красной Армией. А вот с бывшими союзниками отношения как-то не заладились. В самом СССР Каких-либо изменений не произошло, по-прежнему насаждался марксизм. «Руководителем и организатором советского народа в его борьбе за коммунизм является великая партия Ленина- Сталина. Вооруженная знанием законов общественного развития, революционной теорией Маркса-Энгельса –Ленина-Сталина, партия успешно решает задачи «социалистического строительства». По привычке уже и, видимо, от скуки уничтожались внутренние враги, на этот раз «антипатриотическая группа безродных космополитов».

 

Заканчивался учебник 1951 годом. С тех пор прошло более двадцати лет, и что за это время произошло, только Боги ведали. Сталин, скорее всего, давно умер, но, судя по тому, что живет обычный русский мужик, Василий Лопатин - совсем не богато, если не сказать бедно, большевики по-прежнему у власти, как бы они себя сейчас не называли. Кудашев закрыв учебник и крепко задумался. Перспективы были далеко не радужные. Он застрял без всякой надежды на возвращение в настоящем сумасшедшем доме планетарного масштаба, причем, находился, в самой что ни на есть, палате буйно помешанных. После этого большевистского учебника вопросов меньше не стало. Основной, не дававший ему покоя, был — что и когда пошло не так в сравнении с привычной историей своего мира? Это нужно было выяснить, во что бы то ни стало. Очень хотелось знать! Но в его ситуации знание это ничего не меняло. Для Кудашева очевидным стало одно, тут он жить не сможет, а деваться некуда.

 

Спать Юрий ложился уже в утренних сумерках, долго не мог уснуть. Мысли были самые мрачные, одолевала тоска, но сон, крепкий, без сновидений, все же одолел и тоску, и невеселые мысли.

Поднялся, тем не менее, он часов в восемь утра, болела разбитая грудь, но раскисать обершарфюрер не привык. Медитация по тибетской методике, потом легкая разминка, все через боль. Мир раскрывался перед внутренним взором новыми красками, каждый предмет обретал свою ауру. Постепенно Кудашев учился видеть окружающее по-новому. Обошел дом. Во дворе заглянул в конюшню. Пустой коровник, давно не чищеный птичник. Остро чувствовалось отсутствие в хозяйстве женских рук. Совсем не богато жилось хозяину в этом «рае для рабочих и крестьян». День стоял, как и предыдущей, солнечный, жаркий. Несильный ветер время от времени налетал порывами и неторопливо подгонял по голубому небу бег легких облачков. Прошел на пасеку. Тут царил относительный порядок, видно было, что Лопатин знает и любит свое дело. Большая, вдающаяся, как язык, в лес проплешина-луговина, заставленная аккуратными рядами ульев. Пчелы, почуяв чужака, сначала сердито гудели, но потом присмирели и вновь занялись своими пчелиными делами. На пасеке, под навесом, стоял большой стол и лавки. Кудашев присел, закрыл глаза и некоторое время наслаждался теплом, свежим воздухом душистыми запахами леса и трав. Тишину нарушал только легкий, на грани восприятия, пчелиный гул.

 

Расслаблено откинувшийся на лавке обершарфюрер присутствие неупокоенного почувствовал сразу. Вдруг явственно стало холоднее, словно мимолетная тень прошла мимо закрытых век.

— Я уж думал, куда ты запропал, Коля, — мысленно произнес Кудашев, не открывая глаз, удивляясь который раз себе, будто всю жизнь имел дело с призраками.

Они так же, без слов, поговорили ни о чем. Лопатин младший поведал, что отец возвращается, но вряд ли будет раньше четырех по полудню. Юрий поблагодарил за совет на счет учебника по истории и посетовал на то, что бардак у них тут, по сравнению с его привычным миром, великий. Расспросил про эти места. Неупокоенный, явно радуясь собеседнику, рассказал, что знал. Про себя отметил Кудашев слова Николая о «месте силы» посреди болот, недалеко от места крушения их хронолета, куда неупокоенный почему-то показываться опасался. Летчик, зная про схождение в этих местах лей-линий, ставших ориентиром их прыжка, отметил, что надо будет разведать. Так в этом странном разговоре скоротали часа полтора.

 

Незаметно полетело время, в полдень Юрий, вернувшись в дом, перекусил оставшейся колбасой и хлебом, и стал ждать хозяина, листая снятую книгу с книжной полки «Хождение по мукам» А. Н. Толстого. У себя, ни писателя такого, ни книги Кудашев не помнил. Листая, зачитался. Первая часть о русской жизни перед Второй Отечественной, увлекла, неведомый автор был хорош, а сестры Булавины предстали как живые. И сам не заметил, что уже два по полудню.

 

Не торопясь, превозмогая боль в груди и слабость, набрал в сарае картошки, принес из ледника еще сала, достал там же из кадушки соленых огурцов и грибов. Почистил картошки, в курятнике взял полдюжины яиц, отварил вместе с картошкой, укутал кастрюлю в одеяло, чтобы не стыла. Опустил взятую в кухонном шкафу бутыль самогона в ведро с холодной колодезной водой. А минут через пять уже скорее почувствовал, чем услышал подъезжающего к дому Василия.

 

Лопатин, буркнув что-то не разборчиво, прошел на кухню. Окинул взглядом стол, отметил про себя, что незваный гость его, похозяйничал не спросясь, вполне к месту. В животе голодно заурчало. Помыв руки и умывшись, от висевшего в кухне умывальника, хмуро глянув исподлобья на Кудашева уселся за стол. Тот сел напротив. Андреич после небольшой паузы пододвинул к себе стаканы, откупорил бутылку, молча разлил грамм по сто и пододвинул один стакан так же молча сидящему летчику.

— Ну, фашист, или кто бы ты там ни был, давай за встречу и за знакомство! По нашему обычаю! — Лопатин поднял стакан и, все так же хмуро взирая, протянут руку к Юрию. Тот тоже взял стакан. Чокнулись, выпили. Василий, не моргнув глазом, зацепил вилкой маленький грибок, отправил его в рот. Кудашев, также махнул залпом. Дыхание перехватило, пищевод обожгло, аж слезы выступили. Смачно захрустел соленым огурцом. Немного помолчали. Затем, глядя на смурное лицо пасечника, Юрий улыбнулся, сказал участливо:

— Что, не поверили тебе Василий Андреевич местные? Не мудрено, ты и сам-то еще, наверное, не совсем своим глазам веришь? Ну да ладно, что не делается, все к лучшему.

В ответ Андреич только хмыкнул.

 

Лопатина после ста грамм пробило на еду, сказались два последних дня. Кудашев тоже с аппетитом жевал. Через несколько минут Василий вновь разлил, самогон. Этот, настоянный на прополисе, был хорош, не зря он душу вкладывал в аппаратуру и сам процесс. Опять выпили. Через небольшое время повторили. Кудашев почувствовал, что пьянеет и налег на картошку с салом.

— А знаешь, немец, я ведь тебя тогда в овраге чуть не пристрелил. А вот теперь сидим, пьем как ни в чем не бывало, — язык у Василия начинал заплетаться, он откинулся на стуле и, пристально глядя в глаза обершарфюрера, продолжил: - Сына ты мне напомнил.

— Давайте, Василий Андреевич, сразу договоримся, не называйте меня больше немцем и фашистом, — ответил ему Кудашев тоже немного заплетающимся языком, — я русский дворянин, хотя и служу в частях СС Германского Рейха

 

— Етить твою мать! Дворянин он, понимаешь! Ничего, что я, сидя с вашим благородием, разговариваю? Ась?! Ты поди барон или граф какой. Куда мне, мужику лапотному, супротив тебя. Дворянин он!

Лопатин, багровея лицом, сжал кулаки, облокотился обеими руками на стол и подался вперед.

 

Юрий спокойно посмотрел на взбешенного Андреича, не торопясь, потянулся за самогоном и разлил содержимое бутылки по двум стаканам до последней капли.

— Вообще-то, я князь, — вставил он, глянув почему-то на пустой стул стоящий слева у стола.

— Ебааать! Княяяязь! — Лопатин аж подпрыгнул на стуле, — может, у их сиятельства и именьице с крепостными имеется? И почему это, князюшка, у тебя порточки и мундирчик-то немецкие?

 

— Полноте, что вы так, господин Лопатин, разнервничались? Это большевиков благодарить можете за то, что миллионы русских людей погибли и полтора миллиона, в том числе мой батюшка, оказались на чужбине. А что касается мундира, то и многие немцы верно и честно служили России. Так почему русскому не служить Германии? — ответил Кудашев, пожимая плечами. Добавил уже чуть заплетающимся языком:

— Вы знаете, ваш самогон, великолепный. Поверьте, мне есть с чем сравнить. Он не уступает шотландскому «Glen Clyde» и ирландскому «Old Bushmills, в моем мире вы могли бы с этим напитком стать весьма состоятельным человеком.

Сбитый с толку лестной оценкой своего самогона, Лопатин осекся. Потом взял стакан, всмотрелся в его содержимое, будто первый раз видел, чуть помедлил, протянул руку со стаканом через стол. Они с Кудашевым чокнулись и опять выпили. Василий, — как всегда в один большой глоток, а его гость, — не торопясь, смакуя.

— Ну ты шельма, князь! Как ловко разговор-то перевел, — Василий взял с тарелки яйцо, оббил о край стола, медленно стал чистить, — Так ты и взаправду — князь, не брешешь? Видел я твои карточки в документах, пожалуй, верю. Из старорежимных ты.

 

Лопатин почувствовал, что захмелел. По старой привычке потянулся было в шкаф, за еще одной бутылью, но — передумал. Слишком свежо в памяти было сказанное ему в Чернево Гороховым и дедом Архипом.

Кудашев, в голове которого изрядно шумело, все смотрел через стол, на стоящий слева от Лопатина стул, на невидимого хозяину дома, призрака его сына, который то проявлялся, то вновь клубился туманом. Спиртное мешало его новым способностям видеть невидимое. Надо учесть на будущее.

 

— А про сына твоего, Николая, я знаю. Геройского сына ты вырастил, Василий Андреевич. Он был настоящим человеком, с большой буквы человеком! Всю недолгую жизнь, до самой смерти. Знаю, что говорю! Не каждый сможет, как он, не задумываясь, пойти на смерть, страшную смерть. Вытащил голыми руками из крепления раскаленный блок в идущем в разнос ядерном реакторе. Спас всех товарищей, свой корабль и кто знает, что еще. С радиацией, Василий Андреевич, шутки плохи. — Юрий потупился, продолжая бросать взгляды мимо Лопатина.

 

Андреич ошарашено сидел, приоткрыв рот, не сводя глаз с собеседника, не зная, что и думать.

— Откуда, черт тебя дери, ты все это знаешь? Ну по фото на стене, я понимаю, можно было понять, что это Колька мой, ну в секретере документы на орден... но откуда остальное-то? — сдавленно, прочти прошептал Лопатин.

 

Кудашев, не отрываясь, пристально смотрел в сторону. Василий с недоумевающим выражением лица повернулся по направлению его взгляда, посмотрев на пустой стул, пожал плечами. А обершарфюрер, все так же, смотря в никуда, покачав головой, произнес:

— Нет, мой друг, нет, я просто не смогу. Завтра! — и, повернув голову к хозяину, устало произнес, — Давайте ляжем спать пораньше, Василий Андреевич, ваш великолепный напиток меня сразил, и поверьте у нас с вами завтра очень сложный день.


Глава 11. Отец

Спать легли действительно засветло. Лопатин на своей постели в зале, а Кудашев, спросив разрешения, — в комнате дочери. Оба в первый раз за три дня нормально поевшие, да и выпившие, уснули быстро. Проспали эту ночь более-менее спокойно.

 

Василий встал рано, не завтракал, только хлебнул воды и прихватил краюху хлеба. Высоко в синем небе слабый ветерок гнал редкие белые облачка. Погода стояла солнечная и теплая, хотя приятное тепло грозилось обернуться после полудня обычной уже жарой. Но не оставляла надежда, что наконец, после грозы и ливня, напитавшего землю, погода войдет в обычное русло. За эти дни на пасеке, да и по хозяйству дел скопилось много. Пчелы вовсю роились, начался медосбор, зацвел в округе и на опушке леса кипрей и иван-чай. Который раз корил себя Лопатин за рас****яйство и потраченное в пустую, по пьянке, время.

 

Кудашев встал немногим позднее, здоровье шло на поправку. Боль в груди осталась, но по-прежнему пряталась в глубине. Временами, когда отвлекался, вовсе не давала о себе знать, а временами — вырывалась стоном через стиснутые зубы. Слабость еще осталась, но Кудашев как мог с ней боролся. Полчаса медитации, потом легкая разминка во дворе. Вчера еще заприметил Юрий во дворе у овина турник, видимо, еще Лопатиным младшим в молодые годы сделанный. Подошел, подтянулся пару раз. В глазах потемнело и скрутило все естество болью. Понял, еще рано. Прошел к пасеке, посмотрел, как Лопатин, снимает с дерева на опушке леса длинным шестом с закрепленной рамкой и темной сушью привитый рой. Видно было, что в деле этом Андреич мастак, а смотреть, как работает профессионал, всегда приятно. Осторожно перенеся шест с роем к улью, Василий, медленно опустил рамку внутрь. Обернулся, увидел стоящего у плетня обершарфюрера. Медленно подошел, разглядев на боку и груди огромный синяк, покачал головой и хмуро поздоровался.

 

— Здорово у вас, Василий Андреевич получается. Помощь не нужна случаем? — спросил Кудашев.

— А чем ты мне поможешь-то, мил человек, тут привычка и сноровка нужна. К тому же сейчас, пока рои из ульев выходят, пчелам рядом чужой человек не нужен. Они хоть и не должны сейчас жалить, с медом летают, но смотри...

— Оно так, конечно, ваша правда.

— Шел бы ты, князь, чайку скипятил, я через пол часика приду, поснедаем.

 

Кудашев вернулся в дом, налил воды в большой чайник и поставил на примус. Сходил в комнату и вновь взял «Хождение по мукам», уселся было у раскрытого окна — читать. Но не удалось. Опять повеяло холодом, заклубился туманом и появился Лопатин младший. Заметный перепад температуры, как знал Юрий, следствие взаимодействия двух видов материи. То было самым явным признаком нахождения рядом неупокоенного.

— Я смотрю, понравилась тебе книга эта, — просто и буднично сказал призрак, — я признаться, так и не осилил ее в свое время, это Маша у нас читатель-то главный. Любила тоже ее, а я все больше с техникой возился.

 

— Да, знаешь, понравилась, этот первый том, о той России, которую я не застал, но которую так любит мой отец, он много рассказывал мне. Хотя он сам, только в детстве все это видел. Потом война. Мировая, Гражданская, эмиграция. Автор не известный у нас, но пишет толково.

— Да, об отце, — встрепенулся Николай, — ну что, сможешь?

 

Еще вчера, дух младшего Лопатина, попросил показать его отцу, полагая, что раз может его видеть Кудашев, сможет, с его помощью и Лопатин старший.

Но Юрий, опасался, что для разменявшего шестой десяток мужчины, который и так за последние пару дней узнал столько, что некоторым маститым профессорам и за всю жизнь не узнать, это может быть слишком сильным ударом.

 

— Теоретически, Коля, зная теорию и практику медиумов, это возможно, но ты представляешь, каким это будет ударом для отца, — Кудашев отложил на стол книгу и потер задумчиво лоб. — А если сердце у него прихватит? Три года прошло с твоей гибели, человек в душе уже отчасти смирился с потерей, и вдруг он узнает, что ты все это время находился рядом.

— Я батю знаю, — не унимался неупокоенный, — выдюжит, ему наоборот легче будет, да и мне тоже, к тому же насчет тебя с ним потолкую.

— Ну я думаю, не сдаст он меня в НКВД, хотя… — все еще сомневался Юрий.

— Да нет уже у нас давно никакого НКВД, они теперь называется — Комитет Государственной Безопасности, сокращенно КГБ. — пояснил Николай.

— Да хрен редьки не слаще, — сказал Кудашев невесело. Он отлично понимал, что ему, застрявшему тут без документов, денег и вообще каких-либо дальнейших перспектив и планов, с советскими спецслужбами знакомиться было незачем. А как раз местному жителю, не сдавшему чужака кому следует, этот поступок мог сильно, если не смертельно осложнить жизнь.

 

— Возможно, ты, Николай, прав. Но я сразу предупредить должен, я теоретически представляю, как все должно быть. Но в реальности такими делами никогда не занимался. Свои способности новые, я толком не знаю еще, но — готов попробовать. Отец с минуты на минуту вернуться должен. Позавтракаем и попробую.

Поздний завтрак, во время которого доели вчерашние вареные яйца и картошку, прошел в тягостной атмосфере. Кудашев не знал, как подойти к тому, о чем просил Николай, а Лопатин не знал, как быть дальше со всем происшедшим. Но все разрешилось на удивление просто.

 

— Ты вчера про сына моего говорил, — не поднимая глаз, смотря себе в тарелку начал Андреич, — отколь ты знаешь все это? Я тебе не мог рассказать, а откуда тебе было узнать, ума не приложу.

Ну по крайней мере я не «немец» и не «фашист», уже хорошо, подумалось Юрию, и он как в омут с головой, выдал:

— От него самого и узнал! — и не отрываясь, пристально посмотрел в глаза хозяину дома.

Лопатин поднял голову, глаза его стал заволакивать гнев:

— Ты над чем шутить вздумал? Над бедой моей и горем? Да кто ты такой, мать твою.

— Погоди, Василий Андреевич, выслушай меня. — перебил его Кудашев. И было что-то такое в голосе его, что Василий сразу вспомнил деда Архипа с его «случиться должно, что-то страшное, великое и очень серьезное». И, глянув в глаза сидящего перед ним парня, увидел в них нечто, от чего присмирел и замолчал.

 

— Каждому, кто рожден, на роду написано умереть, — продолжил медленно, мучительно подбирая слова обершарфюрер, — умирали и уходили в иной мир наши предки, умрем мы с тобой, и потомки тоже рано или поздно умрут. Но смерть, Василий Андреевич, это еще не конец. Далеко не конец. Жизнь у всех разная, и воздаяние за эту жизнь тоже разное.

Юрий потер ладонью лоб, собираясь с мыслями, он и не предполагал, что объяснить кратко суть мироздания, будет так сложно.

— А ведь и смерть бывает разная. И жалкий раб умирает, и герой тоже умирает. Вся суть в том, как они умирают. Мы арии, да. Да, не удивляйся, мы русские и немцы имеем одни корни. В своей вере, той, исконной, еще до иудейского Христа, чтили геройскую смерть. Если воин умирал в доблестном бою, не выпуская оружия из рук, и если валькирии признавали его достойным, то он становился Эйнхерием, и пройдя через Биврест — радужный мост, под которым несет воды бурный поток Тунд, вступал в Вальхаллу. Это небесный чертог в Асгарде для павших в бою, рай для доблестных воинов. Бог Один всегда сам встречал героев, будучи одетым в золотой шлем и вооруженным магическим копьем, всегда попадавшим в цель. У нас, руссов, место это называлось Ирий. Путь в него ведет через реку Смородину по Калинову мосту, пройти по которому помогает мужественным и честным людям, друг — черная собака.

 

Ошарашенный словами своего странного гостя, Василий сидел остолбенело, выпучив глаза и приоткрыв рот. В голове все перемешалось. Вальхалла, Ирий, эйнхерии, Смородина, Биврест, собака.

— Что за ***ню ты несешь… — шептал он сдавленно.

 

— Понимаю, что для тебя, человека, выросшего в Совдепии, да и вообще в ХХ веке, это звучит, как сказка или бред. Но вера предков справедлива, и у нас руссов, и у немцев она по сути одинакова. Этот мост у германцев — радуга, у славян — Млечный путь на ночном небе, даже у ариев в Иране есть такой мост, он зовется Чинват... Кудашев, поднялся из-за стола, оперся на столешницу и навис над Лопатиным.

— Твой сын, Николай, умер смертью героя. Он, не задумываясь, пожертвовал молодой жизнью своей ради товарищей. Умереть с оружием в руках, выражение образное, он же как раз умер с оружием в руках и достоин стать эйнхерием. Юрий пододвинул стул и сел рядом с Василием, накрыв его лежащую на столе руку своей ладонью.

 

— Но так получилось, что путь по Калинову мосту в Ирий —Вальхаллу, ему закрыт. Ты можешь не понять, да и скорее всего не понимаешь, но сила ритуалов огромна. Если бы его похоронили по христианскому обряду, не видать ему Ирия, но он вознесся в пламени как истинный воин-арий. Но что-то пошло не так. И ни одна из двенадцати валькирий не смогла его забрать. Он остался между мирами. Не принадлежа уже этому миру, герой, которому не место в Нави или владении Хель, но и Воротами мертвых — Вальгринд пойти не могущий. Он сейчас здесь, рядом с нами.

 

Ошалевший Лопатин молчал. Человек он был мирской и прагматичный до мозга костей. В советском детстве, военном отрочестве и послевоенной юности далекий и от христианства и тем более от всякой эзотерики, он просто не мог вместить в свой разум все услышанное. За последние дни устоявшееся мировоззрение его дало трещину, но верить в параллельные миры было много проще чем в Асгард с Ирием.

 

«А князек-то фашистский, вижу, не только грудью приложился при аварии, а и голову ушиб», — пришла ему наиболее правдоподобная мысль. И хотя вслух он ничего не сказал. Однако с лица его Кудашев все прочитал, как с листа бумаги.

Он грустно улыбнулся:

— Не веришь. Я и не ждал от тебя другого. Но сейчас я попробую тебе показать то, что обычно человек видеть не может. Попробую, потому что никогда раньше этого не делал, только слышал от людей.

Василий опасливо покосился на молодого пилота, отодвигаясь на стуле подальше.

 

— Я не могу тебя, Василий Андреевич, принудить к этому. Что бы я дальше не сказал, будет бесполезно, ты не поверишь мне, пока своими глазами не увидишь. И то, глазам тоже не все верят. Пойми, это не только моя просьба, но и его.

Кудашев старался, чтобы его голос звучал как можно более убедительно.

От слова «его» Лопатина вдруг прошиб холодный пот, странный в это теплое летнее утро.

 

— Я сейчас возьму твои ладони в свои и буду держать их, а ты постарайся освободить голову от всех мыслей, а особенно от страха. — с этими словами Юрий придвинулся к Андреичу и протянул к нему руки с раскрытыми ладонями. Несколько секунд тот недоумевающе переводил взгляд с лица Кудашева на его руки, а потом медленно и нерешительно, как будто против воли, протянул свои заскорузлые крестьянские руки к его ладоням.

 

Прикосновение обожгло Василия, но тут же почувствовал, что руки его гостя, наоборот, холодны как лед. Легко сказать: освободи голову от мыслей. Некоторое время ничего не происходило, только холодная эта хватка становилась все сильнее. Глаза Кудашева вдруг стали закатываться и зрачки почти скрылись, а тикающие на стене старые ходики, мерно отбивавшие свой обычный такт, неожиданно остановились. Тишина стала пронзительно звенящей. На Лопатина пахнуло стылым холодом, будто спустился он во дворе в ледник. За спиной «фашиста» стал сгущаться туман. Он, уплотняясь, все явственнее принимал образ человеческой фигуры.

 

Отросшие сверх меры, сильно поседевшие волосы Василия зашевелились на голове от ужаса, и он дернулся, пытаясь вырвать руки, но Кудашев держал крепко. Во рту пересохло, а сердце, то готово было остановиться, то стучало как ненормальное. Туманная фигура приблизилась, и он увидел, это — мужчина, а через мгновение будто навели резкость в бинокле. Перед ним стоял его погибший три года назад сын Коля в синей морской форме, из-под которой выглядывала тельняшка. Лицо было бледным, строгим, а глаза... глаза были глазами столетнего старца. Была в них строгая мудрость, усталость и невыразимая глубина.

 

— Здравствуй, отец! — сказал сын, и голос этот, почти забытый уже, вдруг разорвался в голове Лопатина бомбой, губы задрожали, и из глаз хлынули слезы. Он понял, что видит призрака. Опять попытался вырвать свои ладони, но вновь без всякого успеха.

— Я так давно хотел с тобой поговорить, папа! Очень было тяжело видеть вас всех и не иметь возможности дать о себе знать. Прости меня, папа. За все прости! Я знаю, что вы пережили. Что мать так и не смогла перенести моей смерти. Но так было нужно, отец, и, если бы можно вернуть все вспять, поверь, я поступил бы так же. — голос сына как будто шел изнутри его, Василия, головы, и одновременно окружал со всех сторон. Весь мир вокруг просто перестал существовать. Лопатин не знал: день сейчас или ночь, какое время года и где он находится. Все остановилось, он будто выпал из своей реальности и оказался в месте, где нет ничего, ни времени, ни места. Возможно, прошли часы, а, может, мгновения, но роли это уже не играло. Только он и его сын в новой ипостаси.

 

— С-с-сынок... — шептал Андреич, и по щекам текли слезы — как же ты так.

— Что теперь говорить, бать, что случилось, того не изменить, не сделай я того, что сделал, погибли бы все, и я тоже, а так... Ребята целы остались, не плачь, ты уже отплакал свое, — призрак переместился ближе к отцу.

— Понимаю, как вам тяжело было, когда мама заболела и умирала, я рядом был, а сделать ничего не мог. Только, когда она уже на пороге была, увиделись мы с ней, держал за руку до последнего вздоха, и проводил потом.

 

Лопатин, не особо поняв, как это «на пороге», вдруг очень отчетливо вспомнил, как Вера страшно мучилась умирая, а он сидел рядом полный ненависти к себе за то, что не может не то, чтобы помочь, но даже ослабить малую толику ее мук, взяв их себе. И как потом, ее лицо, уже принявшее восковую бледность близкой смерти, вдруг разгладилось, а искусанных губ коснулась улыбка. И она, шепча: «Коленька...», протянула руку куда-то в угол, и, положив руку на одеяло, словно держа кого-то, отошла, шепча не слышное ему, но тихо, без стонов, улыбаясь...  

 

— Понимаю, у тебя сейчас весь привычный мир рухнул, ты узнал то, о чем и помыслить не мог. Отец, уж поверь, это только малая часть того, что есть на самом деле, — звучало в голове Василия, а он не мог выговорить ничего только всхлипывал.

— Так вот вышло, что остался я промеж миров, и ничего поделать не могу. Может, ты, зная, что я рядом, умеришь в себе эту боль, а то до добра она тебя не доведет. Да ты и сам понимаешь, что, то, как ты живешь, не дело это... Ты бы послушал, что тебе дед Архип говорил... про Наташу.

— А ты откуда... — лишь и смог выдавить изумленный Лопатин.

 

Неупокоенный улыбнулся той простой и доброй улыбкой, которая сразу так понравилась Кудашеву.

— Знаю, папа, я теперь много и могу, — и тут же его губы скривила жесткая складка, — но, наверное, еще больше, чего уже не могу.

— Сейчас не о мне речь, папа. А вот об этом вот парне, который тебе почти на голову свалился. Ты уж мне поверь, он теперь в твоей жизни много значить будет. Если бы я был жив, то счел за счастье назвать его другом. Он особенный, таких людей в мире единицы остались. Вырождается человечество. Мне иной раз страшно, хоть я уже над всем этим вознесся, над страхом, болью, над страданиями. Не за себя страшно, за вас, оставшихся, за всех.

 

Лопатин младший кивнул в сторону Кудашева, который бледный сжимал руками ладони Василия и явно ничего не видел, и не слышал из происходящего, находясь в трансе.

— Он сейчас самый одинокий человек на планете. Потому что ему тут все чужое. Не то что родных и близких нет, он вообще — чужой. Ему еще предстоит узнать, что тут и как. А без твоей помощи ему не выжить.

— А и кто его звал сюда? — встрепенулся Лопатин, — что ему у себя не сиделось, он же фашистам служит, немцам, эсэсовец он... А если за ним сюда еще прилетят, война опять, да?

— Эх батя, батя, ошибаешься ты, я даже не могу тебе описать, как ошибаешься. Слов таких нет, надо знать, и знание это, не книжное. Прошу мне поверить... Смерть всех уравнивает и немцев, и русских, и иных. Если жил с честью, и умер с честью, всех она мирит и всех в чертог Вышний примут. Вот ты помнишь, как партизанил, ты мне многого не рассказал при жизни, да я уже после узнал все... И кто по-твоему герои, те ублюдки которые в Чернево раненых немцев убили? Или староста Прокопыч, который с крестом и молитвой пытался их остановить? И так во всем... а помнишь, как немецкая девушка с белокурыми волосами ниже плеч, тебя по голове гладила, потому что ты на ее брата очень похож? Она заслужила то, что с ней сделали? А война... она война всегда была, и будет всегда. Организовывают войны не те, кто потом стрелу или пулю в горло ловит, не те, которых мечами рубят или кто в танках горит.

 

Василий молчал смущенный таким напором, да и, признаться, спорить не решался. Особо поразило его, что сын откуда-то узнал про то, что случилось с партизанами в декабре сорок третьего года. Именно правду, а не официальную выхолощенную версию. И особенно то, что кроме него, Василия, никто знать не мог.

Николай, горько усмехнулся и кивнул головой:

— Да, отец, теперь мне ведомо многое, да и есть от кого узнать то, что ты не знаешь. Рядом с сыном закружилось вихрем еще одно туманное облачко, которое мгновение спустя превратилось в человеческую фигуру, но уже в женскую. А еще мгновение, и узнал Василий, ту белокурую девушку — ангела с ямочками на щеках, в двубортной шинели. Девушка доверчиво прижалась к сыну, обхватила его левую руку, голову положила ему на плечо. А ведь все годы, прошедшие с войны, снилась она ему. И вот — стоит рядом и смотрит в глаза с немым укором.

 
Из глаз Лопатина старшего опять хлынули слезы, он тихо заскулил.


Глава 12. Между небом и землей

Никогда еще Юрий Кудашев не чувствовал такой усталости и опустошенности, как в тот момент, когда его руки, сжимавшие ладони Лопатина, разжались. Он плохо помнил, что происходило, когда через него, сила потустороннего мира стала взаимодействовать с миром живых. Глаза застилала багровая пелена, он чувствовал, как из носа течет что-то теплое. Поднес и дотронулся рукой, взглянул, ладонь была в крови. Обершарфюрер встал, опершись руками в стол. Как разрывы бомб на скобленые доски упали три крупные капли крови и разбились в багровые пятна. Даже не глянув на Лопатина, Кудашев пошатываясь побрел к двери из дома. На крыльце он чуть не упал, судорожно ухватившись за перила. Жаркое послеобеденное солнце слепило глаза до боли, хотелось упасть где-то в тени и уснуть. Страшная слабость. С трудом, опираясь о стену конюшни, вяло перебирая руками и еле переставляя ноги, Юрий дошел до навеса, под которым стояла телега. На плотно утрамбованном земляном полу было рассыпано сено. Медленно он сполз по стене и ничком упал на душистое, не высохшее еще в полной мере сено, перевернулся на спину, запрокинул голову и закрыл глаза.

 

Кто бы мог подумать, что это будет так тяжело. Кудашев вспомнил леденящий холод и дрожь, не зря Боги разделили миры, ой не зря, подумал он. Но получилось! У него получилось, и теперь Юрий знал, что дальше, в следующий раз, будет уже легче. Остро чувствовалась нехватка знаний. Он попытался расслабиться, восстановить дыхание, постарался сконцентрироваться на ощущениях, внутренних образах и эмоциях. В орденском замке учили восстанавливаться с помощью медитации, и он вполне освоил эти практики, но сил на привычную для медитации позу не было. Едва дыхание стало ровным, Кудашев отключился в забытье.

 

Лопатин пережил не меньший, если не больший стресс. С той только разницей, что физически весь негатив впитал, видимо, его гость, а на его долю достались недюжинные психические переживания. Он чувствовал, как голова готова была взорваться от переполнявших хаотичных мыслей. Жил себе и жил. Да, дерьмово по сути жил. Особенно последнее время, после того, как с сыном эта беда приключилась, болезнь Веры, и её смерть. Но последние несколько дней, заставили взглянуть на прожитое с иной, ранее неведомой стороны. Василий чувствовал себя не пожилым уже, много чего повидавшим мужиком, а младенцем, только начавшим познавать мир. Делавшим первые шаги и учившимся произносить осмысленные звуки в мире, оказавшимся поистине огромным, столь отличным от того к которому он привык.

 

Что он видел и узнал за свои пятьдесят лет? Голодное детство, полная нужды юность. На службе в Карелии побывал, потом, уже после женитьбы, — разок в Москве. Бывал частенько в Смоленске, в райцентре, своем и соседних. Разок с женой был на Азовском море в Урзуфе. По сути и все. А мир-то вона какой... И не один он, оказывается. Миры! И другие есть, в котором, странные русские, немецкую форму носят и не стыдятся этого! А в его привычном мире призраки и Боги, не просто христианский рай и ад, а все много чуднее. А оплаканный и сгинувший в безвестной северной могиле Коленька, он тут рядом, но уже и не человек, дух, призрак. Накатила на Андреича жуть страшная. Он застыл, сидя у стола, впал в ступор. Смотрел, как встает, шатаясь, этот странный молодой русский-немец и с залитым кровью лицом, роняя алые капли. Видел, как, опираясь о стены, идет к выходу. Несколько минут он сидел недвижно. Часы на стене снова пошли и отбивали привычный за многие годы ритм. Тик-так, тик-так, тик-так.

Решение пришло стремительно, было оно уже за годы привычным. Лопатин рывком вскочил, на подгибающихся ногах быстро прошел к буфету, достал початую бутыль самогоны, быстро налил в граненый стакан грамм сто пятьдесят и залпом выпил. Ни вкуса, ни крепости не почувствовал. Почти сразу принялся наливать еще. Но неожиданно открытая дверца шкафчика вдруг сама по себе с силой захлопнулась, зазвенели стекла. Василий от неожиданности расплескал самогон и, поставив трясущимися руками на стол стакан с бутылкой, стал пятился назад. Он шел, пока не уперся спиной в стену. На его глазах дверца серванта сверкнув стеклами опять сама собой медленно открылась во всю ширь и, чуть помедлив, резко захлопнулась с пронзительным стуком и звоном стекла.

 

Стремглав кинулся Андреич из дома во двор, не зная, куда бежит. В себя он пришел только на пасеке. Сел за стол под навесом, обхватил ладонями голову, упершись локтями в стол, застыл. И что дальше? Как жить с этим новым знанием в мире среди призраков, богов, валькирий и Ирия с Асгадром? С чужаком из другого мира, которого сам и притащил по дури домой? Как легко жилось в старом привычном мире с хоть серой и бестолковой беспросветной, но обыденной жизнью, с воспоминаниями о былой радости и счастье.

 

****

 

Сон-забытье продлился недолго. Минут через двадцать Кудашев уже пришел в себя, сел посреди разворошенного сена и обхватил руками колени. Голова еще кружилась, но гораздо меньше. Он снова почувствовал в глубине своего естества что-то новое и понял, что поднялся на еще одну ступень в духовном росте. Знания вливались в него мощной неудержимой волной, да, сумбурно и без всякой системы, но много большее, чем мог обершарфюрер предполагать и помыслить годы назад в орденском Прусском замке. Юрий поднялся, скривившись от боли в груди. Опираясь на стену, уже более твердой походкой дошел до колодца. Умылся из стоящего на скамейке рядом ведра, смывая с лица подсохшую, стянувшую кожу кровь. Не зная, как и почему, но был уверен, что Лопатина найдет на пасеке, и пошел туда.

 

Зашел под навес, придвинув колоду, сел за стол рядом с Василием и молча стал ждать. Пасечник так же молча подвинулся, через несколько долгих секунд нарушил молчание.

— Ты прости меня, старика, если что! Коля мой всегда хорошо в людях разбирался, это я завсегда знал. Да и люди к нему всегда тянулись. Я много чего тебе наговорил, поверь не со зла.

— Верю, Василий Андреевич, верю. Понимаю и ничего не имею против. Видимо Боги наши судьбы связали крепко. — кивнул ему Кудашев.

 

Они просидели почти до самого заката. Слово за слово, перед Юрием раскрывалась жизнь простого русского мужика, Василия Лопатина, а в ней вся эпоха с начала века. Многое, ой, многое было не так, по-другому, полностью противореча тому, к чему Кудашев привык с детства. До полного осознания, что тут и как, было еще бесконечно далеко, но дорогу, как известно, осилит идущий.

 

Простой русский мужик, тоже удивлялся, слушая своего собеседника. Узнавал он от сидящего напротив молодого красивого парня поистине дивные вещи. Про семью, отца с матерью, про войну, про жизнь. И все это было не так, непривычно, и расскажи ему кто другой, да при других обстоятельствах, ни в жизнь не поверил бы. Но, слушая, переспрашивая, а порой и увлеченно перебивая собеседника, Андреич постепенно избавлялся от былой неприязни к Кудашеву. Стал называть по имени.

 

Вечерять сели уже в крепких сумерках. Выпили чаю с Лопатинским медом прошлогоднего урожая. Обершарфюрер без всякого лукавства сказал пасечнику, вставая из-за стола, что ничего лучше и вкуснее в жизни не пробовал. Уже в темноте вышли вместе во двор. От дневной духоты не осталось следа, ее сменила прохлада. Тишину нарушали привычные звуки: пели цикады, фыркал, переступая в конюшне конь, в лесу за околицей редко ухал вылетевший на охоту филин. Легкий ветерок приятно обнимал, трепал слегка волосы. Над головами, в высоком черном небе бесчисленные яркие звезды складывались в созвездия. Нет, нет, да пролетал яркой полоской метеор. Василий молча достал из кармана почти пустую пачку «Пегаса», протянул Юрию, тот жестом отказался. Лопатин, чиркнув спичкой, закурил, и глубоко затянулся. Нарушать тишину ни тот, ни другой не хотели. Кудашев почувствовал знакомый, пробирающий до костей холод, но оборачиваться и что-либо говорить не стал.

 

На утро Кудашев почувствовал себя совсем почти здоровым. Привычно уже, загнал боль в глубь сознания, провел полчаса в медитации, не переставая удивляться образам и чувствам открывшего новые горизонты сознания. Физические упражнения во дворе. Вновь турник, на котором на этот раз, пересиливая себя, подтянулся осторожно, не торопясь с полдюжины раз.

 

Лопатин с раннего утра пропадал на пасеке, а после обеда собрался священнодействовать со своим самогонным агрегатом. А Кудашева занимали более важные дела. После завтрака он надел комбинезон, пилотку, опоясался ремнем с кобурой и ушел в лес. Благодаря вчерашним расспросам Андреича, довольно быстро нашел место аварии. Чем ближе подходил, тем явственнее замечал голые, с обломанными ветками, а то и совсем без листьев деревья. У самого эпицентра даже кору с сосен сорвало, и уходили в небо их белесые столбы. Постоял в центре выжженного круга, в неглубокой воронке, на спекшейся в стекло земле и почувствовал, как его с головой накрыло волной отчаяния. Неожиданно остро кольнула сердце потеря товарища, ставшего ему за три года больше, чем братом. Но он был уже другим, сжатые кулаки, окаменевшие скулы, дерзкий взгляд в синее небо и данная самому себе клятва — выбраться, вернуться. Юрий присел, прислонившись спиной к изуродованному взрывом дереву, закрыл глаза. Он постарался расслабиться и постепенно пришло чувство спокойствия, а за ним и новые способности.

 

Он чувствовал, как метрах в двухстах слева шуршит барсук и что-то еще живое позади, не ближе ста метров. Почувствовал впереди сырость болота, хлюпанье и стон трясины. Посидел еще немного, продолжая как бы слой за слоем снимать покров реальности и вдруг, неожиданно для себя, осознал внутри какую-то силу. И чем больше он концентрировал внимание на своих ощущениях, тем более странными казалось это чувство. Осознание большого, не живого, и не мертвого, но напитывающего все вокруг, как волнами, силой было зыбким. Дать внятное описание обершарфюрер пока не мог. Это шло со стороны болота, из его глубины. Эта сила одновременно влекла и в то же время пугала. Как же много вокруг странного, ранее скрытого, подумал Кудашев, смогу ли я постичь все это новое, ведь я — солдат, а не ученый. Сколько он сидел у дерева, так и не понял. От напряжения начала болеть голова. Кудашев сбросил это наваждение и вернулся в привычный мир с обычными лесными звуками. Минут пять, глубоко дыша всей грудью, морщился от боли в груди, прорезавшейся на самом пике вдоха.

 

Овраг, в котором они прятались и куда стащили вещи их хронолета пришлось поискать чуть дольше. Приличную кучку амуниции, которую венчал его автомат, укрытую ветками с пожухлой листвой, нашел там, где и рассказал ему Лопатин. Не торопясь, он стал перебирать оставшиеся вещи. Автомат с подсумком на четыре снаряженных магазина, и цинк с восемьюстами патронами, четыре русские РГ-42 в гранатной сумке. Мало конечно, но воевать Кудашев и не собирался. Но если уж судьба так сложится, то жизнь свою он большевикам постарается продать подороже. Аптечка, перевязочные пакеты, салфетки и вся медицина, которую он растормошил еще несколько дней назад, безуспешно пытаясь спасти командира. Четыре суточных сухих пайка, две фляги со спиртом, плащ-накидка, смена белья, все компактно упаковано и уложено в два небольших ящика. Наконец, цилиндр импульсного сигнального маяка, тяжеленная матово-стальная штуковина, — последний шанс, если не вернуться, то хоть попробовать позвать на помощь. Правда, для активации нужна энергия, где ж ее взять... Над этим придется еще поломать голову, но просто так он не сдастся.

До заимки пасечника пришлось переносить все за три ходки. Сначала, осторожно, — маяк, второй ходкой — оружие и боеприпасы, и уже потом все остальное. Устал страшно. Оружие и боеприпасы отнес в дом, и, как заранее обговорил с хозяином, спрятал в погребе. Вход в него был прикрыт толстой циновкой. Маяк поставил в угол спальни, и аккуратно прикрыл вязанным, пестрым ковриком. Любой посторонний и не придал бы значения стоящей в углу болванке. Аптечку и пайки пока оставил в углу сеновала, закидав сеном. Утором припрячет понадежней. Под рукой оставил только пистолет на всякий случай.

 

Вечерело. Лопатин, изрядно пополнивший запасы спиртного за время отсутствия своего постояльца, разобрал предмет своей гордости из нержавейки. Как и сговаривались накануне вечером, Василий затопил старую рубленую еще по молодости баньку. Обоим давно не мешало помыться, да и известно, что баня любую болезнь из тела гонит и все грехи смывает. Оба хотели смыть с себя не только грязь и пот, но и все недоговоренное, а также тяготившие мысли и сомнения.

 

Андреич подошел к сидевшему на крыльце Кудашеву. Тот молча подвинулся, и пасечник сел рядом. Достал сигареты и, не предлагая, задымил.

— Все притащил? — спросил Василий. Пилот молча кивнул.

— Голодный, поди?

— Еще какой, — ответил ему Кудашев, устало потирая лоб.

— Теперича терпи! В баню на сытый желудок не ходют, а после бани, попомни мое слово, тебе уже не до еды будет, до подушки только сил дойти хватит. Хотя… чайку то с кипреем, будет не лишне. Минут через десять пойдем, вода покуда нагреется, — и, окинув взглядом форменную куртку с немецким орлом и рунами в петлицах, не удержавшись поморщился.

— У вас там, в твоем мире... в Германии, бани-то есть?

Обершарфюрер улыбнулся:

— Есть, конечно, Василий Андреевич. Да и не только в Германии, я, когда был в Финляндии, в их сауне парился. Был и в турецкой бане, они ее хамам называют. И в русской был. Четыре года назад, когда с отцом в Россию приезжал.

— Хм... Хамам говоришь? Устрою я тебе сейчас и хамам дубовым веником и Сталинградскую битву! С Курской дугой в одном флаконе! Пошли.

 

В предбаннике, пока раздевались, Лопатин опять неодобрительно покосился на немецкую форму.

— Надо тебя, Юра, приодеть. Твоя форма, твое дело, но сам понимаешь, оно, твое прошлое, там осталось. У Кольки несколько рубашек старых висят в шкафу. Рука не поднималась продать или отдать кому. Ты его повыше, рукава то, пожалуй, коротки будут, но сейчас по-летнему и завернуть можно. Завтра глянешь.

На том и порешили.

 

Парились отчаянно. Баня была хоть и старой, но пар держала отменно. Печку в свое время выложил хороший мастер, и за пару десятков лет Василий ни разу не пожалел отданных за нее, в ту пору приличных денег. Веники, хоть прошлогодней вязки, тоже были хороши. Сначала, как водится, прогрелись, посидели на среднем полке, вдыхая аромат самой бани и запаренных в шайке веников. Хозяин немного поддавал, но не сильно. Потом отдышались в предбаннике, за столиком. Выпили по кружке черного ржаного квасу, немного забродившего, который Андреич загодя принес с ледника.

 

А потом Василий с прибаутками и присказками в клубах пара охаживал двумя вениками крепкое тело Кудашева, приговаривая:

— Вот тебе баня ледяная, веники водяные, парься — не ожгись, поддавай — не опались, с полка не свались! Банный веник душу тешит да тело нежит.

Но щадил незваного своего гостя Василий, помня его состояние после аварии.

Не торопились, парились в волю. Баня ведь торопливых не любит.

 

В дом вернулись уже в темноте, ближе к полуночи. Лопатин стал было на примусе кипятить чай, достал варенья и меда из шкафа, но, принеся кружки на стол в зале, понял, что возня его напрасна, обершарфюрер СС, второй пилот хронолета, управления «Н», князь Юрий Николаевич Кудашев сладко спал, сидя на стуле, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки.

 

На следующий день Лопатин поднялся на рассвете. Утро провел в хлопотах на пасеке, а к полудню собрался ехать в Чернево. В отличии от прошлой своей сумасшедшей поездки, на этот раз собирался не торопясь. После вчерашней бани, привел себя в порядок, подбрил как умел, глядясь в старое зеркало с облезлой амальгамой, бороду. Расчесался, надел чистые брюки и почти новые яловые сапоги, рубаху с по-летнему расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Потрепал по голове крутящегося под ногами кота. Не раздумывая, оросил голову одеколоном «Шипр», флакон которого не открывал, наверное, года три. Примирившись, наконец, за последние дни сам с собой и происшедшим, стал опять степенным, ладным мужиком, хоть уже и не молодым. Более того, появилось что-то в нем новое, что бывает в людях, когда открывается им нечто неизведанное, или находят отгадку заковыристой задачке, над которой давно бились. Иное выражение лица, спокойная уверенность и невозмутимость, говорившая будто: «Да мне теперь сам черт не брат!»

 

Намеревался Василий и к Бойцову с повинной зайти, прощения просить у председателя за устроенное в правлении пьяное представление. Потом к Горохову заехать за карабином. Решился, наконец, поговорить серьезно с Натальей, задумав для этого прийти в магазин под самое закрытие, дабы разговор этот без посторонних глаз и ушей состоялся. Последнее дело его более всего и беспокоило, и влекло, а и заставляло нервничать, как сущего юнца...

 

Кудашев, благодаря бане видимо, отоспался за все последние дни особенно хорошо. Сон был снова без сновидений. Перекусив, спустился в погреб, еще раз проверил, хорошо ли сложил оружие. Не торопясь, тщательно вычистил автомат, разобрал и убрал с глаз подальше оставшееся вчера на сеновале имущество. Потом, взгромоздив в светлице на стол цилиндр маяка, стал разбираться с техникой. Часа хватило на совсем не веселые выводы. Сельских 220 вольт, да и 380, которыми располагали, со слов Лопатина, колхозные гаражи и скотный двор, было недостаточно. Счет шел на тысячи. Откуда взять такие мощности обершарфюрер понятия не имел. Маяк напрямую запитывался от двигателя хронолета, а там уже речь шла о мощностях, сопоставимых с ядерным реактором.

 

Василия, оседлавшего Орлика, Кудашев вышел проводить. Сразу заметил и обрадовался происшедшим в нем изменениям. Чувствовал, что перемена в пасечнике столь велика, что и сам Лопатин пока ее не совсем осознал.

Стоя у околицы, смотрел в след скрывающемуся за поворотом лесной дороги всаднику. Юрий остро чувствовал всю глубину одиночества. Он тут более одинок, чем Робинзон на затерянном в океане острове. К острову когда-то может прийти корабль, а его отыскать смогут с вероятностью обнаружения иглы в огромной копне сена... С такими невеселыми мыслями Кудашев отправился к дому, но так и не дошел.

 

У крыльца привычно уже обдало его мимолетно пронзительным холодом, столь резким посреди жаркого летнего дня. Обершарфюрер устало опустился на ступени крыльца. Лопатин младший, к удивлению Юрия, был не один, три дымчатые тени, стремительно густея, превратились в три человеческие фигуры. Первая — стройная девушка с длинными вьющимися светлыми волосами, одетая в двубортную шинель. В шинели Кудашев с изумлением узнал старую форму германского Красного Креста. Рядом — небольшого роста сгорбленный старик с окладистой седой бородой до середины груди. Старик был в картузе, в синей косоворотке, сером кургузом пиджаке и валенках, странных в летнюю жару.

 

— Принимай гостей, герр летчик! — как всегда бодро и весело начал Лопатин младший. — Мы тут, пока бати нет, решили наведаться. Вчера еще собирались, да ты занят был, почитай весь день арсенал свой таскал.

Кудашев, уже не особо и удивляясь, подвинулся к краю крыльца, жестом показывая на освободившееся место. Больше по привычке, ведь призраку без разницы, сидеть, стоять, летать.

Николай, улыбнувшись, кивнул на ступеньку девушке. Та, облачком скользнула и устроилась рядом с Юрием на крыльце. Бледное ее лицо с милыми ямочками на щеках выражало самое искреннее любопытство. Она просто пожирала его глазами. Кудашев про себя отметил, что они с Николаем диво как подходят друг другу... Эх, судьба-злодейка...

 

— Знакомься! Марта... Моя валькирия! — представил девушку младший Лопатин.

— Sehr erfreut, Sie kennenzulernen, mit so einem bezaubernden M;dchen! — совершенно искренне ответил обершарфюрер.

— Вы даже не представляете, как я рада знакомству, вы столь необыкновенный человек! И мне столько хочется у вас спросить и узнать! — Голос Марты, звучащий в голове Юрия, был звонкий и очень женственный. Он уже понял, что может и не отвечать, транслируя мысли. Но был просто рад немного поговорить на привычном немецком.

— Ну мы то просто поболтать к тебе, а вот у Прокопыча похоже к тебе разговор серьезный, — кивнув на старичка, сказал Николай.

 

Старик был явно из местных, обершарфюрер не знал ничего о происходивших в округе во время войны событиях, но уважительно поздоровался:

— Здравствуйте, дедушка!

— Эх маладеж, я за тобой, паря, давно поглядываю, до сюль со стороны. Вижу в силу входишь! Добро! Вещий ты теперича человече. Добро! Посель к тебе и дело. 

Голос у деда был глухой, но на удивление звучный, а непонятные слова, звучали как музыка, смысл-то и так Юрий понимал и без всяких слов. Но говор деда был непривычен, видимо, какой-то местный архаичный диалект, решил Кудашев,

— Ну да я обожду малек. Марта извелась вся, как с тобой хочет сречься, не стану Колькину кинягиню кривдить, я ей сулил дать с тобой поболакать.

Девушка сразу же набросилась на Кудашева с расспросами:

— Расскажите, господин обершарфюрер, как там у вас все? Мне Коля такие странные вещи говорил, что я решила, что должна у вас сама все узнать!

Юрий улыбнулся, привычно уже отбросил иные мысли, расслабился и его накрыло волной образов, звуков и чувств. Маленькая девочка идет за руку с отцом, очереди у магазинов, чувство голода. Угрюмые лица прохожих, очереди за хлебом. Большой дом, солнечное утро, шум, праздник, флаги со свастикой. Люди кричат, вытягивая вперед и вверх правые руки, марширующие колонны людей в коричневой форме. Девочка тянет букетик цветов проходящим людям в форме, вот один из них, улыбаясь, наклоняется и берет из детских ручек букетик. Школа. Уже не девочка, а девушка в темно-синей юбке, белой блузке и черном галстуке с кожаной заколкой — форме Союза немецких девушек. Война. Газеты и радио, отец в серой солдатской форме на вокзале, плачущая мать. Сталинград, седая прядь в матерински волосах, морщинки на лбу и слезы, фотография отца в траурной рамке. Курсы медицинских сестер. Восточный фронт, боль, слезы, большие палатки полевого госпиталя. Взрывы бомб, раненые солдаты на носилках, все в бинтах, трясучая машина, занесенная снегом русская деревня. Кружка с водой у рта раненого, распахнутая ударом дверь, выстрелы, грязные, не бритые мужчины с оружием и дикими глазами и... ужас, ужас, боль, отчаяние...

 

Кудашев отшатнулся к стойке крыльца, в глазах потемнело, контакт прервался, он никак не мог вздохнуть всей грудью. То, как закончилась жизнь этой девочки, находилась за гранью добра и зла. Это было нечто невыносимо гадкое и тошнотворное. Люди не должны так поступать даже на войне! Воспринимая чувства неупокоенной, он будто за считанные мгновения пережил всю ее жизнь и смерть. Марта сидела рядом на ступеньке, потупив глаза. Рядом, положив ей руку на плечо, стоял Николай, нежно смотря на девушку. Обершарфюрер вздохнул. Сказать было нечего, все слова были недостаточны и излишни.

 

— Спасибо, — прошептала Марта, — ваш мир, герр Кудашев, намного лучше нашего. И он совсем другой. В нем тоже большая боль, но вы там счастливы! Оказывается, в тот миг, когда он жил ее воспоминаниями и чувствами, она познавала его мир, его мысли, чувства и душу.

Николай взял Марту за руки и оба поднялись.

—Еще раз спасибо! Слишком много эмоций и чувств! Мы вас оставим. Легким ветерком оба неупокоенных подернулись рябью и растаяли.

 

Рядом, на ступеньке, оказался дед Прокопыч. Причем так неожиданно, что Кудашев, смотревший на то место, где пропал младший Лопатин со спутницей, вздрогнул.

— Ты, паря, ноне уже не простой человек и чувствуешь, видишь, мир наш грешный совсем другими глазами, душой своей ушлой, — заговорил дед, — намедни, когда у болоту ходил, чуил что необычное, кощное?

— Было дедушка, как будто огонь там горит, где-то в глубине болота, но не простой огонь, глазами его не видно, но вот если иными чувствами, то сразу начинало, как будто ветром горячим веять.

 

— Ну не ошибся я в тебе. Не трызнится тебе это, а верны чувства у тебя, чую дальше большее тебе откроется, что сокрыто было до времени, — закивал дед.

— Расскажу я тебе, князь, что в моем роду из-покона известно, от отца к сыну передавалось. Я-то, может и позабыл, что из рассказанного отцом и дедом. Но как мир этот бренный покинул, а в иной, видно, грехи не пускают, много что познал. От предков своих, открылось мне заветное.

 

Кудашев затаил дыхание, откуда ни возьмись, появился драный Лопатинский кот и с хода заскочил ему на колени, ткнулся лобастой головой о руку.

— Давно это было, старики сказывали что еще задолго до того, как вывел Моисей народ, избранный из Египта. Под Полярной звездой, на Севере, страна была и народ великий жил. Называлась та страна Ариана, в Авесте, изначальной книге книг-то поведано…


Глава 13. Головная боль

Николай Иванович Кожевников как всегда вышел из подъезда в восемь утра. Пожилой консьерж, тоже из бывших комитетчиков, вскочил из-за стола и кинулся открывать входную дверь. Генерал, махнул ему рукой:

— Сиди уже.

 

Он остановился на крыльце подъезда. На улице, несмотря на утро, было жарко. Лето в этом году, в конце июля распалилось вовсю. Николай Иванович снял пиджак, перекинул его через предплечье левой руки, ослабил узел дорогого немецкого галстука.

 

Служебная ГАЗ-24, сверкая черными, свежевымытыми боками, как всегда ждала у подъезда. Лезть в машину для того, чтобы проехать два квартала до управления, не хотелось.

 

— Никита, я пешком, — бросил Кожевников водителю и, не торопясь, пошел по Чуриловскому переулку до улицы Дзержинского, мимо музыкального училища и кукольного театра. От дома на ул. Дохтурова до областного управления КГБ было минут двадцать пути неспешным шагом. Чуть позади, медленно, ехала черная «Волга».

 

Николай Иванович шел по переулку, не замечая ни редких прохожих, ни поливальную машину сбивавшую тугой струей летнюю пыль с дороги и тротуаров. Своя же служебная «Волга» давно уже превратилась для него в нечто привычное, как тапочки у кровати, в которые утром ноги попадают как бы, само собой.

 

Любой советский чиновник, проработавший с десяток лет на серьезной должности, вырабатывает некое подобие предчувствия неприятностей, но он же был не просто чиновником. Профессиональный разведчик, начинавший карьеру молодым, зеленым лейтенантом в военные годы в СМЕРШе, потом боролся с лесными братьями в Прибалтике и бандеровцами в Западной Украине. Потом был опыт нелегальной заботы в Западном Берлине, участие в Чехословацких событиях в 1968 году, и уже на склоне лет — руководство Управлением в Смоленской области. Сейчас он шел по улице, а на душе было тревожно и гадостно... Жизнь развила это чувство до максимальной остроты. А самое странное, какой-либо определенной причины тревожиться — не было, но именно это чувство, в молодые годы настойчиво звало «рвать хвосты», «ложиться на дно» и, затаив дыхание, с испариной на лбу и пересохшим горлом ждать развязки, сжимая в потной ладони рукоять пистолета.

 

А началось все банально. Уже вечером, поужинав с женой, позвонив сыну в Москву, в Академию, Кожевников предвкушал как почитает перед сном, на английском, «Крестного отца» Марио Пьюзо, привезенного неделю назад из США знакомым дипломатом. Намечавшуюся идиллию разрушил телефонный звонок по ЗАСу из Москвы. Не абы кто, а начальник Второго Главка лично.

— Здравствуй, Николай Иванович, не разбудил, надеюсь? Если что, ты уж не серчай.

— Нет, товарищ генерал, —лейтенант, я тут только...

— Ладно, Николай, не суть важно. Завтра в первой половине дня нарочный прибудет с документами, лично к тебе. Дело приоритетное, по линии оперативно-технического управления, курируется лично Юрием Владимировичем.

— Так точно, понял, товарищ генерал-лейтенант, — Кожевников почувствовал, как начало дергаться веко.

 

— Своих, никого в курс дела не вводи, изучи бумаги, организуй выход на место. Вот еще что, управленческих спецов к этому не привлекай, задействуй погранцов, они уже в теме, выделят тебе ДРГ. Главное условие: полная скрытность. Местные ничего знать не должны. Доклад лично мне, но, чтобы без вариантов. Лучше не торопись, если информация подтвердиться, что бы было с чем мне к Самому на доклад идти.

— Понял! Будет исполнено!

 

Вот так. Ничего конкретного, раз даже по защищенной линии только общие фразы, стало быть, дело важное. Спал в результате Николай Иванович отвратительно. Часа в три, устав ворочаться, встал, вышел на балкон и в душной летней ночи стоял, дымя сигаретой и слушая ночной город. Потом на кухне махнул рюмку коньяка и опять полез под одеяло к жене.

 

Погруженный в свои мысли, тем не менее, разведчик по пути отмечал детали. Большой плакат — "Слава КПСС авангарду прогрессивного человечества" на фасаде музыкального училища, висит кривовато, что не есть хорошо. На афише кукольного театра анонсировался с 15 июня спектакль «Приключение Буратино», какой-то местный криворукий маляр нарисовал на афише Буратино с совершенно семитским профилем, или это из-за залома плаката. Но уж точно, пучеглазый Карабас-Барабас — вылитый Фридрих Энгельс, поручить бы узнать, кто рисовал.

 

А мысли все время возвращались к вчерашнему звонку из Москвы.

 

На улице Дзержинского, в доме 13-а, в бежевом пятиэтажном здании с балконами, напоминающими корабельные надстройки, в проходной Управления, генерала уже ждали. Дежуривший прапорщик вытянулся в струнку:

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор! Кожевников кивнул и поднялся в кабинет. Проходя мимо секретарши, бросил:

— Леночка, будь добра, кофе мне принеси.

 

Оперативное совещание Николай Иванович провел быстро. Замы, видя, что мыслями шеф где-то далеко, особо не грузили. Рутинные вопросы решили быстро, и он всех распустил по рабочим местам. Развернул было свежий номер «Правды», но читать не смог, глаза постоянно косились на стоящие в углу кабинета большие напольные часы, еще старой немецкой работы.

 

В одиннадцать тридцать зазвонил внутренний телефон. Генерал несколько мгновений смотрел на аппарат, только потом взял трубку. Секретарша, тоже само собой человек при погонах, красивая сорокалетняя женщина, обладала помимо прочих достоинств еще и приятным голосом:

— Николай Иванович, пакет с нарочным из Москвы.

Кожевников, от нетерпения уже изведшийся, только кратко сказал:

— Пусти!

 

Худощавый капитан, лет тридцати пяти, с совершенно неприметным лицом, про какие говорят: «увидел — забыл», с портфелем в левой руке, подошел к столу и представился:

— Капитан Ливенцов! — Правая рука метнулась под козырек фуражки. — Товарищ генерал-майор, позвольте ваши документы!

 

Правила, есть правила. Кожевников достал из внутреннего кармана пиджака служебное удостоверение и протянул в раскрытом виде капитану. Тот долго его рассматривал, потом вернул и поставил портфель на стол. Николай Иванович заметил, что от ручки до запястья капитана протянулась темная титановая цепочка. Не торопясь, нарочный извлек из портфеля, большой конверт из коричневой пергаментной бумаги и ведомость о передаче документов. Конверт он положил перед генералом, ведомость — сверху. Кожевников расписался о получении и вернул бумагу капитану. Тот так же, не торопясь, убрал ее, отдал честь, через левое плечо развернулся и прошел обратно к двери. Все это спокойно и четко, без малейшего подобострастия, уже привычного в окружающих.

 

Кожевников знал, что таким молчаливым капитанам и старлеям сам черт не брат, им без разницы, кто перед ними, полковник, генерал или маршал. Они как бы находились над всей окружающей суетой, и авторитеты у них были свои. Как правило, детдомовские, одинокие, без семей... Их делали особенными и независимыми триста грамм пластита в портфеле и кнопка «активатор» на ручке. И генерал знал, при реальной угрозе захвата, офицер, не раздумывая эту кнопку нажмет, превратив портфель с содержимым, себя и окружающих в кровавые ошметки.

 

Николай Иванович взял в руки конверт, покрутил, прикинул по весу, что там может быть. В верхнем правом углу лицевой стороны конверта стоял синий оттиск: «Особой важности» и чуть ниже — «Серия К». Документы «Серии К» вскрывались только лично адресатом. Он поднял трубку: «Лена, я занят, никого ко мне не пускай, пока я не скажу! Да! Без разницы, кто бы ни пришел!» Положив телефон, Кожевников взял нож для бумаги и принялся вскрывать конверт.

 

Несколько машинописных листов, несколько фотоснимков, ну и стоило ли это всех волнений? Не подвело ли старого чекиста чутье? Он углубился в чтение. На ознакомление и беглый просмотр ушло минут пятнадцать. Генерал, прочитав, откинулся на спинку удобного кожаного кресла, сосредоточенно посмотрел в окно. Потом прочитал все еще раз, на этот раз уже не торопясь, вдумчиво. Через полчаса у Леночки зазвонил внутренний телефон, голос шефа был строг и сосредоточен:

— Лена, соедини меня с погранцами, потом дай аналитику по Руднянскому району, да... полную справку, как обычно, предприятия, оборонка, воинские части, особенности, по нашим сотрудникам в районе. Справку жду через час, в первую очередь дай связь с пограничниками.

 

Кожевников развернул кресло, вытянул ноги, сложив руки домиком, смотрел в открытую балконную дверь на голубое летнее небо.

 

Два дня назад в чертовом лесном углу, где и не живет-то никто, на самой границе с бульбашами, с Дубровенским районом Витебской области, утром во время грозы с ливнем ПВОшники засекли вдруг чужака. Взяться ему было абсолютно неоткуда. Первая линия ПВО никого не засекала, сигнал был необычный, не свойственный НАТОвским самолетам, да и летел странно. Странно по всем параметрам. И по скорости, и по потолку полета, по траектории. На метеорит какой-то не похоже, по траектории судя, явно управляемый объект. И потом, где-то посреди лесов и болот, сигнал пропал. И вот, еби их мать, не мог он в Белоруссии где-то, в Витебской области, грохнуться, всего-то километров пять- шесть до них. Нет, судя по всему, завалился у нас. Но потом уж совсем интересные вещи... Николай Иванович вновь взял один из листов. Рапорт сотрудника оперативно-технического управления и справки. Часа через три что-то там взорвалось. И не просто взорвалось. По данным со спутника, вспышка была вполне соответствующая термоядерному взрыву средней мощности, посильнее, чем американцы Хиросиму и Нагасаки облагодетельствовали, килотонн 25–30. Но, если все было так, Кожевников бы не из Москвы об этом узнал. Такие вещи не скроешь, не спрячешь, давно бы уже все на ушах ходили, а то и до войны не далеко. Весь юго-запад Смоленской области и восток Белоруссии был бы зоной ЧП, неведомо, куда бы погнал ветер облако радиоактивных осадков. Взрыв был необычный. Наземный. Огромная температура в эпицентре, согласно справке, спектр характерен для 10.000.000 градусов, но... ни характерного гриба от ядерного взрыва, ни ударной волны, ни радиоактивного заражения, ни электромагнитного импульса. Ничего, только выжженный круг, диаметром пятьдесят метров. Уже через три часа на место взрыва был послан вертолет с командой РХБЗ, но все приборы на борту не показали каких-либо существенных отклонений от нормы, только выжженный круг в лесу на краю болот. Посадка на месте изначально была запрещена, вертолет улетел, а теперь, это была уже его, Кожевникова, головная боль.

 

Николай Иванович спецом был настоящим, на должности оказался вовсе не потому что лапу рядом с Политбюро имел, а на своем горбу тащил с молодых лет безопасность Советского государства. Поэтому сразу сообразил, что полученная в работу информация — только верхушка айсберга. Если это янки летели или их европейские союзнички из НАТО, и они распылились на атомы, это — одно. Будут делать морду кирпичом, мол знать ничего не знаем. Уже их такую реакцию проходили. Но ведь ладно, если летели, летели, упали и взорвались! Сразу. Ан нет, с момента потери засечки на ПВОшных радарах и взрывом, генерал еще раз взглянул в рапорт, да, прошло почти три часа. Похоже на операцию внедрения с последующим уничтожением летательного аппарата. Это уже проблема, большая проблема! Кого искать?! Где искать?! Шпионы? Диверсанты? Сколько их? Что является объектом? Вот ведь суки, эти американцы, не живется им мирно, все стараются СССР обставить… За два прошедших со взрыва дня, они могут уже в Москве быть… А если не они? То-то в оперативно - технического управлении и управлении «Т» взбеленились. Да и сам Кожевников понимал, нет у вероятного противника таких технологий. Хм… взрыв с параметрами ядерного, но без поражающих факторов ОМП. Странно… А если не НАТО? То, кто?! У американцев на орбите тоже спутники, она с территории нашей страны глаз не спускают… Значит тоже взрыв засекли, не могли не засечь! Значит в ЦРУ сейчас тоже репу чешут, что это у русских за испытание нового оружия? Да еще в Европейской части СССР, не в Семипалатинске, не на Новой Земле и не в Казахстане! Вывод очевиден. Вся НАТОвская агентура, какая ни есть, будет брошена теперь к нему, генерал-майору Кожевникову, в Смоленск. Будут рыть землю своим поганым рылом, как кабан в поисках желудей! Расконсервируют, наверное, даже самых секретных, мхом поросших, со времен оккупации агентов… Вот ведь, ****ская напасть! Головная боль!

 

В 16.00 Кожевников уже сидел в кабинете за столом, застеленном картой области, с Генштабовскими картами 1:500 и полковником-погранцом, начальником разведки.

— Повтори задачу, Борис!

Коренастый, крепкий пограничник устало потер лоб:

— Николай Иванович, задача поставлена странная, я не совсем понимаю цели.

— А ты делай то, что приказано, понимать я буду. Доклад мне сразу, как группа вернётся, это вчера еще нужно было сделать… Сейчас, на ночь глядя, смысла нет выдвигаться, там лес и болото, в трясине сгинете. Выход на рассвете. Возглавишь группу сам, или уже жирком зарос? Жду повторения боевой задачи, полковник!

 

Пограничник угрюмо насупился:

— Подготавливаю группу из восьми наиболее подготовленных бойцов, включаю в группу двоих спецов из химвойск. На рассвете высаживаемся с вертолета за пять километров от цели. Затем вывожу группу в указанный район 56-17, — он ткнул пальцем в одну из карт, — задачей группы является проведение РХБ разведки, проведения дозиметрического и химического контроля, оценка РХБ обстановки после применения вероятным противником ОМП, а также возможных разрушений (аварий) радиационно, химически, биологически опасных объектов. Так же приказано соблюдать максимальную степень секретности, исключить обнаружение группы местными жителями, вплоть до ликвидации случайных свидетелей. Полковник помолчал, потом мотнул головой и срывающимся голосом страстно продолжил:

— Товарищ генерал-майор, Николай Иванович, но там же наши советские люди, как же так — ликвидация случайных свидетелей? Мы же на своей земле!

— Ну, ты еще истерику мне тут устрой! Ты офицер, коммунист, это задание тебе Партия доверила, или ты в ней сомневаешься? Думаешь, я это все выдумал? — перебил его Кожевников, — а вот чтобы не было этих случайных свидетелей, ты уж, Борис Андреевич, постарайся, чтобы о твоем рейде ни одна душа не прознала, тогда и ликвидировать никого не придется!

 

Генерал встал из-за стола, подошел к балконной двери. Разведчик молча ждал. Кожевников развернулся и продолжил:

— Если на местности есть следы какого-либо заражения превышающие нормы, приказываю обследовать и обозначить на карте его границы, связаться со мной и осуществлять охрану зоны заражения до прибытия сил оцепления. Тут уже будет не до секретности. Может эвакуация местных потребоваться.

 

Николай Иванович прекрасно понимал, почему пограничник так приуныл. Знал он его не первый день, знал, как хорошего спеца в своем деле и далеко не дурачка. Полковник чувствовал, что его и его людей разыгрывают в темную, а этого никто из людей их профессии не любил

«Эх, Боря, Боря, не могу я тебе всего рассказать, ты уж извини»

 

И продолжил все тем же непререкаемым тоном:

— Может быть и так, что никакого заражения нет. Вот именно на этот случай ты и твои люди мне нужны. Тебе предстоит обследовать территорию, самым тщательным образом осмотреть все, чтобы исключить операцию внедрения со стороны вероятного противника. Ищи все, что тебе покажется странным, обследуй каждую корягу, осмотри каждый куст! Каждое дерево! Найдешь медвежью берлогу, залезь туда и загляни медведю в задницу! Но чтобы была уверенность, что там нет, и не было чужаков! И повторяю, секретность операции на высшем уровне! Если окажется, что там замешаны местные, преследование и задержание запрещаю! Будет кому этим заняться без вас! В этом случае придерживайтесь режима радиомолчания, доклад лично мне по прибытию. Огонь на поражение открывать исключительно для самообороны и только при явном нападении. Все понял?

— Так точно, товарищ генерал-майор! Разрешите приступать?

— Иди, полковник, приступай! И… удачи тебе!

 

В 18.00 Кожевников собрал замов. Те встревожено перешептывались, известие о нарочном из Москвы и визите начальника разведки местного погрануправления уже обошла Управление. Не представляя еще в чем дело, они, будучи людьми системы, уже понимали, что их машина заработала в ином режиме, набирая обороты и скрипя натужно всеми шестернями.

— Товарищи офицеры, с сегодняшнего дня я ввожу повышенный уровень боеготовности по всей области!

Кожевников кивнул заму по службе:

— Петр Петрович, для личного состава с 18.00 двенадцатичасовой день, возможен перевод на казарменное положение. Подготовьте приказ о откомандировании в распоряжение Управления на неопределенный срок оперативников из Вязьмы, Сычевки, Гагарина, Рославля, Сафонова, в количестве тридцати человек. С коллегами из Белоруссии я сам переговорю. С их стороны вся необходимая помощь будет.

Обратился к заму по оперативной работе:

— Ты, Николай Павлович, ориентируй агентурный аппарат на получение информации о всех подозрительных приезжих, особенно интересующихся западными районами области, в частности Руднянским. Усилить охрану режимных предприятий и почтовых ящиков! Дать шифровки по особым отделам воинских частей, предусмотреть внутренние контрразведывательные мероприятия, не исключены попытки вербовки.

— Ну а тебе, комиссар, — обратился он к замполиту, — активно ездить по ушам общественности и товарищам партийцам, с завтрашнего дня во всех газетах — объявления о учениях гражданской обороны, лекции организуй. О Свердловской апрельской эпидемии Сибирской язвы пусть упомянут, помнишь, была ШТ… нагони немного жути, но, смотри, не переборщи. Паника нам не нужна. Вопросы, товарищи офицеры?

 

Поднялся заместитель по оперативной работе.

— Николай Иванович, я даже и не знаю с чего начать. Что случилось-то?

Кожевников молча протянул ему пустой большой конверт из плотной коричневой бумаги, тот взял, мимолетно глянув на лицевую сторону, передал полковнику замполиту, тот, так же лишь взглянув, протянул конверт третьему заместителю.

Синий оттиск «Особой важности» и чуть ниже «Серия К» дали понять: чтобы ни случилось, начальник промолчит.


Глава 14. Все так не просто…

Домой Лопатин в тот день не вернулся. Да Кудашев не особо и ждал, было чем заняться. Пытался опять разобраться с маяком, безрезультатно. Он по сути не утратил работоспособности, но для активации нужен был огромный импульс, взять столько энергии было по сути негде. Нужно было обмозговать услышанное от Прокопыча. Выходило, что тысячи лет назад, на месте болота была излучина полноводной реки, омывавшая приличный остров на котором стоял город, или не город, но поселение сильной расы, иной цивилизации, от которой и следа не осталось. Хотя, нет, предки старика были из тех, кто хранил память о прошлом, а то, что он в умертвлении своем оказался между мирами, дало родовой памяти проснуться и знания предков пришли из глубины веков. Юрий поверил ему сразу. Зачем неупокоенному врать? Да и собственные ощущения во время последнего посещения места аварии тому были подтверждением. К тому же, вспомнил он вдруг, выходя из вневременья в этот мир, перед аварией, засек и воспользовался как пеленгом необычно сильной аномалией на пересечении лей-линий как раз в этом лесном районе. А уж то, что рассказывал Прокопыч, точно требовало наведаться на место города, посмотреть, что там осталось. Да и может действительно удастся то, о чем старик просил.

 

Но ближе к ночи обершарфюрер вдруг стал чувствовать нечто гнетущее. Так сгущающиеся на дальнем горизонте багровые тучи в жаркий летний день предвещают грозу, так и это, новое чувство, могло предвещать только что-то тревожное. Угрозу… Беду… Еще только постигая новые свои экстрасенсорные способности, он не мог толком разобраться в чувствах, но понимал, что приближается что-то серьезное и отнюдь не радостное.

 

Уже в сумерках Юрий вышел к пасеке, остановился у плетня и, скрестив руки на груди, следил, как последние лучи скрывшегося за лесом солнца, теряются в багровом закате, постепенно сменяющемся темнотой. Нахлынувший со спины холод дал знать о появлении призрак. Кудашев, не оборачиваясь, бросил:

— Рассказывай!

Младший Лопатин скользнул к плетню и стал рядом.

— Почувствовал, значит, — не то спросил, не то подтвердил неупокоенный, — по твою душу приходили.

— Кто?

— Серьезные, в камуфляже, я так думаю погранцы, не простые, разведка…

 

Обершарфюрер, потер рукой ноющую грудь… Как он мог быть так самоуверен? Как мог подумать, что его появление в этом мире пройдет незамеченным, не засекут корабль средства ПВО, не заметят взрыв самоликвидатора. Несколько дней он потерял, наивно полагая, что он просто потерялся, что война для него, в обозримом будущем закончилась

— Сколько их?

— Разведчиков восемь и двое технарей с аппаратурой. У воронки все крутились, замеряли, пока погранцы периметр держали. Потом, как выяснили, что излучения нет, осмелели. Весь овраг облазили, где вы с батей прятались, да и почти до пасеки добрались. Но сюда не пошли. Думаю, приказа не было. Убрались. Их у Седого бора вертолет подобрал. Там как раз поляна есть большая. Километров пять-шесть отсюда.

 

— Прости Коля, все же создал я отцу твоему проблемы и немалые. Они вернутся. Знаю, вернутся.

Неупокоенный обошел-облетел плетень и стал перед пилотом.

— Что теперь об этом? Чему быть, тому не миновать. Придут. Я тоже знаю. Но уже другие… Что делать думаешь?

— Что тут думать, убегать, шкуру спасать? Поздно, пожалуй. Как пить дать, обложили уже. Это нужно было вчера еще уходить, и то могло быть поздно. Да только некуда мне. Чужак я на этой земле. Стало быть, тут, обершарфюреру СС, князю Кудашеву, последний бой принимать. Надо уходить, отец твой мне помог сильно, надо от него беду отвести. Да и в лесу меня им не так просто взять будет. Живым чекистам не дамся, — Юрий, расправил плечи, гордо вскинул подбородок. Трудно принять решение, но, приняв, уже много легче, горечь приближения неминуемой смерти, сменилась разгорающейся в груди ярости берсерка.

 

— Ну, ну… ты не торопись так, на свой «последний и решительный», пошли в дом, присядешь, без суеты. Обмозгуем. Есть у меня идеи кой-какие, да и Прокопыча кликнем, он в нашем состоянии много чего прозрел, может тоже умное что подскажет. — Лопатин младший, не торопясь поплыл к родному дому, совсем «по-живому» махнув рукой Кудашеву.

 

— Ты ж теперь не простой смертный, ты теперь просветленный, или как там у вас называют — сверхчеловек. А из автомата стрелять и гранаты кидать, которые ты в подполье спустил, оно никогда не поздно, но это уж совсем на крайний случай.

Пилот пошел за ним. Чем черт не шутит, может, он прав…

Вдруг дико захотелось жить, вот так просто радоваться порыву вечернего ветерка, холодящего кожу, чувствовать слабый запах конского навоза из конюшни, слышать соловьиную трель с опушки. Смерти, после всего пережитого и узнанного, обершарфюрер бояться перестал, но и покидать этот мир совершенно не хотелось. Осознание того, что Богами отмеренный срок далеко не истек, вдруг успокоило, отрезвило яростные порывы и вернуло спокойствие. Тяжело на сердце было от того, что впутал во все это обычного, хорошего русского мужика, Василия Лопатина. Уж он-то тут вовсе не при делах, да кто ж поверит. В НКВД и не такие сознавались во всех мыслимых грехах. Или как его, не НКВД теперь, а КГБ, да смысл ведь прежний.

 

— Коля, ты сказал, Прокопыча кликнем, а как мне позвать, когда нужно кого-то из вас? — спросил Кудашев, поднимаясь на крыльцо.

— Да это я так сказал. Просто, кликнем. Ты представь, кого-то из нас, просто в голове, в мыслях и подумай о нем, но как будто кричишь, но без звука. Вот, попробуй, деда позови, ага, вот так! Ого! Ну и рев ты издал! Я так думаю, с минуты на минуту Прокопыч тут будет.

 

Спать Юрий лег далеко за полночь, но почти спокойным.

 

Утром, обершарфюрер встал рано, привычно уже загнал на задворки сознания боль в груди и спине, наскоро перекусил. В зале оделся в висевшую в шкафу одежду Николая. Она пришлась почти впору, он изрядно за эти дни сбросил в весе. А вот рукава были коротковаты, как и синие брюки из грубого сукна. День, как и все предыдущие, обещал быть жарким. Рукава рубахи в крупную зелено-красную клетку он закатал, отыскал в сенях старые черные резиновые сапоги. Сапоги были чуть великоваты и, наверняка, стерли бы ему все ноги. Кудашев сменил носки на портянки, висевшие там же в сенях, потуже намотал, встал, заправил брюки в сапоги, прошелся по кухне, потопал… нормально.

 

Спустившись в подпол, опоясался ремнем с подсумком, вложил в него четыре автоматных магазина, повесил на грудь свой десантный автомат, прихватил флягу из НЗ с витаминизированной водой, прицепил на ремень, сунул в карман пачку галет и уже с лестницы вернулся, взял пару гранат. На выходе с кухни глянул на себя в зеркало с облезлой амальгамой и недовольно покачал головой. Разбойник разбойником! Трехдневная щетина, мешки под глазами. Для военного человека с его привычкой к дисциплине и трепетному чувству к форме, вид был ужасен и ничего кроме раздражения не вызвал. Кудашев надел было на голову форменную кепку, но это было вовсе гротескно, и он оставил ее висеть на гвозде, на входе в кухню. На перилах крыльца, сонно щурясь, сидел кот. Юрий, проходя мимо, потрепал его по голове и отправился в сторону леса. Прошел мимо пасеки с гудящими пчелами, уже вовсю трудящимися с самого рассвета.

 

На опушке леса остановился. Прикрыв глаза оперся рукой о березу прислушался. Кудашев успокоил дыхание, позволил внутреннему зрению раздвинуть границы привычного восприятия. В окрестностях, до самого болота не было ничего необычного и чужого, самая простая лесная жизнь. Слева, в глубине леса, километрах в двух от него, в логове под вывернутыми корнями упавшего дерева, крупная рысь рыжевато-пятнистого окраса вылизывает своих котят, у которых несколько дней назад открылись глаза. Отец их сидит на упавшем стволе, прислушиваясь к шуршанию в норе, навострив уши с кисточками. Морда у него такая же довольная, как у лопатинского кота на крыльце.

 

У самой кромки болота, правее от места крушения его корабля, большой лось, не торопясь жует хвощ. У самой воды, недалеко, в густом молодом хвойнике у него лежка. В такую жару, наверняка, сохатый забирается в воду по самую шею… Видение было уже привычно ярко и так явственно, что казалось, он находится рядом с увиденным и может дотронуться до животных рукой.

 

Путь до оврага занял уже привычные полчаса. Тут Юрий уже явственно чувствовал, что вокруг побывали чужие, по сломанной ветке, по неясному следу на мхе, да и по вполне отчетливым следам явно военной обуви с глубоким протектором. Видно было, что люди, находившиеся тут вчера, старались оставить как можно меньше свидетельств своего пребывания. И, что очень важно, им это почти удалось. Не то, чтобы Кудашев был отличным следопытом, всего лишь углубленная тактическая подготовка в спецшколе, но ему помогало его обострившееся восприятие. Особенно много следов он обнаружил под сломанным деревом, где еще недавно лежали забросанные сломанными ветками вещи из его корабля. Обершарфюрер постоял, вспоминая все ли он принес в дом к Лопатину, из того что вытащил их хронолета. Вроде все. Автомат, патроны, гранаты, пайки, медицину, одежду.

 

Путь к месту крушения через поломанные, а местами вывороченные с корнем и сваленные деревья, занял еще минут пятнадцать. На поляне, образовавшейся после взрыва, в неглубокой воронке с плавившимися от небывалого жара взрыва краями, Кудашев еще раз укоризненно покачал головой, ругая себя на наивность. Надо, надо было предусмотреть, что их с покойным Ролле появление тут не пройдет незамеченным. Но… что сделано, то сделано. Это хорошо вложили им в головы в спецшколе, нет смысла стонать и жалеть о содеянном, надо идти вперед к своей цели, корректируя путь по результатам своих действий. Технологии взрыва такой мощности и столь контролируемого по последствиям, явно неизвестны в этой реальности и более чем вероятно вызовут у местных спецслужб самый пристальный интерес. Значит, они вернутся, значит времени терять нельзя.

 

Кудашев поправил на плече автомат, еще раз окинул взглядом поляну и отправился за северо-запад. Постепенно исчезли хвойные деревья, их сменили березы и осины. Под ногами начало хлюпать, трава сменилась мхом, который сразу набухал водой, как только Юрий ставил ногу. Деревьев становилось все меньше, а воды все больше. Минут через десять он вышел на край болота, которое местные жители давно нарекли Чертовым или Ведьминым.

 

Издревле у всех народов, болота пользовались дурной славой. Из-за смертельной опасности, которую представляет трясина, и особенно — характера этой опасности — медленной, но верной гибели. Когда в жутком страхе билось сердце и криком захлебывался человек, пока не заливала ему рот холодная, вонючая болотная жижа. Уходил человек на промысел, ради растущих на болотах грибов и ягод, а также лечебных трав, ради зверя лесного, лося, енота, выдры, норки, ондатры или птиц, которых на болотах тоже немало и пропадал безвестно, оступившись нечаянно, в зыбучей трясине. Именно по этой причине, селила народная молва в болотах жутких тварей и сверхъестественных существ.

 

В теплые темные ночи пугало случайно забредших на болота людей свечение бледно-голубоватых, слабо мерцающих огоньков, выписывающих сложную траекторию. С древних пор людей пугало это ночное свечение на болотах. Из-за характерного расположения огоньков — на высоте человеческой руки — их называют «свечами покойника». Считалось, что увидевший их получил предупреждение о скорой смерти, а несут их пришельцы с того света. Кудашев, дома в Германии, слышал от деда, что огоньки на болоте, это — призраки тех, кто украл у соседей землю — в наказание их души бродят по болотам в поисках твердой земли. Уже сам в Карелии, слышал, как финны называли их «льеккьо» и верили, что это души детей, захороненных в лесу. В Северной Европе считали, что огоньки на болоте — духи древних воинов, охраняющих клады. По английским поверьям, эти, так называемые блуждающие огни, пытаются завлечь человека в самую топь болота или другое опасное место.

 

Из-за них, да из-за своих странных звуков, стонов, всхлипов, невнятных голосов, болото у всех ассоциируется с плохим, гиблым, нечистым местом. Предания народов населяли топи кикиморами и лесавками, в славянской мифологии у болота есть свой дух-хранитель, хозяин-болотняник. Это он заманивает в трясину самоуверенных и беспечных и, наоборот, показывает безопасную тропу тем, кто относятся к природе с почтением.

 

Кудашев, обретший способности, которые обычным людям и неведомы, уплатил свою, не малую, за них цену. Он уже не мог отбросить все эти легенды как глупые суеверия, ибо познал многое и уже на себе испытал, что видит и знает рядовой человек ничтожно мало. Что есть мир невидимый, дополняющий привычный с детства мир видимый. Вовсе не удивился бы наш герой, если бы, сделав несколько шагов по зыбучему мху, встретил седого старика с широким, хмурым, желтоватым лицом. Это он, болотняник, пугает идущих через болото теми самыми резкими звуками, вздохами, громкими причмокиваниями и стонами. Да и вспомнилось, что еще древние кельты полагали болота «вратами духов» — в том месте, где кажущаяся твердой почва мгновенно уходит из-под ног, открываются врата в мир загадочных духов природы и божеств. Как знать, может кельты приносили на болотах жертвенные дары совсем не зря. Он сам, как раз тут, у болота из другого мира и появился…

 

Все это пронеслось в мозгу почти мгновенно. Юрий немного прошел вдоль болота, осматривая окрестности. Кривые сосны и березы, росшие в лесу ближе к трясинам, у болота сменились ольшаником, осокой и редкими ивами. Деревья резко обрывались и метра через два от кромки леса, после зарослей осоки с вкраплениями зацветшего иван-чая начиналась покрытая невысокими ядовито зелеными кочками хлябь. Между кочками, то тут, то там, блестели подернутые ряской оконца воды. Солнце было почти в зените. Не меньше одиннадцати часов. У болота было душно, испарения, поднимавшиеся над трясиной, образовывали марево, которое колыхалось на высоте не более трех метров, скрывая верхушки там и сям разбросанных по болоту чахлых деревьев. Вдали, почти не видная за душным туманом земля приподнималась островками заросшими кустами и чахлыми деревцами.

 

Знатоком болот Кудашев никогда не был. Вид торчащих камышей, мшистых кочек с блестящей из-под ряски между ними водой, густой, удушливый запах совсем не вызывал желания лезть в глубь этой трясины. Но раз уж решил, надо идти… Юрий сломал осину потолще, обрезал ветки, немного зачистил ствол. Получился почти прямой двухметровый дрын, довольно крепкий с виду. Обершарфюрер еще раз огляделся по сторонам, потом наметил себе направление на кочку побольше, с росшей на ней небольшой сосной с неровным, почти голым, стволом в метрах ста от берега. Закинул почти за спину автомат и сделал шаг.

 

Первый же шаг сразу дал почувствовать, что под ногами уже не твердая земля, а зыбкое покрытое мхом и переплетенное травой покрытие. Оно прогибалось, но держало покуда, вес человека. Шаг, еще шаг, проверка шестом плотности кочки. С усилием, посильней. Через раз шест уходил на треть и вынимался с хлюпаньем. Кудашев видел, как с шумом и пузырями вырываются вслед за шестом болотные газы.

 

Почему-то почти сразу в голову лезли позабытые стихи Блока, как нельзя кстати проявившиеся в памяти тут, посреди Смоленских болот, название уж больно подходящее: «Полюби эту вечность болот». Сначала стихи просто всплывали в голове, а потом уже в слух, под такт осторожным шагам-прыжкам, с кочки на кочку.

 

Полюби эту вечность болот:

Никогда не иссякнет их мощь.

Этот злак, что сгорел, — не умрет.

Этот куст — без истления — тощ.

Эти ржавые кочки и пни

Знают твой отдыхающий плен.

Неизменно предвечны они, –

Ты пред Вечностью полон измен.

Одинокая участь светла.

Безначальная доля свята.

Это Вечность Сама снизошла

И навеки замкнула уста.

 

То ли стихи помогли, то ли повезло, но до намеченной цели — холмику с кривой сосенкой Кудашев добрался. Чем дальше шел, тем становилось все более жутко. Один раз оступился, уже почти на подходе, чуть не утопил сапог, зачерпнув болотной жижи. Да что там сапог, успел на кочку обратно заскочить, но почувствовал, что в том месте куда угодила нога, дна как будто и вовсе нет. Понял, один неверный шаг, и нет тебе спасения.

 

За эти сто пятьдесят метров он устал так, как не уставал на марш-бросках с полной выкладкой. Берег, с которого он начал свой путь, уже был еле виден за туманным маревом. Жарко. Пот заливал глаза и струился по груди под расстегнутой почти до пояса рубахой. Сердце неистово колотилось. Надо отдохнуть. Юрий присел, положил рядом автомат. Прислонился спиной к стволу сосны, отцепил с пояса флягу и сделал несколько глотков. Привычно уже, с закрытыми глазами, стал восстанавливать дыхание, медитативные практики удавались ему последнее время все лучше и лучше. Дыхание быстро восстановилось, сердце стало замедлять ритм, и почти сразу Кудашев понял, что больше не один. А затем волной накатилась невыносимая дремота, дико захотелось никуда не идти, а свернуться калачиком, тут на островке у сосны, и крепко накрепко уснуть. Но он сосредоточился, стараясь, не поддаваясь дремоте, и стал сопротивляться этому наваждению. Защита была древней, как сама магия. Этому их учили в Орденском замке, избегая таких терминов как «магия», но именно сейчас обершарфюрер понял, что это именно она и есть, как бы не назвали ее ученые «Аненербе». Он сосредоточился на внутреннем видении, со всей возможной ясностью представляя себе жаркое пламя, огонь, окружающий его со всех сторон по кругу как защитный кокон. Потом он превратил пламя в своем сознании в медленно, катящуюся огненную свастику, а ее в свою очередь в грандиозную картину вращающейся галактики. Сонливость стала ослабевать и через пару мгновений сошла на нет.

 

Кудашев по-прежнему расслабленно полулежал, прислонившись к дереву. Неожиданно он почувствовал, как его сознания коснулось нечто чужое, иное сознание. Слов в общепринятом смысле не было, но эмоции были понятны.

Удивление… недоумение… вопрос.

 

Тот, кто пытался усыпить и обездвижить его, теперь был в крайней степени растерянности от полученного отпора. Видно, что давно, а может и никогда, это неизвестное, не имело дела с «просветленным» или попросту, по-народному, колдуном. Что проще, наслать дрему, а потом спросонья, направить человека, куда надо… на болоте еще опаснее, чем на минном поле. Один шаг не туда и все, нет человека. Только чмокнет сыто трясина и отрыгнет метаном.

 

Кудашев определил, что источник эмоций находится где-то далеко впереди, в самом центре хлябей. Как по путеводной нити, его сознание скользнуло вперед, мгновенно покрыв расстояние километра в полтора. Там в окружении почти чистой воды, находился небольшой остров, почти правильной овальной формы, заросший высокими прямыми соснами. Неизвестный или неизвестная сущность осознала присутствие обершарфюрера, и вновь он почувствовал эмоции.

 

Гнев… неприязнь…недовольство.

 

Надо показать, кто тут хозяин, решил Кудашев. Он на мгновение расслабился, постарался очистить от лишних мыслей рассудок. Потом представил, как воздух перед ним скручивается в большой осязаемую сферу, которая, в свою очередь, насыщается электричеством. Сфера наполняется проблесками молний и вихрем. Резко, на выдохе, он отправил сгусток энергии в сторону острова. Со стороны, это, пожалуй, напоминало неожиданный порыв ветра… Этому тоже Кудашева научили офицеры «Аненербе», он помнил пробежавший по рядам курсантов трепет, когда их преподаватель доктор Бозэ, совсем не богатырского сложения, грузный, пожилой уже человек, первый раз резко выбросил от груди правую руку с раскрытой ладонью, и стоявшая на кафедре метрах в пяти от него зажженная свеча вдруг упала на пол, как будто снесенная резким ударом. К концу обучения, все курсанты могли погасить свечу, а некоторые, в том числе и он, так же валили свечу на расстоянии, используя внутреннюю силу.

 

На этот раз, Юрий явно не рассчитал своих многократно возросших способностей. Вдалеке, там, куда направлялся удар, громыхнуло, как раскатом грома. Но и сил это отняло, как будто он вновь пробежал с полной выкладкой несколько километров или пробрался сотню метров по болоту. Глаза застлало пеленой, дыхание сбилось. Тем временем эмоциональный настрой неизвестного сразу сменился.

 

Страх. Желание спрятаться. Признание поражения.

 

Он отправил такой же эмоциональный ответ:

 

Я силен. Я могу постоять за себя. Это ответ за насланный

сон.

 

После некоторой паузы пришло новое сообщение.

 

Больше этого не будет. Уходи обратно. Страх.

 

Ага, как бы не так, не для того я здесь, что бы обратно поворачивать:

 

Нет угрозы. Мирные намерения. Иду вперед.

 

Пауза перед следующим потоком эмоций была еще более длительной.

 

Кто ты? Хозяева давно ушли. Нельзя пускать чужих.

 

А в самом деле, кто я? Кудашев задумался. Что я могу ответить на этот вопрос? Контакт терять нельзя, это существо или что там было, мне будет полезно и лучше добиться его расположения не угрозами, а миром. Он вспомнил, что рассказывал Прокопыч, сопоставил со своими не особо обширными знаниями по истории человечества, преподаваемого в замке иначе чем в обычных школах Рейха. Следующее послание уже не было трансляцией эмоций, он постарался послать информацию, выглядевшую как смесь рунических символов, древнейших солярных знаков. Добавил театрализованный парад в довоенном Берлине, участники которого были одеты в античные и средневековые одежды, несли и везли на задрапированных машинах символику древних ариев, а в конце послал свой образ в парадной форме, в которой был при выпуске из спецшколы.

 

На этот раз ответ пришел быстро:

 

Ты от хозяев. Мы дождались! Радость.

 

Юрий облегченно вздохнул, все прошло даже лучше, чем он надеялся.

 

Покажи путь. Я друг. Признательность.

 

И почти сразу пришло Знание. Болото уже перестало казаться страшным и опасным, оно было для неизвестного собеседника родным домом, всем, что он или оно знало всю свою неизвестно сколь долгую жизнь. Найти дорогу до острова, стало не сложнее, чем пройти от городского собора до церкви Святого Севера в родном Эрфурте.

 

Но при всем при этом, на дорогу ушло часа два. Автомат с подсумком остался на островке с чахлой сосенкой. Кудашев уже знал, что сегодня нужды в оружии нет, без него было куда удобнее идти. Когда обершарфюрер, взобрался на остров, уже не требовалось насылать сон, устал он страшно. Сказывались недавние травмы и тревоги. Последние метры он тянул исключительно на силе воли.

 

На островке никто его не встречал, как будто и не было этого ментального разговора, а снова его начинать не было сил. Островок поднимался над водой на метр-полтора, как ни странно, на нем почти не пахло болотом, и воздух был свеж и чист. Шумел ветер в больших соснах, которыми он зарос. Густая, но не высокая, до середины голени трава, глушила шаги. Принимая во внимание обратный путь, времени на осмотр островка осталось всего ничего, часа два-три от силы. Но минут двадцать отдыха было необходимо. Присев на берегу, Юрий отдышался, сжевал несколько галет из припасенной пачки и выпил почти всю воду из фляги.

 

Еще по дороге к острову, он чувствовал нарастающее давление Силы. Чтобы ни было на острове, оно обладало мощью, которая пугала. Наверняка, островок был вершиной некогда большого острова, который с веками опустился и покрылся водой реки. А та со временем застоялась, превратилась в болото. Кудашев только мог гадать, сколько на это понадобилось времени. Что было тут в древние времена, только боги и ведали. Но по его, совсем не академическому, мнению, прошло никак не менее нескольких тысяч лет.

 

Тот, кто вел с ним разговор и привел потом на остров, умело прятался и не подавал признаков жизни… или не жизни. Юрий чувствовал, что за ним пристально наблюдают и знал, что опасаться со стороны неведомых жителей болота нечего. Площадь острова вряд ли превышала километр, и осмотреть его можно было и без всякой помощи. Остров был девственно чист, ничего не выдавало, что тут кто-то живет, или хотя бы бывает. Ни тропинок, ни следов. Буквально сразу, как Кудашев отошел от берега вглубь острова, стали попадаться камни, то большие, то малые. Они сначала казались разбросанными хаотично, но потом обершарфюрер уже не был в этом уверен.

 

Ближе к центру островка, вдруг почти исчезла трава, и только толстый слой опавших сосновых иголок пружинил при ходьбе. Юрий остановился у особенно большого камня, покрытого мхом. В глаза бросился слишком прямой угол, трещиной пересекавший глыбу и уходящий в грунт. Присев у глыбы, Юрий принялся отгребать толстый слой опавших игл, пока не наткнулся на плиту под ними. Трещина сопрягалась с другой на плите под слоем грунта, образуя фигуру неправильной формы.  

 
Медленным движением, Кудашев сдвинул отброшенный грунт на место и сел, прислонившись к каменной глыбе, поднял голову вверх, глядя в голубое летнее небо. Это была стена. Не просто стена, а изготовленная полигональной или мегалитической кладкой, уложенные впритирку, да так что между ними не всегда можно просунуть даже иголку камни- кирпичи неправильной многоугольной формы. Часто просто огромные, но всегда без какого-то соединяющего их раствора, с идеально подогнанными формами, входящими одна в другую. Удивительная прочность полигональной каменной кладки достигается ее несимметричностью. А вот как удалось рассчитать необходимые размеры, как древние сумели создать такую технологию — вопрос! Юрий знал о такой, видел в учебных фильмах о Мезоамерике. «Наследие Предков», со времен знаменитых экспедиций Эдмунда Кисса в Боливию, (результаты который собственно и привели к реализации путешествий в другие реальности), проявляло к тем местам самый живой интерес.

 
Открытие поразительное… аж дыхание перехватывает, но что с того. Кому оно нужно в этом мире? Тем не менее, именно в этот момент, обершарфюрер СС Кудашев понял, что, если он когда-либо, по невероятной счастливой случайности вернется домой, с военной карьерой будет покончено. Хороших солдат у Рейха всегда было и будет достаточно, а его неудержимо тянули к себе новые знания. И сейчас, сидя прислонившись спиной к стене с полигональной кладкой, которой по всем канонам не должно было тут быть, он остро переживал недостаток знаний. Решено, если боги позволят ему вернуться, он станет ученым.


Глава 15. Новые друзья и новые враги

Лопатин, как и рассчитывал, успел в Правление до обеда. В новом кирпичном здании колхозной конторы все было, как всегда. Обычное по понедельникам совещание закончилось минут тридцать назад. Василий немного постоял на крыльце, набираясь смелости, потом долго вытирал о решетку у порога сапоги, стараясь издавать как можно больше шума и, наконец, распахнул дверь. Еще заслышав его на крыльце,  председателева секретарша напустила на себя самый неприступный вид и демонстративно отказывалась обращать на него внимание, не смотря на деликатное покашливание и топтание на пороге.

 

— Ты, Танечка, меня прости за мои коленца третьего дня. Прости, старого, пьяного дурака, — начал с порога Лопатин.

 

Но секретарша была неприступна:

— Для кого — Танечка, а для кого и — Татьяна Геннадьевна! — язвительно заявила она и отвернулась, топорща высокую грудь, Демонстративно смотрела в окно, а не на Василия.

 

Андреич еще несколько дней назад, не находя себе место продолжал бы бубнить что-то, краснея, мять в руках кепку. Но он стал уже иным человеком, чем тот, которого знала и, что греха таить, с недавнего времени побаивалась секретарша Танечка. Лопатин только пожал плечами и прошел к двери в кабинет председателя мимо строго глядевшей на пыльную улицу женщины. Танечка вскочила и было хотела что-то сказать, но Лопатин у двери резко развернулся и посмотрел на нее. Секретарша как стояла с открытым ртом, так и села, не произнеся ни звука. Лишь смотрела круглыми глазами в спину входившего в кабинет начальника пасечника.

 

Бойцов хмуро поднял голову на вошедшего в кабинет Лопатина, молча кивнул ему на стул в другом конце стола. Василий выдвинул стул, но не сел там, а взял стул и поставил его рядом с Бойцовым.

 

— Степа…, мы друг друга с детства знаем! Давай, ругай меня по матери, воспитывай, но не молчи! Ты по любому прав, а я, дурак последний, потому что сказать то мне не чего!

 

Танечка, замершая у двери, прислушиваясь к раздающимся за ней голосам, готова была схватить телефонную трубку и звонить в опорный пункт. Однако с удивлением отметила, что после непродолжительной обоюдной многоэтажной брани на повышенных тонах, мужские голоса в кабинете председателя вернулись к обычной тональности. Она еще немного постояла, подслушивая, потом села за свой стол и, насупившись, стала злорадно представлять себе, как она сегодня вечером, гордо откажет шефу в его приставаниях. И уж конечно, все выскажет, что думает о его друзьях-алкоголиках.

 

Разговор у Бойцова с Лопатиным начался, как и ожидалось с мата, в полный голос. Василий поначалу заслуженно ругань воспринимавший, потом не выдержал и крыл Степку так же громко и витиевато. Но потом оба, выпустив пар, перешли на спокойный тон, вспомнили военное детство, тяжелую послевоенную юность, общие интересы и работу. Постепенно разговор их стал уже задушевным и дружеским. Но обоим он был в тягость. Каждый, слушая другого, чувствовал, что он, что-то недоговаривает. Лопатина просто распирало, его мир, в котором он прожил полвека, просто треснул и перевернулся! С каждым днем открывалось, что-то новое и необычное. Аж свербило в известном месте, как хотелось поделиться пережитым и узнанным со Степаном. Но он отлично понимал, что даже с таким другом, как Бойцов, надо помалкивать о новостях. Не поймет, только создаст проблем. Да и стыдно было за свой пьяный дебош в пятницу. Стыдно и обидно, что его, по сути говорившего правду и наболевшее, восприняли не более, чем тронувшегося головой от пьянки. То, что по-другому окружающие и не могли принять сказанное, спокойствия не приносило.

 

Бойцов тоже говорил не все. Час назад, во время совещания правления, звонили из города. Говоривший мужчина представился сотрудником исполкома, но фамилии такой Степан не знал. Может, кто из новеньких. Он нахраписто, тоном привычным к командам, (военный что ли бывший) наехал на председателя по поводу сводки за прошлую неделю по видам на урожай. И оказалось, было это предисловием. После грозных, но по сути пустых речей о срыве заготовок и не понимании им, Бойцовым, сложной международной обстановки, (она то, блять, тут при чем?!) незнакомый телефонный собеседник перешел, по-видимому к главному. Почему-то более всего нового начальника интересовал медвежий угол в лесу рядом с болотом, как раз там, где пасека, и, конечно, самим Лопатиным и его хозяйством. Бойцов, которого жизнь давно отучила от наивности, удивлялся интересу областного начальника к какому-то пасечнику, о существовании которого тому и знать было не положено в принципе. К тому же областной начальник многовато знал об Андреиче, что наводило на мысль, что к исполкому и обкому, телефонный собеседник отношения имел не больше чем к Ватикану или ООН. Советский человек, а Степан Бойцов был самым что ни на есть, типичным представителем этой разновидности людей, выработал на подсознательном уровне чуйку на Службу, и радости от общения с ней никогда не испытывал. Степан, ошибочно предположил, что друга его вложил «куда надо» агроном Маргулис, у которого неожиданно оказались какие-то связи наверху. Наум Иванович, прилюдно обосравшись с перепугу, брызжа слюной, обещал при всех, что посадит «этого алкоголика и дебошира Лопатина». А председатель, договорившись с участковым похерить заявление Маргулиса, понял, что замять скандал не удается.

 

Но потом, буквально через минуту, едва успел Бойцов положить трубку, опять зазвонил телефон. На этот раз звонивший представился корреспондентом областной газеты «Рабочий Путь» и противным картавым голосом принялся молоть какую-то ересь про то, что собирается писать передовицу о замечательных успехах колхоза «Борец» в социалистическом соревновании. Председатель сам, о каких-то особых успехах своего колхоза не ведал, наоборот, в реальности, «особые успехи» навевали уныние. Поэтому поначалу воспринял звонок как чью-то тупую шутку. Но тот же неведомый корреспондент, вдруг упомянул среди «особо прославившихся трудовыми победами колхозников» никого иного, как «товарища Лопатина Василия Андреевича». Назвал его, как объект грядущего интервью. Совершенно сбитый с толку Бойцов смог только выдавить из себя, что у него совещание, и он очень занят, после чего отключил телефон из розетки.

 

Областному корреспонденту полагалось знать о самом существовании Васьки Лопатина не больше, чем предыдущему советскому работнику. Ладно еще бы районная наша газетка, им все равно писать не о чем, кроме местных сплетен, а то областная «Рабочий Путь», издание обкома КПСС… Васька в ударниках никогда не ходил и личностью был совсем не публичной, по крайней мере, пока не допился до чертиков, то есть до «летающих тарелок и немецких карателей в лесу». Он и в Чернево-то бывал обычно не чаще разу в неделю. Но хоть убей, Бойцов и предположить не мог о причинах такого интереса сторонних людей к Лопатину. После второго звонка, уже не верилось, что это Маргулис настучал на Ваську в газету и в облисполком. В газету уж точно не он, уж кто, кто, а агроном после сидения под столом в своем говне, никак не мог выставить ненавистного «дебошира и алкоголика» Лопатина — ударником, прославившимся трудовыми победами.

 

Тем не менее, Лопатину председатель ничего не сказал, хотя тоже прям свербело. Отметил только про себя, что, возможно, он давно Ваську трезвым не видел, но тот как будто выше ростом стал, спина распрямилась и глава совсем другие. Как будто выздоровел человек после давней тяжелой болезни. Просидели они в кабинете часа полтора, а то и все два. На прощание крепко пожали друг другу руки. Из кабинета Бойцов проводил друга до приемной, чем еще более разозлил Танечку. Потом, вернувшись к себе, подошел к окну и долго смотрел в след ведущему в поводу жеребца Лопатину, пока тот не скрылся за углом клуба. На сердце у Бойцова было тревожно, уныло и донельзя гадостно.

 

А на дверях опорного пункта, где несколько дней назад Василий провел ночь, приходя в себя от пьянки и стрессов, висел внушительного вида замок и листок бумаги. Подойдя ближе, Лопатин прочитал вслух: «Закрыто». Ну да, и без записки было ясно, что внутри никого нет, замок-то не зря висит. Андреич усмехнулся, поскреб затылок и пошел по улице к дому старшего лейтенанта Горохова. Идти было недалеко. Через четыре дома, за забором из крашенного в зеленый цвет нового штакетника, стоял добротный дом участкового, который он несколько лет назад, когда женился, отстроил из отборного кругляка, по-новому, с мансардой и с прицелом на большую семью.

 

Лену, жену Горохова, Лопатин увидал еще издали. Она вешала на веревке, растянутой между двумя столбами во дворе, стираное белье. Увидел и залюбовался, Лена, едва не ставшая в свое время Василию снохой, всегда ему нравилась. Среднего роста, ладная фигурой, молодая женщина, еще со школы слыла первой Черневской красавицей. Характером и нравом была хороша и мила, да и что тут говорить, была просто мечтой любого нормального мужика. В замужестве оказалась хозяйственной и толковой. Дом, двор, скотину, все содержала в завидном порядке. Да вот только детей у них с Сергеем который год не было, только это их идиллию и омрачало.

 

— Дядя Вася! Сто лет тебя не видела! Заходи скорее, заходи! — Лена отставила таз с бельем, отворила калитку. Звонкий голос ее дрожал искренней радостью, а глаза лучились улыбкой. Толстая русая коса через плечо. Простой, цветастый сарафан не портил девушку, а, наоборот, подчеркивал ладно скроенную фигуру. Лопатин привычно чмокнул ее в щеку, привязал коня к столбу у ворот и прошел в калитку. Лена хлопотливо усадила Василия на завалинку у крыльца, предложила принести кваску. От кваса он не отказался, и уже через полминуты пил холодный, ржаной, забористый квас, лучше которого в летнюю жару и нет ничего.

 

— Спасибо Леночка! Квасок у тебя отличный! Я к Сергею вот пришел, дело к нему у меня. В опорном пункте закрыто, думал, может дома он, — сказал Лопатин, возвращая кружку.

— Да нет его, дядя Вася, в район вызвали, утром звонили. Он собрался и уехал на мотоцикле. Теперь только вечером вернется, — Лена поправила рукой за ухо, выбившуюся русую прядь, — может, пообедать хотите, я борщ только сварила.

 

Андреич, у которого по началу и мыслей не было на счет обеда, вдруг почувствовал, что искушение слишком велико, и согласился. В саду стоял грубовато, но прочно сколоченный стол, за который Лена усадила пасечника. Не прошло и пяти минут, как Василий уже черпал деревянной ложкой наваристый борщ с говядиной, сдобренный жирной сметаной. В руке сжимал ломоть вкусного свежего хлеба. Как и все, что хозяйка готовила, был борщ диво как хорош. Пока он обедал, Лена закончила вешать на просушку белье и вернулась к столу, принеся еще жбан кваса. И они с час провели за беседой, вспоминая прошлый годы.

 

Лопатин загрустил, вспомнив их странную дружбу втроем с Николаем. Этому удивлялось в свое время все Чернево. И не мудрено. Ведь полагалось им с Серегой бить друг другу морды из-за этой красавицы, но не ведомо почему, было им втроем хорошо. Когда пришло время выбирать, выбрал Коля море и службу, а оказалось, что и смерть свою выбрал. А этим двоим досталась жизнь, да такая, что теперь на селе им, почитай, все завидовали.

 

Андреич, потупившись, путаясь и заикаясь, косноязычно рассказал о случившемся в прошлую пятницу в Правлении. Но к середине рассказа понял, что, видимо, со слов мужа, Ленка уже в курсе происшедшего. Лопатин сослался на то, что причиной был забористый самогон и что теперь он зарекся, спасибо товарищу участковому, так пить…

— А как у тебя то дела, Лена? — Василий, сытно поев развалился на лавке, лениво щурясь на пробивающееся сквозь ветви яблонь солнечные лучи. Молодая женщина, ничуть не смущаясь, как близкому родственнику, поведала, что они с Сергеем собрались в Москву к какому-то профессору, известному специалисту в гинекологии. Лопатин кивал, слушая, искренне желая этой паре всего самого лучшего, а особо, детишек побольше.

 

Тем временем вечерело, дневная жара постепенно сменилась приятным вечерним теплом, Андреич, дабы занять время, помог Лене полить огород. Ровные грядки с огурцами обещали добрый урожай. Проглядывали между зелеными резными листьями ягоды смородины, тянулись вверх стрелки лука и чеснока. Лопатин в садовых хлопотах забылся, безумные заботы последнего времени отступили, тяга русского мужика к земле была неистребима. Глядишь, такой вот уехавший по молодости в город и за многие годы ставший совсем городским мужик, лет в сорок, сорок пять, вдруг возвращается в родную деревню, где и дом-то отчий почти развалился, да могилы предков уже и не найти на погосте. И так, со слезами на глазах вдруг просыпается у него такая тяга к земле, что наивысшую радость он обретает в простом крестьянском труде, жалея только о потраченном впустую в холодных, мертвых стенах городской квартиры времени.

 

— Я пойду, Леночка, до магазина схожу, — сказал Василий, — ты Орлика заведи во двор, задай ему овса, там, в торбе… да водички налей, к Серегиному возвращению и я подойду.

— Хорошо, дядь Вась, не беспокойся.

 

Лопатин бодрым шагом направился к сельповскому магазину. Но чем ближе, он подходил, тем медленнее шел. Хоть и твердо решил для себя переговорить с Натальей, но откровенно робел, не чувствуя в себе должной уверенности. Он специально решил подойти к закрытию, дабы не толкаться среди сельчан. По его расчетам магазин Наталья должна была закрывать минут через 15–20. На ступеньках он разошелся, поздоровавшись, со знакомыми женщинами, ходившими за хлебом. Зайдя в магазин, удовлетворенно убедился, что никого из покупателей нет больше.

 

Магазин был единственный на село, довольно большой. В нем непритязательный житель советского села, времен развитого социализма мог удовлетворить почти все потребности, хотя полки магазина особо не ломились. Почти у каждого селянина мясо, яйца, птица были свои, как и овощи в сезон. А в остальное время года на стол выставлялись маринады, соления, компоты собственного производства. На селе процветал бартер. Селянин, зарезав хряка или телка, менял мясо у соседей на яйца, сметану, молоко или самогон. Все находили свое. Ассортимент же магазина не блистал изысками, но сносно обеспечивал тем, что не росло на грядках и не хрюкало или кудахтало в подворье. Селяне ходили в магазин за хлебом, мукой, спичками, растительным маслом, уксусом и керосином. Иной раз брали консервы. Время от времени завозили колбасу, ассортимент которой, как правило, был представлен двумя видами, «Докторской» и «Русской». Регулярно появлялись бочки с не всегда удачно посоленной сельдью. Ею селяне запасались охотно. Все какое, никакое разнообразие. Кроме того, трудами Бойцова, уже два года в селе работал небольшой консервный цех, от которого в магазин перепадала небольшими партиями весьма неплохая свиная и говяжья тушенка.

 

Время от времени баловали себя местные жители магазинной водочкой, бывшей в продаже хоть и не в большом разнообразии, но всегда. Реже — «Портвейном 777» и «Анапой», плодово-выгодной бормотой. Так же в магазине, почти всегда бывала ситцевая ткать блеклых расцветок, кое-что из белья и иной одежды и резиновые сапоги сорок седьмого размера, стоявшие на витрине, наверное, еще с хрущевских времен.

 

Но главной достопримечательностью была продавщица — Наталья. Родом Натаха была из соседних, белорусских Судиловичей, в Чернево вышла замуж за местного мужика, который, не путевый, всегда больше внимания уделял пьянке, чем молодой и красивой жене, да ездил по шабашкам. Так и сгинул, где-то в Магадане, на приисках, оставив Наталью соломенной вдовой. Только через год узнали в Чернево, что ее Андрей нарвался в общаге по-пьяному делу на нож, и стала она уже вдовой обычной. Мужик ее был одиноким, так и осталась она в свои тридцать лет в Черневском его не богатом доме одна. Детей они не нажили, муж, как узнал, что Наташа бесплодна, так и вовсе интерес к ней потерял, да может и к лучшему. Лучше без детей, чем рожать от алкоголика. Прошло с тех пор уже почти пять лет.

 

Нравом была Наташа легка, на язык остра, собой видна, что по первости многими черневскими мужиками воспринималось как «зеленый свет» и желающих утешить вдову было преизрядно. Но, оказалось, что до себя она никого особо не пускала, поговорить вольно и посмеяться, пожалуйста, а вот нагнуть себя и задрать подол, не тут-то было. Некоторым особо рьяным могла и сковородой али скалкой лицо подправить. Так что сердечных друзей не заводила, но и врагов не имела. Местные мужики о ней говорили: «Хороша чертовка!», но затащить в койку уже не пытались. Черневские бабы, поначалу воспринимавшие красотку-продавщицу как угрозу семье и ходившие устраивать разборки, тоже постепенно успокоились. Более того, стали делиться с ней самым сокровенно-лично-интимным, благо, она могла не только, выслушать их излияния, не перебивая, но и, бывало, давала толковые советы. Часто — весьма нескромные, но, как оказалось, очень действенные. Откуда у вдовы такие познания и проницательность, местные, голову предпочитали не ломать.

 

Не ведомо, почему, к Лопатину у Натальи была явная слабость еще со времен, когда его Вера была жива. Кто его знает, отчего это влечение у нее возникло. Возможно, потому что был он не очень похож на местных, жил с семьей почти в лесу, а как овдовел, так и вовсе почувствовала она в нем родственную душу. Но Василий, в своих бедах замкнулся на заимке в лесу как бирюк. В редких приездах в Чернево, когда приходил в магазин взять хлеба или керосина, все ее знаки внимания, игнорировал. Теперь, услышав уже не от одного человека намеки и советы «обратить внимание», Андреич вдруг взглянул на нее иными глазами. А что, ему всего пятьдесят… ей и сорока вроде нет. Баба она видная, все при ней. Не шалава какая… Чем черт не шутит?

 

Здание магазина было старой, но крепкой еще дореволюционной постройки, переделанное в тридцатые годы из складского лабаза под магазин. Когда-то лабаз принадлежал купцу Толоконникову, который оптом скупал у селян плоды их труда и перепродавал потом в Смоленске, а говаривали что и в Москву возил, врали, наверное, Самого Толоконникова никто и в глаза не видел, заправлял в лабазе приказчик. В шальные годы после революции, приказчика сельские мужики измордовали и выгнали. Лабаз пограбили, а про купца и не вспоминали. Ясное дело, что его мироеда жалеть, поди к стенке поставили, да и поделом. Про те времена, если дед Архип только помнил, местные же привыкли к тому, что лабаз стал магазином Черневского ПОСПО и считали, пожалуй, что так было всегда.

 

Прилавок, за которым находился продавец, стоял напротив окна. Наверняка, Наталья видела, как он шел по улице, но виду не подала. Зайдя в магазин и пройдя мимо витрины с «хрущевскими сапогами» к прилавку, Лопатин увидел продавщицу и дыхание перехватило. Наташа перебирала какие-то накладные, делая вид что не заметила вошедшего покупателя. «Куда я раньше смотрел?!» — подумалось Василию. Показалась Наташка ему такой привлекательной, будто совсем другой человек. Халат рабочий она уже сняла. Салатовая блузка с одной, явно слишком низко расстегнутой пуговицей, открывала богатую грудь, к которой Лопатин просто прилип глазами. Чуть ниже плеч темно русые волосы, аккуратно подстрижены спереди в челку, стянуты и уложены сзади в хвост.

 

— Добрый вечер! — с трудом выдавил Василий. Наталья выпрямилась, оперевшись о прилавок руками, чуть наклонилась вперед, отчего грудь под салатовым ситцем качнулась к Василию.

 — Здравствуй, Василий Андреич! Давно не виделись! — Глаза у нее были странного светло-серого цвета. Лопатин удивился, как он не обращал на них внимания раньше.

— Говорите Василий Андреевич, что вам, а то я уже закрывать буду. Как всегда, хлеба?

Лопатин что-то промычал, не в силах оторвать взгляда от выреза на блузке и энергично закивал.

— Три буханки? Как обычно?

— Пять. — односложно ответил он.

— Не много? Лучше потом зайдете свежего возьмете!

— Нет, пять нужно.

— Ну, как знаете, — продавщица повернулась и нагнулась, открыв ларь, в котором лежали буханки ржаного хлеба.

 

Лопатин, взгляд которого переместился с груди Натальи на тугой зад, обтянутый черной юбкой, почувствовал, как пересохло во рту, а кровь застучала в висках маленькими молоточками.

 

Она выложила на прилавок пять буханок, Василий протянул трешку и пока продавец отсчитывала ему сдачу он лихорадочно думал, что ей сказать. Но так и не придумал, да и не пришлось, потому как, все сказала она сама.

— Я тут вот кое-что хочу до дома донести, да сумка тяжелая получилась, а помочь и некому…

— Да! — вновь односложно, слишком резко, не в такт и громко, ответил Лопатин, как будто его спросили что-то важное, а не посетовали на тяжелую сумку.

— Что да? Василий Андреевич? — улыбнувшись лукаво, переспросила Наталья.

— Я помогу, донесу.

 

Из магазина они вышли вдвоем. Пока Наташа закрывала большой навесной замок на дверях старого здания магазина, Василий, державший и вправду прилично тяжелый сверток, думал, как все-таки за несколько последних дней изменился мир вокруг него.

Жила продавщица недалеко, минутах в пяти неспешной ходьбы по улице села. Промелькнули эти пять минут, как одно мгновенье. Летний вечер, томно, сильно и сладко пах цветущим в палисадниках чубушником и почему-то сиренью, хотя отцвела она уже давно. Наталья что-то рассказывала, смеялась, пока шли, а Лопатин шел молча, не сводя с нее глаз не понимая, что она говорит и над чем смеется.

 

У ее дома остановились. Наталья взяла у Андреича сверток, поблагодарила, он только махнул рукой, мол, вот еще, делов-то. Дом был небольшой, палисадник, маленький садик, позади дома заросший пустырь, на котором раньше, видно, сажали картошку. Пауза затянулась, Наталья вдруг тихо произнесла срывающимся голосом:

— Зайди, Вася, чайку попьем, — глаза ее, трепет длинных ресниц говорили лучше всяких слов. Лопатин кивнул. Усадив Василия за стол в зале, Наташа суетилась. Что-то говоря неестественно веселым, громким голосом, принялась доставать чашки и блюдца. Лопатин видел, она взволнована. Что возьмет, тут же положит на место. Движения ее рук были порывисты и хаотичны, глаза лихорадочно блестели. Достав посуду из шкафа, она вышла на кухню, и Василий услышал, как льется из ведра вода в чайник. Андреич встал, зачем-то одернул рубаху и вышел на кухню. Наташа стояла у окна, закрыв лицо руками. Он подошел к ней сзади и положил руки на плечи. Женщина резко повернулась, руки обвили его шею, а губы впились в него страстным долгим поцелуем.

— Гад, гад, такой, — шептала прерывисто она, — сколько же ты меня заставил ждать…

 

Чай они в тот вечер, так и не пили.

Утром, за завтраком, Наталья не знала куда Лопатина и посадить, как приветить. Невесть сколько и не знавшая мужской ласки, она просто неистовствовала ночью, а Василий, показал себя таким молодцом, что сам себе удивился. И все-то у них было так, что лучше и желать не приходилось, и понимали друг друга в постели не то что с полуслова, с полдвижения, да и разговоров кроме охов и вздохов никаких не было. Ночь июньская коротка. Уснули, обнявшись на смятых простынях, уже в рассветных сумерках. Расставаясь, так долго не могли друг друга отпустить, что чуть опять не отправились в не застеленную постель. Но одной нужно было в магазин, на работу, а другому — к участковому.

 

Настроение у Василия было великолепное, только уже на подходе к дому Горохова, он вдруг вспомнил, что обещал Лене, что придет вечером и принялся ломать голову, как бы объяснить, где был до утра. Первым Лопатина почуял конь и ржанием выказал хозяину недовольство столь долгим отсутствием. Но был он расседлан, накормлен и напоен, так что особо на Андреича не серчал.

 

Участковый во дворе возился с мотоциклом, разложив на холстине гаечные ключи. С Василием поздоровался приветливо, а когда тот стал косноязычно объяснять, запинаясь, свое отсутствие, лукаво улыбнулся ему и толкнув шутливо кулаком в плечо произнес:

— Молодец, дядь Вась! А я тебе что говорил!

Следом, разогнув затекшую спину, потянулся и вытирая тряпочкой запачканные маслом руки перевел разговор:

— Я вчера еле доехал, по дороге заправился, да видно там не бензин, а ослиная моча на колонке была. Карбюратор вот совсем засрался… Ладно, потом в мастерские к Хныкину отгоню, почистят. Ты, дядя Вася седлай покуда Орлика, я сейчас на колхозную конюшню схожу, поедем с тобой верхами.

— Куда поедем? — опешил Лопатин, чуя неладное.

— Как куда? К тебе, на пасеку. Я давно собирался, да все некогда, да некогда, вот собрался наконец. Поговорим по дороге.

А что это ты с лица сбледнул, а дядя Вася?


Глава 16. Настоящая головная боль!

В СССР было не все гладко, об этом невнятно упоминали даже с трибун съездов. Об этом судачил на кухнях, по привычке оглядываясь, народ. Но было нечто, работавшее четко, как швейцарские часы. Десятилетиями отлаженный механизм ВЧК-НКВД-МГБ-КГБ работал, как хорошо смазанная, неумолимо движущаяся и набирающая скорость машина. Генерал Кожевников сидел в кабинете, перелистывая сводки. Чай в стакане, в подарочном серебряном подстаканнике, стоявший рядом, давно остыл. Перед его генеральским взором сухие, казенные формулировки докладов и рапортов принимали живую форму. Он видел, как где-то далеко, открываются оружейные комнаты и крепкие мужские руки расхватывают стволы автоматов, из гаражей выкатывают грузовики и, откинув тенты в них, запрыгивают крепкие тела в полевках и камуфляжах. Видел, как по телефонным проводам текут реки информации, стягивается, нависает незримая сеть над… а вот над кем эта сеть нависает и стягивается он не знал, и это выводило из себя.
 

Николай Иванович в который раз снял трубку. Секретарша, предвосхищая его вопрос, выпалила:

— Не звонили еще, Николай Иванович!
 

Кожевников резко положил, почти бросил трубку на рычажки. Погранцы-разведчики должны были уже с час как выйти на связь. С каждой минутой становилось все тревожнее. Он раскладывал по минутам планируемый ход операции, но генерал служил слишком долго, достаточно долго, для того, чтобы знать, что чаще всего дела идут не совсем так, как планировали, а иной раз и совсем не так.
 

Так… в 06.00 они выдвинулись, на вертушке. До точки высадки всего минут двадцать, оттуда до места взрыва ну… два часа с половиной. На месте если без форс-мажора…, а если все же что-то пошло не так….
 

Кожевников уже жалел о жестком приказе на радиомолчание. А вдруг положили ребят? Но Бориса Мельгузов, командовавшего разведгруппой, он знал давно, и не верил, что их так просто было «остудить». Для этого бы понадобились силы, которых там быть не должно. Нет, только не в Европейской части страны. На Кавказе… хм…, пожалуй. В Прибалтике? Вероятно. На Западной Украине? Возможно. Но не у него в Смоленской области! А из Москвы уже час назад звонили, требовали отчета.
 

Генерал вновь посмотрел на большие напольные часы-башню с мерно качающимся маятником. Еще при царе сделанные, а то и не при последнем. Что и говорить, умели же. На часах специально был отключен бой, чтобы не отвлекали, иначе сейчас бы пробило семь часов. Кожевников перевел взгляд с часов на массивный бюст Дзержинского, стоявшего на тумбе между двух окон кабинета. Поднялся из-за стола и неспешно подошел к окну. Ох, не просто дается эта неспешность, когда нервы стянуты в клубок, но по молодости учителя хорошие были, не то, что нынешние старые пердуны. Николай Иванович наедине со своими мыслями позволял себе и не такие выражения в адрес некоторых Московских «небожителей».
 

В дверь поскреблись, она приоткрылась, заглянула Лена

— Товарищ генерал-майор, полковник Мельгузов в приемной!

У Кожевникова отлегло на сердце.

— Пусть входит! — почти крикнул он.
 

Мельгузов явно даже не заглядывал к себе. В мятом полевом камуфляже с засохшим уже, грязным пятном на левом колене. На лице — смертельная усталость. Кожевников, сам всегда державший себя в хорошей форме, одобрительно хмыкнул, оглядев Мельгузова с ног до головы с оттенком легкой зависти. Полковник напомнил ему не молодого уже, но уверенного еще в своей силе хищного зверя. Генерал знал, что бывалый разведчик по сей день вызывает на спарринг троих своих лучших бойцов и уверенно кладет всех троих, не особо запыхавшись. Он, глянув на изможденное лицо полковника, кивнул ему на стул и заказал секретарше кофе покрепче. Тем временем подошел к сидящему на стуле разведчику, развернул перед ним карту и сел на край стола.

— Рассказывай, Борис!

Мельгузов пододвинул карту и усталым хриплым голосом принялся докладывать:

— В расчетное место прибыли точно в оговоренное время. Каких-либо не предвиденных происшествий по дороге не было. Соблюдали, как и было предписано, максимальную скрытность при выдвижении. Вертушку посадили тут, — он взял лежащий на столе карандаш и указал на карте место высадки, — затем проследовали вдоль кромки болот к указанной в задании точке. Там примерно пять километров. ОЗК сразу решили не надевать, слишком неудобно. Химики еще на подлете к месту высадки брали пробы воздуха, дали добро. Потом по дороге, каждые две сотни метров опять заборы анализов, и опять только природный фон, а чем ближе к точке, что странно, он становился немного меньше среднего по местности природного уровня. Я не сильно в этом разбираюсь, но капитан-химик крепко был озадачен.
 

Открылась дверь, секретарша внесла небольшой мельхиоровый поднос с двумя чашками, полными крепким, ароматным, свежезаваренным кофе. В то время как страна хлебала подозрительную бурду под названием растворимый кофе, генерал мог позволить себе нормальный кофе из Никарагуа или Экваториальной Африки.

Кожевников взял кружку и вдохнул аромат. А полковник без раздумий просто махнул, горячий ароматный напиток, как будто это была обыкновенная вода или граненый стакан с водкой. Николай Иванович только пожал плечами.
 

Отставив в сторону пустую чашку, Мельгузов продолжил:

— На месте мы были уже в восемь часов. Вот отчет химиков, от руки написали, некогда было перепечатывать, — полковник протянул Кожевникову два листа, покрытые убористым, хорошо читаемым почерком. Тот бегло просмотрел формулы и нарисованные таблицы.

— Позже почитаю внимательно, вкратце доложи! — отложил листы в сторону генерал.
 

— Значит так, Николай Иванович, как мне химики объяснили… Ну… воронка там большая, замеряли. В диаметре сорок пять метров ровно. Не глубокая совсем. В центре, ну, может, метра полтора. И что характерно, грунт оплавился, стал как стекло. Темное такое, почти черное. Температура должна была быть и правда, как при ядерном взрыве. Но по всем нормам, световое излучение должно было вызвать пожар в лесу, а ударная волна повалить все деревья на сотни метров вокруг, просто вырвать их с корнем, — Мельгузов откинулся на спинку стула и развел руками, — но ничего такого там нет. Где воронка, да, все спеклось в стекло, а вокруг деревья стоят, только без коры, листвы и веток, как столбы. Метров на сорок, может, тридцать пять, в потом, чем дальше, тем больше веток и листвы на деревьях.

Генерал поднялся, молча подошел к окну, сложил руки на груди и потер ладонью подбородок:

— Странно, очень странно…
 

— Радиации, проникающей, не выявлено… Данных за электромагнитный импульс так же нет. При взрыве такой мощности в ближайших населенных пунктах он бы себя проявил обязательно, но данных не выявлено, — продолжал полковник, — радиоактивное заражение отсутствует… совсем. Капитан, старший из химиков, там, на месте с ума сходил, не может такого, говорит, быть и все тут. Раз пять замеры повторял. Потом сказал, что тут, в воронке лежит Нобелевская премия по физике.
 

Генерал, все еще стоявший к Мельгузову спиной, вздрогнул и сокрушенно покачал головой, прикрыв глаза: «Ну вот нахуя он это сказал, а?! Ну, зачем… вот не жилось тебе капитан спокойно.»
 

— Вот товарищ генерал по научной части и все, — закончил полковник.

— Ну тогда давай, Боря, по своей… вижу же, есть у тебя что сказать.

Мельгузов устало, но довольно улыбнулся, — есть, Николай Иванович, есть, — и повертел в руках пустую кофейную кружку.
 

Кожевников, у которого отчасти отлегло от сердца, ухмыльнулся и подошел к сейфу. Сейф был трофейный, его привез предшественник Кожевникова из Германии в сорок шестом году. С тех пор сейф с грубо срубленным зубилом имперским орлом верно служил советским чекистам. Генерал открыл его, достал початую бутылку с содержимым Ереванского коньячного завода. Не то что бы Кожевников злоупотреблял, но мог себе позволить время от времени хорошего коньячку. Налив себе рюмку, он не скупясь налил Мельгузову в кружку, поднял чуть свою и произнес старый тост:

— За то, чтобы все уходящие в рейд, всегда возвращались! — полковник моментально опрокинул свою кружку точно так же, как и кофе перед этим. Похоже, ему сейчас было все равно: вода, спирт, водка, кофе или коньяк — наливались в кружку.
 

Отодвинув пустую кружку, Мельгузов отер тыльной стороной ладони рот и продолжил рассказ, в который превратился доклад.

— Оцепление я выставил по периметру пятидесяти метров от эпицентра. Дал своим парням приказ искать все, что может хоть отдаленно напоминать след. В воронке-то ясное дело искать нечего было. Долгое время ничего не находили, постепенно зону поисков расширяли, но с тем же результатом. Я уже начинал думать, что никого там не было. Но потом небольшой овраг встретился, и там-то мы нашли след. Даже два. Один-то след самый обычный, сапог сорок четвертого размера, кирзачи с довольно стоптанным каблуком. Второй, размер примерно сорок третий, с глубокими протекторами, военного образца, явно не наш. По крайней мере, мне ранее не встречался. На натовскую обувь тоже не особо похож, скорее на наши, ВДВшные прыжковые, но тоже не они. Но самое интересное, товарищ генерал, что эти два следа несколько раз появляются и исчезают по пути к месту взрыва и обратно, к этому оврагу. А потом второй след пропадает. Там конечно все завалено валежником, ветками, листвой после взрыва, но мои ребята все перерыли, нет и все. Я так понимаю, что тот, кто был в этих вторых, военного образца, ботинках… испарился во время взрыва. Сапог есть, возвращается потом в сторону опушки и в сторону заимки, вернее пасеки. Вот тут, — палец разведчика уперся в точку на разложенной по столу карте, — до этой пасеки, от места взрыва примерно два километра лесом. Мы до опушки по следу прошли, но приказ был не лезть к местным…

Кожевников сделал отметку на карте, пробормотав:

— Пасека, значит, ага… Ты уверен, что вас с пасеки не засекли? А Борис?

— Обижаете, Николай Иванович, со мной лучшие мои разведчики были. Исключаю полностью! Потом мы к этому оврагу вернулись, решили еще раз проверить, и как оказалось не зря. У меня словно предчувствие было, что не все так просто. Следов больше не было, но вот посмотрите, что я нашел.

— Мельгузов полез в накладной карман камуфлированной куртки, вытащил небольшой предмет и положил на стол перед генералом.
 

Кожевников, не торопясь взял предмет, оказавшийся упаковкой бинта в твердой вощеной бумаге. Подобный бинт оба они видели и не раз за время службы, такие всегда входили как в индивидуальный перевязочный комплект солдата, так и в большую фельдшерскую сумку с красным крестом.

Такой, да не совсем, не Советской Армии, точно и не вероятного противника.

— Что за чертовщина? — выругался генерал, внимательно осматривая упаковку с бинтом со всех сторон.

— Вот и я про то же! — кивнул полковник, — кроме меня его никто не видел, оно и к счастью. Лишние вопросы были бы у ребят.
 

На первый взгляд стандартная упаковка бинта, пергаментно-белая, с чуть торчащей ниткой вскрытия стерильной упаковки, привычная как пять копеек. Странным обоим офицерам было видеть на упаковке отпечатанный черной краской имперский германский орел, держащий в руках венок со свастикой, а на другой стороне — эмблему Deutsches Rotes Kreuz в виде красного креста со свастикой в центре и с адресом, по-видимому, производства: Breslau, Hermann G;ring Werke. Оно бы не так удивляло — в Смоленских лесах прошедшая тридцать лет назад война много чего оставила. Но столь хорошо сохранившийся перевязочный пакет, конечно, удивлял, но главным было иное. Четко прописанная на упаковке дата производства «03.1953» Дата была четкая и двух мнений по прочтению просто не возникало. В марте пятьдесят третьего года немецкий Бреслау давно был польским Вроцлавом, в котором и в помине не было заводов Германа Геринга, а война к тому времени восемь лет как закончилась, похоронив под обломками и свастики, и имперских орлов.
 

— Что думаешь? — закончив рассматривать находку, спросил Кожевников полковника.

Тот молча пожал плечами:

— Вот ума, Николай Иванович, не приложу. Там, судя по всему, с пасеки с этой, еще пару раз человек в сапогах в овраг приходили, судя по следам… мало ли что там еще было. Может нам на заимку эту наведаться?

— Нет, Борис, ты свое дело сделал, благодарю за службу! —тон генерала стал официальным, как бы давая понять, что разговор на сегодня закончен.

— Служу Советскому Союзу! — полковник Мельгузов, уже стоял навытяжку.
 

— Не тебе, Боря, мне объяснять, что все это под грифом «Совершенно секретно», и для тебя, и твоих бойцов. Сейчас вызову особиста, все дадите ему подписку о неразглашении. Ты во всех ребятах уверен? Если какие сомнения, хоть малейшие, лучше сразу скажи.

— Головой за каждого отвечаю, Николай Иванович! — твердо

произнес разведчик.

 

— Свободен, жди в приемной особиста. Напишешь подробный  рапорт по операции, но без этого. Тут еще разобраться нужно. — генерал указал на упаковку бинта.

Полковник Мельгузов, четко через левое плечо развернулся и направился к двери, но у выхода замешкался и повернувшись к столу не твердо спросил:

— Ребята, эти, спецы из химзащиты, нормальные… капитан этот просто…

— Я сказал, ты свободен, полковник! — повысил голос генерал.

Разведчик укоризненно покачал головой и, ничего больше не говоря, вышел в приемную.
 

Кожевников еще раз внимательно осмотрел упаковку бинта, найденную в лесу разведчиками, потом убрал ее в стол. Время для разгадывания загадок еще будет. Сейчас его ждал разговор с особистом, звонок с докладом в Москву и потом еще — зам по оперативной работе. С особистом хватило и трех минут. Взять подписки у разведчиков по максимальному сроку не разглашения, ребята там толковые, поймут. В ПВ КГБ СССР кого попало, не брали. К тому же полковник Мельгузов в разведку к себе отбирал лучших из лучших не только по физическим данным, но и тех, у кого котелок варил, как полагается.  
 

С Москвой разговор получился долгий. Генерал подробно пересказал результаты разведки, узнал, что нарочный из Главного Управления завтра приедет забрать рапорта химиков и разведчиков. Начальство более всего интересовал сам взрыв. То, что не было следов заражения и других поражающих факторов ядерного взрыва, изрядно успокоило руководство. Дальнейшие мероприятия по-прежнему поручались Кожевникову, с прежним уровнем допуска, секретности и с теми же полномочиями, но с заменой военной готовности, уже на нижестоящий уровень. Про находку Мельгузова Николай Иванович не стал говорить, будто по наитию чувствуя, что ясности это не добавит. Вот запутать все может окончательно. Ведь сам факт взрыва имел место, но только неизвестно было что там упало и взорвалось, в Смоленском лесу на самой границе с Белоруссией. Потом генерал запросил личные дела офицером-химиков, пролистал их и долго пристально всматривался в фото двух молодых мужчин в форме с петлицами инженерных войск.
 

С заместителем по оперативной работе, разговор был уже в сумерках. Спать опять, наверное, придется в кабинете, но служба есть служба, в молодые годы и не в таких местах ночевать приходилось. Кожаный диван в кабинете мог тогда показаться мечтой. С замом по опер части Кожевников работал давно и мог напрямую все сказать, если бы не строжайшее указание из Москвы. Поэтому все самое поганое, легшее на душу, генерал оставил на потом и сейчас в пол уха слушал доклад зама. Полковник, Николай Павлович Стрельцов, в оперативной работе был специалистом отличным, более того, именно Кожевников перетащил его по старой памяти себе в замы из Забайкалья, где тот закисал на Китайской границе. Поэтому в том, что он исполнит то, что велят, не сомневался…
 

— Николай, подготовь группу из трех человек, все должны быть с опытом оперативной работы, лучше нелегалы. Не курсантов вчерашних, само собой. Опыт работы что бы не менее пяти, а лучше, десяти лет. Двоих подыщи из разных районов, из тех, кто сейчас в усилении в Смоленск командирован. Но личные дела сам проверь. Лучших людей нужно взять. Третий на твое усмотрение. Из нашего центрального управления, так же оперативника с опытом. Старшим будет. Все трое друг друга знать не должны, ранее, чтобы вместе не работали. До завтрашнего утра определись с двумя областными, а старшего сейчас мне назови. — генерал выжидающе посмотрел на зама.
 

Скворцов задумался всего на мгновение:

— Рекомендую майора Ткачука, опыт оперативный у него богатый, проверенный человек, засиделся он на кабинетной работе с диссидентами, пусть на полевой работе себя покажет.

Николай Иванович, чуть помедлив кивнул.

— Ткачука ко мне в 9.00 завтра на инструктаж, остальным кого отберешь быть готовыми к 10.00.
 

А за день тем временем, интересного было много. Действительно зашевелилась агентура. На территории области службой радиоперехвата запеленговали три радиопередатчика, причем два, в западных районах. Теперь спецы, вовсю рыли носом землю пытаясь расшифровать коды и выявляя владельцев радиостанций. Самым главным успехом смоленских чекистов был спалившийся главный редактор областной партийной газеты, товарищ Болдырев А. А. Он сегодня стал слишком сильно интересоваться успехами в колхозных хозяйствах Руднянского района, чего за ним отродясь не было. За ним уже плотно ходила наружка. Поставили на прослушку служебный и домашний телефоны. Но брать пока оснований не было, ждали, чтобы вывел на резидента. Прошлись по его коллегам. Скворцов, поделился с шефом — его подчиненные установили, что жирный газетный боров был завербован в прошлом году в Бельгии, куда ездил в командировку по журналистской линии. Банально попался на педерастии. Бельгийская разведка, конечно, под патронажем американцев, узнав о его пристрастиях, тут же подложила ему писюкастого негра, который отодрал рыхлое тело, партийного писаки, всеми возможными способами. Само собой, перед скрытыми объективами фото и видеокамер. Затем Болдыреву устроили приватный просмотр, после которого он «поплыл» и не задумываясь предал социалистическую Родину. Еще вдруг по линии Интуриста пришла информация, что несколько групп иностранных туристов, неожиданно захотели изменить программу туров, вдруг заинтересовавшись не просто Смоленской областью, а именно западной ее частью. Были и еще наработки.
 

Кожевников профессионально выхватывал основное, пропуская мимо ушей все детали, казавшиеся незначительными. Потом кратко дал указания. Наконец, зам свой доклад закончил, но, почувствовав, что у шефа к нему, что-то есть, выжидающе посмотрел на генерала. Пауза затянулась. Николай Иванович, смотревший куда-то мимо собеседника, наконец заговорил.
 

— Коля, ты видел вчера с каким грифом пакет пришел, поэтому глупых вопросов задавать не будешь. Слушай, товарищ полковник, приказ. У нас в гостинице двое вояк ночуют из химвойск. Капитан и старлей. Завтра в часть возвращаются. Так вот, до части эти ребята доехать не должны. Детали на твое усмотрение. Авария по дороге, или еще что, сам решай. За утечку информации, сбой при исполнении ответишь сам по всей строгости. Эти двое офицеров, ничем не провинились, наоборот, возможно, отличные ребята, но, то, что они знают — прямая угроза безопасности Советского государства.
 

Стрельцов слушал угрюмо, не спорил, задал только пару уточняющих вопросов и молча поднялся. На его памяти, НКВД подчищал концы куда как более кроваво… Уже у дверей кабинета его остановили слова шефа.

— Николай, и что бы никакого «пьяного вида»! — Трагическая случайность, оборвавшая жизни!» — Торжественные похороны со всеми воинскими почестями! У старлея невеста и родители-старики, а капитан — детдомовец, жена, дочке три годика! Блять, не смотри на меня такими глазами! Самому ***во! Я лично, слышишь, лично прослежу, что бы их родственники ни в чем не нуждались, пока мы с тобой живы!
 

****

 
Майор Ткачук сидел в приемной начальника Управления десять минут, и, признаться, уже изрядно вспотел. Не от жаркой летней погоды, хотя и это было, а от волнения. Начинающий поправляться от кабинетной работы, он все еще напоминал стареющего борца-тяжеловеса, а не расплывшуюся жабу. Тяжелая челюсть, лысая, блестящая бликами голова, короткая шея и широкие плечи, делали его похожим на быка. Хохлятские усы подковой и широкий нос обманчиво представляли Миколу Григорьевича Ткачука человеком простоватым, но он таким вовсе не был. Не так часто вызывают на ковер к генералу. А Кожевников слыл человеком строгим, «крутеньким», как за глаза, говорили сотрудники постарше. А то, что на ковер вызвали не премию давать и не на Доску Почета фоткать, тут уж и так ясно. Ткачук был оперативником опытным, почти тридцать лет выслуги уже давно избавили его от иллюзий благости в отношении начальства. За плечами, в лейтенантские молодые годы, ликвидация бандеровского подполья в Галиции и оперативная работа по всему Союзу. Чего не удалось, так это поездить по загранкам, как некоторым сослуживцам, но майор давно с этим смирился, к тому же грех было жаловаться, у начальства он и без загранок на хорошем счету. Вернее, был на хорошем счету, а теперь сидел в генеральской приемной и потел от недобрых предчувствий. Оперативный состав КГБ форму почти не носил. Ткачук одет был в серые хорошо сидевшие на нем брюки и белую рубаху с коротким рукавом и отложным воротником. Ссутулившись, сиротливо сжав ладони между ног, он сидел, изредка поглядывая на секретаршу шефа, и привычно перебирал в уме возможные косяки за последнюю неделю. Не припомнив ничего серьезного в ближнем прошлом, стал вспоминать, что такого можно ему было предъявить за месяц и позже.

 
Дверь кабинета шефа распахнулась, вышел зам по опер, в форменном кителе, что само по себе бывало не часто, и хмуро кивнул вставшему и попытавшемуся встать по стойке «смирно» майору.

— Он вызовет… Москва на проводе! — сказал он секретарше, многозначительно приподняв голову при слове Москва, затем почти рысцой припустил по коридору. Ткачук совсем посмурнел, последние два дня все Управление буквально ходило на голове. Усиление, суета и явная недоговоренность во всем. Никто толком ничего не мог объяснить и понять. «Стоять бояться» и ничего более. Ни на чем или с кем стоять, никого бояться не понятно. Майору совсем это не нравилось. Уже два года Ткачук возглавлял отдел по работе с антисоветчиками среди так называемой «творческой интеллигенции», положа руку на сердце — редкостных мразей. По сравнению с прошлой оперативной работой, засадами и задержаниями, синекура была престижной и спокойной, но смертельно скучной. Суета и режим предвоенной готовности по местному КГБ, в купе с необыкновенной секретностью, явно не имела под собой его просчетов. Факт, что, к примеру, не режиссер Смоленского театра Юрий Голицин, он же Ури Гольцман, сливший за бугор свой пасквиль-самиздат о том, как в СССР притесняют евреев, желающих в Иешиве (слово то, блять, противное какое, прям, блевануть хочется) изучать Талмуд, стал причиной этой заварушки. К тому же он, Ткачук, хоть и получил в свое время полгода назад по партийной линии нахлобучку за эту жидовскую утечку за бугор, сделала все, что мог. Гольцман, которому майор Ткачук устроил показательную экскурсию в одну из психиатрических лечебниц закрытого типа, а потом оставил там, случайно на сутки (ну, пропуск на выход «забыли» выписать), с тех пор стал агентом. Скандинавом. Оперативное погоняло нового агента вызывало у Ткачука улыбку. Товарищ Голицин-Гольцман своей ближневосточной внешностью был бесконечно далек от Скандинавии. Он с той поры усердно стучал на своих приятелей сионистов, да так, что Ткачук не успевал подшивать его докладные в быстро пухнущее дело оперативного учета.

 
А ведь менее года до пенсии. В душе он уже лелеял спокойную жизнь на дачке, выращивание огурцов в огороде и яблок в саду. Все это спокойствие, казавшееся столь желанным за годы тяжелой службы и нервотрепки, вдруг оказалось под возможной угрозой. А хуже всего была неопределенность… Ну если виновник этого кордебалета не он, то его, Ткачука, задница на стуле в приемной генерала, могла означать только то, что ему придется хлебать какое-то чужое говно. Ход мыслей явно понравился майору, признаться гонять задохликов-диссидентов и всяких заумных евреев, которых "не выпускают", было тоскливо. Была бы его воля, он не только бы их всех выпустил в их любимый Израиль, а еще и каждому отвесил хорошего пинка для скорости. Хотелось тряхнуть стариной, почувствовать напоследок былой адреналин и дрожь нетерпения в руках, сжимающих оружие.

 
Зазвонил внутренний телефон. Майор встрепенулся. Секретарша (справная баба, не молодая уже, но я бы нагнул…) сняла трубку, молча выслушала говорившего, затем, опустив ее на аппарат, обратилась к Ткачуку:

— Зайдите! — и улыбнулась. Микола воспринял это как добрый знак. Встал, поправил воротник рубахи и, открыв дверь генеральского кабинета, решительно шагнул за порог.


Глава 17. В неведомой дали

Кудашев был на острове уже минут сорок, по сути, он обошел его весь. Подо мхом и толстым слоем опавших сосновых игл угадывались каменные обломки и развалины зданий. А в самом центре острова на большой поляне стоял почти не разрушенный дольмен из огромных камней, на половину вросший в грунт. Эти глыбы были отшлифованы и тщательно подогнаны друг к другу. Тысячелетия, пронесшиеся над мегалитом, похоже совсем его не тронули. В передней поперечной плите зияло круглое отверстие, почти закрытое землей. Обершарфюрер был уверен, что где-то рядом, под одним из небольших холмиков лежит и каменная пробка от этого отверстия. Он медленно обошел вокруг дольмена. Прикинул: его верхняя плита в ширину метров восемь, может, девять. Провел руками по шершавому камню. Не отрывая обеих рук от прохладного песчаника, Кудашев на миг приоткрыл сознание, и почти сразу отпрянул от камня. Слишком сильна была его мощь и чрезмерно велик тот объем информации, который нес этот мегалит. Кудашев испугался, что столь мощный выброс информации просто сожжет мозги, не готовые его воспринять.

 

Что он собственно знал о них? Да по сути малость. Его учителя полагали, что это святыни, более значимые, чем пирамиды Египта и храмы Иерусалима. Дольмены были ровесниками пирамид, а иные считали их более древними артефактами. До сих пор неизвестно точно, кто их строил и с какой целью. Ясно одно: те, кто их создал, знали, что делают, и знание это было нематериальным. Находили их везде. «Аненербе» изучали дольмены от Северной Европы до Кореи, от Ирландии до Португалии. Установлено было, что они часть единой всепланетной структуры, в которую также входят другие мегалиты и египетские пирамиды. Места, где расположены дольмены, выбраны, как правило, не случайно. Они являются своеобразными проводниками, соединяющими землю с информационной решеткой, ответственной за развитие цивилизации на Земле. В последнее время у немецких ученых набирает популярность версия, согласно которой в дольмены уходили умирать живые люди. Они понимали, что нельзя терять связь с истоками человечества. В полной темноте и тишине они медитировали. Дольменам, согласно этой версии, более десяти тысяч лет. Радиация рядом с ними значительно ниже, чем фоновая. Она как бы из другой эпохи, или мира. Это уже воспринимали вполне реально. Конечно, не всеми. Такие знания всегда были — не для всех.

 

Этот дольмен был построен над мощнейшим центром, в котором пересекались лей-линии — силовые линии энергетического поля земного шара, которые использовались отделом «Н» для пространственного перехода. Именно сила данного места позволила несколько дней назад ему найти выход и место для посадки аварийного хронолета.

 

От обилия информации и различных догадок просто кружилась голова. Тут археологам работы на годы, а мне не до этого. Проклятье… Нетронутая природа, трава почти по пояс вдоль берегов и засыпанная хвоей центральная часть без былинки. Никаких следов… Но Кудашев, раз уже почувствовав присутствие на острове живых существ, обладающих ментальной мощью, не переставал их воспринимать, чувствуя, что за ним незримо наблюдают. Ему были нужны ответы, но Юрий понимал: не время, не сейчас. Тем не менее, он всем своим существом впитывал исходящую из этого места силу, и как часто в последние дни, остро чувствовал нехватку опыта, знаний, даже границ своих новых умений он не знал.

 

Появилась шальная мысль. А если позвать помощь? Вот прямо сейчас, воспользоваться мощью этого сакрального места как ретранслятором и попробовать дотянуться до нашего мира. Идея запала в душу. Еще не осознавая, как это сделать, Кудашев вдруг, неведомо по какому наитию, понял, что это вполне реально. Понятие о телепатии им дали все в той же специальной школе. Они, молодые курсанты, Юрий помнил, недоумевали, зачем им это нужно. Это умение, не имевшее надежных экспериментальных доказательств, гипотетическая способность мозга передавать мысли, образы, чувства и неосознаваемое состояние другому мозгу или организму на расстоянии, по мнению наставников, было утрачено арийцами в связи с загрязнением крови при смешивании с низшими расами. Сейчас, после всего происшедшего, он уже не был так наивен, чтобы считать все это лженаукой, да и наукой ли вообще.

 

Обершарфюрер сел, скрестив ноги. Оперся спиной о циклопический камень дольмена. Прижал затылок к шершавому песчанику. Расслабился. Высокие сосны шумели в кронах ветром, как далекий морской прибой, тихо, настойчиво, как будто что-то, неразборчиво шепча на ухо. Кудашев отбросил все мысли, очищая разум. Дыхание слилось в такт с ударами сердца. Перед внутренним взором открылось, струящиеся золотом, похожее на текущую вулканическую лаву пересечение энергетических потоков земли, которое постепенно наполняло его тело. Что дальше? Мало было знать общую теорию, не хватало знаний, а еще больше не хватало практики. Он попробовал представить командный пункт отдела «Н» в глубоком бункере на Балтийском острове, но мысли вязли как в вате. Далеко, слишком далеко. Неизмеримо далеко. Кудашев понял, что в этом мире он сможет транслировать свои мысли почти без ограничений, особенно отсюда, но передать что-то в иное измерение, в другой мир, было свыше его сил. Пока, по крайней мере.

 

Сознание уловило беспокойство и интерес, которые транслировали так и не показавшиеся обитатели-охранники этого островка. Хм…, а почему бы и нет? Кто бы ни были эти существа, враждебными более они не являлись, а вот помочь вполне могли.

 

— Помочь… Соединить усилия… Позвать хозяев.

 

Некоторое время ответа не было, потом пришли образы, в голове отрывисто возникали мыслеформы.

 

— Пробовали, звали. Хозяева ушли. Хозяева не отвечают.

 

Обершарфюрер усилил психический импульс:

 

— Я силен., я могу… Мне нужна помощь.

 

Как тонкие нити незримой паутины потянулись к Кудашеву со всех сторон золотистые струйки энергии. Сознание как будто прорвалось через прорванную завесу, куда-то вдаль, как лучик солнца проникает сквозь густые, мрачные тучи, маленький, тонкий, но от этого еще более яркий.

 

«Что дальше?» — лихорадочно думал Юрий. «Если я смогу проникнуть хоть на мгновение в свой мир, что мне нужно делать дальше…» Он замедлил дыхание, сделал его размеренным. Сердце билось медленно, вход в транс дался неожиданно легко. Мир как будто развернулся во всю невообразимую глубину и внутренним взором он увидел, как исходящий от него похожий на смерч торнадо, подкрепленным многими струйками, идущими со всех сторон, слился с густым потоком, исходящим из геологического разлома, над которым стоял дольмен. Как в холодную воду, в глубокий омут с высокого берега он ринулся в этот поток.

 

Каждому хронолету, присваивался номер, как и всей военной технике. Их с Ролле машина носила — шестьсот тридцать один. Кудашев постарался как можно явственней представить себе свою базу на острове. Темно серые, почти черные в ненастную, и пронзительно синие в солнечную погоду, волны Балтийского моря. Поднимающиеся из волн скалистые берега. Подземные ангары, научный и административный корпус, столовую и казарму, так же упрятанные в толще скалы, своих товарищей и командиров

 

— Шестьсот тридцать один…, шестьсот тридцать один…, шестьсот тридцать один!

 

Потом мысленно перенесся, в Орденский замок, где прошли три года обучения всем премудростям нынешней работы. Перед внутренним взором пронеслись темные старые стены крепостной стены из песчаника, который добывали в каменоломнях неподалеку. Донжон, в котором располагался сейчас круглый большой зал для торжественных собраний, внутренний двор, вновь построенные корпуса за внешней стеной, аудитории, спортивные залы, знакомые лица преподавателей.

 

— Шестьсот тридцать один…, шестьсот тридцать один…, шестьсот тридцать один!

 

— Что еще? — мысли лихорадочно скакали, — к кому обратиться?

 

— Отец? Да! Отец!

 

Как и у каждого человека, раннее детство, всегда связано с матерью, связь, начинающаяся еще в материнском чреве, потом крепнет осознанием любви, тепла и чувства безопасности, когда мама рядом. Юрий не был исключением. Мама всегда в детстве была рядом, первые детские обиды, слезы, когда ушибался, упав во время детских шальных игр, все это исчезало бесследно, едва мягкая, теплая, материнская ладонь ложилась на голову, слегка взъерошив русые, потемневшие с возрастом волосы.

 

— Мама, ты у меня самая красивая и добрая, — шептал малыш с заплаканными глазами всхлипывая и прижимаясь к матери, но сейчас, мама последний человек, к которому бы подумал обратиться Кудашев.

 

Отец всегда в его мире стоял особняком. Первые воспоминания о сильном молодом мужчине, крепкие руки которого так весело и немного страшно подбрасывали вверх, а потом мягко ловили закатывающегося звонким смехом малыша. Серые глаза, смотрящие с огромной любовью и какой-то затаенной печалью. Плечи, на которых так удобно было сидеть с радостью от того что ты выше всех. Загорелая шея, которую так нравилось обнимать детскими ручонками, уютно устроившись на руках у папы. Вырезанная из дерева сабля, которую отец дал тебе торжественно со словами: «Это твое первое оружие сынок, будь достоин его». Голову мамы, склонившуюся на это надежное плечо. Ее счастливые глаза, смотрящие с невыразимой любовью в глаза отца. Маленький мальчик на руках отца, старающийся со счастливым смехом обнять сразу и мама и папу…

 

Когда ему исполнилось шесть лет, детское, наивное и чистое счастье вдруг закончилось. Однажды летом они с папой пошли на прогулку в парк. Они часто там гуляли, но в тот день все было иначе, не так, как всегда. Они долго ходили по парку, папа как будто не замечал, что уже поздно и пора домой. Юра рассказывал то про злого соседского кота, который устроил настоящую охоту на него, подстерегая, как только он появлялся во дворе, затем — про желание поехать в Мюнхен, куда отец давно обещал его с мамой свозить. Но папа молчал, глядя на него своими более печальными, чем обычно глазами. Потом уже у дома, папа подхватил его на руки, крепко прижал к себе и прошептал: «Береги маму, сынок, ты теперь в дома за старшего. Слушайся деда и маму, но помни что ты мужчина!».

 

На следующий день папа уехал. Дед, провожая его, зачем-то надел свой старый гусарский мундир с боевыми наградами, а мама с трудом сдерживала слезы, обнимая папу и не желала разжимать руки на его шее. Потом все же не выдержала и расплакалась. Юра не понимал в чем дело и, прижавшись к маме, тоже хотел плакать, но стеснялся отца. Папа, перестал приходить в его комнату, за столом в обед, и за ужином его не было. Его стул сиротливо стоял у стола, но, что удивительно, мама всегда ставила перед стулом пустую тарелку со столовым прибором. На красивом женском лице все чаще появлялась тревога, и Юра слышал, как часто мама тихо плакала ночью.

 

Когда в радиоприемнике, стоявшем в столовой, передавали новости, теперь, домашние, замерев, почти не дыша, слушали диктора и тогда Юра впервые услышал и на всю жизнь запомнил слова «Испания», «Франко», «марксисты», «Альказар», «Мадрид». В комнате деда появилась большая цветная карта, в которой он, шурша газетами, втыкал иголки с флажками, бормоча что-то отнюдь не ласковое. Иногда к нему приходили его приятели, такие же старые вояки Первой мировой из «Стального шлема», они, пропустив по кружке пива, задымив по старой кавалерийской привычке трубками, а сигарет и папирос дед не признавал, громко спорили, порой ругаясь. Они тыкали в карту чубуками трубок, делали странные жесты, как будто обхватывая, что-то. Глаза их горели, и все они, включая деда, становились будто моложе. Так узнал Юра слова: «наступление», «бомбы», «атаки», «оборона». А также узнал, уже в свое маленькой, детской жизни, что обозначает и ранее не раз слышимое слово «война». Это когда папа уходит, и его долго нет, а мама ночью плачет.

 

Взрослел Юра быстро, много времени проводя с дедом. Ульрих Деринг вел свою родословную из старого Тюрингского дворянского рода, давно обедневшего, лет двести уже занимавшегося тем, что варили отменное пиво. Но все мужчины его рода отличались воинственностью. И все служили в кавалерии, еще с тех времен, когда, по семейным преданиям, предки его участвовали в Крестовых походах. Деду Юргена, как ласково на немецкий лад называл внука Ульрих, видимо, суждено было стать последним кавалеристом в роду. Потеряв в бою руку, он гордился полученным от самого Августа фон Маккензена Железным Крестом, пышными кавалерийскими усами и часто рассказывал мальчику о войне, боях и походах. Юра страсть как любил, когда дед снимал со своего почетного места на стене зала саблю. И, нежно поглаживая золингеновскую сталь оставшейся рукой, рассказывал ему про сражения у Нейлова, у Черны, а особенно — про бои под Бухарестом.

 

Однажды внук после одного из таких рассказов узнал, что Россия воевала против Германии. Для него, русского по отцу это было шоком. Как же так? Ведь папа был русским, значит он воевал с дедушкой? Разве папа и его русские друзья, часто бывавшие у них в гостях, враги Германии? Дед долго молча сопел, выбивая трубку единственной рукой, потом он положил руку на его щуплое детское плечико и сказал:

 

— Я сам не пойму Юрген, как так вышло! У нас был Кайзер Вильгельм, у русских Император Николай, и они были друг другу, хоть не близкой, но роднёй. Мы дружно жили, еще сто лет назад русские и немцы вместе били Наполеона. Нам нечего было делить… но потом евреи нас поссорили, все эти торгаши, французы и англичане… — старый солдат резко замолчал, а потом продолжил, — началась война и русские пошли на немцев. А в результате, на радость жидам, погибла и Российская Империя, и Германская Империя. Ноябрьские предатели ударили в спину Германскую армию. И все рухнуло. А в России большевики захватили власть, и России не стало…. Твой отец, мальчик мой, слишком молод. Он не воевал в Великой войне, но он настоящий воин, он дрался за свою страну с красными до последнего. Но они не смогли победить… Тогда не смогли. Но твой папа надеется, что Россия еще будет свободной.

 

В глазах деда блеснула слезинка и скатилась по морщинистой щеке.

— Я вижу, как тревожится и плачет моя единственная дочь, твоя мама. Но я не могу пожелать ей лучшего супруга, чем твой батюшка. Выбор мужчины всегда таков. Если честь приказывает, нужно оставить любимых людей и идти в бой, из которого не известно вернешься ли. Он мог остаться с вами, сказав, что война в Испании не его война. И его, пожалуй, никто бы не осудил. Но там подняло голову зло, которое погубило его Родину, и он поступил как мужчина. Эх я и сам, будь цела рука…

 

От деда узнал Юра, что в далекой Испании опять марксисты и евреи хотят уничтожить все, что было дорого людям. Честные испанцы во главе с генералом Франко восстали против красных и бьются сейчас за правое дело. На помощь испанским красным пришли большевики из Советской России, красные из Франции, Англии и Америки. Фюрер не оставил генерала Франко и послал ему на помощь славный легион «Кондор», пришли на помощь хорошим испанцам, соседи — португальцы и итальянцы. Именно там, на войне, был сейчас папа. Не в славном легионе «Кондор», а со своими русскими товарищами, продолжая Белую борьбу с захватившими Россию Интернационалом. В далекой жаркой Испании. Плечом к плечу с хорошими испанцами, немцами, португальцами и итальянцами.

 

Время от времени от папы приходили письма. Мама читала их вслух притихшему сорванцу и деду. В одном их писем были написанные папой стихи:

 

Нам скажут: чужая победа,

Чужого похмелья угар.

Неправда! Нам близок в Толедо

Отбивший врага Альказар.

 

Мы первыми подняли знамя

И первыми вынули меч.

Изгнания годы за нами

И горькая слава предтеч.

 

Начало — в кубанских станицах,

В Толедо — преддверье конца...

Всех верных зовут причаститься

Отчизне отдавших сердца.

 

Понятными нам письменами

Чеканится Белая быль —

Готовность идти за вождями

На плаху и ранний костыль.

 

Как Белой идеи победа,

Как первый ответный удар,

Да здравствует наше Толедо!

Да здравствует наш Альказар!

 

Эти слова, прочитанные по-русски мамой, бередили мальчишечью душу. На глаза наворачивались слезы, а кулаки детских ручек сжимались на деревянной подаренной отцом сабле. И потом во дворе он уже не просто молотил сабелькой по кустам, а рубил «красных», чувствуя себя в бою из дедовых рассказов, рядом с отцом и его русскими товарищами, рядом с генералом Франко и доблестным легионом «Кондор». А дед, заправив пустой левый рукав в карман сюртука, довольно улыбался в пушистые усы и поучал:

 

— Двигайся, двигайся, Юрген, не останавливайся! Кавалерийский бой — бой со множеством противников, по одному удару на каждого. Одного рубишь, на другого замахиваешься, на третьего смотришь.

 

Потом он на листочке писал папе письмо, тщательно выводя большие, нелепые буквы, по-немецки, а последнюю строчку по-русски:

— Я люблю тебя, папа!

 

Мама вложила этот листочек вместе со своим письмом в конверт. Только много лет спустя, обершарфюрер СС Юрий Кудашев, узнал, что мятый листок с детскими каракулями спас жизнь сержанта терции «Донья Мария де Молина» Николая Всеволодовича Кудашева, но то была уже другая история.

 

Воспоминания детства пронеслись в сознании Юрия мгновенно, он представил дорогой сердцу образ со всей возможной ясностью. Сил и умения на что-либо большее, чем краткий кодовый сигнал, не было. И он отправил все то же мысленное сообщение:

 

— Шестьсот тридцать один, шестьсот тридцать один, шестьсот тридцать один!

 

На этом силы иссякли, и Кудашев разорвал эту тонкую связь, обессилено завалившись на бок. Затем перевернулся на спину и, лежа на мягком слое сосновых игл, почему-то совсем не коловших спину, долго смотрел в далекое голубое небо с медленно движущимися небольшими белыми облаками. Он был просто выжат, но пустоту внутри быстро заполняла новая, бьющаяся, живая энергия, исходившая из глубины этого чудесного места. Прошло всего несколько минут, как Юрий понял, он восстановился уже достаточно, чтобы подняться. Опираясь о шершавый камень дольмена, встал и глубоко вздохнул свежий, совершенно не пахнущий болотом воздух. Солнце клонилось к верхушкам деревьев, пора было возвращаться.

 

Кудашев почувствовал осторожное ментальное касание. Раскрывшись, он понял, что если ранее новые не видимые пока друзья побаивались его силы, то теперь, после случившегося у дольмена, его чуть ли не боготворили. Он усмехнулся, покачал головой и послал импульс-мысль:

 

— Ждать меня. Охранять остров. Обещание перемен.

 

Путь с острова через болото, занял чуть более часа, но был он прост и уверен. Юрий просто знал, куда идти, куда можно ставить ногу на зыбкой болотной хляби, а куда нельзя. По дороге он подобрал автомат с подсумком и гранаты, оставленные на островке с чахлой сосенкой, где на него попытались напасть хранители. Еще часа полтора занял путь до опушки леса. Недалеко от пасеки Кудашев почувствовал уже привычный холодок, переходящий в стылый ветер, и остановился. Сил, после столь насыщенного событиями дня, почти не осталось. Он присел на большую поваленную сосну. Заклубился серый туман, постепенно принимая человеческий облик. Обершарфюрер устало улыбнулся:

— Какие новости, Коля?

 

Лопатин младший, хоть и потерял человеческую оболочку, но, похоже, веселый нрав не утратил. И если существование в виде призрака доставляло проблем, он, видимо, научился с этим мириться.

— Гости у нас, герр пришелец. Да ты не переживай, не из вчерашних в камуфляже. Гость хоть и не званный, но желанный. Мой названный брат, Сережка Горохов, местный участковый.


Глава 18. Сергей
Сказать, что Андреич чувствовал себя скверно, — не сказать ничего. Отличное настроение вчерашнего вечера, ночи и особенно утра, когда он почувствовал себя не просто мужчиной, но мужчиной желанным и весьма важно, способным это желание оправдать, исчезло без следа. То, что с ним домой поедет милиционер, представитель власти, хоть и свой в доску, родной практически, Серега Горохов, приводило пасечника в ужас. Хуже всего то, что внешне он пытался казаться спокойным и даже довольным. Лошадей не гнали. По жаркой погоде ехали не спеша, овеваемые легким ветерком. Сначала колхозными полями, потом перелесками, наконец, по лесной дороге в тени высоких сосен. Лопатин прикинул, что раз выехали они, где-то в одиннадцать утра, на пасеку должны приехать, таким неспешным ходом не ранее трех по полудню, а то и позже. Горохов, с утра, прощаясь с женой, сказал Лене, что заночует на заимке. В иные бы дни это только обрадовало Василия, скучавшего, что уж там греха таить, в лесу по людям, а уж по таким как Сергей, с которыми можно было помянуть сына, в особенности. Но сейчас от мысли, что он приедет не один, волосы под кепкой просто вставали дыбом.
Стрессы и волнения последних дней совсем извели Лопатина. Лейтенант, браво выглядевший в бриджах, высоких хромовых сапогах, в кителе, не смотря на теплую погоду, затянутый портупеей, в фуражке, был бодр и весел, видно искренне наслаждался поездкой, воспринимая ее как отдых от повседневной рутины. А Василий являл собой полную противоположность. Он хмуро, невпопад, односложно отвечал на то, что Сергей спрашивал, а если и говорил что-то, был не многословен и практически не поддерживал разговора.
Удивительно было, что участковый, довольный солнечным, летним днем, природой, шумной лесной жизнью, не обращал внимание на странное поведение спутника. Чем ближе к дому, тем сильнее нарастал у Василия ужас. Он представлял, как увидит Кудашев выезжающих из-за поворота всадников, и, заметив рядом с ним милиционера в форме, с кобурой на портупее, решит, что он, Лопатин, сдал его властям. Это для него, Васьки Лопатина, милиционер Сергей Горохов был своим. Почти сыном. А кем он станет для человека из другого времени, где все по-иному, где немцы и русские вместе воевали против Советской власти, (а это до сих пор не укладывалось у него в голове), мира, где русский человек служил фашистам и не был предателем? Более того, сам был этим самым фашистом, который только несколько дней назад еще был на войне с кем-то. Для него человек в советской форме был врагом, и, насколько мог узнать гостя Василий, он не поднял бы рук, сдаваясь, а стал бы сопротивляться до последнего, потому как терять ему было особо нечего.
Дрожь пробрала Лопатина, когда он представил, как зло застучит у околицы в руках Кудашева этот чужой немецкий автомат с коротким стволом, перечеркивая грудь милиционера кровавыми кляксами. Как валится со стоном, с коня Сережка Горохов, которого, мальцом, с заплаканными глазами, его Коля притащил за руку домой, со словами: «Он будет жить у нас»
Выть псом бездомным хотелось! Пару раз по дороге Василий уже хотел рассказать о случившемся за последние дни, и один раз даже начал: «Ты Сергей, э-э-э…» Но в ушах оглушительно гремел смех колхозного завгара Хныкина:» Ну, ты и допился Васька! Аха-ха-ха-ха!»
И правда, разве время сейчас начинать про летающую тарелку, войну, фашистов, другие миры и все остальное? Не поверит Сергей. А потом поздно будет… И опять лающий стук автоматных выстрелов в ушах. «Боже ты мой, и когда ж это все закончится?! Да и какой тебе, дурак старый, Боже, каким Богам молиться, если вокруг такое?» Он и сам временами, не верил. Как череда кадров из непонятного фильма, мелькали в его сознании лежащая уткнувшись в сваленное дерево летающая тарелка со свастикой на борту, черное дуло, направленного в лицо пистолета, лицо парня так напомнившее ему сына, фотографии в документах…
— Дядя Вася! Ты что молчишь-то? — только сейчас Лопатин встрепенулся и понял, что Сергей о чем-то его спрашивал, а он, забираясь все глубже в дебри своих страхов и воспоминаний, не то что не отвечает, а и не имеет понятия, о чем его спросили.
— Извини, Сережа, что-то я задумался, мимо ушей все пропустил, ты извини, у нас, стариков, это бывает.
Горохов хитро улыбнулся:
— Ты не прибедняйся, Василий Андреевич, старик тоже мне… Ты ноне ночевал-то где? А? То-то… старик… У тебя утром лицо было хитрое и довольное, как у кота, который крынку сметаны слизал! И я, кажется, догадываюсь, с какого стола та сметана!
— Ну полно, полно тебе, Сергей! — замахал руками Андреич, смущаясь. И на мгновение улыбка тронула его лицо.
— Я чего говорю-то, дядя Вася, а почему люди сюда не вернулись, а? — продолжил Горохов. Тут только Лопатин оглянулся и понял, что они проезжали аккурат по окраине заросшей подростом проплешины, где более тридцати лет назад была деревня Овражки. Кое-где осыпающимися столбиками бурого кирпича стояли еще печные трубы, высовываясь из-за окружившей их растительности. Некоторое время ехали молча…
— Вот не вернулись, Сережа… Тяжко это, на пепелище-то жить, да еще где кровь пролилась. Много ее на нашей земле лилось, — Василий потер лоб, подбирая слова, — да, видно кровь крови рознь… Слышал я, говаривали погорельцы, кто живые из деревенских после войны остались, дурное это место стало.
— Что значит дурное, дядя Вась? Я мальцом еще слышал от других ребят, что тут приведения водятся! Мы помню, друг друга подначивали, сюда ночью идти, да все дальше разговоров не шло. Но то — детские страшилки были, ты-то взрослый человек!
Лопатин, засопев, полез в карман пиджака за мятой пачкой «Примы», не спеша достал сигарету, помял ее в пальцах, несколько раз чиркнул спичкой. Руки тряслись, одна за другой, две сломались… «Ну что ему вот сказать? Правду говорить, не поверит, брехать что-то настроение не то». Наконец, прикурил, жадно затягиваясь сизым дымом.
— Да вы, мальчишки, вечно не весть что придумывали… Помнишь, как вы с Колькой на чердаке у нас домового увидели, а оказалось, что это — кот. Он тебе еще щеку расцарапал, и ты с лестницы упал… Так и про привидения… — свел все к шутке пасечник. Но самому было не до шуток.
Милиционер поежился, несмотря на жаркий летний день и одетый китель, замерз, будто подул ледяной ветер со стороны пепелища, но через мгновенье, вновь навалился летний зной. Мерно покачиваясь в седлах, всадники миновали пустырь и снова поехали лесной дорогой.
Настроение у Сергея было отличное. Великолепная погода, неспешная поездка по лесу, беседа с Лопатиным, воспоминания детства, да и просто смена обстановки явно пошли ему на пользу. Не то чтобы у участкового в Чернево было много работы. Серьезных преступлений с прошлого года не было. А год назад пьяные шабашники из Чувашии, строившие коровник, перепились после получения расчета и устроили поножовщину. Совсем молодого парня зарезал ранее судимый за разбой земляк, так до районной больницы и не довезли. Что уж они там не поделили, остальные строители, будучи сами поголовно «на рогах», припомнить не могли. Убийца, было подался в бега, но через день нашли его удавившимся на кривой березе, в перелеске, что в паре километров от села. Но даже по мелочам, у Горохова дел было полно, то вправлял мозги запившему сельчанину, то профилактическая беседа с поднадзорным, то дежурство на дискотеке в клубе. На дискотеке черневская молодежь все норовила выяснить отношения с ребятами из соседнего села, которые, по их мнению, слишком откровенно тискали местных девок. Парни частенько кровянили друг другу носы, а то и прореживали зубы, но дрались всегда честно, без ножей, да и упавших почти не били. Время от времени приходилось мирить поссорившиеся семьи. Когда муж начинал по пьяни поколачивать жену «за ****ство» или, когда в опорный, прибегала заплаканная тетка с жалобами что «Гришка мой, вторую ночь дома не ночевал, не иначе у этой суки, опять…». Иными словами, идея съездить с ночевкой к Лопатину на пасеку, чем совместить приятное с полезным, ему явно нравилась. Да еще, положа руку на сердце, тяготило, что, совсем он в ежедневной рутинной работе, позабыл отца погибшего лучшего друга, который ему самому отца заменил.
Когда Андреич по пьяни в правление с винтовкой прискакал и шороху там навел, Сергей посчитал более всего виноватым себя. Корил за то, что оставил дядю Васю одного наедине с его горем, потерями и самогоном. Сейчас, мерно покачиваясь в седле рядом с ним, пытался расшевелить Лопатина, вернуть ему доброе расположение духа шутками и пересказом новых анекдотов, привезенных из дежурной части районного отдела милиции. Но, находясь в добродушном настроении, только уже на подъезде к заимке, милиционер обратил внимание, что Василий явно не в себе.
— А вот еще, дядя Вася, — начал очередной анекдот участковый, — Сидит заяц на пеньке, читает книгу. Подходит волк и говорит:
— Чего читаешь?
Заяц:
— Логику.
Волк спрашивает:
— А что это такое?
— Hу, я тебе сейчас все объясню. Вот у тебя спички есть?
— Есть.
— Значит ты куришь? Да?
— Да.
— Если куришь, значит пьешь?
— Точно.
— Если пьешь, то есть деньги?
— Да.
— Если есть деньги, значит баб ебешь?
— Слушай, точно.
— Если баб ебешь, то не пидарас?
— Слушай, заяц, дай почитать?
Заяц дал ему книгу.
Сидит волк, читает книгу. Подходит медведь. Тот ему:
— Что читаешь?
— Логику.
— А что это?
— Hу, объясню на примере. Вот у тебя есть спички?
— Hет.
— ...тогда ты пидарас.
Уже к концу анекдота Сергей с трудом сдерживал смех, а потом рассмеялся, чистым, заразительным смехом, но Лопатин, только кисло, натянуто улыбнулся.
— Да что с тобой, дядя Вася?! — недоуменно спросил офицер, — ты сегодня сам не свой! Я вот не пойму, ты давеча, мне пенял, что я давно у тебя не был. А сейчас я все дела отложил, к тебе еду, — участковый, нервно снял фуражку и придерживая одной рукой поводья, вытер другой пот со лба, — думаю посидим, поговорил, ну выпьем по маленькой. Но ты как, прости за сравнение, на похороны едешь!
Лопатину сказать было решительно нечего, он мучительно подбирал слова, но в результате только промычал что-то нечленораздельное. Некоторое время ехали молча. Вскоре из-за поворота лесной дороги показалась большая поляна с плетнем, крышами дома и надворных построек. Василий, затаив дыхание так, что моментально пересохло в горле, ждал выстрелов, потом пришпорив коня, обогнал угрюмого Горохова, и поехал так, чтобы между возможным невидимым стрелком и Сергеем оказался он. Но все было тихо. С лаем выскочил встречать хозяина пес, бешено вертя хвостом и пригибая почти к земле, скалящуюся голову. Василий расседлал коня, отвел его в конюшню, задал овса и поставил рядом ведро с водой. Сергей был тут как дома, поставил коня в стойло рядом с хозяйским. Серко обнюхал спешившегося милиционера и дружелюбно повиливая хвостом взлаивая, побежал за хозяином, идущим к дому. Лопатин быстро огляделся по сторонам. Во дворе все было как всегда, гостя, похоже, в доме не было. Горохов, настроение которого испортилось, угрюмо шел вслед за хозяином.
Оба проголодались. Время было бестолковое, обедать уже поздно, а ужинать еще рано.
— Сейчас, Сережа, я яиц в курятнике наберу, пожарю на сальце, по-быстрому, а через часок каши гречневой сварю, да тушенкой приправлю — приговаривал Василий, поднимаясь на крыльцо.
Миновали сени. Горохову лопатинский дом был второй родной. На пороге кухни он осмотрелся, все было, как всегда. Он, принимая во внимание последние события, думал увидеть в доме бардак свойственный сильно пьющему человеку, но был удивлен тому, что на кухне чисто. Андреич суетливо метался по кухне, открывая дверцы шкафов, то ставя что-то на стол, то убирая, что-то приговаривая, то ли Горохову, то ли сам себе.
На гвозде, вбитом в дверной косяк, ведущий в сени, рядом с облезлым старым зеркалом висела серо-зеленая кепка. Сергей машинально снял ее с гвоздя и покрутил в руках. На лицевой стороне над матерчатым козырьком и клапаном с пуговицей, зловеще блеснула матовым металлом нацистская мертвая голова. Почему-то милиционера пробил озноб.
— Дядя Вася, а это тут откуда?! — Лопатин обернулся и с трудом сдержал в себе матерное слово, увидев в руках участкового немецкую кепи Кудашева.
— Это, ну… ты ж знаешь в наших-то, смоленских лесах, чего только после войны не валяется, — выпалил Василий первое, что пришло в голову и добавил, — ну я это, в курятник по-быстренькому за яйцами схожу. И быстро прошмыгнул мимо Горохова во двор. Сергей хмыкнул, дивясь такой резвости хозяина, продолжая рассматривать кепи, развернул, поднес к лицу. От него ощутимо пахло не знакомым запахом хорошего одеколона. И вообще, головной убор не выглядел провалявшимся более тридцати лет в смоленских лесах.
Сергей недоумевающее пожал плечами, повесил кепи опять на гвоздь, прошелся по кухне, выглянул в окно. Еще раз обратил внимание, что в доме прибрано, подумал, что Лопатин молодец, за порядком следит, даже если со стаканом дружит. На столе на чистом белом полотенце лежала вымытая посуда. Большая миска, две глубокие тарелки, две ложки, две вилки, две кружки. Милиционер поднял вилку, покрутил в руках, хмыкнул еще раз, в голове рождалась какая-то мысль, но, не оформившись, исчезла. Он только почувствовал вдруг, как сильно проголодался. Не торопясь, расстегнул и снял портупею с кобурой, стянул китель, снял галстук и расстегнул верхние пуговицы форменной светлой сине-серой рубашки. Форму, Сергей повесил на вешалку у входа в кухню, водрузив сверху фуражку, еще раз неприязненно покосившись на висевшую рядом на гвозде кепи с «Мертвой головой».
Снял одежду и почувствовал, как душно в помещении. Горохов открыл створки кухонного окна, из курятника слышалось недовольное квохтанье, видимо, дядя Вася как раз в этот момент экспроприировал у несушек яйца. Милиционер постоял немного у окна, облокотившись на подоконник. Хотя день уже был на излете, жара стояла прежняя, и малого ветерка, который принес бы прохладу, не было. Сергей по-свойски, все ж таки второй родной дом, прошел в светлицу, там было попрохладней, тоже приоткрыл окно, окинул взглядом комнату, заглянул в соседнюю дверь. В спальне, которую занимал когда-то Николай, а потом Машка, было аккуратно прибрано, ровно заправленная постель, как будто только сегодня была застелена покрывалом без единой складки. Он машинально взял лежащую на столе книгу, оказалась «Хождение по мукам» Алексея Толстого. Не то чтобы участковый был любителем почитать. До Лопатинской дочки уж точно ему было далеко, но в свое время читал именно эту книгу, которую сейчас держал в руках. Вздохнув от мыслей о прошлом, положил ее обратно на стол и вышел в зал. Сергей сел за стол, и стал поджидать возвращения хозяина, с каждой секундой все сильнее чувствуя подступивший голод.
Хлопнула дверь. Андреич, что-то бормоча, стал суетиться на кухне. Гремел посудой, слышно было как он, матерясь, запаляет примус. Прибор не хотел сначала зажигаться, а потом сдался. И минут через пять Лопатин вошел в комнату, вытирая руки полотенцем.
— Ужо несколько минут, Сережа, и яичницу поедим, а потом я баню затоплю. Вечерять же будем как следует, каши гречневой сварю с тушенкой. Василий показался Горохову каким-то уж очень суетливым, чего за Лопатиным старшим никогда не водилось. И в тот момент каким-то глубинным чутьем, подкрепленным профессиональным опытом, понял милиционер, что-то тут не так.
Но, как будто все было нормально, ничего особенного, а вот давит что-то на сердце. Вот знаешь, что должно, что-то произойти, и ничего с этим не поделаешь. С этой минуты, чтобы Василий Лопатин не делал, не говорил, все уже откладывалось в голове Сергея с каким-то новым чувством недоверия, хотя виду он никакого не подавал.
Поспевшую к сроку яичницу с салом смели моментально, пропустив по сто грамм крепкого настоянного на прополисе самогона. Ели практически молча, а потом Андреич почти сразу сорвался готовить баню. Горохов опять подошел к окну, на дворе хозяин брал с поленницы дрова и носил в баню, из трубы которой уже струился дымок. На примусе, на самом малом огне, упревала в горшке каша. Сергей прикинул, что протопится баня никак не раньше, чем часа через два, к тому времени каша давно готова будет. Как-то не ко времени… за стол садиться нужно, а он баню топит. Ну что же, не будет же дядя Вася два часа во дворе торчать, в дом придет.
Уже иными глазами, с другим чувством прошелся глазами участковый по комнате, вышел на кухню, еще раз глянул на висящую у сеней на гвозде вражью кепку, хмыкнул и вернулся в зал. Потом заглянул в спальню. Все было в доме по-старому, привычно… все, да не все. Горохов придвинул к открытому окну стул, сел на приятном сквознячке, закинув ногу на ногу, достал из пачки «Пегас» и, не торопясь, закурил, пуская сизый дым во двор.
Все слишком чисто и прибрано. Слишком для того небритого, разящего перегаром, неряшливо одетого Васьки Лопатина, который предстал третьего дня перед хмурым взором старшего лейтенанта милиции Сергея Горелова. Постель в комнате Маши Лопатиной явно застелена недавно, да так, что ни складочки. Даже старшина роты, старший прапорщик Шарко, которого не раз вспоминал после армии Сергей, не нашел бы до чего докопаться. Последний раз, как помнил Горохов, Машка приезжала к отцу на несколько дней весной, в конце марта. Но на столе нет и намека на пыль, на это Сергей обратил внимания еще когда книгу брал. Либо дядя Вася дома генеральную уборку делает регулярно, и Наташке с ним, невероятно, дико повезло… Но вот последнее время встречал его участковый в Чернево то уж если не навеселе, то уж точно с изрядного похмелья. Хм… опять как-то странно. А вот в зале кровать застелена тоже недавно, но напоминала скорее гладильную доску, что не мешало, правда, старому, драному Лопатинскому коту Ваське, крепко спать у подушки, набираясь сил перед ночными похождениями. На кухне посуда разложена аккуратно. Но уж точно бобылю то две ложки, две кружки и по две тарелки незачем на столе держать.
Сергей затушил сигарету. Солнце почти скрылось за лесом, не меньше шести пополудни, подумалось ему. Жара спадала, обступивший поляну с домом и пасекой лес рано скрадывал солнышко. Горохов с улыбкой глянул на работающего во дворе Василия.
— Ну, жучара! Ну, кобель старый! Ну, медведь-шатун! Дядя Вася, оказывается, бабу завел у себя в лесу! — Вывод казался настолько очевидным, что у милиционера других мыслей и не возникло. Про немецкую кепи с эмблемой СС он больше не вспоминал, подумаешь кепка… Вот когда год назад миклачевские мужики в лесу нашли немецкий БТР и, никому не сказав, притащили его трактором в деревню, неделю ремонтировали, а потом, приняв на грудь, поехали не нем в райцентр, да была та еще история… а кепка, подумаешь, кепка…
Все становилось ясно: и то, как встревожен, был Василий, когда Горохов сказал, что едет к нему, и его поведение по дороге, и все эти ответы невпопад, и все остальное. Тоже мне конспиратор хренов. Свои же люди, мог бы и сказать, что такого. А ведь каков, черт старый! Он же еще к Наталье вчера наведался да и ночевал у нее. Даааа… Силен мужик! Какой он старый? Ему же пятьдесят два всего… этак, он еще Машке брата или сестренку состругает! Сергей улыбнулся. Спросить? Нет! Не хочет говорить, не надо. Буду делать вид, что ничего не знаю… Она, наверное, не знает, что он не один домой приехал, поди придет к вечеру. Горохова ситуация донельзя забавляла, и он уже представлял, как расскажет жене эту детективно-эротическую историю. Знал, что супруга не болтлива. Лопатину это не повредит.
Проклятье! А как меня проняло! Интересно кто такая? Сколько лет? Точно не наша черневская, я бы знал… Хм… а ведь до Лопатинской заимки не меньше двух часов лесом ехать… Что тут сказать, дядя Вася просто мастер по женским делам, если к нему бабы в лес бегают за пятнадцать километров.
За такими мыслями и застал его Андреич. Опустились сумерки. Лопатин снял с примуса горшок с кашей, заправил черневской колхозной тушенкой, укутал котелок старым одеялом что бы каша дошла. Горохова разбирал смех, он с трудом сдерживался и молча наблюдал за хозяйскими хлопотами. Потом Андреич предложил хапнуть еще грамм по пятьдесят, что было принято без возражений.
— Дядь, Вась, ты мне ничего нового рассказать не хочешь? — не выдержал все же участковый. Василий только что махнувший стакашек, аж поперхнулся, глядя на лыбившегося во весь рот Серегу, и долго не мог восстановить дыхание, мотая из стороны в сторону головой. Сергей, коря себя за несдержанность, более не настаивал. По суматошному поведению хозяина, по его быстрым и коротким взглядам на висевшие на простенке чесы, и так было ясно, что с минуты на минуту, неизвестная персона и так появится. Лопатин вытащил из шкафа большое банное полотенце и кивнул Горохову в сторону двери, пошли, мол. Милиционер, не вставая со стула, весело ухмыльнулся:
— Василий Андреевич, а что, так вдвоем и пойдем? Спинку нам никто не потрет в баньке?
Лопатин, как стоял, так и сел на стоявший рядом стул. Округлил глаза и приоткрыл рот. Он силился что-то сказать, но только распахивал рот, как вытащенный из деревенского пруда карп. Во дворе у крыльца послышался какой-то шум, тявкнул и сразу замолчал Серко. Горохов кивнул на дверь и улыбнувшись сказал:
— Ну вот сейчас ты меня со своей пассией-то и познакомишь… Конспиратор хренов! Мог бы давно уже сказать.
Скрипнула дверь из сеней, и пришла очередь безмолвно хлопать открытым ртом Сергею Горохову. На кухню, слегка пригнувшись в дверях, вошел человек. Но — не ожидаемая участковым персона женского пола из местных, а худощавый молодой мужчина, лет двадцати шести, с усталым лицом, короткими светло-русыми волосами. Парень был одет в клетчатую рубаху с закатанными рукавами, серые брюки, заправленные в черные резиновые сапоги. На плече висел незнакомый короткоствольный автомат. А еще — он держал в руке ремень с гранатной сумкой и подсумком с автоматными магазинами. Парень, не торопясь, повесил автомат и ремень с подсумками на вешалку рядом с портупеей и кобурой милиционера, повернулся к столу, приветливо кивнув Лопатину, поздоровался с Гороховым:
— Здравствуй, Сергей!
Глава 19. В муках познания
Горохов некоторое время сидел молча, открывая и закрывая рот. Он ошарашено переводил взгляд с вошедшего молодого мужчины на вешалку у двери, на которой рядом с тускло вороненым чужим автоматом висела его кобура с ПМ. Мелькнула мысль метнуться с перекатом через стол к оружию, и уже на автомате мышцы бывшего солдата советского спецназа напряглись. Сердце, получив дозу адреналина, бешено забилось. Пришелец свободно и несколько небрежно сидел по другую сторону стола, как раз между ним и висевшим оружием. Мозг уже самостоятельно просчитал, как тело перекатывается, скидывая на пол посуду по столу, а правая нога, набравшая в перекате инерцию, разгибаясь со всей силой Серегиных мышц, бьет незнакомца в грудь, и он потом добивает упавшего локтем в то уязвимое место, где шея переходит в грудь. Учили в ДШБ ЗГВ хорошо. Все это моментально на уровне подсознания всплыло и растеклось по телу, превратив его в тугую, сжатую пружину. Но разум возобладал, мысль эта шальная ушла, так же, как и появилась.
Незнакомый парень всем своим видом демонстрировал отсутствие агрессии, да и сидевший слева, в углу стола Лопатин, олицетворял явное смущение и растерянность, но не страх. А кроме того, было в этом молодом парне, не смотря на то что милиционер был на добрых десять килограмм тяжелее, что-то такое, что останавливало Горохова. Возможно, неожиданно всплывшая в мозгу картина иного развития событий. Когда одновременно с летящими на пол со стола тарелками и набирающим ускорение телом Сергей, пришелец подается назад, набравшая ускорение нога пролетает мимо цели, и он оказывается на полу, и уже незнакомец нависает над ним. И последнее, что он видит, это — летящий ему в лицо кулак. А может, вспомнил, как в армии, замком взвода, прапорщик Малявский, за глаза называемый «Малявка», тоже росту среднего и отнюдь телом не богатырь, на спор, менее чем за минуту, раз за разом, отправлял в аут любого дюжего дембеля.
— Василий Андреевич, представь же меня, товарищу старшему лейтенанту, а то Сергей, право, весь в смущении, — произнес незнакомец. Голос у него был с приятной бархатцой, хорошо поставленный, но участковый сразу почуял — человек чужой. Не в смысле «не местный», а очень сильно «не местный», чужак. Почему-то резануло слух привычное с детства «товарищ», из уст незнакомца оно звучало иначе, с каким-то едва уловимым неприязненным чувством. С издевкой что ли. Лопатин встрепенулся.
— Так это… прошу знакомиться! — он широко взмахнул рукой, и, как Ильич на памятнике у правления колхоза, указал сначала раскрытой ладонью на Сергея
— Горохов Сергей, моего Кольки лучший друг... был... мне, как сын родной, участковый наш он, вот...
Потом он сделал точно такой же жест в сторону незнакомца:
— Гость мой, Кудашев Юрий... аааа... ээээ… он… это...
Фразу он так и не закончил, растерянно переводя взгляд с одного гостя на другого. На помощь ему пришел Кудашев:
— Расскажите ему все, Василий Андреевичу раз уж боги нас свели. Это не просто так. В жизни просто так ничего не бывает. А я буду тебя поправлять, если что не так.
Горохов хмыкнул про себя при слове «боги», на кого, на кого, а на попа этот парень с автоматом был похож меньше всего. Потом он, устроившись поудобнее на стуле, сложил руки на груди. И, не скрывая сарказма, приготовился слушать, не подозревая, что услышит сейчас самую странную историю в жизни.
Василий добрых полминуты покряхтывал и собирался с мыслями, возился на стуле, двигал с места на место лежащую перед ним на столе вилку.
— Помнишь, Сережа, на неделе гроза какая была, — начал, наконец, он рассказ. Юрий не перебивал и почти не помогал. Память, у Лопатина, судя по всему, была хорошая, да и косноязычным он в обычных условиях отнюдь не был. Наоборот, невозможность выговориться перед кем-либо сильно его тяготила. И теперь, рассказывая о случившемся в последние дни, он чувствовал, как начинает отпускать. Кудашеву было странно слышать описание событий, в которых он участвовал. Увиденные иными глазами, они приобретали иной, совсем странный смысл. Андреич, начав говорить, вошел в раж и сопровождал рассказ оживленной жестикуляцией и мимикой. Горохов, в свою очередь, оказавшийся хорошим слушателем, не перебивая, внимал пасечнику. Он только изредка пыхтел и что-то бормотал не разборчиво, похожее на «охуеть» и «****ец», сам видимо этого не замечая. Сарказм с его лица и вальяжная поза испарились буквально с первых минут лопатинского рассказа. Только один раз, когда пасечник дошел до описания взрыва хронолета, милиционер прервал его жестом, в полной тишине схватил стоявшую на столе бутыль, налил себе полстакана самогона и выпил одним большим глотком, потом кивнул, продолжай, мол.
Когда речь зашла о том, как Лопатин притащил раненного домой, обершарфюрер, молча, не прерывая рассказчика, встал и вышел в спальню. Причем казалось, что и Василий, и его слушатель этого даже не заметили. Вернувшись, он положил перед милиционером фото и документы, свои и погибшего Ролле. Тот, продолжая внимательно слушать Василия, принялся их пристально рассматривать. Вполне ожидаемо Лопатин ни слова не упомянул о сыне. Тема призраков и посмертного существования была для него слишком трудной, непонятной и глубоко личной для рассказа даже близкому человеку. Видеть видел, знать знаю, а понять и объяснить не могу. Оно и к лучшему, подумал Кудашев. Рассказ, продолжавшийся минут тридцать, подходил к концу.
— Поэтому, Сережа, я всю дорогу до дома на седле вертелся, как будто в костре на углях голой задницей сидел, и сам не свой был. Думал, а ну как вы друг друга порешите.
Андреич, только окончив говорить, почувствовал, как страшно пересохло горло. Покосился на бутыль с остатками самогона, но, крякнув, встал и, подойдя к стоящему на табурете у стола ведру с колодезной водой, зачерпнул воду алюминиевой кружкой и, не отрываясь, выпил.
Горохов некоторое время молча переваривал услышанное, набычившись, склонив коротко стриженую голову и сжав кулаки лежавших на столе рук. Потом выдохнул так, будто задерживал дыхание все полчаса, которые Лопатин вел рассказ. Он откинулся на стуле, не торопясь расстегнул пуговицы форменной рубашки, стянул ее и через стол забросил на кровать, оставшись в белой майке, обтягивающей ладную мускулистую фигуру.
— Знаешь, дядя Вася, а я тебе верю! — наконец, начал он. — Чтобы так складно ****еть, нужно профессором быть, не иначе. Я тебя с детства знаю, ты мужик всегда простой был и честный. И знаешь еще что... прости меня, Василий Андреевич, за то, что третьего дня тебе наговорил.
Сергей накрыл ладонью руку севшего опять за стол Лопатина и пристально посмотрел ему в глаза.
— Теперь только понимаю, что там, в правлении случилось, что ты не с пьяну сбрендил, а вот из-за всего этого...
Василий с заблестевшими в глазах слезами закивал головой, но Горохов не закончил. Он вновь, уже не торопливо, налил себе еще полстакана самогона, но пить пока не стал.
— Скажи только мне, дядя Вася, отец моего лучшего друга, орденоносца, геройски погибшего, на службе Советской Родине! Мой второй отец, партизан Родиной медалью награжденный, что у нас за столом фашист этот делает и давно ли он тебе «гостем» стал? — милиционер бросил недобрый взгляд на Кудашева и медленно, не сводя с него глаз, выпил содержимое стакана, потянулся к миске, взял соленый огурец и стал похрустывая грызть, не сводя глаз с обершарфюрера. У почти ничего не евшего весь день, за исключением сухих галет и воды, Кудашева, желудок скрутил спазм и рот наполнился вязкой слюной. Он прикрыл глаза рукой и устало покачал головой.
— Сергей, а ты все понял, из того что Василий Андреевич сейчас рассказывал? Я уже не раз гостеприимному хозяину этого дома объяснял, я не имею отношения к тому, что у вас было тут до моего появления. И давайте откровенно, мне неприятны эти постоянные упреки, фашист, да фашист. В моем мире под фашизмом понимается массовое политическое движение, существующее в Италии с двадцатых годов. Их лидер, Бенито Муссолини, жив и здоров по сей день. Ну вернее был в пятьдесят шестом году…
— В каком, каком году? — переспросил хмурый Горохов.
— Да, у меня, в родном мире, мы вылетели на задание в 8 00 утра, 3 июля 1956 года, был вторник.
— Погоди, а сколько тогда тебе сейчас лет? — перебил его милиционер.
Кудашев грустно улыбнулся:
— Интересный вопрос, несколько дней назад мне было 26 лет. Я родился в 1930 году. А теперь… Теперь получается мы с Василием Андреевичем почти ровесники.
— Вот етишкин кот! — подал голос Лопатин, слышавший уже от Юрия о том, когда тот родился, но особо на эту тему не задумывавшийся. Да и странно ему было, что этот молодой парень, по сути, ровесник ему, разменявшему шестой десяток… или не ровесник…
— Так что, я не имею к фашизму никакого отношения, я не итальянец, я не служил в итальянской армии и не состоял в Partito Nazionale Fascista, так итальянцы свою партию называют, — продолжил Юрий. Но его перебил милиционер
— Ну да, расскажи мне, что ты — не фашист, а это что? — Горохов резким движением придвинул по столу фотографию Кудашева, где он снят в форме СС на выпуске из спецшколы.
Разговор явно становился более резким, чем ожидал пилот и он почувствовал, что против воли тоже начинает заводиться.
— Ты хочешь меня в чем-то обвинить?! Говори прямо! Что ты вокруг да около… Да! Я служу в войсках СС, да я солдат Германского Рейха в звании обершарфюрера, аналогичного фельдфебелю русской армии, ну или старшины советской. Да я русский, из семьи офицера-белогвардейца и немки, то, что я не чистокровный немец, не имеет никакого значения после Закона 1939 года «О ценности нордической расы и крови». До этого в СС принимались только немцы. Там, откуда я родом, в Рейхе, живут люди разных народов нордической расы и в армии, и в охранных отрядах служат кроме немцев, русские, норвежцы, датчане, голландцы, бельгийцы, французы и люди других национальностей, конечно если дает добро Расовое управление СС. И еще, я не национал-социалист. Хотя не скрою, подумывал вступить в партию.
Горохов сжал куру в приличный кулак и треснул им по столу.
— А ты знаешь, какой-то там к бесовой матери фюрер, сколько наших людей в войну погибло?! Твои разлюбимые немцы убили! Двадцать миллионов! Двадцать, ты слышишь? Из Чернева восемьдесят шесть мужиков призвали, а вернулись потом лишь десять, из них пятеро инвалиды с культями. На Василия вот отца, похоронка пришла, под Прохоровкой в 1943 году погиб, а мой дед как ушел в июле сорок первого, так и сгинул безвестно…
— Мне трудно с тобой спорить, Сергей, — старался спокойно отвечать Кудашев, — единственная книга по истории этого мира, которую я прочел, показалась мне полным бредом, кое-что я узнал из рассказов Василия Андреевича, все равно, практически ничего у вас тут не понимаю. Но у меня свои источники о которых ты и понятия пока не имеешь. И не знаю теперь, стоит ли тебе рассказывать.
— Ишь ты… свои источники у него, ну, уж давай говори, раз начал. Но что бы ты ни сказал, вот эта форма твоя, — Горохов вновь ткнул пальцем в фотографию Юрия в эсесовской форме, — все твои источники на ноль помножит!
— Ну, может, эти-то источники и не помножат, — обершарфюрер сделал паузу собираясь с мыслями, — знаю я, Сергей, что вы с сыном Василия Ивановича, лучшие друзья были. Старший Лопатин засопел и завозился на стуле, глаза его забегали, он попытался было встать, но опять сел, как-то по-птичьи вжав голову в плечи, и зажал ладони рук между коленями. — И не только друзьями. Насмотревшись фильмов в сельском клубе про индейцев, стали побратимами. Смешав кровь, как видели в кино. Сами того не зная, вы породнились крепче, чем единородные братья.
Горохов смотрел на пришельца хоть по-прежнему неприязненно, но теперь уже и изумленно.
— А не многовато ли ты про меня знаешь, фашист?! Мы с Колькой поклялись, что никто этого не узнает. — тихо произнес он.
— Я не только это знаю, знаю, что дед твой, Семен Горохов, родом из станицы Великокняжеской, Сальского округа войска Донского. И в 1930 году, не дожидаясь депортации, сам с семьей уехал с Дону. Сюда, в Смоленщину.
Милиционер озадаченно молчал, потом выдавил:
— Ну допустим, вроде батя говорил, что дед приехал откуда-то в Чернево, а что с того?
Кудашев, завладевший наконец вниманием Сергея, нарочито неторопливо взял с тарелки соленый огурец, захрустел.
— Вот ты, Сергей, сказал, что дед твой без вести пропал в войну. Так я тебе расскажу, что с ним произошло. Он в октябре сорок первого года, в первом же бою, перешел на сторону немцев. Сказал, что будет мстить за всех родных, пока жив. И мстил… Пошел он служить в сто второй казачий дивизион, который немцы осенью сорок первого года под Могилевым сформировали. Он потом еще стал Пятым Донским полком первой казачьей дивизии Вермахта. Дед тогда сына, отца твоего, и жену спас, знал, что большевики под нож их пустят. Назвался другой фамилией — Мельниковым. И носила война, ставшая для Семена Семеновича Горохова, второй гражданской по белорусским и смоленским лесам, где он воевал с партизанами, до Балкан. Там он дрался против тамошних коммунистов, а потом и против наступавшей Красной Армии. — Кудашев сделал паузу, не торопясь отрезал ломоть черного хлеба, положил сверху кусок сала и с наслаждением откусил. Горохов сидел ошарашено, хлопая круглыми глазами.
— А потом, в мае 1945 года, он, уже будучи сотником, кавалером Железного креста, сдался с другими казаками британцам в Австрии. А те потом, спустя месяц, выдали их большевикам. НКВДшники отделили офицеров и унтер-офицеров от рядовых казаков и расстреляли, а тела сожгли… Вот такой у тебя — без вести пропавший дед.
Горохов некоторое время сидел молча, глядя в одну точку. Его внутренний мир, изрядно пошатнувшийся от истории с русским фашистом и параллельными мирами, грозил рухнуть окончательно. Реакция его, впрочем, была вполне ожидаемой.
— Врешь, гад! Не было такого! Чтобы казаки за немцев воевали, не могло такого быть! — закричал, багровея Сергей — врать ты горазд, смотрю, и ведь как удумал, а? Гладко прям берешь как!
— Оно, конечно, — спокойно ответил Юрий, — охотно верю, что в СССР предпочитают не вспоминать об этом, и в учебниках по истории не пишут, я сам еще ничего про ваш мир не знаю, но за эти слова отвечаю!
— Ага! Отвечает он. Откуда ж ты все это узнал, если только что тут объявился! — негодовал милиционер.
А ты, Сергей, привык только книгам верить и учебникам? А знаешь, есть и другие способы правду узнать?
— Это тебя что ли спросить? Да ты же брешешь, как сивый мерин! — перебил Кудашева Сергей.
— Мне можешь не верить, но мертвые не врут, — сказал тот голосом, от которого Горохова пробрала дрожь, будто засквозило в разгоряченную спину стылым ноябрьским ветром, — от твоего побратима, сына Василия Андреевича, от Николая узнал.
Чего, чего ожидал Сергей Горохов, но только не этого. Ждал, что этот странный парень с еще более странной историей своего появления в Лопатинском доме, начнет болтать невесть что, но «от Николая узнал» привело его в полный ступор.
Не каждые родные братья так близки между собой, как были Сергей Горохов и Николай Лопатин. Сколько помнили друг друга, столько были вместе. Странная их взаимная страсть к самой красивой девчонки Чернева, против всех ожиданий не ссорила их, а сделала неразлучными уже втроем. Ясно было, что рано или поздно идиллия обречена была завершиться. Природа взяла бы свое. Придется Лене делать очень сложный выбор между вечно улыбающимся, веселым, заводилой всяких шкод Колькой и твердым, как скала, надежным и добрым Серегой. Еще перед армией, когда ребята получили повестки из районного военкомата, у побратимов по дороге домой состоялся серьезный разговор. Они поклялись друг другу, что выбор будет за Ленкой, и каждый примет ее решение, каким бы оно не было. Наверное, сыграло свою роль то, что Николай попал служить на флот. Сергей вернулся в село на год раньше. Год рядом с одним из друзей склонил чашу женского сердца в пользу Горохова. Лопатин, когда приехал в отпуск, это понял с полуслова, с полувзгляда и оказался верен данному обещанию.
Весть о его смерти потрясла Сергея до глубины души. Мать он потерял рано, почти не помнил ее. Когда утонул отец, побратим стал ему самым близким и родным человеком. У Лены же сначала была сильнейшая истерика, потом продолжительная депрессия, которая жутко испугала ее мужа. Серьезно в ту пору опасался он за душевное здоровье жены. Несколько прошедших лет только слегка залечило эту рану. Иногда вспоминали Гороховы о погибшем друге, и воспоминания сопровождалось слезами Лены и сжатыми кулаками ее мужа.
Милиционер недоуменно перевел взгляд с Кудашева, с аппетитом жующего чернягу с салом, на — Василия. Тот с угрюмым лицом развел руками, и непонятно было, что этот жест обозначает, то ли — сам ничего не понимаю, то ли — вот так вот.
— То, что я тебе сейчас расскажу, пожалуй, будет осознать тяжелее чем теорию многомерности пространства, — обершарфюрер закончил с бутербродом, отряхнул с рук крошки и наклонился над столом в сторону Горохова.
— Ты думал когда-нибудь о том, что смерть — это еще не конец, по крайней мере, не всегда конец.
На этот раз уже говорил Кудашев, у Андреича просто не нашлось бы нужных слов. Горохов слушал молча, запас недоумения и удивления у него давно иссяк, и он как-то жалобно смотрел перед собой и по сторонам. Иногда он бросал растерянный взгляд на Лопатина, тот, как заведенный, кивал головой подтверждая, что Сергей слышит именно то, что слышит.
Когда Юрий завершил рассказ, лейтенант некоторое время сидел молча, а потом робко улыбнулся:
— ****ите… ****ите вы все… — почти шепотом сказал он, — когда ты, дядя Вася, мне про летающую тарелку и немца сказал, я с трудом, но поверил… Знаю я тебя, как облупленного, вижу, что правду говоришь. К тому же вот немец это сидит, или не немец, не в этом суть. Вон, у двери, его кепка, а на вешалке автомат. Фотографии с документами опять же… Но уж тут, ****ите!
Сам набираясь уверенности от своих слов, Горохов встал, обошел вокруг Кудашева и присел рядом с ним на краешек стола. Тут же почувствовал, что в душный летний вечер ему неожиданно стало холодно. В комнате был полумрак, фитиль керосиновой лампы, стоявшей на столе обгорел, и она больше чадила, на что ни один из присутствующих не обращал внимания.
— И хочешь сказать, что Колька Лопатин, сейчас тут, рядом с нами? Призрак? Или как там… неупокоенный? — с издевкой спросил Сергей.
— Да, вон он, у окна, — спокойно сказал Кудашев, указав на открытое окно с шевелящейся от ночного ветерка занавеской. Лопатин старший громко икнул и сдавленным голосом произнес:
— Здравствуй, сынок!
Горохов вскочил.
— Вы оба что, поиздеваться надо мною вздумали?! Ладно, этот чужак! А для тебя, дядя Вася, уже ничего святого не осталось? Он же тебе сын единственный был! Или в этой психбольнице только я на голову здоровый?
Василий пришибленно съежился и забормотал:
— Я что, я ничего, он энто… и взаправду, видел я и разговаривал с ним.
— Все! Хватит! Объясните, почему я никого тут кроме вас, придурков, не вижу, а?! — Сергей развел руками по сторонам.
— Ну вот так. Получается видеть иной мир далеко не всем, кто-то может это с рождения. Это очень большая редкость и, как правило, в большинстве случаев заканчивается, особенно в наше время, сумасшедшим домом или самоубийством, — начал объяснять Юрий.
— Ну, это можешь не объяснять! Да по вам видно, что вы из таких. Санитаров можно звать! — перебил его милиционер.
— В других случаях, тоже очень немногочисленных, эта способность, имеющаяся от рождения, как бы находится в спящем состоянии. Ее можно разбудить. Или специально или не преднамеренно под влиянием стресса или чего-то подобного, — терпеливо объяснял пилот, — У нас в Рейхе таких тщательно отбирают, я вот проходил такое обучение. Три года в специальном центре.
— А ну да, да, куда ж нам лапотным! Ты же потомственный буржуй, духов видишь и вообще уникум, — У нас в Рейхе! А блять?! Дядя Вася?! Звучииит!
Кудашев невозмутимо продолжал:
— Но даже после обучения у меня такого дара не было, только задатки, но вот после аварии, когда меня крепко приложило… Возможно, тут было стечение обстоятельств, травма, стресс, особое место, атмосферные явления, но факт. Я теперь стал тем, кем стал. Я могу видеть то, что не видят другие и могу сделать так, что… могу помочь увидеть невидимое в обычной жизни, другим людям.
— Ну вот и давай, покажи мне это, а то слишком много слов и тумана. Я тебе не верю! Старику можешь засрать мозги, но со мной не прокатит! Давай, что нужно сделать?!
— Успокойся, Сергей, ничего особенного. Просто сядь и возьми меня за руку, — обершарфюрер протянул Горохову руки ладонями вверх. Тот, хмуро смотря на него, вновь уселся на край стола и потянулся в Кудашеву. Но в последний момент Юрий резко отдернул руки.
— Стой! Он меня предупреждал, да и я это почувствовал почти сразу, как вошел сюда, но теперь уверен, — встревожено сказал он — у тебя тоже есть небольшие способности. Возможно, они могут увеличиться. И ты уже не станешь прежним. Это очень серьезно. Нужно ли тебе это?
— Аа-а-а-а! Понял, что со мной твои штучки не прокатят? На попятный попер! Что ж дешевкой оказался такой? Не боюсь я ничего, не прокатят отмазки твои! Ну давай же, ну давай, признайся, что ты врал! Будь уж хоть в этом мужиком! — взвился Горохов.
Кудашев покачал головой.
— Ну вот как тебе объяснить? Но, видно, судьба это твоя… Прости, если что, возможно, ты проклянешь меня за это… Давай руки!
Он крепко взял Сергея за руки. Усилий прилагать почти не пришлось, было такое ощущение словно один поток столкнулся с другим, а соединившись они потекли в одном направлении. Жар, родившийся в голове, окатил все тело…
Василий Лопатин, последние минуты завороженно смотревший на парней, увидел, как дернулся Горохов, ошалело закрутил головой, потом уставился куда-то в сторону окна и вдруг дико вскрикнул, вырвал руки из ладоней пилота. Он кубарем скатился со стола и остался лежать на полу без сознания.
Глава 20. Просьба о помощи
Николай Всеволодович проснулся неожиданно, не понял, спал ли вообще. Приподнял подушку повыше, опять лег. За окном еще темно. Глянул на часы, лежащие на прикроватной тумбочке. Часа два пополуночи. Полковник долго смотрел в темное окно, за которым застыли в безветрии ветви большого граба, настоящего старожила. Не менее двухсот лет стоял во дворе на этом месте. Щемило сердце… Хотелось закурить. Он осторожно, стараясь не разбудить супругу, стал выбираться из-под одеяла. Кудашев наклонился и поцеловал Эльзу в плечо. Она, лежа на боку, крепко спала, разметав по подушке столь любимые им белокурые волосы. Князь вновь подумал, что он слишком мало ценит жену. После почти тридцати лет совместной жизни любили они друг друга по-прежнему беззаветно, и, положа руку на сердце, о лучшей подруге и мечтать было грешно.
Его княгиня! Она отдала ему все, что у нее было, а он… а что он? И рад бы вести размеренную жизнь, учиться, служить или вести какой-то бизнес, любить жену и детей, растить их, радуясь уже их успехам. Но он русский. Все это у него отобрали… Родину, дом. Каждому бы такую спутницу в жизни… Он вспомнил слезы на ее опухшем лице, когда он лежал раненный на диване в их гостиной. Вспомнил, как она, гордо вскинув голову, провожала его, закусив губу с огромной любовью в голубых, как кусочки летнего неба, глазах. И проливались из глаз этих слезы только после того, как за ним закрылась дверь. Эльза провожала его, когда он неожиданно подходил к ней сзади и обняв, целовал в шею со словами: «Драгоценная, мне нужно уехать» …
Она не спрашивала, куда и зачем. Хотя понимала, что едет он совсем не на ярмарку в Эрфурт. Он потом вспоминал запах ее волос, отстреливаясь из нагана от чекистов на польской границе или захлебываясь в тинистой воде пограничного Буга. Она провожала Николая в Испанию. Он вспоминал расставание, молился за нее в долине реки Эбро. В тот день, когда полз, теряя сознание с перебитой рукой, вытаскивая из-под обстрела товарища. Потом она провожала его в Русский освободительный поход с сияющими глазами, жена и мать солдата.
Он осознал вдруг, что для нее, немки по крови, но жены русского князя и офицера, Россия стала больше, чем географическим термином. Князь… без княжества. Все, что было, было отнято, испоганено, оболгано и уничтожено. Когда тесть узнал, что жених единственной дочери происходил из наиболее прочно утвердившейся в числе важнейших семейств русской аристократии, полностью обрусевшей младшей ветви татарского княжеского рода Кудашевых, он довольно прокрутил свой седой кавалерийский ус, мол за кого попало дочку не отдает! А когда еще Николай рассказал, что дед его, генерал-майор, князь Николай Данилович Кудашев, одним из первых вошел в 1812 году во главе отряда в оставленную французами Москву, совсем умилился. В его понятии бить французов занятие было благое и мужчины достойное!
Князь только горько сожалел, что не оказался рядом с супругой, в те страшные дни декабря 1949 года, когда тесть с их семилетней дочкой уехали в Берлин. Их малышка Герда так давно просила свозить ее в столицу… Кудашев судорожно вздохнул, вздох больше напоминал стон. Прошедшие годы совсем не ослабили боль и, если на людях он был князем, полковником русской службы, героем войны с грудью в орденах нескольких государств, то наедине с собой он был безутешным отцом, потерявшим своего ребенка. А теперь этот сон… хотя какой сон наяву?
Полковник, выбравшись из-под одеяла, тихо встал и, стараясь не шуметь, прошел в библиотеку. Сел, не включая света, в удобное кресло у окна. Взял с журнального столика пачку сигарет и неспешно закурил, глядя в темное, ночное окно. Это случилось вчера, почти в три по полудню… Работы было много. Согласование поставки в Россию новых Flakpanzer V «Ostwind 2», под которые пустили все оставшиеся «Пантеры» первых выпусков, пробуксовывало. Завод компании Ostbau Werke в Сагане, который должен был поставить первую партию, не справлялся. Пришлось срочно связываться с Eisenwerke в Дуйсбурге, выпускавшем параллельную партию для немецкой армии. Первоначальная задумка, использовать для российских войск базу от многочисленных Т-34-85, провалилась. При всех достоинствах танк не годился для установки в свою узкую башню спаренных тридцати семи миллиметровок.
Накрыло Николая Всеволодовича неожиданно… Вот только что держал в руке телефонную трубку, как навалилась темнота и суматоха образов. Что-то с сыном. В голове звенело, и голос… а может, не голос, но вот что-то, как озарение в голове, какие-то сосны, грязная вода, большие камни и сын… Что-то с сыном. Он как будто видел происходящее его глазами. Искрящаяся панель приборов, встревоженное лицо пилота. Кудашев узнал в нем гауптмана Ролле, с которым Юрий приезжал домой. Несущуюся на встречу сосны, землю, удар. Потом какой-то незнакомый мужчина с седеющей бородой… боль, тоска. Но вместе с тем ощущение силы и переполняющей мощи, так что вдруг стало страшно. Сын… Что-то с Юрием.
— Ваше превосходительство! Господин полковник! Что с вами? — перепуганное лицо адъютанта. — Ну слава богу! Я уж перепугался! Вы вдруг выронили трубку и как будто остекленели, я и тряс вас даже за плечи, а вы как право мертвый, только глаза открыты!
 Поручик- адъютант, с солдатским Георгием и ленточкой Железного креста второго класса в петлице, не из тех был, кто без причины паникует, но на лице его Кудашев прочитал неподдельный страх.
— Ничего, Паша, ничего. Сердце немного прихватило, — полковник, пошатываясь, вышел из кабинета, прошел на балкон, отдышался, вернулся потом в кабинет, но было уже не до работы. Вспомнилось вдруг, как два дня назад Эльза вечером после ужина, сидя за столом, вдруг завела разговор о сыне.
— Мне тревожно за него. Не знаю, как тебе объяснить, но что-то вдруг оборвалось во мне. Я… я не чувствую его больше. Вот представляешь, я знаю, что он где-то на службе, чем-то занят, и вдруг в какой-то миг я перестаю его чувствовать. Мне страшно, Коленька! Ты, наверное, не понимаешь меня, но я мать. Вам, мужчинам, этого просто не дано. Это во мне после случившегося с Гердой.
И Эльза, и муж, говоря о дочери, всегда избегали слова «смерть» или «гибель». И от этого обоим было только тяжелее. Эльза теребила рукой салфетку и не поднимала глаз на Николая. По щеке проскользнула слеза. Кудашев порывисто встал и, подойдя к супруге, обнял ее. Она уткнулась ему в живот и разрыдалась. Князь устало покачал головой. Теперь вот это.
Служба сына для всех была тайна за семью печатями. Когда его отозвали из части и после долгих проверок направили в специальный учебный центр, полковник сразу почувствовал тревогу. Несмотря на всю секретность, слухи о проекте, связанном с чем-то необычным, почти магическим, ходили упорные.
«Аненербе» работала в многих пограничных областях знания. Кое-что из результатов их исследований потом с помпой предавались огласке, как было с вихревым двигателем Шаубергера, да и постоянное ожидание «Wunderwaffe» в народе, уставшем от этой казавшейся бесконечной войны, подогревал интерес. С этим термином, введенным еще в середине сороковых в оборот германским министерством пропаганды, как совокупным название ряда масштабных исследовательских проектов, направленных на создание новых видов вооружений, люди связывали надежды на долгожданную победу. Но у полковника русской службы, Кудашева, были свои источники. Да и из того малого, что говорил о службе сын, он сумел сделать выводы. С этим проектом он, как потом оказалось справедливо, связывал и неожиданную активизацию военных действий. Североамериканский Союз неожиданно попытался массировано атаковать базы в Антарктиде и на Балтике. Но результатом были крайне незначительные потери со стороны рейха и его союзников, в янки лишились трети бомбардировочной авиации Союза и города Бостон на Атлантическом побережье.
Сын очень изменился после трех лет в Орденском замке СС. Приезжая в отпуск, он раз от раза постепенно становился другим, намного серьезней, сильнее как физически, так и духовно. Отца радовала перемена, а мать переживала, что ее Юрген, неумолимо отдаляется от них. Но особенно впечатлил Николая Всеволодовича случай, когда, засидевшись с сыном у камина допоздна, перед тем, как идти спать, он попросил Юрия погасить камин. Тот уже прогорел и только время от времени подернувшиеся седым пеплом угли выстреливали языками пламени. Сын не подошел к камину, а не прерывая разговора с отцом как бы невзначай выбросил от груди руку в сторону камина. Как будто тугая волна воздуха пронеслась по комнате, взметнулся пепел, и угли в камине погасли. Увидев изумление отца, он смутился и быстро, не отвечая на вопросы, ушел в спальню.
Видение, или что уж это было, не оставляло. Все мысли крутились вокруг него. Жене он, конечно, ничего не сказал. Эльзе только этого не хватало, и так вся на нервах. Полковник еще немного посидел в раздумьях, потом решительно встал и прошел к телефону, стоявшему там же в библиотеке на каминной полке. Ответили почти стазу:
— Капитан Кольцов у аппарата. Дежурный по управлению службу нес как полагается, других Кудашев не терпел.
— Андрей Андреевич, доброй ночи, пришли мне машину домой. Да, машину. Ты думаешь, я не знаю, что сейчас ночь? Да, прямо сейчас. Через час, да, нормально будет. Запиши что с инспекцией на побережье. Да, с послом я решу.
К пяти утра было уже совсем светло. Князь Николай Всеволодович Кудашев, полковник русской службы, военный советник при посольстве России в Германском Рейхе, стоял у двери и смотрел на въезжающий во двор Opel Kapit;n. Не оборачиваясь, он услышал, как подошла супруга. Эльза обняла мужа, прижавшись к сукну мундира, звякнувшего наградами, прошептала:
— Храни тебя Бог! — и перекрестила его широким православным крестом.
К штабу исследовательского центра, в котором служил Юрий, полковник Кудашев подъехал уже после обеда. Дорога проходила через три КПП и уже на первом князь, зная немецкую пунктуальность, приготовился к длительному препирательству с охраной. Каких-либо пропусков не было, согласовать ночью визит было не с кем, а, зная статус этой части, следовало ожидать длительных переговоров со Службой безопасности рейхсфюрера СС. Именно SD занималось охраной такого рода объектов. Собственно, надеялся Николай Всеволодович исключительно на свой статус, известность в военных кругах, ну и то, что тут служит сын. Когда у первого шлагбаума хмурый эсесманн, в камуфляже и каске, козырнув выслушал русского полковника, сказавшего, что пропуска у него нет, но он имеет срочное дело к оберфюреру Рейсу, ушел звонить в караулку, князь приготовился ждать хмуро глядя на стволы двух MG-42 смотревших на автомобиль из бойниц с двух сторон толстой стены, окружающей объект. Но не прошло и трех минут, как к машине вышел уже рослый шарфюрер и еще раз переспросил у полковника его фамилию. И услышав, что сидевший на заднем сиденье автомашины русский полковник действительно Николай Всеволодович Кудашев, попросил документы. Сверился с фото на удостоверении и махнул рукой в сторону караульного помещения. Шлагбаум поднялся, а в десяти метрах дальше по дороге медленно поползли в сторону массивные стальные ворота. Далее дорога причудливо вилась между бетонных надолбов, а справа и слева видны были поднятые в небо стволы зенитных «восемьдесят восьмых» и сто пятьдесят миллиметровые прожектора. Метров через пятьсот на следующем КПП все повторилась, его, по-видимому, уже ждали. Документы проверял и давал разрешение на въезд уже унтерштурмфюрер СС. Еще через триста метров, на въезде в центральный укрепрайон, «восемьдесят восьмых» сменили стационарные «близнецы» Flak-128. Вдали высились две широкие башни ПВО, а слева, под навесом из маскировочной сетки, полковник узнал пусковую установку управляемых зенитных ракет «Вассерфаль-2». У бетонного бункера, перекрывавшего въезд, машину поджидал гауптштурмфюрер с серебряным адъютантским аксельбантом, Железным Крестом на груди и двумя автоматчиками рядом.
Стандартно проверив документы,
— Гауптштурмфюрер Цоллер, адъютант начальника базы — представился он, — господин полковник, прошу выйти из машины, она вас будет ждать тут, дальше поедем на нашей. Еще через десять минут, полковник Кудашев в сопровождении Цоллера, уже входил в приземистое бетонное здание без окон, затянутое маскировочными сетями. Спустившись на три этажа вниз на лифте и пройдя метров двадцать по коридору, оказался у массивной двери кабинета начальника базы. Адъютант, на мгновенье скрывшись в кабинете, пригласил внутрь, и Николай Всеволодович, чуть пригнувшись, шагнул в дверь.
Кабинет был большой. Стилизованный под зал замка, со сводчатыми арками и высоким потомком, кирпичными стенами и электрическими лампами, стилизованными под факелы. Окон не было, а на стенах, где могли бы располагаться окна, имелись ниши, занавешенные плотными шторами, из-под которых выглядывал уголок карты. Если не знать, что ты в восьми метрах под землей, и не поймешь. Под потолком висела большая люстра, сейчас выключенная, так как светильники-факела, давали достаточно света. Свет также добавляли включенные настольные лампы. Чувствовался сильный запах табачного дыма, который под еле заметный гул вентиляции утекал в решетчатый канал под потолком. На столе посреди комнаты располагался подробный макет территории базы, прямо по ходу, в глубине, под большим портретом Фюрера, хорошей копии К. Труппе, за большим Т-образным столом полковника ждали три человека. Крупный, моложавый, абсолютно седой мужчина в форме оберфюрера, начальник базы Йозеф Рейс, которого Кудашев старший узнал по фото, и еще двое. Первый, незнакомый, немного нескладный, худощавый, в хорошем гражданском костюме, довольно помятом, как будто он не снимал его несколько дней, лысеющий средних лет мужчина. Он в это время что-то громко говорил, почти кричал в телефон, отчаянно жестикулируя при этом рукой с зажатой в пальцах, дымящей сигаретой, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Второй мужчина, привлекательный, с ямочкой на подбородке, лет пятидесяти, с зачесанными назад, седеющими волосами, крепкий, явно держащий себя в форме, был в форме штандартенфюрера СС. Но, то, как мужчина носил форму, свидетельствовало, что он кадровым военным не был. Штандартенфюрер приветливо кивнул входившему в кабинет Николаю Всеволодовичу, улыбнувшись красивой, белозубой улыбкой.
Рейс вышел из-за стола и, встретив полковника посреди кабинета, крепко пожал ему руку.
— Позвольте представиться, полковник… — начал было Кудашев, но оберфюрер на хорошем русском, перебил его.
— Не стоит, Николай Всеволодович, мы отлично знаем, близких родственников всех сотрудников, работающих в проекте! Даже, смею заметить, знаем многое и о дальних родственниках, часто даже больше чем иные могут представить. Как здоровье княгини Эльзы? Надеюсь, она смогла оправиться после потери отца и дочери… Какая трагедия! Ваша семья разделила общую боль всего Рейха! Так же как вы разделили свою кровь с кровью немецких солдат, в Русском походе и в Испании. — Он подвел ошарашенного Кудашева к креслу у стола и усадил.
— Позвольте представить вам моих собеседников. Мой научный консультант, профессор физики Карл Вигман, — Рейс указал на мужчину в костюме, который к этому времени закончил столь эмоциональный разговор по телефону и внимательно смотрел на Кудашева, — на нем все научное обеспечение нашего проекта. Мы солдафоны и половины происходящего в нем не понимали, если бы не он.
Мужчины обменялись рукопожатием, полковник про себя отметил, что, не смотря на кажущуюся хрупкость, рука у профессора жилистая и сильная.
— А офицер справа от вас, оберштурмбанфюрер Ханс Шляйф, тоже профессор, но уже археологии, один из учителей вашего сына, в период его учебы в орденском замке в Восточной Пруссии. Крупный ученый между прочем. Редактированная им многотомная энциклопедия архитектуры, вышедшая в 1950 году, получила очень высокую оценку Фюрера еще на стадии написания. Хотя, думаю, ваши интересы как человека военного стоят в стороне от этого.
Представленный полковнику офицер сам шагнул к Кудашеву и крепко пожал ему руку.
— Рад, очень рад знакомству. Наслышан о вас, полковник, еще со времен русского похода. Юрий, один из лучших наших курсантов. И хотя не я был его куратором, но он оставил очень хорошее о себе впечатление, — проговорил он, все еще не отпуская руку Кудашева.
— Отто! — окликнул он адъютанта, усевшегося на стул у стены. Тот взял со стола кожаную папку и подошел к ним. Выложил перед полковником два типографских листа с каким-то текстом.
— Скажите, господин полковник, ваш сын, обершарфюрер Кудашев, рассказывал, чем занимается на службе? — поинтересовался оберфюрер.
— Нет, конечно, господин Рейс. Я, офицер. Я понимаю, что такое присяга и секретность, но в то же время, я умею видеть, слышать и делать выводы. Судя по всему, его служба имеет, как бы это точнее сказать, некую специфику. Выходит за рамки обыденности. — Кудашев, говоря это, чувствовал себя весьма неуверенно.
— Вы, уважаемый Николай Всеволодович, — русское произношение имени и отчества, явно давалось немцу тяжело, — даже не представляете, насколько необычна и специфична его служба.
Рейс придвинул к Кудашеву лежавшие на столе листы.
— Дальнейший наш разговор, возможен только после подписания вами документа о неразглашении полученной тут информации. Никому, в том числе и вашей супруге, нельзя знать о том, что тут — он окинул рукой помещение, но ясно было, что речь не о кабинете и бункере, а о всей базе, — происходит. Мне, без сомнения, достаточно было вашего слова. Но сами понимаете, бюрократия… И насколько я могу предположить, ваш столь поспешный визит — свидетельство того, что бумаги эти вы подпишите.
Кудашев кивнул и приняв из рук адъютанта авторучку, не читая подписал в указанных местах оба листа. Гауптштурмфюрер Цоллер молча забрал со стола документы и, вложив их в папку, удалился на прежнее место.
— Я готов вас выслушать, господин полковник, — оберфюрер Рейс сел в свое кресло, сложив руки на столе, и, чуть наклонившись к Кудашеву, всем своим видом продемонстрировал заинтересованность.
Николай Всеволодович озадаченно переводил взгляд с одного на другого находившихся в кабинете людей. Все было слишком стремительно и не так, как он представлял себе. Совершенно посторонний человек знал о нем и его семье поразительно много. А что мог рассказать им он? Ну кроме невнятных слов о снах наяву, предчувствиях и догадках? Эти два профессора просто поднимут его на смех. Слишком несерьезно и странно будет звучать… пауза затягивалась.
— Мне кажется, я понимаю ваше затруднение, — пришел ему на помощь оберштурмбанфюрер Шляйф, — возможно, господин полковник, то что вы нам хотите рассказать, кажется вам странным и необычным. Может быть, даже несерьезным и поверхностным, но поверьте, все мы тут очень серьезно относимся к таким вопросам.
— К тому же вы не просто по мимолетной прихоти провели в дороге несколько часов, ведь так? — добавил профессор Вигман.
Тяжело было только начинать рассказывать, потом все пошло как бы само собой:
— Вчера, примерно в 15.00, когда я, находясь в нашей военной миссии...
Князь рассказал во всех подробностях странное видение, упомянул о предчувствии жены, о том, как стал замечать за сыном странные изменения, не плохие, упаси господи, нет, но очень… странные.
Начальник базы внимательно слушал. Время от времени кивал, а оба профессора прямо-таки ели глазами рассказчика, переглядывались, но не перебивали. Первым не выдержал Карл Вигман:
— Я же говорил! Я знал, что это возможно! Я говорил, Ханс! Именно так, как у всех, почти слово в слово!
Потом пошло что-то совсем заумное, про искривление пространства, ментальную силу и другая белиберда. Но Кудашев заметил, что белибердой это было только для него, а оберфюрер Рейс воспринимал все вполне спокойно. А профессор Шляйф и вовсе активно включился в обсуждение неудержимого потока заумностей.
— Господа, — перебил их Кудашев, — могу я узнать, что с моим сыном, могу ли я его увидеть?
Все трое замолчали. Столь откровенный и прямой вопрос приезжего русского их явно смутил.
— Николай Всеволодович, — взял инициативу на себя Йозеф Рейс, — обершарфюрер Кудашев сейчас на задании. Вылет приравнен к боевому. И как вы, наверное, поняли, у него проблемы. Их с Ролле аппарат должен был вернуться еще четыре дня назад, но мы их потеряли.
— Что значит, потеряли? А почему не организовали стандартную спасательную операцию? Не прочесали район вероятной аварии, где бы они ни были. Ведь они в Африке, я правильно понял? Или это Латинская Америка? В Азии? Я так и знал, это какие-то секретные спецоперации. Но не на Луне же они, черт меня побери, чтобы невозможно было вытащить ребят? Если нужна помощь в организации операции со стороны русской армии, я приму все возможные меры. Главное, что они живы! Ведь они… живы? — взволнованно проговорил полковник, вставая с кресла.
— На Луне… если бы… Дальше, много дальше. — Проворчал оберфюрер Рейс, потирая правой ладонью враз вспотевший лоб.
— Погодите, погодите, давайте разберемся, — вступил в разговор Ханс Шляйф, —постарайтесь, господин Кудашев точно вспомнить то, что вы видели. Это были джунгли, саванна, тропики?
— Какие тропики, Ханс, какая саванна! Мы же все столкнулись почти с одинаковыми образами, — азартно перебил его профессор Вигман.
— Минутку, — Кудашев, опять сел в кресло, — так вы тоже, что-то видели и знаете? Но как, господа, как это возможно? Невероятно.
Рейс встал из-за стола и остановился рядом с Кудашевым, глядя на него сверху вниз. «Невероятно» — это практически наш профиль. Давайте я вам, полковник, объясню все происходящее максимально просто. Мы с вами люди военные, думаю, мое объяснение, будет доступное. В отличии от того, как это расскажут это уважаемые профессора.
— Да уж, господин оберфюрер, окажите такую любезность, пока мне решительно ничего не ясно, — согласился князь.
Йозеф Рейс, отошел от своего стола, не торопясь прошел по кабинету к макету базы. Провел рукой по маленьким строениям, как будто смотря на них сверху, из кабины самолета.
— Вы слышали, когда либо, термин «параллельные миры» или «параллельные вселенные», полковник?
Кудашев, пристально глядя на офицера, молча покачал головой и развел руками.
— Дело ваше, верить мне или нет, но фактом является то, что наша Вселенная, мир в котором мы живем, множественна. Она имеет множество вариантов. Каждая из этих Вселенных обитает в своем измерении и понятия не имеет о существовании других «копий». В разных реальностях нас постигает различная судьба. Так, в одном измерении мы можем расстаться со своими возлюбленными, а в другом — мы до сих пор вместе. В одном нас постигает преждевременная кончина, в другом мы продолжаем жить и здравствовать… Ученым Рейха удалось не только обосновать и развить теорию параллельных миров, но и перейти к их практическому исследованию.
Полковник Кудашев сидел неподвижно и чувствовал, как в груди, снежным комом зарождается страх и беспомощность. Вырос страх за сына, и он начинал понимать, что значила брошенная вскользь фраза: «Дальше, много дальше…»
Тем временем, Рейс продолжал:
— Уже некоторое время назад, — «Аненербе» запустило проект «Н». В результате проекта, на основе результатов археологических исследований в Тибете и Боливии, а также развития учения английского ученого Альфреда Уоткинса о лей-линиях, как о путях перехода из одного мира в другой, мы можем перемещаться между такими мирами.
— Поразительно! — прошептал Николай Всеволодович, — так значит Юрий…
— Это так. Ваш сын, один из пилотов аппаратов, которые мы называем «Хронолет». Хотя тут дело не только во временных, а и в большей части в пространственных перемещениях.
Управление ими осуществляется не только с помощью передовой техники, но и во многом так называемыми психическими силами или называйте их, как хотите, магией или еще как вам будет угодно. Именно этому учили его три года в «Аненербе». И как вы, возможно, уже поняли, что-то у них на последнем вылете пошло не так. Корабль с экипажем пропал. Вашего сына нет более в этом мире. И где он, мы понятия не имеем.
Некоторое время все молчали.
— Мы и ранее теряли экипажи, за все время исследований, это третий случай, — включился в разговор Карл Вигман, — это за восемь лет сильно меньше, чем теряют по техническим причинам наше Люфтваффе. Так что мы были уверены в безопасности пилотов.
Профессор достал из кармана пиджака пачку сигарет, щелкнул зажигалкой и жадно затянулся.
— Все эти четыре дня после истечения контрольного времени возвращения, мы перетряхнули всю документацию по их кораблю и не смогли найти каких-либо указаний на возможные неисправности… Пришлось прекратить все вылеты до выяснения причин.
— И много этих миров вокруг? — Спросил тихим голосом, не пришедший еще в себя Кудашев.
— Мы пока знаем всего два, но нет никаких доказательств того, что их число ограничено. Мы только в начале этого пути… а значит, мы не можем этого утверждать наверняка. И измерений может быть столько, что их количество не подвластно нашему уму.
— Все это очень занимательно, познавательно и интересно, но я хотел бы услышать, что вы делаете, чтобы помочь моему сыну и его товарищам?
— Товарищу, если уж быть точным, экипаж хронолета состоит из двух пилотов, — поправил Кудашева начальник базы.
В разговор вновь вступил оберфюрер Рейс:
— Вот тут-то и начинается самое необыкновенное. Мы понятия не имеем, что делать. На корабле был установлен подпространственный маяк, который при аварии срабатывает автоматически, и по координатам можно, так же теоретически, послать группу спасения, но он не сработал. Мы понятия не имели, где экипаж Ролле и что с ним, признаться… к вам еще вчера вечером должны были приехать сотрудники Главного управления войск СС с извещением о том, что обершарфюрер, Юрий Кудашев, погиб, выполняя ответственное и секретное задание во благо Рейха. Потому что, если хронолет не вернулся, и мы не получили сигнала маяка… то… мы просто не имеем понятия, где он может оказаться.
— Но вчера, примерно в то же время что и у вас, полковник, видение катастрофы хронолета Ролле, было и у меня, — профессор Вигман, затушил окурок в переполненной пепельнице, и продолжил, — все было почти так же как у вас, потеря ориентации, череда обрывочных образов настолько ярких, как будто я вижу это наяву, своими глазами. А через два часа, нам позвонил из Восточной Пруссии, оберштурмбанфюрер Шляйф и так же рассказал о подобном необычном сне наяву….
— За мной прислали самолет, и я на базе с сегодняшнего утра. Более того, кроме меня, эту же передачу образов, а именно так мы склонны расценивать произошедшее, — это уже добавил Шляйф, — принял другой наш ученый и преподаватель оберштурмбанфюрер СС Юрье фон Гренхаген, но он сейчас на раскопках в районе Русской Лапландии, где «Аненербе» организовало очередную экспедиции. Я с ним разговаривал по радио, магнитофонную запись я привез. Мы трое видели и чувствовали одно и то же, случайности исключены…
— И еще, — Карл Вигман, вскочил и почти подбежал к сидящему Кудашеву, и схватил его за руку — мы, никто из нас, работавшим над этим проектом, даже не подозревали что такое возможно. Вашему сыну, полковник, удалось поистине нереальное. Его экстрасенсорные силы невероятны, человек не может вот так просто связаться с кем-либо, преодолевая время и пространство! Это не человеческие способности, не знаю, как, но теперь… нет, это не вероятно…
— Да, Карл, я сразу сказал, как только мы обсудили это еще по телефону, это сверхчеловеческие способности. И неизвестно откуда они у Юрия Кудашева, который был очень толковым и подающим надежды курсантом, но не более… — вставил Ханс Шляйф.
— Давайте господа, уже переведем наш разговор в практическое русло, — оберфюрер Рейс, все время разговора нервно прохаживавшийся по залу, вернулся за стол, — вы двое ученых, готовы часами вести свои диспуты, но для меня эти парни — мои солдаты, а для князя Кудашева, один из них — сын. Диспуты подождут, нужно вытащить и вернуть домой наших людей.
— Полностью с вами согласен, господин Рейс, — кивнул полковник и тут же добавил, — позвольте, господа, вы сказали, что на борту пропавшего аппарата находился аварийный маяк, может это он сработал?
— Исключено, Николай Всеволодович, маяк просто дает координаты…м-м-м… в несколько больших, чем привычные нам в системе координат. Но тут на лицо, эмоции, зрительные образы и чувства. У нас практически нет сомнений, источник передачи — ваш сын, — ответил ему оберфюрер.
— Ну, прежде всего, необходимо предположительно локализовать местоположение пропавшего экипажа, — начал профессор Вигман, его коллега в форме добавил, — Неоспоримым фактом является, по моему мнению, что они не в одном из двух известных миров.
Видя недоумение Кудашева, Рейс пояснил:
— Все наши пилоты знают кодировку этих миров и в первую очередь передали бы код, любым возможным способом.
Минут пятнадцать все четверо скрупулезно разбирали свои ощущения и видения, имевшие место в ходе контакта, наконец, пришли к мнению, что в месте нахождения пропавшего хронолета нет снега и льдов, тропических джунглей, саванны и пустынь. Более всего виденное напоминало обычный лесной ландшафт Центральной или Восточной Европы, а по одежде бородатого мужчины и мелькнувшего в видении дома можно было предположить в нем человека первой половины двадцатого века, скорее всего славянина. Оберфюрер Рейс, устало потянулся за столом:
— Ну хотя бы не к динозаврам, — и, видя недоумение Кудашева, добавил, — это у нас шутка такая, извините, князь, за неуместность.
Пронзительно зазвонил телефон. Рейс поднял трубку:
— Оберфюрер Рейс, у аппарата. Да, давно уже жду. Соединяйте. Офицер кивнул ученым, которые по-видимому знали, кто должен был ему позвонить — Здравствуйте, фрау Ролле, да… успокойтесь прошу вас, расскажите мне все максимально подробно… Все будет хорошо… Я слушаю Вас.
Минут пять все молчали, Рейс, не отрывая от уха телефонную трубку, что-то записывал.
— Спасибо, фрау Ролле, ваша помощь неоценима, я сразу же сообщу вам если будут новости. Да… Еще раз прошу вас успокоиться, нет, приезжать не нужно, в вашем положении это излишне. Конечно, к вам в ближайшее время приедут наши специалисты, и вы подробно им все опишите.
Он положил телефонную трубку:
— У супруги Ролле, то же самое, почти во всем похоже, есть отличия, но это, наверное, от разницы восприятия. Она на среднем сроке беременности, не нужно привозить ее сюда. Карл, завтра утром у нее должен быть, кто-то из твоих сотрудников, запишите все, что она вспомнит на магнитофон и постарайтесь ее поддержать, как только можно.
Профессор Вигман кивнул, сделал, какие-то отметки на исписанном листе бумаги и устало сказал:
— Давайте придумаем, как вытащить наших ребят!
Глава 21. Охотники и их жертвы
Двигатель машины натужно взвыл, а в салоне запахло жженым. Нива накренилась и немного сползла в бок.
— Все, блять, приехали! Советчик ***в… яма, яма, объезжай, объезжай… объехали! Вылазьте! Что смотрите?! Толкать будете! Я сцепление жечь не собираюсь!
Микола Ткачук любил свою «Нивушку», как он про себя ее звал, наверное, больше чем Катерину, жену, с которой прожил уже больше двадцати лет. Всего два года как вошедшая в серию, она еще редко встречалась на улицах и майор, когда управлял автомобилем, чувствовал легкий налет «избранности и приближенности». Хотя он великолепно понимал, что до черной «Волги», не говоря уже о «Чайке» ему, как от земли до неба.
Микола Иванович был реалистом. Он давно понял, что не то, что до генеральских звезд ему не дотянуться, но и полковником тоже не стать. А с недавних пор, стал майор и вовсе осторожен и осмотрителен, осточертело все невероятно, и выход на пенсию майором госбезопасности казался уже верхом жизненного успеха.
Но позавчера генерал Кожевников, давая ему это необычное задание, открыто сказал: «Все сделаешь как нужно, получишь Красную Звезду на грудь и вторую звезду на погон». А пенсия у подполковника заметно больше майорской, да и статус тоже значительный. Ткачук возвращаясь вечером домой все вертел в голове фразу «подполковник госбезопасности в отставке» или шептал «подполковник КГБ на пенсии» и улыбался. Нравилось!
Но дома, в тот вечер Микола долго не мог уснуть. Закинув руки за руки лежал он, глядя в вверх, в темный, низкий потолок хрущовки и, чем дольше думал о задании, тем больше свербил его червь беспокойства. Вся сознательная жизнь на оперативной работе. Она выработала у майора почти звериное чувство опасности. И сейчас этот звоночек в голове начал звенеть и чем дальше, тем сильнее. С первого взгляда, все очень просто. Приехать в указанный район под видом туристов или рыбаков, соблюдая легенду провести тщательную разведку объекта. Выявить лиц там бывающих, потом по цепочке, связи и контакты. Задержаний и активных действий не предусматривалась, Кожевников особо упирал на скрытность и секретность. Через четыре дня возвращение и доклад лично генералу.
Но вот от таких-то, самых простых с виду заданий, жизнь научила Ткачука ждать самых гнусных подлян. Еще проблемой были двое подчиненных. Несмотря на то, что майор Ткачук был назначен старшим группы, ему не позволили взять проверенных людей со своего отдела, а отдали ему под начало двоих почти незнакомых офицеров. Оба были областниками, с обоими он до задания знаком не был. Старший лейтенант Владимир Коваль, тридцатилетний, русоволосый, крепкий, пышущий здоровьем и девичьим румянцем, опер из Сычевского управления. Он лучился комсомольским энтузиазмом и почти дебильной жизнерадостностью. Второй — капитан Вадим Александров из Гагаринского района, молчаливый, лет тридцати пяти, явно привыкший больше слушать, чем говорить, невзрачный, типичный «топтун», раньше служивший в Москве. Что и как, ему Ткачуку не известно, но факт, из столицы в райцентр Смоленского захолустья просто так не ссылают.
Самое поганое, пожалуй, то, что начальник Управления имел личную беседу со всеми тремя, не только с ним, Ткачуком. И насколько он знал родную Контору, оба его подчиненные будут следить за каждым шагом друг друга и за ним. Особенно за ним. И без сомнения, наперегонки побегут к генералу докладывать если что-то пойдет не так. Значит, все должно пойти так как надо! И еще, оба с востока области, будто специально, а работать предстоит на западе на самой границе с бульбашами… а вдруг… Вдруг кто-то из них получил приказ на зачистку. Мало ли что они там искать посланы… Хотя нет, не те сейчас времена… Но тревога и сомнения засели в голове и не давали расслабиться. Геройская смерть при исполнении, памятник с красной звездой и фамилия бронзовой краской на сером мраморе в фойе Смоленского Управления… вовсе не равнялись мечтам о спокойной жизни молодого «пенсионера КГБ в звании подполковника».
Вчерашний день прошел в беготне, согласованиях, получении снаряжения и заправку своей «Нивы» и трех канистр бензином на служебной заправке. Заночевали в Управлении, все равно опер состав был «на казарме». Выехали затемно и к полудню уже проехали Чернево. Майор за руль никого не пускал и подустал изрядно. Капитан-топтун, впрочем, и не рвался, он сразу как сел на заднее сиденье сразу отрубился и всю дорогу похрапывал, прерывал дрему только чтобы пожрать что-то в одну харю из взятого с собой тормозка и снова спал. Зато дебил-старлей, болтал без умолку. К тому времени, когда въехали в лес, он успел провести никому не нужную политинформацию о происках империализма в Латинской Америке, сионизма на Ближнем Востоке и маоизма в Юго-Восточной Азии. Так как Ткачук был его единственным слушателем голова просто пухла, особенно от привычки Коваля закончив одну тему, спрашивать:
— Вот скажите, товарищ майор, я прав? — и гад не удовлетворялся односложными ответами типа: «да» или «нет», а задавал всяческие дополнительные вопросы. Так что, к тому времени, как «Нива» затряслась на ухабах, въезжая в лес, Ткачук уже с трудом боролся с желанием выкинуть молодого попутчика из машины, а еще лучше, перед этим пристрелить.
В лесу дорога была уже хуже. С наезженной колеей и корнями деревьев, которые, то тут, то там буграми пересекали им путь, заставляя тормозить и осторожно переезжать через них. В колею Ткачук тоже старался не лезть, а резал узкой нивовской резиной то справа, то слева, пропуская колею посредине. От болтанки проснулся Александров и, вспомнив, что с утра не ссал, попросил остановить где-нибудь.
Как раз выехали на большую поляну. Слева от дороги все пространство до леса заросло осинником, среди него то тут, то там торчали полуобвалившиеся печные трубы старого красного кирпича. Ткачук с Ковалем тоже вышли из машины размяться.
— Осины — деревья с негативной энергетикой, — ни с того, ни с сего, сказал Коваль, крутя головой и осматривая пустырь.
— Угу… попы говорят, на осине Иуда повесился, — машинально ответил майор и тут же пожалел, что дал неугомонному комсомольцу новую тему для разговоров. Старший лейтенант уже самозабвенно вещал о поповском мракобесии, торжестве науки и атеистическом воспитании населения и особенно молодого поколения, в свете решений XXV съезда КПСС. По его словам, грядущая в ближайшие десятилетия колонизация Солнечной системы, окончательно вгонит гвоздь в крышку грома мракобесия.
На месте пустыря на довоенных картах, которые основательно готовившийся Ткачук просмотрел в Управлении, когда-то была деревня Овражки. Ее спалили немецкие каратели в Великую Отечественную, но об этом майор промолчал. Наверняка, у старшего лейтенанта была в запасе лекция о славной победе Советского народа над фашизмом и японским милитаризмом. На выезде с этой поляны они попали в лес. Дорога пересекала небольшую ложбинку колея в которой была залита водой. Майор еще успел подумать, откуда в такую сушь тут вода. Все лужи должны были пересохнуть. Долбанутый политинформатор прервал монолог и заверещал:
— Яма! Яма! Левее бери! Объезжай! Объезжай!
Уставший от дороги, он машинально свернул на обочину, густо заросшую крапивой и лопухом. Оказались, что они скрывают действительно приличную яму с глинистой грязью, но понял это Ткачук только уткнувшись бампером в лежавшее внизу бревно.
****
Серега Горохов не был кисейной барышней и долго без чувств не валялся. Когда Юрий его приподнял и усадил у стены, он почти сразу пришел в себя. Оглядел полубессмысленным взглядом полутемную комнату и твердо рукой отстранил от себя Кудашева. Обхватив голову руками, он исподлобья смотрел в угол у окна, где стояла полупрозрачная фигура друга его детства Коли Лопатина в робе и тельнике. Сергей стонал и мотал головой. Лопатин старший сидел в полной прострации, жалобно глядя то на Сергея, то на своего необычного гостя, то в угол у окна.
Кудашев молча подошел к нему, налил полстакана самогона и придвинул стакан к Андреичу, тот с благодарностью кивнул и махнул соточку одним большим глотком. Тем временем Горохов поднялся и, пошатываясь, постоял немного набычившись, затем кивнул видимому ему и Кудашеву неупокоенному:
— Ну пошли.
И все так же пошатываясь, вышел в сени, в потом во двор в теплую летнюю ночь. Белесая тень скользнула за ним, Юрий понял, что он будет точно там лишний, остался в доме. Столь богатый на события день завершился, стояла глубокая ночь.
Кудашев чувствовал страшную усталость, сильнее которой был только терзавший его голод. Он сел за стол, оглядел снедь, решая с чего начать, остывшая гречневая каша, сало, соленые огурцы, несколько вареных яиц. Нормально. Можно и хозяйской выгонки напитка. Василий Андреевич словно почувствовал настрой гостя с аппетитом жующего нехитрый ночной ужин. С заблестевшими глазами разлил оставшийся в бутыли самогон по стаканам и убрал опустевшую емкость со стола на пол.
«Вот кто бы мне дней десять назад сказал, что я увижу призрака, и потом с аппетитом стану наворачивать сало с яйцами и соленым огурцом и запивать самогоном, не в жизнь бы не поверил», — подумал Юрий, ставя на стол пустой стакан. Старший Лопатин, с осоловелым лицом что-то жевал с почти закрывающимися глазами. Время было уже за полночь.
— Иди, Василий Андреевич спать, тут мы с тобой уже ничего изменить не можем, зачем тогда себя мучить, ложись, иди в спальню, я тут посижу пока.
— И то верно, — пробормотал пасечник и, тяжело поднявшись, ушел в спальню, на кровать, где последние несколько дней спал Кудашев.
Мерно тикали ходики, где-то на кухне за шкафом завел свою песню сверчок. Юрия страшно стало клонить в сон, он рывком поднялся и пошел на крыльцо. В темных сенях зацепился за что-то ногой, и зычно загремели в ответ тазы и ведра.
Ночь была душной.
Спустившись с крыльца, Кудашев поднял голову и поразился звездному небу, казавшемуся таким близким, с пролитой молочной полосой млечного пути. У коновязи, справа от ворот, он увидел белевшего в темноте Горохова с голым торсом и чуть видную белесую не материальную фигуру. Юрий сосредоточился и посмотрел на них, без всякого уже усилия, расширив границы обычного восприятия. Две эти фигуры как будто окружены светящимся коконом.
— Я тут лишний, — подумал он еще раз и опять пошел в дом.
Обершарфюрер увидал гитару, стоявшую в углу у стены, взял ее и сел у распахнутого в душную ночь окна. Гитара была не из лучших, самая простенькая. Он сразу понял, что молчала она давно, но главное было не это. Юрий задумчиво перебирал струны, смотря в темноту, казалось без всякого смысла, но от этих движений неожиданно начала рождаться мелодия.
«С самых древних времен, между музыкой и магией ставился знак равенства, причем практически во всех, самых разных, независящих друг до друга культурах. Обращения к Богам, заклинания, наши руны — их пели, причем, как правило, строго определенным образом!» — само собой всплыл у него в голове, один из уроков. В Рейхе возглавлял учебно-исследовательский отдел индогерманской музыки профессор, Альфред Квельмальц. Его лекции запоминались особо. Этот пятидесятилетний мужчина в круглых очках с гладко зачесанными назад почти не тронутыми сединой волосами был похож на Рейхсфюрера в молодые годы. И всегда на лекции держал в руках какой-нибудь музыкальный инструмент. Чаще струнный, извлекая время от времени из него различные звуки. Удивительно, но никогда это не мешало лекции, наоборот, создавало очень деятельный, тонкий и возвышенный настрой.
— Музыка — голос души, воплощение культуры народа и выражение его эмоций. — говорил он, и струны в его руках издавали то глубокий и гулкий, то нежный и мелодичный звук — Музыка может помочь выжить в отчаянии или довести до беспричинной печали. Это магия. Магию музыки искусно умели использовать древние друиды кельтов, скальды в Скандинавии, германцы в своих таинственных обрядах и ритуалах. С помощью сакрального танца под специальную музыку можно было достичь так называемого состояния просветления, во время которого могут прийти видения будущего. Это что-то сродни шаманству, когда, загоняя себя в мистический экстаз, колдуны могли общаться с духами.
Так и сейчас под руками Кудашева практически сама собой рождалась незнакомая музыка, которую он даже не замечал, но на которую, как на зов откликнулись в его голове голоса и звуки мира невидимого. Транс накрыл молодого мужчину. Он вошел в пограничное состояние между сном и явью. Сколько это продолжалось, не известно, но пришел в себя Юрий, когда короткую летнюю ночь сменили, ранние, серые сумерки. Он вдруг почувствовал, как тянет болью грудь, будто в нее вбили гвоздь. Остатки видений улетучились, как растворяются языки тумана. Кудашев поставил к стене гитару, медленно выдыхая и загоняя боль в глубины сознания. Остро кольнуло сожаление и знакомое по последним дням чувство растерянности. Когда понимаешь, что можешь почти все, но не знаешь, как это сделать.
— Силен ты, однако, — послышалось из-за спины. Обершарфюрер обернулся. За столом, у кровати, уже в рубахе с погонами сидел Сергей. Рядом подернутый дымкой привалившись к стене стоял неупокоенный. Кудашев машинально подумал, а как призрак, который может пройти сквозь стену может к этой стене прижаться, не проваливаясь в нее… бред какой-то.
— Спасибо, брат! За музыку твою. Сам не ведаю, что это было, но тут все наши с тобой рядом были, как будто на зов какой пришли, — пронеслось у него в голове. Юрий осмотрелся вокруг, привстал, выглянул в окно. Никого не видно, но чувствовался некий след, удаляющееся присутствие не материального.
— Да все уже. Как только играть перестал, ушли… — в голосе, звучащем в голове, послышалась ирония.
— Ну, давай уже объяснимся, — неловко, пряча взгляд, начал Горохов, — зла на меня ты не держи, что я резко так с тобой. Я не поверил тебе, князь, теперь вижу, что зря. И было бы мне проще всего этого… потаенного не знать, да ведь тогда и веры тебе не было. Теперь же… Весь мир, которым я жил, который знал, оказался не таким. Я не знаю, как быть с этим знанием. Давит оно мне на плечи. Как будто небо держу, как этот, как его… атлант.
— Ладно тебе, Сергей, что ты сразу, — князь, это у себя я там… да и то, сословия уже не играют прежней роли. К тому же и у нас… Нам с отцом в Россию путь закрыт. Он из — непримиримых.
— Кто он? — переспросил Горохов.
— Потом как-нибудь расскажу, а что касается того, что ты теперь можешь знать и видеть, то способности у тебя эти от рождения. Только они у тебя были латентные, спящие… Хотя, возможно, если бы не я, ты даже не почувствовал их. Но теперь, что есть, то есть. С этим тебе жить. Такие способности вообще в наши времена редки. Покопаться бы в твоей родословной.
— С родословной вам не к спеху. Я Сереге рассказал про комитетчиков, которые тебе на хвост сели. Об этом давай подумаем, — вступил в разговор Лопатин младший, он переместился к окну и через полупрозрачную дымку стало пробиваться встающее солнце. Кудашев подумал, что все суеверия, в том числе про призраков, пропадающих со светом дня, полная чушь.
— Дело тут серьезное. Я удивляюсь, что они сразу тут все не вычистили, а, может, они сейчас вокруг заимки в оцеплении сидят, — Сергей потер лоб рукой. Вид у него был мрачный.
— Нет тут рядом никого, я бы почувствовал, — ответил Юрий, — но, чувствую, это вопрос времени. Судя по всему, они стараются все узнать и сделать без огласки и шума. Иначе раскатали бы по бревнышку, по дощечке и дом с сараями и ульи с пчелами.
— Вот ты проблем нам своим появлением создал, — покачал головой участковый, — чем дальше думаю об этом, тем более тошно становится. Он взял с полу бутылку из-под самогона, посмотрел на свет. Пустая. Поставил вновь на пол, — жили себе спокойно… да уж что теперь об этом. Вот грохнулся твой корабль, как ты там его назвал, хронолет, во… у нас, а мог бы где угодно… Судьба! Да, правда от этого не легче.
— Тут ты Сергей прав, судьба — не собака, палкой не отобьешься. И я ее не выбирал, и вы тоже не чаяли. Но теперь даже если я сам им сдамся, то и с вас не слезут, слишком много знаете, и ты, и Василий Андреевич. А не мне рассказывать, что у вас с такого рода ненужными свидетелями сделают.
Горохов посидел немного молча. И так, и сяк думал, все выходило безрадостно. Откровенно пугала необходимость бодаться с таким монстром как КГБ, обычным в принципе советским людям. А обычным ли? Сергей поднял голову. Вот стоит рядом слабо колышась друг, ставший братом. Погиб Колька несколько лет назад за Полярным Кругом, а вот он, рядом стоит… призрак. А что тогда есть жизнь? Что человека пугало всегда? Страх смерти! А если теперь я знаю, что смерть далеко не конец?! Чего мне бояться… а боюсь я потерять любимых людей. Жену, Лопатина старшего, ставшего мне отцом… Ох и создал нам этот русско-немецкий князь из чертизнаетоткуда головную боль. А ведь он, наверное, теперь знает, о чем я думаю…
—Эй, знаешь? — Милиционер откинулся на спинку стула, хмуро глядя в стену.
— Знаю, — пришло в голову. Голос не голос, но откуда, сомнений не было. Горохов крякнул.
— Ты это, давай в слух. Как-то привычнее, хотя иной раз это и полезно будет, согласен. — произнес он.
— Мы много о чем с Колькой потолковали. Много чего я узнал, мне это переваривать долго придется, но дела наши временем не располагают. Что делать думаешь?
— Тут дело в следующем. Знаю, придут они. И скорее всего сегодня или завтра. Не в открытую, а пришлют кого-то. Как, кого, под каким видом — не знаю. Но чувствую, что скоро. Не могу объяснить, но это как чувствовать дождь или грозу. Хотели бы в открытую, как уже мы говорили, то еще бы с позавчерашнего дня тут развалины дымили. Но значит постараются вызнать все по-тихому. А потом уже решат, что и как со мной делать.
Кудашев говорил убежденно, и Сергей почувствовал, как сам набирается от него уверенности, как начинает струиться по теле энергия, как мышцы начинают ныть от избытка адреналина, как будто в предвкушении драки.
— Как быстро все меняется, — подумал он, — несколько часов назад я готов был убить этого странного парня, а теперь чувствую, что он не просто уже свой, а нужно будет, встану с ним рядом против… против кого? Против своих же? А свои ли они теперь? Неужели я стал до такой степени другим?
— Признаться, когда они первый раз появились, я сам подумал, что мне конец. Думал дам бой. Последний бой Белой России с большевизмом. Беспокоился только, что из-за меня у Василия Андреевича большие проблемы будут… но мне Прокопыч подсказал кое-что. Время придет, и час пробьет. Но, видимо, не пришло еще, и не пробил. Раз они не силой брать решили, то осилим. Тут так нужно сделать.
Минут пять обершарфюрер рассказывал Горохову то, о чем надоумил его покойный сельский староста… вернее — непокойный сельский староста. Неупокоенный друг детства и побратим и так уже все знал, а милиционер внимательно и недоверчиво слушал.
— Хм… а ведь может получиться! Только ты уверен, что сможешь это сделать? Уж больно непривычно. Я, конечно, понятия не имею, что ты можешь, а что нет. Но после вчерашней ночи скорее склонен верить.
Скрипнула дверь, вышел из спальни, широко зевая, заспанный Андреич.
— Доброго утречка, ребяты. Я смотрю, вы вообще спать-то не ложились? — и, не дождавшись ответа, продолжил, — а я спал, как младенец. Снилось, будто музыка играет. Слушаю и наслушаться не могу. Добрый сон такой!
Он прошел на кухню, загремел чайником. Налил из ведра колодезной воды, запалил примус и поставил кипятиться. Сходил во двор и уже умытый и бодрый вернулся. На кухне стал суетливо резать хлеб, сало и иную не хитрую снедь.
— Дядь Вась, — окликнул его Горохов — ты-то в курсе какая вокруг тебя история закручивается?
— Да знаю уже. Мне Юра еще позавчерась все рассказал и про задумку свою — ответил Лопатин.
— И что скажешь?
— Да что тут сказать, я ныне как щепка в весеннем ручье несусь. И чем дальше, тем быстрее. Иной раз, кажется, что приснилось мне все, и вот сейчас глаза открою, и все по-прежнему будет. Да только понял я уже, что не будет боле по-старому.
— А с другой стороны, жутко мне было первые дни, а теперь вот подумал, не велика этот цена за то, что я теперь знаю, — Василий внес в зал две тарелки с хлебом и нарезанным салом. Потом вернулся и водрузил в центре на деревянный кругляш поспевший чайник и добавил. — Вот иной раз кажется, сызнова жизнь начинается!
— Да я уже наслышан, — усмехнулся милиционер, — по-всякому лучше, чем пьянствовать тут в лесу в одиночестве. И видя недоумение Кудашева, добавил усмехаясь:
— Дядя Вася, отшельник наш, роман завел с самой красивой вдовушкой на селе!
Лопатин старший замахал на говорившего рукой, но вдруг изменился в лице и рухнул на стул, будто ноги подкосились.
— ****ый паровоз! — воскликнул он, всплеснув руками, — дурак я старый, сегодня же Маша приезжает, я ее встретить в Чернево должен! Как я забыть-то мог! — сокрушался он.
— Ну что ты голосишь, — перебил его Горохов, — ее же с автобуса как всегда Лена встретит. Она знает, что подруга приезжает. Ленка знает, что я с тобой уехал, переночует, если что, у нас. Я вернусь, скажу, дядя Вася, что завтра приедешь за ней. Они хоть с Ленкой поболтают вечером, а то моя, от деревенских дур уже с ума сходит.
— Это, я так понял, дочка ваша? — уточнил Кудашев, кивнув на висящую в простенке между окон, и так понравившуюся ему большую фотографию девушки, — а как мы объясним ей все происходящее, кто я, что тут делаю?
Василий жалобно обвел глазами молодежь:
— Вот ведь едрить через колено, даже в голову ничего не лезет!
От стены отделилась тень, Николай решил принять участие в разговоре. Обершарфюрер положил свою руку на ладонь Лопатина старшего и почувствовал, как рука мужчины дернулась. Но было видно, что Василий немного привык к нематериальному присутствию сына и прежнего шока уже не испытывал.
— Послушайте, у меня вроде как толковая идея. Когда Машка приедет, ты пап, представь Юрия как моего сослуживца, мол, приехал проведать. Он о моей службе и вообще о жизни знает столько, что легенду эту вполне может поддержать.
— Хм… а что, и правды мысль! Ты как Колька был самый головастый в классе, так и остался, — живо ответил Горохов.
— Только тут вот загвоздка, у тебя, Юра, заметно отличается от нашей речь и некоторые выражения, все вроде и по-русски хорошо, но не так… акцент небольшой, — продолжил неупокоенный.
— Во! Точно! Я со вчерашнего вечера это почувствовал, как ты и сказал, Колька, вроде и все по-русски говоришь, а сразу понятно, что не наш. Акцент… прибалтийский, я бы сказал, — согласился Сергей, — в армии у нас так ребята с Латвии или Эстонии говорили. Вернее, русский у них похуже твоего, конечно, но акцент похож.
— Не мудрено, я же всю жизнь почти в Германии прожил. Да нет проблем с этим, я пару месяцев жил в Таллине, скажу, что там родился. Город я знаю нормально, портовый, военных моряков там много, скажу, что служил на Балтике после Заполярья, — согласился Кудашев.
— Знаешь… — чуть задумавшись, сказал Лопатин младший, — акцент, не акцент, но вот увидишь, Маша тебя раскусит быстро. Девчонка она башковитая, а ты же в нашей жизни, полный неуч. Элементарных вещей, которые каждому известны, не знаешь. На чем-нибудь проколешься и скорее всего быстро.
— А пусть он скажет, что контуженный, ну раненый, в отпуске по ранению. И вот ко мне приехал, провалы в памяти. Чуть что, мол, не помню, — предложил Андреич.
— Вполне подходит! — согласился Юрий, а побратимы согласно кивнули.
— А надолго она к тебе? — поинтересовался обершарфюрер.
Лопатин тяжело вздохнул и ответил не сразу.
— Да должна бы на месяц… да что ей со мной старым делать. Через недельку уже заскучает, а к концу второй скажет, что дела какие-то и уедет… уж который раз так. Никого у меня кроме нее не осталось… Да у нее своя уже жизнь. Видно было, что пасечник действительно сильно опечален этим.
— Ну что ты, пап, ты считай заново жить начинаешь… а в наших условиях-то ей и лучше вообще бы в этот раз не приезжать, — ответил ему Николай.
Кудашев убрал руку с кулака Василия, голова немного кружилась, но про себя он отметил, что раз за разом, все легче переносит соединение реального мира с потусторонним.
Горохов молча жевал черный хлеб с салом, запивая чаем и уже почти не слушал Кудашева. Усталость бессонной ночи вместе со стрессом подкосили его, казалось он сейчас упадет, и уснет.
— Ложился бы ты, Сережа, поспал часика два перед обратной дорогой, — участливо сказал Андреич.
— И то верно, дядь Вась, пойду вздремну, — не стал спорить Горохов, тяжело поднимаясь из-за стола.
****
Все попытки вытолкать «Ниву» из оврага, несмотря на дружные усилия чекистов, сопровождаемые громогласным матом Миколы, оказались безрезультатными. Буксующие колеса взрыли мягкую землю и почти по ступицы увязли, делая возможность выбраться без посторонней помощи призрачной. Сказать, что майор был в гневе, значит ничего не сказать. Неистовый рев, который он издавал, одновременно нецензурно и витиевато грозя вступить со своими спутниками во все мыслимые и немыслимые гомосексуальные отношения, демонстрировал очень хорошее знакомство с темой. Комсомолец Коваль, ранее столь бодрый, после вялых попыток оправдаться: «Я что?! Я ничо! Кто ж знал-то», только выбесивших Ткачука, умолк, и выбиваясь из сил тянул и толкал автомобиль. Без особого, впрочем, успеха. Молчун и тихарь, капитан Александров, усердно делал вид, что происходящее его не касается, хотя тоже усердно толкал машину, понимая, что ничего более им не остается.
Было от чего беситься и нервничать! Их секретная миссия, казавшаяся вчера столь простой, практически не начавшись, оказалась под угрозой срыва. И причиной было по сути стечение обстоятельств, не более того. Ткачук сам это понимал. Хотя и неистово материл и обвинял во всех грехах молодого коллегу. Объяснять начальству про яму, которую под лопухами и крапивой не было видно, было бесполезно. Майор понимал это великолепно. До пасеки, куда они ехали, было еще не менее часа езды, а обратно в Чернево и того больше. Машину продолжали толкать, а сам Ткачук давил на акселератор, рискуя запалить движок. И, несмотря на громогласное нежелание жечь сцепление, все же его убил. Без посторонней помощи им не выбраться. Основа основ операции «не привлекать к себе внимания» лопнула как мыльный пузырь. Необходимо было тащиться обратно в Чернево, искать трактор, уговаривать какого-нибудь полупьяного механизатора ехать вытаскивать в лес их машину. Наверняка, бегать в сельпо за водкой, выслушивать по дороге от разящего перегаром колхозника о том, как три дебила по лесу так неудачно решили покататься. Конечно, можно в Чернево сунуть под нос председателю красную ксиву с щитом и мечом. Тогда половина трудоспособного населения побежит наперегонки на место досадного недоразумения. Но потом можно смело разворачиваться и возвращаться в Смоленск, идти на доклад к генералу и в тот же день уже в звании капитана, если повезет, на пенсию. Но судя по тому, как все закрутилось вокруг этого странного задания, огрести понижение в звании, значило «отделаться малой кровью». Бллляяядство!
Ткачук заглушил двигатель, вылез из салона, его потряхивало от смеси негодования и дурных предчувствий. Он тяжело дышал. Лейтенант Коваль, видя, что командир прекратил бесполезную работу, потянулся, распрямляя уставшую спину и с прерывистым дыханием произнес:
— По теории вероятности… ученые установили…
— Умолкни, бляяяя! — взревел майор, совершенно потерявший над собой контроль, сделал паузу, набирая в грудь воздуха, чтобы рявкнуть в несколько этажей по матушке, все что он думает о Ковале, его родителях, бабушках, дедушках и их домашних животных. Но неожиданно сзади послышался громкий мужской голос:
— Я смотрю, граждане попали вы в передрягу!
Ткачук резко обернулся, метрах в четырех, видимо, только что выехал из-за поворота лесной дороги всадник на пегой кобыле. Всадник, молодой, крепкий, рыжий, рослый парень лет тридцати, в милицейской форме с погонами старшего лейтенанта, улыбался, глядя на них открытой красивой улыбкой. Майор растерялся, не зная, как реагировать на нежданного свидетеля их конфуза. Милиционер на кобыле примерно так же был уместен рядом с ними, как и пингвин на Сочинском пляже.
Тем временем старлей ловко соскочил с седла, не обращая внимания на неловко замолчавших и переглядывающихся незнакомцев. Спокойно и уверенно подошел к торчащему из овражка автомобилю. Усмехнулся и стал расстегивать китель.
— Трос-то есть у вас? — просто и буднично спросил он. Никаких вопросов, расспросов, кто, откуда, зачем…
Ткачук засуетился:
— Есть, есть, стропа парашютная, — быстро открыл багажник, лихорадочно раскидывая сумки и свертки достал снизу крепкую белую стропу.
Быстро и умело молодой милиционер сделал петлю и накинул на круп кобылы, другой конец закрепил за фаркоп «Нивы».
— Давай за руль, — бросил он Ткачуку. Два раза повторять не пришлось, взревел двигатель, милиционер гигнул зычно на кобылу и вцепился за дверной проем рядом плечом майора, упираясь крепкими ногами в серых бриджах и высоких сапогах в мягкий грунт. Спутники Ткачука так же с новыми силами налегли на капот и медленно, медленно, швыряя из-под передних колес грязью автомобиль полез назад и вверх.
Уже на дороге, счищая с одежды грязь обильно налетевшую из-под колес «Нивы» они, наконец, познакомились. Милиционер оказался местным участковым, старшим лейтенантом Гороховым, ехал как раз с интересующей опергруппу пасеки. Все трое офицеров сразу по инструкции, как было договорено на инструктаже, выдали участковому заготовленную легенду, мол, едут на несколько дней порыбачить на Медвежьи озера, да видно где-то не туда свернули.
— Да мужики, заплутали вы. Нужно было еще минут сорок назад, свернуть на развилке налево. Там еще дуб здоровенный с раздвоенной верхушкой. Нельзя было не заметить, — без всяких сомнений поверил им Горохов. А майор с очень хорошо поставленным сокрушением стал костерить свою невнимательность. Как бы между делом спросил:
— А что за пасека там? Мы смотрим, дорога вроде езженная, думали, как раз — на озера?
— Нет, вам через километр нужно свернуть влево. Там просека будет. Хоть и не самый лучший путь, но вы проедете. А вообще лучше назад вернитесь к дубу, там дорога добрая, все там ездят. А на пасеку, я как раз оттуда еду, дядя Вася Лопатин живет, наш колхозный пасечник, смысла нет ехать, там почитай сразу болота начинаются. Гиблые места!
Оказался, старлей не так прост, и все же поинтересовался их документами, что и верно. Всех троих оперативников, наоборот, насторожило, если бы он их не спросил. Мельком взглянув в паспорта, старший лейтенант Горохов пожелал чекистам хорошего отдыха и, как водится, не хвоста и не чашуйки. Поправил портупею и с казачьей грацией вскочил в седло. Прощались они с благодарностью и искренними добрыми словами. Проводив скрывшегося за кустами и деревьями всадника взглядом, Ткачук азартно скомандовал:
— В машину!
Глава 22. Люди и звери
Не успела за Гороховым закрыться дверь, из сеней, опустив голову, вошел кот. Остановился у видной только обершарфюреру фигуре прежнего молодого хозяина, как о живого ткнулся головой о ногу и, подойдя к кровати, тяжело запрыгнул. Лег, положив облезлую голову с драными ушами на лапы. Посмотрел на мужчин глазами до того человеческими, что дрожь пробрала.
Лопатин старший потрепал кота по лобастой голове и стал разливать в стаканы чай. Бессонная ночь не отменяла завтрак ни в коей мере. Юрий, сидя за столом, посмотрел на кота и похлопал рукой по бедру. Тот вдруг довольно резво спрыгнул с кровати, на которой было устроился, и оказался на коленях Кудашева. Он прижался к его руке, прикрыл глаза и громко замурлыкал. Солдат отставил в сторону стакан с чаем и медленно погладил кота по облезлому боку.
— Какой у тебя необыкновенный кот, Василий Андреевич, — негромко произнес он.
— А что необычного? Кот как кот, старый, умный, только уже и мышей ловить перестал, совсем дряхлый, — не раздумывая ответил Андреич.
— Ну это вы зря. Ведь столетиями люди приписывали кошкам магические способности и связывали с богами, ведьмами и колдовством. У разных народов, Василий Андреевич, существуют легенды о кошках и их волшебных способностях. В некоторых религиях кошки считаются священными животными, причем, приносящими как счастье, так и беду.
— Хех… ну мой-то самый обычный, — усмехнулся Василий.
— Греки считали, что богиня Диана часто принимает облик кошки. Поэтому кошки находились под особой защитой. В Скандинавии, в колесницу Фрейи, светловолосой и голубоглазой богини любви, продолжения рода и плодородия были запряжены кошки. — продолжал неспешно Юрий, продолжая ласково поглаживать мурлычущего не открывая глаз, кота — У кельтов богине Ceridwen служили белые кошки, помогавшие ей в делах на Земле. А у нас в Германии, была найдена статуэтка человека с головой кота. Ее возраст оценивается в тридцать две тысячи лет! И у руссов верным спутником Велеса, его священным животным считается мохнатый кот. Считается, что кошка — Зверь Велесов. В мифологии Древней Руси кошка выступала и в роли созидателя, и в роли разрушителя. Одно из главных направлений ее деятельности — сохранение домашнего очага. Но и это не все — кошка у русских является еще и проводником в потусторонний мир.
— Скажешь тоже, — дивился пасечник, не переставая, впрочем, прихлебывать в прикуску с сахаром чай.
— Истинная правда! Помнишь, у Пушкина кот Баюн упоминается у дуба? Это образ мирового древа, а кот может из нижнего мира, Нави, до самого верха, до Светлого Ирия, через наш мир, Явь, свободно ходить… Вот скажи, давно кот у тебя живет?
— Ну… давно, лет пятнадцать точно, а то и больше. Маша его в лесу нашла. Мы еще с Верой, женой, подивились. Откуда ему тут взяться? крошечный был котенок, у нее в ладошке умещался.
Кудашев на минуту задержал руку на спине животного и кивнув, чуть слышно прошептал:
— Да, понимаю.
— Что? — переспросил его Андреич, и осекся, вдруг поняв, что это было адресовано вовсе не ему.
— Это ты с котом моим разговариваешь?
— Да, Василий Андреевич, с ним. Я же сказал, что кот у тебя необычный. Хотя, по правде сказать, в отношении этих… — он почесал коту подбородок, отчего тот задрал голову и замурлыкал еще громче, — животных, слово «обычный» совсем не уместно.
— Ладно тебе, Юра потешаться уже надо мной! — махнул рукой пасечник, — и что же он тебе говорит?
— Ну не то, что бы говорил в привычном понимании этого слова… Любое живое существо способно с тобой говорить, но не словами. Ты видишь, что цветок вянет и понимаешь, что ему не хватает воды. Листья деревьев каждый год желтеют и опадают, умирая до следующей весны. И ты понимаешь это без слов. Когда кот мурлычет, ты понимаешь, что ему приятно, а когда он крутит хвостом прижав уши, сразу ясно что он сердит и не доволен.
Лопатин слушал, кивая. Эка невидаль. Вот ведь любит его гость говорить необычное о самых простых вещах. Любому деревенскому мальчишке известно, что если котейка мурлычет, то либо наелся и лежит довольный, или вертится вокруг хозяйки, трется о ноги выпрашивая молочка или сметанки.
— Но твой кот может гораздо больше, — Обершарфюрер замер, как будто прислушиваясь. Он не отрывал руки от кота. А тот, зажмурив глаза мурлыкал с каким-то присвистом. Дышал он тяжело и рывками. — Он говорит, что был послан хранить твой дом. Он делал все, что мог, а часто и то, что не мог, хотя тебе, хозяин это и неизвестно.
Кот после этих слов поднял морду и пристально взглянул в глаза Юрия, на секунду перестав мурлыкать.
— Ишь ты, как будто и правда! Ишь, ишь, смотрит-то на тебя как… — недоверчиво произнес Андреич, — это кто же это мне этого мохнатого паршивца прислал? Ты разыгрываешь меня, Юра! Я же рассказал, Маша его принесла. В лесу нашла.
Кудашев улыбнулся:
— Ты вот большую часть жизни в этих местах прожил. Ты много котят в лесу находил? Вот и я про это! А кто послал, хм… считается, что кот или кошка — помощники домашних духов, домовых. Слышал, наверное, поверье, что если в полночь посмотреть кошке между ушей, можно увидеть домового и попросить у хозяина дома помощи в нужном деле?
— Кот, все еще сидя на коленях у Кудашева, положил голову на лапы, вытянулся и закрыл глаза. Тот ласково потрепал его по голове. — Он очень устал, Василий Андреевич, он хочет уйти. И просит меня ему помочь. сказал Юрий и посмотрел на Лопатина.
— Да и пусть идет! Что ему, наелся поди. Сейчас на сеновал пойдет, спать завалится, — Василий допил чай и отодвинул пустой стакан, — да и я пойду сейчас, на пасеке дел полно. Потом вдруг осекся, переводя взгляд с кота на обершарфюрера, как будто неожиданно поняв иной смысл слова «уйти».
— Погоди, энто ты о чем это сейчас? — подозрительно спросил он.
— Да, Василий Андреевич, верно ты понял. Он, мохнатый этот защитник, устал от жизни, но что-то его держит, и он очень страдает. Силы уже не те, сам вот говоришь, что он уже и мышей не ловит, а кошки очень деятельные и целеустремленные существа, для них невозможность вести активный образ жизни мучителен. Почему он не может покинуть тебя сам, я не знаю, есть, правда, мысли, но это сейчас не важно. Он уверен, что я могу ему помочь и это скорее всего так.
Лопатин, и так за последние несколько дней перебравший всякой мистики сверх меры, почувствовал, как волосы встают дыбом от этих слов. Кудашев немного помолчал, не отнимая руки от лежащего животного, прикрыл глаза как будто прислушиваясь к чему-то слышному только ему. Потом вздохнул тяжело и произнес:
— Ну иди, прощайся.
Кот поднялся, тяжело потянулся отставляя высоко поднятый зад и вытянув передние лапы с выпущенными когтями. Потом спрыгнул на пол, подошел к сидящему за столом Лопатину и запрыгнул к нему на колени. Он прижался всем своим покрытым драной местами шкурой телом к нему, прижался крепко, а потом ткнулся лбом в руку. Андреич убрал со стола руку и кот ткнулся в полураскрытую ладонь мокрым носом, его большая лобастая голова заняла всю ладонь.
У Лопатина вдруг защемило сердце, в груди стало пусто и накатило отчаяние. Почему-то показалось что этот облезлый старый паршивец рядом был всегда. Времена, когда его не было в доме казались такими давними, что и вовсе он засомневался, а были ли они вообще. Память жестока, перед глазами пронеслись прошедшие года. Вот Маша, которой нет еще, наверное, и десяти лет, в светлом платьице и красной косынке, стремглав бежит с опушки и кричит тонким детским голоском:
— Мама! Мама! Смотри, кого я нашла!
Он, Василий, чистивший конюшню, вышел на крик дочки во двор. Она, с горящими глазами, показала. Достала из-за пазухи маленький серый комочек. Вот Вера. Костерит что есть сил опасливо выглядывающего из-под кровати кота за украденный со стола кусок говядины. Вспомнил, как только мгновенье назад сладко спавший у подушек кот вскочил, поднял шерсть дыбом на загривке. Как он дико взвыл. Голосом, которого от него никто никогда не слышал. И как долго потом не мог успокоиться. Не мяукал, а стонал, словно человек в горе, отказывался от всяких лакомств. И было это за три дня до того, как скрипнув тормозами у плетня, остановился УАЗ военкома.
— Это что же, гад ты старый! Бросаешь меня! И ты тоже… — по щеке Василия скатилась и скрылась в бороде слеза. — Оставляешь хозяйство мышам на разорение…
Кот, как будто поняв его, повернул голову к Кудашеву, а потом вновь стал тереться и гладиться о хозяина дома, мурлыча и перебирая лапами.
Юрий не весело улыбнулся:
— Ну на этот счет можешь не беспокоится. Уверен, что эта беда тебе не грозит.
Нагладившись и натеревшись, кот спрыгнул на пол и подошел к Кудашеву. Угнездился у него на коленях, немного повозился, выбирая поудобнее позу для своего старого тела. Потом положил голову на передние лапы, закрыл глаза и тяжело вздохнул. … Юра гладил его, проводя медленно рукой от головы с драными ушами до самого хвоста и что-то шептал, прикрыв глаза.
Некоторое время казалось, что кот уснул, разморенный лаской, но потом у Андреича, наблюдавшего за этой идиллической картиной перехватило дыхание. Лежавшее животное вдруг как будто подернулось дымкой и стало медленно исчезать. Прошло не более минуты, и кот исчез. Лопатин вскочил, держась за сердце, потом махнув рукой, стремглав выскочил из-за стола свалив стул и выбежал из дома.
А Кудашев увидел, как рядом с подернутой дымкой фигурой младшего Лопатина, все это время молча сидевшего с другой стороны стола, появилось еще одно дымчатое пятно с задорно торчащим вверх хвостом. Резво и игриво, сбросив груз прожитых лет и недомоганий, то что было котом подскочило к неупокоенному и встав на задние лапы потянуло к нему морду, словно спрашивая что-то.
Николай встал, согнувшись провел рукой по загривку и в голове Кудашева пронеслось:
— Идем, засранец. Компанию тебе составить не могу, но немного провожу…
Две дымчатые тени скользнули мимо стола в сторону окна, маленькая тень все время терлась о ноги погибшего молодого хозяина, как котенок, отпрыгивая и играя…
Горохова они с Лопатиным разбудили в полдень. Сергей за четыре часа сна успел немного выспаться, от обеда, торопясь домой, отказался. Умываясь, бросил Юрию, кивнув на вешалку:
— Кепку-то с автоматом спрячь, — и, поправляя портупею, вышел во двор. Пока седлал кобылу, вновь пообещал пасечнику оставить дочку ночевать у себя до завтра. Сговорились, что Василий приедет за ней по утру. Уже ловко взлетая в седло, — вот ведь казачьи-то корни где проявились, — сказал стоящему рядом Кудашеву:
— Узнаю что, сообщу.
Каждый без лишних слов понял, о чем речь. Оба: и хозяин, и его необычный гость смотрели вслед уезжавшему милиционеру, пока он не скрылся за поворотом в лесу. Лопатин угрюмо молчал, глядя в лес, а потом повернулся к Кудашеву:
— Ты это… Если я опять тебе сразу не поверю в чем-то, ты мне про кота напомни. И пошел через двор к пасеке.
Обершарфюрер заканчивал собирать на столе в светлице вычищенный после похода по болоту автомат, когда почувствовал будто его зовут. Отложив оружие, вышел на крыльцо и только там понял, что, да, звали, но зов этот шел откуда-то изнутри него самого.
Сергей — понял он. Прижался спиной к стене, закрыл глаза и сосредоточился, стараясь освободиться от посторонних мыслей. Замелькали обрывки образов… трое, понял он, на машине. Будут тут часа через полтора… Почему-то неожиданно сильно заболела голова. Кудашев спустился с крыльца. Подошел к колодцу, зачерпнул ковшиком кристально прозрачной воды, от которой заломило зубы. Постоял немного, облокотившись руками о колодезный сруб, потом оттолкнулся с силой и потер виски. Потом пошел в сторону пасеки.
****
Петляя по лесной дороге и трясясь на кочках, машина натужно подвывала двигателем, как будто переняв от своего водителя его угрюмый настрой.
— Еще раз повторяю, — Ткачук считал, что инструктаж лишним не бывает, ибо самого учили так, что лучше повторить задачу до того уровня, когда она уже не вылетит из головы, ну разве только с мозгами вместе, — основная наша задача — скрытая разведка и последующий доклад руководству. Оба подчиненных, мотающиеся туда-сюда в такт машине, который раз кивнули. Капитан с сонным видом, а старший лейтенант — с явным энтузиазмом. Ткачук неприязненно покосился на старшего лейтенанта Коваля. Похоже, выталкивание машины сил у него не убавило. Чуть по дороге отдышался, и опять бодрячок. Эх… где мои молодые годы! Хотя бы болтать перестал, и то хорошо. Но майор, видимо, сглазил:
— А вот скажите, Николай Григорьевич, как вы думаете, отчего такие сложности? Почему нельзя просто прислать опергруппу с силовой поддержкой, зачистить тут все, и уже потом в Управлении всех допросить? — Владимир смотрел на Ткачука ясными голубыми глазами, в которых не было и тени ехидства, только простодушие. Стало жутковато. По опыту Ткачук знал, именно с такими светлыми глазами, как у Коваля, люди такого склада, с виду немного наивные и простоватые, беспрекословно выполняют приказ командования. Будь-то расстрел из пулемета заградительным отрядом отступающих солдат, или нажатие на кнопку запуска ракеты с ядерной боеголовкой.
— Тю…І як це ми самі до такого не додумалися? — Ткачук давно уже обрусевший на все сто, любил иногда состроить придурковатого хохла, и надо признать, по службе иной раз помогало, — І щоб ми з генералом Кожевніковим, без такого розумного хлопця робили?
Не чувствуя подвоха, старлей воодушевленно закивал. Не столь наивный топтун на заднем сиденье усмехнулся, глядя в окно на заросли.
— А вот нужно, потому что нужно! — уже совершенно по-русски, резко добавил майор — хватит нести вздор. Подъезжаем.
За поворотом было светло. Машина выехала на большую поляну, метрах в пятидесяти от кромки леса, за дощатым забором, высотой по грудь, стоял бревенчатый потемневший дом с надворными постройками, как обычно в средней полосе объединенных в одно целое под крышей и свободным пространством внутри. Дальше в до самого леса тянулись аккуратные ряды пчелиных ульев.
Скрипнув тормозами, «Нива» остановилась у закрытой калитки, чуть съехав с дороги.
— Работаем! — выдохнул, Ткачук выбирался из-за руля, его сосед, тоже открыв дверь выбрался на траву, и помог, откинув вперед сиденье выйти из машины капитану.
— Хозяяииин! — зычно закричал майор — есть кто дома живой?
Из сарая, вытирая руки какой-то ветошью, вышел среднего роста, пожилой уже, мужчина с небольшой начавшей седеть бородой с растрепанной, не особо аккуратно стриженной головой. Скорее жилистый, а не худой. Одет он был в почти до пупа расстегнутую выцветшую, а некогда синюю рубаху, заправленную в серые брюки и ботинки.
Василий Лопатин — вспомнил Микола данные с инструктажа, только представлял он себе его без бороды. Профессиональный взгляд офицера КГБ сразу уловил что пасечник чувствует себя неуверенно и встревожен.
— Здорово мужики! — громко поздоровался хозяин, подходя к калитке и отворяя ее — кто такие будете? что-то я вас не видал раньше. Никак городские?
Со двора, опустив лобастую голову, вышел и сел в сторонке большой пес, более похожий на волка, и угрюмо уставился на нежданных гостей.
— Ты батя, собаку-то придержи, — вступил в разговор Коваль, — мы тут заплутали немного, на рыбалку на Медвежьи озера ехали, да вот к тебе приехали. Мы из Рославля, специально отпуск взяли на рыбалку вместе съездить. Наверное, где-то не туда свернули.
— Ну всяко может быть, вы, ребяты, уж не обессудьте за такой прием, участковый до обеда приезжал, сказывал что в соседнем районе зеки с автозака сбежали, на дорогах кордоны стоят. Я еще подумал, ну ко мне-то в лес точно никто не прибежит, а тут, гляжу вы.
На дорогах действительно выставили посты ВВ, а версия про сбежавших зеков, была как раз для ментов и местных, так что теперь стала понятна обеспокоенность Лопатина. Ну и чудно, только почему им участковый ничего не сказал, вот в чем вопрос… ну, да ладно, не это сейчас главное.
Хлопнула дверь, на крыльце, поправляя кепку, стоял парень лет тридцати в ношенной клетчатой рубахе с закатанными рукавами, в коротковатых синих брюках с в шлепанцах на босу ногу.
— Кто там, дядя Вася? — зычно крикнул он. У Ткачука вдруг будто щелкнуло что-то в мозгу… а это еще кто?
У мужика сын на флоте служил, погиб несколько лет назад, посмертно наградили, подробности были под грифом, но в Управлении Кожевников только вскользь упомянул об этом факте, как не касающемся непосредственно их задачи.
— Значит, не сын, ну да, «дядя Вася» сын не говорил бы, тогда кто?
Ткачук приветливо помахал рукой не торопливо подходившему к ним парню. Два других офицера тоже вполне профессионально излучали добродушие. Кивнув на подходящего парня, Василий Лопатин сказал:
— Сына моего друг! Коля мой на флоте служил, погиб он… — щека его дернулась, видно было, что эта боль в душе совсем не наиграна, — но вот ребята, сослуживцы его, меня старика, не забывают.
Выправка у этого молодого мужчины и впрямь была военной, волевое, какое-то породистое, как в иностранных фильмах, лицо. Коротко стриженые волосы, серые глаза, русые волосы из-под кепки почти не видны, а вот не брился уже несколько дней… Росту моряк был чуть выше среднего, с него, Ткачука, или чуть выше, но не такой кряжистый. Походил больше на гимнаста, а не на борца.
— Здравствуйте, давайте знакомиться! Юрий! — парень протянул руку, Ткачук про себя отметил что говор у морячка не наш, прибалт, наверное. Их руки встретились, парень крепко обхватил руку майора второй своей рукой и энергично потряс. Лицо Миколы расплылось в благостной улыбке, вся скрытая настороженность и агрессия исчезли, жесткие морщинки в углу глаз и на лбу распрямились и расправились. Так же сердечно парень поздоровался с Ковалем и Александровым, пристально глядя им в глаза и крепким рукопожатием двумя руками, улыбаясь обаятельной, красивой улыбкой. И лишь Андреич обратил внимание как гость его побледнел, и лоб его покрылся испариной…
— На рыбалку значит?! Ну это дело хорошее! — Кудашев обессилено прислонился к плетню, стараясь чтобы голос его звучал радостно, а на самом деле пытаясь не упасть, так как ноги предательски ослабели и подгибались в коленях, а голова закружилась. Лопатин засуетился, метнулся к сараю, где загодя в холщовой сумке были припасено пять бутылок его медовухи, почитай весь наличный запас. Он всунул самому молодому, пришибленно крутящему головой вокруг, как бы не понимающему, где он находится, мужчине из приезжих эту сумку.
— Да, ребяты, рыбалка на Медвежьих озерах у нас знатная, почитай со всей области народ ездит! В прошлом году Черневские мужики там такого сома добыли, аж хвост с телеги висел.
— Василий тараторил, краем глаза посматривая на привалившегося к забору Юрия, стараясь загородить от приезжих своего гостя.
Те трое мужчин, как будто мухи в меду еле шевелились, как-то странно смотря друг на друга и вокруг. Потом самый старший сказал, как бы сам себе
— Рыбалка… Да… ехали мы… — Но тут же встрепенулся! — Мужики, отпуск — это отлично! Я давно собирался… Ну, не стоим! Поехали, дело к вечеру, а до озера еще больше двух часов!
Два его спутника, словно проснувшиеся после слова «отпуск», обрели резвость и с веселым гомоном стали благодарить Лопатина за то, что рассказал о дороге и, толкаясь и перешучиваясь, лезли друг за другом в «Ниву». Ткачук, уже садясь за руль, помахал прикорнувшему у забора парню и крикнул: «Удачи!» На душе было на диво славно и спокойно, просто соловьи пели, он повернул ключ зажигания, двигатель взрыкнув, затарахтел ровно и машина, сделав крутой разворот по траве и кочкам, вновь выехала на лесную дорогу. До темна еще нужно было успеть поставить палатки и разбить лагерь на берегу.
Как только «Нива» скрылась за деревьями, Андреич подскочил к обершарфюреру и подхватил его как раз в тот момент, когда он все же не устояв стал заваливаться в бок
— Ты эта, погоди, я тебя сейчас до дома доведу… приляжешь.
Юрий обхватил Лопатина за шею, и они побрели к крыльцу, но у самого дома, тот замотал головой шепча:
— Не нужно в дом… тут меня положи… на землю. Василий осторожно уложил Кудашева на траву у крыльца, сдернул с веревки сушившееся там рядно, еще жениной вязки и скатав в валик положил под голову обессилено закрывшему глаза парню.
Андреич сел рядом на ступеньку крыльца и дрожащими руками достал из кармана початую пачку «Пегаса», пока прикуривал, пару спичек сломал.
— Да парень… дела… Ты знаешь, я ведь не верил, что у тебя получится — он жадно затянулся чуть ли не на треть сигареты сразу, — хотя и понял уже что можешь ты ого-го…
А Юрию было худо. Невероятная слабость нахлынувшая после того как он, глядя в глаза и, обхватив руки гостей, внушил им эту мысль о рыбалке, была не сравнима ни с чем. Хотелось провалиться куда-то в сон, схожий со смертью, и даже вымолвить хоть слово было выше всяких сил. Надо собрать, собрать волю в кулак и встать, но даже казалось мыслить было неимоверно тяжело. Кудашев не зря попросил положить его на землю. Не пришлось даже освобождать голову от посторонних мыслей, на них не было даже сил. Он представил, как из его тела, прорастают снизу в землю тонкие, тоньше человеческого волоса нити мицелия, как у гриба. Эти разветвленные нити- гифы, ветвясь и скрещиваясь под землей, устремились во все стороны. Они, моментально покрывая километры, опускались к темным ледяным подземным водам, а потом через них устремилась в тело сила. Такая, что казалось, не прерви он этот контакт, сила бы разорвала его. Вот уже и грудь, разбитая при аварии, глубоко вдохнула, воздух наполнил легкие, а сердце погнало кровь уже живо и сильно. Пришла на ум вдруг слышанная в детстве сказка о «мертвой воде», лечащей тело и о «воде живой». Обершарфюрер глубоко вздохнул и открыл глаза.
Василий, услышав вздох и, увидев, что гость его открыл глаза, оживился:
— Ну и славно, Юра, а то уж я волноваться начал.
— Долго я, Василий Андреевич, пролежал? — спросил пилот.
— Да не… я сигарету докурил только, ну можа еще чуть…
Кудашев привстал и, облокотившись на завалинку у дома, сел. Голова все еще кружилась, но слабость прошла.
— Я говорю, что и не надеялся, что все так гладко пройдет. Может это вовсе не они были? — Лопатин кивнул в сторону края поляны от которой начиналась дорога.
— Они, Василий Андреевич, они… я как первого за руку взял, сразу понял… они, чекисты.
Юрий откинул голову, прижавшись затылком к бревенчатой стене, и прикрыл глаза:
— Тот крупный мужик, что по старше, их начальник, в звании майора, остальные двое, старший лейтенант и капитан.
— И надолго они «на рыбалку» эту уехали, а, Юра?
— А кабы знать, я же никогда такого раньше не делал… У них задание в течении трех дней наблюдать за тем, что тут происходит и разведать окрестности, а потом доложить своему руководству. А пока окрестные дороги перекрыты…
— И что будет с этими тремя? — спросил Лопатин.
— Хм… пока они наслаждаются жизнью, а вот когда вернутся к себе….
Они немного помолчали.
— Уходить мне нужно, Василий Андреевич. Сегодня была не победа, а временная передышка, не более того. Они вернутся, вернее, придут другие, которые захотят узнать, что тут произошло. Поэтому мне придется уйти, попробовать затеряться.
— Да куды ж тебе идти то? Куда бы ты не ушел, не уехал, ты везде чужак, — Василий, покряхтывая, поднялся и протянул руку, помогая встать Кудашеву, — идем, время ужинать, ляжем пораньше, мне завтра утром за дочкой ехать, да и у тебя ночь была бессонная.
Глава 23. Маша
Автобус опаздывал уже минут на пятнадцать. Сидевшая на остановке жирная тетка с кошелкой, одетая в застиранную выцветшую блузку, некогда синюю, а теперь голубую с разводами от пота в подмышках, серую юбку с причудливым пятном на подоле, смачно высморкалась, зажимая попеременно то одну, то другую ноздрю.
— Опять поди сломался, ирод, — пробормотала она, не к кому не обращаясь. На остановке, отлитой из бетона, был хоть какой-то тенек. Но нагревшийся на палящем солнце бетон даже в тени крал прохладу. Кроме нее и Маши, изнывал в ожидании автобуса еще мужик лет сорока в заправленной только спереди в брюки рубашке, сзади она свисала как шлейф. Довольно грязный шлейф. О причинах появления грязи на шлейфе даже думать было противно. Ему на жаре и в духоте было особенно худо, так как накануне он явно перебрал со спиртным, шатало его до сих пор сильно, и он предпочитал не отпускать стену остановки, за которую держался. Всем своим видом он являл картину под названием «Жажда» и, наверняка, душу сейчас заложил бы за возможность похмелиться. Хотя… у таких душа давно заложена и перезаложена.
Маша Лопатина, среднего роста, привлекательная молодая девушка в синих потертых на бедрах джинсовых брюках, за которые отдала пару месяцев назад стипендию и голубой блузке, сняла с плеча сумку с вещами и поставила рядом на скамейке. Как же жарко! И как некоторые в такую погоду еще и водку пьют, подумала она, глядя на шатающегося мужика.
Наконец, вдалеке показался автобус знакомого желто-кирпичного цвета. Через пару минут, когда он приблизился, Маша вздохнула. Этот автобус из райцентра до Чернево не изменился с тех пор, как она уехала в Смоленск на учебу. Он был старым, дребезжащим, с облупившейся на боках краской. Списать, наверняка, его можно. И должно уже, ой, как давно. Но по неведомой девушке причине он все еще пылил по знакомой дороге. Автобус был переполнен, тоже, как всегда. Маша, привыкшая уже в городе к относительному порядку с транспортом, вздохнула еще раз.
Тетка с кошелкой, и пьяный мужик при виде автобуса встрепенулись. Стали переступать с ноги на ногу, как боевые кони перед сигналом к атаке. Недобро переглядывались. Мужик, впрочем, еще не рисковал отпустить бетонную стену остановки, за которую держался. Всегда для кого-то был шанс не влезть в автобус, остаться на остановке, и, матерясь, дожидаться следующего. Девушку, стоявшую рядом, с небольшой сумкой на ремне через плечо, они явно за равноценного соперника не принимали.
Скрипнув тормозами, дребезжа и скрежеща, автобус, подняв удушливые клубы мелкой пыли, остановился. Водитель лениво повернул голову и, глянув мельком на ожидающих посадки, опять уставился на дорогу. Был он под стать автобусу — стар и устал, а на лице лежала печать равнодушия и безразличия. Можно было, без всякого сомнения, предсказать, что, закончив смену, он с механиком привычно разопьет поллитру и, придя домой, завалится спать под визгливый крик постылой бабы. Ведь ему назавтра опять предстоит встать под гимн в 06.00, и уже через час выехать на линию, гадая, кто раньше сдохнет, автобус или он.
Передняя дверь так и не смогла открыться из-за плотно набившихся потных людских тел. Задняя со скрежетом гостеприимно распахнулась. Тетка взревела противным голосом похожим на воронье карканье:
— А ну, наддай! Нам тоже ехать нужно! — и полезла внутрь. Одной рукой она задирала вверх над головой кошелку, в второй — ухватилась за поручень и забралось на первую ступеньку. В спину ей сипло дышал перегаром алкаш. Но то ли кто-то внутри автобуса ее случайно толкнул разворачиваясь, то ли влажная, потная рука соскользнула с поручня. Тетка, не удержавшись, завалилась назад. Мужик сзади услужливо отодвинулся, и толстуха шлепнулась навзничь в дорожную пыль, не выпуская из руки кошелки и вопя протяжно: «Суууууукиииии!» Пьяница скользнул, ввинчиваясь меж плотно набитых людей, внутрь, подтверждая мнение о том, что у алкашей тоже свой ангел-хранитель.
Маша, стоя уже у двери автобуса, услыхала за спиной тонкий писк. Обернувшись, она с изумлением увидела на скамейке, там, где секунды назад сидела, маленький серый комочек — крохотный котенок жалобно пищал, глядя на нее пронзительными голубыми глазками. Девушка, не раздумывая ни мгновенья, метнулась назад к скамейке, подхватила зверька и развернулась к автобусу. Как она будет в него забираться с сумкой на плече и котенком у груди, она даже не представляла. Толстуха, опять подняв над головой кошелку, заняв весь дверной проем, пошла на штурм автобуса. На Машу накатило отчаяние, но неожиданно скрипнув, резко распахнулась передняя дверь, и девушка стремглав рванула к ней. Удивительно, но вошла она туда почти свободно и еще более удивительно, какой-то пожилой, седой мужчина в соломенной шляпе, увидев у нее в руке выглядывающую серую мордочку с широко распахнутыми глазками, улыбнулся доброй улыбкой и со словами:
— Садись, доченька! — уступил ей место. В задней части баталия закончилась для тетки удачно. Кто-то из пассажиров взял ее кошелки, и она, освободив руки, мощно вдавила тело в людскую массу. Кто-то перед ней протяжно застонал, но двери тут же захлопнулись, и автобус, словно живое существо, издал стон и тронулся дальше.
Внутри было душно. Запах нагретого металла, бензиновых паров и масла смешивался с запахом пота людей, дешевого одеколона и легкого навозного амбре. Открытые форточки в окнах не могли принести желанной прохлады. Маша изумленно рассматривала столь неожиданно появившегося зверька. Котенок, наверное, только недавно открывший глаза, изумленно осматривал новый мир. Он был серым, как мышь без единой полоски, тонкий хвостик дрожал, когда зверек тыкался мокрым носом девушке в ладонь.
«Ишь ты, поди мамкину сиську ищет» — сказал уступившей ей место мужчина, прижатый к ней толпой. Он достал из холщовой сумки, старую армейскую фляжку, открутил крышку и, налив немного воды в сложенную ковшиком мозолистую, рабочую ладонь, протянул руку к котенку. Зверек, почуяв воду, повернулся, смешно морща нос и топорща усики, стал жадно лакать жидкость.
— Ну вот! Жара-то какая стоит, знамо дело пить хочется!
— Спасибо вам, — поблагодарила Маша незнакомца, — вы вроде не наш, не Черневский?
— Нет, доченька, я с Покрова, в районе у брата был, — ответил седой.
— Из Покрова?! Вот здорово, у меня мама оттуда родом...была.
— Это кто ж такая, я должен знать, всю жизнь почитай там живу!
— Вера Максимова, потом замужем у нее Лопатина фамилия стала, моя тетя Нюра, сестра мамина, через два дома от Покровского клуба живет.
— Аааа! Так ты Верина дочка, то-то я смотрю, кого ты мне напоминаешь, — мужчина хлопнул себя рукой по бедру, — в маму, в маму пошла, та тоже в твоем возрасте первая красавица на деревне была. Куда я по молодости только дурак смотрел! Нюра сказывала, померла сестра, жаль, жаль…
Маша грустно кивнула.
Так в беседе с попутчиком, которого звали дядя Андрей, время летело быстро. На следующей остановке из автобуса вышло народу много больше, чем вошло и стало немножко свободней. Котенок, цепляясь маленькими, но острыми коготками, влез к ней на грудь, почти к шее, зажмурился и задремал. Девушка и не раздумывала, что с ним делать. С детства ей на всякую живность везло. Старого обормота Лаврюшку она умудрилась найти в глухом лесу таким же маленьким комочком. И как он там оказался, понять никто не мог. Так же, как и откуда взялся этот малыш. Ведь почти полчаса просидела на остановке, а никого и не было рядом — никаких кошек и котят. А потом вот тебе, как из волшебной шляпы в цирке, появился.
За окном неспешно мелькал привычный, годами не меняющийся пейзаж, только припекало, и повсюду была пыль, покрывающая придорожную траву, кусты и деревья. Автобус как обычно потряхивало на выщербленном асфальте, водитель уже по привычке, на инстинктах, объезжал особо опасные ямы, а мелкие — разбитая подвеска усердно передавала своим пассажирам. А они так же привычно уже этого не замечали. У поворота на Чернево автобус стал замедлять ход, а потом остановился, хотя остановки там не было. Народ в автобусе возбужденно загудел. Послышались удивленные возгласы. Маше за другими пассажирами не было видно, что происходит слева и спереди, а с ее стороны ничего примечательного не было. Она чуть привстала и, прижавшись к оконному стеклу, увидела впереди на правой обочине кузов грузовика с тентом защитного цвета.
— А я утром, когда ехала, они тоже стояли! — раздался сзади визгливый голос той жирной тетки с кошелкой. — Солдаты и милиция! Нас в автобусе мало было, они глянули мельком и пропустили.
— Вот ведь, что творится, — пробормотал Машин новый знакомый, дядя Андрей, поднимаясь на носочки и вытягивая шею. — Хм… пограничники, да еще и на бронетранспортере…
Девушка недоумевающее посмотрела на попутчика, вдруг стало очень неуютно, волнение окружающих передалось ей.
Дядя Андрей наклонился к ней и громко зашептал:
— Я слышал, какие-то уголовники при перевозке сбежали, уж не знаю сколько, и кто такие, но их уже второй день ищут — он сделал круглые глаза и многозначительно добавил, — от брата вчера слышал, он у меня партейный. У них собрание в мастерских было, к тому же дружинник он.
Передняя дверь, скрепя и скрежеща металлом, распахнулась, народ раздался в стороны, благо было уже не столь тесно. В автобус поднялся средних лет, грузный милиционер, а с ним молодой офицер в зеленой фуражке и портупее с кобурой.
— Извините, товарищи, за беспокойство! Прошу приготовить документы для проверки! — устало, но громко, произнес милиционер и пошел, протискиваясь, к задней двери. Пассажиры вжимались друг в друга, стараясь освободить ему дорогу, как будто боясь прикосновения. У многих на лицах вдруг явственно проступила тревога и страх. Люди зашевелились, полезли по сумкам и карманам, переговариваясь в полголоса, У трети с собой паспортов не оказалось. Эти особенно волновались и беспокоились.
— У Маши паспорт и студенческий билет были с собой, уезжая к отцу, она и не думала оставлять документы в общежитии. У дяди Андрея, паспорта не было, он достал из нагрудного кармана замусоленное пенсионное удостоверение и протянул стоящему рядом пограничнику.
— У меня товарищ старший лейтенант, вот, только пенсионное, паспорт не вожу с собой, — заискивающе произнес дядя Андрей. Тот мельком глянул, где удостоверение выдано, переспросил имя, фамилию, вернул документ мужчине и повернулся к его попутчице. Пограничник, привлекательный, светловолосый мужчина, лет двадцати восьми, крепко сбитый, в ладно сидящей форме с портупеей, сразу приглянулся девушке. Маша протянула паспорт и улыбнулась. Офицер улыбнулся в ответ красивой, такой настоящей, мужской улыбкой, такую еще гагаринской называют. Пограничник открыл паспорт и прочитал вслух:
— Лопатина Мария Васильевна, — потом добавил, — вы местная?
— Да, я в Чернево родилась, учусь в Смоленске, в университете медицинском, на улице Крупской, а сейчас домой на каникулы…
Офицер быстро посмотрел страничку с пропиской и вернул ей паспорт. Они вновь обменялись улыбками, пограничник как-то нарочито лихо взял под козырек. Тут он приметил торчащие из Машиной руки кошачьи ушки и весело сказал:
— Ах, шельмец, знает, к чему прижаться! Сразу видно — кот! — и стал протискиваться дальше.
— Что стряслось-то? — спросил его дядя Андрей, кивая головой в сторону открытой автобусной дери, имея в виду эту необычную проверку и солдат на обочине.
— Извини, отец, служба! — невразумительно буркнул пограничник, враз став серьезным.
Сзади автобусного салона, у милиционера возникла неожиданная заминка. Какой-то длинный мужчина в очках с большим как у птицы тукана носом в модных импортных джинсах и светлой футболке с витиеватой английской надписью громко возмущался.
— Да, товарищ милиционер, я из Москвы. Ну и что? Почему вы меня высаживаете?! Что за глупая причина?
Милиционер упрямо подталкивал его к выходу с заученной фразой:
— Пройдемте гражданин, пройдемте!
— Полно переживать, товарищ, мы вам только пару вопросов зададим, и на следующем автобусе через двадцать минут поедете, — пришел на помощь милиционеру офицер-пограничник.
— Что же это делается-то, товарищи? — попробовал сыграть на окружающих неудачливый пассажир, но без особого успеха.
Народ в автобусе шушукался, некоторые посмеивались, но никто не вступился за москвича. Окажись местный, может и другой был настрой, а эти в Москве зажрались там… Ишь, вырядился-то. Мужчина в очках, впрочем, не особо и упирался, видел, что ситуация не в его пользу, так и вывели из автобуса. На улице его обступили солдаты.
Передняя дверь, лязгнув, захлопнулась. Автобус, натужно взревев двигателем, со скрипом и скрежетом тронулся. Пассажиры, припав к окнам, глазели на стоявший на перекрестке БТР, с задранным в небо стволом пулемета, на грузовик и солдат в зеленых фуражках с автоматами через плечо. Люди оживленно делились свежими впечатлениями, и Маша узнала, что сбежавшие уголовники для всех тут секрет Полишинеля:
— Скорей бы уже поймали этих козлов, — сказал стоявший неподалеку худой мужчина в засаленной кепке на таких же грязных, давно не стриженных волосах.
— Оставалось ехать еще минут тридцать, девушка, глядя в окно, думала о своем. Настроение было хорошее, под стать солнечному, летнему, хотя и слишком жаркому дню. Маша улыбнулась, никому, просто потому что было легко на сердце. Хорошо и радостно, когда ты молода, красива, здорова, заканчиваешь, наконец, институт, и жизнь впереди манит радужными перспективами. Она опять улыбнулась и потянулась, распрямляя спину, от чего зверек у нее на груди завозился и, не открывая глаз, громко замурлыкал, заперебирал передними лапками с еще не убирающимися в подушечки тоненькими коготками. Маше вдруг вспомнился офицер-пограничник, такой привлекательный, с мужественным лицом, с крепким, мускулистым телом. По телу пробежала непонятная дрожь, и почему-то стало немного страшно.
В этом году, весной, природа стала требовать свое со страшной силой. Маша, комсорг, первая красавица курса и раньше не обделена была вниманием парней, но держала себя строго и спуску никому не давала. Подруги по общежитию, тем временем, пускались во все тяжкие. Потом во всех подробностях и без стеснения, как это могут делать только студенты-медики, рассказывали о своих похождениях. Конечно, изрядно при этом привирали. Герои их рассказов были настоящими половыми гигантами, а сами рассказчицы могли посрамить в интимном искусстве японских гейш. Но если раньше она относилась к рассказам подруг и их хвастовству спокойно и с юмором, то в последнее время это разжигало в ней неукротимый пожар. А ведь все было при ней. Стройная фигурка, крутые бедра, высокая грудь. Она уже привыкла к тому, что мужчины оборачиваются ей вслед в институтских коридорах и на улице.
Зов природы был громок и неумолим, поэтому кавалер нашелся быстро. Максим Щеглов, с параллельного курса, будущий хирург, спортсмен и весельчак. Он был из тех, кто неровно дышал к Марии с первой встречи. Он уже отчаялся добиться взаимности и даже решил перекинуться на тех, кто попроще, как, вдруг, неприступная красавица, выказала ему самую что ни на есть приязнь. Роман, начавшийся с поцелуев после лекций и походов в кино на задний ряд, через некоторое время предсказуемо дорос до самых, что ни на есть, интимных отношений. А тут все пошло не столь хорошо. Оба будущих медика великолепно знали анатомию. Но были в этой сфере человеческих отношений теоретиками. К тому же, не так давно, подруги по общаге невесть откуда притащили немецкий порнографический журнал. Девушки рассмотрели и обсудили все увиденное многократно, часто со спорами, где мнение: «Это не прилично и не гигиенично, противно и, наверное, больно!» серьезно конфликтовало с другим: «Ой, ты дура, и ничего не понимаешь! Это классно, и я тоже так хочу!»
Первый половой опыт у Маши оставил небольшое пятно крови на простыни и чувство полного недоумения. Парень ее так переволновался, что не смог кончить. Во второй раз, когда молодые люди для храбрости распили бутылку вина, Маша, помня предыдущий конфуз приятеля, решила взять все в свои руки. Причем в прямом смысле и продемонстрировать кое-что из того, что узнала из немецкого развратного журнала. Но и тут их постигло разочарование. Максим, к своему дикому конфузу не сдержался и извергся практически еще ничего и не начав, обильно залив Маше живот спермой. Она долго извергалась толчками из него вместе со стонами. Это, а возможно и не слишком тактичная ее шутка, стали причиной того, что он быстро ретировался. Он всячески избегал ее общества всю неделю, а в начале следующей, утром, ждал у аудитории с цветами, извинениями, поцелуями, и страстным желанием повторить все и реабилитироваться. Но так и не вышло. То он был очень занят, то у него все родственники дома, то у нее, как назло, подруги никуда из их комнаты не уходят. А потом она уехала на каникулы…
Сейчас, увидев этого привлекательного военного, Маша почувствовала, как еще захлестнула волна возбуждения. Она вспоминала его запах. Запах мужчины, запах пота, металла и кожи его амуниции. Это было другим. Это не было наигранным, как с Максимом, не «потому что все подруги уже…» а по-настоящему. И еще… она вдруг поняла, что совершенно равнодушна к Максиму Щеглову, спортсмену, весельчаку и просто классному парню. Не нужен он ей… а вот такой как этот старший лейтенант…м-м-м…
Автобус стал неровно замедлять ход, часть народа засобиралась. Маша, оторвавшись от своих раздумий, увидела за окном знакомые дома, полуразвалившееся заросшее кустарником строение церкви. Сама не заметила, как доехала до Чернево. Село было большое. Кроме нее выходило из автобуса еще человек десять. Девушка тепло попрощалась с новым знакомым, попросила дядю Андрея передавать привет тетке и, прижимая к груди котенка, стала пробираться к выходу.
Лязгнув, со скрежетом распахнулись двери.
Солнечный свет ослепил, и Маша не сразу увидела Ленку Горохову, которая, как всегда, встречала ее с автобуса. Ладную фигурку красиво облагало новое ситцевое платье, красное в мелкий белый горошек, а толстая русая коса покоилась на высокой груди.
— Привет, сестренка! Какая ты красотка стала, всего несколько месяцев тебя не видела, а какая перемена! — Лена увидала ее прежде. Сестрами они, конечно, не были, но Лена была всего на три года старше Лопатинской дочки, но знали они друг друга очень хорошо, а близкие отношения покойного брата с Сергеем и его женой делали ее почти родственницами.
Маша радостно взвизгнула и повисла у Лены на шее.
— Ну, узнаю, узнаю, Машку Лопатину. Где-то уже кота подобрала! — засмеялась подруга, увидев найденыша, — ну вот скажи, как? Как тебе удается всюду находить эту живность?
Пока шли по улице, пересказали, взахлеб, перебивая друг друга, все самые важные новости, Маша — о том, как нашла на остановке этого серого котенка, о том, что у нее появился парень, о том, что уже решила, куда пойдет после института. Лена рассказала о том, что Сергей нашел в Москве профессора, они туда скоро поедут, и у них, наконец-то, родится ребенок, а также все местные новости. Так за разговорами и дошли до дома. Время было уже ближе к четырем дня. Маша, только когда присела на завалинку Гороховского дома, поняла, что жутко голодна. Подруга поняла это без слов и принялась выставлять на стол в открытой веранде загодя приготовленные кушанья.
— А где Серега? Ты не знаешь, папка, сегодня за мной приедет? — продолжала сыпать вопросами Маша даже с набитым ртом.
— Представь, дядя Вася только вчера у нас был. Они с Сережкой, к нему на пасеку поехали. У моего мотоцикл опять сломался, они конными вдвоем уехали.
— А что это он? Зачем к нам-то поехали? Могли б дождаться меня, вы же знали, что я сегодняшним автобусом буду? — удивилась Лопатина.
— Тут знаешь, Маш, история была одна, — и Лена рассказала подруге, что случилось на днях, и как Андреич приехал пьяный в правление с винтовкой. Добавила, что перепугал всех, что ночевал в сельском опорном пункте милиции и хотят него дело завести.
Машино хорошее настроение как рукой сняло. Она закусила губу, что бывало с ней, когда она сильно переживала и нервничала. Девушка боялась этого все время, пока училась в Смоленске. Подсознательно она не могла простить себя за то, что уехала от него. Корила, что оставила его, вдовца, потерявшего жену и сына. А теперь еще и ее. Конечно, он не был против, что она ехала учиться. Но дочь понимала, по-иному и быть не могло. И вот все время она боялась именно чего-то такого…
— Ну что ты, милая, — Лена подсела к ней и ласково обняла за плечи, поцеловала в лоб, — все же нормально закончилось, да разве же Сережка его в обиду мог дать? Дядя Вася ему как отец!
— Боюсь я за него, Леночка! — Маша положила голову на плечо подруге и всхлипнула, — а не окажись Сережи рядом, что бы было?
Так и сидели они, обнявшись, пока в скором времени не послышался стук калитки и зычный голос:
— Девчонки, вы где?!
Вернулся хозяин, успевший отвезти кобылу на колхозную конюшню. Сергей, обнял поочередно обеих, расцеловал, Машу — в щеки, а жену — в губы.
Потом отстранил от себя Лопатинскую дочку и долго рассматривал, качая головой и приговаривая, что совсем невеста стала.
Милицейская форма на нем была грязная, и пыльная:
— Пойду переоденусь, устал с дороги. Какие-то ненормальные в овраге за Овражками погорелыми на машине застряли, вытаскивать пришлось.
— Да что им там делать-то посреди леса? — удивилась Лена.
— Да рыбаки, понимаешь. Заблудились, чуть к Машкиному бате в гости не приехали вместо Медвежьих озер.
Вечерело. Переодевшись в чистую гражданскую одежду, он подсел к ним за стол, Лена прильнула к нему, обхватив за руку, и подруга который раз подумала, что такой отличной, любящей пары еще поискать. А Сергей и правда был усталый, на диво молчаливый и хмурый. Односложно отвечал на вопросы, видно было, что занимают его какие-то не простые, свои мысли.
— Маш, отец завтра с утра приедет. Вы покуда с Леной поболтайте, соскучились мы по тебе. Расскажи, что новенького у вас городе?
— Да какие том новости, Сережа. Все как обычно. Это у вас тут новости. На повороте с трассы нас солдаты чуть ли не с танком остановили, документы проверяли у всех, кого-то из автобуса вывели. Люди в автобусе сказывают, будто каких-то беглых уголовников ловят.
— Ого! А ты мне и не рассказывал? — удивилась Лена с недоумением глядя на мужа.
— Леночка, времени не было, мы ж с Василием Андреевичем рано уехали. Да, есть такое. Оцепление выставили, наших с райотдела по разнарядке тоже выставили вместе с пограничниками. Я, когда в районе был, про это узнал. Но не думал, что тут недалеко тоже дорогу перекрыли, — ответил Горохов и стал еще более хмурым.
— Да, вот еще, Маша, чуть не забыл, гости у вас, на пасеке. — неожиданно добавил он.
— Какие такие гости? — изумились обе женщины.
— Сослуживец Колькин к отцу в гости приехал, они ж давно обещали. Тоже военный, завтра познакомишься… Устал я что-то, девчонки. Вы тут, если хотите, посидите еще поболтайте. А я пойду лягу. — Сергей встал из-за стола, поцеловал жену в пробор на голове и зашел в дом.
Глава 24. В другом времени и пространстве
Полковник Кудашев пробыл в части у немцев до вечера, а потом остался на ночь, решив ехать с рассветом. Вечером же позвонил послу, графу Александру Николаевичу Бергу, сослался на посещение немецкого полигона по служебной надобности. Спать его положили в одной из комнат бункера, приспособленного как раз для отдыха одной из дежурных смен базы. Но то, что он узнал о сыне и вообще, о мире, не давало уснуть очень долго. Усталость взяла свое, и далеко за полночь Николай Всеволодович все же заснул. Утром, отказавшись от завтрака, выпил только кофе с оберфюрером Рейсом. Выслушал от него уверения, что как только что-то будет известно, сообщат. В сопровождении адъютанта вышел на улицу.
Рассвело совсем недавно. Его машина с водителем уже ждала у входа в бункер, полковник взял под козырек, гауптштурмфюрер Цоллер вскинул руку, на том и простились. Князь сел в Opel Kapit;n рядом с водителем и вновь уже в обратном порядке замелькали бетонные надолбы, зенитки в окопах, ДОТы, которые он провожал угрюмым взглядом.
— Тебя покормили вчера? — спросил Николай Всеволодович водителя.
— Так точно, ваше высокоблагородие, как приехали. Вас адъютант увел, мне велели машину в гараж ставить и в столовую позвали. Накормили, союзнички, от пуза, — водитель, пожилой унтер-офицер, явно был под впечатлением.
— Потом с техниками ихними пива попил, тоже у них под землей, что бы ни говорили, а пиво немцы варят отменное!
Кудашев молча кивал, пропуская болтовню мимо ушей. Унтер воевал с ним в Освободительном походе. Когда-то давно совсем молодым парнем он ушел с Врангелем из Крыма. До этого успев повоевать против красных простым солдатом, по мобилизации, в одном из полков Русской армии. Потом, изнемогая от тоски по Родине, клюнул на большевистскую агитку, которой щедро кормили в Галлиполи и Лемносе солдат, казаков и офицеров, французские власти, в феврале двадцать первого года вернулся с первой партией в Новороссийск. Какую он совершил ошибку, понял сразу, ступив на некогда Российскую землю, а ныне РСФСР. Осознание пришло вместе с ударом в грудь прикладом винтовки… Почти все из трех тысяч вернувшихся — офицеры, чиновники и священники, многие солдаты и казаки были сразу же помещены в местную тюрьму. Их судьба так и осталась неизвестна. Люди просто пропали, остались в безвестных могилах, обильно покрывших нынешнюю Советскую Россию. Пополнили вернувшиеся по всей видимости, Рать Небесную Новомученников Российских.
Нынешнему Кудашевскому шоферу, кстати, тезке полковника, повезло. Большевики продержали его три месяца – убедились, что он всего лишь простой солдат. Решили, что для него возможно возвращение к честной трудовой жизни, правда, под условием признания своих грехов перед советским народом и обещанием искупить их дальнейшими своими делами. Сломанные ребра и выбитые зубы, понятно, не в счет. Но клеймо «бывшего белобандита», легло на лоб прочно! В мае двадцать седьмого Николая, работавшего в вагоноремонтном депо в Харькове, успевшего к тому времени жениться и стать отцом, арестовали первый раз и активно вешали на него участие уже в «белогвардейском подполье». Вновь ничего доказать не смогли, несмотря на еще раз сломанные ребра и разбитый и свернутый на бок нос. Поэтому и дали всего пять лет лагерей. Вернувшись домой, узнал, что в родительском доме живут уже другие люди. Так и не нашел, жены с сыном. Поняв, что Советская власть в покое его не оставит, он не удивился, когда в тридцать шестом за ним пришли снова. Николай честно пытался жить и работать как все. Пахал, выполняя и перевыполняя нормы в депо. Помалкивал и в коммуналке после работы, а все свободное время проводил в гараже своего вагоноремонтного депо. Ладилось у него возиться с железками, в отличии от отношений с людьми. К себе в комнату приходил только спать. Но где-то прокололся. Возможно, не проявлял активности на собраниях, не клеймил врагов народа, не ругал в должной мере империалистов, больше молчал глядя на заплеванный подсолнечной шелухой пол. А может и болтанул что, выпив с мужиками. Сдал его сосед по коммуналке. Вот ведь гад, он же со своей же бригады, несколько лет вместе и на работу, и на работе, и с работы… а вот как. Может, комната ему соседняя глянулась, или еще что, а скорее всего товарищи из ОГПУ, все эти годы не выпускали «бывшего белогвардейца» из виду, а был бы товар, купец найдется. Но терять Николаю, было уже нечего, понятно было, что в этот раз ему точно выпишут билет в один конец и, саданув финкой в бок одному чекисту и крепко засветив в глаз другому, он пристрелил обоих из их же «Нагана». Соседу Витьку, открывшему дверь чекистам и гадко, по началу лыбящегося из-за их спин, только плюнул в морду под истошный визг его бабы. Потом, Николай Ильич Бармин пропал, разыскиваемый НКВД, а в паровозное депо г. Клинцы Брянской области, устроился на работу рано поседевший мужчина лет сорока с документами на имя Григория Развозжаева. Когда в сорок первом началась война, в армию его не призвали так и не успели, кроме того, у многих железнодорожников была бронь. Но через неделю, после того как части Русской Армии вошли на территорию СССР, он уехал из Брянска на запад. Первому же встреченному им русскому офицеру рассказал свою историю и со словами: «Пора исправлять ошибки молодости!» вступил в полк добровольцем. Этим первым встреченным офицером и был капитан Николай Всеволодович Кудашев.
Когда они выехали с территории базы, на развилке у указателя «Берлин — 300 км» Кудашев попросил остановиться. Водитель съехал на обочину и заглушил мотор. Минут десять полковник молча смотрел в одну точку. Водитель, волновался
— Ваше светлость, все хорошо? На вас лица нет! — встревожено сказал он.
— Давай, Коля, на побережье! Тут недалеко должно быть, — сквозь зубы выговорил Кудашев.
Минут через двадцать показалось море, пронзительно синее, слепящее бликами от поднимающегося в зенит солнца. Автомобиль проехал немного по песку и остановился метрах в пятидесяти от полосы прибоя. Вдалеке виднелась небольшая деревушка. Красные черепичные крыши и шпиль кирхи.
Нужно было привести мысли в порядок. Вчера у немцев на него обрушилась такая лавина новостей, перевернувшая его привычный мир, что только сейчас нахлынуло осознание всей глубины узнанного. Полковник вышел из машины, и не торопясь, сложив руки за спиной, ссутулившись, пошел по песку вдоль прибоя. Мысли о сыне, не давали покоя: «Господь Всемилостивый! Не дай мне потерять и второго ребенка! Эльза просто не переживет этого!»
Кудашев на ходу снял фуражку и вытер холодный пот со лба: «Господи, ты хранил меня и в Гражданскую и в Испании, и в Освободительном походе! Но лучше пусть умру я, чем он…»
Николай Всеволодович остановился, держа по-прежнему руки с фуражкой за спиной, подставил лицо налетающему с моря свежему, соленому ветру.
Почему-то вспомнился далекий уже двадцатый год. Родился князь в 1903 году в Малороссии, в городе Кременчуге Полтавской губернии, на берегу Днепра. Согласно семейной легенде, дед поэта принимал участие в движении декабристов. Детство прошло. Он вырос на песнях о «Варяге» и «Стерегущем» и на рассказах участников обороны Порт-Артура. Иудо-большевистский переворот семнадцатого года предопределил его дальнейшую судьбу. В девятнадцатом году шестнадцатилетний князь, убежденный монархист, Николай Кудашев поступил вольноопределяющимся в Белую армию — и в составе одной из батарей третьего Кубанского корпуса генерал-лейтенанта Андрея Шкуро ушел в свой первый поход против большевиков. Потом контузия, после которой, юный князь был переведен на бронепоезд «Дозорный»
Затем летом 1920-го года в составе 135-го Керчь-Еникольского пехотного полка участвовал в тяжелейшей десантной операции на побережье Азовского моря, окончившейся захватом врангелевцами Северной Таврии. Он был серьезно ранен. Ему повезло, сильно повезло, весь его пехотный полк был выбит, полностью уничтожен красными.
Раненый и чудом спасшийся Коля Кудашев приказом Главнокомандующего, направлен в Феодосийский Интернат при Константиновском Военном Училище, впоследствии вместе со сводным Полтавско-Владикавказским Корпусом, преобразованный в Крымский Кадетский Корпус. В ноябре князь Николай Кудашев вместе с Русской армией покинул Россию. Большевики ему были сильно должны…
Да, это были действительно отчаянные герои! Николай Всеволодович, мерно шагая по влажному песку, не поднимая глаз, вспоминал лица своих однополчан и других солдат и офицеров Русской Армии. Да, они любили Россию и складывали за нее свои буйные головы! Да, бывало… Бывали так называемые психические атаки, когда они шли церемониальным маршем, без единого выстрела. Шли против вдесятеро сильнейшего неприятеля, который терял мужество перед бесстрашием офицеров и иногда бежал в панике от них! Но кровавая борьба длилась три года на четырех белых фронтах, упорно она велась и на «пятом» фронте внутри страны теми, кто, как и белые воины, не могли примириться с властью большевиков или кто не мог или не успел присоединиться к белым. Судьба не дала победы Белым Армиям, и они, отходя перед превосходными силами красных, измученные и всеми оставленные, ушли в изгнание, унося с собой незапятнанное Русское национальное знамя. Но уходили они неразбитыми и не сомневались, что вернутся. Перегруппировка перед контрнаступлением! Ждать этого контрнаступления пришлось более двадцати долгих лет. Генерал Врангель не обмолвился, когда сказал «прощай, Родина», а не «прощай, Россия» …
Россия и русские уплывали с ним на кораблях.
Ведь ничто другое, кроме Белой борьбы, не спасало честь нации и честь России. Стоит только задать себе вопрос: а если не вооруженная фронтовая борьба Белых армий против нашествия большевизма, то что другое? И ответ будет ясен. Не резолюции же городских дум и митингов. Если не воинское оружие, то надо было безропотно целовать руку Ленина с момента прибытия его на Финляндский вокзал в Петрограде, приглашать прямо, пожаловать в Зимний дворец Бронштейна, Апфельбаума, Собельсона и прочих пархатых «апостолов правды революции». Гражданская война была одной из самых страшных для России. Число погибших в боях, казненных, умерших от голода и эпидемий превысило десять миллионов человек. А ведь это было только началом. После ухода Белых армий большевики порезвились в России в полной мере. Миллионы умирали с голоду и надрывались в лагерях. Коллективизация, расказачивание, голодомор. Что сейчас ломать голову, почему тогда мы проиграли, главное, вернувшись, мы уже не повторяли прежних ошибок.
****
Кудашев надел фуражку, привычно поправил ее кокардой по центру, остановился, развернувшись к морской дали, внимая плеску волн и крикам чаек… нет, то море в двадцатом году, было иным, серым, холодным и страшным.
Окончив корпус во втором выпуске, в двадцать втором году в Словении, он поступил в Николаевское кавалерийское училище, расположенное в сербском городке Бела Црква. Был произведен в корнеты, а затем в составе Двенадцатого гусарского Ахтырского полка несколько лет службы в пограничных войсках Королевства. Потом была и работа в РОВС и переход границы в Советскую Россию, потом Испания и, наконец, в сорок первом наш освободительный поход. Наше возвращение!
И вот теперь я узнаю, что судьбы могут повернуться иначе. И не было где-то, в другом мире, ни Ленина с его кодлой в опломбированном вагоне, не большевиков с ЧК и ОГПУ. Но это знание, может стоит мне жизни сына! Полковник горько усмехнулся. Нет, уж лучше пусть все идет своим чередом, так как было, хоть и горько вспоминать сейчас все наши потери, кровь и слезы русского народа. И как я вернусь домой? Как я взгляну в глаза моей Эльзе?! Что я ей скажу? Я знаю, что он жив. И в то же время я знаю, что его больше нет с нами в этом мире… Нет, нельзя раскисать, главное, что он с товарищем жив. Немцы, как и наши сейчас, своих не бросят. И хотя в происходящем чуть ли не половина происходящего ему не понятна, полковник почувствовал, как в нем крепнет уверенность в благополучном исходе дела и в том, что он еще сожмет сына о объятьях, а слезы на глазах супруги сменятся радостной улыбкой, которую он так любил. Князь развернулся и уже твердым, решительным шагом направился к стоящей на пригорке меж дюн машине.
Старший унтер-офицер Николай Бармин, привычно открыв капот, возился с машиной. Дан ему был дар, понимать любой механизм, и механик, как и водитель, он был отличный. Он тихо насвистывал, занимаясь своими делами. Вспомнилось. На третий день после вступления в полк, он пришел с утра к своему батальонному командиру, капитану Кудашеву и робко переминаясь с ноги на ногу, предложил поставить «на ноги» застрявший в кювете советский бронеавтомобиль БА-20М.
— Я, ваше благородие, заглянул ему под капот, там всего-то в зажигании проблема, бобину поменять нужно, остальное все исправно, для меня работы на полчаса, я уже и индукционную катушку эту нашел. Тут в мастерских неподалеку. Вот… — и он показал Кудашеву зажатую в кулаке деталь.
Они с Барминым прошли к стоящему в кювете, чуть завалившемуся на правый бок броневику, почти не видному в густых кустах. Капитан заглянул в приоткрытую бронированную дверь. Темно, тесно, душно… не кавалерия, однако. Но его опыт говорил, что времена кавалерийских атак уже в Первую мировую прошли, а то, что он видел в Испании, только подтверждали это. Кудашев хмыкнул и забрался в машину, там было хотя и грязно, но пусто. Экипаж, по-видимому, так и не смог вчера завести съехавшую в кювет машину и бросил ее, спасаясь от штурмовавших дорогу «Штук». Броневик был совсем новый, недавно выехавший из заводских ворот. Капитан сел на сиденье стрелка, закрепленное на полу днища машины, увидел, что и радиостанция, и пулемет, не поврежденные, так и остались на месте. Он откинул металлическую крышку ящика-сиденья… тускло отсвечивали круглые магазины, пересчитал — двадцать одна штука, весь боекомплект патронов был на месте. Броневик не сделал ни одного выстрела. Знатно драпали!
— Вояки вонючие…— пробормотал Кудашев, выбираясь из машины. Бармин с нетерпением посмотрел в глаза капитану, как бы спрашивая: «Ну что?»
— Годится! — махнул ему рукой командир — действуй, через два часа выступаем, успеешь? Солдат энергично закивал головой!
— Тут, рядом, пару грузовиков, разбитых я видел. Поищи канистру, слей бензин, пригодится запас, пока при мне будешь со своим тарантасом, потом подберем экипаж. Не танк, конечно, но не отказываться же, если прям на дороге дармовое добро валяется…Фельдфебель! Как наш новый броневик заведут, помогите на дорогу вытолкать!
Уже через день, на их новом БА-20М появилась камуфляжная окраска, узкие полоски трех цветов национального флага на дверях, аккуратная белая надпись: «Доброволецъ» на капоте и мертвая голова русских ударников на башне.
Никогда не жалел Николай Станиславович о этом приобретении прослужившим им верой и правдой до июля 1942 года, когда броневик списали в чистую после подрыва на мине. Он был первым, но далеко не последним их трофеем. Эти машины были лучше имевшихся в бригаде нескольких польских Wz.34, капризных в обслуживании по причине старости и изношенности. И лучше чешских OA vz.30, пробивавшемся из винтовки на дистанции в сто метров.
— Что там у тебя, Николай? — спросил Кудашев подходя к машине.
— Да все, Ваше высокоблагородие, нормально, машина, любит смазку, чистоту и ласку, — ответил водитель, захлопывая капот и протирая руки — приласкал я его немного, протер. Не смотря на то, то старое «Ваше высокоблагородие» давно уже в Русской Армии не требовалось и допускалось заменой нейтральным «господин», он все еще предпочитал прежнее обращение, как и многие участники Гражданской.
Дальше ехали молча. Полковник, севший назад, устало прикрыл глаза и, только когда уже выехали на автобан, Бармин, видя в зеркало, что князь открыл глаза и смотрит в окно, сказал, как бы невзначай.
— Это летная там у немцев часть? Да, Николай Всеволодович? Я видел капониры у них под сетками маскировочными. Странно, все в эсесовской форме, не как обычные летуны.
— Да, Коля, — ответил Кудашев задумчиво, — только летают они очень далеко и… не всегда возвращаются.
— Вот и я про то, летчики значит. Я с их техниками вечером в столовой за знакомство шнапса выпил. Чудные какие-то технари. Сколько я их брата повидал и на войне и после: и наших и немцев, — все люди как люди. И разговоры понятные, про форсаж, зажигание, бомбовую нагрузку или полетный потолок, ну снабженцев поругаем, про технику поспорим, истории всякие потравим. А эти, право дело, странные. Я, хоть и немецкий за эти года хорошо выучил, больше половину того, о чем они меж собой говорили, не понял. Сигнулярность какая-то. Теория струн, понимаешь, математическая несостоятельность и пространственно-временной континуум… и откуда такая заумь берется. Да и по виду уж больно чистенькие и лица, как у учителей или инженеров.
— Глазаст ты, брат! — ответил полковник, не особо настроенный продолжать разговор.
Некоторое время ехали молча, потом унтер-офицер опять продолжил рассказ.
— А еще я, Ваша светлость, им по старой армейской привычке, предложил выпить за тех, кто из боя не вернулся. Ага… ну или с вылета, раз летчики. Они враз серьезными стали. Я так понял, у них как раз недавно кого-то сбили, не вернулись, стало быть с вылета… Скорей бы уж эта война закончилась! Выпили в общем. А один из них, Курт, кажется, зовут, и говорит, мол, не вернуться еще не значит погибнуть, и опять они глаза отводят. Ну я-то с понятием! И рассказал им пару историй, как наши летуны сбитые, потом к своим через линию фронты переходили, когда их уже и не чаяли живыми увидать! А они почему-то, технари эти немецкие, смотрят на меня, как на дите малое, головами качают и вздыхают…
Глава 25. Новое знакомство
Сказав о госте на пасеке, Сергей как-то не подумал, что кроме, как через село, туда не проехать. А чужой человек, даже проездом, у них в Чернево — повод для всеобщих сплетен дня на три. Хотя, принимая во внимание прошлую ночь и насыщенный день, ему было простительно. А вот после его ухода, обе женщины очень живо обсудили неведомого гостя. Лена с недоумением, а Маша весьма заинтересовано.
— Что-то я не пойму, как это, я не знала, что к дяде Васе кто-то приехал. Он же, гость этот, не пешком шел к вам на заимку, — удивлялась Горохова. Ее подруга, пыталась вспомнить, что писал или рассказывал брат о своих друзьях — сослуживцах, в письмах или, когда приезжал. Но ничего конкретного на ум не приходило, вспоминались только общие слова не более. В результате обе подруги только распалили взаимное любопытство. Лена даже собралась пойти разбудить мужа и в ультимативной форме потребовать подробностей, но Маша ее не пустила. Сергей и вправду выглядел сильно усталым. Жалко было. Тем не менее, поутру милиционера явно ждал допрос с пристрастием. А пока догадкам и предположением не было конца.
— А военный-то этот, поди краса-а-а-авчик! — игривым голосом, толкая в плече Машу, интриговала ее подруга. — Ага… а спать-то вам в одной комнате придется с ним! У вас же там всего две комнаты, в одной ты с гостем, в другой батя.
Девушки весело рассмеялись, Маша принялась шутя колотить Ленку по спине кулачками, а сама чувствовала, как сердце бьется сильно и быстро, обдает жаром, а мысли, даже против воли, принимают совсем уж нескромное направление.
— Да ладно тебе, Ленка, скорее всего дядька лет сорока или старше, они там с папкой, наверное, уже весь самогон выпили…
— А что, ну и подумаешь, в сорок лет, мужчина опытный, зрелый, тараканы из головы уже разбежались, а здоровье еще позволяет. Приласкает, так приласкает! — не отставала подруга — Решено, завтра с тобой поеду! А что, глядишь, просватаю тебя!»
— Ага! Извращенка! Хочешь с нами третьей в комнате заночевать! Вот тебе Серега устроит поездочку! — обе женщины расхохотались и потом долго еще шутливо, в полголоса, обсуждали неведомого гостя и все с ним связанное, покуда не уморились и не пошли спать в самом отличном настроении. Засыпая, она пыталась представить себе этого неведомого товарища погибшего брата и не могла. Перед мысленным взором возникал только Николай, в красивой черной форме, таким она запомнила его на Гороховской свадьбе. Вдруг накатила тоска по брату, и девушка, закусив губу, тихо заплакала уткнувшись в подушку.
Минула ночь, Маша проснулась поздно, хорошо выспалась. В доме было тихо. В зале у окна с угрюмым видом сидела Лена, смотря на улицу, даже не повернув голову в сторону подруги.
— Доброе утро! Ты что такая смурная? — удивилась Лопатина.
— Доброе… Да Серега, наверное, не с той ноги встал. Я утром ему завтрак приготовила, накормила. Потом сказала, что хочу с тобой поехать. — Ленка шмыгнула носом, — А он словно с цепи сорвался! Вот, говорит, выдумала еще! И не думай даже, успеешь еще! Машка, говорит, у отца целый месяц еще будет. Потом как-нибудь. Дома, говорит, дел полно. Можно подумать, я за домом не слежу. На работе всего делов, что до обеда обычно. И дома все успеваю. И постирать и погладить и есть приготовить. А он мне такое…
Маша села на скамейку рядом с подругой и обняла ее за плечи, положив голову на плечо.
А та продолжила, уже всхлипывая и вытирая со щек слезы:
— Я знаю, это все потому, что родить не могу! Вот он и собак спускает на меня. Но я-то, тут разве виновата? Мы сколько по врачам ходим, и у него все нормально, и у меня ничего такого. А вот все никак! Мне самой, знаешь, как ребеночка хочется! Вот что он вдруг так ко мне? За что? И всего-то спросилась с тобой на денек-другой съездить, все равно в клубе два дня ничего не планировали, ни кино, ни танцев.
Лена работала заведующей сельским клубом. Работа была хоть и не сильно доходная, но интересная, и времени свободного оставляла порядочно. Опять же опорный пункт мужнин был там, так что практически вместе с ним и на работу ходила.
— Ну я ему сейчас устрою! — разозлилась Мария, — где этот гад?
— Да нет его, ушел сразу после завтрака в гаражи, мотоцикл свой забирать. — Лена взяла платок, протерла глаза и щеки и затем звучно высморкалась, — да и извинился почти сразу, мол, прости за резкость. Но опять сказал, не поедешь никуда с Машкой и баста! Может, на работе какие-то проблемы, нервничает. Он же позавчера в район ездил, мало ли что, история эта еще с преступниками, которых ищут и дороги перекрыли. Обидно просто…
Маша кивнула, соглашаясь, но пообещала себе, как только увидит Горохова, отругать за такое отношение к жене. Сама была удивлена, потому что знала, любят друг друга эти двое, безмерно.
Лена тем временем немного успокоилась, составила компанию подруге за завтраком, налила себе и ей чаю, рассказала, что собрались с мужем в Москву к какому-то профессору на прием. Мол, в гинекологии светило первой величины, творит в своей сфере настоящие чудеса. Говорила она это с таким энтузиазмом и верой, что подруга только кивала и поддакивала. К тому же названное медицинское светило, по фамилии и ей было тоже знакомо по университетскому курсу.
— Слушай, Ленок, а может это, вам с Серегой почаще стараться самим, без профессора, ребеночка сделать, а— видя, что подруга успокоилась, сказала Маша.
— Ну ты и скажешь тоже! Маш, мой Горохов в этом деле не покладая рук… то есть не рук… ну ты поняла, трудится, да и я стараюсь. У нас в постели все классно! Отлично просто! Наверное, чаще чем мы и невозможно, совсем что ли из кровати не вылазить? — в голосе Лены явственно сквозила если не гордость, то уж полное удовлетворение точно.
Когда с завтраком было покончено, было уже половина одиннадцатого. Лена, вздыхая, помогла подруге собраться. С шутками о предполагаемой встрече со «старым конем, который борозды не портит», усадила ее перед зеркалом и стала причесывать. Маша, посмеиваясь над шутками, чувствовала, что сердце готово выскочить из груди и ругала себя, понимая, что какие-то ее ожидания, по всей видимости, не имеют под собой абсолютно ничего реального.
На улице уже знатно припекало. Который день стояла жара, последний дождь, не дождь, а настоящий ливень прошел с неделю назад, и природа отчаянно хотела влаги. Над головой, на пронзительно голубом небе, не было ни облачка, только над дальним лесом висели чуть заметные белые, как чистый снег, облака. Подруги вышли на террасу. У ворот, на улице послышался сухой стук колес, фырканье лошади и в калитку ворот нагнувшись, вошел Василий Лопатин. Маша, взвизгнув, кинулась к отцу. Как не была веселее жизнь в городе, но по нему, единственному близкому родственнику, то уж тут греха таить, скучала она сильно. После вчерашнего Ленкиного рассказа о Лопатинских пьяных похождениях, она ждала, что видок у него будет похуже. И правда, отец явно был трезв, опрятен и еще... какой-то странно серьезный что ли. Что-то такое в глазах, сразу и не поймешь. Да еще седины в волосах и в бороде заметно прибавилось. И глаза усталые... Он был в серых, новых еще, форменных бриджах с милицейскими лампасами, которые Горохов в прошлом году ему отдал. Милиционер вдруг заметил, что от семейной жизни стал раздаваться в поясе. Бриджи заправлены были в сапоги, и вообще, в светлой рубахе, расстегнутой на груди с закатанными рукавами выглядел Лопатин хорошо.
Отец крепко обнял ее и расцеловал.
— Ох и ты взрослая стала совсем у меня, Машутка! — он отстранил ее от себя, держа за плечи, окинул взглядом с головы до ног.
— Ой, папка! Да ты мне это каждый раз говоришь, как я приезжаю! — Маша унюхала, что от него пахнет одеколоном и отметила, что отец совсем еще не дряхлый старик.
Василий шагнул к Лене, обнял и ее, смачно чмокнув в щеку. Взял на крыльце дочкину сумку с вещами, и все втроем вышли за ворота к телеге.
— Дядя, Вася, я ведь хотела с Машей к тебе на пару дней. Да мой вдруг взбеленился, не поедешь и все тут…
Андреич, не торопясь положил вещи дочери в телегу, поскреб затылок: — Ну, тут что поделаешь, муж в доме всему голова! Не серчай на него. Мало ли что скажет сгоряча. Приедешь через недельку, всего и делов. Да и дочка, поди не будет все время рядом со мной стариком, да пчелами, к тебе в клуб приедет на кино.
— Ну, ну, ты, Василий Андреевич, про пчел-то нам не рассказывай! — Лена улыбнулась и нарочито грозно уперла руки в бока, потешно задрав подбородок, — ты лучше про гостя своего расскажи! Серега вечером упомянул, что с Колиной службы к тебе кто-то приехал, да ничего более не сказал, спать завалился.
— Опередила ты меня, Лена. Только хотел вам рассказать, вернее Сергей опередил, а где он сам-то?
— Да утром встал явно не с той ноги, ушел в гаражи колхозные, мотоцикл свой забирать.
— Рассказывай уже, папа. Ленка всю ночь не спала от любопытства! — дочка нетерпеливо уставилась на Василия.
— Да что тут рассказывать, давно его товарищи ко мне собирались. Да вот с оказией и приехал один, пару дней назад. Он после ранения сейчас, в отпуске. Юрием звать.
Обе подруги, перебивая друг друга, принялись шумно расспрашивать Лопатина, что да как. Это же надо, военный, после ранения, с Колей служил… Для Лены Гороховой такое событие в их скучном сельском болоте, где все лица давно примелькались, вовсе было чем-то необычным, и тем больше ей вновь захотелось отправиться на заимку с подругой.
Лопатин же, сильно встревоженный шумом, поднятым девушками, встревожено вертел головой по сторонам. Но, к счастью, по улице никто не шел, сельчане были либо на работе, либо все при деле дома.
— А какой он, молодой или старый, а большого роста или нет, а в каком звании служил, что с ним случилось? — не унимались они, засыпая Андреича градом вопросов.
— Да нее… не старый, вам девчонки ровесник, можа чуть старше… да не голосите вы, давайте во двор уже зайдем, всю улицу переполошите, — Лопатин подхватил их под руки и вновь оглядываясь, потащил к калитке.
— Оооо! Вот оно что! — возраст гостя вызвал еще больший энтузиазм подруг, причем Маша отчего-то покраснела и смутилась, а Лена, глядя на подругу рассмеялась в голос.
Со стороны правления из-за поворота, на улице послышался треск мотоциклетного мотора и показался на желтом милицейском мотоцикле с коляской участковый, Василий облегченно вздохнул. Сергей, описав полукруг, остановился у ворот рядом с телегой. Запряженный в нее конь лениво повернул голову, глянув на «железного коня» и лениво отвернулся, всхрапнув и тряхнув гривой. Мужчины пожали руки, но не успели и слова сказать друг другу, как были решительно атакованы женщинами.
— Сереж! Ты что Лену со мной не отпускаешь, что за новости? — Маша Лопатина решительно подступила к милиционеру, а со спины ее, смущенная напором подруги, подала голос жена:
— Ну милый, на денек. А завтра вечером приедешь за мной! Мне же тоже хочется Колиного товарища увидеть!
На лице Андреича написано было отчаяние, он сокрушенно развел руками: «Ну что ты будешь делать!»
Горохов решительно прошел через калитку во двор, за ним почти бегом Лена с Машей.
— Так! Прекратить галдеть и слушать меня! — голос его был грозный и громкий, видно было, что он на редкость серьезен, обе женщины, не часто видевшие Сергея таким, сразу притихли.
— Вы тут что устроили? Лена, к тебе вопрос! Нет, значит, нет, и если я это говорю, то значит, причина имеется. Сами видели, что на дорогах творится, я в гараж приехал, а меня сразу в правление, там телефонограмма лежит, опять завтра в район вызывают, поэтому не до гостей. Это первое! Второе, Василий Андреич сказал, что товарищ Колин не просто так погостить заехал, а после ранения?
Обе женщины и Лопатин закивали головами.
— Так вот! У парня контузия серьезная. Он половину того, что с ним было не помнит. Да что там, он и где находится и что вокруг происходит не всегда понимает! — продолжил Горохов — А вы как вдвоем приедете, такой там бедлам начнется, что здорового с ума сведете!
— Во-во! Я им не успел сказать, эти две егозы мне просто рта открыть не давали! — добавил Василий.
На Лену жалко было смотреть, но действительно причина отказа в устах мужа звучала весьма убедительно. И спорить было совершенно бесполезно. Мария так же была поражена. Не доверять Сергею у нее причин не было, к тому же через несколько часов она и так познакомится с этим незнакомцем, столь неожиданно приехавшего к отцу. Перед ее взором предстал молодой раненый боец, с перевязанной головой. Хм… интересно, интересно…
На том и стали прощаться. Дело было уже к полудню. Смущенная Лена добилась от подруги обещания через пару дней, если муж все же не отпустит, приехать и все ей рассказать.
— Да вы вместе приезжайте, послезавтра в клубе фильм про войну будет, импортный, чехословацкий, «Маленький сержант» называется, говорят интересный. — уговаривала она.
Маша кивала, хотя сама ни в чем уверена не была. В ушах звенел Серегин голос: «Ранен, контужен, не помнит…», от всяких нескромных ожиданий «военного-красавчика» не осталось и следа, а перед глазами, почему-то встала картина с практики в прошлом году в ожоговом центре — весь в бинтах человек на кресле-каталке.
Горохов кивнул в сторону ворот:
— Отойдем-ка, Василий Андреевич.
Мужчины вышли на улицу и стали о чем-то негромко разговаривать.
Маша через открытую калитку видела, как милиционер о чем-то с тревожным лицом говорил отцу, оживленно жестикулируя и указывая рукой в сторону выезда из села. О чем они говорили, девушка так и не разобрала, только отдельные слова: «он знает», «обложили», «опасно» и опять про чужаков, ну ясное дело, что это про тех, кто сбежал от милиции и кого ловили по дорогам. Тем временем простились. Сергей пообещал заехать завтра, мужчины пожали друг другу руки, и отец с дочкой пошли по улице. Лопатин вел кобылу в поводу, телега негромко поскрипывала. Маша шла молча, под впечатлением последний событий и новостей.
— В лабаз зайдем, хлеба прихватим. Да так что, по мелочи, — прервал затянувшееся молчание Андреич.
Дочь ничего не ответила. Магазин находится на другой улице, и пока до нее дошли, они раз семь здоровались с сельчанами и отвечали на стандартные пожелания здоровья и «Маша-то красавица какая стала!». Дочь кивала, улыбаясь без всякой фальши, осознавая, что и действительно она молода, красива и довольна жизнью. Настроение вновь поднялось.
Магазин, или как его по-старому назвал Василий — лабаз, стоял отдельно, массивные старые стены красного кирпича и в жаркий день хранили прохладу. Забранные не частой решеткой окна были распахнуты. В магазине было пусто, утренние покупатели уже прошли, время было почти обеденное. Наталья сидела у окна, посматривая на пыльную улицу. Увидев, вышедшего из-за угла здания Лопатина с подводой, встрепенулась, громко ойкнула и в миг вспорхнула от окна. Отец с дочерью вошли в помещение. Маша окинула полки с нехитрым товаром и отметила про себя, что ничего так, ассортимент получше будет, чем в некоторых областных магазинах. Наталья стояла у кассы и старалась заправить выбившуюся из-под косынки непослушную прядь.
— Входи, входи, Василий Андреевич! Вот уж кого рада видеть, так это тебя!
Лопатины поздоровались, Василий остался о чем-то говорить с продавцом, а Маша скользила взглядом по полкам.
— Ну дочка-то прям… слов нет, хороша! Ты дедом-то еще не стал? А Марийка! Не вышла замуж-то? — Наталья, не особо стеснялась. Маше она всегда нравилась, хотя временами эта простота и напрягала.
— Привет, тетя Наташа! Нет, я учусь пока, а сами-то как поживаете? Помнится, как Ленка за Серегу Горохова вышла, вы самая завидная невеста на селе оставались! — ответила Маша.
— Да куда мне вдове, скоро сорок уже, старовата в ЗАГС идти! — замахала руками Наталья, но видно было, что слова девушки ей приятны, — если только тоже, какой старый вдовец приветит.
Василий при этих словах крякнул и стал что-то усердно искать в карманах милицейских бриджей.
Они снова приняли разговаривать. Андреич указывал на что-то на полках, продавец отвечала, вроде все, как всегда. Все да не все. Маша вдруг почувствовала, что между отцом и этой женщиной что-то произошло. И разговор их, такой обычный разговор продавца и покупателя в сельском магазине, был какой-то двусмысленный что ли. То, как смотрели они друг на друга, как строили фразы, улыбались друг другу, было странным. Глаза Наташи вдруг сказали Маше много того, что не могли сказать слова. Так смотрят на желанного мужчину и не просто на желанного, а на того, от которого добились взаимности. А когда отец, отдавая ей мятую трешку из кармана, вдруг взял ее руку в свою, у девушки уже не оставалось сомнений.
— Ну папка! Ну дает! Ну не ждала, не думала… — завертелось в голове. А по уму, что такого, уже почти три года бобылем живет. И меня рядом нет, а так хоть не один. Вот еще новость, так новость!
Наконец и в магазине все дела были завершены. Маша, прощаясь с продавцом, пристально посмотрела Наташе в глаза. Та потупилась, и тоже залилась румянцем. Девушка вышла первой, забралась в телегу, привалившись на душистое свежее сено. Отец вышел чуть погодя, обернулся и помахал рукой. Наталья стояла на крыльце лабаза и долго смотрела им вслед.
Василий, бросив на сено сумку с покупками, резво вскочил на облучок, и улыбаясь тряхнул вожжами: «Нооо родимый!» — пустил кобылу резвым шагом. Маша улыбнулась, глядя на отца. Он прямо помолодел, ну чисто лет десять скинул. Конь цокал кованными копытами по сухой земле, бодро тащил воз по улице. Недалеко от старой полуразрушенной церкви, которая успела побывать за последние пятьдесят лет и складом, и птичником, а теперь просто густо заросла кустами, они поравнялись с седым, как лунь стариком. Он, опираясь на клюку, согнув спину, довольно скоро шел в том же направлении что и они.
— Тпру! — отец неожиданно натянул вожжи, останавливая повозку, — я сейчас дочка, минутку.
Маша узнала их сельского старожила, деда Архипа Головкина. Совсем не изменился с тех пор, как они с подругами в школе спорили, сколько ему лет сто или больше.
Старик, услышав стук тележных колес, сошел с дороги и с обочины, подняв заскорузлую руку козырьком, рассматривал проезжающего. Андреич, подойдя к деду, чинно поклонился старику в пояс, мазнув рукой по уличной пыли. Маша изумленно открыла рот, как-то не вязалось это поведение отца, с тем, к чему она привыкла. Дед Архип, глядя на отца снизу-вверх, резким громким голосом ответил ему:
— Все так, Васятка! Добро! Добро! — и положил ему руку на плечо.
Минут через пять, как минули последние Черневские дома, и уже ехали полем, Маша не выдержала:
— Пап, ты мне ничего рассказать не хочешь? А?
— Да о чем, доченька? Жив, здоров, живу помаленьку, тебя вот, радость моя дождался! — бросил Андреич с облучка, не поворачиваясь к дочери.
— Ага! Вы с Натальей в магазине целое представление устроили, да у меня глаза тоже есть! Ну-ка рассказывай!
— Ну… тут такое дело… — отец был в затруднении, рассказывать дочери, что у него появилась женщина, было ужасно неловко.
Маша перебралась на козлы и обняла его.
— Папа, ты знай, я ни в чем тебя не виню и не упрекаю. Мама умерла более трех лет назад… а жизнь! Она продолжается! И знаешь, я даже рада за тебя. Ну сколько можно одному как медведь на пасеке жить! — она погладила его по спине и чмокнула в свежевыбритую щеку.
— Да, доченька… Вижу, ты действительно выросла, — прошептал Лопатин и тоже обнял дочь — я и сам не знаю, как вышло, ходил мимо, здоровался, а потом как закрутилось…
— Она мне всегда нравилась, у Натальи жизнь тоже не мед была. А ничего что ты ее лет на пятнадцать старше? Что наши, черневские скажут?
Василий усмехнулся дочери и тоже поцеловал ее в щеку:
— Знаешь, Машутка, с недавних пор мне нет дела до того что там про меня скажут.
— Хм… это что же так? — удивилась дочь.
— Ну, вот так, — осекся отец, поняв, что чуть было не наболтал лишнего.
— Пап, а что за балет ты перед старым Архипом Головкиным сейчас устроил? Я за тобой раньше такого не замечала.
«Эх, доченька, доченька. Знала бы ты, что я за последние дни пережил, что узнал, что увидел. Но верно люди говорят, меньше знаешь, крепче спишь», — думал Василий.
— Дед Архип, персона у нас особенная, я мальцом бесштанным еще бегал, а он уже стариком был. Почитай на селе у нас самым старым. Он хоть и стар, да ум у него остер, как у молодого. Мы с ним потолковали не так давно. Много он мне умного сказал и толкового. Благодарен я ему по гроб теперича! — ответил ей Лопатин и немного погодя добавил — Да, о Наталье, тоже он мне сказал. Мол, дурак, какая баба по тебе сохнет!
— Ха, ха, ха! — звонко и задорно рассмеялась дочь, — ну вот чего я не могла и подумать, так это про то, что дедушка Архип в сводники подался!
За разговором въехали они в лес, комфорта поубавилось, телегу потряхивало на корнях. Дальше уже пошли сосны и ели, которые не стремились к дорожным колеям, их корни на дороге не значились, ехать стало поприятнее.
Неожиданно позади, из Машиной сумки послышался приглушенный писк.
— Ой, папка! Я же забыла совсем! Смотри, кого я тебе везу! — девушка протянула назад руку и схватила сумку.
За утренними хлопотами и волнениями, она совсем забыла про найденного накануне котенка. Вечером ему перепал приличный кусок мясца и он, слопав его, стал похожим на мохнатый шарик с лапками. Потом куда-то забился спать. Утром, еще лежа в кровати, Маша вспомнила про найденыша и подумала, что если он останется у Гороховых, то и здорово, не пропадет. У подруги была кошка и кот, Лена была такой же страстной кошатницей, как и она сама. Еще один мышелов в хозяйстве был не лишний. Не выгонит, это уж точно! Но выйдя из комнаты, где спала, на стуле в зале она увидела рядом со своей сумкой, котенка, старательно умывавшегося лапкой. Завидев ее, он оставил утренние процедуры и требовательно запищал во весь алый рот, как бы говоря, что хороший, обильный ужин — это, конечно, отлично, но и завтрак пропускать нельзя.
Они с подругой налили ему блюдечко парного молока, а потом, когда оно почти опустело, Лена положила туда еще ложку сметаны. Они еще удивлялись, на него глядя, и куда в такого малыша столько еды влезает. Когда Маша пошла во двор, малыш-котик, лежавший у ее ног, вдруг вскочил и неуклюже засеменил за ней, пронзительно пища. Пришлось брать с собой.
— Я вчера по дороге, на остановке, прямо на Троицком перекрестке, котенка нашла! Ты что, пап?
Лопатин, увидев котенка, чуть не упал с козел, непроизвольно подавшись в сторону от дочери и ее сумки.
«Ну на этот счет можешь не беспокоится, уверен, что эта беда тебе не грозит», — вспомнил он сразу вчерашние слова Кудашева.
— Это случаем не часов в десять, поутру утром было? — каким-то сдавленным, сиплым голосом спросил отец.
— Да, ровно в десять утра, так автобус подошел, я еще на часы глянула, он как раз на пятнадцать минут опоздал, должен был в 09.45 быть, а подъехал в 10.00. А что такое-то? Ты откуда знаешь? И что ты так распереживался, подумаешь, котенок. Ты как его увидел, чуть с телеги кубарем не слетел! Будто я из сумки змею достала! Будет Лаврентию нашему помощник по хозяйству! — удивилась дочь.
— Тут такое дело, Маша… — Андреич, замялся, — наш-то кот вчера, это… помер утром.
— Да ты что! — у дочки на глазах сразу появились слезы, — вот беда-то, а я по нему тоже соскучилась, а тут такое… Сколько ему было? Мне вроде шесть было, когда я его у Старых камней нашла…
Котенок, цепляясь маленькими, но острыми коготками выбрался из сумки. Перебрался сначала на ноги Маше, а потом уверенно переполз на покрытые серым сукном милицейской формы, колени Василия. Так уверенно и смело, как к старому знакомцу. Лопатин осторожно поднес к кошачьей головке руку, и котенок ткнулся ему головой в ладонь.
— Вот оно значит, как… — пробормотал Андреич, и по щеке проползла слеза.
Маша никак не могла объяснить происходящее с отцом. Странным казалось ей и то, как вел себя этот малыш. Но как-то быстро они успокоились, стали вспоминать похождения старого кота, которых за долгий его век было порядочно. Так за воспоминаниями и за пересказом городских новостей, добрались они до заимки уже к четырем по полудню. Чем ближе подъезжали они, тем более волновались. Маша в ожидании встречи с родным домом и незнакомым гостем, о котором столько было говорено вчера вечером и сегодня. Отец же маялся от невозможности поведать дочери о всем происшедшим с ним за последние дни, еще мучал его страх за дочь, ибо силы вокруг замешаны были столь странные и страшные, что и не описать.
Уже подъезжая к забору, услышали они стук топора. Из девичьих дум, как утренний туман под солнцем, пропала инвалидная коляска с сидящим не ней перевязанным мужчиной. Она увидела коротко стриженного, темно-русого, хорошо сложенного, молодого мужчину с голым, мускулистым торсом, который ловко развалил колуном стоявшее на колоде полено. Услышав стук колес, повернулся к ним и приветливо взмахнул рукой.
«Кажется, каникулы будут совсем не скучными!» — пронеслось у нее в голове.
Глава 26. Надежда
На то утро, когда Лопатин собирался в село за дочерью, обершарфюрер СС «Зондербюро 13» отдела «Н», подразделения носившего формально очень мирное наименование Исследовательского отдела общего естествознания, Юрий Кудашев, решил встать на рассвете. Со вчерашнего дня, бурного на события, он просто не находил себе места. Услышан ли был его зов? Ответ он надеялся получить только на островке среди болот, с которого этот зов был послан.
Но оказалось, что хозяин дома встал еще раньше. Василий успел уже похлопотать по хозяйству, покормить кур, наведаться на пасеку. Теперь, невнятно напевая, брился у крыльца при лучах поднимающегося солнца.
— Что-то рано, ты, Юра, сегодня… — Лопатин, не отрывая глаз от зеркала, кивнул гостю.
— Доброе утро! Да и вы, Василий Андреевич, с первыми петухами встали, — ответил Кудашев и отправился умываться к колодцу.
Вместе позавтракали, и пасечник принялся запрягать. Был он весел, несмотря на все проблемы и возможные невзгоды. Видно было, что для пасечника приезд дочери долгожданное и радостное событие.
— Во сколько обратно думаете быть? — спросил Юрий.
— Да если никакой оказии не будет, то думаю к четырем, пяти часам вернемся, а что?
— Я в лес собрался, но думаю, к этому времени точно вернусь.
— Добро! Ну бывай, летун, до вечера, — и Андреич, хлестнув вожжами по боку лошади, тронулся в путь.
Кудашев прикинул, часа два с половиной до островка, столько же оттуда, ну и там… должен успеть с запасом. Сборы были не долги. Сапоги, брюки, рубашка. Помнил, что интерес к нему у местных не шуточный, поэтому автомат с подсумком тоже взял. Входя в лес с пасеки, привычно уже остановился, чтобы почувствовать окружающий мир, как он научился недавно. Удостоверился, что километра на два вокруг, людей нет, только живность. Со стороны болота тянуло уже знакомой силой. Ну добро, в путь. Лес, недавно проснувшийся, встретил его щебетанием птиц и обычными скрипами, шелестом листвы и невнятным шумом.
У болота, когда в осиннике уже хлюпала под сапогами вода и почва стала зыбкой, он понял, его ждут. Юрий ясно почувствовал присутствие своих новых, невидимых позавчерашних друзей. В голове возникли мыслеформы:
— Радость… Мы боялись, что ты не придешь… Хорошо…
Обершарфюрер только усмехнулся, ступая по болотистым кочкам, смотри, как ждут… Над болотом висело уже жаркое марево, какой-то полу туман колебался вдали, рождая причудливые образы, которые вблизи оказывались то торчащими из воды корягами, то причудливо изломанными деревьями. Тропинка на остров изгибалась и вилась, если бы ему не вложили непонятным образом знание о ней прямо в голову, он не в жизнь не запомнил бы дороги. Если бы не это, просто по теории вероятности, любой человек, должен был рано или поздно оступиться и провалиться в трясину, а там… поминай как звали.
Как и в прошлый раз висевшая в воздухе хмарь развеялась. Воздух стал чистым, без характерного болотного духа. Высокие сосны, густая трава с пробивающимся местами песком. Кудашев, выбравшись на берег, присел, прислонившись спиной к мощному дереву. Дорога по болоту занимала уйму сил. Но на этот раз добрался он заметно быстрее. Никто не пытался его заморочить и утопить в бездонной топи. Кудашев прикрыл глаза, восстанавливая дыхание и сразу почувствовал, что вокруг много других существ. Мощное чужое сознание, сплетающееся из многих отдельных, только обозначило себя, не пытаясь поглотить и подчинить его, как ранее на болоте.
Обершарфюрер медленно, не меняя положения тела и ритма дыхания, чуть приоткрыл глаза, стараясь, чтобы этого было незаметно. Сразу в сторону мелькнула, уходя от взора неясная тень. Юрий улыбнулся, не хотят, чтобы я их видел. Ну, ну, погодите у меня!
— Я открыт вам… Почему вы не хотите, чтобы я вас видел? Друг.
В голове зашумело, как будто одновременно заговорило много людей, но заговорили не с ним, а между собой. В мыслеформы речь не складывались, вернее она не предназначалась Кудашеву. Любопытно.
— Мы стали хуже… Нам страшно… Ты уйдешь и не вернешься.
Вот еще… Но не стоит слишком давить на этих невидимок. Я рад любым друзьям и союзникам, будь это хоть говорящие крокодилы или болотные духи. Кудашев поднялся, оттолкнувшись от дерева, и пошел в центр острова, к дольмену и развалинам. Он прищурил глаз и вновь заметил на самом краю восприятия тень, которая сразу же пропала. Хм… а ведь они просто отводят мне взгляд. Это же просто… Но я с этим потом разберусь, время не ждет.
У дольмена он сел в позу лотоса и прижался спиной к шершавым камням, размеренно восстанавливая дыхание, привычно уже начал входить в транс.
— Ну. Помогайте, друзья. Как в прошлый раз.
И вновь почувствовал, как с разных сторон потянулись к нему невидимые пучки энергии, усиливая и его способности, и силу этого чудесного места, а потом этот мощный поток ударил в синее летнее небо.
****
С раннего утра оберфюрер Йозеф Рейс находился на полигоне. После аварии «VRIL-Jager3» с номером шестьсот тридцать один под управлением Ролле и Кудашева, летная работа встала. «Зондербюро 13» слишком ценило своих пилотов и оборудование. Теперь заумные физики-теоретики и техники из Исследовательского отдела общего естествознания и отдела «Н», ломали головы и спорили, перебирая по винтику хронолеты, пытаясь выяснить, что могло пойти не так. Задача была нелегкой. Сломаться могло все, что угодно или ничего. Обычно в таких случаях в Люфтваффе находили обломки, бортовые самописцы, очевидцев и выясняли причину аварий, а попробуй тут реши этот ребус. Ни корабля, ни экипажа… про очевидцев и речи нет.
Рейс сидел на складном стуле у палатки, рядом с инженерами. Подводили итоги проверок, далеко не окончательные итоги, и когда появятся окончательные, никто не знал.
— «VRIL-Jager3» номер 580, экипаж — гауптштурмфюрер Лемке и шарфюрер Шульц, техники-инженеры Нойман, Скареус и Штраус, — инженер, в грязном комбинезоне, держа в руках листы с записями зачитывал отчет — машина проверена, произвели небольшую калибровку рулей и дополнительную смазку посадочных опор, правая выходила не равномерно, остальное было в норме, Schumman-Levitator отработал менее 1/3 от нормы, Хрономатрица активна.
Оберфюрер кивнул, сделал отметку в журнале и с тоской посмотрел на летное поле.
Теперь появилась хоть минимальная надежда вытащить ребят, но сам себе Рейс не позволял слишком обнадеживаться. Все это было слишком немыслимо, хотя… лет десять назад и сама возможность путешествия в иные рукава реальности, казалась немыслимой. Где же они?!
Начав службу пилотом штурмовика в сороковом году, Рейс летал сначала на старых, тихоходных Ju-87. Вернее это сейчас они кажутся старыми и тихоходными, а пятнадцать лет назад, где-то до 1942-1943 года, «Штука» была хороша. В его второй эскадре пикирующих бомбардировщиков «Иммельман», Ганс Ульрих Рудель, их командир, возглавивший эскадру в августе 1944 года, считал Ju-87 отличной машиной. На ней и сейчас учат летать. Он сам, с ностальгией видел не так давно тренировочный Ju 87H… Потом у него были Focke-Wulf FW190F-8 и Hs-129B-2/Wa. А затем он сменил петлицы люфтваффе на черные знаки СС и перешел в спецотдел -«Зондербюро 13», пересев в 1946 году на «Шаровую молнию» Фокке-Вульф 500. Именно на долю тогда еще штурмбаннфюрер СС Йозефа Рейса, пришелся второе проникновение в иное измерение после Новотны, в 1949 году.
Этот мир, судя по тому, что определили ученые «Аненербе», очень похож был на наш земной мир. И не только похож. Скорее всего, он тоже земной, но Земля в нем тоже параллельна нашей Земле. И люди, и животные, и растения там похожи на наших земных. Поверхность параллельной Земли почти совпадает с поверхностью нашей Земли. Он видел все это за то непродолжительное время, когда был в их пространстве. На ней тоже есть моря и континенты, и просторы параллельных морей тоже бороздят корабли, в небе летают самолеты, мчатся по земле поезда. Йозеф Рейс не был ученым, он был солдатом, да многое помогало понять полученное еще до службы инженерное образование, но его уровень знаний помогал цеплять только верха. Он не был ученым, он был солдатом.
Размышления прервало хрипение радиостанции на столе:
— Боцмана вызывает Монах! Боцман ответьте!
Слегка искаженный аппаратурой голос адъютанта Цоллера был взволнован. Оберфюрер нажал на тангенту.
— На связи Боцман.
— Боцман! Есть новости, о которых вы приказали докладывать в любое время.
— Еду… — отрезал Рейс.
Он вскочил из-за стола, махнул рукой копавшемуся с мотоциклом солдату, тот рывком ноги дернул стартер, влетел в седло. Мотоцикл затарахтел и оберфюрер, уже садясь в коляску, крикну технарям:
—Продолжать проверки!
До утопленного в земле здания штаба они доехали за пять минут, и уже через десять командир базы слушал доклад Карла Вигмана. Того просто распирало!
— У нас есть как хорошие новости, так и плохие, господин оберфюрер! — начал он.
Рейс поморщился:
— Вот только давай, Карл, без предисловий! Ты же знаешь, я этого не люблю!
— Да, господин оберфюрер, хорошо, господин оберфюрер! Итак, час назад номер шестьсот тридцать один вновь вышел на связь, сеанс продолжался сорок две минуты, на этот раз мы были готовы. Один из лучших медиумов из тех, что привез с собой вчера герр Шляйф, использовал артефакт — шлем из горного хрусталя. Тот самый, что нашел при раскопках в Боливии Эдмунд Кисс. Мы толком так и не смогли разобраться как он работает, технологии атлантов весьма сложны, но эффект поразительный! — профессор Вигман чуть ли не подпрыгивал от возбуждения.
Рейс вновь хотел его одернуть, но видя его состояние, смолчал.
— Извините что я отвлекаюсь от основной темы, — Вигман заметил, тем не менее недовольство начальника, — так вот, сейчас сеанс связи прошел очень гладко, следует отдать должное и второму пилоту, Кудашеву, очень незаурядный знаете ли парень, он стал более конкретно излагать мысли, используя очень простые схемы и дело тут же пошло на лад.
Оберфюрер, слушая этот сбивчивый доклад, не торопясь, поднялся из-за стола, налил из графина полстакана воды и протянул Вигману. Тот со словами благодарности выхватил его и залпом выпил. Немного постоял, сжимая и разжимая кулаки, и, успокоившись, продолжил.
— Господин оберфюрер, к моему глубочайшему сожалению, вынужден доложить, что гауптштурмфюрер СС Герберт Ролле, погиб при аварии хронолета.
Офицер прикрыл глаза рукой и почти простонал:
— Возможно ли, что ваш медиум ошибается?
— Увы, нет, герр Рейс, разночтения исключены! Это та самая плохая новость. Вернее, одна из плохих. Затем удалось предварительно определить место нахождения обершарфюрера Кудашева. Он проецировал мысленно нечто похожее на карту. Получается, что он на границе нашей Восточной марки и России, не так далеко от Смоленска. Но! Он утверждает, что находится в неизвестном рукаве. Это новый мир, понимаете, Йозеф! Это третий открытый нами мир! — профессор возбужденно заходил по кабинету.
— И еще, он проецировал нам время, в котором находится — конец июля 1979 года! Только представьте! Он в будущем! В мире, который еще неизвестен нам! Это небывалое открытие! Невероятно!
Оберфюрер, не пришедший еще в себя после известия о гибели одного их пропавших сотрудников, кивнул, соглашаясь со словами Вигмана.
Действительно, не смотря на очевидные успехи программы, открытие нового пространственно-временного рукава было из ряда вон выходящей новостью. Перенос более чем на двадцать лет по временной шкале и вовсе делал новости исключительными. Ранее все переходы по лей-линиям, приводили или к материализации хронолетов в другом мире в том же времени что и при старте хронолета, или в прошлом. Это с трудом, но научились контролировать еще лет пять назад. Но, несмотря на все старания, опередить время до сих пор не удавалось. Вернее, в теории, подпитанной массой непонятных, ему, Рейсу, формул, такая возможность была, но практических результатов не было. Ученые даже не предполагали, как перейти от теории к практическому воплощению. Если этот случай поможет решить проблему, то действительно, потеря «VRIL-Jager3» с экипажем, как не цинично это звучало, была приемлема. Только, не вытащив второго пилота из той дыры в которой он оказался, ничего не получится.
А профессор все продолжал рассказ.
— Как вы уже знаете, мы составили перечень вопросов, которые медиум должен был задать при контакте. Вынужден признаться, так ничего и не удалось узнать о причине аварии. Только что-то о сильном грозовом фронте и какой-то непонятной аномалии на местности. Аварийный маяк, который считался сверхнадежным, по неизвестной причине не сработал… Кудашеву удалось в соответствии с инструкцией, привести в действие план Zero — уничтожить корабль. Маяк он вытащил, но что толку, без мощного импульса от Schumman-Levitator он не работает.
— Проклятье! — ударил кулаком по столу Рейс.
— Но и это не все! Удалось получить информацию о этом мире, следующего характера — наш человек находится на территории красных. Сомнений быть не может, он мысленно проецировал красный флаг с серпом и молотом, такой, как и у коммунистов в нашем мире. По-видимому, в том мире если и была война, то победу одержал Коммунистический Интернационал, не исключено что в планетарном масштабе. Но это пока, не более чем мои домыслы. И более того, технологии там развиты достаточно что бы засечь сам факт выхода нашего корабля из подпространства в их мир. У нашего пилота «на хвосте» висят их спецслужбы. НКВД, ГПУ, ВЧК, не суть важно, как они там называются, но у обершарфюрера серьезные проблемы.
Оба некоторое время помолчали, переваривая информацию.
— Что еще? — спросил наконец Рейс.
— Далее немного невнятная информация, медиум, по крайней мере, не смог внятно объяснить, что это было. Что-то о каких-то развалинах, циклопической кладке, почему-то упомянута працивилизация Арианы. И еще совсем уж странно, он сообщил что ему помогают… цверги!
— Цверги? — удивленно переспросил начальник.
— Да, Йозеф, цверги! Существа, подобные карликам, природные духи в нордической мифологии. Легенды повествуют, что в незапамятные времена цверги были червями в теле огромного великана Имира, из которого был сотворен мир. В «Старшей Эдде», к примеру, говорится, что они были созданы из крови и костей богатыря Бримира, который, вероятно, являлся тем же самым Имиром. А еще…
— Достаточно, Карл. Знаю. Я вырос на этих историях, цверги создавали волшебные изделия для богов: молот Тора, копье Одина, золотые волосы Сив, ожерелье Фрейи. Из пчелиного меда и крови поэта и мудреца Квасира эти существа сотворили священный мед поэзии. Тот самый, что похитил потом Один… Но при чем тут эти легенды? Похоже парень, как следует, треснулся головой при аварии. Или это ваш медиум со своим артефактом, что-то чудит? А, Карл?
— Как знать, герр оберфюрер, как знать…— задумчиво проговорил, профессор, качая головой.
— Тут ведь такое дело, — Вигман устало потер виски — Кудашев, не зря я его хвалил, поверьте, каким-то образом смог с нами связаться. А это мне, физику, представляется абсолютно немыслимым! Передача мыслей на расстоянии — телепатия, как вам известно, одно из приоритетных направлений работы «Аненербе»! Но мы не можем особенно похвастаться прорывом в этой сфере. Да, лучшие наши люди могут передавать мысли человеку в соседней комнате, с применением трансцендентных методик и технических средств, на километры, но то что удалось ему, просто не укладывается в голове! Перенести сознание через пространство и время! Это уровень бога! Не побоюсь этого слова! Откуда у юноши такие способности, неведомо! Выяснить, как он это сделал, при сеансе не удалось, пока не удалось. Не удивлюсь, если он и сам этого не понимает!
— Я так понимаю, это все? — спросил Рейс. Профессор утвердительно кивнул.
— Эх… Ролле, Ролле… прошептал оберфюрер, а потом уже твердо добавил, — дежурство медиумов продолжать, запроси информацию по аварийному маяку, необходимо проработать варианты его активации. Без этого мы не сможем найти парня и вытащить. А я сейчас свяжусь по закрытому каналу с профессором Вюстом. Новости действительно удивительные, готов спорить на свой месячный оклад против твоих пары пфеннигов, ехать нам с тобой в Вайшенфельд на личный доклад и скорее всего не позднее сегодняшнего вечера.
— Господин оберфюрер, жена у Ролле в положении, ей бы лучше не знать пока…
— Ну профессор, это само собой, как жалко, он так ждал сына… И на вот тебе, парень еще не родился, а уже сирота. Но Фюрер и Рейх не оставят его в нужде и сиротстве, ты же знаешь. Мы всегда поможем семье, хотя отца и мужа им вернуть не в наших силах.
****
Дорога с острова была для Юрия легкая, даже Лопатинские резиновые сапоги, как-то добродушно и музыкально хлюпали болотной грязью. Его услышали! Он и сам поверить не мог, дело было поистине невероятным. Кудашев и пробовал-то связаться, используя силу острова и его хранителей, без особой надежды на успех, больше от безысходности. Думал хуже уже не будет… а вдруг! К тому же он уже решил, если обложат чекисты, уходить нужно будет именно на этот островок, по крайней мере, его там достать будет очень непросто. Но лучше конечно, что бы до такого не дошло. Его контакт с родным миром, упорядочился. И, хотя, как ему вернуться, он пока предположить не мог, появилась надежда. С кем он общался, лично не знал, но это так же был человек «Наследия предков» и находился на их базе. Обершарфюрер уже знал, что ежедневно там будут ждать нового сеанса этой необычной связи, и искать способ вытащить его домой. Пытаться связаться с отцом и другими, более смысла не было, он добился чего хотел. Дальше дело уже было за головастыми спецами из «Аненербе». Со своими помощниками, которые столь помогли ему, простился он очень тепло, устроил им напоследок небольшой рассказ о своем мире, чем привел их в почти детский восторг. Уходя, попросил на всякий случай собрать на острове небольшой запас еды на случай осады… мало ли.
На заимку Кудашев вернулся загодя. Как раз что бы смыть у колодца ледяной водой с себя болотный дух и грязь. Раздевшись, вылил на себя пару ведер ледяной воды, вскрикнув так, что в курятнике заголосили, всполошившись, куры. Переоделся в доме, весело напевая по-немецки песенку о дочери лесника поразившей прямо в сердце молодого парня.
Солнце уже сильно перевалило за зенит. Выйдя во двор, Юрий присел на завалинку дома. Закрыл глаза, медленно выдохнул, распахнул сознание, ища в окружающем мире Василия Лопатина. Ему показалось, как будто он невероятно быстро поднялся ввысь почти к самым облакам и мир наполнился в его сознании тысячами окружающих живых существ, обычными и странными, незнакомыми. Много еще неведомого было для самого Кудашева в этих способностях, еще не понятых в полной мере и постоянно являющих ему что-то нового. На этот раз он точно знал, что ищет и быстро почувствовал пасечника примерно в часе езды от дома. Как маленький, но яркий, неожиданно тепло греющий огонек рядом с ним представлялась дочка. Неожиданно сердце забилось томным ожиданием, вспомнилось, какое впечатление произвела ее фотография, на стене увиденная в первый раз несколько дней назад.
«Стоп, стоп, что это ты… И не думай даже! Вот только этого не хватало. Тебе нужна ясная голова, а девушке этой вовсе не нужны проблемы, которые ты уже создал ее отцу». Кудашев сокрушенно покачал головой, ведь и правда, не время и не место. Чтобы не тянулись минуты мучительно долго, Юрий подошел к колоде из которой торчал тяжелый колун и, скинув рубаху поставил на колоду лесину. Взмахнул и с уханьем расколол ее на двое, потом еще раз. К тому времени, когда он почувствовал, что сейчас на поляне покажется телега Лопатина, рядом с колодой уже громоздилась приличная куча дров, а мышцы гудели от работы. Молодой мужчина, оставил на колоде топор и распрямив усталую от работы спину, помахал рукой приехавшим хозяевам.
Глава 27. Притяжение
Юрий подошел к воротам, сняв длинную жердь. Она играла роль засовы. Пропустил Лопатина, ведущего под уздцы лошадь. Девушка, сидевшая на козлах, не спускала взгляда с парня. Торс его блестел от пота, на груди она с удивлением заметила огромную, уже начавшую желтеть гематому. Ого, где это он так приложился, наверное, очень больно,
Кудашев тоже засмотрелся. Лицо девушки было ему знакомо по фотографии. Но теперь он видел ее всю и не мог налюбоваться. Стройная, молодая девушка. Взгляд помимо его воли соскользнул с лица на упругую грудь, обтянутую тонкой блузкой. Свободной рукой она очень медленно и плавно убрала с лица прядь золотистых волос, с которой решил поиграть ветер, и ее нежное запястье перехватило его внимание. Юрий успел заметить нежно-голубые веточки вен на загорелой коже, а в следующий миг начал тонуть в ее смеющихся, прищуренных от солнца глазах.
Машу смутил взгляд, прикованный к разрезу ее блузки. Однако и она времени зря не теряла, так же беззастенчиво рассматривала его лицо. «А ведь красавчик! Чем-то похож на Олега Видова из «Всадника без головы», но моложе и не такие грубые черты. И немного на Родиона Нахапетова из «Рабы Любви», только подбородок побольше. Каникулы у папки в лесу обещают быть интересными».
Андреич, повернулся и широким жестом обвел и дочь, и гостя.
— Ну, стало быть, знакомьтесь! Дочка моя, Маша, ты про нее наслышан уже, а это, доченька, мой гость, нашего Коли товарищ, Юрий Кудашев, про него ты тоже с моих и Серегиных слов знаешь. Ну а вживую-то, что да как, сами познакомитесь. Я покуда распрягу. Сейчас по-быстрому вечерять что-нибудь соберем.
Парень подал спускающейся с облучка девушке руку. Рука была одновременно мягкой и очень сильной. Неведомо почему, Маша вдруг почувствовала трепет и что-то среднее между страхом и острым, нетерпеливым ожиданием наслаждения. Наверное, именно про это чувство говорят «бабочки в животе» … Раньше и близко не было такого с ней, когда руки Макса Щеглова гладили и ласкали ее тело. Это касание было, каким-то… настоящим что ли, мужским. Ей вспомнился офицер-пограничник в автобусе, наверняка, у него такие же руки, сильные, мужские, неожиданно, совсем не к месту, мелькнуло в ее сознании.
— Здравствуйте, Маша! Я очень рад знакомству! Василий Андреевич и Сергей, ваш участковый, вчера много рассказывали о вас. А еще ранее от Николая, о сестре слышал. Так что встречи с вами я ждал с нетерпением! —гость улыбнулся очень хорошей, доброй улыбкой.
Голос у Кудашева был приятный, с немного хрипловатым тембром, но она сразу заметила небольшой акцент. Русский язык был очень хороший и грамотный, но немного не живой, окончания фраз как бы обрубались. И звучали его слова хотя и искренне, но как-то не современно, что этот самый акцент только подчеркивал. Кого-то он ей напоминал… Вспомнила! На соседнем курсе, у хирургов, один парень был из Прибалтики, вот точь-в-точь так говорит, только его русский был похуже. Хм…интересно!
В сумке, перекинутой через плечо девушки послышалась возня и писк. — Ой! — встрепенулась она, и открыла клапан. Оттуда, щурясь на ярком солнце, высунулась маленькая серая голова. Кот огляделся по сторонам и замяукал.
Маша поднялась на крыльцо, потом вошла в дом. Колин приятель немного замешкался, забирая сумки в телеге. В доме было на редкость чисто. Все прибрано, разложено по местам и даже пыль на подоконниках и секретере отсутствовала. «А папка-то молодец» — подумала девушка, вспоминая как весной, в марте, приехав на каникулы целый день мыла полы, драила грязный стол и перемывала посуду, а также выбрасывала скопившийся мусор и пустые бутылки. Скорее не в отце причина, тут их гость приложил руку, не иначе. Уж слишком резкая перемена в отце, даже принимая во внимание его роман с продавщицей. Но то и к лучшему!
Хлопнула дверь. Василий Лопатин вошел в дом вместе с Юрием, о чем-то в полголоса переговариваясь, а потом уже во весь голос возвестил:
— Я, пожалуй, пойду баню затоплю. Тебе, дочка, с дороги в самый раз будет. Да и мы потом сходим. Баня споро протопится. Часа за два. Мы тем временем перекусим, чем бог послал, отдохнем и — в баньку. А после нее чайку перед сном…
Возражений не было, решили пожарить картошки на сале, отварить полдюжины яиц, а к картошке, знамо дело, огурцов бочковых, да грибков. Отец ушел во двор заниматься с баней, оставив молодежь заниматься ужином. Пока, в общении между собой, оба чувствовали незримый барьер, который надеялись в ближайшее время сломать. Они распределили, кому чистить картошку, кому идти за яйцами в курятник. За кухонными хлопотами завязалась беседа.
— Коля про вас, когда приезжал, ничего не рассказывал, даже странно… — Маша, вытирая стол, искоса глянула на чистившего в казанок картофель, парня.
Кудашев улыбнулся:
— Да и я не предполагал, по рассказам, что его сестра такая красавица!
Девушка покраснела.
— Ну скажете тоже, так уж и красавица? Признайтесь, ведь льстите!
— Отнюдь! Не имею такой привычки, как есть, так и сказал!
Следующие несколько минут, основной темой разговора был Николай. Обершарфюрер сразу понял, брат был для девушки одним из самых значимых людей, и смерть его стала для нее, как и для всей семьи Лопатиных, страшной трагедией. А Маша сразу обратила внимание, что собеседник действительно хорошо знал покойного брата. Она и подумать не могла, что их знакомству с Николаем, всего несколько дней. Но этот улыбчивый симпатичный парень просто черпал воспоминания из источников для нее неведомых. Она и предположить не могла, что столь горько оплаканный ею братишка, сейчас был с ними рядом, только в непостижимом ею бестелесном облике.
Кудашев без труда пересказал ей несколько занимательных историй из Колиной жизни, добавил пару армейских, не знакомых ей. Контакт наладился. Слово за слово, шутка, улыбка. И вот уже оба чувствовали, будто знают друг друга очень давно. Девушка рассказала про институтские новости, скоро выпуск… диплом… Начав рассказ про учебу, Маша думала, что просто упомянет о своем медицинском вскользь, но с изумлением отметила, что гость хорошо разбирается в выбранной ею стезе. Про себя она поставила ему еще один жирный плюс. Так за разговором они завершили накрывать на стол, осталось дождаться, когда сварится картошка и вернется отец.
— А вы когда приехали? — спросила она, вдруг подумав, что этот очевидный вопрос, стоило задать уже давно.
Кудашев на мгновение задумался, так ли важно сколько он тут дней, нет конечно, а вот если она уже спрашивала об этом отца, может быть промашка. Обычно на таких вот мелочах разведчики и проваливаются.
— Три дня назад приехал, я сейчас в отпуске после м… ранения.
От Марии не укрылась эта небольшая заминка, к тому же она помнила, как удивилась ее подруга, узнав от мужа о госте на пасеке, ведь новый человек, даже проездом, у них у Чернево, незамеченным не остается.
— Юра, вы простите меня за бестактность, но я заметила у нас огромную гематому на груди, ей судя по всему уже несколько дней. Где это вас так угораздило? — девушка, протиравшая и расставлявшая в это время тарелки на стол, пристально посмотрела на гостя.
Хм, а ей не откажешь в проницательности и настойчивости, подумал Кудашев и вспомнились слова брата, что она точно его инкогнито раскроет. Ну это мы еще посмотрим…
— А давайте, Маша, перейдем на ты, а то получается слишком официально. Мы же ровесники, право, как-то неудобно, — обершарфюрер, улыбнулся смущенной улыбкой и продолжил, — А по поводу синяка… да, бывает, у меня после контузии, упал вот, уже почти неделю назад. Да ничего страшного, заживет, как на собаке.
Девушка встревожено покачала головой:
— Так вы что, получается к врачу не ходили? Поверьте мне как медику, судя по всему, ушиблись вы сильно, а если ребра сломаны? Или какие-то внутренние повреждения есть!
— Машенька, я и сам военным медиком был, так что и вы поверьте, все нормально. Вы же видели, дрова колоть это не мешает.
Маша кивнула, соглашаясь, про себя заинтересовалась «военным медиком», но отложила расспросы на потом, затем встрепенулась.
— Ой, извини, по поводу перехода на ты, конечно согласна, я вообще к такому в институте привыкла, самой на вы с ровесником странно.
— Ну и чудесно, — Кудашев хотел еще что-то сказать, но в сенях затопал возвращающийся Лопатин.
— О, да вы все уже на стол поставили, молодцы! У меня тоже готово с баней. Воды натаскал, затопил, через часик можно идти париться.
Они уселись за стол. Все трое были голодны, Маша только завтракала у Гороховых, потом по дороге с отцом на двоих съели почти полбуханки мягкого ароматного черного хлеба, запивая квасом, который Андреич, во фляге, брал с собой из дома. Гость их так же по возвращению с болот, только похватал на скорую руку, что нашел на кухне, таким образом все толком не ели весь день.
Маша слила картошку и поставила чугунок, от которого поднимался горячий пар, на деревянную подставку в центре стола. Разложили по тарелкам, стали чистить яйца и брать соления. Василий взял в кухонном шкафу початую бутылку самогона и поставил перед Кудашевым стакан, потом покосился на дочь, та отрицательно покачала головой.
— Спасибо, Василий Андреевич, я перед баней не стану, может потом. Сейчас лучше квасу. Вы один если хотите… — отказался гость.
И тут произошло уж вовсе что-то немыслимое. Отец почему-то оглянулся по сторонам, будто ища кого-то, протянул руку и поставил бутылку на подоконник. От дочери не ускользнуло, что Юрий, видя это улыбнулся уголками губ и бросил мимолетный взгляд куда-то за ее спину. Она привстала на стуле, как бы поправляя брюки, и украдкой бросила быстрый взгляд назад. Ничего, все как всегда, стул, кровать, часы, только холодно немного, будто легкий сквозняк гуляет. Перемена в отце поразила ее еще больше, чем с утра. Василий Лопатин никогда не отказывался в последние годы от стаканчика перед едой. Маша всегда отличалась проницательностью, и сейчас чувствовала что-то ей непонятное. Отчего ей было немного не по себе.
С ужином было покончено минут за пятнадцать, ели молча и с аппетитом. Солнце уже садилось за лес, летний вечер заменил дневной зной на приятную прохладу. В открытом окне ветерок играл занавеской, где-то у конюшни застрекотал, издавая резкие короткие и частые звуки кузнечик. Андреич достал пачку «Примы» и закурил, пересев на стул у окна.
— Ну ребята, минут через сорок можно в баню идтить. Ты, Машуня, первая. Потом мы с Юрой, а ты к тому времени чайку нам сделаешь. Вот увидишь, — он обратился к Кудашеву, — никто лучше ее чай заваривать не умеет, еще мать научила.
Некоторое время повисла неловкая пауза. Отец смотрел в окно на уплывающий в окно табачный дымок, а Машу просто распирало от любопытства, проблема была только в том, что она не знала с чего начать.
Кудашев же пытался разобраться в своих чувствах к сидевшей рядом девушке. Он старался не смотреть на нее слишком пристально. А подумать было над чем.
— Юра, а ты ведь не из России? — наконец, спросила она, — и вообще, расскажи о себе, мне очень интересно, наверняка, вы с папой уже много общались, а я вот, еще ничего о вас не знаю.
Кудашев кивнул.
— По акценту поняла? Ну да, я родился не тут… — он немного помолчал, — я русский, по отцу. Моя семья из Эстонии, живем в Таллине…
Маша всплеснула руками:
— Здорово как! Мы с факультетом этой весной там были! Две недели прожили в гостинице. Я весь Старый Таллин вдоль и поперек исходила, кажется, с завязанными глазами его пройти могу! Ты где там жил!
А вот это уже проблема… Обершарфюрер, потер лоб правой рукой, потом прикрыл глаза. Этой красавице можно смело работать в гестапо, умеет поставить вопросом в тупик. Предвидя вопросы о акценте, сказать, что он из Эстонии показалось логичным. Кто ж подумать мог, что она там недавно была и может запросто проверить его слова. Дело то в том, что он действительно прожил два месяца в Таллине. Более того, он чуть там не женился. Но у Юрия Кудашева были большие сомнения, что в Таллине этого мира, в Советском Таллинне, тоже есть улица «Царя-Освободителя», «Adolf Hitler Platz» и «Mannerheim-Stra;e».
Это было два года назад. Осенью 1953 года, после окончания специальной школы в Восточной Пруссии, будучи проездом в Эстонии, заехал по делам в Таллинн. Нужно было всего-то, забрать кое-что в Российском посольстве. Заняло это не более часа, и до отправки парома в Данциг, было еще полдня. Юрий прошелся по Старому городу, посмотрел на смену караула эстонских СС у Монумент Победы на площади Свободы, плотно перекусил в одном из многочисленных ресторанчиков. Потом, когда он сидел за уличным столиком кафе на L;hike jalg, его неожиданно окликнули.
— Юрген, глазам своим не верю! — он обернулся, к нему почти бежал дюжий унтерштурмфюрер в мундире национального легиона с сине-черно-белым щитком на рукаве и с эстонской эмблемой в правой петлице.
Они обнялись, известное правило, что мир тесен, очередной раз подтвердилось. Арво Сакс, два года спал в казарме Замка на соседней койке. Он был из тех, кто не окончил обучение. Через два года, за год до выпуска, он подал рапорт о отчислении. Поступок этот не ставился кому-либо в упрек. Лучшим доказательством этого, служило его офицерское звание, в то время как Кудашев был все еще унтер-офицером. На паром в Данциг, в тот день он так и не попал. Арво потащил бывшего сослуживца сначала в казарму, знакомить с другими офицерами, потом знакомство обмывалось в пивной на Mannerheim-Stra;e. Пиво, признаться, было хорошим, почти как у деда, а пели под аккордеон Eesti leegionaride laul и Metsavendade до хрипоты. Проснулся он дома у Сакса, причем не помнил, как они до дома добрались. В себя Кудашев пришел ближе к вечеру, и уже решил было прощаться, когда увидел сестру Арво — Вилме.
Закрутилось у них как-то сразу. Следующую ночь он уже провел в постели с Вилме Сакс, и утром вместо парома, послал телеграмму, что полагающийся ему после трех лет учебы двухмесячный отпуск проведет в Эстонии. Вилме была хороша! Высокая, с него ростом, блондинка с упругой, крупной грудью, длинными ногами и обалденными бедрами. Спортсменка. Великолепно, как валькирия, стреляющая из лука. Есть мнение, что женщины эстов, уравновешенны и спокойны на грани фригидности. Так вот это не более чем глупые слухи! Вилме была неутомима и изобретательна в постели, и кое в чем, способна вогнать своего ухажера в густую краску. Казалось, и мечтать было более не о чем! Сестра офицера Эстонского легиона СС, национал-социалистка с внешностью, по которой даже сомнения не было о том, что ведомство по расовым вопросам СС одобрит их брак… Девушка перезнакомила его со всеми подругами, повсюду ходила с ним или он с ней, одним словом парочка была неразлучна. А их бессонные страстные ночи!
Но Юрий Кудашев после трех лет проведенных в Орденском замке был уже не так прост. Одним из основных навыков, привитых ему, было чувствовать свое подсознание, а оно просто вопило ему, что все идет не так. Почему-то, чем больше они общались, тем более не лежала у Кудашева к Вилме душа. А уж серьезно относиться к предчувствию он научился. Как любовница, фройляйн Сакс была бесподобна. Но семейная жизнь, нечто большее… Решил все случай. Однажды утром Юрий совершенно случайно услышал, как Вилма, полагая, что ее мужчина еще крепко спит, по телефону, хвасталась подруге, что будет русской княгиней. И уверяла, что для этого готова выйти замуж даже за обезьяну или крокодила, главное, чтобы с родословной. И дочь эстонского рыбака красочно описывала подруге свое предвкушение войти в высший свет Российской Империи и Германского Рейха. Между ними произошла весьма некрасивая сцена, в которой оба показали себя далеко не с лучшей стороны. Она закатила истерику со слезами и упреками, причем главным ее аргументом было, «как она теперь будет смотреть в лицо подругам». Он же перешел грань приличий, сказав, «чтобы стать княгиней Кудашевой, мало раздвигать ноги или подставлять зад». Юрий уехал в тот же вечер, тепло простившись с Арво, который с усмешкой сказал, что в первый же день предупредил сестру, что ее матримониальные планы успеха не принесут. Перед Вилмой он извинился за несдержанность, о которой и сам жалел. Ему все было с ней хорошо, но физиология еще не все в жизни. Девушка холодно выслушала и промолчала. На глазах опять блестели слезы. Он тогда пожалел, что не провел эти два месяца с семьей, дома в Тюрингии.
Все это промелькнуло в мозгу за считанные мгновения, но нужно было что-то отвечать Маше. Он решил разыгрывать карту контуженного по полной программе.
— Извини Маша, после контузии у меня проблемы возникают, не могу вспомнить элементарные вещи… Названия улиц в том числе. Но попробую объяснить. Если идти от церкви Святого Иоганна в сторону Александро-Невского собора, перед башней Кик-ин-де-Кек направо, там, напротив Шведской церкви, будет дом. Вот… — Кудашев вздохнул, стараясь не смотреть на собеседницу, а потом добавил — Сейчас еще ничего, а по началу, я не всегда мог вспомнить имени, и кто я вообще такой.
Девушка на мгновенье замерла, чувствуя холод в груди. С головой шутки плохи. Ей стало чуть не до слез жалко этого молодого красивого парня. Сомневаться в его словах и в голову не пришло. На кафедре военной медицины они это проходили. Маша знала, последствия контузии разнообразны — от временной утраты слуха, зрения, речи с последующим частичным или полным их восстановлением, до тяжелых нарушений психической деятельности. Она постаралась успокоиться, и натянуто улыбнулась.
— Ничего, ничего, это проходит со временем, тебе покой нужен и в закрытых помещениях поменьше быть. Правильно, что ты к нам приехал! — она накрыла ладонью его, лежащую на столе руку, борясь с желанием обнять за сильные плечи и уткнуться в них лицом заливаясь слезами.
— А на счет дома твоего, я все поняла. Уже не помню улицу, но там если дальше идти, то церковь Нигулисте будет, а направо к ратуше выйдешь.
Парень кивнул и улыбнулся очень доброй, красивой улыбкой, от которой крылышки бабочек в Машином животе затрепетали и требовательно забились. Кудашев облегченно вздохнул, кто знает, были ли в этом Таллинне названные ориентиры. В Старом городе полно церквей и соборов, а большевики могли их взорвать или превратить в музеи атеизма как в России, с них станется. Но все вроде нормально.
Лопатин слушал молодежь в пол уха, заботы у него были другие. В течении дня в хлопотах и поездке все отодвинулось на второй план, а теперь в надвигающемся сумраке вечера, вдруг выплыло перед глазами. Последние дни были заполнены до предела волнением самого разного рода. Приятным, как в отношениях с Наташей, но в основном тревожными. Его незваный гость, сидевший сейчас перед ним и столь мило общавшийся с дочерью, перевернул его жизнь так, что и самому еще не понять. Ведь что может по-настоящему испугать человека? Страх смерти! А теперь он узнал, что это вековое пугало вовсе не конец, а иной раз только начало. То, что казалось непреложной истинной в его мире, в другом было не более чем странным заблуждением. Голова просто кружилась. Но гнетущая тяжесть беспокойства и неопределенности, стоило только подумать о настоящем, давила все сильнее и настойчивей. Но этот молодой парень стал для него как луч яркого весеннего солнца. Глядя на него сейчас, Василий чувствовал, как тревога отползает куда-то на задворки сознания. Уже не казалось неизбежной катастрофой дышащее в затылок неумолимо страшное КГБ, тревога за близких, за дочь, за Наташу, за Серегу с Ленкой, утихала и то же пряталась где-то в глубине сознания.
Он встрепенулся, когда тлеющая сигарета стала обжигать пальцы, суетливо встал
 — Пойду я дровишек подкину в печку и, пожалуй, можешь, дочка, идти. Маша и Кудашев проводили его взглядами, не прерывая беседы.
— Ты с Колей на подводной лодке служил? — спросила девушка, придвигая чуть ближе к собеседнику стул.
— Нет. Я… летчик. Да… летчик морской авиации, мы в нашем военном городке познакомились, когда он только в Североморск приехал.
— А ранение твое… — начала было она, но Юрий теперь уже сам накрыл ее руку своей.
— Извини, Машенька, я не могу рассказывать этого, понимаешь…, я давал подписку. Договоримся, больше не обсуждать мою службу, пойми…
— Что ты, понимаю, конечно. Как-то не подумала сразу. Договорились! Про службу ни слова! Ты же отдыхать приехал. — она была смущена и немного злилась на себя. И далась ей его служба? Хотя любопытство так и гложет.
— Ну и отлично! Вот ты мне, Маша, лучше расскажи про ваши достопримечательности. Может, прогуляемся на днях… — он почувствовал облегчение. Постоянно врать, даже от безысходности, Кудашеву было тяжело и противно. Он чувствовал почти физическую боль, когда приходилось изворачиваться и что-то придумывать. Но ведь это куда проще, чем еще одного человека ввергнуть в пучину его безумной истории. Для ее же безопасности пусть он будет сослуживцем ее погибшего брата, с не совсем здоровой головой.
Вернулся Лопатин, стал мыть руки в умывальнике на кухне. Маша встала из-за стола, прошла в комнату в которой прошло ее детство и юность. Она оглянулась. Время как будто остановилась, все осталось, как и ранее, при ней, на прежних местах. Хотя нет… Она провела рукой по книжной полке, чисто, пыль протерли недавно. На письменном столе где когда-то делал уроки брат Коля, а потом и она, обложкой вниз лежала книга. Девушка взяла ее в руки. Алексей Толстой «Хождение по мукам», том первый. Маша наугад раскрыла его и пробежала глазами по строкам.
«Я зашел к вам, чтобы засвидетельствовать почтение. Ваша прислуга рассказала мне о несчастии. Я остался потому, что счел нужным сказать вам, что вы можете располагать мной, всей моей жизнью. Голос его дрогнул, когда он выговорил последние слова, и худое лицо залилось коричневым румянцем. Катя со всей силой прижимала руки к груди. Рощин понял по глазам, что нужно подойти и помочь ей. Когда он приблизился. Катя, постукивая зубами, проговорила:
— Здравствуйте, Вадим Петрович!
По-видимому, их гость читал. Маша вспомнила, как иной раз она плакала, читая о судьбах сестер Булавиных, потом встрепенулась, положила «Хождение по мукам» и открыла шкаф. Достала чистое белье, простыни и, повернувшись к двери, бросила взгляд на аккуратно заправленную кровать. Юра, видимо, спал тут, в ее комнате, на ее кровати. Эта мысль почему-то заставила забиться сердце. Не понимая, что делает, она положила на кровать белье которое держала в руках и, схватив подушку, прижалась к ней лицом, глубоко вдохнула. От подушки, слабо, еле ощутимо, но притягательно пахло незнакомым ароматом. Какой-то одеколон. Или ей показалось? Что происходит с ней и почему она и думать не может ни о чем кроме этого парня, сидящего за столом в соседней комнате…
Скрипнула дверь, Маша вышла из спальни, положила на стоящую у стены кровать две простыни, полотенца.
— Ну я пошла, я не долго. Вот вам с папой простыни и полотенца, вы тут не скучайте, — она прошла по комнате и скрылась в сенях, чувствуя, как жжет ее спину взгляд Кудашева.
Проводив дочь взглядом, Лопатин хмыкнул и плотно сжал губы. Он взял с подоконника давешнюю бутылку с самогоном, не спрашивая налил два стакана. Придвинул один к Юрию, второй взял сам и приподнял, выжидающе глядя на того. Обершарфюрер стакан принял и глядя пасечнику в глаза сказал:
— Ну говори!
— Вот что, Юра. Она для меня главный человек в жизни! Окромя нее у меня родни кровной и нет больше. Пока она жива и здорова, и я живу, что с ней случиться, и мне жить незачем. Я вижу, как вы друг на друга смотрите. Что скрывать, девчонка в пору вошла, сам видишь какая, глаз радует. Говорить тебе не тронь ее, может и надо, да что смысла? Ты… ну ты сам знаешь, кто или что ты есть… Но одно я тебя прошу. Нет! Не прошу, требую! Не навреди ей! Она в твоих бедах не виновата, как и мы все, и ты ей не вреди. Я ей не указ, она взрослый человек. Образованный. По нынешним временам, дети уже иные. Сейчас родители узнают о том, что сыновья и дочери семью заводят, иной раз уже когда и свадьба сыграна. Так что и ей морали читать не стану… Но… Не забывай, кто ты и откуда…
Лопатин, сам уставший от этого монолога, протянул руку со стаканом, они чокнулись и оба залпом выпили крепкую медовую настойку.
— Обещаю! — выдохнул Кудашев, самогон огненной струей ухнул, обжигая горло, куда-то вниз, — я чувствую, что и мне она… сделаю, как ты просишь!
****
В это время, на вечерней зорьке клев на Медвежьих озерах, был отменный. Дневная жара спала, солнце уже село, но до темноты еще далеко. На заросшем осокой берегу к самой воде протоптали тропку, и в аккурат в метрах четырех от берега, в разлете камышей, на гладком зеркале воды застыл поплавок. Легкий, из пробки и гусиного пера, окрашенный по верху багряным, он вдруг слегка приподнялся из воды. Микола в азарте привстал с березовой колоды, на которой сидел, враз вспотевшая рука легла на бамбук удочки. Не сводя глаз с яркой точки поплавка, он затаил дыхание. Вот поплавок чуть повело в сторону, и он раз, другой нырнул в воду почти на всю длину.
Ткачук резко подсек и почувствовал живую тяжесть на другом конце лески. Удилище изогнулось дугой, и он, наклоняя, стал подводить к берегу.
— Ааааа! Твою мать! — вырвалось у него, он шарил левой рукой в стороне в осоке, нащупывая подсачек и никак не мог нащупать, — Аааа, блять!
Наконец, нащупав снасть, завел добычу в него и потащил на берег. Здоровенный, желтобокий лещ забился в подсачке, пытаясь выбраться, но куда там…
Зашумела выше по берегу густая трава, показался Володька Коваль, который сегодня кашеварил в лагере.
— Ты чего орешь-то, шеф? Я уж думал, тебя русалка в тину за *** тащит!
Ткачук горделиво поднял подсачек, в котором трепыхалась рыба.
— Видал! Я же сказал, что Вадимов рекорд перекрою! Не меньше четырех кило будет, лещ-то! Да и размером, наверное, полметра!
— Ого! — Уважительно протянул Коваль — да… точно поболе его вчерашнего будет, факт. Но не… на полметра не тянет, сантиметров сорок…
— Ладно, будя на сегодня… скоро совсем темно будет, да и жрать охота дико. Что там у нас на ужин сегодня? — Микола стал собирать снасти, не выпуская из левой руки подсачек. Володька спустился к воде и принялся помогать.
— Каша гречневая с тушняком, пальчики оближешь, сварилась уже. Я в спальник котелок завернул, пусть потомится. Сальца нарезал и банку минтая открыл. Вадим тоже вернулся, как раз перед тем как ты заголосил.
— Что он там наловил? — поинтересовался майор.
— Да так, пару подлещиков, карпа, грамм на пятьсот, и по мелочи еще.
— Ну, хорошо… самогон остался еще?
— Ну как раз две последние пол литры. Я такого отличного и не помню, чтобы пробовал. Вкус медовый, без сивухи, в голову дает здорово и по ногам, а на утро никакого похмелья, будто не самогон, а Нарзан пили! — старлей причмокнул губами, и аж зажмурился от предвкушения.
— Да, Володька, пойло что надо, нектар! Дай бог этому пасечнику здоровья, умеет гнать!
Глава 28. Сергей, все по-другому!
«Мир и жизнь для тебя навсегда изменятся…» — или как там он говорил? Горохов сидел за столом в опорном пункте и перебирал на столе, какие-то бумаги. Днем в клубе пусто. Народ на работе. В поле, на ферме, в мастерских, летом работы всегда валом. Да и вход в опорный пункт охраны порядка был отдельный, так что никто думам участкового не мешал.
А ведь был прав, этот странный Лопатинский гость. После того, как он открыл в простом советском милиционере, Сергее Горохове, удивительную способность видеть мир тонких материй и духов, жизнь изменилась. Как тонкая струйка воды, вырывающаяся из разрушенной плотины сознания, с каждым часом, все более превращается в бурный поток, так и восприятие окружающего менялось на глазах. Сергей уже не раз задавался вопросом, стоило ли... И который раз убеждался, что до этого все вокруг было тусклым и серым. Что и говорить, жить стало сложнее, но уж, наверняка, интереснее.
Горохов всего немногим более суток как получил этот дар... или проклятие, но уже заметил, что стал видеть привычный мир иначе. Как будто смотрел раньше старое черно-белое, немое кино, а потом вдруг на экране начался красочный приключенческий цветной фильм со стереозвуком. Кроме всего прочего, Сергей вдруг обнаружил, то, что он ранее считал пустым и безлюдным, вовсе не пусто. Ну тут слово «людно» явно не подходит. Не пустым был мир, который его окружает. Вот взять, к примеру, этот шар. Слегка светящийся, размером с футбольный мяч, более всего похожий на мыльный пузырь, висел он, чуть подрагивая, в темном углу кабинета над тумбочкой с пишущей машинкой. Придя сегодня с утра к себе, в опорный, и, увидев этот пузырь, он чуть не сел мимо стула. Сначала даже испугался. Потом ломал голову, всегда тут этот мячик болтался или появился, потому что он, старший лейтенант Горохов, научился его чувствовать.
Минут двадцать Сергей глазел на диковинку, потом не выдержал и, встав со стула, осторожно подошел к тумбочке. Пузырь чуть-чуть, как бы опасливо, подался в сторону, видно эта штука ожидала такой его реакции не больше чем он — появления в углу слабо пульсирующего пузыря. Осторожно Горохов потянулся пальцем к пузырю, а тот вдруг засветился сильнее, приобретая оранжево-розовый оттенок. Стал пятиться к стене и даже частично скрылся в крашенном в противный кирпичный цвет дереве. Милиционер неожиданно, какой-то частью сознания почувствовал эмоции схожие со страхом. «А ведь ты боишься...» подумал он и медленно убрал руку, бормоча негромко: «Ну что ты, что ты, не бойся». Шарик как будто понял его, опять сменил цвет на какой-то более умиротворяющий, зеленоватый и выполз из стены обратно и слабо заколыхался на уровне головы милиционера.
Горохов, пятясь, отошел к столу и, не спуская глаз с этого дива, сел. Теперь вот гадал, рассматривая пузырь, кто на самом деле в кабинете хозяин, а кто гость. Он — работающий тут третий год, или этот шар, не весть сколько в углу висящий. Здание то, по слухам, еще до войны рублено. Может, эта штуковина постарше его будет. Неожиданно разобрал нервный смех. Сергей гоготнул, представляя, как все со стороны выглядело. Зашел бы кто, а он стоит в углу и невидимок руками ловит.
Теперь вот сидим и в гляделки играем. И что теперь? Он опять перевел взгляд на кипу бумаг, лежащих на столе. Какая чушь! День назад я узнал, что такое смерть, что вокруг нас духи и призраки, что бог или вернее боги — это не бородатый дед со светящимся бубликом над головой, как карикатура в «Крокодиле», а нечто реальное. Я узнал, что миров много. С человеком из чужого мира сидел ночью за столом и пил самогон. А в довершение всего узнал, что лучший друг стал привидением. Теперь вот таким стал его мир. А для всех окружающих это чушь полная, у них, растудыть их, свои заботы, простые, реальные, земные. Вот, к примеру. Он взял верхний листок, исписанный мелким убористым почерком. Так, что там у нас... Бывший агроном, а ныне уважаемый пенсионер, Иван Лукич Жабин, просит принять меры к племяннице, гражданке Лопуховой Ирине, проживающей по соседству. Она постоянно требует от него перенести на полтора метра забор, разделяющий их участки. Якобы захватил он эту землю еще, когда ее отец жив был. На самом деле земля его, и все бумаги на нее в порядке. Ну и что там на двух страницах мелким почерком? Судя по всему, старый пердун написал, как покойный брат Федор, отец Ирки, его в детстве за вихры драл и поджопниками награждал. Хм. Ан, нет, тут интереснее, вот, на второй странице: «Оная гражданка, Лопухова Ирина Федоровна, на почве личной неприязни, возникшей по причине необоснованных (подчеркнуто дважды) претензий на часть моего земельного участка, кидает по ночам через забор на мой участок человеческий кал (говно) и льет из горшка мочу, за чем и была застигнута мною вчера в 02 часа 45 минут. Прошу Вас прийти и засвидетельствовать этот факт, для этого не буду убирать кал (говно) чтобы вы его увидели...»
«Ну надо же, я, кажется, всю жизнь мечтал сходить посмотреть на Иркино говно! Какие уж могут быть сомнения?» — Горохов уронил на стол заявление и застонал, закрыв лицо ладонями. Лопухову он знал хорошо. Она была лет на пять его старше, характера тяжелого и склочного, с пробивающимися над верхней губой усами и весом центнера в полтора. Мужика своего, Григория Лопухова, не в пример ей, тихого, щуплого и молчаливого, колхозного комбайнера, держала с строгости и, бывало, поколачивала, когда он запивал. Вот она реальность! Кому нужны эти параллельные миры и призраки? Тут родственники друг другу через забор срут... Эх, Рассея матушка! А ведь служил, когда в Германии, видел, как там люди живут! Даром что фашисты битые, но представить невозможно, чтобы друг дружке родня через заборы гадила!
Потом он взял следующий листок на этот раз исписанный вкривь и вкось старушечьими каракулями. Тетя Нюра Звонарева, старушка весьма преклонных лет, тоже ищет у советской милиции защиты и справедливости. Тааак.... Фууууу!!! Уж лучше про говно читать, чем это: «...Христа ради прошу помощи у родной нашей Советской милиции. Помогите! Соседский сын, Вихляев Андрей, умственно отсталый, вчера который раз изнасиловал мою козу Анфису! Он бесстыжий и раньше это вытворял, но прятался, а в этот раз убежать не успел, в спущенных штанах запутался и упал. И грозил мне, что до меня доберется! Я, товарищ участковый, всю жизнь проработала в колхозе, была ударницей и нормы перевыполняла…». А про колхоз она к чему? Ну что ты будешь делать? Придется сходить этому козоебу, мозги вправить. В семье Вихляевых все, и мужики, и бабы, пили из поколения в поколения. Вот дураки и рождаются. Этот Андрей, детина лет двадцати, и правда, умственно отсталый, официально, со справкой. Как-то, весной в прошлом году было у него обострения, вязали, а потом возили его в район в психбольницу. Полгода там лечили. Но обычно — тихий. А вишь ты, засранец, что повадился делать. Оно и понятно, хоть и дебил, а здоров телесно, и елдак, наверное, стоит так, что дымится! Надо с родней его потолковать, если правда он опять задурил, идти в амбулаторию и звонить в район, определять дурака вновь в больничку. Тут ведь и до греха не далеко… А с другой стороны, старуха Звонарева тоже уже умом шаткая, вот и разберись, ебли ее козу или нет… Но лучше перестраховаться. Ежели, соседский дурачок с коз на их хозяйку переключится, это уже беда!
Горохов в сердцах ударил кулаком по столу и нехорошо выругался. И раньше бывало тошно от сельских тупорылых кляуз, а уж теперь…. Вспомнив про болтавшийся в углу пузырь, поднял глаза, но там уже ничего или никого не было. О… Может, мне тоже в районном стационаре на соседнюю койку с Андрюшей Вихляемым прилечь пора? Но тут милиционер краем глаза слева засек движение и обернулся. Нет! В дурдом рановато, хотя, может, наоборот, в самый раз. Слева на расстоянии сантиметров тридцати от его головы висел жизнерадостно переливающийся от жемчужно-серого до голубого этот самый пузырь. Сергей отшатнулся немного, на что шар отреагировал цветом и тоже слегка отодвинулся. Не удержавшись, Горохов опять потянул руку, на этот раз пузырь не стал «убегать», и ему удалось коснуться этой штуки. Рука не почувствовала сопротивления, и только на самой границе чувств участковый ощутил легкое покалывание или щекотку на кончике пальцев. Убрав руку, Сергей с интересом рассмотрел свои пальцы и покачал головой. Потом вздохнул и сказал, обращаясь к этому мыльному пузырю: «Видишь, что творится! А ты летаешь тут без толку…ну и летай на здоровье. Пойду я засранцев и козоебов воспитывать!»
Конечно, никто ему не ответил. Горохов сгреб заявления, засунул их в планшетку и вышел из кабинета. В дверях обернулся и кивнул своему не материальному соседу: «Ну, бывай!»
Часам к пяти по полудню, старший лейтенант милиции Горохов, наконец освободился, даже успел зайти перекусить в колхозную столовую. Кормили там прилично, все были свои и поварихи старались перед соседями в грязь лицом не ударить. Умотался он изрядно. Сначала выслушивал нудные причитания гражданина Жабина о соседке-родственнице, не дающей ему жизни. Даже сходил посмотреть на прикрытый листом лопухом здоровенные котях у забора. Лопух, Иван Лукич услужливо приподнял, дабы представитель власти убедился, что под ним находится… Потом пообщался с его племянницей, которая намного более темпераментно чем дядюшка, пыталась убедить что корень всего зла именно гражданин Жабин. А насрал он у забора сам, а теперь возводит на нее напраслину! Сергей принял истинно соломоново решение, пообещав выписать обоим штраф за мелкое хулиганство или еще почище, принять меры общественного воздействия — выездную административную комиссию из района. Соберут все село в клубе и будут разбираться, кто у кого под забором гадит. Ой, и много всплывет всего интересного…
С любителем соседских козочек разговор был короткий. Его и не было. Глянув в белесые, круглые глаза Андрюши Вихляева, на его приоткрытый рот с стекающей слюной, милиционер и спрашивать ничего не стал. Явно с катушек козоеб съехал. Остальная его родня тяжело дышала сивухой и не совсем понимала, о чем милиционер ведет речь. Через сельскую амбулаторию вызвали неотложку из психдиспансера, вот только когда они приедут, вопрос. Потерпевшая сторона, не коза конечно, а ее хозяйка, восприняла весть о том, что младшего Вихляева отправят «полечиться» с удовлетворением. Тут же старуха Звонарева принялась описывать шкоды ненормального соседа со всеми подробностями, не вошедшими в заявление. Горохов пару раз пытался ее прервать, мол, хватит, ясно все, но не тут-то было. Баба Нюра столь увлеклась физиологической стороной дела, что даже продемонстрировала жестами, разведя руками, пораженному участковому какой «бесовский аппарат» у соседа торчал, когда он, убегая, упал. Слушая ее, Сергей решил, что и бабу Нюру тоже на полгодика подлечить неплохо бы. А то, вполне серьезно, закралось подозрение, что бабка не отказалась бы поменяться с потерпевшей козой местами. Да эта хоть другим жизнь не портит, к тому же неотложка двух разнополых пациентов за раз не возьмет.
Домой Горохов идти не торопился, да и было отчего. Весь день он об этом думал. И не странные парящие сферы, не соседи- засранцы, не умственно отсталые извращенцы, забыть не давали. Позавчера ночью, когда смог он увидеть названного брата Кольку Лопатина в бестелесном облике, и, когда первый шок прошел, о многом они поговорили. Обмолвился Сергей, что живут они с Леной хорошо, душа в душу, но одно обстоятельство омрачает жизнь. Детей нет! И что ты будешь делать! Ездили они кроме района уже и в Смоленск, сдавали многократно всякие анализы, но никто не мог ничего понять. По всему выходило, что пара их здорова абсолютно и какой-либо внятной причины их бесплодия врачи определить не могли. Но вот теперь записался он в Москву к маститому профессору, светилу в гинекологии, и уж точно все должно решиться.
Друг бесплотный выслушал серьезно и некоторое время помолчал, а потом усмехнулся с детства знакомой, солнечной лопатинской улыбкой, от которой заныло у Сергея сердце, и сказал:
— Ты, Серега, погоди к профессору ездить. Вы, и правда, с Леной здоровы. Ты уж поверь, я хоть и не профессор, но ведомо мне теперь это. Вижу! Здоровы! Тут, братан, дело все в ваших мозгах, а не в том, что…ну ты понял. Особенно у Ленки. Ну да то не беда, я помогу вам.
— Ну ты, Колька, и причесываешь! Да чем же ты поможешь?! Через тебя вон луну видно и звезды.
Лопатина вопрос позабавил:
— Серега, да будь я хоть во плоти, мне с тобой, жеребцом, разве тягаться? Не забывай, я могу оказаться, где хочу и когда хочу, ну или почти «где и когда», и все стены, двери и тому подобные мне не преграда. Ну, тут тоже есть исключения, но не в данном случае. Ээээ… дружище, а что это ты краснеешь. Дубина! Ну поверь, не интересно мне, чем вы там с Ленкой под одеялом занимаетесь, или без одеяла… Да шучу, шучу, не кипятись! А помочь вот чем могу, дело то не в тебе, а, похоже, в ней. Она винит себя в моей смерти. Подсознательно, не отдавая себе в том отчета.
— Ну и чем ты поможешь? Расскажешь ей, что это не так? Ну я вот тебя, черта, вижу, фашист этот научил, но он сказал, что у меня к этому способности. Значит, она тебя, духа бесплотного, не увидит. Это первое. А второе, я не хочу ей таких возможностей. Она же с ума сойдет. И к этому вот, — Горохов кивнул в сторону дома, — приводить ее не хочу. Меньше знает, крепче спит. Тут и так у вас каша заваривается, ума не приложу, как расхлебывать.
— Брат, есть возможность. Дело такое, в нашем состоянии, в бестелесном… Ну что ты рот кривишь? Я уже привык, это по первости дико было. А теперь прими, как данность. Друг твой закадычный и брат, стал приведением, или, как немец, называет — неупокоенным. Но я о чем говорил-то? Что нас и обычный человек может видеть, особенно во сне. Но для этого необходим контакт с частью моей психической энергии. Умничать не буду, сгодится вещь моя, какая-нибудь, на крайний случай фото, но лучше вещь. И такая, чтобы по времени ношена была максимально близко ко времени безвременной кончины, — при этих словах Николай улыбнулся, но улыбка вышла уже кривая и жалкая, нет, не смирился братан со своей участью, нет, не смирился. — Спроси у бати завтра с утра, пусть он тебе мою пилотку мичманскую отдаст. Помнишь, я привез ее, когда на свадьбу вашу приезжал. Она в шкафу лежит. Потом вернешь.
Сергей кивнул, стараясь вспомнить, о чем речь.
— А потом дело простое. Ты Лене ее подложи под подушку ночью, и все…
— Колян, а ей вреда, не будет какого? Ты ж знаешь, как я над ней трясусь! — Горохов, хотя и против воли, серьезно встревожился.
— Серый, ты обижаешь меня! Ты как мог подумать, что я ей навредить могу? Да вы же для меня были самыми близкими людьми, не считая, бати с Машкой! И остаетесь, кстати сказать. — неупокоенный положил невесомую руку на плече другу. Тот, не чувствуя веса, ощутил вдруг, как это место стало стыть.
— Ну Коль, ты прости, я когда о ней думаю, у меня голова сразу пустая и гудит как барабан!
— Добро, брат! Я знаю, вы друг для друга предназначены! Если бы не это, хрен бы я уступил Лену тебе. Ну, ладно, про то, что я тебе рассказал, сделай как велю. Я обещаю, что у нее от сердца отляжет тревога. Станешь папашей!
Такой разговор был у друзей позавчерашней ночью. А теперь та пилотка, от женских глаз припрятанная, ждала ночи у милиционера дома. На сердце у Сергея было тревожно. С другой стороны, чувствовал он уже давно, не в медицине тут дело. В глубине души ведь знал, что оборвалось что-то у Лены в душе, струна какая-то лопнула, когда пришло известие о Колиной гибели. А ведь и прав побратим! Да и, положа руку на сердце, не верил уже он всем этим врачам, будь то фельдшер их сельский, будь то доктор наук или профессор из Москвы.
Домой вернулся к ужину. Старался Сергей вести себя, как всегда, пытался шутить и смеяться, но сам чувствовал, фальшивит. Лена, судя по всему, занятая своими мыслями и продолжавшая немного дуться за запрет поехать с подругой на заимку, его настроения не замечала. Сам того не желая, он после ужина то садился что-то читать, то находил какое-то совсем не срочное домашнее дело, не произвольно оттягивая время отхода ко сну.
Тут уже жена обратила внимание на его суету:
— Сережа, да ладно тебе, пошли спать, смотри ночь уже, а ты в кладовой возню затеял.
— Иду, милая, иду, душа моя, — Горохов подошел к Лене и ласково ей поцеловал, а потом стаскивая через голову майку, добавил — Лен, я, кажется, кран на кухне в раковине не закрыл, сходи, глянь.
Жена вышла, и он быстро сунул под подушку свернутую вдвое черную пилотку с белым кантом.
— Закрыт кран, уж кто-кто, а ты у меня ничего не забываешь.
Она развязала поясок халата, но не сняла его. Они всегда спали полностью нагими. Халатик ничего не скрывал, и заводил обоих. Полы распахнулись, и Сергей который раз залюбовался. Грудь жены была красивая, не очень большая, но упругая, правильной формы с торчащими вверх сосками. Упругий, чуть выступающий живот, а ниже, на лобке, небольшой хохолок мягких темных волос. Лена склонилась над ним, вскользь поцеловала и скользнула к нему под бок. Летняя ночь теплая, одеялом не укрывались, иной раз легкую простыню накидывали. Горохов лежал на правом боку, а тело жены повторяя изгибы его тела тесно прижалось спиной к нему. Лена взяла его руку и положила к себе на грудь, и он почувствовал, как под тяжестью его ладони твердеют ее соски, как бы говоря, «ну что же ты?» Сергей почувствовал, как стремительно накатывает возбуждение, чувствовал, что в круглые ягодицы жены, сминая скользкий шелк, он упирается твердеющим членом. Лена задышала громко, прерывисто и подалась к нему навстречу.
Но он чувствовал, что не может. Не сегодня. Слишком занята голова иными мыслями. Он обнял жену, переместил руку с требовавшей ласк груди на живот и шепнул на ухо как можно мягче и нежнее: «Трудный день был, Лена, давай спать…» Он ранее никогда не отказывал любимой женщине в ласках. Они были, как будто рождены друг для друга. Желания их совпадали, и оба даже представить не могли рядом никого другого. Жена чуть слышно вздохнула и повернув голову вскользнула губами по его щеке. Еще теснее прижавшись к его горячему, мускулистому телу. Уже засыпая, она шепнула чуть слышно: «Вредина! Не пустил меня с Машкой…»
Горохов лежал, обнимая Лену, которая дышала уже не как страстно, и понимал, что уснуть ему этой ночью будет трудно.
Вот как это? Появится побратим, и что произойдет? Проснется Лена. Что скажет? Что спросит? Нет, не выносимо. Он лежал, и мысли скакали, как плутающий следы заяц в лесу, то несясь вперед, то отскакивая в сторону и меняя направления. Нет. Я не останусь тут. Он убрал руку от жены и осторожно принялся перебираться на край широкой кровати. Она спросонок, что-то пробормотала невнятно и вновь ее дыхание выровнялось. Сергей укрыл ее простыней, скользнул глазами по круглой попке. Затем, взяв со стула одеяло, ушел, не оглядываясь, в другую комнату на диван.
Но и там сон не приходил. Не слышные днем ходики на стене, вдруг стали грохотать в ночной тишине, словно колеса поезда на железной дороге. Тик-так, тик-так, тик-так... Мысли продолжали метаться, вдруг вспомнил про пузырь, висевший в клубе и переливавшийся. «Нужно будет у Кольки спросить, что за штука такая». Но усталость все же сморила, и уже на грани сна, Сергей слышал, как часы прекратили мерный стук, маятник замер в верхней части своей амплитуды, и его обдало холодом. Глаза сомкнулись, и Сергей Горохов уснул на редкость крепким, спокойным сном.
Глава 29. Провал
Все хорошее имеет свойство кончаться, а очень хорошее кончается еще быстрее. Эта мысль неожиданно пришла в голову Ткачуку, когда он с трудом захлопнул багажник «Нивы», забитый походным барахлом. Три дня их отгулов завершились. Вчера вечером они допоздна засиделись за костром, самогон был допит, истории все, даже самые сокровенные, порассказаны. Офицеры просто наслаждались тишиной, прерываемой всплеском гуляющей рыбы в озере. Редко потрескивали угольки в костре да кричали ночные птицы в окружающем лесу. А сегодня пора возвращаться. Микола усмехнулся. Странные времена. Начальство отправляет на отдых сотрудников в приказном порядке. Если б кто сказал, он бы ни в жизнь не поверил.
Никому из троих даже в голову не пришло удивиться этим странным отдыхом. Они просто знали, что нужно три дня отдыхать на Медвежьих озерах, удить рыбу, купаться, выпить, выспаться и опять выпить… Знали, что потом нужно явиться на службу и доложить самому высокому начальству о том, как отдохнули. И ни одному из трех не показалось это странным, как и то, что все трое были при оружии, и кроме двух макаровых и одного стечкина, в багажнике снизу были укрыты два новых, только что поступивших на вооружение АКСУ. Не было удивительным и то, что дважды в день они связывались по нужной частоте с позывным Кречет и докладывали:
— Кречет! Кречет! Я Комар! 00215, повторяю, 00215
Что означало, что все хорошо, задание выполняется, помощь или экстренная эвакуация не нужна.
Что и говорить! Отдохнули за эти три дня душевно. Все трое оказались заядлыми рыбаками. Но порядок есть порядок. Пока двое удили рыбу, один дневалил. Готовил, прибирал, мыл посуду. А сама атмосфера чего стоила? Озеро посреди леса, укрытое за вековыми соснами, настраивало на умиротворяющий лад. Тишина и неспешный образ жизни сотворили настоящий переворот в душах. Ткачук перестал смотреть на спутников настороженно и почувствовал редкое спокойствие и уверенность в себе. Капитан Александров перестал играть в молчанку и разговорился, причем оказался умным, толковым парнем и великолепным собеседником. У них с Миколой с самого начала возникло соперничество, кто кого обловит. Так и до самого отъезда паритет не был существенно нарушен. Как только один вытаскивал рыбину покрупней, как тут же другой если и не перебивал рекорд, то уж точно ловил не меньше.
Но, пожалуй, даже не рыбалка была на первом месте. Все трое отлично отдохнули душой, сидя по вечерам у тлеющего, вспыхивающего языками пламени костра. Под самогон, спасибо мужику с пасеки, о чем только не говорили. Ткачук рассказывал ребятам, как гонял по Украине в молодые годы бандеровцев. Повидал он немало и кроме всего прочего, в неформальной обстановке собеседником был отличным. Андрюха Коваль, даром что по дороге все нервы вытрепал своей заумной болтовней, парень был компанейский и хозяйственный. На такого можно положиться во всем. Пожалуй, Микола спину прикрывать его бы оставил уже без страха. А капитан Александров оказался не такой уж исключительный молчун. Рассказывал, как два года в Анголе служил, тертый оказался калач. Рассказал, как прокололся в Москве с женой одной шишки из МИДа и по той причине загремел в Смоленское захолустье.
Засиживались до поздней ночи и, как не странно, высыпались, несмотря ни на что. На утреннюю зорьку поднимались как штык. Голова после выпитого не гудела, хотя почти по литру на троих перед сном выпивали. С пойманной рыбы варили ушицу, жарили, запекали в глине, два дня вялили на солнце, а пойманную вчера вечером убрали в холщовую сумку и переложив крапивой решили довезти до города свежей. Все было отлично, вернее почти все. У трех здоровых мужиков с выпивкой про запас уже во второй день все чаще разговор заходил о бабах. О чем бы ни говорили, в конце концов, оканчивался разговор словами: «Эх, сейчас бы сюда деваху…» с пространным рассуждением, что и как с ней, в таком случае сделали, сколько раз и в каких позах. И ведь даже в голову не приходило, что в отличии от молодого старлея, Александров и Микола Ткачук, люди женатые, офицеры и партийные. Да провались оно все… Отдыхать так отдыхать!
Наконец, все уложили, собрали. Прибрали за собой. Оставшийся мусор прикопали даже не потому, что приучены были в полях так делать, а потому что не хотели оставлять после себя срач на этом гостеприимном, лесном берегу.
— Ну, хлопцы, стой, не стой, надо ехать! — Ткачук сел за руль, хлопнул дверью и сказал усевшемуся рядом Ковалю — передай Андрей, что обратно выезжаем.
Тот кивнул, покрутил кучки радиостанции:
— Кречет! Кречет! Я Комар! 00184, повторяю, 00184! Как понял, Кречет? В динамике через шипение и треск, через несколько секунд пробился голос: — Комар! Комар! Я Кречет! Понял тебя! Конец связи!
— Ноль! — подтвердил старший лейтенант окончание сеанса и откинулся на сидение.
Машина, урча двигателем, переваливаясь на кочках выехала на лесную дорогу. Выговорившись за эти дни, ехали молча. Минут через сорок проехали развилку, которую проскочили третьего дня.
— А что мужики, — подал голос с заднего сиденья Александров, может, завернем опять на пасеку, поблагодарим мужика, рыбкой угостим, да и я бы прихватил у него самогона еще. Хорош зараза!
Ткачук на мгновенье задумался, но потом отрицательно покачал головой:
— Хорошо бы, да потеряем больше трех часов, некогда… Может другой раз как-нибудь.
Александров сокрушенно вздохнул, но спорить со старшим не стал.
— Мне кажется, не будет следующего раза, — задумчиво сказал Коваль, глядя куда-то в сторону, через оконное стекло, — такое чувство у меня, что вот так славно провести время уже не получится, пусто на душе как-то…
Наверное, все трое чувствовали нечто схожее и до самого выезда из леса ехали молча.
Когда выехали на шоссе и с колес перестала слетать проселочная грязь, штука в России неистребимая даже в эту жаркую и сухую погоду, майор вдавил педаль в пол. В приоткрытые окна врывался встречный ветерок, теребя волосы, разгоняя духоту. Но чем ближе был Смоленск, тем сильнее что-то в груди ныло, и в голове все настойчивей звонил звоночек дурного предчувствия. В разведке предчувствие игнорировать никак нельзя. Микола мог биться об заклад с кем угодно, хоть объяснить, почему так, не мог. Просто знал. Почти тридцать лет службы за плечами тому подтверждение. Но вот почему так пакостно, становилось, без понятия. Ведь пару часов назад еще душа просто пела, все казалось отлично, а теперь как тучи свинцовые над головой повисли и неумолимо давили. Он включил радио. ВИА «Поющие гитары», по козлиному блеяли из похрипывающего динамика с надрывом жизнерадостных дебилов:

Синий-синий иней лег на провода.
В небе темно-синем синяя звезда, у-у-у,
Только в небе, в небе темно-синем.

Синий поезд мчится ночью голубой.
Не за синей птицей — еду за тобой, у-у-у,
За тобою, как за синей птицей.

С заднего сиденья Александров проворчал недовольным голосом:
— Шеф, выключи этих пидорасов, и так на душе мерзостно…
Ткачук крутанул ручку и сменил частоту. Диктор бодрым голосом, пафосно вещал:
— Подписанный президентом США Джимми Картером и Генеральным секретарем ЦК КПСС Леонидом Ильичем Брежневым в Вене договор об ограничении стратегических наступательных вооружений стал грандиозным успехом СССР на дипломатической арене в борьбе за разрядку международной напряженности и мир во всем мире!
Капитан Александров уже не к кому не обращаясь, чуть слышно проворчал сзади: «Уж лучше бы пидарасы горланили…»
Микола, чувствуя, как нервы начинают дрожать, словно туго натянутая нить, грозясь лопнуть, с руганью на весь мир, выключил радио.
Машина выскочила с второстепенной на трассу, и Ткачук, матюгнувшись, резко нажал на тормоза. По направлению к областному центру дорога была перекрыта.
— Ого! Ептить! — вырвалось у со всех сторон правильного комсомольца, Андрюши Коваля.
Трассу перекрывали армейские грузовики, а на обочине сурово уставился прямо на них стволом пулемета КПВТ БТР-60. Грузовики стояли уступом, так что объехать их с ходу было нельзя. Несколько солдат в пограничных зеленых фуражках с автоматами, стояли рядом. Чуть в стороне виднелись и двое милиционеров. По всему выходило, что блокпост перекрывал дорогу на Смоленск, а не из города.
— Что за чертовщина? — майор переглянулся с товарищами, которые, так же как, и он очумело крутили головами. По знаку солдата, Микола нарочито медленно припарковался на обочине. Ладони на руле моментально вспотели.
— Да что происходит-то? — вдруг каким-то детским жалобным голосом спросил Андрей.
— Вот сейчас и выясним! — Ткачук грузно принялся выбираться из салона.
Подошедший младший сержант-погранец с чувством превосходства по отношению к троим гражданским в машине, выдал заученную скороговорку:
— Прошу всех выйти из машины и приготовить к проверке документы! Еще двое бойцов с автоматами обступили автомобиль.
Микола любил такие моменты. Он специально полез сначала в один карман, потом в другой, сделав встревоженное лицо, похлопал себя по обеим карманам брезентовых походных, грязных после трех дней в лесу брюк. Краем глаза наблюдал, как солдат начинает терять терпение. И уже точно уловив момент, когда сержант должен был сказать им что-то недовольное или грубое, Ткачук ловко выхватил удостоверение, раскрывая его перед носом служивого:
— Майор Ткачук, Комитет Государственной Безопасности! Кто у вас тут командует, срочно ко мне!
Простое, курносое лицо рязанского парня вытянулось и моментально побагровело, а глаза округлились. Он чуть не сбил с голову фуражку, отдав честь и, что-то невразумительно проблеяв, бегом припустил к грузовику. Ткачук чуть заметно улыбнулся ему вслед, как бы говоря: «Что, молокосос, покомандовал?»
Через минуту к ним уже шел, поправляя портупею, крепко сложенный старший лейтенант. Этот сразу понравился майору. Офицер, если даже был немного озадачен и беспокоен, но внешне это никак не демонстрировал.
— Старший лейтенант Суворин, — он четко приложил руку к козырьку и добавил — позвольте ваши документы!
Ткачукову красную книжечку с щитом и гербом СССР Суворин рассмотрел внимательно и без раболепства. У самого в нагрудном кармане лежало такое же удостоверение. Так же, со всей тщательностью, ознакомился с документами его спутников.
— Слушаю вас, товарищ майор! — старший лейтенант снова козырнул выжидающе, глядя на Миколу.
Ткачук, немного помедлив, сделал вид что осматривается по сторонам. Скользнул взглядом по БТРу, грузовику и только что увиденному в стороне желтому милицейскому мотоциклу с коляской. Лихорадочно скакали мысли.
Если он спросит, что тут делают пограничники с милицией, худшего и придумать нельзя. Ведь наверняка, по мнению этого старлея, майор, областной комитетчик, должен быть в курсе происходящего. А самое дурное было в том, что ни он, Ткачук, ни оба его спутника ни сном, ни духом не имели понятия что делается, почему перекрыта дорога. Раз перекрыли дорогу, значит, кого-то ловят. Не факт, что учения, может, и серьезное что. Но по-любому есть ориентировки какие-то… Многолетний опыт не подвел.
— Докладывайте, старший лейтенант! Нет ли чего подозрительного с утра? Что по ориентировкам?
Тон у майора был уверенный, документы сомнений не вызывали. Ну а замызганный вид и грязная машина? Да кто их поймет, оперативников. То, что перед ним опер, Суворин не сомневался, хотя в удостоверении было написано просто: «начальник отдела».
— Совместная группа блокирования в составе сотрудников пограничного управления и милиции, выполняет поставленную задачу по проверки транспорта, следующего из приграничного района. — несмотря на то, что незнакомый майор не являлся его непосредственным начальником, Суворин доложил. Но доложил грамотно. Вроде и доложил, а по сути ничего о поставленной задаче не сказал незнакомому офицеру.
Микола про себя отметил, что офицер-пограничник далеко не дурачок и как бы невзначай поинтересовался:
— Вы, старший лейтенант, сегодня в первый раз в оцепление заступили?
Видимо этим он наступил погранцу на больную мозоль:
— Какой там! Через день на ремень ходим, как четыре дня назад выставили блокпосты, вот уже второй раз заступил.
Тут в разговор вступил Александров
 — Тут же проселков полно, сквозь вас, как вода через решето пройдут!
— Вы, товарищ капитан не волнуйтесь, мы свое дело знаем. Где нужно там секреты выставлены, проезжайте! У меня тут дел полно, сейчас автобус из Городища по расписанию должен быть, проверять будем. — офицер-пограничник взял под козырек и пошел обратно к солдатам.
— М-да… — выдавил из себя Ткачук и снова сел за руль. Офицеры молчали. Через километр Коваль не выдержал:
— Николай Григорьевич, остановите-ка машину вон съезд удобный, разговор есть.
Майор, не споря, свернул, и заехал чуть в сторону от дороги. Метрах в десяти от трассы, какие-то доброхоты сколотили стол и пару лавок. Они вышли из машины и уселись за стол, несколько секунд молча смотрели друг на друга.
— Товарищи офицеры, — тон старшего лейтенанта стал донельзя официальным, — у меня одного чувство, будто что-то не так?
— Если бы… театр абсурда, черт его дери! — Вадим Александров потер виски, и устало вздохнул.
— Согласен с тобой, Андрей! У нашего брата, разведчика, чуйка развита… Так вот эта самая чуйка мне просто орет в уши, что тут все не ладно! — подвел итог Ткачук.
Коваль кивнул и продолжил:
— Четыре дня назад, когда мы выехали из Смоленска, были перекрыты дороги! Мы не могли этого не знать. Но я вот ума не приложу в чем дело, я от этого погранца только и узнал, а вы?
— Без понятия! — Александров был как всегда краток.
Они выжидающе посмотрели на майора. Микола только кивнул.
— Далее… Как-то самой собой разумеется, что мы проторчали с удочкой в руках три дня на озере в лесу, в то время как тут серьезная заваруха, раз дороги перекрыли и автобусы шмонают! Мужики, вы поопытней будете, ну объясните мне, что это за задание у нас было? Рыбку поудили, самогону попили, поспали вволю… а в то же время, мы при оружии, с автоматами и с рацией в машине. Ежедневно на связь выходили… И что самое странное, вот эти три дня я считал это нормальным, а сейчас не пойму, то ли мы с ума сошли, то ли… я даже не знаю. — Коваль замолчал.
Ткачук продолжил его мысль:
— Все так! Сам не могу понять, что случилось. Тут еще странное дело, я хоть убейте не могу вспомнить, какое у нас задание, и кто его нам давал, кто инструктировал по операции и тому подобное. А вы?
— Вот, вот! — старший лейтенант, закивал головой.
— Все так, ребята, дело странное, и кому докладывать о своем возвращении тоже не знаю. Может ты, товарищ майор в курсе, как старший, тебе же докладывать! — Александров, достал пачку «Явы», прикурил. Протянул сигареты Ткачуку. Тот машинально вытащил из пачки сигарету, хотя и не курил уже лет десять, повертел ее в руках и положил на стол рядом с нацарапанном каким-то придурком на деревянной столешнице призывом: «Всем сосать!!!»
— И этого тоже не знаю. Ну-ка, напрягите мозги. Не может же быть такого, чтобы ни один из нас не помнил… — майор переводил взгляд с одного офицера на другого.
Минут двадцать и так, и эдак трое комитетчиков пытались разобраться в ситуации, опробовали все методы, логика буксовала и чем дальше, тем хуже становилось. Запутались окончательно.
Наконец, решили и дальше плыть по течению. Так как кроме самого Ткачука, и Коваль, и Александров были временно прикомандированы к его отделу, решили ехать в Управление на улице Дзержинского. Там сдать оружие и доложить дежурному о своем прибытии. А дальше, ну пусть дежурный решает, кто-то же их в эту дыру послал, оружие выдал, связь по рации поддерживал. Дальше разберемся!
Генерал-майор Кожевников обедать ходил в общую столовую Управления. Конечно, стол у него был отдельный. Не то что бы в конторе плохо кормили, наоборот, какой-то советский инженер или учитель, покушав в комитетской столовой наваристого борща на первое, и хорошо прожаренного шашлыка на второе, наверняка, решил, что жизнь удалась, но все познается в сравнении. На то он и генеральский стол, чтобы была на нем уха из осетрины, сырокопченая, тонко нарезанная колбаса трех видов и жульен из белых грибов под сметаной. Было, конечно, не только это, но Николай Иванович соблюдал умеренность, много — вредно, а вот в меру — в самый раз. Конечно, он знал, что в ста метрах от здания управления, в местном гастрономе, одном из лучших, кстати, в Смоленске, осетрины отродясь не было, зато можно было купить минтай и время от времени — треску. Сырокопченая колбаса на стол советских граждан попадала по исключительным праздникам…или наоборот на поминках, зато «Докторская» и «Русская» с вкраплением сала, была почти всегда. Не желудком единым жив народ страны Советов! Впереди планеты всей СССР — в космосе! Могучи ее вооруженные силы, стоящие на Одере и Дунае с одной стороны и во Вьетнаме и Сирии с другой! Очень хорошо думалось Кожевникову на патриотические темы под жульен и осетринку. Все верно! На страже завоеваний Октября стоит он и его сотрудники, значит, и условия должны быть соответствующие. А ведь очень много врагов вокруг, только и ждут возможности в глотку стране вцепиться и в спину ударить!
Мысли о врагах пришли как раз к концу обеда. Группа майора Ткачука должна вернуться часа через два, генерал чувствовал, как стремительно, портя аппетит, нарастает нетерпение. Поднимаясь по лестнице в кабинет, он обдумывал ситуацию, строил предположения, но так и не получалось внятно представить себе, какие результаты привезет Ткачук. В приемной попросил секретаршу связаться с полковником Мельгузовым и принести чаю. Обедать он мог где угодно. В столовой, в ресторане, как в молодости в окопе или лежа под кустом, но привык, что чай — святое, это не терпит спешки и посторонних глаз. Лена знала его привычки, не прошло и трех-четырех минут, как она внесла в кабинет небольшой поднос. На подносе в подстаканнике старого серебра как обычно крепко заваренный чай и сахарница с колотым сахаром. Новомодный растворимый, генерал не признавал.
— Мельгузова на месте нет, дежурному я передала, полковник свяжется в ближайшее время. — она чуть помедлила, вопросительно глядя на Кожевникова, тот покачал головой, давая понять, что ничего не нужно.
Николай Иванович проводил секретаря взглядом, отметив, что, не смотря на свои сорок лет, Лена многим тридцатилетним смело утрет нос. Стройная, привлекательная, среднего роста, с короткой прической. Вся собранная и аккуратная. Одета соответствующе работе, строго — в белой блузке и синей зауженной юбке чуть выше колен. Упругая не по годам задница скрывалась за тканью этой самой юбки. У него вырвался протяжный вздох. Лена давно была ему не просто секретарем, но другом и, конечно, любовницей. Слово это, Кожевников люто ненавидел, но в синонимах копаться не хотелось, смысл-то прежний. Он, как и многие подобные ему, считал, что об их связи никто не знал. Лена Костромина, была из тех, кто искренне привязывалась к кому-либо, отдавал себя без остатка. Но она была еще и замечательным другом, и коллегой. К ее работе у генерала никогда не возникало претензий и это, пожалуй, было главным. А вздох его имел под собой самое серьезное основание. Он последнее время тяготился их связи. Причина была банальна, Лена в свои сорок лет любила неистово, умело и страстно. В постели была мечтой любого мужчины, а вот он последнее время откровенно сдавал. И если раньше у него хватало сил и на супружеские обязанности дома и на Лену, то сейчас, увы. Начинал, наверное, сказываться возраст и постоянный стресс.
Они познакомились, когда он был полковником. Костромина, в ту пору молоденькая медсестра в военном городке, хлебала вдовью долю с маленьким сыном. Муж, капитан-танкист, в июне 1967 года сгорел в своем Т-55 у Исмаилии, прикрывая отступление, более похожее на паническое бегство, тупорылых арабских «друзей» в «Шестидневную войну». Они познакомились случайно, он помог ей в какой-то мелочи, потом предложил работу. Кожевников никогда не ставил Лене каких-либо условий, но природа взяла свое. У них закрутился роман, со временем только укреплявший их отношения. Сын ее, Игорь, через год заканчивал Московское, высшее пограничное командное училище КГБ при Совете Министров СССР. Само собой, Николай Иванович в свое время поспособствовал, но парень молодец, такому не стыдно было протекцию оказать.
Зазвонил телефон, задумавшийся генерал вздрогнул, снял трубку.
— Николай Иванович! Полковник Мельгузов. Соединяю?
— Да, Леночка!
— Товарищ генерал-майор, прошу прощения. Дела, на месте не сижу. — в трубке шипело и сипело.
Опять, наверно, на полигоне где-то, подумал Кожевников.
— Борис Андреевич, ты в городе? У тебя линия защищена? Да? Группа моя возвращается. Да, та самая. Успеешь ко мне? Час, максимум полтора… Жду.
Николай Иванович нажал на рычажок отключения и сразу взял прямой провод с дежурной частью.
— Тумайкин, группа Ткачука как приедет, разоружай. Ткачука срочно ко мне, а прикомандированных ребят накорми и у себя держи. С ними чуть позже.

Въехав во внутренний двор Управления, Ткачук поставил «Ниву» поближе к входу. Прежде, чем выходить из машины, он глянул на часы, потом молча, пристально посмотрел каждому из офицеров в лицо. Оба глаз не отвели. У Александрова мрачные упрямые складки и играющие желваки. С таким лицом с гранатой под танк только. Андрей Ковтун нервно закусил губу.
— Ну хлопцы, сиди не сиди, а надо идти. — Микола кивнул в сторону крыльца.
Было полпятого, и в дежурке их ждали. Все было как всегда, ничего странного, так как сотни раз до этого.
— Здорово, бродяги! — дежурный по Управлению, капитан Тумайкин, пожал всем, начиная с майора руки, — пошли в оружейку, сдавайтесь и наверх, — он многозначительно указал пальцем в потолок, закатив глаза, — сначала ты, Коля, потом ребята твои. Вы пока в столовую сходите.
На время усиления и казарменного положения для резерва, столовая работала круглосуточно. Микола, погруженный в свои мысли, машинально выщелкивал патроны из магазина Стечкина, вставляя их в просверленные пластмассовые плошки. Краем уха слушал, как этот нудный мордвин Мишка Тумайкин, проверяет у его спутников оружие.
— Э-э-э…нет, ребята, столовая никуда не убежит, а автомат кто чистить будет?! Я же не спрашиваю, стреляли из него или нет, но чистка обязательна! Порядок есть, порядок! Хорош ствол! В войска, поди еще не поступил, сначала к нам.
Наконец, он сдался. Дежурный, дружески хлопнув по плечу, пожелал Ткачуку «ни пуха», и Микола пошел по лестнице вверх.
— Почему такие тяжелые ноги? — думал он, почему звенит в ушах и дыхание перехватывает? Одышка? Будь ты мужиком, все же нормально, уехал, приехал, доложил…
В приемной его ждали. Секретарь Лена улыбнулась и кивнула на дверь. Майор в другой раз, наверняка, выдавший ей искренний комплимент, даже не заметил улыбки.
Генерал-майор Кожевников был не один. Он сидел на своем обычном месте. Между телефонами стоял пустой стакан в подстаканнике, а за приставным столом сбоку, спиной к окну, немного сгорбившись и положив руки на столешницу, расположился полковник Мельгузов из Пограничного. Ткачук знал его в лицо. Однако по работе никогда не контачил, наслышан лишь был, что мужик боевой.
— Товарищ генерал-майор, майор Ткачук по вашему приказанию явился!
— Проходи, майор! — Кожевников указал рукой на противоположный конец стола, где тоже стоял стул. Неудобный, с прямой высокой спинкой. — Докладывай!
Ткачук подошел к столу, но на стул не сел и принялся докладывать стоя. Что, что, а язык у Миколы всегда подвешен был отлично, но сейчас он чувствовал, что на редкость косноязычен и не убедителен.
— Докладываю, — майор сделал паузу, чувствуя, как пересохло во рту, — с вверенной мне группой выдвинулся в район Медвежьих Озер Шумянского района. По прибытии на место, в соответствии с полученными указаниями разбили лагерь и принялись… ловить рыбу.
Ткачук вдруг понял. То, что он говорит, — полная ересь и чушь. Появилось ощущение, схожее с затяжным прыжком с парашютом. Только парашют этот все никак не раскрывался. Сердце ухнуло куда-то вниз, а по спине пополз противный липкий пот. Но остановиться он не мог. Понимая, что роет себе могилу с каждым словом все глубже и глубже.
— Мы распределили дежурства по лагерю, а по утренней зорьке и вечером на удочку… ловили, на день донки кидали. Хорошо брал карп и лещи, на четыре килограмма, я в последний день взял, еле вытащил… Днем спали…
«Что ты, мудила, несешь», — билось в мозгу, но ведь то, что было, то и говорю, пытался он себя успокоить.
Полковник с генералом переглянулись. На их лицах появилось никогда до этого не виданное выражение. Причем у обоих одинаковое.
Ткачук не останавливался:
— Мы все трое отлично провели время, как и было приказано, товарищ генерал. Сотрудники, старший лейтенант Коваль и капитан Александров, проявили себя с наилучшей стороны. Но капитан, как рыбак поопытней, а на Ковалев весь лагерь держался. В машине вы привезли улов вчерашний. А то, что до этого поймали, частью употребили в пищу, а частью завялили…Жалко коптильни не было…
Микола видел, как багровеет лицом и начинает подниматься из-за стола генерал Кожевников, а Мельгузов, негромко, но отчетливо говорит:
— Да он же пьяный!
Майор, побелев лицом, не сводил круглых глаз с вставшего, опиравшегося кулаками в стол и исподлобья смотрящего на него Кожевникова. Таким его Ткачук никогда прежде не видел. Генерал заслуженно имел славу скорого на расправу и строгого командира. Мог и поорать за дело, но сейчас было просто страшно.
— Майор, ты идиот? — просто и тихо спросил он, Микола понял, что это грандиозный, всеобъемлющий, окончательный, бесповоротный ****ец.
Глава 30. То, что на сердце
Минут через тридцать Маша вернулась в простом, слегка выцветшем светло-зеленом платье. Раскрасневшаяся, излучающая чистоту и свежесть, вытирала волосы большим полотенцем. Кудашев заметил, что одна из пуговиц на груди расстегнута, оттуда розовела кожа. Когда девушка закручивала на голове полотенце, под платьем призывно шевелилась грудь. Наверное, его лицо отразило слишком многое, потому что она, взглянув на Юрия, смущенно повернулась к нему спиной и застегнулась.
— Идите же, пока пар хороший, да не очень там долго. Чаю хочется! — Маша кивнула им на дверь, и мужчины засуетились, хватая простыни и полотенца. Кудашев, несколько раз против воли оборачивался на девушку и чуть не треснулся лбом о косяк двери.
У Лопатина с Юрием помывка действительно заняла мало времени. В другой раз, наверняка, парились бы с толком и долго, но тут сказалась усталость за день. Да и дома их ждали. Покончили со всем так же менее чем за час. Но успели и веничком дубовым пройтись друг другу по спинам и попариться. Когда вышли в предбанник, на столе стоял кувшин с квасом. Маша принесла, пока мылись. Добрым словом ее за глаза оба помянули, одеваясь. Потом вдруг оказалось, что Кудашеву и надеть нечего, единственная рубаха еще не высохла после стирки. Так по пояс голый и вернулся в дом. Лопатин только хмыкнул. Теперь уже дочь таращилась на полуголого парня, и в кого такая бесстыжая… Хотя… ну… сам себе признал Андреич, хорош кавалер. Был бы нормальным, местным, лучшей пары Машке и не пожелаешь, но в том то и дело, слишком уж он чужой.
После бани отец, перед чаем, налил себе еще грамм сто из бутылки, которая с подоконника перекочевала на стол. Молодежь пила исключительно чай. Маша — потому что стеснялась хлестать отцов самогон перед гостем, а Юрий — потому что заметил, что с алкоголь глушил его новые способности. Никогда не чувствовавший тяги к выпивке, он отнесся к вынужденному воздержанию спокойно. Не велика потеря. К тому же чай был хорош. К его терпкому натуральному чайному вкусу примешивался тонкий запах каких-то местных лестных трав, оставалось послевкусие, вызывающее ассоциации с лесным духом. За легким разговором ни о чем чайник быстро опустел, и Маша уже собиралась вновь разводить примус. Однако Василий, сомлевший от насыщенного дня, бани и выпитого, сказал, что будет ложиться. Решили, что дочь ляжет в своей комнате, а Юрий на старом диване в зале, напротив кровати хозяина.
— Юра, что-то и спать не хочется, пошли на улице посидим, а? — Маша, убирая со стола, вопросительно глянула на парня.
Честно говоря, обершарфюрер предпочел бы ложиться спать и, наверняка, уснул, как только голова коснулась подушки, но, конечно, согласился с девушкой, что спать еще рано. Да кто бы на его месте спорил?
Убрав посуду, Маша сказала:
— Иди, я сейчас.
Кудашев пожелал хозяину спокойной ночи и вышел на крыльцо.
На землю уже полностью легла ночная тьма, до полуночи осталось всего ничего. Спустившись на улицу, он взглянул на черное небо, усеянное огромным количеством звезд. Мутно-белесая полоса Млечного пути пересекала ночное небо. Где-то в сарае стрекотал сверчок, всхрапывал и переступал с ноги на ногу в конюшне Орлик, время от времени подавали голос куры. И лес жил своей ночной жизнью, наполненной криками ночных птиц, скрипом древних деревьев. Все это будоражило и рождало предчувствие чего-то необычного, странного, неведомого. Юрий сошел с крыльца и, задрав голову, наслаждался ночным небом с бесчисленными звездами. Небо…небо было таким же, как дома, с теми же созвездиями. Оно манило к себе, заставляло сердце биться сильнее, страстно звало подняться ввысь и лететь, лететь к этим ярким звездам. И полетим! Обязательно полетим, вот только закончиться эта безумная, страшная война. На мгновение Кудашев совсем забыл, где он, хотелось так стоять и смотреть в небо долго, долго.
— Красиво, — услышал он за спиной. Дочка хозяина неслышно вышла на крыльцо пока он пялился вверх, зачарованный этой картиной ночного умиротворения, — я тоже люблю на небо смотреть. Знаешь, Юра, оно тут у нас, посреди леса, какое-то другое, не как в городе, не знаю, как объяснить, но другое. Яркое, что ли, звезды как будто в душу заглядывают и говорят с тобой!
Он кивнул, подумал, пожалуй, он чувствует что-то схожее. А следом и совсем удивился, девушка почти слово в слово повторила его мысли.
— А хорошо бы вот полететь к этим звездам. Наверняка, где-то там есть и такие, как Солнце, как наша Земля! Ты бы хотел в космос? А? Хотел бы стать космонавтом, как Юрий Гагарин?
Кудашев чуть помедлил с ответом, переведя взгляд с Маши опять на черное, манящее небо. А… Вот что за Гагарина Лопатин старший вспоминал! Стало быть, тут уже и в космос выбрались, черт, сколько же он еще не знает, нужно быть осторожным, так можно на элементарных мелочах проколоться. Вот спроси он простодушно, кто такой этот Гагарин и все… Тут похоже о нем все знают, от мала до велика. Что ей сказать? Программа подготовки хронолетчиков предусматривала выход на орбиту Земли на их «VRIL-Jager3», да и потом он поднимался туда пару раз, так что, по сути, он был космонавтом. Да и первым в космос, на орбиту, еще в сорок шестом году поднялся немец, гауптман Теодор Вайсенбергер. Но каким-то особым подвигом это не считалось. Рассказывать, конечно, этого нельзя, но что-то отвечать нужно…
— Да, Маша, так уж человек устроен, что звезды манят его. Всегда так было, во все времена. И я бы хотел к звездам лететь. — Юрий сел на завалинку и похлопал рядом, приглашая присесть, девушку. Она присела, ежась от ночной прохлады, хотя было не так уж и холодно.
— Юра, ты же говорил, что летчик. Расскажи, каково лететь в небе ночью? — в темноте лицо Маши было просто не разглядеть, просто светлое пятно, но глаза ее просто сверками неподдельным интересом.
— Как? Темень кромешная. Если луны не видно, а в кабине горят разноцветной подсветкой приборы, на звезды почти и не обращаешь внимания, огни приборов отвлекают. А если луна видна, и летишь над облаками, то, кажется, что идешь по заснеженному полю… Красиво и немного жутковато…
— Ой, как бы хотелось мне хоть раз это увидеть, ты рассказываешь, я как будто вижу это!
Они немного помолчали, задрав головы. Кудашев чувствовал ее рядом, чувствовал внутри что-то горячее. И тем дольше, тем сильнее боролся с желанием обнять девушку. Он мог, находясь так близко, читать ее эмоции как открытую книгу и вот сейчас понимал, что она не будет против этих объятий… Но это уже ответственность! Ему сейчас только этих отношений не хватало на себя взвалить! Нет.
— Очень поздно уже. Идем, Машенька, спать! Завтра, помнишь, ты мне прогулку по лесу обещала.
Это «Машенька», ласково произнесенное сидящим рядом молодым мужчиной, сказанное в такое время, в почти интимной обстановке, при свете звезд, вдруг прокатилось по спине девушки и исчезло где-то в районе копчика, отдалось покалыванием и тревожной дрожью.
Что со мной? Никогда не было такого раньше… Почему я теряю голову рядом с этим почти незнакомым парнем? Почему мне кажется, что мы знакомы всю жизнь и почему мне так хорошо рядом с ним? Вот оно, это чувство! Настоящее! Не та, непонятная и странная дрянь, которая была полтора месяца назад с Максом в институте. Если мне так хорошо просто сидеть с ним рядом, то что будет если… Девушка чувствовала, что краснеет и искренне обрадовалась ночной темноте.
Обершарфюрер поднялся и подал ей руку. Как только ладонь Маши оказалась в его руке, вся сдерживаемая страсть передалась ему как электрический разряд. Даже отдаленно, такого не было, когда он сжимал в объятиях Вилме или другую дорогую женщину. Многое можно было списать на вновь обретенные способности, но далеко не все. Кто эта молодая женщина?! Почему его так влечет к ней? Какова ее роль в его странной судьбе? Что принесет она, радость и счастье или боль и страдание?

****

Лена проснулась, но еще долго лежала, свернувшись калачиком. Не открывала глаз. Хотелось уснуть опять и вернуть этот сон. Этот дивный, прекрасный сон! Как жаль, что сны быстро забываются, когда ты проснулась. Ей хотелось запомнить его, а лучший способ, кому-то рассказать. Она приоткрыла глаза, будильник на прикроватной тумбочке, показывал 08.30. мужа рядом не было. Нежели уже ушел, вот досада! Лена легко поднялась, накинула что-то из одежды. Нет, нет, только бы он был еще дома, он тоже должен узнать про этот сон, в первую очередь — он.
Лены выбежала на кухню, заглянула в сени. Фуражка лежала на полке. Он дома или во дворе. Как славно! Как была босиком, выскочила на крыльцо. За домом, слышался частый стук молотка, туда, быстрее… За углом она остановилась. Сергей у колодца ремонтировал тесовую крышу, накрывавшую сруб, давно собирался. Лена замерла, любуясь мужем. И за что ей такое счастье, порой она даже не верила, что это все в ее жизни, по-настоящему. На зависть сельчанам жили они даже не хорошо, а отлично. Он готов был жену на руках носить, а Лена просто души не чаяла в этом крепком, страстном, любящем, молодом мужчине. Она, осторожно ступая босыми ногами, медленно, стараясь оставаться не замеченной, пошла к нему.
Сергей, в простых домашних штанах, в старой майке, туго обтягивающей крепкое тело, стоял спиной к ней и прилаживал конек на скат. Он тихо говорил, что-то, как будто вел неспешную беседу с не видимым ею собеседником. Осталось несколько шагов, Лена прислушалась.
«… а ты как думаешь? Конечно, удивился! Вижу вдруг, висит себе этакий пузырь над головой… Как ты говоришь, да, орб этот…»
Не в привычках мужа было разговаривать самим с собой, ну за делом то мысли вслух, дело обычное. Сама иной раз на кухне или на работе в клубе чем-то займешься, задумаешься, глядь, а и не думаешь, а говоришь себе что-то… Лену вдруг прохватил озноб, лето жаркое, а нет, нет, да сквозит продувает.
Сергей осекся, замолчал, положил на сруб молоток и повернулся к жене.
— Ленок, как ты тихо! А что ж босиком? — улыбнулся он, ласково глядя на нее. Лена молча кинулась на шею к мужу, прижимаясь к нему всем телом, затараторила, путаясь в словах, стараясь рассказать сразу слишком много. Пока не вылетело из головы.
— Вот тараторка, погоди не пойму ничего, иди-ка ко мне, — он уселся на небольшую скамейку, усадил Лену на колени себе — ну, что стряслось?
— Ой, Сережка! — немного поумерив пыл, принялась жена рассказывать — мне таааакой чудесный сон в эту ночь приснился! Такой сон, что хочется опять лечь и еще раз увидать!
Сергей ласково посмотрел в ее горящие радостью глаза, отвел взгляд и зарылся лицом в ее волосах. Она, не замечая ничего, продолжала рассказывать, боясь, что сон столь яркий, радостный, сладкий, растает в голове, как утренний туман на солнышке.
— Коля мне приснился! — в голосе жены он слышал неподдельную радость.
— Да ты что?! — голос его дрожал, она восприняла это как должное, а Сергей был только рад, что Лена не видит его лицо. — и что приснилось?
— Нет, Сереж, ты не понял, он мне и раньше снился иногда, как в школе учились или потом… а сейчас не так…. Будто он ко мне сейчас приходил, и мы с ним разговаривали. Так реально было все! Представляешь, он мне приснился в форме своей, только не той в которой на свадьбе был, а в такой…простой совсем, не парадной.
Горохов отстранил жену от себя на вытянутые руки, осмотрел ее всю будто первый раз увидел, потом нежно обнял и поцеловал в лоб. Она вся светилась радостью.
— Вот говорят, что, как покойники снятся, страшно! А вот и нет! Совсем, совсем не страшно было, наоборот как-то спокойно и радостно на сердце, даже сейчас!
— И о чем вы с ним разговаривали? — Сергей постарался спросить это как можно спокойней.
— Представь! Как с живым все. Он сел рядом на стул, а я у стены на кровати сидела, даже подушку под спину положила, что бы удобней было. И шутил, смеялся…ну прям как раньше, —она немного помолчала, а потом снова принялась рассказывать, — а еще он знал, о чем я думаю. Знал самое сокровенное, про то, что ребеночка не можем родить. Знаешь, что сказал?! Говорит, не вините себя в том, что меня нет больше с вами, я сам эту судьбу выбрал. А вы корите себя в этом, и с этого все проблемы! Вовсе не из-за меня он на службе остался. Судьба, говорит… Он меня по голове так ласково потрепал и сказал, что у нас с тобой будут два сынка-близняшки и доченька. Засмеялся, сказал, что даже знает, как мы сыновей назовем!
У Горохова против воли вдруг скользнула по щеке непрошенная слеза… проняло! Ну Колька, ну брат.
— Знаешь, так уверенно сказал, мол, ему теперь отсюда виднее. Я спросила, как же так получилось с ним, он опять про судьбу что-то… Про отца потом говорил, про сестру. И не поверишь, сказал, что так было нужно, что бы он…умер, сказал, что та, кто богами ему суждена, ждала его по ту сторону жизни и смерти. Чудно так про богов было слышать. Колька же, никогда про это не думал и не говорил раньше. А потом говорит, хочешь, с подругой моей познакомиться? И что ты думаешь? Вдруг появилась девушка рядом с ним, стала за стулом, на котором он сидел и руки на плечи ему положила. Он щекой к ее руке прижался… Она тоже вроде в форме военной, но странной какой-то, раньше и не видела такой. Красивая… волосы светлые, длинные, ниже плеч, кольцами крупными и когда улыбнулась мне, ямочки такие на щеках… Видишь, Коля говорит, вот она судьба моя какая. А вам с Серегой пора прибавку в семью ждать, так и сказал. Затем попрощались они со мной. Он еще и говорит на прощанье, хотел сказать, чтобы ты, Лена с Сережкой любили друг друга, но не стану. Ведь крепче чем вы друг друга любите, нет на свете любви. Да, так прямо и сказал. За руки с этой девушкой взялись и пропали. Не сразу, а постепенно, будто туман рассеялся.
Лена все это выдала быстро, торопливо, наверное, старалась успеть, пока сон этот дивный не забылся. Но Сергей знал, что этот сон она не забудет, точно не забудет.
— Да, любимая, славный какой сон! Наверное, про такие сны говорят — вещий! Ну, раз нам такие в жизни перемены этим пророчеством теперь обещаны, здорово! — Сергей обнял крепко жену и поцеловал, — знаешь, милая, я ведь сегодня отгул взял, вот с колодцем собрался доделать, да и еще по хозяйству. А вообще, что-то соскучился, последнее время все в разъездах!
Он легко взял босую, почти нагую жену на руки, и понес в дом мимо сидевшего молча в стороне побратима. В голове эхом прозвучал голос Николая:
— Ну… пора мне, сейчас вам вдвоем побыть нужно…
Глава 31. Один мирный день
Василий Лопатин поднялся ни свет, ни заря. Дел на пасеке было много, кроме пчел, заботы требовало все хозяйство. Грузить домашними делами приехавшую дочь не хотелось, пусть хоть отдохнет денек-другой. Следовало вымыть после вчерашнего, баню, почистить конюшню, прибраться в курятнике. После обеда он собрался ехать в Чернево и остаться там, у Натальи до завтра. Из рук все валилось, на сердце было муторно. Решить-то решил, а перед дочерью неудобно. Она, конечно, взрослая совсем и поймет, но оставлять ее на следующий день после приезда было скверно. Она в своем доме с детства знакомом, но вот то, что не одна, да еще и с Кудашевым… Нет, он, конечно, плохого не сделает. Лопатин уверен был. Но тут ведь дело какое… и хорошее что-то может боком выйти. У отца ведь свой взгляд, отцовский. Уж больно эти двое быстро общий язык нашли. Ой, не к добру.
Он не завтракал. Старался не шуметь, поэтому прихватил с собой к ульям краюху хлеба и кусок сала. Запил все водой, но пока возился с пчелами, прошло уже часа полтора, пустой желудок ясно давал знать, что надо бы перекусить всерьез. Но тут Василий приметил, как от дома идет к пасеке Кудашев, Андреич задрал голову, судя по солнцу, наверное, уже часов девять. Дочка поди спит еще. Они там, в городе рано вставать отвыкли. Гость его незваный, остановился у плетня, окружающего пасеку, как раз напротив него, сложил руки и облокотился на заборчик, выжидающе смотря на Василия.
— Ну заходи, что встал, не помешаешь! — крикнул пасечник и пошел на встречу.
— Доброе утро, Василий Андреевич! Рано вы сегодня поднялись. — Кудашев протянул руку хозяину.
— Долго спят, Юра, только лентяи, — Лопатин ответил рукопожатием — Маша еще не встала?
— Я уходил, она еще из комнаты не вышла. Дело у меня к вам. Я так понимаю, вы сегодня в село поедете. Передайте Сергею, что мне с ним переговорить нужно. Сегодня же третий день, как эти трое из НКВД, или как там это у вас называется, приезжали. Они как раз должны будут вернуться к себе. Обмозговать нужно, что дальше делать.
— Передам, что ж не передать! — настроение у Василия сразу испортилось. Вот ведь, собираясь в Чернево, предвкушая встречу с Наташей, и не вспоминал о нависших проблемах. Он вздохнул — вот ведь незадача…
— Должен признать, дочка Ваша, очень проницательная особа, я все вспоминаю, как Николай говорил, что долго ей голову морочить не получится. Сами-то, как думаете?
— Ну, глупой-то она у меня никогда не была, в школе опять же отличница… а тут уж как получится. Я тебе не советчик, сам последние дни только дивлюсь и руками развожу. Но по мне — получится, не получится, но чем дольше она в неведении, нам проще, — Василий, сдвинув на глаза кепку почесал затылок. Только сейчас он обратил внимание, что пчелы обычно люто ненавидящие на пасеке чужих, совершенно не обращают внимания на его гостя. По сравнению со всем остальным, это, конечно, пустяк, но заметочку для себя, пасечник сделал.
— Еще разговор есть, Василий Андреевич, давайте присядем что ли, под навес…
— Юра, давай договоримся. Меня «Василий Андреевич», просто из колеи выбивает. Не привычный я к такому обращению. Я же не князь, как ты, я обычный, простой советский человек.
При слове «советский» Кудашева скривило, как от какой-то кислятины, он махнул рукой.
— Ну, тут не важно, князь или не князь. Воспитанного человека, отличает уважение к собеседнику, да и привык я к людям старше себя по имени отчеству обращаться. Право, не могу я вам как сверстнику — Василий или Вася говорить!
— Можешь дядей Васей называть. Мне привычней, ну хоть изредка, да и для остальных как-то это звучит более нормально. У нас повелось так, что в повседневной, обычной жизни, сроду по имени и отчеству друг друга не кличут. Особливо вот как мы с тобой, вдвоем, без посторонних.
— Ну, как скажете. Постараюсь не забывать этого, но уж если что, не взыщите. Воспитание. — смирился обершарфюрер. Они вошли под навес и сели на грубо сколоченные лавки за стол, друг против друга.
— Дело несколько необычное, Василий Андреевич, — начал Кудашев, но тут же осекся, — извините, дядя Вася…
— Шут с тобой! Называй, как привык. Все равно кроме нас тут нет никого. Вижу, проще мне к Василию Андреевичу привыкнуть, чем тебе к дяде Васе. Ну что там у тебя еще за дело?
— Это касается… это непосредственно касается Николая и других, таких как он. У меня еще несколько дней назад был разговор с ним, его подругой и вашим прежним бургомистром, который назвался Прокопычем.
— Да, ну на хрен! Этот старый хрыч Прокопыч, тоже в призраки подался? — Лопатин, помнивший его по детским, военным временам, был удивлен, но уже не очень сильно. Узнав, какие в мире дела на самом деле творятся, он все дальнейшее воспринимал все спокойней и спокойней.
 — Хм, как ты его назвал… бургомистр, ах едрить его коромыслом, это ж надо, бургомистр! И в чем же дело?
— А дело в том, что, возможно, я смогу им помочь. Они все, в том числе и сын ваш, застряли между мирами. Этому миру они уже не принадлежат, а перейти на иной уровень не могут по какой-то причине. Им это в тягость… Точно не могу сказать, но по-видимому это связано с их смертью и с тем, что произошло с ними, то есть с их телами после смерти. Они, сущности, связаны с физическими телами… они…
— Ты Юра, не трать время на объяснения, я все равно, ни хрена в этом, не разберусь. Что нужно-то от меня? — Андреич был изрядно обескуражен обсуждаемой темой, первоначальный шок прошел, но вряд ли можно привыкнуть, о чем и помыслить ранее не мог.
— Я думаю, есть возможность помочь им совершить этот переход. Я немного разобрался и пришел к выводу, что недалеко находится одно из так называемых мест силы. Оно, между прочим, является и самой вероятной причиной моего тут появления, но об этом рассказывать долго. В нашем случае, если переместить останки неупокоенных в это место силы, провести соответствующий обряд, думаю получиться дать всем упокоение.
— Вот оно что… Стало быть, Коля мой окончательно…успокоится. В тягость говоришь? — Лопатин замолчал, глядя куда-то в сторону леса. На лице явственно читалась не унявшаяся боль и горечь потери единственного сына.
Он несколько долгих секунд думал о чем-то, а потом сказал:
— А ты знаешь, я, когда его первый раз таким увидел, чуть от страха с ума не сошел, думал, сердце разорвется, так колотилось, глаза, как туманом багровым застлало. Теперь вот, примирился с этим. Наоборот, легче стало от того что он тут, рядом, а оно вишь как оказывается.
Василий вздохнул и опять погрузился в молчание, сидел он ссутулившись. Глядел себе на руки, сложенные на столе.
— Хотите сами с ним поговорить? Думаю, сейчас это лучше всего будет. А то получается, что я столь деликатную тему поднял, а решить ее вправе только вы и он.
— Юрий вопросительно посмотрел на пасечника.
Лопатин молча кивнул и подвинул по столу свою руку к Кудашеву. Обершарфюрер положил свою ладонь ему на запястье и прикрыл глаза. Он еще в прошлый раз, с Сергеем заметил, что получается сводить два мира ему все легче, так и в этот раз. Посторонние мысли сами собой ушли, сознание как будто прорвало тонкую завесу. Он беззвучно, послал зов и почти сразу увидел младшего Лопатина, да не одного, а с тем стариком — Прокопычем, который рассказал про остров посреди болот, этот затерявшийся осколок прежнего, старого и неведомого ныне мира. По тому, как дернулась под ладонью рука дяди Васи, понял, тот тоже видит. Николай, был на редкость серьезен, поздоровался с ним без обычной улыбки и скользнул к отцу облачком тумана, оказавшись с ним рядом на скамье. Прокопыч же, поклонился степенно и расположился напротив Лопатина старшего, рядом с Юрием.
— Ну вы поговорите, я вас слушать не стану. Дело-то личное, как закончите, дайте знать. — Обершарфюрер словно выключил для себя звук. Странное состояние, подумалось ему, как будто время остановилось. Нужно обмозговать, что это может дать и как такое возможно. Эх… сколько же я всего не знаю, и некому меня этому учить. Хотя, что мне жаловаться, подготовку я прошел серьезную, разберусь что и как. Было бы время. А вот с этим, как раз проблема. Спокойной жизни мне никто тут не гарантирует. Скорее, наоборот. Проблемы и серьезные гарантированы. Если они тут уже и в космос летают, то явно засекли наше появление, и точно не остался не замеченным взрыв, уничтоживший хронолет. Наверное, самое правильное сейчас уйти на все четыре стороны. Не тянуть с собой к черти каким проблемам этих людей. Лопатина с дочкой, Сергея… Но тогда я теряю пусть, призрачный, но шанс вернуться домой. Связь с горем пополам наладил, глядишь, смогут вытащить…
Тем временем, семейный совет похоже, завершился. Юрий, хотел было переговорить с неупокоенными, но вдруг навалилась усталость, все же хоть и проще стало, но сил на это уходило очень много. Он чувствовал, что более всего хочет лечь вот прямо на этой лавке и уснуть. Кудашев убрал руку от Василия и тут только заметил, что от дома к ним идет Маша. Лопатин вздохнул, глянул на приближающуюся дочь и негромко сказал:
— Ну, будь по-вашему, сделаем.
— Доброе утро! Я проснулась, а они пропали! Даже чайник был холодный, вовсе не завтракали! И что я вижу? Сидите тут, на пасеке, двое за столом друг напротив друга и молча за руки держитесь… Пап, я что-то не пойму… — Маша улыбаясь, поздоровавшись.
Отец завозился, пытаясь что-то сказать, но не находил слов и чувствовал себя неудобно.
— Машенька, папа про Николая вспомнил, рассказывал мне про то, как он учился на пасеке с пчелами ладить. Взгрустнулось вот. — Юра попытался снять возникшую неловкость.
— Хм… в что с ними ладить-то? Мы, Лопатины, всегда с пчелами рядом жили. Вот папа, дедушка наш и прадедушка эту пасеку держали, так? А до них?
— Все так, дочка, все так! Сколько помним род наш, тут жили. Дед мой, мне еще мальцу до войны рассказывал, он летом 1941 года умер, аккурат перед войной. Как сейчас помню, девять дней отмечали, воскресенье было. И тут узнали, что война. Так вот дед говаривал, что при царе наш мед медаль серебряную на выставке в Москве получал, а уж в Смоленске на ярмарке лучше нашего меда и вовсе не было. Я ту медаль помню, большая такая с головой царя…
— Папа, а почему ты мне об этом никогда не рассказывал? Я вот только сейчас поняла, что почти ничего не знаю о нашей семье, кроме деда и бабушки. Их фото я видела в альбоме, а ты мне ничего про медаль не рассказывал? — удивилась дочка.
Кудашев подвинулся на лавке, похлопал рукой, приглашая девушку присесть рядом. Она устроилась рядышком, плечи их почти касались друг друга и обершарфюрер почувствовав запах ее волос, вновь испытал, что-то невероятное, чего не было никогда раньше. Вдруг слегка закружилась голова, кровь прилила к лицу и не только к лицу… Кроме всего прочего почувствовал он физическое возбуждение, покраснел и потупился.
Маша вопросительно смотрела на отца и, по-видимому, не заметила его состояния, от Лопатина старшего, не скрылось что его собеседник, вдруг коснувшись слегка плечом дочери, покраснел и уставился в потемневший струганный столешницу. «Хм…» — подумал он про себя, но ничего не сказал о увиденном, а ответил на вопрос Маши.
— Вот так вот, доченька, что там было говорить. Маманя моя в войну свезла ту медаль в район, на рынок и выменяла нам кое-что из одежды. Не говорил. Время такое было. Опасное время. Меньше знали, вам же спокойней жилось. Потом попроще стало, но уже вбили в народ страх, мы бояться стали. Да и вы с Колькой, как постарше стали, не спрашивали, что прошлым жить? О будущем молодежь думает! И я сам разговора не заводил. Мы же, Лопатины, почитай самые настоящие кулаки были. Поденщиков не нанимали, семья была большая, сами управлялись, но жили по тамошним временам богато. Мне отец рассказывал. Вот посадил в доме за стол и рассказал. Полночи рассказывал. А на следующий день ему уже на фронт уходить. Как знал, что не вернется. Альбом наш с фотографиями достал и рассказывал… Ничего, Юра, что я этот разговор завел о родне? Тебе-то, наверное, не интересно?
Кудашев с Машей в один голос принялись уверять отца, что им очень интересно. Маша неожиданно почувствовала в груди пустоту, поняв, что даже ближайшее прошлое семьи для нее — полная темнота. Сейчас, сидя рядом с молодым гостем, вдруг удивилась, как странно, что раньше это было совершенно не интересным. Для обершарфюрера возможность узнать что-то из истории этого мира, да еще и из такого источника, была поистине бесценна.
Но тут засомневался сам Василий. Стоит ли ворошить почти забытое прошлое? Много лет прошло, зачем бередить душу и себе, и девчонке. Не знала она всего этого и жила спокойно. Может, и не нужно ничего рассказывать. Пожалуй, если состоялся этот разговор неделю назад, то был бы он другим, но сейчас, Лопатин чувствовал какую-то новую ответственность перед дедом, перед сгинувшем на войне отцом. Кто он такой, Васька Лопатин, чтобы умерла в нем история их рода?
— Ну раз так, слушайте. На утро, отцу в Чернево уже ехать нужно было с котомкой. Мать ему положила хлеба домашнего, сальца, самогону налила. Куда же без этого. И — белья смену. Мне в ту пору было одиннадцать лет. Он и говорит с вечера, садись сынок рядом, разговор у нас будет долгий. Мне, сказал, завтра на войну ехать, всякое может статься. А ты один мужчина в нашем роду остался, должен знать. Достал батюшка Андрей Ильич альбом семейный с фотографиями, снял с красного угла, где образа, узорчатую веревку и платок, рядом положил. Стал рассказывать. Я, ребята, может, и позабыл подробности какие, но постараюсь… Видишь, доченька, фамилии то нашей, Лопатинской, не судьба видно продлиться. Ты, не ровен час, замуж выйдешь. Фамилию мужа, как принято, возьмешь и не станет Лопатиных… — Василий замолчал, обернувшись куда-то за спину, а потом продолжил.
— Семья была у отца большая, и дом был большой с подворьем. Этот, в котором сейчас живем, уже в тридцатые отец рубил, это на моей памяти было. А тогда, в начале века, тут маленькая избушка стояла, без подворья. Изба, да колодец. Сюда на пасеку Лопатины наездами приезжали, да время от времени дед, папа или дядья жили. Два-три дня тут, а потом в село, а на смену другой приезжал. А в Чернево, дом был большой! Богатый! Всем домам дом! Ворота три метра во двор высотой. Конюшня, баня, сараи… Скотины стадо целое, а уж курей и гусей без счета. Но все своим горбом, жили хорошо, но весь год от зари до зари в трудах. Дружно жили. У отца, было еще три брата. Николай, старший брат, Григорий, второй брат после Николая, средний Никита и мой Андрей, младший. Отец, как сейчас помню, открыл альбом, а там, на странице только следы клея и обрывки от бумаги по углам. Вот тут, говорит, была фотография всех нас. Матушка с батюшкой на скамье сидели, а мы братья вчетвером стояли вокруг… В Смоленске снимались, у старшего брата, когда были, в 1915 году.
Николай, на том фото в форме был. Он еще в русско-японскую срочную служил, и крест у него Георгиевский за Мукден был. А как с армии пришел, то пошел служить в полицию, в Смоленск. В ту пору ему было уже 35 лет. Он настоящий красавец был, высокий, крепкий, с усами как у маршала Буденного. Околоточный надзиратель, фельдфебель. Тут, на фото, он в парадном мундире, из черного сукна, двубортном, на крючках. С погонами, револьвером в черной лакированной кобуре и с серебряном шнуром на шее. С шашкой офицерской на серебряной перевязи и темляком на черной ленточке. В фуражке, на околыше — герб, на тулье — кокарда. Дядя Коля набожный был, в хоре церковном по праздникам пел. А как революция случилась в 1917 году, это еще Февральская которая, подняли большевики солдат тыловых в автомобильных мастерских, и они направились к центру города. По пути к ним присоединялись солдаты других частей, и к полудню многотысячная демонстрация солдат и жителей заполнила центр города. Солдаты арестовали командующего, коменданта города и других высших офицеров. Их посадили в открытый грузовик и повезли вместе с демонстрантами. Восставшие освободили из каторжной тюрьмы политических заключенных. Полиция вначале хотела устроить засаду у Молозовских ворот, но, видя такой подъем народа, попряталась. Попрятались, да не все. Дядя Николай и еще двое полицейских встали на дороге толпы и потребовали прекратить разбой и освободить офицеров из машины. Тут агитатор, какой-то политический из большевиков, чернявый, сутулый, еврей, из тех, кого освободили из тюрьмы, стал кричать, что старая власть кончилась и царь отрекся. А дядя и говорит, не верю, что император, помазанник божий, от престола отрекся! Это, говорит, тоже самое, что отец от своих сыновей отрекается, не верю и все! Сказал, что не иначе враги государя императора предали. А еврей этот как завизжит: «Бейте его, солдаты! Бейте кровопийцу царского!» Толпа вперед поперла, а Николай этого большевика из револьвера и застрелил, прямо в лоб. Успел еще выстрелить, за шашку схватиться, да на штыки подняли его, и потом просто разорвали на части, так что и хоронили, гроб не открывая. Это потом уже его жена рассказывала, Евдокия. У Николая две дочки было, они потом с матерью к нам приехали, долю сиротскую мыкать. На селе-то все сытнее жилось. Так и жили с нами до лета 1918 года, а потом решили в Псков добраться. Евдокия оттуда родом была, сказывали, там большевиков больше нет. Так и не знаю, что с ними и как. Потерялись. Ходили слухи, что от тифа умерли.
Второй брат, Григорий, грамотным был, выучился на землемера и при Земстве служил. Когда Империалистическая война началась, в армию его забрали. За отличия, как имевшего образование, прапорщиком сделали. Но том фото он тоже в форме, приезжал повидаться с семьей, как прапорщиком сделался. После того фото в 1915 году, только раз его и видели домашние. Зимой 1918 года он в Чернево приезжал, уже поручик был. Но приехал в солдатской шинели, обтрепанной, в солдатской папахе и без погон. Рассказывал ужасов, как на вокзале Смоленском, у него на глазах, двух офицеров забили солдаты до смерти. Говорит, не могу я дома остаться, пока они с Россией такое делают. Немцам страну продают, если не я, то кто им помешает. Так и уехал, отец, дедушка мой, ему лучшего коня дал и благословил. Подался дядя Григорий на Дон к Каледину. Потом пару раз письма от него приходили. Было время вот, вот, казалось, победят… да не судьба, видно. Последнее письмо от Григория Лопатина, с оказией, из Крыма пришло в 1920 году. А вот, доченька, дальше, совсем уже недавно нашей семейной истории продолжение было. Ты школу заканчивала, а Колю служить забрали, стало быть, это в 1974 году было, да, именно тогда. Приехал я в правление, а там, у здания машина — «Волга» черная. Захожу, а на Степане, председателе нашем, лица нет. Кроме него в конторе еще двое сидят. Сразу видно, что за люди, формы не надо. Степан и говорит: «Тут как раз, Василий Андреевич по твою душу товарищи приехали». Ну «товарищи» ему на дверь указали. Он чуть эту дверь не снес, как выскочил. А мне значит, удостоверение под нос, КГБ СССР, да оно и так ясно было, что не ветеринары с района… Присаживайтесь, говорят, гражданин Лопатин. У нас к вам дело государственной важности. У меня так ноги-то и подкосились, хорошо стул рядом стоял. Один из чекистов мне сует в руки газету, ознакомьтесь, говорит. Смотрю, вроде газета и на русском языке, но не наша. Шрифт то с — ятями. Читаю, «Часовой» ежемесячный журнал Русского национального объединения, город Брюссель, октябрь 1973 года. А второй мне говорит, всю газету читать не нужно, на последней странице в разделе некрологов ручкой обведено, что вам нужно.
Я перевернул и вижу: «Объединение чинов Первого Офицерского, генерала Маркова полка, с прискорбием сообщает, что 29 сентября 1973 года, после тяжелой и продолжительной болезни, в г. Канзас (США), скончался капитан Первого Офицерского генерала Маркова полка, Григорий Никифорович Лопатин.
Капитан Лопатин родился в Смоленской губернии в 1889 году в семье земледельцев. Став в Великую войну прапорщиком военного времени, в 1915 году, в последствии поручик, награжден солдатским Георгиевским крестом четвертой степени и Орденом Святого Станислава второй степени с мечами. Г. Н. Лопатин, присоединился к Белой Борьбе весной 1918 года и прошел с нашей армией в рядах частей Сводно-Офицерского полка всю войну, с честью воевал во время Второго Кубанского похода, и вплоть до исхода частей Русской Армии на чужбину. Проживал в Королевстве сербов, хорватов и словенцев, до Второй Мировой войны. При организации Русского Корпуса в Югославии одним из первых вступил в его ряды. После войны с 1956 года проживал в США. Григорий Никифорович, все время поддерживал связь с сослуживцами, и всегда любой марковец мог рассчитывать на его помощь и сердечное отношение.
Отпевание и погребение состоялось по воле покойного, в местечке Нануэт, в расположенном там Новодивеевском женском православном монастыре, на русском православном кладбище».
Вот оказывается, где дядя Григорий свой путь окончил. Прочитал я и смотрю на них, что, мол, дальше? Ну явно они не для этого приехали, чтобы мне о кончине дяди рассказать. Тогда мне чекист, который постарше и говорит: «Гражданин Лопатин, у нас сообщение из инюрколлегии, у дяди вашего других родственников известных нет, и он объявил вас наследником. Дал мне еще листочек. На машинке отпечатанный. Инюрколлегии поручено связаться с Лопатиным Василием Андреевичем, там-то и там-то проживающем, и ввести его в права наследования имуществом скончавшегося в 1973 году в г. Канзас, Соединенных Штатов Америки, Лопатина Григория Никифоровича». Имущество — дом, счет в банке и еще что-то. Я дочитать не успел, чекист этот листок, прям, из рук вырвал.
— Что, — говорит, — гражданин Лопатин, оказывается беглый белогвардеец и фашистский прихвостень, ваш родственник, вам наследство оставил? Ваше счастье, времена сейчас иные, иначе поехали бы лес пилить или уран добывать для Социалистической Родины, которую вы предали! Но подумайте, у вас дочь школьница, сына призвали недавно, почетный долг Родине отдать, а оказывается у вас родственники в США. Знаете, чем это грозит вам и вашим детям? Не на работу нормальную устроиться, ни в институт не поступить. Будут коровам хвосты до старости в колхозе крутить. Ну что, этого хотите?
— Что я ему мог ответить… О вас думал с Колькой. В общем, написал я под их диктовку отказ от этого наследства в пользу СССР и что отказываюсь от общения с кем-либо, по данному поводу и прошу больше меня не беспокоить. Маме твоей, Маша, так и не стал рассказывать ничего. Взял водки бутылку в сельпо, там удивились еще, мол ты Васька всегда свое пил… Пошел на кладбище, где дед с бабушкой похоронены, сел у могилы и помянул дядю Григория, выплакал душу. Водку, как воду, из горла выпил, даже не захмелел. А домой приехал, тогда только накрыло, еще самогона добавил. Вера тогда очень сильно на меня осерчала. Пьяницей называла.
— Я помню, папа, помню тот случай, мама кричала на тебя, а ты молча сидел, а лицо у тебя было страшное, я даже испугалась! Вот оно что оказывается… — Маша быстро встала, пересела на скамью к отцу и обняла его за плечи.
Кудашев словно окаменел, от услышанного. Только на лихорадочно горящих скулах играли желваки, да побелели сжатые до боли кулаки. Его переполняла ненависть к этой красной заразе, столь глубоко пустившей корни в этой несчастной стране, некогда бывшей Россией. Лопатину, видевшему, что происходит с ним, состояние гостя немного было понятно, но рассказ свой он еще не окончил.
— Третий мой дядя, Никита Никифорович, на фронт Мировой войны попасть не успел, ему только к 1917 году двадцать исполнилось. Они с батей моим все хозяйство тащили. Моему-то, 15 лет было в ту пору. Не успел уехать на Дон дядя Григорий, как к лету 1918 года, объявили большевики мобилизацию и стали брать в Красную армию мужиков. Дядя Никита не хотел к ним идти, по сути, он один взрослый, не считая стариков на хозяйстве-то оставался. Жениться в ту пору собирался. Знаешь, на ком? Бабу Анисью помнишь, Ленкину?
— Помню, конечно! — дочь встрепенулась, — да неужто, правда? На ней? Она пару лет назад померла, ходила скрюченная, с палочкой.
— То, то и оно, это сдала она последние лет пять, а до этого видная была баба, даже в старости. По молодости и вовсе, первая красавица на селе. Да ты и сама представить можешь, Лена-то на нее, как две капли воды похожа, на молодую. Я помню ее еще до войны, знаю, что говорю.
— И что же, папа, они не поженились?
— Да в ту пору, священника в церкви не стало. Не смогли обвенчаться. Отец рассказывал, жуткое дело было. Красноармейцы в селе стояли перед этим, что-то им наперекор батюшка сказал, они его и убили. Да не просто убили… Ну да не о том сейчас речь. Силком забрали Никиту в Красную армию. Если бы не пошел, и его бы, и отца со стариками порешить могли. Деваться не куда было. Хотели они с Анисьей обвенчаться в Рославле или еще куда съездить, да не успели. А отец говорил, что хоть и не венчанные, а жили они. Дядя Никита хорош собой был, в нашу Лопатинскую породу. А ее потом замуж выдали, тоже не добром. Батюшка потом еще говорил, что так никто точно и не знал, от кого Анисья родила, от постылого мужа ли или от Никиты Лопатина. Так что, может вы с подругой твоей и родня…Отец, сколько помню, всегда к Анисье, как к родной относился. Всем, чем мог, помогал. По хозяйству, дровами с лесу.
Пораженная словами отца Маша приоткрыла рот, прикрыв по-бабьи ладошкой.
— Отец рассказывал, как бабушка молилась по ночам, просила боженьку не допустить, чтобы дядья Никита да Григорий на войне, в бою, встретились. Хуже, говорил, нет греха, чем, когда брат брата изничтожит, как Каин Авеля. Но судьба их была иной. Сложил дядя Никита голову в августе двадцатого года в Замостье, воюя против поляков. — Василий задумчиво помолчал немного и потом вновь стал вспоминать.
— Рассказал мне это отец, и вот, говорит, все что он нашей семьи осталось. Выложил он на стол темляк черный, это от брата Николая с шашки темляк, а это, достал платок, пожелтевший уже, от брата Григория осталось, как уходил к Белым, оставил этот платок дома. Тут в углу вышивка «Г. Л.» — Григорий Лопатин. А это, отец показал мне крестик нательный, старый, потемневший на простой тесьме, он брата Никиты. Как в Красную Армию его брали, комиссар увидал у него этот крестик, сорвал и под ноги кинул, да сапогом топтал. Мол ты, боец революционной армии, не гоже с крестом как поп ходить. Дядя Никита, крестик матери отдал, они с мужем и отцом моим его провожали. Эти три вещицы, дочка, до сих пор под иконой в доме лежат, в тряпице завернуты, вернешься, посмотри. А от твоего дедушки вещей в доме много осталось, ну да их, ты все видела. Теперь ты понимаешь, почему в нашем альбоме так много пустых страниц… — он погладил по плечу притихшую дочь.
— Потом, когда создавались колхозы, семью нашу раскулачили и только чудом Лопатины выжили. За это пчелам спасибо сказать нужно. Голытьба-то колхозная думала, будто мед сам собой в ульях родится и собирать его просто. Отца со стариками выгнали было оттуда, дом на селе отобрали. Но оказалось, что наши лопатинские пчелы, никого окромя нас, Лопатиных признавать не желают, жалили до смерти и сами мерли. Вот и объявили пасеку колхозной, а деда с бабкой и отцом вернули сюда. Дом отец срубил тут, женился, меня родили… а старый наш дом, у чужих людей сгорел потом, сейчас на его месте правление колхозное стоит.
Кудашев порывисто встал и ушел из-за стола. Облокотился на плетень лицом в сторону леса и мучительно старался сдержать крик. Как же это похоже на то, что было дома! Но там Россия смогла очиститься, в мучениях, в крови, но смогла. Тут же историю семьи люди скрывают до последнего даже спустя шестьдесят лет, боятся… Ненавижу! Ненавижу их! Тех, кто превратил Россию в это…
Маша Лопатина недоуменно смотрела в спину Юрия, переводя взгляд с него на отца. Хотела было вскочить и к нему подойти, да Василий удержал. Молча покачал головой, не надо, мол, пусть… Находясь под впечатлением от услышанного, девушка сама никак не могла прийти в себя.
Вернулся к столу Кудашев бледный, потирая лоб:
— Извините, перенервничал, после контузии бывает со мной такое…
Маша вдруг как-то жалобно улыбнулась им и проговорила тихо:
— Чайник-то, остыл давно. Я ведь вас пришла завтракать звать…
Они вернулись в дом, после скорого завтрака, все втроем занялись домашними делами. Все трое были не многословны, каждый переживал по-своему то, что рассказал Лопатин старший. А после обеда проводили Василия, который верхами поехал в Чернево. Когда всадник скрылся за поворотом, Юрий обернулся, но Маши позади не было. Не было ее и во дворе дома. Кудашев поднялся на крыльцо, вошел в дом и тихо прошел через сени. Дочка хозяина стояла в углу перед почерневшими от времени образами и держала что-то в руках. Он подошел к ней со спины, почти коснувшись, девушка вздрогнула и обернулась. Она держала в ладонях холщовую тряпочку. Поверх нее виднелись черная полоска сабельного темляка с кистью, пожелтевший от времени платок с вышивкой в углу, между пальцев, свешивался небольшой потемневший бронзовый крестик на черной тесемке. Девушка подняла на Юрия глаза, показавшиеся ему огромными и полными влагой, губы ее дрожали. Маша выронила семейные реликвии, прижалась к его груди и разрыдалась.
Глава 32. Вдвоем
Юрий, ничего не говоря, крепко прижимал девушку к груди, только гладил ее по русой голове, смотря в окно. Нужно было дать ей выплакаться, выпустить скопившуюся негативную энергию, у женщин она чаще всего уходит слезами. Постепенно всхлипывания становились тише. «Ну почему, почему он ничего нам с братом не рассказывал» — прошептала, всхлипывая Маша немного успокаиваясь. Девушка подняла покрасневшие глаза на Кудашева с немым вопросом. Он не сводил взгляда с ее дрожащих алых губ, борясь с огромным желанием накрыть их поцелуем.
— Присядь, Машенька! — он усадил ее на стул у окна, а сам выдвинул такой же из-за стола, сел, напротив. Девушка продолжала шмыгать носом, смахнула ладошками с глаз остатки слез и глубоко, прерывисто вздохнула.
Что ей сказать, мысли в голове неслись бешенным трехкрестовым галопом, любое неосторожное слово обернется против меня. Я не знаю о этом мире, рассказывать что-то о своем нельзя, могу сразу раскрыть себя. Но что-то ей сказать придется.
— Трудно добавить что-то к тому, что твой батюшка рассказал. Большевики в годы после революции и перед Мировой войной очень жестоко преследовали тех, кого относили к бывшим. Оказывается, и твою семью не минула эта судьба.
— Я слышала о культе личности, когда в школе училась и потом университете, — Маша достала откуда-то платок и утерлась, — но одно дело, читать про ХХ съезд и репрессии, а другое дело узнать, что это так реально и страшно было.
Ну вот… Кудашев замолчал, я ничего не знаю о истории последних двадцати лет в этой стране, решено, разыграем карту — контуженного…
— Милая, Маша… ХХ съезд? Извини. Я из-за своей травмы, будь она неладна, совсем не помню, о чем речь. Ну, название знакомое, но о подробностях не помню. Расскажешь?
Тут уже хозяйская дочка, вспомнив с кем имеет дело, посмотрела на собеседника сочувственно.
— Ой, извини, Юра. Ну… я не большой знаток истории, если кратко, после смерти Сталина в 1953 году, следующий после его смерти съезд КПСС в 1956 году, признал, что в период со второй половины тридцатых годов и до начала пятидесятых выявлены многочисленные преступления по вине Сталина и его ближайшего окружения. И была также поднята проблема реабилитации партийных и военных деятелей СССР, репрессированных при нем. У нас в Чернево, я знаю, у Женьки Самойловой дедушка тогда в лагерях был, потом вернулся, она рассказывала. И еще другие, после ХХ съезда их отпустили…
Ага… вот оно как значит! Обершарфюрер потер лоб, вполне достоверно демонстрируя недоумение.
— Понятно, а до Сталина, стало быть, по твоему мнению, все было как надо. Хорошо было? До первой половины тридцатых? При Ленине?
— Ну ты и спросил! — удивилась вполне искренне Маша и как по писанному, бодро продолжила, — конечно, пока Ленин жив был, все хорошо было. Октябрьская Революция освободила народы России от диктатуры Царизма. Все знают, Россия была — тюрьмой народов. Исторически, это было неизбежно! На смену царизму-капитализму пришел социализм…
Неожиданно она замолчала, испуганно глядя в лицо Кудашеву, а потом медленно опустила глаза на холщовый сверток, лежащий перед ней на столе.
— Погоди, это что же получается… значит моя семья, почти вся против революции была? Весь папиного дядю Николая в 1917 году именно восставшие против царизма убили! А другой дядя — офицер, вовсе в Белой армии служил? — до Маши Лопатиной только сейчас в полной мере дошло, что история ее семьи, наложенная на историю страны, совершенно выбивается из привычных, с детства знакомых установок. Когда — красные — «хорошо», а белые, несомненно, как дважды два — «плохо». Выросшая на книгах «Как закалялась сталь» и «Юнармия», с детства бегавшая в кино на «Неуловимых мстителей» и «Бумбараша», она поняла вдруг, что ее родственники не были среди привычных героев, а, наоборот, находились по другую сторону баррикад.
Юрий видел, как мучительно тяжело сейчас девушке. Трудно осознать новое, когда это новое выбивает опору из-под ног. Он решил сменить тему, в таких делах лучше не торопиться, со временем все станет на свои места, а сейчас…
— Машенька, что-то мы уж очень невеселую тему затронули, идемте, прогуляемся, хоть недолго, до ужина.
Она улыбнулась почти счастливо, будучи рада ускользнуть от своих столь тягостных мыслей.
— С радостью, Юра! Идем! Я сейчас. — Маша вскочила со стула и скользнула к себе в комнату. Через пару минут она вышла уже в синих брюках в обтяжку из грубой ткани. Вчера она в них приехала, вспомнил Кудашев и отметил, что они очень выгодно подчеркивают фигуру девушки. А вот самому переодеться было не во что. И он уже гадал, когда Маша обратит внимание, что он ходит исключительно в старых рубашках покойного брата. Ну а что делать? Был летный комбинезон, форменные брюки, куртка с петлицами СС и нашивками части. Даже футболка из смены белья была с логотипом СС в ромбе. А хуже всего было с обувью. Выбор не велик, если не брать в расчет его высокие черные полусапоги со шнуровкой, оставались резиновые сапоги Лопатина старшего и старые туфли Николая на размер, наверное, меньшие, чем хотелось бы.
Но на этот раз вопросов не возникло. Они пошли к лесу мимо пасеки, а потом свернули было по направлению к месту аварии, но обершарфюрер, взяв Машу под локоть, ненавязчиво повернул в другую сторону, не хотелось, что бы девушка видела выжженную поляну. Лишнее сейчас, не к чему. Возникнут вопросы, на которые ответить будет нечего.
— А пошли в ту сторону, а то тут я уже был, там потом в болото упремся. — Юрий, свернул в сторону.
— Да без разницы, Юр, там тоже болото будет, но чуть подальше.
Они, не торопясь, пошли по лесу, Кудашев расспрашивал дочку хозяина о детстве, и в целом разговор вился, как нитка из клубка, легко и непринужденно, в общем-то не о чем. Маша росла тут, и в ближнем большом селе в Чернево. Когда ходила в школу, по нескольку дней жила в селе у дальних родственников, а потом по выходным тут, у родителей. Местные леса знала, как свой дом, чем Юрий не замедлил воспользоваться.
— Отец твой говорил, что тут болото рядом называется Чертовым, в народе такие названия зря не дают, в чем дело?
— Ты прав, кто Чертовым называет, кто Ведьминым, — Маша, шедшая чуть впереди, оглянулась на спутника, — у сельских о нем издавна дурная слава. А причина, кто его знает, много людей там пропадало раньше. Клюквы на болоте богато растет, люди, кто за ней ходил, часто не возвращались. Но я так думаю, нечего было в топи лезть, болото не место для прогулок. Из наших, из Лопатиных, никогда с этим проблем ни у кого не было.
— Интересно, наверное, в лесу жить, — копнул глубже Кудашев, — мне всегда хотелось, как в джунглях, а где-то в глубине леса, развалины древние, подземелья с сокровищами…
— Хм… скажешь тоже, — усмехнулась девушка, — развалины, хотя, если в эту сторону идти еще с час, то выйдешь к большому лесному оврагу, там по краям и в самом овраге большие камни лежат, будто кто-то их навалил. Нигде вокруг нет, а там есть. Коля показывал, мы вместе туда ходили, а потом я одна. И говорил, что там якобы лаз в овраге есть. Но я не видела.
Юрий хмыкнул про себя и постарался запомнить, хотел было предложить дойти туда, но уже вечерело, и они так же неторопливо пошли обратно к пасеке.
Маша, позабыв прежние волнения о чем-то рассказывала, что-то про то, как встретила в лесу медведя, но шедший позади обершарфюрер почти не слушал. Только радовался, что девушка говорит без умолку. А ведь рано или поздно, спросит, что-то о детстве или юности его. А что ей сказать? Вот тут-то и будет предостерегать опасность! Даже врать на незнакомую тему не получится, а постоянно упоминать, что он ранен и контужен, тоже не дело.
Тем временем, природа брала свое, и он не сводил взгляда с фигуры девушки, право, посмотреть было на что. Брюки из синей материи облегали стройные ноги, обтягивали сочные бедра. Светлая рубашка с коротким рукавом на выпуск не скрывала округлостей девичьей фигуры, потому как кончалась в самом правильном месте. Было куда взгляд приложить.
Уже ближе к дому, на опушке леса, она, повернувшись, улыбнулась:
— Ты что идешь молча? А у меня вдруг сзади как огнем обдало, пониже пояса, повыше колен. Это не от твоих ли взглядов?
И рассмеялась.
Юрий так и не понял, правду она сказала или пошутила, но смутился и не нашел что ответить.
Когда пришли в дом, Маша отправилась хлопотать на кухне. Кудашев взял из книжного шкафа большой лопатинский семейный альбом, тот старый, с вырезанными страницами и со следами отодранных фотографий. Он сел за большой обеденный стол, раскрыл его, рассматривая уже знакомые страницы с новым чувством. Неожиданно за спиной в углу послышался шорох. Обершарфюрер обернулся и увидел серый комочек. Котенок, которого Маша привезла вчера, спрыгнул с кровати и потешно потягивался, поочередно вытягивая то задние то передние лапы. Выгибал спинку и широко зевал красным маленьким ртом.
Новый питомец освоился вчера на редкость быстро. Как только его выпустили из сумки, в которой он приехал на заимку, вперевалочку отправился куда-то по своим кошачьим делам. Маша сказала отцу, будто маленький найденыш так себя ведет, словно тут родился и вырос. Отец, почему-то только махнул рукой, ничего не ответил. Его не было видно до позднего вечера и только когда хозяева вернулись из бани, откуда-то появился и котенок. Он скользнул на кухню из сеней и остановился у места, где харчевался его предшественник. Миску, после смерти старого кота, Андреич убрать не успел. Серый шустрый комочек подскочил с разбега к ней, словно и не уходил, сунул в нее маленький розовый носик и разочарованно фыркнул. Он посмотрел на людей и тоненько, но требовательно запищал.
— Ах ты, мой малыш! Сейчас я тебе что-то найду…
Котенок, которому так до сих пор и не придумали кличку, с жадностью набросился на угощение. Он быстро расправился с едой и, пошатываясь, с округлившимися боками, подошел к девушке. Маша подхватила его и прижала к груди, а потом отнесла его на свою кровать, на которой он и проспал у нее в ногах до самого утра. На следующий день он опять куда-то пропал, а потом Юрий видел его спящим уже на кровати в зале. Откровенно говоря, было не до него.
Зато сейчас, Кудашев опустил руку, и котенок, словно ждавший этого, ткнулся влажным носиком ему в ладонь. Он взял зверька на руки и посадил себе на колени. Тот сразу замурлыкал, поднял мордочку и блаженно прищурился. Юрий погладил его по маленькой головке, щекоча за ухом. Как только обершарфюрер коснулся животного, он сразу почувствовал в нем ту же сущность что и в старом Лаврентии.
— Ах ты, маленький блохастый засранец! — улыбнулся Юрий, продолжая гладить зверька, — как, вот объясни, как ты это провернул?
Маленький кот, к которому обращены были его слова, перевернулся на спину, подставляя под ласки животик, умильно сложив передние лапки.
— Что? Доволен? Как тебе в новом теле? Мог бы и постарше кого найти! Как быстро ты…
Кудашев почувствовал эмоции, которые счел ответом:
— Трудно что ли, умеючи?! Чай не первый раз! Давай, давай, вот тут, тут еще почеши… Кудашев тихо рассмеялся, выполняя просьбу.
— Ты с котенком разговариваешь? А что это ты сказал про какое-то новое тело и про быстро? Что быстро? — на пороге с тарелками в руках стояла Маша.
— Он такой забавный, а как вы его назовете? — спросил Юрий, не отвечая на вопрос девушки.
— Я как-то и не думала. Еще нужно с папой посоветоваться, ему же с ним тут домовничать, — девушка расставляла на стол посуду продолжая поглядывать на мужчину, — ну назовем, как обычно котов называют Тишкой или Гришкой, а может Барсиком.
Кудашев почувствовал, как тельце животного на коленях напряглось, он широко открыл глаза, зрачки расширились, уставившись в лицо человека и в голове само собой возникло:
— Нет! Нет! Только не Гришкой! Гришка — засришка! Не хочу Гришкой. И Барсиком не хочу! Все Барсики тупые и ленивые обжоры. И Пушком не хочу… Ну вот если только Мишкой!
Маша удивленно уставилась на в голос заржавшего гостя, не понимая, что она сказала смешного. Да кто их контуженных поймет. Вволю насмеявшись, Юрий встал и перенес котенка опять на кровать.
— Назовите его Мишкой, он вырастет здоровый и пушистый как медвежонок! — сказал он, отправляясь к умывальнику. Вслед летело не слышное другим, кошачье «спасибо».
Поужинали оставшейся с обеда вареной картошкой и соленьями, которые Маша принесла из погреба. Вместе с ними, она принесла оттуда бутылку с настойкой.
— Давай выпьем настойки. Из брусники, еще мама делала. Я и не думала, что осталась еще. Стала из бочонка грибы класть, вижу, стоит в углу.
Настойка казалась градусов двадцати, насыщенного ягодного вкуса. Шла легко. Но потом в голове стало немного шуметь, а ноги отяжелели.
Опускались сумерки, лес затих, воздух, наполненный ароматом лесных трав и цветов, загустел так, что казалось резать можно.
— Пошли, на улице посидим, — предложила девушка, — в такой вечер нечего в четырех стенах отсиживаться.
Возражений не последовало. Юрий вышел первым и уселся на завалинку. На небе, еще только начавшем разменивать летние сумерки на ночную тьму, зажигались первые звезды. Маша, чуть задержавшаяся, вышла на крыльцо, держа в руках гитару. Кудашев встал, уступая ей место, а сам сходил к сараю, где вчера рубил дрова. Он нашел там колоду в полметра высотой и почти такую же в обхвате, принес к дому, сел напротив девушки.
Маша задумчиво перебирала струны, видно было, что она умеет и любит играть…
— Знаешь, у меня не выходит рассказанное утром отцом из головы, —говоря это, девушка пощипывала струны. А гитара отзывалась легкими стонами, — особенно про Григория Лопатина. Получается, он всю жизнь один на чужбине прожил, и никого у него родных не было, раз наследство отцу завещал. Вот ведь жизнь какая…
Юрий задумчиво молчал, опустив глаза в землю. Ему хотелось сказать со всей страстью, что она даже не подозревает о том, какая трагедия постигла Россию. Как разбивались семьи, брат шел на брата, а потом многие тысячи искренне любящих свою страну русских людей оказались в изгнании. У него в мире им удалось вернуться, а тут… тут, судя по всему, совсем плохо.
Но он сказал всего лишь:
— Сыграй, у тебя очень красивый голос, наверняка, ты чудесно поешь!
Маша задумалась, решая, что спеть. Тонкие руки заскользили по грифу, и полилась грустная, незнакомая мелодия.

Я подозвал коня. Конь мой узнал меня.
Взял, да помчал чистой дорогою, светлой подковой звеня.

Будет лететь мой конь птицей по-над рекой.
Будет играть гривой разметанной, он у меня такой.

Взрослым так просто, все знают они наперед.
Ну а подросток, пока он еще подрастет, только вот.

Я не возьмусь за плеть. Буду коня жалеть.
Вот и решил он чистой дорогою белой подковой звенеть.

Пела она и правда отлично. Негромкий голос с легкой хрипотцой, казалось, обвивал словно ласковыми руками. Песню он эту никогда не слышал. Она поразила его грустью и какой-то внутренней болью, чувством безысходности.
— Замечательная песня, я не ошибся, ты великолепно поешь.
— Скажешь тоже! — ответила Маша, но видно было, что ей приятны его слова, — А ты на гитаре играешь?
Юрий чуть помедлил, а потом протянул руку и молча взял у нее гитару. Он поудобней взялся за гриф, повернул инструмент так, что гитара стояла почти вертикально. Он медленно, выдохнул, потом так же медленно, вдохнул полной грудью, задержал дыхание и руки ударили по струнам… Никогда еще Маша Лопатина не слышала подобного. Его руки мелькали, перебирая аккорды, то били по струнам, то гладили их, как любимую женщину. Вместе с гитарой ей слышались звуки скрипки и ритмичные удары кастаньет. Звуки-то бешено крутились вокруг в вихре южного танца, то нежно и тихо прижимались к груди и шептали на ушко что-то томное, от чего начинало бешено биться сердце. Даже легкий ночной ветерок, прилетевший из-за деревьев, казалось стих. Он словно заслушался мелодию, столь чужую, среди смоленских лесов.
Последние аккорды слетели со струн, Маша, замерев несколько мгновений, сидела молча, медленно приходя в себя. Она совершенно потеряла счет времени, наверное, прошло несколько минут, а может быть час. Ей откровенно стыдно было за свою простенькую дворовую песню в три аккорда.
— Ты отлично… просто замечательно играешь. Я такой игры никогда не слышала, что это было? Что-то латиноамериканское? — захлебываясь эмоциями, наконец, выпалила она.
Юрий усмехнулся и аккуратно положил гитару на колени. Откуда-то из ночной темноты на него дохнуло холодом. Они с Машей не одни. На него нахлынуло со стороны странное чувство, то что было не видимым для всех кроме него, благодарило за эту музыку. Это было немыслимо, но сейчас он понимал, что учитель рассказывавший о магии в музыке, был не просто прав, он был прав абсолютно и, возможно, сам не понимал всей глубины и значимости своей правоты.
— Где ты так научился играть? — не унималась девушка, — чтобы так играть нужно годы в консерватории учиться!
У нее не укладывалось в голове, что так может играть солдат, а не профессиональный музыкант.
— Ну почему же в консерватории? У меня, Машенька, учитель был хороший, испанец. Его звали Альфонсо…— ответил Кудашев и задумался, скользя в прошлое на волнах отзвучавшей только что мелодии.
Глава 33. Альфонсо
Мне было всего шесть лет, когда отец ушел на войну. А когда он вернулся с перебитой снарядным осколком левой рукой, суровым, с морщинами в уголках глаз, осунувшимся лицом, мне было уже девять. Разговоров о войне в семье было мало. Отец, в отличии от деда не любил этих военных рассказов. Мама же, не отходившая от него ни на шаг с радостью на лице, тоже не шибко расспрашивала его. А вскоре у меня родилась сестренка. Но я уже знал, что хорошие испанцы во главе с генералиссимусом Франко, после тяжелой борьбы, победили Коминтерн с помощью моего папы. Ну и других русских солдат, и офицеров, немецкого легиона Кондор, итальянцев, португальцев и добровольцев других стран. С горящими глазами я смотрел на висевшую в шкафу форму лейтенанта испанской пехоты с орденом «За военные заслуги» и военной медалью «Святого Фердинанда», медалями «Добровольца», «За ранение», и медалью «Победы».
Время шло. Началась новая война. И когда в середине 1940 года Правительство Рейха объявило о новой политике в отношении СССР, направленной в перспективе на восстановление Русского Национального государства, значительная часть русских эмигрантов, была готова оказать помощь Вермахту в надежде освобождения России от большевизма. Или, вернее с радостью приняли помощь Вермахта, ибо именно для них это был последний шанс вернуться на Родину. Отец был одним из первых русских офицеров, вновь надевших форму. Да он, по сути и не снимал ее.
В начале 1942 года, после контузии, папа приехал домой, врачи настояли на отпуске. Все мы: я, мама, малышка Грета, дед, — несказанно были рады. Целые две недели, папа будет с нами! Мне в ту пору было одиннадцать лет. Я был невероятно горд, когда шел по улице рядом с отцом. Он был в форме подполковника русской пехоты, а к испанским наградам прибавились нагрудный черный знак «За ранение», и Железный крест первого класса на левом нагрудном кармане мундира. Но мне, восторженному мальчишке больше всего нравился орден «Святителя Николая» второй степени на трехцветной Российской орденской ленте. Отец в кителе защитного цвета с трехцветной, бело-сине-красной нашивкой на левом рукаве, в высоких кавалерийских сапогах и в портупее с кобурой, в фуражке с русской кокардой, и широких русских погонах, вызывал у окружающих большой интерес. Прохожие из немецких военных, скользнув взглядом по наградам, уважительно брали под козырек.
Однажды, на второй день после его приезда, утром, почтальон принес телеграмму. Отец расписался в получении, прочел и улыбнулся взволнованной матери, стоявшей в дверях залы с прижатой к груди руками. Мамино волнение было понятно. Когда солдату, приехавшему с фронта в отпуск, приходит телеграмма, то, скорее всего доброго не жди, но она ошиблась.
— Из Испании! Завтра приезжает мой брат! — отец просто сиял.
Мы все были несказанно удивлены. Об испанском брате князя Кудашева никто из семьи не имел понятия. Весь день, папа был в приподнятом настроении, шутил, смеялся. К ужину мы уже знали, что завтра утром на вокзале он встретит своего боевого товарища по Испанской войне.
— Не просто так назвал его братом, если бы не я, его в живых не было, а за свое возвращение живым, тоже следует благодарить его. Мы побратимы, а это крепче природных братских уз — сказал отец нам перед сном.
Мне очень хотелось быть дома, когда папа приедет с вокзалом со своим товарищем. Представлял военного из хроники про Испанскую войну, которую показывали в кино, но с утра был в школе. После окончания занятий, домой возвращался бегом. Влетев в дом, бросился в гостиную. Дед, папа, и гость сидели за столом вокруг внушительной оплетенной лозой бутыли.
— А… вот он какой, твой Юрген! — из-за стола, мне на встречу поднялся среднего роста, худощавый красавец, поразительно похожий на американского киноактера Кларка Гейбла из нового фильма —«Унесенные Ветром». Загорелый, с такими же щегольскими, узкими усиками над верхней губой.
— О! дон Карлос, он у тебя уже в форме, настоящий солдат! — гость бесцеремонно повернул меня вокруг, рассматриваю мою форму юнгфолька.
Отец, видя мое недоумение и растерянность от такого напора, рассмеялся: — Оставь его в покое, Альфонсо! — и добавил, обращаясь уже ко мне — знакомься сынок, мой брат и боевой товарищ дон Альфонсо Васкес-и-Калво!
Я обратил внимание, что отец навеселе, видимо, бутылка на столе изрядно опустела к моему приходу.
— Полно, дон Карлос, это ты у нас князь, а не я, так что, сынок, я вовсе для тебя не дон, а просто Альфонсо!
Не придя в себя, я ушел переодеться к обеду. Маму гость просто очаровал. Он обращался к ней не иначе как «донья Эльза». Наговорил массу комплиментов, нужно признать совершенно справедливых. После обеда я потом в зал и забрался с ногами в стоявшее в сторонке большое, любимое с детства кресло. Я не сводил глаз со старших, к которым присоединилась мама. Они разговаривали о войне! Я весь обратился в слух. Вернее, в основном был слышен только голос Альфонсо, говорившего по-немецки со смешным акцентом, а иногда и вовсе в возбуждении переходивший на родной испанский.
Время от времени, что-то дополнял отец, который явно был смущен темпераментом гостя и тем что он слишком много рассказывает из того, о чем он сам предпочел бы молчать. Дед молча дымил трубкой, только время от времени кивая головой или вставляя в самых интересных местах рассказа, какое-нибудь немецкое ругательство. Мама реагировала на все вовсе не так как мужчины, она вновь переживала за отца, хотя тот уже давно вернулся с войны.
В Испанию Николай Кудашев, пробирался в группе генерал-майора Анатолия Владимировича Фока, личности незаурядной и достойной. Окончив мировую войну в чине полковника, Георгиевского кавалера и командира тяжелого артиллерийского дивизиона, он вступил в Белую борьбу летом 1918 года рядовым, в часть своего бывшего подчиненного. В 1920 году он уходил из Крыма уже генерал-майором и инспектором артиллерии первого армейского корпуса генерала Кутепова. Как и многие, он был непримиримым борцом с коммунизмом, в эмиграции бедствовал, работал простым рабочим на заводе в Париже. Но это не помешало ему одновременно окончить Зарубежные высшие военно-научные курсы генерала Н. Н. Головина. В 1935 в числе многих высших офицеров, подвергал резкой критике руководство РОВС в лице генерала Миллера, за отказ от активной борьбы с большевизмом. И когда в Испании вспыхнула гражданская война, одним из первых, не дожидаясь помощи РОВС, уехал на помощь генералу Франко. Свое участие в гражданской войне в Испании рассматривал как продолжение борьбы за Белую идею. Отец рассказывал, как вечером на кануне отъезда в Испанию, генерал сказал им:
— Те из нас, кто будет сражаться за национальную Испанию, против третьего Интернационала, а также, иначе говоря, против большевиков, тем самым будет выполнять свой долг перед Белой Россией.
Мы в ту пору не знали подробностей того, как отец оказался в Испании и только от Альфонсо, узнали, как все было. Добирались группа русских в Испанию с большими проблемами. Первоначально должны были попасть за Пиренеи из Франции, но социалистическое правительство Народного Фронта решительно встало на сторону красных, и крепко перекрыли границу с Испанией. Из Франции к республиканцам, широким потоком хлынули оружие, самолеты и добровольцы. Группа русских, желавших встать на сторону генерала Франко, скорее всего, вместо Испании, оказалась бы во Французской тюрьме. Решено было пробираться к Франкистам через африканские колонии. И вот, в конце августа 1936 года на границе колониальных владений Испании и Франции в Африке, испанскими пограничниками было задержано четверо человек, нелегально перешедших границу. Пограничному коменданту они представились как русские белогвардейцы, пробирающиеся к генералу Франко. Это была первая маленькая группа русских добровольцев. Руководил ею генерал-майор Фок, а одним из этих четверых был поручик Николай Кудашев.
Капитан-пограничник, весьма скептически отнесся к нарушителям. Испанцы вообще считали, что дело освобождения их Родины от Красной заразы исключительно их дело.
— Сеньор, а не поздно ли вам воевать рядовым добровольцем? Вы же старик! — сказал он Фоку, недоверчиво осматривая с ног до головы, небольшого, сухопарого старичка, представившегося как «Русский генерал».
Анатолию Фоку в ту пору было уже 57 лет, что и говорить, возраст не призывной, но дело было в самом человеке.
— Мне не привыкать, капитан! Двадцать лет назад я уже начинал с нуля, рядовым. А что касается моего возраста… — и генерал-майор продемонстрировал ему несколько физических упражнений и потом строевые приемы с винтовкой. Пораженный испанец, почтительно взял под козырек…
Они добрались до Испании и были зачислены в терцио испанских монархистов «Донна Мария де Молина» в Кастелиано-Арагонском легионе. Правые испанцы настороженно относились к иностранцам, вступающим в их ряды в отличии от республиканцев с их Коминтерном и интербригадами. Как правило, иностранцам, даже имевшим богатый военный опыт, офицерских званий первоначально не давали, их нужно было заслужить. Не было и воинской части специально для русских добровольцев, хотя слухи такие ходили. Не особо многочисленные бывшие белогвардейцы распределялись по различным частям, как правило, к карлистам. Их формирования — рекете, молодежные военизированные отряды крайне правого толка, были самыми боеспособными частями в войсках генерала Франко. Иногда добровольцами могли быть сразу три поколения одной семьи — от 60-летних дедов до 15-летних мальчишек. Часто в бой рядом со знаменем выносили прикрепленное на древке Распятие.
В батальоне «Донна Мария де Молина» так же воевали люди совсем разных возрастов, часто откровенно бесившие генерала Фока, быстро сделавшегося там лейтенантом, своим специфическим, испанским отношением к дисциплине. Но в бою, они были героями и никогда не показывая врагам спины. Фока, про которого сами испанцы говорили «el peque;o, el malvado diablo» — маленький злой черт, в батальоне уважали и откровенно побаивались. С остальными русскими сошлись быстро, поняв, что опыт их помощников из далекой России поистине бесценен.
Среди прочих, Николай Кудашев больше всего сошелся с молодым пареньком — Альфонсо Васкес-и-Калво. На самом деле он был не просто Альфонсо, полное имя было принято у испанцев, считавших, чем больше у ребенка имен, тем больше у него на небесах покровителей, Альфонсо-Мария-Санчес Васкес-и-Кальво. Сирота, выросший в маленьком городке рядом с Авилой, собирался стать музыкантом или священником, но жизнь сделала его солдатом. Простодушный и набожный, он случайно услышал, как кто-то из русских назвал Николая князем, и был искренне удивлен что такой благородный сеньор, служит рядом с ним простым солдатом. Однажды, Альфонсо, чистивший винтовку, увидев шедшего мимо Кудашева в таком же как у него красном берете, встал и поклонился пораженному сослуживцу.
— Вы приехали, дон Николя, чтобы помочь нам наказать безбожников и вернуть короля!
Николай обнял парня, усадил рядом и рассказал про то, что сам он давно изгнанник и по сути такой же бедняк, как и Альфонсо. Дело генерала Франко, такое же справедливое и для них, русских, оно — продолжение борьбы с мировым Красным Интернационалом. Николай и Альфонсо подружились и часто в бою и походе, Кудашев замечал, что рядом в строю или в окопе стоит Альфонсо и был этому рад.
Его испанский друг, был моложе Николая на десять лет, и относился к нему как к старшему брату. Он рано потерял мать. Она умерла от испанки. Своего отца он никогда не видел. Мама только смахивала слезинку, когда малыш спрашивал про него. Единственным близким человеком парнишке стал приходской священник падре Себастиан. Альфонсо с заплаканным лицом сидел у холмика свежевыкопанной кладбищенской земли на окраине городка, навеки скрывшей маму, совершенно не зная куда идти и что делать, когда на плечо ему легла мягкая рука падре. Он прижал мальчика к себе и гладил по растрепанным волосам.
— Плачь, малыш, плач! Господь забрал к себе твою матушку, но по милости своей, никогда не оставит тебя без помощи! — рука священника такая ласковая, но в то же время сильная, вернула маленькому Альфонсо желание жить.
Падре Себастиан, появился в их городке, когда Альфонсо было лет пять. Он помнил, как мать в черной мантилье подвела его за руку к священнику, и мальчик снизу вверх смотрел в синие как небо глаза, казавшимися глазами Христа с церковных фресок. В ту пору, падре был статным мужчиной лет сорока пяти, выправкой более похожий на военного, чем на смиренного служителя Божьего. Он всегда был добр к мальчику, как, впрочем, и к другим прихожанам. А осиротевшего Альфонсо взял к себе, учил читать, рассказывал о дальних странах, где побывал, а однажды принес ему гитару и показал самые простые аккорды. Мальчик тогда сказал, что не хочет учиться музыке, а хочет, как и падре Себастиан посвятить себя Богу, но священник только улыбнулся ему, сказав, что служить Господу можно в разных ипостасях.
Альфонсо Васкес-и-Кальво рос, а падре Себастиан старел, отдавая, мальчику не только душевные силы, но и здоровье. Альфонсо из маленького замухрышки, вырос в статного стройного парня с необычно красивым лицом. И правда, он пристрастился к игре на гитаре, и не одно женское сердце сладостно замирало, от звуков, исторгаемых гитарой и от его голубых, редких в их местах, глаз. На один из дней рождения, падре подарил ему новую гитару, за которой, по слухам, ездил в Мадрид к известному мастеру. Сколько она стоила, Альфонсо и думать боялся. Все чаще он заговаривал с падре Себастианом, о духовной карьере, но тот, вздыхая, просил не торопиться с выбором.
— Жизнь сложна и полна искушений, сынок. Лучше быть хорошим мирянином, оставаясь добрым христианином, чем принять обед служения Матери Церкви и страдать от мирских страстей. Не торопись принимать это бремя, служить Господу можно исцеляя людей, выращивая хлеб и виноград, прославляя Всевышнего в песнях и музыке. Да, даже с оружием в руках, как наши предки во времена Конкисты. Склонить голову перед алтарем и принять обет священнического служения ты можешь всегда.
А потом началась смута. В апреле 1931 года король Альфонс XIII был вынужден покинуть страну, хотя все, кого знал юный Альфонсо, были приверженцами монархии. На улицах появились чужие, крикливые люди с красными флагами. Начались гонения на церковь. Падре Себастиан, которого годы уже прилично согнули, словно вернул себе молодость. Его голос в проповедях гремел как Иерихонские трубы, а спина гордо выпрямлялась. На его проповеди приходили люди из других приходов ибо то, что говорил падре в эти тяжелые времена, рождало в них уверенность в завтрашнем дне. Он не только призывал каяться, но и — сопротивляться безбожникам. Не только предрекал последние времена и страшный суд, но звал паству в воинство Христово. Падре не скрывая, указывал на врагов. На масонов и евреев, на Красный Интернационал, на всех, кто хотел гибели Испании.
Такие речи страшно бесили левых, отцу Себастиану не раз грозили расправой. Он только смеялся в лицо своим недругам.
— Не обольщайтесь! Господь поругаем, не бывает! Что вы посеете, то и будете жать, несчастные! Я не боюсь смерти, как и многие тысячи мучеников за Христа, но моя кровь, падет на ваши головы и многие тысячи встанут против вас, несчастных! Одумайтесь! Ведь вы, прежде всего испанцы, дети этой земли, а уж потом коммунисты, анархисты и социалисты. — говорил он сжимающим в гневе кулаки пролетариям.
Республиканские власти, тем временем, удалили религию из школ, распустили монастыри и конфисковали их имущество. Священникам запретили учительствовать. Запретили церковные похороны без предоставления письменного свидетельства о том, что умерший перед смертью выразил желание быть похороненным по католическому обряду. Даже организация религиозных процессий была поставлена в зависимость от позволения еврея-анархиста, сделавшегося местным бургомистром. Масштаб и разнообразие антирелигиозной деятельности республиканских властей вызвали возмущение в народе. Страсти накалялись!
В конце 1935 года, темной ночью, когда луна скрылась за гонимой сильным ветром нескончаемой чередой облаков, его церковь, построенную еще в шестнадцатом веке, сожгли. Альфонсо, впервые увидел старого падре плачущим. Перепачканный сажей, он стоял на коленях, тяжело опирался на закопченную стену. Но миг слабости прошел, и отец Себастиан уже утром стоял на развалинах церкви, крепко сжимая в руках обгоревшее распятие и вновь, слова его проповеди зажигали сердца людей, а из темных подворотен следили за ним с ненавистью и злобой глаза врагов.
— Если мы будем молчать и бездействовать, если поддадимся аппарату подавления, у нас не будет права жаловаться, когда горькая действительность покажет нам, что победа почти была у нас в руках. Это значит, что нам следует биться на смерть за свою честь, подобно Кастильским рыцарям, — говорил он.
В начале весны 1936 года, падре Себастиан собрался в Мадрид по делам церкви. У Альфонсо душа извелась от тревожного предчувствия и, опустившись на колени у ног падре, целуя его руки, он просил священника не ездить в охваченную красной чумой столицу. Седой, одетый в старую, но аккуратно латанную темную одежу, священник только улыбнулся, прищурив добрые глаза. Он усадил юношу на скамейку рядом с собой и отчего-то стал рассказывать ему о матери, как человек очень хорошо ее знавший, а потом, поцеловав в лоб, сказал:
— Ты же знаешь, что кардинал Лоренцо, призывающий меня, не стал бы писать писем по пустякам. Я уповаю на Господа нашего Иисуса Христа и Деву Марию, вверяю себя в руки их. Не бойся, мой мальчик! Все мы смертны, а мы с тобой как верные христиане не должны бояться того, что готовит нам провидение Божие!
Больше Альфонсо не видел живым отца Себастиана. Только через два месяца, в его скромный домик, ночью постучал обтрепанный, худой монах и плача рассказал замершему от ужаса молодому мужчине о страшной кончине падре.
Приехав в Мадрид, падре Себастиан шел к кардинальскому дворцу в своем стареньком священническом облачении, что само по себе в то время требовало немалого мужества. Увидев малых ребятишек на улице, голодными глазами провожающих всех, кто проходил мимо, священник остановился и стал угощать их конфетами, бывших у него с собой. Это увидели проходившие мимо милиционеры- социалисты.
— Он раздает детям рабочих отравленный конфеты! Бей попа! — закричали они. Падре схватили, и набежавшая в миг толпа принялась избивать старика. Они сорвали со священника одежды и безжалостно отхлестали его бичом. Затем привязали его спиной к деревянной балке, напоили его уксусом и короновали терновым венцом.
— Хули бога! И освободим тебя! — орал начальник полиции.
— Я прощаю и благословляю вас, — отвечал спокойно падре Себастиан.
Полицейские стали спорить, каким способом убить священника. Хотели его распять, в конце концов, застрелили. Перед смертью, священник успел крикнуть:
— Слава Господу Иисусу Христу!
Тело старого священника несколько дней лежало в сточной канаве, потому что республиканцы запрещали его хоронить, да и не особо много было желающих придать его земле.
Только богу ведомо, что удержало Альфонсо от сумасшествия. Он несколько дней не спал и не ел, но потом собрал немногие свои вещи и ушел из родного города. Когда 18 июля мятежный генерал Гонсало Кейпо де Льяно, имевший ранее репутацию либерала, неожиданно захватил власть в центральном городе южной Испании, Севилье, среди его солдат оказался молодой парень с горящими глазами, Альфонсо Васкес-и-Калво. Вскоре в городе начались жестокие бои между бунтовщиками и республиканцами. Уличные столкновения не стихали более недели, но Кейпо де Льяно в итоге сумел жестоко подавить выступления сторонников Народного фронта и удержал город в своих руках. Началась гражданская война.
Все это отец рассказывал домашним, я сидел в сторонке, забравшись с ногами в кресло и, открыв рот, слушал. Война в рассказах отца была совсем другой. Дед рассказывал о сражениях и героях, и если кто-то погибал в бою, то смертью героя, как-то все это было…как в сказке. А из уст отца все было иным, страшным и ужасным. И я с ужасом понимал, что рассказ отца был ближе к правде, хотя, наверное, то, что мне рассказывал дедушка, было рассчитано на ребенка, которым я и был. А папа говорил не мне, а таким же взрослым, как и он. Я взглянул на маму и увидел, что для нее этот тоже страшно, она смотрела, куда-то в сторону, закусив губу и теребя в руках платок.
Чем больше пустела оплетенная лозой бутыль с испанским вином, тем сильнее темнело за окном. Потом больше рассказывал уже наш гость, а отец задумчиво кивал головой и только вставлял слово — другое.
В августе 1937 года, республиканцы начали наступление в Арагоне. Там были сосредоточены отборные силы красных под руководством полковника Хуано Модесто, этого предателя национальных интересов и коммуниста. Кроме собственно испанских красных, в наступлении участвовали интербригады лучших фронтовых командиров республики: Штерна, Листера, Сверчевского, Кампесино. Националисты, для которых арагонский фронт был второстепенным, уступали красным в живой силе в четыре раза, в технике и артиллерии в два с половиной раза, в авиации в девять раз. 22 августа республиканцы взяли город Хака и продолжили наступление дальше. Отдельные части Республиканской армии в первые дни прошли с боем более тридцати километров. Однако высокие темпы наступления сыграли с ней дурную шутку — передовые части республиканцев оказались оторванными от резервов и снабжения. В их тылу оставался ряд населенных пунктов, превращенных националистами в настоящие маленькие крепости, упорно не желавшие сдаваться неприятелю. В долине реки Эбро, к югу от Сарагосы часть батальона «Донна Мария де Молина» была окружена республиканскими войсками в поселке Кинто. Яростные атаки республиканцев долгое время не давали результатов — почти все население поселков вышло на их оборону.
Окруженные со всех сторон, испанские монархисты со своими русскими товарищами, сражались до последнего. Кончались патроны, выходило из строя оружие, закончилась еда. Тут испанцы узнали, что такое русский штыковой бой! Но они быстро переняли у русских, что штык, это не просто большой нож, которым можно порезать хамон и открыть консервы, но и страшное оружие. Раненых относили в каменную церковь, где лишенные даже элементарных лекарств, они умирали мучимые жаждой. Бывало, после перевязки, раненные возвращались в бой к своим товарищам с молитвой Деве Марии и с несколькими оставшимися патронами. Патроны брали у врага, как и все остальные припасы. Атака республиканцев, потом контратака националистов, и так каждый день. Мы продержались две недели. До шестого сентября. Последним оплотом стала церковь, толстые стены которой сделали ее настоящей крепостью. Но потом, республиканцы выкатили на прямую наводку артиллерию, и стало ясно, что жить защитникам осталось недолго.
Лейтенант испанской армии, Анатолий Владимирович Фок, некогда генерал русской службы, грязный от копоти и сажи, и правда похожий на маленького усатого черта, выглянул быстро в окно и тут же убрал голову.
— Ну вот и все, господа! То-то я смотрю, они притихли… Метрах в шестиста слева пушки ставят. Французские семидесятипятки, — сам артиллерист, он быстро понял, что сопротивление бесполезно. Но даже мысли сдаться, не было. Можно было только выбрать, как умереть.
Он присел у алтаря, вздохнул, осмотрел оставшихся солдат. Все подавленно молчали. Фок откинул барабан своего револьвера, верного спутника еще с Гражданской. Один патрон…
— Атаковать! — сиплым голосом сказал Яков Полухин, когда-то штабс-капитан Марковского артиллерийского дивизиона, по пояс голый, перевязанный грязным бинтом поперек груди, — хотя нет смысла, пока пустырь пробежим, всех из пулемета положат. Всех — это восемь оставшихся солдат. Трое русских и пятеро испанцев. Каждый на пределе сил, почти все раненные и оглушенные.
Лейтенант Фок встал, он вдруг почувствовал весь груз прожитых лет. — Да поможет нам Господь! Я горд за то, что у меня такие солдаты! Я рад, что этот час встречаю с такими братьями, как вы! Его плохой испанский давно стал привычен всем, переводчика не требовалось. Так же покряхтывая, поднялся седой сержант испанец, с заросшими седой щетиной щеками. Вчера он закрыл глаза своему внуку, умиравшему тяжело и долго от раны в живот, в этой самой крепости-церкви, а неделю назад схоронил сына, погибшего мгновенно в одной из контратак, от пули, ударившей прямо в «детенте» — нашивку с изображением сердца Иисуса, вокруг которой его жена вышила фразу: «Стой! Сердце Иисуса со мной!»
Сержант выпрямился, и, устремив взгляд в узкое окно вверху, через которое в разбитый витраж, врывался яркий луч яркого Кастильского солнца стал читать молитву глухим, срывающимся голосом:
— Господи Иисусе, боже доброты, отче милосердия, обращаюсь к тебе с сердцем смиренным! Тебе поручаю последний час моей жизни и все, что тогда меня ожидает….
Испанцы опустились на колени и стали вторить старику. Русские рядом с ними размашисто по православному крестились и шептали свое. За стенами глухо ударили пушки и почти сразу одна из стен церкви вспухла взрывом, разбрасывая внутрь битый кирпич и известковую пыль. Отбросило, как тряпичную куклу в противоположную стену Полухина, и тут же засыпало обломками. Николай увидел, как рука Фока с револьвером поднялась к виску, выстрела он уже за грохотом не слышал. Кудашев метнулся к Альфонсо и закричал ему прямо в ухо, стараясь перекричать канонаду:
— Бежим отсюда, лучше там умереть от пули, чем тут завалит! Давай, брат! Альфонсо кивнул, и подхватив винтовку с примкнутым штыком кинулся за Николаем из церкви. Солнечный свет, после полутьмы внутри старой церкви на мгновение ослепил обоих, а потом где-то рядом разорвался снаряд. И свет для обоих надолго померк.
— Ну а потом, донья Эльза, ваш муж, спас мне жизнь, ночью вытащил меня из города. Красные сочли меня мертвым, да и не мудрено, я не многим от покойника отличался, вся голова в крови. Чертов осколок, остался на память о том дне у меня в голове, до сих пор. От того же снаряда, который чуть не оставил князя без руки!
— Я сам сейчас не могу понять, брат, как я тебя волок, — добавил отец, — у самого рука не действовала, а уж крови то потерял… Мы спрятались в каком-то свинарнике, два полутрупа. Не стану рассказывать, что мы ели и пили, чтобы не шокировать тебя Эльза, вас, герр Дюринг и сына. А через день нас спрятали крестьяне, передавшие потом разведке франкистов.
— Ну все! Поздно уже! — мать резко встала, — пора спать, хотя не уверена смогу ли уснуть в эту ночь! Сеньор Альфонсо, вам постелили в библиотеке, там хороший диван.
Альфонсо, чуть пошатываясь от выпитого, подскочил к ней и элегантно поцеловал обе руки, одну за другой: — Спасибо, княгиня, за заботу, но мы с сеньором Карлосом еще немного посидим!
Дед тоже тяжело поднялся, шевеля густыми седыми усами, попрощался с гостем и тоже, нетвердо держась на ногах, ушел к себе.
— Я скоро приду, милая! Сейчас уложу нашего гостя и приду, — отец обернулся ко мне, — и тебе сынок пора спать, надеюсь, наши рассказы не сильно испугали моего храброго пимпфа.
Я разочарованно вылез из кресла, до самого последнего момента я боялся шевельнуться и почти не дышал, думая, что меня не заметят, но спорить было бесполезно, и я вышел из залы. Но спать сразу не пошел, долго умывался, чистил зубы, а потом еще сходил на кухню. Возвращаясь, увидел, что папа сидит рядом с Альфонсо, почти касаясь его головы своей и держа за руку.
Я остановился у приоткрытой двери и, затая дыхание, прислушался.
— …да, так они говорят… чертов осколок, он не убил меня тогда в Кинто, но полон решимости все же прикончить. Я слепну, брат… — Альфонсо качнул головой и потянулся к бутыли — пустая… мы выпили за вечер почти пять литров Кастильского.
— А как же Лаура? Она знает? — голос отца был встревожен и полон участия.
— Что ты, дон Карлос?! Зачем ей это знать. Чтобы она изводила меня своей заботой и слезами?! На все воля Господа!
— Выше голову, брат! Мы с тобой и не через такое вместе прошли! Когда ты написал, я обещал помочь. Провидению было угодно, что ты застал меня дома! Завтра же поедем в Берлин, я знаю пару людей, которые помогут попасть на прием к тамошним медицинским светилам. Все образуется, Альфонсо!
Я тихонько, на цыпочках, стараясь не шуметь отошел от двери и поднялся в спальню. Уснуть я не мог долго…
Папа и Альфонсо уехали в Берлин утром на следующий день. Два дня я занимался, чем занимаются все дети в 11 лет, учился, шкодил, бегал на улице, маршировал и пел песни. На третий день, когда вернулся после обеда из школы, первое, что мне бросилось в глаза, заплаканное лицо матери. Бросился к ней с расспросами, но она только махнула рукой в сторону зала, и закрыв руками лицо отвернулась.
Я поспешил внутрь дома. Навстречу мне неслась музыка и сильный красивый мужской голос. Папа с Альфонсо сидели в зале, но от прежней атмосферы радости и веселья не осталось и следа. Наверное, впервые в жизни в тот день я увидел отца пьяным вдрызг. Альфонсо играл на гитаре и пел. О, боги! Как он играл! Никогда до того и никогда после, я не слышал, что бы гитара издавала такие звуки! Инструмент просто рыдал в его руках, стонал и молился. Альфонсо в расстегнутой до пояса синей шелковой рубахе, стоял, уперев согнутую в колене ногу на стул, чуть наклонившись вперед. Его руки мелькали на грифе гитары, то опускаясь, то взлетая вверх. Голова со слипшимися от пота, черными, как смоль волосами, запрокинута назад. Глаза закрыты. Грудь, заросшая посредине волосами, блестела влагой. Красивый, видный мужчина. Сейчас он был прекрасен дьявольски, если бы я был католиком, то именно таким бы представлял Люцифера! А еще он пел! Он пел так, как не может петь человек за деньги и по принуждению. Так можно петь, только вкладывая в это всю суть и всю жизнь, чувства, внутреннюю боль или огромную любовь. Тогда я этого еще не понимал, только сейчас осознал. Он притопывал ногой по стулу и кивал головой в такт словам и аккордам. И окончив одну песню тут же начинал другую не менее страстную или печальную… Отец, сидел рядом, уронив голову на руки, время от времени покачивал головой из стороны в сторону. На столе стояли бутылки, в основном водка, одни пустые, другие еще с содержимым.
Я прислонился к косяку двери, не в силах сделать шаг в комнату или наоборот — назад в коридор. Наверное, выглядел со стороны полным придурком с открытым ртом и широко распахнутыми глазами. Я не знал в чем дело, но меня захлестнуло волной какое-то дурное, ужасное предчувствие.  Не сразу почувствовал, как мне на плечо легла знакомая рука. Оглянулся, позади стоял дед, угрюмый как никогда. Он повернул меня и вывел из зала, не говоря не слова. Взяв за руку, как маленького, повел по лестницы на второй этаж, к себе в комнату.
Он усадил меня в кресло у погашенного камина и сел рядом за столом. Единственная рука с сжатым так что побелели костяшки, кулаком грузно лежала на столешнице, и я почему-то не сводил с этого кулака взгляда. Я любил комнату деда со скрещенными на стене саблями, большим портретом кайзера Вильгельма над столом, гравюрами в аккуратных рамках, изображавших или лошадей, или кавалеристов при всем параде. В этой комнате дед рассказывал мне о боях и походах, а что еще нужно мальчишке? Но сейчас старый Деринг сидел, опустив голову, глаз почти не было видно за седыми бровями.
— Дедушка, что случилось?! Почему… — я не успел договорить, голос дрожал.
— Видишь ведь как бывает, Юрген, — ответил дед, и чуть помолчав, продолжил, — бывает так, что смерть на войне обходит стороной, а потом, годы спустя, все же настигает…
Я смотрел на него ничего не понимающими, наивными детскими глазами, но от этих слов у меня задрожали губы, защекотало в носу, а глаза наполнились слезами.
Тот снаряд, 6 сентября 1937 года, в Кинто, оставил отцу и Альфонсо свои страшные отметины. У папы, с трудом двигалась левая рука, а Альфонсо, у которого осколок так и остался в голове, стал терять зрение. Он писал отцу из Испании, и папа пообещал своему названному брату помощь лучших врачей в Германии. Но профессор в Берлине, сухонький старичок, посмотрев рентгеновские снимки, позвал еще одного коллегу, и они долго шептались, тыча в снимок пальцами и споря на непонятном простым смертным, медицинском языке. Наконец, один из медиков вышел, напоследок окинув сидевших в ожидании мужчин долгим пристальным взглядом.
— Ну вот что! Не буду ходить вокруг да около, солдаты! — начал профессор, —Я оперировал почти на передовой в Великую войну, в Шампани и скажу вам, господин Васкес, что с такой раной у вас был один шанс из десятков тысяч! И вы его получили. Вы получили почти пять лет жизни! Но судьба — известная стерва… Я ничем не могу помочь. И потеря зрения, это только начало. Вы обречены, молодой человек.
Альфонсо сидел молча, опустив голову смотря на узорчатый паркет, черты лица как будто застыли.
— Профессор, но как же… — вскинулся было отец, но побратим, жестом прервал его. Он не торопясь выпрямился на неудобном стуле со спинкой в прямой угол и взглянул в лицо профессора: — Сколько мне осталось, доктор?» спросил Альфонсо глухим голосом.
— Ну… принимая во внимание… ээээ…. Не более полугода!
Они вышли, не оборачиваясь, и всю дорогу на вокзал, а потом домой ехали молча. Так же молча на вокзале, купили несколько бутылок и только дома дали волю чувствам.
Узнав от деда эти новости, я как громом пораженный сидел некоторое время, боясь шевельнуться… Мне было страшно за Альфонсо, за папу. Война явилась мне той стороной, о которой дети, да и многие взрослые и не подозревали. Война — это ужасно! Это дико и противоестественно, когда люди отнимают жизнь у подобных себе, таких как папа и дон Альфонсо! И у папы есть мама, я, Грета, а его могут убить, когда он вернется из отпуска в Россию, на фронт! Его могли убить тогда в Испании, а я и не знал, что так все страшно. А Альфонсо… война и смерть настигла его спустя годы… Каково это знать, что ты умираешь? Какими глазами он теперь смотрит на нас, которые будут жить и завтра и через полгода, и через многие годы? Как он видит деревья, небо в облаках? Кусты и траву, соседского кота на заборе? Как он чувствует жизнь, зная, что неминуемая смерть рядом… какое значение для него теперь имеет каждый день жизни в ожидании скорой и неминуемой смерти? Все это не умещалось в моей детской голове, и я дал волю слезам упав на дедушкину кровать, а старый однорукий солдат молча гладил меня по коротко стриженной голове.
От волнения я заболел, и на следующий день не пошел в школу. Мама хлопотала вокруг меня, а я, сотрясаясь от озноба, крепко, до скрежета сжав зубы лежал, отвернувшись к стене. В голове было пусто, и она гудела как огромный барабан или пустой котел на школьной кухне. Она просто не могла вместить все переживания моей души. Что было потом, я в ту пору так и не узнал, что-то узнал через некоторое время от мамы, отец рассказал уже позже, когда я стал старше.
— Я все для себя решил, дон Карлос! Иисусу было нужно, что бы я не стал священником или музыкантом, я сделался солдатом. Значит в наше время, служение Богу более важно с винтовкой в руке, а не с четками или гитарой. Именно это втолковывал мне падре Себастиан, и только сейчас я понял его слова.
На следующий день, после возвращения из Берлина, уже ближе к вечеру Альфонсо с отцом обсудили дальнейшие планы. Папа пытался уговорить его продолжить лечиться, но его названный брат был не преклонен.
— Ты, брат, оставил жену и маленького сына и приехал лить свою кровь в Испанию, защищая нас от Коминтерна, чуть не сложил голову. Я хочу отдать долг! Теперь ты освобождаешь от заразы большевизма свою Родину, и я хочу быть с тобой!
— Альфонсо, ты ничего мне не должен, что ты! Подумай о Люсии, она же… как она без тебя?
— Она и так останется без меня. Я уехал к тебе, ничего ей не сказав. Она думает, что я в Мадриде. Если бы твой коновал в Берлине сказал, что я выкарабкаюсь, то я бы вернулся «из Мадрида» и женился. Видит бог, лучшей женщины я не знаю… За исключением твоей доньи Эльзы, конечно!
— Вижу, что спорить с тобой, упрямец Пиренейский, бесполезно! Я возвращаюсь на фронт через десять дней. Значит со мной?
— Да, едем вместе! Но извини, брат, я поеду к своим… Я не говорил тебе, когда каудильо и дон Рамон Суньер, решили отправить на восток Синюю дивизию, я пытался записаться добровольцем. Я все же был сержантом в терции, а половина дивизии укомплектовывалось кадровыми военными. Но меня сразу забраковали с этим куском железа в голове. Видел бы ты, с каким энтузиазмом, у нас восприняли формирование дивизии против коммунистов. Не знаю, известно ли вам было, но кадеты из пехотной академии в Сарагосе всем составом записались добровольцами. Я приезжал в Вальядолид, там формировался один из пехотных батальонов, на приемном пункте столько народу было, что не протолкнуться. Встретил много знакомых… Так что я к своим, к испанцам. Жалко, что Франко только одну дивизию отправил, добровольцев хватило бы еще на три.
— Они вроде где-то на Кубани сейчас, а как ты просто приедешь и все тут? Вот так просто в Россию, на фронт, без всяких документов. Это какая-то анархия получается!
Альфонсо кивнул:
— Ну… думаю подполковник русской армии, князь Николай Кудашев, мне поможет. Да и у генерала Муньос Грандеса, слово кавалера ордена «За военные заслуги» будет иметь вес.
— Так и решим, — согласился отец, — поедем на пару дней раньше, сначала к испанцам тебя пристрою, а потом вернусь к своим. Ты слышал, брат, какой анекдот приключился летом в Польше, где дивизия проходила подготовку перед походом?
— Нет. Но, на сколько я знаю наших, скучать местным не пришлось! Наверное, изрядно повысили рождаемость у местных дам? — усмехнулся испанец.
— Ха-ха-ха, не удивлюсь, брат, если это и правда так, но дело в другом. Несколько солдат ушли в гражданке в самоволку и изрядно приняли на грудь в борделе, уж не знаю, что пошло не так, но они устроили там настоящий погром, так что дело дошло до гестапо. Немцы арестовали испанцев, приняв из-за евреев. Ты только представь, это фалангистов… Об этом узнали другие солдаты и со стрельбой отбили арестованных.
— Ого! Нет, не слышал! — удивился Альфонсо.
— Не мудрено, инцидент замяли, чтобы, как у нас русских говорится, не выносить сор из избы! А вообще о твоих земляках слава идет добрая! Я сам слышал, как один из немецких генералов говорил:
— Если вы увидите немецкого солдата с «Железным Крестом» небритого, с расстегнутым мундиром и выпившего, не торопитесь его арестовывать — скорее всего, это испанский герой.
Они уехали вместе через пять дней, за неделю до окончания папиного отпуска. Провожали их мы всей семьей, старательно пытаясь скрыть слезы и не смотреть Альфонсо в глаза. Он подошел накануне вечером ко мне и протянул гитару, которую держал на руках с нежностью как держат любимую женщину.
— Это тебе подарок, Юрген! Я знаю, в твоих руках она будет петь, как живая. Она и есть живая. Ты потом сам это поймешь.
И я научился играть, я не мог делать этого плохо, то было бы предательством этого замечательного человека и настоящего мужчины, но до мастера, которым являлся Альфонсо мне бесконечно далеко.
Прошло более полугода, когда одним осенним днем мы получили письмо на испанском, со штампом полевой почты. Мама, выучившая испанский пока отец там воевал, прочитала нам его вслух:
«Здравствуйте, Ваше Сиятельство! Пишет Вам смиренный слуга Господа нашего Иисуса Христа, капеллан Первого полка 250-й дивизии испанских добровольцев, Мигуэль Асана. Ваш адрес, оставил мне мой духовный сын Альфонсо Васкес-и-Калво, просивший сообщить вам, князь, в случае своей кончины. 15 октября 1942 года сержант пехоты Васкес-и-Калво, погиб в бою у безымянной русской деревни близ города Воронеж. Он жил как добрый католик и принял смерть мужественно, прикрывая своих товарищей из пулемета, при атаке безбожных большевиков.
Его безвременная кончина очень расстроила солдат роты, которыми он был очень любим за добрый нрав и готовность прийти любому солдату на помощь. Я же, смиренный слуга Всевышнего, могу с полной ответственностью сказать, что не знал более набожного испанца и смелого солдата, чем Альфонсо, в котором вера в руку провидения сочеталась с отчаянной смелостью. На исповеди, по прибытии в нашу часть, он открылся мне о своей болезни, что вам, конечно известно, но он ни разу не роптал на Божий промысел и принял свою судьбу как добрый католик, ко славе Господа!
С этим письмом направляю Вам, Ваше Сиятельство, золотое кольцо, которое он просил передать некоей девице Люсии Мендес, жительнице города Авила, а также некоторые финансовые документы. В соответствии с его завещанием, коим можете считать данное письмо, он распоряжается указанной суммой следующим образом. Половину передать вышеуказанной сеньоре Мендес. Вторую половину потратить на памятник священнику Себастиану Санчесу Горре, служившему в городе Авила и принявшему мученический венец от рук безбожников в Мадриде в 1936 году, и на восстановление разрушенного храма, в котором служил падре Себастиан. О падре Себастиане, Альфонсо, незадолго до своей кончины, узнал из письма с Родины, что тот являлся его родителем, о чем ранее было неизвестно. Сумма, о которой идет речь в письме принадлежала Себастиану Санчесу Горре, который до принятия сана являлся состоятельным и благородным человеком.
Да будет благословение Господа нашего на Вас и Вашей семье!
Смиренный брат во Христе Мигуэль Асана, капеллан.
17 октября 1942 года
г. Воронеж Россия, полевая почта…»
Глава 34. На грани сумасшествия.
Тот, кто хоть раз слышал, как гремят за спиной тюремные решетки и с каким скрежетом закрывается толстая, металлическая, с серой облезлой краской тюремная дверь, никогда этого не забудет. Микола Ткачук слышал эти звуки не раз. Скольких он отводил в камеру за тридцать лет службы? Да разве ж кто считает?! Но сегодня, когда решетки открывались для него, и дверь захлопнулась за его спиной, звуки были совсем другие, вытягивающие из души все силы, рождающие отчаяние и отнимающие саму жизнь. Почему он раньше никогда о этом не думал? Все было как в липком тумане. Дежурный по Управлению, свой в доску Мишка Тумайкин, в кабинете Кожевникова трясущимися руками, бледный как смерть, шарит по его карманам, обыскивает. Забирает удостоверение, вытаскивает ремень, а он, майор Ткачук, уставившись в одну точку, чуть слышно шепчет:
 — Не знаю… все сделали… не помню…
Потом его ведут по коридорам, вниз по лестнице, а все сотрудники, многих из которых он сам стажировал и наставлял в их чекистском деле, шарахаются в стороны, стараются не смотреть или провожают отсутствующим взглядом. Он уже как бы и не он. Майор Ткачук перешел, какую-то незримую черту, за которой никто из вчерашних друзей и коллег не кивнет головой, не спросит: «Как дела?» Он задержан… он уже по другую сторону решетки. Капитан Тумайкин, всего полчаса назад травивший ему в оружейке анекдот, ведет его вниз и, когда им навстречу попадается кто-то из чекистов, чужим, незнакомым голосом говорит: «Стой! Лицом к стене, руки за спину!» В голове пусто. Возникает такое ощущение, будто из глубокого колодца смотришь вверх на маленький кружок голубого, без единого облачка неба, и небо это все дальше и дальше.
В Смоленске есть СИЗО, но у комитетчиков — все свое. В подвалах Управления свои камеры. Старые, еще царской постройки сводчатые стены, залепленные коричневой шубой, не ровной, жесткой, о которую можно ободраться в кровь. Которая глушит все живые звуки. Под потолком забранная в мелкую решетку тусклая лампочка, такая, что вроде светло, а читать нельзя, после страницы-другой начинает ломить в глазах и голова раскалывается. В камерах даже сухо и относительно чисто. Но запах, запах этот никогда не выветрить и ничем не забить. Сначала не очень понятно, чем так пахнет, какой-то противный, кислый запах. Но потом приходит понимание. Так пахнет смерть, и смерть не обычная, благообразная в постели и в окружении близких людей, нет иная смерть. В муках, в отчаянии, когда ждут смерть, как избавительницу от непереносимых страданий. Помнили эти места столько крови и зла, что от самой энергетики места можно утратить рассудок. Майор знал о истории этих подвалов многое. Давно минули времена Ягоды, Ежова, Берии. ЧК начала орудовать с конца 1917 года. Уничтожались бывшие жандармы и полицейские, дворяне, и офицеры, купцы, священники, кадеты, гимназисты, студенты. Расстреливались не только взрослые, но и дети. Чуждые мировой революции классы вычищались семьями. Почти все перед смертью были тут, страдали, молились, проклинали, надеялись, а мрачные кирпичные стены впитывали все это чтобы потом исподволь отравлять этим, других сидельцев. Микола сел на массивный деревянный помост, выкрашенный темно-зеленой краской, исцарапанной прежними заключенными. Зажал ладони между коленями и, втянув голову в плечи, тихонько, но страшно завыл.
Генерал Кожевников, никогда в жизни не был так взбешен. Он, как лев в зоопарке, ходил из угла в угол кабинета, только что не рычал и не бил себя хвостом по бокам за неимением такового. Хотя, пожалуй, рычал, если под этим понимать рубленные короткие фразы самого хлесткого и грубого мата. Полковник Мельгузов, единственный из всего Управления бывший в курсе происходящего, благоразумно помалкивал, желая вовсе оказаться сейчас, где-то в другом месте, подальше. Когда Николай Иванович, выдавал особенно хлесткое выражение, Мельгугов только качал головой.
Бесило генерала абсолютно все! Трое офицеров буквально сошли с ума. Ладно, если бы дурил по какой-то неведомой причине кто-то один, но все три врали так складно, а главное без какой-то видимой причины. На это накладывалось чувство приближающегося цейтнота, прошло несколько дней с получения пакета из Москвы, а все только запуталось. В любой момент, не дожидаясь его доклада, зазвонит прямая линия, и с него потребуют сведений. Что сказать, решительно непонятно! Не рассказывать же о троих спятивших оперативниках, обживающих теперь камеры в подвале и про странную упаковку с нацистским бинтом. А больше всего изводила секретность. Смоленское Управление четыре дня на ушах! Военная опасность, казарменное положение, замененное сейчас просто на усиленный режим, сотрудники уже настроили невероятных домыслов… А после того, как по его приказу, два часа назад арестовали опергруппу в полном составе, взвинченная и тревожная обстановка стала угрожающей. Двадцать минут назад к нему пришли три его зама и практически потребовали объяснений. Демонстрацией коричневого конверта с грифом, как в прошлый раз, разговор с ними уже не ограничился.
— Николай Иванович! Я знаю майора Ткачука больше пятнадцати лет! Он профессионал, не раз отлично зарекомендовал себя в различных операциях! Интересами службы дорожит, он коммунист, раз уж на то пошло, не думаю, что он предатель! — Злился зам по оперативной работе, его аж трясло.
— Товарищ генерал, сотрудники встревожены! Несколько дней аврального режима работы, при не поставленной конкретно задаче, вызывают справедливые вопросы! — Не отставал от оперативника замполит.
Тыловик, трусливый по натуре. Предпочитающий обычно не обострять отношения с начальством. Но тоже, в конце концов, выдал:
— Нам нужна информация!
Эту гнусную ситуацию неожиданно разрядил вставший из-за стола полковник Мельгузов.
— Товарищи, товарищи, сбавьте обороты! Вы офицеры, и знаете, что такое приказ! И меня вы все давно знаете, ****аболом, надеюсь, никто не считает? — он окинул взглядом офицеров и выдержав приличную паузу продолжил, — генерал Кожевников, несомненно прав, в данной ситуации. Да, я в курсе происходящего, полностью в курсе! И я вам тоже не скажу больше, чем могу. То, что сделано, сделано в интересах дела. Сотрудники группы Ткачука и он сам задержаны для выяснения обстоятельств. Так что прекратите гнать эту волну и погасите все вопросы среди подчиненных.
Кожевников бросил благодарный взгляд на разведчика и закончил его мысль:
— Все свободны, товарищи! Время позднее, все устали, давайте по домам, я останусь в Управлении до утра. Зам по оперативной, тебе задание, к завтрашнему утру подобрать еще одну опергруппу и ждать распоряжений. Более ничего добавить вам не могу в дополнение к тому, что сказал полковник Мельгузов.
Николай Кожевников, оставшись один, крепко задумался. Он сходил сам в подвал, прошелся по мрачным коридорам, заглянув в глазок каждой камеры. Вызвал к себе начальника медпункта Управления, майора Павлова. Тот, уже старик, принадлежал к старой чекистской гвардии и давно бы вышел на пенсию, да заменить его было не кем. Майор и сам не хотел оставлять свою специфическую работу. Кроме прямых медицинских обязанностей, он был мастером, нет, скорее, виртуозом допросов. Допросов с пристрастием. Ходил слух, что у него рано или поздно развязывают язык все. Главное, не забыть, четко указать Михал Михалычу Павлову границы допустимого. Должен ли допрашиваемый остаться в результате допроса в живых? Сделаться инвалидом? Остаться психически здоровым? Нет, майор Павлов, постигавший эту науку еще в середине тридцатых, вовсе не был отъявленным садистом. Не то, что нынешняя молодежь, наивно полагающая, что чем сильнее задержанного бить, тем быстрее дознаешься правды. Нет, Мих Мих, как за глаза его величали чекисты, мог и пальцем не тронуть иного бедолагу. Шепнет, бывало, ему на ухо что-то и покажет свой инструментарий, как тот начинал так активно сотрудничать со следствием, что следователи показания не успевали записывать. Хотя иной раз приходилось и потрудиться. Годы начинали сказываться. Майор последнее время откровенно сдавал, хотя рассудок имел по-прежнему здравый и волю железную.
— Проходи, садись! — Кожевников, давно был со стариком на ты. Да и тот запросто тыкал генералу без посторонних. — Чаю? Или покрепче?
— Чайку, Коля, чайку. Спасибо, хороший мой. — Павлов, сгорбившись на стуле, блестя лысиной на тонкой шее, был похож на старого грифа.
— Уже ночь. Секретаршу я отпустил, сейчас сам заварю.
Генерал, не торопясь, занялся электрическим самоваром, стоявшем на столике в углу кабинета. Оба пока молчали, старик внимательно следил за движениями хозяина кабинета, отмечая про себя как тот напряжен.
Кожевников поставил перед Павловым стакан с подстаканником, в котором парил крепкий, на грани чифира чай и сахарницу с колотым желтоватым сахаром. Оба не любили новомодный растворимый рафинад.
Себе Кожевников достал из сейфа початую бутылку коньяка и налил полстакана. Бросил взгляд исподлобья на собеседника и извиняясь произнес: — Денек был, не приведи…
Старый чекист хрустнул куском сахара и звучно отхлебнул из стакана, а генерал сразу махнул весь налитый в свой стакан коньяк.
— Ну что скажешь, Мих Мих? — сразу в лоб спросил Кожевников.
Майор, давно привыкший к этому прозвищу, не торопился отвечать, хлебнул горяченный чай еще раз, зажмурился, на мгновение задержав напиток во рту.
Он знал ровно то, что хотел знать. Давным-давно, он понял, что пытаться узнать у допрашиваемого что-то большее, чем ему положено, смертельно опасно. Кожевников поставил его в известность, что опергруппа отработала на задании, и что-то пошло не так. Все трое гонят какую-то чушь, не имеющую ничего общего с заданием. Все трое надежные сотрудники, у всех троих за плечами различные операции. А самое странное, что никакого смысла в их поведении, на первый взгляд, нет. Павлов имел пару часов назад беседы со всеми троими. Именно беседы. Спокойные, без повышенных тонов и тем более, без какого-то физического воздействия.
Николай Иванович уверен был, что старый хрыч, сидевший перед ним, легко мог дать фору маститому профессору психологии и, если бы хотел, давно мог защитить докторскую в этой сфере. Мог, но не хотел. Уж слишком специфическими были его познания и опыт. Да и скучна была, старому бирюку, майору Павлову жизнь профессора. Что за жизнь? Ни тебе пальцы в дверном косяке пощемить, ни ножичком поиграть…
— Странное дело, Коля! Я таких глупостей, что они в унисон напевают, сроду не слыхал. Ты уверен, что они на задание вообще направлялись? Задачу получили? Инструктаж?
— Вот в этом самом кабинете! От меня лично. Не далее, как четыре дня назад. — устало выдохнул Кожевников.
— Вот то-то и оно! Они его не помнят. Вообще! Абсолютно! Не то чтобы позабыли и накосячили, а совсем, будто этого не было. Смысла им так себя вести, хоть убей, не пойму! В то же время, все в трезвом уме и при памяти. Я специально их личные дела листал и как бы невзначай задавал вопросы по прежней службе и личные. Все помнят и отвечают. Я, конечно, завтра, если прикажешь, возьму их в оборот, но ты уж поверь старику, толку не будет. Сломаем ребят, а они может и не виноваты совсем, а ты знаешь, обратной дороги уже не будет. Отработанный материал…шлак… Они, когда меня увидели, чуть не обоссались, особенно тот, что помоложе, слава о мне идет сам знаешь какая. Но вижу, сказать им просто нечего.
— И как так может быть? Дед, ты мне можешь объяснить? Голова кругом. Других посылать? А смысл? Нужно разобраться с этими! Так можно все Смоленское Управление в сумасшедший дом отправить…
— Тут, Коля, есть у меня мысль одна. В свое время, давно, еще при Усатом, — Павлов сделал жест, воздев указательный палец в потолок, генерал сразу понял о ком это он, — ходили слухи о специальных методиках. Гипноз, внушение и другая чертовщина. Я особо этому не доверял никогда, никакой гипноз против моих методов не устоит. Весь гипноз у человека проходит, когда ему зубы напильником пилют или он свои кишки видит…
Кочевников тряхнул головой, кисейной барышней он на этой службе не был никогда, но пробрало так, от слов старика Павлова, что мороз по коже.
 — Да и невозможно всех троих загипнотизировать, — продолжал старик, — у всех порог внушаемости разный, не могли все трое накрепко забыть такие вещи! Может химия, какая на них действовала, но тоже странно. Были бы разные побочные эффекты, а их нет. Все трое абсолютно здоровы. Или что новое эти пидарасы, американцы, придумали?
У генерала что-то словно щелкнуло в мозгу, он потер ладонью лоб и спросил:
— А немцы в войну ничего такого не делали?
Павлов задумался, молча допил чай и поставил стакан, посидел еще немного, пожевав тонкими губами глядя куда-то в одну точку.
— Нет…. Немцы тут не при чем. Вернее, я не знаю ничего об этом. Хотя в войну слухов каких только не было, да и потом, про то, что они в концлагерях на зеках испытывали, но ничего подобного не припоминаю. Кровь на анализы я у всех взял. Если и были препараты какие, может и засеку. Лаборатория у нас конечно не как в Москве, но уж что есть, то есть. Результат анализов к утру будет. А допрашивать с пристрастием, смысла нет, поверь старику. Но если велено будет…
— Спасибо, Михал Михалыч. Утро вечера мудренее, завтра ко мне с докладом, там и решим, что дальше делать.
Кожевников проводил взглядом старого капитана, откинулся в кресле и задумался. На грани сознания билась какая-то мысль, он пытался выхватить ее среди сумбура, царящего в усталых мозгах, но так и не смог. Действительно, утро вечера мудренее. Генерал, встал из-за стола, достал из нижнего ящика стоящего в простенке шкафа подушку и плед, снял рубашку, кинул ее на спинку стула, разулся и лег на мягкий, кожаный диван. Как только голова коснулась подушки, он отключился.
Уснул, но сон отдыхом не стал. Снилась несусветная чушь, такая, что в пору самому по психиатрам пойти. Будто спустился он в подвал, туда, где камеры, и заблудился. А дороги обратно нет, все коридоры вниз ведут. И чем ниже спускается, тем страшнее. Стены вначале облезлые, потом вовсе из кирпича старого, и трупы. Вначале свежие, потом разложившиеся, а затем и вовсе скелеты. И одеты, кто в форму советскую, а кто еще в царскую, или просто в цивильном. И женщины, и мужчины, старики, дети. Вот точно, верил бы в Бога, в пору идти в церковь, свечку ставить, да поклоны бить. А хуже всего, куда бы ни пошел, в какой коридор не сунулся, везде упирался в комнатку небольшую, стены беленые, свет яркий от лампы на потолке, а в ней за столом сидит Мих-Мих, и стул пустой стоит напротив. И говорит он:
— Ну что ж ты, Коля, долго так? Уж я заждался! Садись, для тебя стул стоит!
И тут бы бежать что есть сил, а ноги не слушаются. А Павлов задорно так смеется:
— Бежать захотел? Да только толку-то? Тут все коридоры ко мне ведут, садись, голубчик…
Когда телефонный звонок в утренних сумерках разбудил Кожевникова, он был только рад. Звонил дежурный по Управлению. Один из задержанных вчера оперативников в камере удавиться хотел. Старший лейтенант Коваль… самый молодой, самый оказался слабый. Рубашку порвал, веревку сплел. Не успел. Вовремя продольный в глазок заглянул, вынули из петли.
Генерал поворчал про себя, сходил умылся, заварил чаю и сел, обложившись бумагами. Может, и правда, утро вечера мудренее.
Из головы не шло что-то из вчерашнего разговора с майором Павловым, а что, понять никак не мог. Потом, как чаю выпил, вдруг разом голова прояснилась. Вспомнил. По молодости, еще в войну, в СМЕРШе, свела фронтовая судьбы с одним человеком — полковником Павлом Дубровиным. Он в особом отделе фронта служил. Как в Германию вошли, со своей командой все немецкими документами занимался. Был спецом по СС, да не по армейским частям и «Вервольфу», которые были головной болью обычных особистов, а их заумным всяким структурам. Николай тогда не особо вникал. Но когда Кенигсберг взяли, пересекся он с людьми Дубровина, когда прочесывали тамошние подземелья. По глупости, в темноте чуть не перестреляли друг друга, но потом Дубровин ему сильно помог с раскрытием немецкой агентуры. Полковник был старше тогдашнего лейтенанта Кожевникова лет на пятнадцать и калач тертый. Начинал еще при Дзержинском, но еще тогда странным было, что только полковник. В НКВД, с таким опытом либо не выживали, а если уж жили и здравствовали, то уж не менее чем комиссаром Госбезопасности. Но Дубровин был всего лишь полковником госбезопасности, но необычным. Как-то случайно оказался Николай Кожевников, свидетелем, как простой полковник, строил начальника особого отдела фронта, да еще так, что того чуть не удар хватил.
Потом до мая 1945 года группу Кожевникова передали в подчинение майору Дубровину, подчинение было оперативным, в суть работы Дубровинских спецов не посвящали. Так… оцепление, зачистки. Но каждый из людей полковника, каким бы невзрачным с виду не был, легко клал на землю и самого Николая, так и его бойцов. Серьезные, в общем, ребята у Дубровина были. Потом уже, после Победы, получил он направление на Западную Украину и Волынь, бандеровцев бить. И как ни странно, по представлению Дубровина присвоили ему очередное звание «старшего лейтенанта госбезопасности» и «Красную Звезду» на грудь, за «выполнение особо важного задания государственной важности» хотя знать не знал новоиспеченный старший лейтенант, что он такого сделал. Ну отбили они тогда в конце апреля у сильного отряда СС какие-то ящики, над которыми Дубровин, как курица с яйцом носился. Их спецрейсом в Москву на самолете увезли. Неужто за это? Всякое может быть.
Запомнилось ему прощание с Дубровиным. Тот вдруг наговорил молодому чекисту каких-то заумностей, мол, в мире не все так просто, как кажется. Если что странное и непонятное будет, обращайся, мол, к нему, Дубровину. Развела их судьба и служба потом на годы. Последний раз пересеклись они в 1968 году в Праге. Дубровин все тех же в полковничьих погонах был и так же весь в секретах и странных делах. Так же сам себе командир. Ни бога, ни черта над собой не признавал, а уж про генералов всяких и речи не было. И опять напоследок припомнил, про странности всякие, опять говорил, обращайся если что. К нынешнему времени, давно Павел Петрович Дубровин на пенсии был, но его, Кожевникова не забывал, то открытку пришлет к празднику, то позвонит. Ему сейчас уже за семьдесят, но старикан был бодрый и от старческого маразма далекий. Жил на даче, где-то в районе Серпухова, огородничал. Но чекистов бывших не бывает, посему на дачу ему протянули телефон. И знал Кожевников, что время от времени наведывался старый полковник в Москву на Лубянку. Чем черт не шутит, может съездить? Поговорить?
Кожевников глянул на массивные напольные часы, мерно машущие маятником в углу. Семь утра, рановато для звонков. Но решено, попозже позвоню. Как-то сразу на лад пошло настроение и мысли. В 08.30 приобнял вошедшую в кабинет секретаршу, которая прильнула к нему совсем не по служебному. В девять, генерал быстро, по-деловому провел совещание с замами, озадачил так, чтобы времени на всякие дурные мысли не оставалось. В начале одиннадцатого выслушал по телефону капитана Павлова. Анализы не выявили в крови вчерашних оперов психотропных веществ, в чем почему-то Кожевников уже и не сомневался. В крови ребят нашли немного алкоголя, что также не удивило. Наоборот, отсутствие его было бы странным для твоих мужиков на рыбалке. А в половину одиннадцатого генерал-майор Кожевников, полистав записную книжку, набрал номер.
Несколько долгих гудков, уже появилось желание положить трубку на рычаг, но вот щелчок и хрипловатый, но твердый голос произнес:
— Дубровин у телефона!
— Здравствуй, Павел Петрович! Кожевников Николай беспокоит, помнишь такого?
— Здравствуй, Коля! Отчего не помнить? Ты ведь в генералах нынче, в Смоленске. Не думай, я тут в деревне не одичал, наоборот мозги, на свежем воздухе работают получше, чем у иных молодых. Что звонишь?
Старый чекист не любил тянуть и сразу брал быка за рога, Кожевников и сам не сторонник был отвлеченных разговоров о погоде и родственниках.
— Помнишь, Павел Петрович, ты мне говаривал, что если что странное будет, я к тебе обращался? Кажется, тот самый случай…
— Хм… ну, может и так! Если серьезное что, приезжай, линия-то с ЗАСом, но сам понимаешь, серьезные дела серьезного разговора требуют, не телефонного. Сегодня и приезжай, у меня заночуешь, адрес запомнишь или записывать будешь?
— Шутите? Диктуйте, запомню!
Глава 35. Чем дальше, тем интереснее
— Юра! Юра! Да что с тобой?! — Маша тряхнула его за плечо.
Обершарфюрер встрепенулся, осмотрелся по сторонам. Девушка встревожено смотрела ему в лицо.
— Ты вдруг как будто ушел куда-то. Сидишь передо мной, а самого как будто нет рядом, взгляд какой-то стеклянный! Я тебе окликаю, а ты не реагируешь, даже страшно стало! Давно у тебя такие приступы?
Кудашев покачал головой и улыбнулся, хотя, скорее всего, улыбка получилась кривоватой, как гримаса парализованного.
— Извини, Машенька, воспоминания вдруг нахлынули… Это не приступ, не переживай!
На самом деле, для него самого такая яркость воспоминаний была необычной и пугающей. Как если бы он оказался сейчас там, дома, годы назад, за столом с семьей и Альфонсо. Это было более ярко и живо, чем могло быть в любом фильме или сне, он словно перенесся туда и вновь пережил те события заново. Скорее всего это часть новых возможностей… Сколько же их? Успеть бы разобраться во всем, прежде чем нежданно что-то не сотворю странное на людях. Девчонку вот напугал.
— А можешь еще что-то сыграть? Чудесно как у тебя получается, мне до такого далеко! — чуть заискивающе попросила она.
Но Кудашев чувствовал, что он вложил в музыку слишком много сил и воспоминания, которые ей сопутствовали, вытянули много сокровенных, душевных переживаний. На сегодня, пожалуй, хватит.
— Поздно уже, милая, засиделись мы, уже ночь глубокая! — он поднялся и повернулся к крыльцу, но девушка продолжала сидеть, смотря на Юрия с каким-то странным выражением.
— Как ты меня назвал? — спросила она очень тихим голосом, и сама же ответила, — милая… Меня так не называли. Вернее, называли милой, но не когда не называли так, как ты! У меня от твоих слов… мне…
Маша резко вскочила и перегородила ему дорогу в дом.
— Что ты со мной сделал?! Почему я весь день только о тебе и думаю? Хотя знаю тебя, всего второй день, а до этого даже не подозревала о твоем существовании? А сейчас вот чувствую, что знаю тебя давно, всю жизнь! Отчего, у просто тону в тебе? В твоих словах, глазах… Почему от твоего голова меня в дрожь бросает? — девушка легонько коснулась небритой щеки Кудашева, провела по ней рукой. В темноте в свете луны и звезд Машино лицо смутно белело, и только глаза сияли, соревнуясь своим блеском с Вегой в созвездии Лиры, над их головами.
Кудашев успел только подумать: «Вот так поворот…», а Маша уже прижалась к нему всем телом, положив голову на грудь и сложив руки с сжатыми кулачками у своей шеи. Было не видно, но она кажется, зажмурилась и боялась дышать. Обершарфюрер обнял ее за плечи и уткнулся лицом в так прекрасно пахнущие ромашкой и еще чем еще терпким волосы. Некоторое время они стояли молча, не отрываясь друг от друга. И ему, и ей казалось, что все, что можно сказать сейчас лишнее, напускное и совсем не нужное.
— Ну вот, признайся! Околдовал ты меня? — Маша, подняла на него глаза, в которых радость смешивалась с готовыми пролиться слезами. Она чуть отстранилась от Юрия, как будто желая окинуть парня взглядом.
Кудашев почувствовал, как от горячего тела, прижавшегося к нему, накатывает дикое возбуждение. Он перехватил ее руку, хотел что-то сказать, но не успел…
— Ой… ты за руку меня взял, будто током ударило и куда-то вниз ушло в землю — перебила его Маша, — что с нами, а? Мне страшно! Ты тоже это чувствуешь? Я же вижу, как ты смотришь на меня со вчерашнего дня.
Кудашев улыбнулся грустно и поцеловал ее руку:
— Наверное, ты та самая женщина, которую можно встретить только один раз в жизни! Вот только…
— Что только?! Что?! Я… никогда такого не испытывала. Это настоящее, самое настоящее чувство, какое только может быть — девушку бил озноб, и правда становилось прохладно, но ее состояние причиной имело не ночную прохладу.
Кудашев подхватил ее на руки, чуть не охнув, сквозь зубы от боли в груди. Маша тихонько пискнула и зажмурилась, обхватив его руками за шею. Юрий, грузно стал подниматься на крыльцо и под каждым шагом ступени протяжно поскрипывали. Время как будто остановилось, обершарфюреру казалось, что он идет против сильного ветра или даже против течения под водой. А мысли скакали бешенным аллюром.
«…что ты делаешь, безумец?! С каждым шагом ты загоняешь себя в угол, в тупик! Сжигаешь мосты! Вот сейчас ты принесешь ее в дом, положишь на большую кровать в комнате и… Все будет прекрасно, лучше, чем ты и она можете представить в самых горячих мечтах, но что потом?! Завтра или послезавтра на тебя все-таки выйдут местные чекисты… Смотри в лицо правде, это неизбежно… В лучшем случае придется бежать и бросить эту девушку, которая станет для тебя самым близким человеком. Или ты примешь бой и погибнешь, как воин, но оставишь ее рыдать над твоим телом… Возможно, еще немного получится протянуть, и хоть это на грани мечты, но, может, тебя все же вытащат свои…, и ты просто пропадешь, исчезнешь. И вы будете страдать разделенные не просто расстоянием, а пространством и временем. Она в этом мире, а ты у себя. И сердца ваши разделенные надвое будут кровоточить, годы и годы… Ты найдешь себе женщину, она выйдет замуж, но закрыв глаза на супружеском ложе, оба вы будете представлять друг друга и неслышно шептать имена. Признаешься ей во всем? Твоя история контуженного инвалида трещит по швам. Рано или поздно инкогнито твое рухнет с треском! И что тогда? Как она, рожденная и воспитанная в Совдепии, воспримет тебя? Чужака! Врага, из тех, кого тут проклинают и проклинать будут всегда, ибо на этом стоит их власть. На крови, лжи, предательстве…»
Шаг за шагом, преодолевая эти мысли, как встречный шквал, он поднялся в дом, миновал сени, кухню. В светлице, в темной комнате, остановился у кровати. Машины глаза казались огромными и смотрели ему в самую душу со смесью испуга и нетерпения, она молчала, только дыхание ее стало прерывистым и чуть хриплым. Юрий бережно уложил девушку на кровать и сел рядом. Чуть помедлив, нагнулся и припал долгим поцелуем к ее губам, таким мягким, нежным и желанным. Оторвался от нее от с трудом, Маша застонала, и руки ее скользнули к груди, торопливо расстегивая пуговицы. Одну…вторую…третью…
— Погоди! — негромко, но твердо сказал Кудашев, — не спеши милая…
Он положил правую ладонь ей на голову, на растрепавшиеся, прекрасные волосы и собрав в себе всю внутреннюю силу, превозмогая себя, мысленно разрывая уже стянувшие их невидимые нити. Медленно, медленно провел рукой вниз со лба к подбородку, шепча: «Сссспииии…» Он чувствовал, как сила изливается из него, делая ладонь огненно горячей, как жаждущая мужчины, женская суть его избранницы жадно впитывает его. Не так как она бы хотела, но все равно жадно и страстно… Дыхание Маши, в момент поцелуя прерывистое и неровное, сразу стало ровным и тихим, руки безвольно скользнули с почти расстегнутой блузки на кровать. Сон такой крепкий, что сродни смерти, накрыл девушку саваном. Голова склонилась на бок, почти выскользнувшая из блузки грудь с маленьким соском в красно-коричневом круге, мерно вздымалась. Юрий скользнул взглядом по нежному телу и дрожащей рукой запахнул блузку, застегнул одну из пуговиц.
Нахлынула привычная уже дикая слабость, дань его необычным, новым способностям. Юрий чувствовал себя выжатой тряпкой, от прежнего любовного возбуждения не осталось и следа. Полуобнаженная девушка рядом уже не будила трепета и желания. Только желание упасть рядом, закрыть глаза и забыться.
То, что он сделал, пришло интуитивно. Никто не учил и не подсказывал в прежней жизни, что так можно поступить, да и не мог научить и подсказать. Знание пришло само откуда-то со стороны, из неведомых глубин сознания, из бездны просыпающегося голоса крови. Сверху или снизу, из прошлого или из будущего, но он своей новой силой погрузил девушку в сон легким прикосновением. Отчего-то далось ему это не легче, чем влезть троим здоровым мужикам в мозги и перестроить их на свой лад. А может и легче, он познавал свою новую суть и учился просто стремительно. Кудашев попытался встать, но ноги не слушались, и он почти рухнул рядом со спящей Машей.
Со спины обдало холодом, отличным от простого ночного сквозняка, но оборачиваться просто не было сил. «Осуждаешь?» — спросил Юрий слабым голосом, не поворачивая головы. Спросил только для того, чтобы услышать свой голос, запросто мог задать вопрос и не открывая рта. Клочки светящегося тумана переместились вперед к изголовью кровати и сформировали фигуру в морской робе.
— Осуждаю? Нет… — Николай покачал головой, — понимаю, что к этому шло с той минуты, как ты помог ей с телеги спуститься. Со стороны было здорово наблюдать, как ваши ауры, разные по цвету слились и потом, разъединившись уже ослепительно сияли одним цветом. Ишь, как я… прям поэт! Но ты, Юрка, дурак! Нет, я понимаю, что ты не захотел переходить эту последнюю черту, не хотел сестренке проблем, но ты дурак!
Кудашев вопросительно поднял глаза, не понимая, о чем речь.
— Ну да… полный дурак! Во-первых, уже поздно что-либо менять, во-вторых даже если вы расстанетесь, то часть ваших сил останется друг с другом и будет тянуть к своей частичке хоть откуда. Не будет для вас расстояния и времени достаточного, чтобы забыть свою суть, частичку. В-третьих, да и в-четвертых, тебе лучшую женщину не найти, поверь. Я ее знаю уже не просто как брат. И еще, как ты думаешь, что ты с ней сделал?
— Она просто уснула! Я не знаю, как, но знаю, что могу разбудить в любую минуту… — Юрий чувствовал, что голова кружится, и все в комнате начинает плыть.
— Нет, ты, конечно, теперь уже не обычный человек, но иногда ты меня удивляешь! Ну не мудрено, принимая во внимание, как ты изменился, нежданно для себя самого… Просто уснула, говоришь? А ты знаешь, что сейчас ее тут больше нет? Вернее, тело тут, а дух, душа, сущность, называй как хочешь, покинула мир… Хотя, конечно, когда ты разбудишь Машку, она проснется, но вот, что с ней будет? Кем или чем она будет? Ээээ брат, да ты совсем без сил…
— Помоги… я подняться не могу, хочу выйти во двор, на землю лечь, прошлый раз с чекистами, помогло это, — обершарфюрер встревоженный словами призрака вновь попытался подняться, но с тем же результатом.
— А как я тебе помогу? На себе-то тащить не могу, все…оттаскался, хотя, наверное, могу помочь… Ну-ка, протяни ко мне руку, и попробуй втянуть краешек окружающего меня марева, может получится.
Кудашев послушно вытянул руку с дрожащими пальцами в сторону неупокоенного и чуть не упал навзничь на кровать. Он оперся другой рукой на спинку и постарался представить, как молочный туман вокруг фигуры младшего Лопатина, втягивается в его пальцы. Но ничего не произошло, слабость и головокружение не давали сосредоточиться.
— Ну же! Я знаю, для тебя это пустяки, ты можешь действительно великое, например, докричаться до своего мира, а уж это должно быть вовсе пустяки!
— Ты узнал? — сипло прохрипел Юрий.
— Узнал? Да по сравнению с этим, раскаты грома в летнюю грозу, не более чем легкий шепоток! Но ты не отвлекайся, тяни в себя.
Кудашев попробовал еще раз, стараясь отвлечься от окружающего и неожиданно понял, что тоненькой струйкой через пальцы правой руки, в него вливается сила. Как человек страдающей от жажды, Юрий тянул в себя эту силу, как холодную, освежающую воду, с каждым глотком, приходя в себя.
— Ну, ну… хватит! Ишь присосался! Не то что от меня убудет, развоплотиться не получится, слишком просто для меня. Но я нацеплял вокруг себя эти сущности, чтобы хоть как-то меня можно было видеть. Ты сейчас все в себя втянешь, а мне опять собирать их!
И правда, облик Коли Лопатина побледнел, свет луны из открытого окна проходил через него почти свободно. Но теперь обершарфюреру стало много легче, он почти пришел в себя. Зато появились вопросы.
— Как это возможно? Что это было? Ты знаешь, я в мире тонких материй, как слепой кутенок, тычусь носом во все, будто сиську мамкину ищу…
— Ну, брат, ты и сказал! Хотя, по сути верно, только из меня учитель, как из еврея — свинарь!
Кудашев улыбнулся такому новому для себя сравнению. Видимо, и правда, Коля, сам многого не знал.
— Я же почти в твоем положении был, когда меня спалили. Ну почти в твоем. Я излучал радиацию так, что как только отдал концы, меня тут же сволокли в огонь. Подозреваю, что если бы я сам не помер, то помогли бы… И я вдруг понял, что смерть — это не конец. Даже описать не могу свои чувства, слов таких нет! Потом немного разобрался. Тут дело в том, что черпать силу от земли можно далеко не всегда и очень даже не везде. Тут, Юра, помогает сакральность места, с которым ты вступил в контакт, а есть такие местности, которые, наоборот, из тебя тянут силы. Там раскроешься, снимешь защиту и еле ноги двигаешь. Что, как, почему, не ко мне вопросы. Просто имей в виду.
Кудашев кивнул, внимательно слушая, а сам краем глаза бросил взгляд на лежащую рядом девушку и погладил ее руку.
— Да не переживай, нормально с ней все будет! — движение Юрия не укрылось от ее брата, — но как проснется, наверняка задаст тебе пару- тройку вопросов. Ладно, ты дальше слушай, а то может так статься, что нужно будет силы восполнить, а ты вместо того, чтобы слушать, сестренку мою поглаживаешь… по ручке.
Юрий отдернул руку и обрадовался, что ночная тьма скрывает его лицо, чувствовал, что густо покраснел.
— Дело в том, брат, что вокруг огромное множество живых существ, от самых маленьких до больших. У всех есть так называемый дух, делающий собственно, живое — живым. И все они смертны. Как правило, после смерти психические силы, развоплощаются, но почему-то не всегда. Вот только не спрашивай, почему и как, ну не знаю! Это и людей касается и вообще все живое. И то, что не может после смерти слиться с общим, психополем, или как уж там это правильно назвать, так и болтается в этом мире.
— Так это то, что с тобой произошло? — перебил рассказчика Кудашев.
— Неее, вот видишь, не получается мне как следует это объяснить, но со мной все сложнее. Скажем так — не мой случай! Но я к чему это, вокруг огромное количество этих сущностей, которые остались после физической смерти своих носителей. Да, кстати, Серега Горохов, которого ты облагодетельствовал таким даром, одну такую увидел, прям у себя в кабинете, в клубе. В шоке был. Меня потом расспрашивал. Их называют орбы… они разные, чем высокоорганизованным было существо при жизни, тем больше этот орб… а вот еще, многое зависит от того как давно его носитель умер. Со временем они как бы рассасываются, сами собой. Это тоже тебе не могу объяснить. Боги милосердны, и не дают бесконечно страдать… Что ты на меня так смотришь? Ну, это мне Прокопыч сказал, тебе с ним бы поговорить. Но я все к тому, что ты можешь их видеть много легче чем Серега. И вот так же втянуть в себя. Физическое тело свое ты питаешь физической пищей, а духовное, психическое питать можно тем, что разлито вокруг тебя в мире. Вот как сейчас! Ты исчерпал себя духовно и чувствуешь, что слаб, как ребенок, а втянул в себя немного развоплощенных существ и будто поел. Понимаю, сравнение не очень, но уж извини, какое есть.
— А откуда, Коля, вообще берутся эти самые духовные силы во мне? Если они есть, значит, они были и могут восполняться сами?
— Ну ты и задал вопросик. Тебя там фашисты вроде учили чему-то, этой, как его, медитации. Каждое живое существо способно в процессе жизни генерировать в себе внутреннюю силу. Но медленно… Вот если бы не я, ты бы тут провалялся до утра и смог бы худо-бедно волочить ноги, а через день, другой и вовсе оправишься. Я видел, как ты это, как ты называешь — медитировал, я и термина такого раньше не знал. Таким образом, ты многократно увеличиваешь поступление в себя сил, хотя тут тоже, для меня не все понятно.
— Спасибо, брат! Ты мне просто глаза открыл! Только вот… это ничего что я в себя их забирать буду? Как-то смахивает на кражу!
— Чудак ты, Юрка! Они не от радости великой тут вокруг болтаются. Ты же, наоборот, им помогаешь слиться с… Божественным. Так что это вовсе дело благое! Ну да ладно, тебе же спать нужно! Сил в тебе маловато, да и просто отдохнуть нужно. Знаю, завтра тебе многое предстоит. А мне нужно нахватать еще сущностей, а то скоро ты меня видеть не сможешь. И это… ложись тут, рядом с ней. Мне так спокойней будет.
Кудашев поблагодарил хозяйского сына еще раз, и тот прямо в окно вылетел в ночную тьму облаком слабо фосфоресцирующего тумана. Юрий встал, прикрыл окно и, обойдя стол, вернулся к кровати, на которой лежала Маша. Он чувствовал себя почти хорошо, но слабость сменилась страшной сонливостью. Постоял немного, подумал, что нужно бы раздеть ее, всего-то делов… но не решился. Сходил в соседнюю комнату, взял легкое одеяло и укрыл девушку. Потом стянул футболку и лег рядом на бок. Уснул он мгновенно.
Разбудили Кудашева солнечные лучи на его лице. Он открыл глаза. Маша лежала почти в той же позе. Он залюбовался чертами лица, пухлыми губами приоткрытого рта, коснулся легонько подбородка, проведя пальцем по изгибу вниз к шее и вздохнул. Прав был Николай, он полный дурак! Юрий тихонько, чтобы не тревожить встал. Вышел на улицу. Сначала — до деревянного нужника, потом к колодцу, у которого, отфыркиваясь, умылся ледяной водой. Чувствовал он себя прекрасно, сон помог восстановить силы. Судя по солнцу, еще не было и семи утра. Обершарфюрер прошел к турнику и легко подтянулся пятнадцать раз, с удовлетворением заметив, что грудь, разбитая при аварии, болит все меньше. Затем с полчаса он отрабатывал движения и наносил удары, бой с тенью быстро превратившийся в бой с болью в груди, утомил. Еще с полчаса ушло на медитацию. Уже ближе к восьми Кудашев бодрый, полный сил, в отличном настроении, собрался идти будить свою хозяйку, но вспомнил о вчерашнем разговоре с ее братом. Ну, что там за орбы такие, он прошел к плетню в сторону пасеки и леса. Остановился и, облокотившись на плетень, зажмурился. Юрий попробовал расширить границы сознания, почувствовал, как какая-то пелена спадает с окружающего мира. Он открыл глаза. Поистине, чтобы что-то увидеть, нужно знать то, что хочешь видеть! Невдалеке висел чуть пульсирующий голубым шар чуть больше апельсина с каким-то глазком внутри и более темными краями. А подальше еще один и еще, у опушки леса, вдалеке — вовсе несколько. Они были разными, какие-то больше, какие-то меньше. Разными были оттенки и сила свечения. Так, а это уже интересно. Кудашев обошел плетень, через калитку вошел на пасеку. Медленно, немного робея, приблизился к ближайшему шарику-орбу. Тот висел, чуть колыхаясь на высоте полутора метров и как будто не чувствовал приближения мужчины. Но, когда до него осталось чуть более метра, он дрогнул и отлетел подальше. Юрий попытался прощупать энергетический сгусток мысленно, и ощутил слабый отклик. Чем бы или кем бы не был прежде орб, но это был явно не человек. Он попробовал трансформировать в мысли максимальную доброжелательность и желание помочь. Подействовало, орб сменил цвет и запульсировал по-иному. Обершарфюрер медленно поднял руку и протянул к шару. Орб неторопливо, как бы сомневаясь, стал приближаться к вытянутым пальцам и, наконец, коснулся руки. Юрий так же, как вчера с Николаем втянул мысленно в себя существо, и оно, стремительно бледнея, стало исчезать из его мысленного взора. Параллельно почувствовался прилив силы. Какое-то неведомое чувство наполнило, а потом и переполнило Кудашева. Последнее, что он почувствовал, были благодарность и радость. Существо было ранее псом или волком, это он почувствовал в последний момент. Орб исчез, и вокруг разлилась свежесть, воздух насытился озоном.
Висящие у опушки леса бублики-орбы, заинтересовано наблюдавшие за происходящим, медленно двинулись при полном безветрии в сторону Кудашева. «Нет, нет, нет… хорошего понемногу!» Может поглощать эти развоплощенные сущности и было обоюдно полезно при нехватке внутренних сил, но, если в тебе и так сил достаточно после медитации, вбирать в себя еще — явно было лишним. Юрий чувствовал что-то схожее с легкой тошнотой и тяжесть. Так бывает при пресыщении… Пора возвращаться. И он повернулся к дому.
Маша все так же лежала на кровати. Новомодные брючки все также обтягивали стройные ножки девушки, давая волю воображению. Кудашев сел рядом и, любуясь спящей девушкой задумался. «Что я скажу ей? О чем заведу разговор? Ведь вчерашний разговор между нами, был по сути объяснением в любви!» Он вспомнил грудь, выскользнувшую из одежды, такую привлекательную и возбуждающую! А что если сейчас разбудить ее и продолжить с того, на чем остановились? Но прагматизм восторжествовал. Если судьбе будет угодно, никуда вы друг от друга не денетесь! Юрий, как и вчера, положил руку на голову девушки, чуть помедлил собираясь с силами и наполнив все чувства искренней симпатией и любовью прошептал: «Пора! Проснись, любимая». Затем провел медленно рукой вниз по лбу, носу, губам и подбородку.
Как только рука опустилась с лица, веки девушки затрепетали, через мгновение она открыла глаза. Маша смотрела на него, не мигая, долго. Потом улыбнулась и зажмурилась, сладко потягиваясь. Кудашев облегченно вздохнул. Как бы там ни было, но слова брата о том, что ее нет в этом мире, не шли из головы.
— Какой странный сон мне снился, Юра! Какой странный и необычный! Никогда таких снов не было! Я вообще редко вижу сны…— она перекатилась на бок, прижавшись к его бедру, и легко скользнула губами по его руке.
— И что тебе снилось, Машенька? — спросил обершарфюрер, чувствуя, что сейчас набросится на девушку, покрывая ее лицо поцелуями.
— Так необычно, я как будто падала куда-то в неизмеримую глубину и видела папу, дедушку и бабушку, их родителей и дальше, и дальше. И я как будто жила их жизнью, радовалась их радостям, переживала их беды… И все было как будто наяву! Как будто я схожу с ума!
— Успокойся, милая, ты совершенно нормальна, это… просто память предков, голос крови… — Кудашев чувствовал, что явно говорит не то, что-то лишнее.
— Но все равно хороший сон! Я помню, что было вчера! Ты так необычно играл на гитаре, что я просто сходил с ума, а потом мы… — она вдруг резко села и откинула одеяло и ощупала себя.
Юрий обнял ей и поцеловал в щеку:
— Ты уснула, как только я принес тебя на кровать, сразу, как только коснулась подушки! И вот сейчас утро, пора завтракать…
Маша оглянулась по сторонам, глянула в окно, тряхнула головой и ткнулась лбом ему в голую грудь:
— Мне стыдно, я такого вчера наговорила и после этого… просто уснула.
Она поднялась с кровати и еще раз сладко потянулась, поглядывая на Кудашева улыбнулась лукаво и скользнула за дверь. Юрий прошел на кухню и долго, ругаясь, пытался сладить с примусом, настоящим антиквариатом, чтобы поставить чайник.
Завтракали они молча, только бросая друг на друга быстрые взоры, а потом Кудашев вдруг застыл, прислушиваясь к ощущениям и произнес:
— Через полтора часика у нас будут гости, Сергей приедет!
Глава 36. Новые горизонты
Взрыкнув двигателем, окрашенный в желтый цвет с синей надписью: «Милиция» мотоцикл с коляской остановился у забора. Сергей снял с головы шлем, повесил его на руль, потянулся, разминая затекшие плечи. Затем помахал стоявшим у ворот Кудашеву с Машей. Юрий подошел к милиционеру, они поздоровались и обершарфюрер присел на корточки, рассматривая мотоцикл. Так и есть. Сразу бросилось в глаза, это почти точная копия немецкого BMW R75, более чем двадцатилетней давности. Наверняка, какая-то разница есть, не может не быть, но он не настолько хорошо разбирался в мототехнике.
Тем временем Маша вовсю щебетала с Сергеем. Расспрашивала о чем-то, как понял Кудашев о жене, про отца спрашивала.
— Вот, как и обещал, приехал узнать, как вы тут! — наконец сказал Горохов, утирая вспотевший в шлеме лоб.
— Как, как? Вот не отпустил со мной Ленку, не представляешь, как здорово было! Вчера вечером пели под гитару! Ты знаешь, как Юра хорошо играет? — сразу налетела на него Маша.
— Ну ладно, ладно, тебе! Ишь, агрессор! Откуда же мне знать? Может и я, как-нибудь услышу. Я ненадолго, к обеду хотел село уже вернуться. А батя стало быть в Чернево… И ведь не зашел! Ну, Андреич! Я кажется даже знаю у кого! — усмехнулся милиционер.
— Да, да, да, именно там, — так же игриво ответила его дочь, — знаешь, Сереж, я даже рада, что он себе кого-то нашел. Сколько можно тут бирюком спиваться!
— Согласен! На все сто согласен! Признаться, я к этому немного руку приложил, да не смотри на меня так, самую малость. Ну, ладно, что не делается, все к лучшему. Машань, мне с гостем вашим переговорить нужно с глазу на глаз, да поеду, пожалуй, обратно!
—Ага, ща! Поедет он. Нас Лена в гости звала, у них в клубе фильм какой-то про войну и вообще! Что мы тут сидеть будем, как волки в чаще? Вот и захватишь, нас! — Маша всем своим видом, упертыми в бока руками и задранным вверх симпатичным носиком давала понять, что спорить не о чем. — Юра, ты тоже, наверное, не знал, что у Сережки, жена заведующая клубом и сельской библиотекой! Большой человек, по нашим меркам, между прочим!
Мужчина переглянулись. Кудашев, сделав жест рукой девушке, который можно было понять и как: «Сейчас решим», и как «Вот тоже придумала!» отошел в сторону вместе с Гороховым. Маша подозрительно посмотрела им вслед, но ничего не сказала. Девушка она была внимательная и сообразительная. Признаться, с каждым часом у нее накапливалось все больше вопросов, которые она пока носила в себе. Все про их гостя. Кто он такой, явно Кольку знал, но для них вот, совсем человек новый. Она помнила, как приезжали к ним несколько моряков примерно через месяц после страшной той вести. Но Юрия Кудашева среди них не было, к тому же сам он говорил, что не моряк, а летчик. Странный гость. Ходит в Колиных рубашках старых, которые ему явно маловаты и в отцовых сапогах. Как будто в гости нагишом приехал. Она вчера мельком осмотрела все в шкафу и в комнатах и не нашла никакой посторонней одежды. Сегодня посмотрела в куче грязного белья и тоже, кроме отцовых вещей там ничего не было. Теперь вот шепчутся о чем-то. Юрий спокойно и как бы виновато, а участковый как-то резковато и встревожено, сопровождая слова резкими движениями руки, словно рубит что-то. И ей вдруг пришло на ум, что с самого начала, отношение Сергея и папы, к этому странному гостю было немного необычным, напряженным что ли, а еще они явно пытались это скрывать, а на самом деле получалось наоборот. Но что заметно, еще, отец как будто побаивался немного своего гостя. Горохов все время морщил лоб, а это, она давно знала, явным было признаком его волнения. Ну что же, загадки я люблю, подумала она и постаралась прислушаться.
— …оцепление по всем главным дорогам, совместно милиция и пограничники, — говорил Горохов, стоявший к ней спиной, оперевшись ногой в пыльном сапоге на деревянный чурбан у стены сарая, — вчера я звонил из правления в район, все там на ушах ходят, никто не верит в легенду о сбежавших уголовниках и поэтому еще более на нервах…
О, как! Маша, делавшая вид, что просто рассматривает калитку, в которой явно не было ничего интересного, удивилась. Странно, нашли что обсуждать! И каким серьезным голосом говорит-то, а тот его так же серьезно слушает…
Что ответил Горохову Юрий, она не слышала, но Сергей после этого обернулся на нее, погрозил пальцем совсем не шутливо и мужчины отошли еще дальше от нее, к конюшне.
«Ну и ладно! Секреты у них, видите ли!» — подумала девушка. Сначала она решила сегодня же потребовать от всех объяснений, но потом передумала. Разгадка всевозможных кроссвордов, ребусов и загадок давно были ее излюбленным занятием. Из девчонок в общежитии никто не мог сравниться с ней в этом времяпровождении, а посидеть с кроссвордами там любили. «Сама все узнаю, вот еще что, спрашивать…» — решила она.
А тем временем, Сергей расспрашивал Кудашева о том, как он сошелся с дочкой пасечника:
— Удивительная девушка! То, что вы мне с Николаем говорили, все оказалось недостаточным. Просто замечательная! — Юрий, говоря это, искоса посматривал в сторону стоявшей у забора девушки.
— Ну, мне Колька так и сказал, равнодушным тебя она не оставит! Но смотри, Юрка! Она мне, как сестра! Худа ей чтобы не было от тебя… Нет, против тебя как человека я ничего не имею. Наоборот, был бы только рад за Машку, но ты ж понимаешь свое положение!
Обершарфюрер, невесело кивнул, соглашаясь, Горохов заметил это уныние и хмыкнул понимающе, а потом спросил:
— Эти трое уехали, как думаешь?
О каких троих речь, Кудашев понял сразу.
– Да, совершенно точно. Вчера с утра. Я их слабо, но чувствовал последние дни, а вчера перестал. Уехали… не могли же они там утопиться все втроем. Шучу, шучу, я бы это тоже понял.
— Я вот хотел спросить, а как это ты можешь так? Чувствовать? — милиционер с вечера знакомства относился к возможностям и умениям гостя уважительно, сейчас просто сгорал от любопытства.
— Даже затрудняюсь тебе объяснить. Признаться, я еще сам не совсем с этим разобрался. Это как будто вижу человека, не то, чтобы вот прям как в бинокль, или еще как… Тебя вот почувствовал примерно за час, как ты приехал. Чекистов этих слабо, но чувствовал, хотя были они далеко. Я понял только, что для этого нужно знать человека, а еще лучше иметь с ним физический контакт. И хозяина нашего Василия Андреевича тоже могу видеть. Он возвращается сюда, но далеко еще. А вот чужих, незнакомых тоже могу почувствовать, но это по-иному, как смутную тревогу и только направление. И не далеко, ну может метров за сто.
— Ясно… вернее ничего не ясно, но вопросов больше нет — задумчиво сказал Горохов и тут же спросил еще — а что это за идея с поездкой в село? Кино, какое-то придумали? Тебе вот только сейчас в Чернево съездить, больших проблем не хватает?
— Сам удивился! Маша мне ничего не говорила. Но знаешь, если я начну отказываться, это покажется ей странным, очень странным. Она и так кажется все больше подозрительно на меня смотрит. У вас там, в селе, посторонних, не местных сейчас есть кто?
— Да нет, уж я знал бы. Но там твое появление будет поводом для сплетен на неделю как минимум, оно тебе нужно? — Сергей явно был не в восторге от Машиной идеи — вот поспорить могу, это они с моей Ленкой сговорились. Жена, как узнала, что у Лопатина в гостях сослуживец сына, так собиралась тоже сюда ехать, а потом, когда я не пустил, целый скандал мне закатила!
— Да, кстати, это тоже причина, Маша сказала, она у тебя библиотекой заведует, мне срочно нужно понять, что у вас тут и как, для этого нужны источники информации — книги. Я посреди чужого мира, как щенок слепой, того и гляди что-то ляпну такое, странное! Уже пару раз меня Маша подлавливала на мелочах. Расспрашивать о элементарных вещах, тоже покажется странным, даже история с контуженым не поможет. А по селу я особо ходить и не собираюсь.
— Ага! Не собирается он! Да ты только на околице будешь, а о тебе уже знать будут, в самом дальнем сортире. Это же деревня, сплетни — любимое развлечение. Но, решай сам, силой тебя тут держать никто не собирается. Книжки ему нужны, сказал бы, я привез тебе… — Милиционер обреченно махнул рукой.
Маша, узнав, что поездка в Чернево вопрос решенный, просияла. Она уже представляла, как презентует своего нового знакомого подруге и засуетилась, забыв на время про возникшие подозрения. Но поехать прямо сейчас не получилось. У папки, видите ли дела амурные, а хозяйство хозяйством. Она метнулась к дому, потом как вихрь прошлась по всему двору. Кур покормила, двух коз подоила. Налила молока в блюдце котенку, который опять куда-то пропал. И принялась одеваться. Ох уж эти женщины. Но даже в сельский клуб нужно одеться, особенно если рядом с тобой кавалер, к которому ты, что уж греха таить, не равнодушна. А у Кудашева были свои проблемы. Сначала ломал голову, брать ли пистолет, даже спросил Сергея. Тот молча покрутил указательным пальцем у виска и со вздохом поднял глаза к небу… И вот что ему надеть?! Спрятанная в сарае полевая форма с комбинезоном, само собой даже не рассматривалась. Пара рубашек Николая, висевших в шкафу, были маловаты и по длине рукавов и в груди, брюки коротки, а ботинки малы как минимум на размер… И хуже того, проблема с одеждой, кажется, уже привлекла внимание хозяйки. О чем он только раньше думал. Юрий, в который раз проклял свою беспечность и самоуверенность.
Через час сборы завершились, и перед Гороховым стояли попутчики. Сергей, уперев руки в бока осмотрел их, сплюнул и покачал головой. Ну с Машкой-то вопросов не было. Она опять была в своих модных синих брюках, так ладно обтягивающих фигурку. Блузка, заправленная в них, выгодно подчеркивала грудь. На плече – модная сумка. Хороша! Одно слово, хороша! Все внимание посетителей вечером в клубе ей гарантировано! Но вот фашистский гость — просто пугало. Серые брюки по моде десятилетней давности с клешем поверх кирзовых сапог Андреича. Зеленая рубашка в синюю клетку с закатанными рукавами и с расстегнутыми тремя верхними пуговицами. Старая хозяйская кепка серого цвета. Лицо с пробивающейся щетиной, но с такими лицами так не одеваются. Породистое лицо… «Видок — ****ец!» — подумал милиционер.
— Брюки в сапоги заправь, киношник! — выдавил он, наконец, тяжело вздохнул и кивнув на мотоцикл сказал, — по коням!
Расселись, девушка в коляску, а Юрий на заднее сиденье, крепко ухватившись за круглый поручень перед сиденьем. Шлемов у них двоих не было, да по лесу ездить и без них не опасно. Милиционер дернул ногой по стартеру, мотоцикл затарахтел, и они отправились в путь. Тарахтение мотора делало невозможным разговор, да и обершарфюреру было не до бесед. Все это время его мир ограничивался пасекой и окрестностями, болотом и странным островом на нем. Теперь он смотрел во все глаза по сторонам, знакомясь с окружающим миром. Пока, правда, по обе стороны неровной дороги с колеями, ничего кроме деревьев не было, и мотало так, что запросто можно было слететь с седла. Почти через час, выехали на заросший молодыми березами обширный полупустырь. Кое-где виднелись полуобвалившиеся печные трубы, почти заросшие кустарником. Кудашев понял, что проезжает место, где в войну расправились с бандитами, убившими раненых.
А вот погода похоже начинала меняться. Стоявшая длительное время жара, судя по всему окончательно подходила к концу. Чувствовался свежий ветерок, ранний предвестник дождя. Природа как будто радовалась окончанию затянувшейся суши, предвкушала живительный ливень. Птицы лесные, как оглашенные скакали по веткам, оглашая округу криком. Юрий попытался ментально прощупать окрестности, но тряска на корнях и ухабах напрочь отбивали всю концентрацию. А потом, они встретили Лопатина старшего, возвращающегося из села. Вид у Василия был довольный, ну совсем как у кота, обильно отведавшего хозяйской сметаны. Но как только он рассмотрел пассажиров Гороховского мотоцикла, довольство на лице сменилось изумлением. Он взял правее на обочину, и мотоцикл тоже. Сергей заглушил машину и поздоровался с пасечником.
— Куда это вы собрались? — изумленно спросил Андреич.
— Мы, папа, решили в село съездить, в кино. Что Юре у тебя сидеть, как медведю в берлоге? Заночуем у Сережки с Леной, а ты завтра за нами приедешь! Дома по хозяйству я все сделала, скотину покормила… — ответила Маша, отметив про себя испуганную реакцию отца.
Еще через полчаса дорога стала ровнее, замелькали поля, показались дома. Обершарфюрер из-за широкой спины Горохова тянул шею, рассматривая, как живут люди. Как он понял, в «раю рабочих и крестьян» похвастаться особым комфортом не получалось. Срубы из почерневшего бревна, покосившиеся кое-где, вросшие в землю по самые окна перемежались с глинобитными стенами и крышами, покрытой соломой. Но иные дома были поновее из еще не потемневших бревен с крышей из каких-то волнистых листов. Плетни и заборы из некрашеного штакетника с торчащими там и сям на заборах котелками и какими-то банками. Серо и невзрачно. Не шло в сравнение не только с немецкими сельскими домами, но и с русскими деревнями в его мире. Хотя там и был сейчас всего то 1956 год, а не 1979, как тут. Людей на улицах было мало, да и поднятая мотоциклом пыль не давала рассмотреть сельчан.
Наконец, мотоцикл остановился у деревянного забора. Горохов кивнул на дом:
— Мой дом. Лена сейчас у себя в клубе, ступайте к ней. Маша знает куда идти. Потом приходите перекусить, кино, вечером только. Если только опять Гришка- киношник не запил.
Маша кивнула и потянула Юрия, ошалело крутящего головой по сторонам, вниз по улице. Из-за заборов кое-где выглядывали на них какие-то старухи, шли навстречу ребятишки, и девушка пару раз поздоровалась с прохожими. Кудашев, молча рассматривал заборы, дома, лица, стараясь не очень откровенно пялиться. Не успел прийти в себя, как они оказались у добротного большого бревенчатого дома с крыльцом на который вели широкие ступени. Над крыльцом висел щит. «Черневский сельский клуб» — гласила надпись. Над ней — намалеванные перекрещенными серп и молот.
— Ну пошли, что встал столбом! — потянула остановившегося гостя Маша. Ей страсть как не терпелось показать Кудашева своей лучшей подруге. Они вошли в полутемный коридор, миновали пару закрытых дверей. Лопатина толкнула следующую выкрашенную в зеленый цвет дверь с облупленной табличкой «Заведующий клубом».
Дверь распахнулась, и молодые люди вошли в средних размеров комнату, стены которой украшали афиши. Кудашев подумал, что, наверное, во всех мирах они одинаковые. И без разницы на каком написаны языке. Справа стоял старенький стол со стопками бумаг и книг на нем, а напротив входа, у книжного шкафа, спиной к ним стояла молодая женщина в светлом платье. Успел заметить, что стройная, с русой косой почти до пояса. Услышав открывшуюся дверь, незнакомка оглянулась и радостно всплеснула руками:
— Машка!
И вот уже две девушки обнимаются, пытаясь одновременно что-то говорить. Юрий, скромно оставшийся у двери, сразу сказал себе, что у покойного Николая Лопатина и у Сереги губа явно не дура. Молодая женщина, на пару лет старше Маши, была красива той русской красотой, которая уже несколько лет была в моде в Германии. Той самой, из которой родом был наш герой, да и тут, не сомневался он, такие красавицы привлекали ни один мужской взгляд.
Наконец взаимные приветствия и обнимашки у подруг закончились и Маша буквально подтащила за руку жену милиционера и хозяйку клуба к своему гостю.
–Вот! Знакомьтесь! Юра, это моя подруга, Лена Горохова! Лена, познакомься, Юрий Кудашев, нашего Коли сослуживец и друг! — выпалила она, не переводя дыхания. Обершарфюрер, в одежде не по размеру и в старых сапогах, был явно не в своей тарелке, но смог ответить вполне достойно.
— Здравствуйте, Лена! Я должен сказать, что по рассказам вашей подруги, у меня сложилось о вас мнение. Но оно и в малой степени не приблизилось к тому, какая вы на самом деле и не могло понять силу вашего обаяния, — он слегка поклонился, что вовсе не вязалось с его видом.
Лена не сводила с него глаз. Она решила для себя, что незнакомец весьма хорош собой, умен и явно воспитан. Следом тут же обратила внимание на поведение Маши и по мимолетным признакам, на которые обращает внимание только женщина, поняла, что между этим парнем и ее подругой явно проскочила искра. Да что там, ясно было, что любимая подруга по уши втрескалась! Гость явно не был старым пердуном, о котором они шутили в последнюю встречу, и нечастным инвалидом тоже не казался. Одним словом, Лена была рада за подругу.
— Мы о вас, Юра, тоже наслышаны! Рада видеть! Надеюсь, вам понравится у нас, конечно, глушь, но природа прекрасная, свежий воздух. А уж скучать у нас не будете, мы с Машей позаботимся! — Лена улыбнулась, добавив улыбкой себе еще больше обаяния.
— Что вы друг другу, как на великосветском приеме — выкаете! Юра, будь проще! И тебя, Ленка, не узнаю! — Маша явно наслаждалась происходящим.
— Я не против, Лена. — ответил улыбкой на улыбку Кудашев.
— А я тем более! Ну, какие планы? Кино только в семь вечера, пойдем к нам, перекусим? — Лена вопросительно посмотрела на гостей.
— Вы девушки идите, я что-то не хочу. Мне бы в библиотеку заглянуть, люблю, знаете с книгами повозиться. — Юрий кивнул на книжный шкаф.
— Да не проблема, сейчас летом, никто особо и не ходит ко мне. Все в поле, да на ферме. Ребятня на каникулах пропадает на речке, в лесу. Так что милости просим. Идем.
Они вышли из директорского кабинета, прошли чуть дальше по коридору и уперлись в почти такую же дверь с табличкой «Библиотека». Лена отперла ее ключом и впустила Кудашева внутрь.
— Проходи, посмотри, что нужно. У нас, конечно, не так много книг, как в районе. А уж со Смоленском и вовсе не сравнить, но и краснеть не за что. Вот вымпел нам переходящий дали, как лучшей сельской библиотеке. Она указала на бордовый треугольник, с надписью: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» Мы с Машей вернемся через часик, тебя тут все равно никто не побеспокоит, а если кто и зайдет, скажи, что я попозже буду.
Юрий кивнул и жадно обвел глазами довольно большую комнату, заставленную книжными шкафами. Полной грудью вдыхал этот книжный запах, который не спутать ни с чем, напомнивший ему большую библиотеку в замке и домашнюю библиотеку в доме матери.
— Ну, мы пошли? — спросила его Маша и, чуть помедлив, вдруг чмокнула его в щеку и выскочила из библиотеки. В коридоре зазвенел ее смех.
Потирая щеку, Кудашев прошел к стеллажам. Часа два у него точно есть. Он осмотрел корешки книг. Как и в каждой библиотеке, она были расставлены по тематике. Он медленно шел вдоль шкафов. Вот Пушкин, Некрасов, Лермонтов, Толстой… Но очень много незнакомых авторов. Фурманов, Твардовский. еще какие-то. Потом пошли научные стеллажи. Конечно Вольтмана, Чемберлена, Гюнтера, Шаубергера и Гербигера тут не было, да и быть не могло. Сплошь все незнакомые фамилии на корешках книг разной толщины. Среди русских фамилий, что так же не мудрено, не было Ильина, Солоневича, Головина, сплошь незнакомцы. Потом много место занимали большие синие тома с «Полным собранием сочинений В. И. Ленина». Кудашев только ускорил шаг. Но хватит бродить. Он нашел раздел «История» и снял с полки несколько книг, выбирая по дате издания самые последние. Потом отыскал пару атласов с картами. Уселся за стол, на который падал свет от окна и затаив дыхание открыл первую книгу.
Глава 37. Новый мир, как он есть
Обершарфюрер Кудашев раскрыл атлас на карте Европы. Окинул цепким взглядом. Вдруг перехватило дыхание, будто чья-то ледяная рука сдавила горло. Он прикрыл глаза, сделал несколько глубоких вдохов, и чуть успокоившись, вновь, уже внимательно, не торопясь, изучил карту. Перелистал страницы, стал рассматривать карту мира, отмечая про себя разницу с привычными границами. Наконец, отодвинул в сторону атлас, взялся за учебник истории.
Технике быстрого чтения и тренировке памяти на специальном курсе «Аненербе» отводилось первое место. Объем информации, которые вкладывали в головы молодым солдатам и офицерам СС в Орденском замке, был огромным. Если в обычной манере читать, не то что в три года, а и в пять лет курс никто бы не одолел. Со стороны, будь, кто рядом в сельской библиотеке, могло показаться, что Юрий просто листает страницы одну за одной, внимательно их рассматривая. Но он успевал прочитать разворот за считанные секунды. Наполеон Бонапарт читал со скоростью две тысячи слов в минуту. Оноре де Бальзак, прочитывал книгу в двести страниц за полчаса. Но ученые «Аненербе» побили эти рекорды, более того, могли научить этому и других. Не прошло и пятнадцати минут, как отложив одну книгу, Кудашев взял уже другую. Через полчаса, он устало откинулся на спинку стула и потер виски. Посидел немного с закрытыми глазами, стараясь запомнить прочитанное. В голове гудело.
Юрий встал из-за стола, прошел к столику у шкафа, на котором стоял графин с водой и пара стаканов. Налил себе полный стакан. Руки потряхивало и, наливая, он выбил стеклянную звонкую дробь о стакан. Выпив, не отрываясь теплую и казавшуюся безвкусной воду, вернулся на стул и обессилено положил голову на руки лицом вниз. Вдруг навалилось отчаяние, осознание чуждости окружающего и неуместности своего тут нахождения. И усталость, страшная усталость. Не было сил, чтобы поднять голову и открыть глаза.
Германии нет… Вернее, их стало даже две. Но практически ее нет. Разделенная первоначально на зоны оккупации, теперь страна — это два марионеточных государства. В одном, на западе, оккупированном американцами и англичанами столица в Бонне, и попавшая под большевиков восточная часть со столицей в Берлине. В самом Берлином он так и не разобрался… Что-то написано про Западный Берлин и Восточный. Но кроме этого, Восточная Пруссия поделена между Польшей и СССР. Кенигсберга нет. На его месте, какой-то Калининград. А граница Польши теперь проходит по Одеру и Нейсе. Что стало с немцами, жившими в Восточной Пруссии и Силезии, так и непонятно. Судя по тому, что он знал о большевиках, их уничтожили… Не осталось немцев в Судетах и в Венгерской Трансильвании. Эльзас и Лотарингия в составе Франции. Юрий сдавил виски стараясь прийти в себя. Это же… это же никак не меньше десяти, а скорее всего пятнадцать миллионов человек: женщин, детей, стариков, — сгинули? И еще, они вновь разделили народ на немцев и австрийцев. На карте опять появилась Австрия. Юрий помнил, как в марте 1938 года ликовали люди на улицах, как дед выкатил бочки с пивом и угощал всех прохожих. Они снова вместе, немецкие братья объединились! В тот же день, 13 марта был опубликован закон «О воссоединении Австрии с Германской империей», согласно которому Австрия объявлялась «одной из земель Германской империи» и отныне стала называться «Остмарк». Выступая 15 марта в венском дворце Хофбург перед людьми, собравшимися на площади Хельденплац, Зейсс-Инкварт провозгласил Гитлера «протектором короны», а сам Фюрер заявил: «Я объявляю немецкому народу о выполнении самой важной миссии в моей жизни». Потом, почти через месяц в Германии и Австрии состоялся плебисцит об аншлюсе. И народы подтвердили свой выбор! По официальным данным, в Германии за аншлюс проголосовало 99,08 % жителей, в Австрии — 99,75 %. И вот… тут, их разделили опять.
Все остальное в мире было уже следствием. Перед мысленным взглядом Юрия мелькали страницы атласа. Коммунистический Китай, марионеточная Япония с американскими военными базами. Еврейское государство на Ближнем Востоке… Насколько Кудашев, по своему миру, знал, отношение арабов к евреям, — там теперь весело. Если в ХIX и начале ХХ века, Балканы были пороховой бочкой Европы, то тут, Ближний Восток — пороховая бочка всего мира. Мира с ядерным оружием.
В простых учебниках, написанных для школьников Совдепии, не написано было чего-то страшного. Там просто ничего не написано… Только про победу над «Фашистской Германией» 9 мая 1945 года и все. Но информация была донельзя скудной. Много глупых, звонких фраз о американском империализме, который после победы во Второй мировой войне, стал дежурной пугалкой. Страны Третьего мира, борющиеся за социалистический путь развития, против американской гегемонии… Но он умел получать информацию. Их подготовка была сродни обучению разведчиков. Остальное ему сказали карты. И он знал, знал, что такое большевизм, как он поступает с побежденными! Две стороны одной монеты. Жидовская плутократия США и жидовство под красными кремлевскими звездами.
Не один раз обершарфюрер, с того момента как пришел в себя в разбитом корабле чувствовал отчаяние. Когда сидел над трупом Ролле, когда нажимал на кнопку самоликвидации корабля, когда пришел в себя в незнакомом доме и понял, что попал в место, из которого нет выхода, он совершенно одинок. Но никогда еще отчаяние и тоска не были столь сильны, не рвали сердце, как сейчас. Юрий вспомнил, как отец рассказывал, что в Первую Гражданскую и в годы рассеяния священники не осуждали тех из Белых воинов, кто совершал смертный грех самоубийства, оказавшись в безвыходной ситуации. Их даже хоронили на освященной земле. На какой-то миг он поддался слабости и подумал, что, возможно, это не самый плохой выход. Но потом, стряхнул липкую паутину страха и слабости! Он новый человек! Он уже не прежний, он давно уже верит в иную судьбу и иных богов! Чем хуже он того неизвестного берсерка на Стэмфордском мосту?
Произошло это событие в 1066 году: неизвестный берсерк, защищал узкую переправу через реку, дабы сдержать армию англичан и дать время своему конунгу Харальду Суровому перегруппироваться. Около получаса утомленный и израненный викинг, подобно яростному медведю, отбивал атаку за атакой, славя бога Одина. Неистовый, он убил ни много ни мало сорок англичан своим топором, сдерживая всю англосаксонскую армию, пока его не закололи пикой с лодки из-под моста. Храбрый воин погиб, с ним закончилась и эпоха викингов. Армия Харальда Сурового не успела дождаться подкрепления и перегруппироваться. Харальд пал в гуще сражения от стрелы, попавшей ему в горло, а его войско было практически уничтожено. Но память об этой битве у Стэмфордского моста запечатлена в Англосаксонской хронике.
Или почему не поступить как Рязанский воевода, Евпатий Коловрат? Находившийся с посольством в Чернигове, где он узнал о осаде Рязани азиатами, Евпатий сразу вернулся домой, но не успел. Рязань пала. Но застал город уже разоренным, «…государей убитых и множество народу, полегшего: одни убиты и посечены, другие сожжены, а иные потоплены». Тут к нему присоединились уцелевшие «…коих Бог сохранил вне города», и с отрядом в тыщу семьсот человек Евпатий пустился в погоню за огромной армией монголов. Настигнув их в Суздальских землях, внезапной атакой полностью истребил их арьергард. «И бил их Евпатий так нещадно, что и мечи притуплялись, и брал он мечи татарские и сек ими». Изумленный Батый послал против Евпатия богатыря Хостоврула, брата своей жены, «…а с ним сильные полки татарские». Хостоврул обещал Батыю привести Евпатия Коловрата живым, но погиб в поединке с ним. Несмотря на огромный численный перевес татар, в ходе ожесточенной битвы Евпатий Коловрат «…стал сечь силу татарскую, и многих тут знаменитых богатырей Батыевых побил…».
Есть предание, что посланец Батыя, отправленный на переговоры, спросил у Евпатия: «Чего вы хотите?». И получил ответ: «Только умереть!». Согласно некоторым преданиям, монголам удалось уничтожить отряд Евпатия только с помощью камнеметных орудий, предназначенных для разрушения укреплений.
Велика ли мудрость пустить себе пулю в лоб? Кому от этого станет лучше и легче? Этим людям, принявшим его, не смотря на всю его необычность, пугающую странность. Этому простому русскому мужику Лопатину? Или надежному и серьезному Сергею Горохову, в котором, не смотря на советскую форму, он чувствовал настоящего, русского воина? А как его смерть воспримет Маша Лопатина? Она же практически вчера объяснилась ему в любви, странной, стремительной, как отблеск молнии. Да и он сам все время думает о ней… Почему это все с ним случилось? Отчего с ним, а не с Ролле у которого осталась где-то далеко любящая жена, чудесные дочки и не родившийся еще сын? Нет, нет… он должен жить. Вопрос, как и с какой целью?! Чтобы прятаться все отпущенные ему богами годы на болотах и в лесах? Или корчить из себя местного… плюясь и ругаясь в душе, строить социалистический рай для рабочих и крестьян? Нет, это не для него. Это точно не для Юрия Кудашева. Но тогда что? В чем его миссия? Куда ведет его путь? Да и не смогу я изменить историю, чтобы ни делал, размышлял он, не поднимая головы с рук. Мне не вернуть миллионы убитых в эту войну русских и немцев, не спасти миллионы переселенных из Пруссии, Судет и Силезии…
В коридоре послышались шаги, смех и звонкие девичьи голоса. Как быстро пролетело время… Дверь распахнулась и в пыльный зал почти вбежали две подруги Лена Горохова и Маша Лопатина. Кудашев к этому времени уже бесцельно листал одну из книг.
— Что-то ты, Юра, бледный! — спросила подошедшая к столу Маша, — хотя не мудрено, душно тут! Хватит, пошли прогуляемся немного, воздухом подышим свежим, а там и в кино пора будет.
— Что-то голова разболелась, погода меняется. Дождь в ночь, наверное, будет, ты права, нужно пройтись. — ответил он, захлопывая и отодвигая учебник.
— Дождь, это хорошо! Давно пора, — вступила в разговор жена Сергея. Она взяла в руки «Историю СССР», окинула взглядом другие лежащие на столе книги. — я смотрю ты историей интересуешься?
— Да вот решил пока время есть освежить знания. Но это все учебники, а нет тут, Лена, посерьезней литературы?
— Скажешь тоже! Откуда это в сельской библиотеке? — по тону Лены, он понял, что за дело свое она действительно переживает, — у нас читателей то раз-два и обчелся, да и те приходят детективы почитать, Конан Дойля или еще что-то, но уж точно не труды по истории. Есть художественная литература, романы исторические, могу порекомендовать!
— Нет, спасибо, мне бы что-то документальное…— Юрий поднялся из-за стола, по старой, университетской привычке, сгреб книги и атласы и пошел расставлять на место, краем глаза заметив одобрительный взгляд библиотекаря.
— Ну, если что-то по истории серьезное, это тебе в район, а лучше в Смоленск, — сказала она.
Маша откровенно скучала среди книг. В конце концов, у нее каникулы, и так за плечами почти пять лет института. Втроем вышли они в коридор и Лена закрыла дверь библиотеки. Они спустились с крыльца, прошли к воротам вдоль густых кустов жимолости и вышли на улицу.
До этого, пока шли к подруге, и дома, за трапезой, главной темой девичьего разговора был новый знакомый. Маша взахлеб делилась впечатлениями и сразу призналась Лене, что «пожалуй, я влюбилась». Между ними не было секретов уже давно. Горохова, признав, что парень классный, принялась расспрашивать подругу о их знакомстве, требуя мельчайших подробностей. Что и говорить, на селе было ужасно скучно, а тут развивающийся на глазах роман Маши и незнакомца, обещал впечатлительной, молодой женщине яркие переживания. Но свои подозрения о странностях своего гостя, Маша осмотрительно придержала при себе. Наоборот, выспросила у подруги что муж ей рассказал о Юре. Правда, так толком ничего и не узнала.
Сейчас же, девушки в компании Юрия неторопливо шли к центру села — решили заглянуть перед закрытием в сельповский магазин. Все также о чем-то весело болтали. Кудашев же, находившийся в плену своих тягостных мыслей и дум, только делал вид, что участвует в разговоре. Отвечал односложно. Оглядывался. Улица с приличной наезженной колеей, ничем не была замощена. Вызывала у Юрия опасения. Он прикинул, что на ней не смогли бы разъехаться две подводы, не говоря уже о машинах. Вдоль улицы тянулись заборы и палисадники, кое-где в тени больших кустов сирени виднелись скамейки. Из-за высоких, большей частью не крашенных заборов виднелись крыши, покрытые какой-то волнистой черепицей, жестью или вовсе соломой. То тут, то там слышалось из-за заборов кудахтанье. По улице у палисадников куры ходили совершенно свободно, то купаясь в уличной пыли то, разгребая лапами землю у заборов. Обе девушки то и дело здоровались с людьми, идущими или сидящими у заборов. Кудашев, провожаемый любопытными взглядами, слегка кивал всем, с интересом рассматривая аборигенов. Вечерело. Жара дневная спала, и, судя по прохладе и легкому ветерку, действительно к ночи стоило ждать дождя.
—…А Митька сказал, декану, что это случайно получилось! — рассказывала Маша какую-то историю из студенческой жизни — но не тут-то было, декан и говорит, мол, случайности никакой нет и в помине, а вот повестку в военкомат…
— Что? Что ты сказала?! — вдруг изменившимся дрожащим голосом спросил остановившийся как вкопанный Кудашев.
Девушки обернулись и уставились на него.
— Э-э-э… повестку Митьке из военкомата принесли, — озадаченно повторила Маша последнюю фразу.
— Нет, до этого, что ты сказала, про случайности! — Юрий взял девушку за руку, смотря ей в глаза.
Жена милиционера недоумевающее переводила взгляд с него на Лену, силясь понять, что происходит.
— Ну… Дмитрий Андреевич, декан наш, так ему и сказал, что это не случайность, а закономерность, что сессию он завалил… — начала было Маша, но Кудашев ее прервал, схватив за плечи и расцеловал в обе щеки.
— Спасибо, милая! Спасибо! — он был так взволнован, что казалось, сейчас куда-то бросится бежать.
Маша с Леной, не понимая столь резкой смены настроения от отрешенной меланхолии, до волнения с поцелуями, переглянулись, как бы говоря друг другу: «Контуженный, точно контуженный!»
Вот оно! Вот ответ! Как он сам не догадался! Ведь знал, знал, давно знал… Шестой герметический Закон: Закон Кармы. «Всякая причина имеет свое следствие; следствие в свою очередь становится причиной для следующего следствия. Случайность — не что иное, как названный так людьми Закон Кармы, причинно-следственной связи. Существует много уровней причинно-следственной связи, но обойти данный закон невозможно, ни на одном из них». То, что с ним случилось, должно было случиться, ибо случайностей не бывает! Закон этот учит, что во Вселенной нет ничего случайного. Все, что в ней свершается, имеет свою причину. Отменить Карму не в силах ни одному живому на Земле человеку, ибо Закону Кармы подлежат даже боги. Нужно только понять эту причинно-следственную связь! Понять, почему провидению было нужно, что он оказался в этом мире. Тут и сейчас! Возможно, ему предстоит нечто такое, благодаря чему меняется история и судьбы миров! Его появление тут, столь необычно, немыслимо и не логично, что причиной должно быть, что-то грандиозное!
Какой же мелкой и постыдной казалась ему теперь минутная слабость, когда, сидя за библиотечным столом он раздумывал пустить пулю себе в голову. Глаза прояснились, спина выпрямилась, щеки окрасились румянцем. Он почувствовал небывалый прилив сил и понял, что оказался прав в этом озарении.
Подруги молча наблюдали за этой трансформацией, только переглядываясь, не зная, что и думать.
— Ну что же вы встали, ведите, показывайте, что тут интересного! — голос молодого мужчины стал бодр, так же, как и его вид, — ты права, Маша, свежий воздух чудеса творит! И голова болеть перестала! Он у вас, наверное, целебный, воздух!
Лопатинская дочка только улыбнулась, схватила парня под руку и весело щебеча, буквально потащила по улице, а Лена втянула, глубоко вздохнув, полную грудь воздуха и чуть задержала дыхание. Выдохнув, только пожала плечами. Воздух как воздух, чуть дегтем пахнет, и ветер со стороны колхозного свинарника доносил слегка характерную, сладковатую вонь. Уж точно, не так она представляла себе «целебный» воздух. Она пожала плечами и пошла вслед своими гостям.
Так, кто с улыбкой и смехом, кто в недоумении, дошли они до небольшой площади на пересечении улиц. Когда-то, в другой старой жизни стоял тут красавец храм из красного кирпича, а теперь облезлые выщербленные стены поднимали вверх колокольню без колоколов и крыши, с дырявыми, ободранными маковками двух пределов. Заброшенное строение наполовину скрывали разросшиеся кусты акации и сирени, а напротив, на другой стороне приличной лужи, раскинувшейся посреди этой импровизированной площади, стоял сельский магазин. Юрий, глядя на лужу, удивленно подумал, что за столько дней солнечной сухой погоды, она умудрилась не пересохнуть.
Лене Гороховой нужно было что-то купить, и они, поднявшись по ступенькам на крыльцо, вошли в лабаз. Он встретил их полутьмой после светлой улицы. Кудашев и интересом оглянулся вокруг, заскользил взглядом по полкам, рассматривая, что в ассортименте в мире «победившего социализма». Но из подсобки вышла женщина продавец и сразу стала центром внимания.
— Ой, девочки, рада вас видеть! Маша, вот, кого не ждали, позавчера только заезжали, думала теперь только как обратно в Смоленск поедешь, зайдешь! — продавец, среднего роста, женщина в светлой косынке, лет сорока, в линялом, некогда зеленом халате, выглядела очень привлекательно. Вроде и ничего особенного, а глаз отвести трудно. Есть в ней, что-то такое… изюминка. А не к ней ли Василий Андреевич наезжает последнее время? Ну, если к ней, то понятно, что он такой довольный!
— Здравствуй, тетя Наташа, да вот в кино, решили сходить. Серега нас с заимки на мотоцикле привез. — ответила Маша и, заметив пристальный взгляд продавщицы в сторону Юрия, добавила, — познакомься, это Юра, нашего Коли сослуживец, погостить приехал.
— Какой красавчик, ваш гость! — после некоторой паузы, во время которой она неторопливо, оценивающе окинула мужчину с ног до головы, ответила Наталья. Уж в чем, а в излишней скромности, заподозрить ее было нельзя.
— Ты, Машутка, смотри, не пропусти, доброго молодца! Да и военный к тому же! Поверь моему слову, по нынешним временам такие на пороге не валяются! — игриво добавила она.
— Ага, с неба такие падают! — вступила в разговор Лена, заворачивая что-то в кулек.
Кудашев вздрогнул, поистине не в бровь, а в глаз. Он подошел к прилавку и коснувшись Натальиной руки, чуть сжал пальцы здороваясь:
— Очень рад знакомству! Право, мне кажется, что в селе вашем, самые красивые женщины России собрались! И, пожалуй, был вполне искренен.
— Ого! И почему ко мне, такие не падают с неба? Маша! Я предупредила, сглупишь, упустишь парня, себе заберу, не плачь потом и не проси вернуть! — нрав у работницы советской торговли был веселый, но она тут же, коротко стрельнув на Машу взглядом, добавила, — да ладно тебе краснеть, шучу я, мне…мне… теперь без надобности соколик ваш.
Рука ее была мягкая, нежная, но сильная. Рука настоящей зрелой женщины, чувственной, полной не растраченной любви и жаждущей мужской силы рядом. Ненасытной и страстной. И да, он был прав в своих догадках, Лопатин был у нее, и у них все серьезно. Ай, да Василий Андреевич, седина в бороду, бес в ребро! Одно прикосновение, и все это промелькнуло в мозгу стремительно, как порыв ветра. Да еще с довольно нескромными подробностями. А тем временем его продолжали обсуждать.
— С ума сойти, какой ты галантный кавалер, столько сказал и ни слова матом! Наши, сельские, через слово по матушке тремя этажами кроют! Сразу видно, образованный, да по говору не местный! — Наталья лукаво посматривала то на него, то на девушек.
— Вы правы, Наташа, я из Прибалтики. Моя семья там давно живет, вот немного акцент и проявляется!
— Наталья Павловна, в кино может с нами сходите, вы же сейчас закрываетесь. Как раз успеете. — позвала Лена.
— Да уж знаю я про кино, не ты первая приглашаешь. До вас за десять минут, Степан Коршомный приходил за портвейном, тоже звал, а в обед скотники уговаривали в свою компанию на задний ряд. Мужики запаслись уже кто чем, и водкой, и вином, сразу видно, кино в клубе. Но, нет! — она сняла передник, широко зевнула и потянулась, выгибая спину, как довольная, сытая кошка, — я что-то этой ночью спала плохо, домой пойду…
Маша потупилась, искоса глянув на улыбнувшегося Юрия. Оба они знали, почему не выспалась Наталья прошлой ночью.
Пока разговаривали, Кудашева осмотрел магазин, и остался не впечатлен. До коммунизма, обещанного Хрущевым к 1980 году, современному СССР, судя по всему было еще далеко. Сравнивать сельский лабаз невозможно было не только с самым захудалым немецким магазином, но и теми, что были в начале пятидесятых в России, его России, не в пример богаче. На деревянных полках лежал ржаной черный кирпичиками хлеб, тремя горками громоздились в жестяных банках консервы с наклейками двух цветов. На одной — свиная голова, на другой — коровья, стало быть, тушенка, да еще какая-то рыба. На витрине стояли пачки с солью, пакеты с содой, коробки спичек. На полу, у стены, большой, сорокалитровый бидон со свешивающемся из него ковшом. Судя по грязным бокам и характерному запаху, скорее всего с подсолнечным маслом. За спиной Натальи рядком располагались бутылки с водкой и каким-то вином. Было их много, ассортимент, что и говорить небогатый, но, наверное, это самый ходовой товар в магазине. В противоположном углу размешался хозяйственный отдел с алюминиевыми чайниками, кастрюлями и тазами. Затейливо сложенная горка коричневого, хозяйственного мыла, еще какая-то мелочь… И венчали все это кирзовые сапоги огромного размера и ватник, очень маленький, будто на ребенка…
Троица попрощалась с Натальей, которая уже принялась закрывать изнутри ставни. Пошли по той же улице обратно к клубу.
Глава 38. Решение
Сельский клуб, в котором время от времени крутили кино и устраивали танцы, был центром притяжения для колхозников, особенно для молодежи. Танцы устраивали в самом большом помещении, обитом досками и выкрашенным в тягостный кирпично-оранжевый цвет. Для танцев освобождали место и убирали скамьи, но сейчас эти, простые и прочные, добротно сколоченные из дерева лавки, были на месте. Большой белый экран занимал почти всю стену. К приходу нашей троицы импровизированный кинозал был почти полон. Кудашев с интересом огляделся. На кино в клубе собралось человек пятьдесят, и еще оставались места на лавках. Возраст зрителей разный, но в основном молодые мужчины и женщины лет по двадцать пять-тридцать. Вроде бы ничем не примечательные, одеты чисто, видно поход в кино — событие в масштабах села. Хотя если присмотреться, лица, какие-то… Юрий сам пока не мог понять. Но одно точно, они чужие. Вернее, они-то, как раз тут свои. Он чужой.
В зале многие мужчины курили, а потом пораженный обершарфюрер заметил, что и в двух или трех местах разливали, не особо прячась, водку. И стакан был на всех один, передавали по очереди друг другу. В одной компании, видимо, не нашлось и одного стакана, пили из горла, нетерпеливо вырывая друг у друга поллитру. Когда они вошли, с Леной многие здоровались, окликали и Машу, делая ей комплименты. Кудашев поймал себя на мысли что, комплименты сельчан, ему неприятны. Я ведь я ревную, удивился он. С их появлением, шумная компания сельчан, заметно утихла. Выпивохи пошептались и спрятали спиртное, другие лихорадочно тушили сигареты. Заведующую клубом тут уважали, а еще больше, как Юрий понял, в авторитете был ее муж. На него же смотрели подозрительно и с любопытством. Новый человек в селе, видимо, целое событие, а так как вошли они втроем, то народ сразу сделал свои выводы и откуда-то со стороны и сзади, послышался громкий шепот: «Машкин хахаль». И он тут же почувствовал на себе оценивающие взгляды женщин и неприязненные — мужчин. Минут через пять, когда Лена Горохова, Маша и Кудашев уселись, неожиданно рядом с ними, мешком рухнул на соседнюю лавку здоровый, как бык парень лет двадцати пяти, обильно обдал их запахом перегара и нездоровым дыханием.
— Привет, Машуня! Давно не виделись, ты прям, красотка стала! Одно слово — городскаааая! — Он в упор вперился в Юрия и, не отводя взгляда, спросил у Лопатиной: — А этот с тобой? Из твоих, ну, этих, смоленских дружков, что ли? Кудашев также не отвел глаз, выдерживая этот, неприятный обмен взглядами. Маша скривила рот, видно тоже не была рада старому знакомому совершенно.
— Здравствуй, Кирилл, познакомься, это Юрий. Колин сослуживец, в папе погостить приехал, после ранения. Юра, это мой одноклассник Кирилл Лавров.
Упоминание погибшего брата, мигом изменило все. Бугай смотрел на Кудашева уже без вызова и с долей уважения. Видимо, Николай Лопатин был в свое время в селе очень уважаемым человеком, и его трагичная судьба, еще у всем была памятна.
— А… протянул Кирилл, — ясно, ну рад знакомству, мореман, ты, это, извини, если что! — и быстро убрался к компании своих приятелей, издали с интересом наблюдавших за развитием событий. Он принялся негромко пересказывать им разговор с Машей, кивая в сторону Юрия.
— Кирилл этот в школе все увивался за мной, потом понял, что не светит, а теперь глаза залил и хотел знакомство возобновить… Ага, всю жизнь мечтала! — сказала Маша, наклонившись Кудашеву к самому уху. В это время в зал вошел Сергей. При виде милиционера прежде выпивавшие мужчины совсем заскучали лицами. Он, приветливо махнув Кудашеву и женщинам, присел где-то сзади. К радости выпивох свет погас, позади, застрекотал негромко проектор и сзади через небольшое оконце на белый экран упал поток света.
Фильм «Маленький сержант» определенно не стоил того, чтобы его смотреть. Юрий еще при первых кадрах, где немецкие солдаты жгли дом коммуниста и, по-видимому, убили женщину, подавил в себе желание встать и уйти. Парнишка, видимо, сын убитой, кинул камень в стоявшего рядом оберштурмфюрера, за что его немецкие солдаты посалили в бочку и с идиотскими воплями «Русский Нептун» сбросили в реку… Кино снимали совместно чехи и большевики из СССР. Ну, красные ничего другого кроме этой тошнотворной агитки снять и не могли. Но чехи-то, чехи куда лезут! Жилось им в Протекторате Богемия и Моравия, как у Христа за пазухой! Спонтанная реакция чешского населения на вхождение чешских земель в состав Третьего Рейха в качестве протектората была в целом спокойной. А богемские и моравские немцы, ставшие гражданами Рейха, в подавляющем большинстве поддерживали фактическую оккупацию Чехии Германией. Они активно вступали в СС, вермахт и оказывали германским властям всевозможную помощь.
Жизнь в протекторате наладилась, более 800 000 чехов вошли в новые рабочие и крестьянские профсоюзы, десятки тысяч вступили в ряды радикальных националистических организаций. Чехи в Рейхе начали богатеть. В основной массе добросовестно работали на предприятиях военного назначения, получая приличные деньги. Стремясь повысить объем промышленной и сельскохозяйственной продукции, германская администрация осенью сорок первого. отменил целый ряд ограничений, ущемлявших чехов. Была повышена норма жиров для двух миллионов чешских рабочих, выделил двести тысяч пар обуви для людей, занятых в военной промышленности, и предоставлены лучшие гостиницы на всемирно известных курортах Богемии для организации в них пансионатов, предназначенных для отдыха чешских рабочих. Одновременно была реорганизована по германскому образцу система социального обеспечения.
После ранения в сорок втором году Гейдриха, возглавивший правительство Протектората Эммануэль Моравец, которого поддержала Чешская антибольшевистская лига, твердо повел линию на сотрудничество с Германией. Гейдрих, так и не оправившийся до конца после покушения на него, и потерявший в тот день самых близких людей, повел себя благородно. Репрессии в ответ на терроризм, были весьма умеренными. Юрий помнил, как они с классом ездили на экскурсию в Прагу весной сорок третьего года. Улыбающиеся люди, спокойная, размеренная жизнь и идущая где-то далеко война. В Протекторате Богемии и Моравии выпускались свои почтовые марки и деньги. Своей была полиция, и даже армия своя у Протектората была, хотя и без тяжелого вооружения. Чехов и вообще граждан протектората в армию не брали. С них требовался труд, кровь лили за них другие. В феврале сорок четвертого года произошел первый набор чехов в полицейский полк СС «Брискен», который вошел в состав 31-й добровольческой гренадерской дивизии СС «Богемия и Моравия». В этом же году, около одной тысячи бывших солдат и командиров чехословацкой кавалерии вошли в состав формируемой 37-й добровольческой кавалерийской дивизии СС «Лютцов». Хотя был небольшой, чисто чешский легион СС «Святой Вацлав» но это тоже была часть исключительно из добровольцев. Воевал легион храбро, ничуть не хуже лучших германских частей.
Все это Кудашев вспомнил, под мерный стрекот проектора пока смотрел «Маленького сержанта». По фильму спасенный советскими солдатами мальчишка, тот самый «Russisch Neptun», стал сержантом медицинской службы и попал в окружение вместе с чешским солдатом, воевавшим на стороне большевиков. Чех раненый смертельно, просит передать матери свой амулет, что и делает парень, после окончания войны. Народ в зале довольно живо реагировал на происходящее в фильме. В темноте то тут, то там вспыхивали огоньки сигарет и вверх тянулись струи табачного дыма. Как Юрий понял, как только погас свет и начался фильм, припасенное спиртное было допито, что способствовало переживаниям аудитории. Хотя не всех. Где-то сзади слышалось кокетливое женское хихиканье, возня и звуки поцелуев, а потом сочные шлепки и взвизгивания:
— Убери руки! Люди кругом! и — что тебе сделать?! Сам себе отсоси, остолоп!
 Он чувствовал, что Лена Горохова с трудом сдерживается, желая повернуться и прикрикнуть на любвеобильных односельчан. А Машу просто разбирал смех. Так что, самый психологически сильный, по мнению Кудашева, момент фильма, когда мать погибшего чешского солдата, узнает о гибели сына, вовсе не затронул зрителей.
Наконец, замелькали титры и включили свет. Народ принялся, гремя лавками, расходиться. Кудашев заметил, что несколько мужчин, сомлев, крепко спали, и их товарищи-собутыльники трясли за плечи со словами:
— Пошли, киношник ***в! Конец уже!
О, боги! Какое же быдло! За несколько дней, проведенных тут, обершарфюрер общался с Лопатиными, Сергеем и сегодня с его женой Леной. Нормальные люди, конечно, с поправкой на то что тут все иное. Но оказалось, что судьба свела его с самыми лучшими из тех, что есть. Почему же эти другие? Вот откуда они берутся? Шатающиеся, падающие, перебираясь через лавки и разящие перегаром, кричащие что-то бессмысленное друг другу. И повсюду сплошной трехэтажным мат, ладно если только со стороны мужчин, но ведь и женщины не отстают! Кого-то уже трепал за воротник Горохов, обещая вкатать пятнадцать суток, правонарушитель, болтаясь в крепких руках милиционера тряпичной куклой, что-то извиняющее поскуливал и в результате был отпущен на все четыре стороны.
— Что-то сегодня особо разгулялись колхознички! — Сергей хмуро глядя вслед пьянице, поправлял форменный галстук и фуражку — Ладно, их счастье, некогда…
— И часто у вас так? — спросил Кудашев, когда они выходили из клуба.
— Да это спокойно еще! Вот если бы какой боевик показали или индийское с драками, то уж точно, некоторые почувствуют себя суперменами и заночуют у меня в опорном. На танцах тоже иной раз бывают драки, но там из-за девчонок.
— Да, ладно тебе, Серенька! — Иной раз… скажешь тоже. Постоянно на танцах дерутся — вступила в разговор Маша, а Лена невесело кивнула.
— Уж точно, в библиотеку они намного меньше ходят, чем в кино и на танцы — добавила подруга.
На улице почти стемнело, довольно свежий ветер трепал волосы, стараясь пробраться под одежду. После продолжительной жары, пробирала прохлада. Они, не торопясь, шли к дому Гороховых. Расходились по домам сельчане. Кто шумно, затянув фальшиво какую-то песню, другие, громко смеясь или споря о чем-то, нещадно матерясь. Женщины весело переговариваясь и посмеиваясь, опередили Кудашева с Сергеем на добрых десять шагов.
— Вот оно нужно было тебе в село? Что тут смотреть? Насмотрелся? Знаешь же, как обложили округу! — ворчал негромко Горохов, попыхивая огоньком сигареты.
— Все так, Сергей, все так. Но мне что, в лешие податься теперь? Из лесу носа не казать? Надежда, что я смогу вернуться к себе, что уж там лукавить, призрачная. Да и решил посмотреть, что у вас тут делается, как живете… Да и зря ты, есть что посмотреть. Я, вот только полистав в библиотеке книги и карты, начал немного понимать, что происходит, — так же чуть не шепотом ответил ему Кудашев.
— Ну и как впечатления? — спросил милиционер.
Юрий чуть помолчал, неспешно шагая рядом с Гороховым, поглядывая на редкие фонари, зажегшиеся желтоватым светом на столбах вдоль улицы.
— Ты точно хочешь это от меня услышать… Вряд ли тебе понравится.
— Ну, уж начал говорить, заканчивай, что тут. Я после той ночи на заимке тебе склонен доверять. — Сергей обернулся к собеседнику.
— Сергей, извини за некоторую сумбурность. Но так получилось, что свела судьба меня прежде с Машиным отцом и с тобой. Люди вы… хорошие, настоящие русские люди. Конечно, может и не такие как у нас, но… как бы это поточнее выразиться, прямые и открытые. А потом вот с Машей познакомился, с Леной твоей, потом в магазин заходили, там видел Наталью, с которой у Василия Андреевича… ну ты понял… Тоже люди, как люди, хорошие. Но вот посмотрел я на других жителей села… И понял, что вы с ними в сравнение не идете. Вы — люди, а они быдло быдлом!
— Хм… да, не особо ты советских людей приветил! Так уж и быдло? А у вас у фашистов, что другие люди что ли? На руках ходют или с двумя головами? — Горохова действительно задели слова пришельца. Он хоть не питал иллюзий по поводу односельчан, но привык воспринимать их какими есть и в штыки встретил это — быдло.
— Я ждал такой реакции, что же, не удивлен. Да… у нас другие люди. И не в фашистах дело. Я ваших не по немцам сужу. Мне пришлось и по России поездить с отцом. В Италии был, и во Франции, да почти во всех странах Европы. В Африке полгода служил… И вот поверь, другие люди. У вас мир тут уже тридцать лет, а у нас война идет шестнадцатый год. Поколение уже родилось и почитай выросло, которое мира и не знало. Может, поэтому и другие люди, более серьезные, то ли… Но нет, пожалуй, не то. Не в войне дело. Наверное, и у вас много нормальных, настоящий русских людей. Вот как ты с Лопатиным. Но тех, которых я в клубе видел, нормальными не назову.
Тут уже молчал Сергей, смотря себе под ноги, но потом ответил:
— Не спорю, выпивает народ, ну еще за словом в карман не лезет, грубоваты бывают, но ты уж сразу их быдлом зря окрестил. Они после работы расслабились, летом на селе труд адовый, у нас колхоз из лучших в районе. А по сути, после работы у них и развлечений, что в кино сходить, да и все, пожалуй.
— Понимаешь, Сергей, тут даже не в пьянстве и ругани дело. А в лицах их, в манере держаться, в поведении. В наследственности, в конце то концов. Вот у нас, считается, что на земле люди живущие, крестьяне — «новое дворянство». Самая здоровая часть общества, с городами и не сравнить. Элита нации. Даже специальные поселения образовывали по особому отбору. Управление расы и поселений из двух миллионов заявок всего тридцать тысяч разрешений дало в первый год… Как давно это было, до войны еще.
Договорить так и не успели. Женщины уже стояли у калитки Гороховского забора и с видимым нетерпением ждали.
— Что вы, ребята, еле плететесь? Что-то прохладно, хочется чаю горячего, да и перекусить, — крикнула им Лена открывая калитку. Действительно, все четверо сильно проголодались, Юрий только сейчас вспомнил, что после завтрака маковой росинки во рту не было. Обед ему заменило сидение в сельской библиотеке и сразу от этого в животе заурчало.
Дом Сергея Горохова, вполне приличный, даже богатый по местным меркам, все же показался Кудашеву привыкшему к германским стандартам, невзрачным и скромным. Конечно, он не шел в сравнение с лесной заимкой Лопатиных, но откровенно, не впечатлял. Молодые люди решили не тратить время на приготовление кулинарных изысков и ограничились большой яичницей на сале со свежим пшеничным хлебом и чаем. За столом, в большой комнате Маша с Леной весело болтали между собой. Мужчины были более сдержаны, видимо, уличный разговор занимал все мысли.
— Ой, я так и забыла сразу спросить, как тебе кино, Юра? — подавая Кудашеву чай, спросила Лена.
Юрий смутился. Отвечать не хотелось, а отмолчаться было невозможно.
— Да не очень… у меня, человека военного, свой взгляд на войну, так что прошу меня понять. Да и снят, как-то без особого таланта, без искры, что ли. Это, конечно, только мое мнение.
— А что не понравилось? — спросила уже Маша.
— Ну… вам не приходило в голову, что за убийство женщины и издевательства над ребенком, солдат в начале фильма, отдали бы под военно-полевой суд и приговорили к каторжным работам или отправляли в штрафные части. Своими действиями они не только нанесли ущерб дружеским отношениям между германскими войсками и жителями той деревни, но прежде всего, навредили репутации Германской армии. Это преступление потом распространяется, как огонь по ветру, из уст в уста среди местного населения и оно будет обобщать, что подобное типично для всех немецких солдат.
Обе молодые женщины замолчали и удивленно посмотрели на Кудашева, как будто он сказал очевидную, невероятную глупость. Сергей отвел глаза и сделал вид, что рассматривает что-то в пустой тарелке, из которой только что кусочком хлеба собрал остатки яичницы.
— Ты что? Какой суд!? Они же фашисты! Нелюди! Ничего им за такое не было! Зверье! — возмутилась Лена, даже поставив от волнения на стол бокал с чаем, который только что поднесла ко рту, чтобы не расплескать.
— Точно! — поддержала подругу Маша Лопатина, — нам в школе наша учительница, Нина Ивановна, рассказывала! Она во время войны подпольщицей была, знает. Говорила, что фашисты такими жестокими были потому что, их с детства их приучали. Заставляли мучить собак и кошек, чтобы потом над людьми живыми издеваться! Все они такими были! Особенно Гитлер!
Обершарфюрер СС Юрий Кудашев, жутко побледнел, и уронил на стол чайную ложечку. Он откинул голову, закрыл глаза и царапнув ногтями стол, сжал кулаки так, что они побелели. Левая щека и глаз произвольно дернулись несколько раз в нервном тике, дыхание перехватило.
— Юра! Что с тобой? — крикнула Маша и потянулась через стол, накрыв ладошками его сжатые кулаки. Лена вскочила и опрокинула чашку с чаем себе на колени. Горохов с лицом почти столь же бледным, как у Кудашева обхватил его за плечи. Казалось, сам воздух в комнате стал густым, как молочный туман, и в секретере напротив стола зазвенела посуда, завибрировали стекла окон, хлопнула с силой закрываясь, форточка.
Но Юрий уже взял себя в руки и погасил эту спонтанную вспышку диких эмоций. Он почувствовал тепло Машиных рук, ее участие, панику и волнение Лены, страх ее мужа, обхватившего своими сильными руками его плечи. Прошло всего несколько мгновений, лицо его, все еще бледное, стало наполняться жизнью, кулаки разжались, и он открыл глаза. Некоторое время, он, опустив голову, смотрел в стол, не находя сил, разжать стиснутые до боли в зубах челюсти.
— Простите, ребята. Вот так вот бывает со мной. Ни с того ни с сего… Извините. — опустив голову, он почувствовал, как Сергей отпустил его и увидел, как в Машиных глазах блеснули слезы.
В который раз за последние дни, Юрий Кудашев поддался отчаянию. Он один. Совсем один. Он не может так больше… В душе было пусто и холодно, как в давно покинутом доме с промерзшими стенами. Что им сказать? Они не виноваты в своем незнании и невежестве. Годы владычества красных сделали их такими, и те учебники, которые вдалбливали в головы детей всякую нелепицу. Но как жить дальше, когда вокруг такое?
Маша, обежав стол, присела на корточки рядом с ним, заглядывая в глаза, что-то шепча и гладя по голове. Лена Горохова стояла рядом и о чем-то говорила, но он ее не слышал, не понимал. Сергей смотрел в сторону, закусив губу. Кудашев обвел их взглядом, таким взглядом, что женщины замолчали.
— У него была собака, фокстерьер… когда он на войну пошел, взял его с собой. Его звали Фоксель, — тихо произнес он, как будто в трансе уставившись куда-то в темноту за окном. — Своего четырехлапого друга он носил в солдатском ранце и не расставался с ним никогда. Бывало, что Фоксель даже шел с ним вместе в атаку и ел с одной миски. Но в семнадцатом году Фоксель пропал. Может его убило или его украли… После потери верного друга он долго не мог прийти в себя. С тех пор больше никогда не заводил фокстерьеров. А в тысяча девятьсот сорок первом году Мартин Борман подарил ему овчарку. Он назвал ее Блонди и оберегал, как зеницу ока. Люди, бывшие рядом с ним в те годы, говорили, что он наслаждался прогулками с собакой, потому что только с ней он мог быть уверен, что она не заведет разговор о войне или политике. А Блонди была так же очень сильно привязанной к хозяину. Она буквально шага не могла ступить без него. Иногда вечером он мог уйти от всех, кто был у него в гостях, чтобы приготовить ужин своей собаке…
— Юра, о ком ты говоришь? — спросила пораженная Лена.
Кудашев встрепенулся и посмотрел на нее так, словно видел первый раз.
— О ком? — прошептал он, — О Фюрере, об Адольфе Гитлере…
— Он очень любил животных! — продолжал Юрий с непонятным окружающим надрывом, — Ганс Баур, его личный пилот, рассказывал в своих воспоминаниях о том, как Гитлер распорядился отвезти в горы и выпустить там горного орла, которого ему пытались подарить:
— Такие создания должны жить в дикой природе, а не в рейхсканцелярии.
А после Первой мировой войны, когда он еще жил в казарме полка, в Мюнхене, он подкармливал мышей крошками хлеба, вспоминая, как сам голодал в молодости.
Он помолчал и потом добавил:
— Германия была первой страной в мире, запретившей в 1933 году, опыты над животными. В тот же году у нас был принят закон, обязывающий мясника перед забоем теплокровного животного делать ему обезболивающий укол.
Все сидели, уставившись пораженные на Кудашева. Никто не обратил внимания на выражение «у нас». Но он понял, что, пожалуй, наговорил лишнего.
— Откуда? Откуда ты все это знаешь? — поднимаясь с колен, прерывающимся, хриплым голосом спросила Маша. Жена Сергея, стоявшая рядом с мокрым от пролитого чая подолом платья, тоже изумленно смотрела на гостя.
— Я… я много знаю про… Читал где-то, не помню где… — Юрий, не зная толком, что ответить, чувствовал себя отвратительно.
— Так, девочки! — вмешался хозяин дома, поднимаясь, — видите, человек не в себе, давайте-ка уже отдыхать. Лена, мы с гостем нашим ляжем в дальней комнате, а вы с Машей идите к нам в спальню. Утро вечера мудренее!
Сергей чуть ли не сдернул Кудашева со стула и потащил куда-то вглубь дома.
Ошарашенные происшедшим подруги, бросая взоры в сторону удаляющихся мужчин, остались убирать со стола.
— Совсем ты охуел что ли, странник тупорылый! — в сердцах выругался Горохов, когда захлопнул дверь небольшой комнаты, в которой им предстояло спать, — ты хоть представляешь, что девкам наболтал?
Юрий угрюмо смотрел на Сергея, спорить было не о чем. Действительно, кто только за язык тянул. Правду сказал, да кому она нужна правда эта. Тут большевики так мозги людям промыли, что за такую правду и убить могут. А может, это у него дома слова эти — правда, а здесь правда то, что Маша говорила про животных, которых немцы с детства убивают. Нет! Нет! Быть такого не может!
Милиционер пристально посмотрел в лицо Кудашеву и махнул в отчаянии рукой:
— Сиди тут, на диване, я сейчас приду!
Он аккуратно, прикрыв дверь, пошел на кухню, хмуро глянув, проходя мимо на шепчущихся в зале подруг. Из старого холодильника достал бутылку водки и, взяв в шкафу пару стаканов, так же молча вернулся в комнату к Кудашеву. Откупорил холодную бутылку, налил по полстакана каждому, придвинул один к обершарфюреру и тоном, не терпящим возражений, сказал:
— Пей!
Юрий и не думал спорить, нервы натянулись, как струна и готовы были лопнуть от напряжения. Водка в таких случаях не самый плохой способ стравить пар.
После первых выпитых ста грамм Горохов налил еще по столько же и молча придвинул стакан. Они вновь в один большой глоток опустошили стаканы. Сергей встал, подошел к двери, открыл ее, посмотрел в сторону зала и плотно затворил. Потом достал из кармана пачку сигарет, поставил стул спинкой вперед напротив Кудашева и сел.
— Рассказывай! — коротко бросил он Юрию.
— Что рассказывать? — удивленно спросил тот.
— Все! Я же ничего не знаю, как там у вас… вот и расскажи, что Лопатину рассказывал.
Кудашев немного помолчал, думая с чего начать, потер виски сосредотачиваясь и начал рассказ, слышать который Горохов и не думал никогда в жизни.
— Я родился в Германии в 1930 году. Да, да, верь или нет, я получается, почти ровесник Машиного батюшки. Отец мой Николай Всеволодович Кудашев, эмигрант из России, ушедший в 1920 году из Крыма с Русской армией барона Врангеля, а мать — немка из Тюрингии, Эльза Деринг…
Летние ночи коротки, ночная темнота рано сменяется сумерками начинающегося дня. За окном уже брезжил свет, когда Юрий закончил очень поверхностный и сбивчивый рассказ, изредка прерывавшийся вопросами милиционера. Бутылку они допили давно, но у одного язык не стал заплетаться, а другой не утратил внимания.
— Да… Дела… Вот кто бы другой мне все это рассказал, я бы ни в жизнь не поверил. Как сказку какую слушал. — задумчиво протянул Горохов, — ишь ты, получается, и войны такой, как у нас не было, двадцать миллионов не погибало. И теперь русские с немцами, ну просто, не разлей вода, союзники… Как-то даже странно.
— А как мне странно… у вас тут. Знаешь, я сегодня решил, что раз я тут, миссия моя будет узнать про ваш мир все что можно. Жена твоя рассказала, что в Смоленске библиотеки посерьезней местных. Мне туда нужно попасть.
Глава 39. Старый знакомый
Дорога на Москву, от Смоленска была, наверное, одной из лучших в СССР. Страна активно готовилась к грядущей Олимпиаде и ведущую на запад трассу решено было сделать образцовой. Колеса служебной «Волги» исправно глотали километры, почти не подскакивая на ухабах. Генерал Кожевников, откинувшись на сиденье, лениво смотрел в окно на мелькающие деревья и редкие дома. После ночных кошмаров неимоверно клонило в сон, и, уже после Вязьмы, когда свернули на Юхнов, он задремал. Шофер, косясь на генерала, немного сбавил скорость, стараясь меньше влетать в колдобины.
Проснулся Николай Иванович уже где-то у Калуги. Какой-никакой, а сон пошел на пользу. Мозги стали работать поживее. Генерал достал из бардачка пачку «Явы», доложил несколько сигарет в портсигар из серебра с дарственной гравировкой и прикурив от прикуривателя пустил в приоткрытое окно сизую струю табачного дыма. Голова была забита мыслями. Обмозговать было что. Он ехал за помощью к человеку, которого знал не столь хорошо, давно не видел и не особо доверял. Более того, обсуждать с ним собирался строго секретные вопросы и понимал, если едет не к тому, то кончиться все может очень и очень для генерала Кожевникова плохо. Но отчего-то верил, что если и ждать помощи, то именно от старого Дубровина.
Жил чекист-пенсионер в богом забытой дыре — деревне у Серпухова, почти на границе Московской и Калужской области со странным названием Чупруновка. Еще после разговора по телефону с Дубровиным Николай Иванович нашел на карте эту дыру и потом, ткнув пальцем, водителю объяснил, куда ехать. Но, как и следовало ожидать, нужный поворот они проскочили, доехав до самого Серпухова развернулись и направились обратно. Так и пришлось на автобусной остановке спрашивать у местных. Оказывается, указатель на шоссе зарос кустами сирени, и никому дела не было его очистить. Повернув, некоторое время ехали вдоль Оки, а затем свернули через лес налево. На востоке Калужской области и в районе Серпухова явно недавно шли дожди, не было такой удушающей жары, как в Смоленщине. Деревенька была маленькая, рядом Приокско-Террасный заповедник. Тишь, а скорее глушь, но Кожевников положа руку на сердце и сам не прочь был осесть в подобном месте на старости лет. А она, старость, приближалась неуклонно. «Волга» остановилась, вздыбив пыль на грунтовке у сердца населенного пункта, сельповского магазина, наверняка единственного в округе.
— Проезжай в сторонку, за магазин. Я пройдусь немного, ноги затекли, — сказал генерал водителю и пошел к магазину.
В таких местах сроду номеров домов не было. Адреса были: деревня такая-то, такому-то. Подразумевалось, что почтальон местный всех знал, проблем не было, да и участковый милиционер деревенских всех в лицо узнает. Вот еще баловство — номера домов. Но приезжему, конечно, хлопотно. Кожевников решил узнать, где дом Дубровина в магазине, известном аккумуляторе сплетен и местных слухов. Сельповский магазин встретил после солнечного дня сумраком. Давно не мытые, засиженные мухами окна пропускали ровно столько света чтобы разглядеть без подробностей скудный ассортимент. Генерал осмотрелся и вздохнул. До коммунизма стране еще ой как далеко. Да и не будет его никогда. Сам себе Кожевников давно уже позволил прийти к такому выводу. В центре, за прилавком, как паук в центре паутины стояла, уперев расставленные руки в прилавок, дородная продавщица лет сорока, в когда-то белом, а теперь грязно-сером переднике и такого же цвета косынке. Тяжелая бульдожья челюсть, вислые щеки, ярко накрашенные губы с пробивающимися над верхней усами и маленькие глазки почти без бровей. Все это делало работницу советской торговли схожей с переодетым мужиком, если бы не примечательный бюст, впрочем, почти равный животу. Она лениво переругивалась с вертлявым худосочным мужичонкой, неопределенного возраста, раза в два меньше ее по весу, острым носом и тоской в глазах. Дело было к вечеру и мужичку страсть как хотелось выпить.
— Ну, Любаша, ну красавица моя! Ну чикушечку… ей, ей, занесу деньги, бабка пенсию получить должна! Сердце останавливается!
— Ага…ща… уже побегла, держите меня семеро, — презрительно отвечала ему красавица хриплым баском, — иди как в прошлый раз к Гришке за самогонкой, быстрей сдохнешь!
Увидев вошедшего в магазин прилично одетого мужчину, Любаша легким движением отодвинула в сторону алкоголика, одернула фартук колыхнув грудьми и животом, подобострастно устремила взгляд на вошедшего. Профессионально оценив облик Николая Ивановича, поняла, что ничего из продающегося в магазине он надевать, есть и пить не будет.
— Здравствуйте, девушка! — поздоровался Кожевников. Он ненавидел это обращение по стадии полового созревания: «девочка, девушка, женщина, бабушка…» К тому же «девушками» в СССР были все продавщицы, служащие почты, контролеры в автобусах и электричках и медсестры, не зависимо, было им 20 или 50 лет. А что делать? «Товарищ» — слишком официально, в духе партсобраний. Слово «гражданин», в стране где в каждой семье кто-то или когда-то сидел, вызывало стойкую неприязнь.
— Подскажите, пожалуйста, как проехать к дому Дубровина Павла Петровича?
На мясистом лице Любаши отразилась последовательно интересная гамма чувств: от разочарования до откровенного страха. Она указала было рукой в сторону, начав объяснять, но потом, глянув на торчавшего рядом мужичка, осеклась.
— А вот вам Колька покажет, может, и проводит. Заберите его от меня христа ради, с обеда работать, паскуда, мешает! — пробасила продавец, подтолкнув слегка в плече генеральского тезку.
У алкоголика Кольки появилась, по-видимому, надежда слупить с приезжего городского мужика мелочишки, а то и рупь, и он затараторил:
— Конечно, покажу, что не показать, идемте товарищ! Тута он не далеко живет, идемте!
От этого «товарищ» из уст синяка, Кожевникова передернуло, и он постарался быстрее выйти из полумрака магазина на свет. Тот увязался за ним, продолжая что-то бормотать. На крыльце Николай Иванович получше рассмотрел своего тезку. Алкаш оказался совсем еще молодым, лет сорока, а без слез не взглянуть. Худой, землистая кожа, под глазами синяки, на носу, украшенном огромным фурункулом, проступают красные прожилки, руки с обломанными ногтями которыми он то и дело тер лоб, трясутся. Одет хоть и неряшливо, но чисто. Наверно, мать-старуха, пенсию которой он усердно пропивает, из последних сил заботиться о пропащем своем сыночке. Какой никакой, поганец, а родная кровь. Загонит он ее в могилу и сам, наверное, недолго протянет. Помрет через год-другой от дурной этой водки и паленой самогонки, а пуще от тоски и никчемности жизни своей.
Кожевников, не торопясь, достал из кармана брюк серебряный портсигар, достал сигарету. Заметив жадный взгляд Кольки на массивное серебро, протянул открытый портсигар ему. Тот трясущимися руками не с первой попытки все же вытянул сигарету. Генерал чиркнул о коробок спичкой, прикурил сам и протянул догорающую спичку проводнику.
— Ну, Колька, рассказывай, где тут у вас Дубровин живет. — пустив вверх струйку дыма, спросил Николай Иванович.
Алкаш закивал, мол погоди. Он часто, короткими затяжками, быстро и жадно выкурил сигарету до самого фильтра, пока не обжег пальцы и отбросил в сторону окурок.
— Ты сам-то его знаешь? — генералу было неприятно от вынужденного общения с этим недоразумением, но что поделаешь.
— Как не знать, знаю! Его у нас все знают. Деревенька-то маленькая, все всех знают. А старого Дубровина тем более. — говорил Колька быстро, проглатывая окончания, будто торопился куда-то.
— Это почему же такое отличие? За какие такие отличия? — на этот раз заинтересованно спросил не торопливо курящий Кожевников.
Пьяница, заворожено проводил взглядом струйку табачного дыма, сглотнул жадно, но еще сигарету просить побоялся.
— Дык, он как лет пять назад у нас поселился с бабой своей. Много у нас сплетничали. Баба-то моложе его, думали по началу, дочь или сродственница. Пытались мужики подкатывать… А, ну да, а потом Федька Галкин и Мишка Косой, он как раз в ту пору освободился, решили хату его обнести. Как уехал, значит, Дубровин этот с бабой в город, они и залезли к ним, потащили кое-что по мелочи, или не по мелочи, это уж кому как. А потом, как хозяева вернулись и шкоду эту обнаружили, дед Дубровин, мусоров-то не стал звать. Прошелся по соседям. Всем говорил, так, мол и так, нехорошие дела у нас. Пусть, мол, сами вернут краденное или хуже себе сделают. Над ним потешались по первости, ржали. Блаженный к нам с городу приехал. Или дурачок. Ан не так все весело вышло… — торопливый и несвязный Колькин рассказ утомил самого рассказчика, видно, в горле у него и правда, сухо было, как в пустыне.
— Чой-то в горле дерет, промочить бы, мил человек! — заискивающе, жалобным тоном, сказал Колька. При этом он склонил по-птичьи голову на бок, стал похож на воробья. Кожевников был не из тех, кого легко можно было развести и сбить с толку.
— Ты давай, рассказывай, ты не то, что на горло еще не заработал, ты еще за сигарету не расплатился своим базаром!
Местный вздохнул жалостливо со всхлипом, но рассказ продолжил:
— Ну я и говорю, как потом вышло, будто сглазили всех местных. У кого кроли подохнут, у кого в огороде все пожухло… кто на ровном месте упадет, да ногу иль руку сломат. Только у Дубровина этого все путем. Ну и через пару недель смекнул народ что тут и как. Пришли миром к нему и повинились, сказали за кем шкода. Ага… а он, стало быть, дед Дубровин-то, и говорит, мне от вас корысти не нужно, пусть они вернут, что взяли, сами. Ну Федька к нему на костылях прискакал, он первый покалечился. Полдня скулил, как пес у забора, все вернул, а Дубровин ему не сразу и калитку то открыл. Ага… только нога у Федьки все одно короче стала, и он теперича ходит как вприпрыжку. А Мишка, тот в Серпухове пропил свою долю и в бутылку полез, мол, что б меня городской фраер, на пушку взял? Так и ходил по пьяни и орал по деревне, а на следующий день нашли его за околицей. Удавился на дереве, значит, на вожже, лицом черный был… страсть. С тех пор Дубровина у нас стороной обходят, да и он не особо по людям ходок.
Генерал дослушал рассказ, хмыкнул и переспросил:
— А откуда он у вас в деревне взялся-то? Из местных или как?
— Какой из местных! В том доме ранее баба Нюра Селиванова жила, она с войны вдовая, и мужа, и сыновей так и не дождалась, прибрал ее Бог. Стало быть, и купил Дубровин дом с участком. Да там дом то доброго слова и не стоил. На его месте новый построил, ага, добротный дом, из бревен здоровых. Добрый дом у него! У нас сказывают он завбазой был. То ли продуктовой, то ли мебельной. Не то в Серпухове, не то в Чехове. Богатенький дед. К нему и сейчас время от времени наезжают какие-то дружки — барыги на машинах дорогих. На этих, как его… на — «Волгах», вот. Барыги, одно слово.
Кожевников кивнул дослушав. И они, наконец, сошли с крыльца и пошли за угол магазина, где осталась стоять машина. Колька семенил рядом, как голодный пес, заглядывая в глаза, ожидая подачки. Когда он увидел черную генеральскую «Волгу», громко ойкнул и остановился как вкопанный. Понял, что, пожалуй, наболтал «барыге» лишнего. Николай Иванович оглянулся:
— Ну что встал как соляной столп, показывай дорогу. В машину, в машину садись, придурок!
Водитель, моментально выскочивший со своего места, быстро схватил за шиворот Кольку так, что затрещал ветхий пиджачок, запихнул его на заднее сиденье машины. Генерал сел спереди и морща брезгливо нос: от их проводника прилично пованивало. И нетерпеливо спросил:
— Куда ехать?
— Тттуда. — кивнул ошеломленный пьяница в сторону улицы, отходившей от магазина направо, — сначала прямо, а потом налево повернете и третий дом аккурат у леса.
Когда машина остановилась у высокого крашенного зеленым глухого деревянного забора, Кожевников достал из бумажника рубль и выгреб всю мелочь. Вложил все в трясущуюся худую Колькину руку. Он стремглав выскочил из машины и, трусцой, постоянно оглядываясь, припустил обратно к магазину.
Генерал вышел из салона, глянул на клонящееся уже к вечеру солнце и пошел вдоль забора к калитке. Забор, и правда, в отличии от остальных вдоль которых они проезжали, был добротный, высокий, явно недавно крашенный в темно-зеленый цвет. Вдоль забора густо рос выше пояса шиповник, цветущий в эту пору белыми и розовыми цветами, наполнявшими воздух своим сладким ароматом. Поверху можно было только рассмотреть ломанную, покрытую шифером крышу да верхушки плодовых деревьев, с наливающимися яблоками.
Николай Иванович остановился у калитки, врезанной в створку широких металлических ворот, тоже зеленых. Потянувшись к калитке на мгновение задумался, стучать или толкать и входить без стука. Но калитка распахнулась сама, будто ждала его. По ту сторону, улыбаясь, стоял среднего роста, ему вровень, крепкий, абсолютно лысый старик, гладко выбритый с склеротическими красными стариковскими прожилками на щеках. Одет он был по-летнему и вполне по-дачному. В белой растянутой майке, свободных серых штанах, закатанных до колен, босиком и с металлической большой лейкой в руку. Павел Дубровин за то время, как они не виделись, заметно сдал. Спина уже не была столь твердой и прямой, кожа загорелого лица покрылась морщинами. Но чувствовалась в этом старике прежняя выправка и сила, несмотря на почти восемьдесят прожитых лет. И каких лет, с войнами, да нелегкой службой.
— Ну что, встал как вкопанный? — прикрикнул Дубровин совсем, правда, не сердито, — проходи, Коля, проходи, я уж заждался! Огородом вот занялся… Сейчас ворота открою, машину загоним…
Кожевников чуть нагнув голову, прошел через калитку во двор и, пока хозяин возился с воротами, огляделся. Большой участок, соток в пятнадцать был ухожен. К дому в глубине участка, вела отсыпанная мелким гравием дорожка, по обе стороны от нее причудливо расположились цветы. Красиво. Вдоль забора — деревья, те, что ближе к забору, большие, с раскидистыми кронами, видно от прежних еще хозяев, а ближе к центру, молодые лет по пять-семь, яблони, сливы, груши и вишни. Справа, от въезда под навесом стоял Москвич-412, типичного для этой машины красного цвета, а у дома, справа от дорожки, виднелся небольшой парник, обтянутый полиэтиленом. Видно было, что хозяйство у ветерана справное и хозяйничает он не один. Чувствовалась умелая женская рука. Хотя генерал знал, что уже много лет Павел Петрович жил вдовцом. Справное хозяйство, не мудрено, что у местных гопников вызывало оно зуд в заднице. Но были они явными придурками, раз посчитали ветерана-разведчика, барыгой.
Волга заехала во двор, как раз заняв весь въезд за воротами. Старик хлопотал вовсю, выказывая все признаки радушного хозяина.
— Давай, выходи! Дорога дальняя, отдохнуть теперь не грех! — он махнул водителю рукой, — сейчас тебя Анна Михайловна, накормит! Дубровин кивнул головой в сторону идущей к ним женщины, лет сорока. А может и не сорока. Фигурка ладная, грудь вон как выпирает, того и гляди из блузки выпрыгнет. На голове светлая косынка.
— Вот ведь старый черт! — подумал Кожевников, — умеет устроиться!
Наконец, спровадив к хозяйке генеральского водителя, Дубровин повернулся к гостю, внимательно, словно оценивающе рассмотрел его и крепко обнял.
— Давно мы, Коля, не виделись… Сколько лет прошло?
— Да, наверное, с Чехословакии, Павел Петрович, больше десяти.
— А ты заматерел… в генералах ходишь! Хм… вес набирать стал, солидность… Наслышан, наслышан.
Кожевников молча развел руками, как бы говоря: вот так вот, потом добавил:
— Ну а вы, как посмотрю, молодцом выглядите. Хозяйством обзавелись, хозяйкой…
Дубровин глянул в след идущим по тропинке кивнул и снова улыбнулся, на этот раз самодовольно.
— Ну ладно, а скажи мне, мил человек, только честно, сколь вы раз мимо поворота на деревню проскочили? — спросил он, проницательно глядя в лицо генералу.
Кожевников от неожиданности поперхнулся, хотя, что тут странного, лучше бы указатель из кустов на видное место переставили.
— Врать не стану, товарищ полковник, разок мимо проехали.
— Хм… только разок? Странно! Московские ко мне, когда ездят, раза по три круга мотают! Знать действительно тебе нужно со мной повидаться. Пошли, посидим в беседке, на воздухе, потолкуем про твое житье-бытье, — и Дубровин повел гостя, куда-то вглубь сада.
Глава 40. В Смоленск
Сергей Горохов, донельзя уставший за ночь, некоторое время пристально смотрел в лицо Кудашеву, потом не выдержал.
— Куда, куда ты собрался? В Смоленск? А отчего не сразу в Москву на Лубянку? Ты, конечно, как говорят, не от мира сего, но не думал, что это настолько синоним слабоумного. Юра, ты хоть понимаешь, что тебя первый же постовой милиционер раскусит. От тебя же за версту несет странностями! Ты выглядишь, разговариваешь, ведешь себя не как советский человек! Ты вот жене моей, когда вчера домой шли из клуба обмолвился… Помнишь? Как ты ее назвал? Нет? Видишь, ты машинально, даже внимания не обратив, назвал ее сударыня. Она это восприняла, наверное, как легкий флирт, я видел, приятно ей. Машка даже нахмурилась и отвернулась! Но ты хоть понимаешь, что в СССР так не говорят?! И это только одна мелочь, а таких у тебя полно и не нужно быть особо проницательным, чтобы это засечь. Даже просто на улице. А если ты с милиционером будешь разговаривать, а тем более с чекистом? Да тебе проще самому прийти в Смоленске в областное КГБ на ул. Дзержинского и явку с повинной написать. Да что там, ты и до Смоленска не доедешь. На первом блокпосту и примут!
Обершарфюрер не спорил. Что тут спорить, Горохов кругом и всюду прав. Сам Юрий таких мелочей и не заметит, а местным в глаза бросается сразу. У них тут более пятидесяти лет другой жизни, другой истории, другой культуры. Прав-то он прав, но решение принято.
— Сергей, я понимаю, ты прав. Но вот я тебе рассказывал всю ночь, как у меня дома все, и нужно узнать мне, почему там так все пошло, а у вас иначе. Почему у нас немцы и русские вместе свалили большевизм и, надеюсь, в скором времени с помощью других народов, сломают хребет американской еврейской плутократии. А тут одних русских больше двадцати миллионов погибло. Посчитать с непрямыми потерями, с инвалидами, психами, которые так от войны и не отошли, алкоголиками, со всеми, кто так и не смог потом семьи создать и потомство дать. Тут от одного упоминания немцев после таких фильмов, что в клубе вчера смотрели, народ разве что не плюется. Я теперь понимаю, почему и ты, и Лопатин, когда меня впервые увидели, так реагировали. Я же, по-вашему, исчадие зла в моей немецкой форме!
— Хм… оно верно. Но, вот честно скажи, узнаешь ты, легче тебе станет что ли? Изменить уже ничего нельзя. Ты же сам говорил, история обратного хода не имеет. Молчишь? Я же знаю, вбил в голову, будешь делать! Я тут тебе не помощник, сразу говорю. Может через блокпост и проберешься, если как с теми тремя сделать, но в Смоленске ты более суток не протянешь. Даже со своими способностями. Если только Машку с собой возьмешь, она там уже несколько лет учиться, знает все. Но, смотри, погубишь девчонку! Она и так уже в тебя втрескалась по самые уши! Да, да, не делай глазищи круглые, со стороны видно еще как! И ведь пока не знает про тебя, а чем дальше, тем сложнее будет ей правду сказать… У меня глаза закрываются, давай часика два вздремнем.
И то верно, оба зевали так, что готовы были челюсти вывернуть. Кудашев уже почти спал, когда услышал громкий шепот милиционера:
— Юрка! Спишь?!... Ты знаешь, я вот уже несколько дней места себе не нахожу. С этими тремя ребятами не по-людски как-то вышло. Что с ними теперь? У нас за такое по голове не гладят… Они же по сути-то, не виноваты не в чем…
Кудашев, борясь с накатывающим сном, ответил таким же шепотом:
— Они же большевики… чекисты… тут, брат, или они нас или мы их…
— Ты голову то проветри от всяких этих «большевики» и тому подобного, — послышалось в ответ, — я по-твоему тоже большевик раз на мне погоны советские, а я между прочим комсомолец, а ты как думал?
— Ладно, ладно, не кипятись…придумаю что-нибудь, — глаза Юрия закрылись, а со стороны Горохова уже раздавался мерный храп.
Спал Юрий долго, явно не два часика и никак не мог проснуться. В полусне он слышал, как встал, оделся и вышел из комнаты Сергей Горохов. Слышал, как немного погодя скрипнула дверь, и кто-то заглянул, а потом женские голоса шептались и хихикали. Окончательно он проснулся, когда сквозь дрему ему померещился голос Василия Лопатина, который вроде как остался вчера на заимке. Приподняв с подушки голову, Кудашев прислушался. И правда, не померещилось, Василий Андреевич, в соседней комнате. Что-то говорил, по-видимому, дочери о погоде и прошедшем ночью дожде. Юрий вскочил, коря себя за долгое пробуждение, стал лихорадочно одеваться, бестолково хватая то рубашку, то брюки…
— А вот и гость наш проснулся! — такими словами приветствовала вышедшего в столовую Кудашева хозяйка. Сидевшая за столом положив милый подбородок на сложенные ладошки, Маша, добавила:
— Мы уже думали ты, как медведь, в спячку впал, хотя не зима вроде…— и лукаво улыбнулась. Юрий что-то пробормотал им, смущенно улыбаясь, и с благодарностью встретил входящих с крыльца милиционера и Лопатина.
— Проснулся? Отлично! Пошли, Юра, во двор. Потолкуем, пока девчонки завтрак готовят, — сказал Горохов и потянул обершарфюрера за рукав во двор.
— Куда? Куда? У нас же готово все! — послышалось им вслед.
Они втроем остановились у ворот. На улице после ночного дождя было свежо. За калиткой всхрапывал Лопатинский конь, запряженный в телегу. Пасечник явно встал засветло, чтобы приехать в село так рано.
— Ну стало быть, давайте сделаем это… нужно будет днем найти место захоронения, и как стемнеет выкопать всех и вывезти на моей телеге ко мне в лес. — Лопатин деловито затараторил. Юрий не сводил взгляда с Горохова, который выглядел ополоумевшим. Он переводил взгляд с Андреича на Кудашева, силился что-то спросить, но слова застряли где-то в груди. Он несколько раз открывал и закрывал рот, как вынутый из воды карп, круглые не мигающие глаза только добавляли сходства. Лопатин, не обращая внимания, продолжал:
— Я не помню, где их схоронили, но нужно найти деда Архипа, он должен знать…
— Так! Стоп! — наконец выдал Горохов, жестом руки останавливая сбивчивую речь Машиного отца, и сел на корточки, возле забора обхватив голову руками. Василий и Кудашев уставились не него, Сергей немного посидел молча, а потом чуть слышно, почти шепотом сказал:
— Ну вот что, скажите, мне не хватало, жил себе и жил. Дом, жена-красавица, по службе все вроде нормально, гонял пьяных лодырей на дискотеке, выяснял, кто у кого под забором насрал… и на вот тебе! Летающие тарелки, призраки, фашисты и еще хрен знает, что… Теперь вы что, на кладбище собрались, покойников выкапывать?! На ***! Без меня, пожалуйста, без меня…
На крыльцо вышла Лена и, уперев руки в бедра, громко прикрикнула на стоящих у ворот мужчин:
— Долго вас еще ждать!? Яичница стынет и чайник вскипел давно!
— Сейчас, Леночка, минутку еще! — Юрий повернулся к ним, и увидел выглядывающую из-за плеча подруги Машу. Хозяйка, ворча, что, мол, если голодными останетесь себя и вините, повернулась и обе женщины ушли в дом.
— Лен, слушай, тебе не кажется, что они втроем что-то от нас скрывают? Шепчутся о чем-то, папа ведет себя странно, да и Сережка тоже. Я не о том, что отец с Натальей замутил, это, пожалуй, даже хорошо. Я про их секреты, — доставала Маша жену милиционера.
Та нахмурилась и задумалась.
— Да, пожалуй, есть такое. И гость ваш этому причина. Больше ничего и в голову не лезет. У тебя, что? Тоже на этот счет подозрения какие? Хотя может мы с тобой сами себя накручиваем, ну мало ли о чем они там, я в Серегины дела особо никогда не лезу.
— Да, есть мыслишки… — протянула Лена задумчиво, глядя в окно на мужчин, по-прежнему стоявших у ворот, но рассказывать подруге о своих подозрениях в отношении сослуживца брата, не стала.
А во дворе, тем временем Василий пытался объяснить изрядно ошалевшему Горохову, историю про убитых в 1943 году партизанами в Чернево немецких раненых, и просьбу Николая и старого Прокопыча положить конец их существованию меж мирами. Кудашев утвердительно кивал головой и пару раз вставлял фразу-другую. Вряд ли они убедили Сергея, но через некоторое время он поднялся и не глядя на гостей коротко сказал:
— Завтракать идем, опосля потолкуем. И не оглядываясь, пошел в дом.
Завтракали в неловком молчании. Женщины пытались было о чем-то завести разговор, но сам Горохов отмалчивался. Василий Андреевич отвечал невпопад, а Юрий, хоть и пытался поддерживать разговор, но явно говорил несуразности. Беседа за чаем не сложилась.
— Сергей, ты что, не с той ноги, что ли встал, — не выдержала жена, — что молчишь то?
— Да, не выспался я, Ленок, мы с Юркой чуть не до рассвета проболтали. Так что не подумай чего… — нашел отговорку милиционер.
Когда хозяйка уже принялась убирать со стола, Лопатин встал и сказал: — Ты, Маша, побудь пока у Лены, мы с Юрой до лабаза доедем и до мастерских, он мне пособит забрать кой что…а потом домой поедем. Он вопросительно посмотрел на Горохова, но тот сидел молча, никак не реагируя на слова пасечника. Андреич крякнул и стал выбираться из-за стола, Кудашев за ним.
— Мы недолго, Маша, — Юрий приветливо кивнул девушке и улыбнулся как мог ласково. Она для вида немного надула губки, но желание поболтать с подругой вполне утешило.
За воротами, Лопатин еще раз оглянулся на дом, видимо, надеясь, что Сергей все же поедет с ними, но только вздохнул и сел на телегу рядом с Кудашевым.
— Нооо!!! Щелкнул вожжами, и телега, негромко скрипя колесами, неспешно тронулась.
— Дед Архип в том конце села у правнука живет. Наверное, дома… Ну куда ему, старому, идти. Я-то слышал, что их закопали где-то за разрушенной церковью, но где, точно не знаю. — объяснил он. Юрий про себя подумал, что неупокоенные вполне могли и сами ему указать нужное место, но решил, что так тому и быть, значит, так надо.
Хлопнула позади калитка, их окликнул Сергей. Василий остановил повозку и, спрыгнув, пошел назад к Горохову.
— Ну я пойду потихоньку, поглазею по сторонам, а вы меня догоняйте. — Кудашев так же спрыгнул с телеги и пошел вперед. Андреич, не оглядываясь, махнул рукой.
На пыльной деревенской улице вчерашний вечерний дождь лишь слегка прибил пыль. С утра солнышко уже подсушило самые мелкие лужи и ветер привычно нес вдоль некрашеных потемневших заборов деревенский мусор. Юрий остановился у одного из заборов, где на траве, рядом с дорогой, тискал худого рыжего котенка белобрысый мальчуган лет четырех. Парнишка, вся одежда которого состояла из вылинявших синих шортов с помочами, сидел по-турецки и пытался научить рыжего прохвоста ходить по человечьи, на двух лапах. Котенок, конечно, давно мог сбежать, но стоически переносил экзекуцию, крутя головой и лениво щурясь от солнца. Наверняка зная, что потом перепадет ему блюдечко молочка или еще что.
Кудашев остановился, засмотрелся на мальчугана, а потом, улыбнулся, подошел и присел рядом.
— Привет! Как зовут твоего котенка?
— Кузька! — ответил машинально мальчик, не поднимая головы.
А потом только обратил внимание, что в их с котом игре появился посторонний, нависший над ним и заслонивший солнце. Он задрал на незнакомого дядьку вихрастую голову с перемазанными щеками и голубыми глазками и, щурясь, как и котенок от солнца, закричал.
— Мама, мама! Посмотри! У дяденьки солнышко вместо головы!
И правда, обершарфюрер сел так, что мальчугану не было видно его лица, яркое утреннее солнце слепило, образовав вокруг головы нестерпимый для глаз ореол. Мужчина ласково потрепал мальчугана по голове, поднялся и пошел дальше. Но уже через пару шагов его окликнули с другой стороны улицы.
— А ну, погодь, соколик! Не торопись... дай мне, старику, посмотреть на тебя!
Голос был скрипучий, как старая рассохшаяся дверь, но сильный и чистый. Юрий обернулся. У противоположного забора среди кустов сирени стояла частично скрытая этими кустам, лавка. На ней сидел, опираясь на палку, седой, как лунь сухонький старичок с окладистой бородой до середины груди. С дороги лавку и деда почти не было видно, и не мудрено, что Кудашев их не заметил, засмотревшись на парнишку. Он осмотрелся по сторонам, убеждаясь, что старик обращается к нему.
— Тебя, тебя зову, не сумлевайся... это я сумлеваюсь. Иди-ка сюда, дай посмотреть на тебя!
Донельзя удивленный Юрий повернулся к лавке и этому странному старику. Угрозы он не чувствовал, но неожиданно появилось странное ожидание чего-то значимого и важного. Он подошел и остановился в метре от скамейки стоявший в кустах. Дед, сложив свои потемневшие, скрюченные артритом руки с пигментными пятнами на рукоятке старой отполированной временем и руками клюки, снизу вверх смотрел на молодого мужчину выцветшими от времени глазами.
— Что вам, дедушка, — спросил обершарфюрер, рассматривая старика, пытаясь безуспешно определить его возраст. Явно за восемьдесят... И сильно за восемьдесят. Он давно не видел таких стариков. Лицо было морщинистое, потемневшая кожа напоминала кору дуба, но глаза ярко синие раньше, а сейчас выцветшие почти до белизны, были живые, не под стать возрасту.
— Ты нешто торописси куда?! Погодь! Присядь со мной, стариком, — дед кряхтя подвинулся на лавке и похлопал сухой ладошкой по скамейке. Кудашев оглянулся по сторонам, вдали, на улице заметил идущих в его сторону Лопатина и милиционера. Недоуменно хмыкнув, все же сел на лавочку рядом с этим дедом.
— Руку дай, внучек, — неожиданно проскрипел ему дед. Удивленный Юрий, молча протянул старику правую руку, ладонью вверх. Тот накрыл ее своей, высохшей, похожей на птичью лапу, кистью.
Кудашева вдруг накрыло как волной, дыхание перехватило, свет солнечный еще недавно слепивший глаза померк. Закрутило, подняло над землей и понесло куда-то. Перед мысленным взглядом замелькали леса, поля, степи, горы... будто проявляясь на старых черно-белых фото. Сколько прошло времени, он не понял. Может быть, мгновение, а, возможно, и час. Он пришел в нормальные чувства, вновь осознав себя сидящим на скамейке и смотрящим в лицо старика. Губы старика тряслись, рукой, которая еще мгновенье назад покрыла кудашевскую руку, он обмахнул лицо, пальцы руки тоже дрожали. Старик попытался что-то сказать, но не смог. Подбородок старика, ходил ходуном. Дернулся кадык на торчавшей из ворота старой рубахи шеи, дед сжал губы, чуть помедлив выдавали из себя негромко:
— Ты!
— Я... — машинально ответил Юрий, сам не понимая почему. Странного за последние дни было много, вот и еще одна странность. Но чувства опасности не было, только почему-то усталость навалилась, и будто сжало грудь так, что не хватает воздуха, словно долго бежал.
Так и сидели, смотря друг на друга, пока не подошли Василий с Гороховым. Они бы и прошли мимо, если бы Лопатин не посмотрел случайно в их сторону. Он громко ойкнул и дернул Сергея за рукав, указав рукой на лавку в кустах. Увидев, кто на лавке, милиционер завернул по матушке. Тот, кого они пошли искать оказался с тем, для кого его искали.
Кудашев тоже смотревший теперь на мужчин, стоявших на улице услышал тихий голос деда, почти шепот:
— А я ить и не верил уже...
—Дедушка Архип, а мы к тебе шли! — сказал Андреич, — смотрю вы уже познакомились, это гость мой, Кольки моего покойного, сослуживец.
Архип поднял голову на Лопатина, будто впервые его видел:
— А.... это ты, Васька! Вота оно как значит, и тут без вас, Лопатиных не обошлось... Друг значит... Издалека, друг...
— Нам бы поговорить с вами, дедушка! — вступил в разговор Горохов, — лучше не на улице, пойдемте ко мне, мой дом тут близко.
Дед Архип, не торопясь, перевел взгляд на милиционера.
— И ты тут!? Ну и кумпания у вас подобралась! Помереть не встать!
И не отвечая милиционеру, обратился к Кудашеву:
— Знають? — спросил он, качнув большой белой бородой на стоявший перед ними Лопатина и Сергея Горохова.
Юрий ошалело кивнул, не особо понимая, что старик имеет в виду, но тому было достаточно. Он, кряхтя и тяжело опираясь на клюку встал, шумно выдохнул и буркнув:
— Идем. И пошел вперед, согнувшись и опираясь на палку. Трое мужчин шли следом.
По дороге Кудашев узнал, что этот странный старик и есть тот самый Архип Головкин, у которого они должны были выспросить, где в конце сорок третьего сельчане похоронили убитых партизанами немцев. Он рассказал ошарашенным спутникам, как встретился с дедом, и сам подумал, что встреча их, что угодно но не случайность. Дома Горохов довольно резко отправил жену с подругой «погулять», и когда ворчащие женщины демонстративно сильно и звучно хлопнули дверью, он обернулся к сидевшему у стола Архипу.
— Тут у нас, Архип Евстигнеевич, к вам дело возникло... немного правда странное... — и замолчал, не зная, как начать.
Глава 41. Чекистов бывших не бывает, часть 1
Генерал Кожевников присел в беседке на удивительно удобную деревянную лавочку с высокой спинкой. Дубровин всем видом своим, сидя напротив, выказывал самую искреннюю заинтересованность. Не мудрено, подумал Кожевников, в этой дыре дед, наверное, любым гостям рад. Как-то совсем незаметно мелькнула рука жены старого чекиста. И на столе возник глиняный кувшин, покрытый марлей, и два граненых стакана. Хозяин молча кивнул и налил себе и гостю прохладного кваса.
- Я, Коля, давно от крепкого спиртного отказался, так что за встречу давай кваску выпьем. Сам делаю, не чета тому дерьму, что в городе в бочках развозят.
Квас действительно был хороший, густой с насыщенным хлебным вкусом.
- Пивка тоже позволяю время от времени, если кто из наших привозит. Немецкого или чешского. Отечественные ссаки и пивом назвать трудно. Видишь, товарищ генерал-майор, нагнули мы старушку Европу, но пива толкового варить так и не научились. ; Сказал старик, отпив добрый глоток кваса и вытирая губы внешней стороной левой кисти.
- Я смотрю, ты тут не скучаешь. Никак женился?  Кожевников знал, что Павел Петрович давно был вдовцом. В 1941 году жену его оставили в Минске при отступлении для подпольной работы. В той ситуации бардака, общей растерянности и страха что-то пошло не так. Меньше месяца прошло, как ее раскрыли, скорее всего, сдал какой-то гад из своих. Зина Дубровина большевик с 1928 года, отстреливалась из нагана от фашистов на втором этаже дома на окраине города до последнего патрона. Вернее, тот самый последний патрон она оставила для себя. Дубровин с годами так и не женился, хотя при заурядной, в общем-то внешности, всегда, по неведомой причине, пользовался самым живым интересом у женщин. И сейчас на склоне лет, был, наверняка, более дееспособен как мужик, чем местная алкашня, дохнувшая у сельского магазина.
— Ну, что ты, Коля! Надо оно мне на старости лет? — тряхнул он головой, Марина, конечно, женщина хорошая. Скрывать от тебя не стану, греет она мне, старому, постель, да и я пока в силах, отчего же не пользоваться. По хозяйству все мне помогает, кухарит, стирает. Да и мне с моими делами проще. Она же из наших... Лет десять в Западной Германии на нелегальной работе. Потом вывезли ее обратно. По профессии прикрытия, садовый дизайнер. Видишь, как в саду и огороде все красиво? Ее рук дело! Детдомовская, ни угла не родни. Вот ко мне пристроили, чтобы стало быть на стороне не цеплял никого. Оно и правильно. Мне хватает, ей надеюсь тоже. Она много не спрашивает, я не говорю, оба понимаем, что и как. Иными словами, я доволен. Только я же не дурак, Коля, не зря всю считай жизнь в разведке, так что знаю — если что, она и смерть моя. Ну да мы с тобой с костлявой давно запанибрата... Ну что мы о моих делах все, ты ж не карамелек мне, старому, привез в гостинец, рассказывай давай.
Николай Иванович кивнул. Отвернулся в сторону добротного деревянного дома, закусил слегка по старой привычке губу. Сейчас еще можно извиниться, встать, пожать старику руку, повернутся и уйти. Он поймет… Но, если начинать рассказывать, обратной дороги не будет. Разглашение сведений самой высокой секретности. Тут уже не просто речь о том, что погоны снимут. В таких случаях снимают голову. Дубровин явно понимал, о чем думает гость и не торопил, только пристально смотрел прямо в лицо. Только у старых чекистов такой взгляд. Будто кожу сдирает… Кожевников выдохнул, будто после опрокинутых фронтовых ста грамм и начал:
— Неделю назад, Павел Петрович, прислали с курьером пакет по высшей степени секретности. Странное дело, понимаешь. У меня, почти на границе с бульбашами что-то упало. Самолет не самолет, но потом это — что-то взорвалось и, судя по всему, без ядерного оружия не обошлось…
Дубровин весь обратился в слух, откинулся на спинку лавки, прикрыл глаза рукой и только слегка кивал в такт словам гостя. Оба были профессионалами, один не говорил пустого, второй понимал все, кажется раньше, чем фразы слетали с языка. Когда в рассказе своем генерал добрался до высадки разведгруппы с химиками, дед прервал его и облокотившись на стол локтями, подался вперед, к генералу со словами:
— А теперь, Николай, максимально подробно!
По ходу рассказа Кожевников достал из внутреннего кармана свернутый бумажный пакет и все держал в руках, а потом, упомянув о находке Мельгузова, протянул пенсионеру.
Павел Петрович осторожно вытряхнул на столешницу пакет вощеной бумаги с бинтом, на котором раскинул крылья нацистский орел со свастикой в лапах. Дубровин покрутил его пальцем, будто опасаясь сразу взять в руку, но затем поднес к глазам, внимательно осмотрел со всех сторон и положил на стол. Он глянул быстро в лицо гостю, когда тот не раскрывая, впрочем, деталей, упомянул что пришлось убрать двух офицеров-химиков. На морщинистом лице не отразилось ни каких эмоций. Павел Петрович задумчиво покачал головой, слушая о провале группы Ткачука посланной для сбора информации.
— И вот я у тебя, Павел Петрович, куда не кинь везде клин, а завтра, в лучшем случае послезавтра на Лубянку докладывать. А что я скажу? По уму, зачистить бы все там как полагается… Но вишь ты… общественное мнение, максимальная секретность. Бинт этот вот еще… с войны может валяется, а дата… Наверно, опечатка какая. — генерал развел руками с самым сокрушенным видом.
Старый чекист молчал, не поднимая взора на гостя. Николаю показалось, что старик побледнел и как-то вдруг ссутулился. Дед вновь повертел в руках упаковку с бинтом и положил ее в тот бумажный пакет, который извлек из кармана Кожевников.
— Секретность, допуски, говоришь… — негромко произнес Дубровин, — а знаешь ли ты, то, что от меня услышишь, все твои допуски на ноль помножит! То, что я скажу, знают только три человека в стране. Я, бровастый, и Андропов. Хочешь стать четвертым? Не побоишься?
Кожевников мотнул головой:
— А что мне остается? И так я в дураках, и так припечет не по-детски.
Старик, не торопясь обхватил ладонью кувшин, и налил еще квасу себе и гостю, пробормотав:
— Чтобы в горле не пересохло, долгий разговор будет…
— Ну слушай, товарищ генерал… — начал рассказ Павел Петрович, отпив пару добрых глотков из стакана.
— Сразу скажу, ты все эти надежды на то, что бинт с войны в лесу валяется и про опечатку, брось. Да ты и сам понимаешь, как бы упаковка эта выглядела после тридцати лет… Но только рассказ мой издали вести придется, без этого не поймешь ничего.
Разменяю я Коля в этом году без малого 77 лет, родился в Коломне под Москвой, в семье рабочего в тысяча девятьсот втором году. Отец на Паровозостроительном заводе работал. В ту пору как раз Первая революция была, бои в Москве, ну да ты знаешь. Отец с другими рабочими в стачке участия принимал, так и загремел на каторгу. Оттуда уже и не вернулся. Что да как, не знаю, говорят чахотка его в могилу свела. Я его и не помню совсем, мне от роду меньше трех лет было, когда забрали его. Хлебнул я лиха с детства, доли сиротской. Но уж когда в семнадцатом году большевики власть взяли, то по мне это было. Не понять вам, молодым той эпохи, как душа горела, чаяния какие были! Успел я и с белыми повоевать на юге, мальцом еще зеленым, а в двадцатом году, зимой уже в ВЧК стал работать.
Ты же знаешь, у нас себе задания не выбирают, вот и меня приставили к одному ученому. Я помню, бесился сильно первое время, ребята наши, контру всякую ловят, Революцию защищают, а меня приставили очкарика какого-то охранять. Александр Васильевич Барченко его звали. Все мое негодование, впрочем, прошло быстро. Дядька этот очень непростым оказался. Он активно работал в ту пору в особом спецотделе ОГПУ под руководством Глеба Бокия. С ним постоянно пара бывших матросов ходила как телохранители, и я с ними…
— Это что за спецотдел такой? Не слыхал. Да и про Бокия только краем уха. — спросил внимательно слушающий Кожевников.
— А ты не перебивай! Не люблю! Потом спросишь, что непонятно… Не припоминает он! Да потому что не твоего ума дело! Этот спецотдел еще до войны прикрыли, а Глеба Ивановича, при Ежове расстреляли. Как водится, «предательство и контрреволюционная деятельность», потом в 1956 году реабилитировали. А толковый был мужик, скажу я тебе. Но не о нем речь. Так вот и стал я в этом спецотделе работать. По началу, я не особенно понимал, что к чему. Что там, простой парнишка-сирота. Читать только умел и то по слогам. Вот и все образование. Охрана и есть охрана, большего от меня и не требовали. В те времена верность идеалам революции ценилась больше образования университетского. А постепенно стал я много нового узнавать. Барченко этот, рассказчик был от бога! Часто я с ним на разные встречи ездил, с очень важными он людьми встречался. Мое дело сторона, где-нибудь у стены стоял или сидел, рта не раскрывая, но слушал все внимательно.
Рассказывал он такие вещи, что как сказки звучали. Что 144 000 лет господствовала на Земле в незапамятные времена Великая всемирная федерация народов. Ну прямо как наша Советская республика! Благодаря накопленным в ней знаниям царил на планете нашей Золотой век. Но, овладев универсальными знаниями, научившись творить чудеса, люди стали считать себя выше создателя. Они создали идолов-великанов и заставили их служить себе, а потом разрешили идолам брать в жены дочерей своих. Ну и другие непотребства творили… И погиб этот «Советский Союз» от всепланетного катаклизма. Ну, про Всемирный потоп, думаю ты слышал. Единственным местом, которое не затронул он, стал небольшой участок горных вершин.
А девять тысяч лет назад те, кто уцелел, попытались возродить Федерацию. Так появилась в глубине Азии, на границе Афганистана, Тибета и Индии страна могущественных магов Шамбала, страна Махатм — страна «великих душ». Восемь снежных вершин, как лепестки лотоса, окружают ее. Великие вожди Махатм скрыли страну от посторонних глаз кольцом густых туманов, а новым землянам, населившим планету, передали: «Географ пусть успокоится — мы занимаем на Земле свое место. Можно обыскать все ущелья, но непрошеный гость путь не найдет». Много раз, но безуспешно, пытались люди отыскать таинственную страну, завладеть секретными знаниями. Барченко до революции еще много странствовал, был и в Индии, где узнал об этой стране.
Да и не просто Александр Васильевич языком болтал. Сила у него была особая… как-то раз, вызвали его на Лубянку. Он речь держал, перед первыми считай людьми. Я уж и не помню точно, всех кто там был. Запомнил только
Александра Рикса, Эдуарда Отто, Федора Лейсмер-Шварца. Выслушали они его и стали спорить. Не верили ему, мол врешь, сволочь старорежимная. А он им и показал… Сделал так что стол с бумагами в воздух взлетел и повис. Я как всегда молчком в сторонке сидел. Да как увидел этакое чудо, со стула чуть не упал… Что и говорить, не простой был очкарик. В ту пору ему около сорока лет было.
Потом в экспедицию я с ним ездил, на север, в Лапландию. Мое дело было по-прежнему охрана, и, знаешь, Коля, больше всего мне запомнились тамошние комары, просто летающие собаки кусачие. Формально направили нас от института профессора Бехтерева, для исследования загадочного заболевания «мерячения», наиболее часто проявляющегося в районе Ловозера. Ловозеро это, расположено в настоящей чертовой дыре! В самом центре Кольского полуострова и тянется с севера на юг. Вокруг — тундра, заболоченная тайга, местами — сопки. Зимой тут властвует глухая и ледяная полярная ночь. Летом не заходит солнце. Жизнь там теплится лишь в маленьких поселках и стойбищах, в которых живут лопари. Они бедно жили, промышляли рыбалкой и пасли оленей. Одно слово, дикари. Именно здесь, в этом вымороженном пустынном диком краю, распространено необычное заболевание, называемое мерячением, или мэнэриком, иди арктической истерией. Им болели не только туземцы, но и пришлые. Это специфическое состояние похоже на массовый психоз, обычно проявляющийся во времена справления шаманских обрядов, но иногда способно возникать и совершенно спонтанно. Пораженные мерячением люди начинают повторять движения друг друга, безоговорочно выполняют любые команды. В конце XIX и в начале XX века на Крайнем севере России и в Сибири состояние меряченья охватывало довольно большие группы населения. В связи с этим даже был введен термин «психическая зараза». Про мэнэриков этих ходили среди населения разные рассказы, например, что они могут себя прокалывать насквозь ножами, и это не оставляет следов, могут плавать, не умея плавать в обычном состоянии, петь на незнакомом языке, предсказывать будущее и так далее. Насмотрелся, скажу тебе, Коля, я такого что и в горячечном бреду не привидится. Очень нашим высокопоставленным товарищам из специального отдела это было интересно — сознанием людей управлять!
Два года мы провели на Мурмане. Но основной, главной задачей экспедиции, были поиски следов северной Гипербореи — родины древнейшей працивилизации и пракультуры. Одна из подцелей заключалась в поисках таинственного камня — ни больше, ни меньше, как с планеты Орион его еще философским камнем средневековых алхимиков называют или, камнем — Алатырь, из русских сказок…
Генерал недоверчиво покачал головой, закралась мысль, а не свихнулся ли старый, тут, в деревне сидючи. К тому же, к проблемам генерала услышанное никак вроде бы не относилось. Это не осталось незамеченным.
— Что, товарищ генерал, думаешь, из ума старый выжил? Погоди, и не такое услышишь. На чем я остановился-то… а про камень с Ориона! Этот камень якобы способен накапливать и передавать на любые расстояния психическую энергию, обеспечивать непосредственный контакт с космическим информационным полем, что давало его обладателю знание о прошлом, настоящем и будущем. Почему его там искали? На ту пору, мне не ведомо было. Кстати, немцы в войну тоже искали… в тех же местах. Сколько лет прошло, а помню я все, как будто вчера было.
Кругом горы… В одном из ущелий мы увидели загадочную вещь. Рядом со снегом, там и сям пятнами лежавшим на склонах ущелья, виднелась желтовато-белая колонна, вроде гигантской свечи, а рядом с ней кубический камень… Вид гигантской колонны — местные жители называли такие камни сеидами и поклонялись им, как богам — произвел огромное впечатление на членов экспедиции и вселил некий безотчетный ужас. Завхоз Пилипенко не выдержал и даже закричал. Его едва удалось успокоить, но настроение было подавленным у всех. Чудеса на этом не кончались. Вскоре поблизости обнаружили несколько сопок, похожих на пирамиды. Они показались граненными искусственным способом. Такие камни, менгиры, обычно располагаются над точкой пересечения двух или более водных потоков. Выяснилось, что у подножия их люди испытывают слабость и головокружение или безотчетное чувство страха, некоторые даже галлюцинируют. Даже естественный вес человека может увеличиваться либо уменьшаться. Да, да, Николай. На себе проверял…
К озеру через Тайболу ведет роскошная тропа. Вернее, широкая проезжая дорога, кажется даже, что она мощеная.
Старик замолчал, задумчиво глядя куда-то в даль, мыслями похоже был далеко. Потом встрепенулся, выпил залпом остававшийся в стакане квас и продолжил рассказ.
— Ладно, не стану времени нашего тратить на воспоминания эти, главное Александр Васильевич убедился, что в глубоком прошлом здесь существовала цивилизация, оставившая впечатляющие памятники практической магии. В лапландских шаманах Барченко разглядел последних жрецов этой древней таинственной цивилизации. Я сам все это видел! Когда поднялись на гору Нинчурт, по-русски это — Женские груди, к языкам нерастаявших снегов, на полпути к вершине нашли руины Гипербореи! Целый культурный очаг, выветренный, полузасыпанный скальным грунтом и тысячекратно проутюженный наледями и сходами лавин. Циклопические руины. Остатки оборонительных сооружений. Гигантские отесанные плиты правильной геометрической формы. Ступени, ведущие в никуда, потому как мы пока просто не знали, куда они вели двадцать тысячелетий тому назад. Стены с пропилами явно техногенного происхождения. Ритуальный колодец. — Страница, каменного манускрипта со знаком трезубца и цветком, напоминающим лотос. Через некоторое время после нашего возвращения, в петроградских газетах появилось сенсационное интервью с руководителем экспедиции и изображения загадочных памятников древнелапландской культуры. «Проф. Барченко открыл остатки древнейших культур, относящихся к периоду, древнейшему, чем эпоха зарождения египетской цивилизации», — сообщила читателям «Красная газета» от 19 февраля 1923 года. Я за эти годы уже перестал быть просто мальчишкой-комсомольцем, пусть даже и в чекистской кожанке. Знания я впитывал, как губка воду. Профессор это заметил, и я как-то само собой стал не просто телохранителем, а скорее учеником. Много, очень много я узнал в ту пору от Александра Васильевича.
Позже, в 1926 году, новая экспедиция. На этот раз в Крым. Я уже начальник охраны экспедиции, а мне всего-то 24 года. Секретная экспедиция в Крым была проведена Лабораторией нейроэнергетики, которую возглавил профессор, по личному распоряжению председателя ВЧК Феликса Дзержинского. Согласно концепции Барченко, працивилизация Севера (как и некоторые другие древние культуры) умела расщеплять атом, знала пути овладения неисчерпаемыми источниками энергии и обладала средствами психотронного воздействия на людей. И сведения о том не исчезли, они сохранились в закодированной форме, их можно отыскать и расшифровать. Работали мы в районах Бахчисарая и побережья Южного Крыма, где сохранились остатки так называемых «подземных городов». Основной целью Крымской экспедиции была проверка этой концепции, продолжение поисков следов древней цивилизации и ее знаний по управлению психикой человека. Сам понимаешь, как могло это пригодиться. А судя по всему, планы у начальника нашего Спецотдела ВЧК Глебу Бокия и самого Железного Феликса были идущими очень далеко. Там мы тоже нашли, много интересного… Ты, Коля, знаю, в Октябрьскую войну в командировке в Египте был. Пирамиды там видел?
— Было дело, выкроил денек, ездил, смотрел — ответил Кожевников и добавил, — хотя не до пирамид там было. Евреи раскатали наших союзничков, как бог черепаху…
— Ну так в Крыму тоже пирамиды есть, и много. Крымские пирамиды они не близнецы египетских. У последних, как всем известно, основанием служит квадрат. В Крыму основание пирамид имеет в плане треугольную форму. А вот отношение основания к высоте составляет, как и в Египте 1,6 — знаменитое золотое сечение. Высотой от тридцати до шестидесяти метров… Так-то, Коля!
— Послушай, Павел Петрович, ну Крым то я как свои пять пальцев знаю, почти каждый год там отдыхаю! Какие на хрен пирамиды?! — удивился генерал.
Старик усмехнулся:
— В течение многих веков эти громадины ускользали от внимания как местных жителей, так и ученых по очень простой причине. Все тридцать семь крымских пирамид, располагающихся в четырехугольнике Севастополь — мыс Сарыч — Ялта — Бахчисарай, были полностью занесены современными отложениями. А про их древность сам суди, если на шестьдесят метров засыпаны оказались. И опять там всякая всячина творилась. Компас с ума сходил, время останавливалось и еще много чего. Были планы раскопки там начать, но не до того оказалось. Стал Александр Васильевич готовиться в Тибет ехать, но с этим у него не срослось. Интриги какие-то начались в верхах. Эти интриги всегда все губили. Не одобрили ему экспедицию. Художник Рерих туда поехал, да, да, тот самый. На нас он работал в ту пору. Лично Чичерин поддержал кандидатуру этого Рериха в Тибетскую экспедицию.
Ты знаешь, я до сих пор жалею, что не вышло и мне там побывать. Когда Барченко не пустили в экспедицию, была возможность ехать с другими товарищами, но я отказался. Да скорее всего тоже не пустили, я же был человеком «команды Барченко», тогда уже начались эти дрязги. Поехал Яков Блюмкин. Тот самый, что германского посла Мирбаха пристрелил. Они с Александром Васильевичем на ножах были. Очень серьезно на ножах. Барченко был человеком Бокия и Агранова, а за Блюмкиным стояли Ягода и Трилиссер. Я помню, их ссору в Ленинграде на квартире Кондиайна, где Александр Васильевич остановился. Блюмкин требовал от Барченко оставить восточное направление в исследованиях и прекратить экспедиции, без его, Блюмкина, разрешения. Что Барченко должен всецело и полностью в своей исследовательской работе подчиняться его контролю, иначе он пустит его со всей семьей «в мясорубку».
Я потом только узнал, что начальник спецотдела ВЧК, Бокий очень заинтересовался работой моего профессора о мозге как абсолютном подобии радиоаппарата, который бывает и приемником, и источником информации. Какой уж тут Тибет. Времена были сложные, дорога опасная, жизнь человеческая не стоила вообще ничего. Оставили в Москве его тему ту развивать. Да еще по совместительству Александр Васильевич выступал в должности эксперта по психологии и парапсихологии при обследовании всевозможных знахарей, шаманов, медиумов и гипнотизеров, которых в конце 20-х годов активно использовал в своей работе наш Спецотдел. 1929 — 1930 годы Барченко проводит алтайскую экспедицию. На Алтае мы познакомились с местными колдунами. Да, скажу я тебе, бывало, глазам своим не верил, что творилось. Они поразили всех нас своими магическими возможностями и практикой гипнотических состояний. Я старался все запомнить, все узнать, эх, молодость… По сути, я стал учеником и сподвижником Барченко, а он учил меня всему, что знал и мог сам. Для окружающих я начальник его охраны, молодой чекист с безупречной рабочее-крестьянской репутацией борца с мировой контрой, а в реальности стал учеником мага.
Кончилось все это плохо… 16 мая 1937 по личному распоряжению наркома внутренних дел СССР Ежова, арестован Глеб Бокий, 21 мая 1937 года, арестован Александр Барченко, 20 июля 1937, арестован Яков Агранов. Все обвинены в участии в контрреволюционной заговорщицкой организации внутри НКВД, в создании масонской контрреволюционной террористической организации «Единое трудовое братство» и шпионаже в пользу Англии. Как в ту пору такие расстрельные приговоры штамповали, не мне рассказывать. Ты не застал, но думаю, наслышан. Весь спецотдел был уничтожен. Подчистую! Меня спасло, что в начале мая 1937, я уехал через Швецию, по заданию спецотдела, на нелегальную работу в Финляндию. Основная задача была прежней — продолжить с территории бывшего великого княжества Финляндского, работу Барченко по поискам працивилизации на Севере. Командировку оформляли через заместителя председателя ОГПУ Меера Трилиссера, поэтому сразу меня с спецотделом Бокия не связали. Но в ноябре 1938, пришел черед и Трилиссера. После его ареста, вышли и на меня как сотрудника спецотдела НКВД. К тому времени, и Бокий, и Агранов, и Барченко уже были в расход выведены. Меня прямо в Финляндии и повязали, а потом уже через границу тайно переправили.
Дальше был ад, Коля, все вопросы, которые не успели или забыли задать шишкам вроде Агранова или Бокии, задали мне. А что им мог ответить капитан госбезопасности? Не мой уровень! То, что я знал, я рассказал, они почти ничему не поверили. Другие люди уже на Лубянке сидели, не те, что при Дзержинском. Подумали, я дурачком прикидываюсь. А как у нас правду узнают да проверяют, ты и сам знаешь, в общем, какой бы герой не был, а на вторые-третьи сутки он соловьем поет. Не успевает следователь вопрос закончить, как уже отвечать начинают, одного боятся, что договорить не дадут.
Старик замолчал, опустив плечи, уставившись в столешницу, переживая в душе давние те события. Кожевников, пораженный этой исповедью не решался прервать тягостное молчание.
— Не знаю, почему меня не расстреляли, как только следак понял, что я уже, все что мог, сказал, — Дубровин, наконец, собрался с силами и продолжил, — наверное из спецотдела я последний остался живой, боялись, что со стороны новая информация какая придет, а уже никого нет, чтобы перепроверить. Пару месяцев я просто сидел в одиночке Сухановской тюрьмы. Подьем, завтрак, прогулка, баланда… Даже не били больше. Но я каждую минуту ждал этого, знакомого: «Осужденный Дубровин, без вещей на выход! Лучше бы били как прежде… Но и то, время в бывшей монастырской келье для меня даром не прошло. О многом думал, многое понял и осознал. Инициация, если хочешь…
В конце тридцать девятого дождался и я. Заскрежетал ключ в большом замке металлической двери. Я понял сразу, что не на прогулку, не с обыском. Знаешь, легче даже стало! Наконец-то! Я в ту пору смерти бояться перестал, узнал, что смерть — это далеко не конец. Человек, это же не то, что потом черви в могиле жрут, это нечто большее! Слова: «Дубровин, без вещей на выход!» для меня, как песня, прозвучали. Тело само поднялось, а ноги сами шли, разум уже где-то далеко… Иду, конвоир сзади, только и жду удара в затылок. Пуля, когда в затылок бьет, это ничто, не боль. Боль — это то, что до этого со мной делали. Но не дождался я пули, вывели во двор огороженный. Ну стало быть расстреляют где-то на полигоне. Во дворе уже машина ждет, ГАЗ, Эмка черная. Запихали внутрь, я еще удивился, почет какой, пристрелить везут как шишку партийную, на Эмке. Я после ареста, месяцев допросов, сущий дистрофик, все тело ломит, болит все отбитое, со мной пара мордоворотов. Сидят и нос воротят, воняет от меня, видите ли! А ведь я мог год назад, двух-трех таких уложить и даже не вспотеть. Шторы в машине закрыты, но по салону вижу, на таких авто, на полигон расстреливать не возят. Добра не ждал никакого, наоборот, тоска смертная напала, значит что-то еще вскрылось, новые допросы, опять будут бить, издеваться, мучить…
Сколько ехали, не знаю. Замерз я в рваной гимнастерке, ноябрь уже на дворе. Сопровождающие в шинелях, им-то хорошо, а меня трясло всего. Край шторки приоткрыт оказался, понял, что мы в Москве. Я смелости набрался, спросил конвоиров куда везут. В «Сухановке» за то, что без разрешения рот открывал, сразу в морду били, эти же добрые оказались, просто сказали, что, мол, помалкивай, сам увидишь. Остановилась машина во дворе дома, как я потом узнал на Малой Никитской. Темно было. Из машины меня почти под руки вытащили. На крыльце двое в форме нас уже ждали. Меня приняли, как мешок с картошкой, из рук в руки. Машина с конвоирами уехала, ведут меня в дом по лестнице на второй этаж. Дом старый, но добротный. Первый этаж полуподвал, стены толстенные, свет электрический после камеры-кельи глаза режет.
Коридор, комната, опять коридор. А у меня голова от слабости и голода кружится. Посадили в комнате у стола. Комната богатая, стены деревянными панелями отделаны, при царе в таких, не простые наверно буржуи жили. У стен в горшках больших растения всякие и цветы. Окна занавешены тяжелыми портьерами, по виду бархат. Два торшера по углам свет дают приличный, а еще лампа на столе. Лампа светит вниз на бумаги, не в глаза как на допросе… уже хорошо! За столом над делом моим, это я сразу понял, почуял, склонился небольшого роста человек с большой залысиной поблескивая пенсне. В пиджаке сером и светлой рубашке без галстука с отложным воротом. Я его узнал. Лаврентий Берия. Он еще в октябре 1938 года, когда я у финнов был, назначен наркомом внутренних дел СССР. Он голову поднял, на меня посмотрел, потом опять в бумаги свои глаза опустил и спрашивает:
— Вы знаете кто я, товарищ Дубровин?
Акцент у него довольно сильный, но не такой как у Сталина, хотя оба грузины, подумалось мне.
— Так точно, — отвечаю, — товарищ народный комиссар внутренних дел.
А у меня все перед глазами плывет, в машине намерзся, да слабость еще, кашель казематный. Только мысль бьется, что он меня товарищем назвал, а не гражданином, сукой, мразью или еще как. Берия, наверно, на кнопку какую-то нажал, сзади дверь слышу открылась, кто-то вошел и встал позади меня. Я голову в плечи втянул, боюсь оглянуть, по старой памяти удара жду. А нарком тому, кто вошел, говорит:
— Принесите два стакана чая покрепче и пусть отопления прибавят. Тут я понял, что бить не будут, по крайней мере, сегодня.
— Сейчас нам принесут чаю. Возможно, стоило бы налить вам чего покрепче, но в данный момент мне нужна ваша голова ясной. Разговор у нас с вами будет очень серьезный и долгий. Сразу скажу, чтобы этот разговор должным образом воспринимался вами, Павел Петрович, что обвинения в измене по делу о контрреволюционной деятельности и шпионаже в пользу Англии и Финляндии, с вас сняты. Звание капитана государственной безопасности и награды, которые были, вам возвращены. В очень непростое время, товарищ Дубровин, живет страна. Враг жесток и неумолим, пробирается в гущу наших рядов и разит в самое сердце. Если бы это был внешний враг, то не было так горько. Враги у первого государства рабочих и крестьян были и будут всегда. Но это свои! Предавшие партию большевиков и товарища Сталина! Нарком Генрих Ягода, мой предшественник, оказался, предателем, изменником, половым извращенцем и вором. Второй мой предшественник, маленький гомосексуалист и пьяница — Ежов, готовил государственный переворот! Им удалось погубить множество невинных людей, среди которых более четырнадцати тысяч чекистов, и вы чуть было не стали одним из них.
Конечно, у них было множество пособников, часть из них уже понесла заслуженную кару, а другие умело прячутся, скрываясь под личиной честных граждан СССР! Но карающая рука, нашей, рожденной революцией, партии, в лице НКВД, обязательно настигнет их! Вы, товарищ Дубровин должны понимать, что случившееся с вами, не имеет ничего общего с Генеральной линией ленинской партии большевиков, а не более чем происки злобных врагов, троцкистов и бухаринцев, и иных, продавшихся мировому капиталу!
Я слушал его, Коля, и чувствовал, как красная пелена мне глаза застилает. Другой бы на колени упал, ноги целовать пополз и слезами обливаясь, а во мне оборвалось все! Хотелось зубами глотки рвать всем, от конвоира в «Сухановке» и следователя до этого грузина в пенсне, сидевшего передо мной. Я вот говорю зубами глотки рвать, а в ту пору у меня и зубов-то передних почти не осталось, выбили все на допросах, одни десны, истерзанные с голыми нервами. И нос, сломанный, свернут на бок. И чем больше Лаврентий мне пел про попранную социалистическую законность и уклонение от Генеральной линии, тем сильнее мне кровь в голову била. Я одно себе твердил: молчи, мол, молчи! Челюсти я сжал, да так, что разбитые десны с корешками зубов, как электричеством прострелило. А Берия тем временем вспомнил и о нашем спецотделе.
— К моему глубокому сожалению, врагам удалось полностью уничтожить ваш отдел в НКВД, занимавшийся чрезвычайно серьезным и нужным делом, ставивший на службу нашей Советской Родине самые сокровенные тайны мира! Но, как говорит товарищ Сталин, незаменимых у нас нет…
Ну и не выдержал я! Уже перешел ту грань, когда смерти боятся. Слишком много я сам себе говорил ночами бессонными в тюрьме, думая, что никому уже этого не скажу! А тут такая возможность, а потом уж будь что будет! Вскочить мне силы не позволили, да и кричать в голос я не мог, хрипел только:
— Как-то странно, товарищ народный комиссар? Не слишком ли эта Генеральная линия из стороны в сторону мотается? Как вправо ударит, так людей тысячами сносит в могилу, потом влево качнет и еще тысячи в расстрельные списки! А потом — извините, получилось так! Враги попутали, они виноваты, а не товарищ Сталин и ВКП(б)! Незаменимых нет? А кем вы Александра Васильевича Барченко замените? А? А товарища Бокия? Вот вы сейчас очень хорошо прошлись по Ежову то с Ягодой! И один то в жопу ебся из контрреволюционных побуждений. И другой — вор. И — извращенец. А Бокий, Аграной и Барченко хорошие… а завтра Генеральная линия, куда повернет? О вас что скажут? Тоже шпионом и извращенцем объявят?
Дыхание у меня перехватило, последние силы у меня эти эмоции сожгли. Я как на стуле сидел, так и упал с него. В себя пришел от того что кто-то мне в нос нашатырь сует. Вкололи что-то, вновь на стул посадили. А Лаврентий Палыч вроде и из-за стола не выходил. Перед моим стулом, откуда-то столик возник небольшой и стакан в серебряном подстаканнике с чаем, горячий, парит. Я схватил и стал пить обжигаясь. От горячего зубы, разбитые, дергает, а я пью и напиться не могу. С того дня, сколько не пил чая, ничего вкуснее не пробовал. А Берия смотрит на меня и не торопясь так, пенсне свое протирает. Потом на нос его водрузил, тоже отхлебнул из стакана чаю и спокойно так говорит.
— Как посмотрю, последние месяцы не сломили в вас большевика и чекиста! Правду-матку решили мне в глаза вывалить? Мол, эти в Кремле слишком от земли оторвались! Да нет, товарищ капитан, все я понимаю. И ты пойми, что наша партия, наше Советское отечество, это не Ягода, Берия и Ежов! Товарища Сталина заменить некем, а нам он замену найдет. Но кадры решают все, и больше мы губить эти кадры не будем! Пока мы коварного внутреннего врага уничтожаем, наш внешний враг не дремлет. Я не сомневаюсь, что гений товарища Сталина, приведет нас к мировой революции, и всемирному СССР, но для этого нужен созидательный труд всего народа. Враги, уничтожили ваш спецотдел, а вот в Германии, наша разведка докладывает, такое же направление очень активно разрабатывается! Там уже давно, с 1935 года, действует такая организация — «Аненербе», мы поначалу и внимания не обращали. Ну, мало ли, что за наследие предков они изучают? Как говорится, чем бы дитя не тешилось. А потом вдруг нашлись у нас светлые головы. Проанализировали кое-что, да разведка информацию подкинула, и выходит, что это ваш спецотдел, только с фашистской стороны. Подчиняются они лично Гиммлеру и все вроде напоказ, выставки, лекции, экспедиции, раскопки, но многое засекречено. Вот и получилось, что они нас обскакали. Пока мы своих под нож пустили, немцы вперед вырвались и сильно! Начали они позже, не с двадцать второго года, как вы с Барченко, но потом догнали нас и перегнали, благодаря нашим внутренним врагам и предателям.
В 1935 году Первая экспедиция Германа Вирта в Скандинавию, в 1936 Вторая экспедиция Германа Вирта в Скандинавию, в 1937 — экспедиция Юрье фон Гренхагена в Карелию, ну про нее ты знаешь. В 1938 — экспедиция Франца Альтхайма и Эрики Траутманн-Нэринг на Ближний Восток, экспедиция Бруно Швейцера в Исландию и Прибалтику. И это только те, про которые мы что-то знаем. А пока тебе зубы выбивали, они и до Тибета добрались! В августе этого года Эрнст Шефер вернулся из Лхасы. — зачитал мне Берия с листка лежащего перед ним.
Информация, про немцев в Тибете для меня была ударом. Сам всегда хотел там побывать, но не вышло, и вот теперь такое. Внутри было пусто как в темном чулане.
— Я пока не стал в конце 1938 года наркомом внутренних дел, про этот «Аненербе» и не знал. И про ваш спецотдел тоже. Да его и не было уже. Эти предатели, которые ваш отдел уничтожили, ясное дело не зря работали. А потом, когда стала до меня информация из заграничных резидентур приходить о немецких странных исследованиях, я вдруг понял, что и у нас было свое «Аненербе» — спецотдел НКВД. Да где он? Доложили, что один из сотрудников с приговором «высшая меры», еще жив. И вот ты у меня. Дело я твое изучил, позавчера на закрытом заседании тройки реабилитировали тебя. Ну что, капитан, восстановишь службу?
Чего я только не ждал в тот день, когда заворочался в замке двери моей камеры ключ, но только не этого. Ничего я не ответил наркому, а он продолжал:
— Одно требование у меня будет, что бы в политику не лез. И сразу скажу, всегда в тени будешь. Не быть, тебе комиссаром государственной безопасности, но полномочия будут у тебя такие, что все они под тобой окажутся, если нужда такая появится. По формированию, людям, средствам, отказа ни в чем знать не будете. Подчиняться будешь напрямую мне и товарищу Сталину, но чтоб знал, если предашь, то обещаю, без суда и следствия тебя рассчитают.
Так и стал я, Николай Иванович начальником спецотдела НКВД. Сам понимаешь, предложение было такое, что, откажись я, мне одна дорога оставалась, на полигон Коммунарка или прямо в небеса, через трубу крематория в Сухановской тюрьме. На следующий день отправили меня в Крым. На месяц. Подлечили зубы, выбитые — вставили, нос — выпрямили. Я тем временем в бумаги и архивы зарылся, людей подбирал, по старой памяти пытался, кого-то из прежних сотрудников найти. Никого… никого, Коля не сталось! Все ответы были «выбыл» или вовсе, «на службе в органах ВЧК—НКВД не состоял». По всем связям Барченко «Большой террор» прошелся. Чисто метла выметала. Оперативников толковых набрать удалось, а вот с мозгами проблема была, второго Барченко, и Бокия, уже не было. Так что разрыв с немцами только увеличивался…
День клонился к вечеру, после двух недель жары в Смоленске, подмосковный вечер казался прохладным. Кувшин с квасом давно опустел, Кожевников внимательно слушал хозяина дома, качал головой, вспоминал молодость, особенно то, что вспоминать не хотелось. А ведь он ничего не знает о полковнике Дубровине, но убеждение что тот далеко не прост, подтвердилось. Но все эти рассказы о сверхъестественном и воспоминания времен культа личности Сталина, нисколько не приближали генерала к решению, что делать ему в столь необычной ситуации. Деду поболтать просто не с кем, вот он и напускает туману, про працивилизации. Ученик мага, еби его мать!
— Павел Петрович, не обижайся за откровенность. Интересно было сказки твои слушать про Гиперборею, камень с Ориона, летающие столы и працивилизации. Но я к тебе приехал, как к человеку, от которого жду чего-то реального. Больше с таким делом обратиться не к кому, а ты… — перебил Дубровина гость.
Тот помолчал, как-то странно улыбаясь и глядя генералу в глаза.
— Сказки, говоришь… — старый чекист поднял руку, не разгибая ее полностью, растопырил ладонь в сторону стоявшего посреди стола пустого кувшина. Кожевников не поверил своим глазам. Вдруг этот кувшин рывками заскользил по скобленой столешнице к краю. Еще немного, еще… Николай Иванович закрыл глаза в ожидании удара бьющегося о бетонный пол кувшина. Но никакого звука не последовало. Он открыл глаза, кувшин висел в воздухе, слегка вращаясь вокруг своей оси сантиметрах в десяти от края стола. Дубровин, не отводя взгляда серых глаз от Николая слегка тряхнул ладонью, и висящий в воздухе кувшин резко метнулся к нему и как влитой пристал к ладони. Неспешно старик поставил кувшин на прежнее место и сказал ошалевшему гостю:
— Не все сказки — сказки, Коля!
Глава 42. Нереальная реальность
Старик на слова милиционера не отреагировал абсолютно, будто и не слышал. Он пристально из-под кустистых бровей смотрел, не отрываясь, на лопатинского гостя, смешно по-птичьи, наклоняя голову, то в одну, то в другую сторону. Наконец, он, покряхтывая и опираясь на палку, поднялся со стула и двинулся в обход стола к стоящему в простенке Кудашеву.
— Да, вот оно как ведь. Довелось мне все же тебя увидать! А я ведь уже и перестал верить, что доживу. Хотя… куда мне деваться, жил бы. Столько лет прошло… уже и не верилось, что все это взаправду было…
Странный этот сгорбленный старик, опираясь на клюку обошел Кудашева кругом, смотрел на него пронзительно.
— Ну, дай я тебя рассмотрю получше, голуба ты моя! Экий красавец! У Васькиной дочки губа не дура, да…да… не дура!
Юрий покраснел, а Лопатин что-то буркнул типа — вот еще, да с чего ты старый…
— А вот тебя-то я и не спрашивал, у самого еще глаза видят! Как она на него зыркнула, когда уходила! Ты отец, а не замечаешь! Да, наверное, все отцы такие, что уж там.
Василий завозился на табурете, не зная, что ответить. Он-то уже давно заметил, что между его гостем и Машей явно проскочила искра. Но даже себе старался об этом не признаваться, предвидя только проблемы.
— Ну что стоишь, соляным столпом, пошли вон на лавку присядем. Ты то молодой еще, а у меня ноги уже покоя просят. — старик, цепко ухватил обершарфюрера за рукав потащил за собой к стоявшей у стены напротив окна кушетке.
Сказать, что Кудашев был удивлен и заинтригован, было мало. Он было принял этого дряхлого, щуплого деда с белой бородой до груди, морщинистым как печеное яблоко лицом и редкими уже белыми со старческой желтизной волосами, сквозь которые проглядывала розовая кожа обтягивающая череп, за деревенского сумасшедшего. Но только до той поры, пока не взглянул ему в глаза. Глаза были такими глубокими и пронзительными, что в них можно было утонуть как в омуте, синие как летнее небо. У душевнобольных и блаженных таких глаз не бывает. Неожиданно больно кольнуло сердце, ноги подкосились, и сбилось дыхание. Он вспомнил такие же пронзительно синие глаза. Это было осенью 1942 года, — Бергхоф в долине Берхтесгадена в Баварских Альпах. Нереальность происходящего и в то же время поразительная схожесть этих глаз просто выбили все мысли из головы.
Фюрер устраивал прием в резиденции, для офицеров союзников, награжденных орденами Рейха, по неведомой тогда причине, подполковник Николай Всеволодович Кудашев, взял с собой сына. Юрий, в своей форме юнгфолька, помнил, как ослабли в коленях ноги и на глаза навернулись слезы восторга, когда в зал вошел Гитлер. Глаза… пронзительные синие глаза. Совсем как у этого старика из Смоленской деревни.
Они уселись на лавку сопровождаемые удивленными взорами хозяина дома и Лопатина. Те были сильно озадачены такой реакцией деда Архипа, который для них и всех окружающих, давно жил в неком своем, замкнутом мирке. Ходил по улицам села, опираясь на клюку, бормоча, или сидел часами на лавке у разрушенной церкви глядя, куда-то в одну точку. Не мудрено. Старику было, о чем вспомнить и что подумать. При этом ненормальным его никто из сельчан не считал. Дед мог так загнуть заумное про всякое разное, люди дивились, качали головами и… считали верным посоветоваться с дедом по своим, часто серьезным, житейским делам.
— Ты малой, — обратился он к Горохову, — погоди со своими делами то! Успеитьси… Не всякому дано, как мне ныне, со своей смертью увидеться, да на одной скамейке посидеть!
Мужчины недоуменно переглянулись, Кудашев пожал плечами, Сергей устало опустился на стул, закрыл ладонями лицо, постанывая и качая головой.
— Ты что говоришь то дед Архип? — вмешался Лопатин, — ты сто лет жил и помирать не собирался, а тут про смерть вспомнил. Это Юрий, смерть твоя что ли? Ну ты и болтаешь!
— Васька, ша! Сам болтаешь! Да и худо, что болтаешь о том, что не ведаешь вовсе! — старый Головкин гулко пристукнул по деревянному полу клюкой, — предсказано мне было, что не умру я, покуда не встречу на пути чужака с солнцем вместо лица!
Кудашев встрепенулся, вспомнив крик парнишки на улице, а Горохов с Василием, не знавшие, как встретились дед Архип и обершарфюрер, вновь переглянулись. У обоих мелькнула мысль, что, пожалуй, дед все же стал заговариваться под грузом прожитого.
— Это кто же тебе предсказал? Бабка-гадалка на районном рынке, что ли? — усмехнулся милиционер.
Старик повернул голову и долго смотрел на Сергея, от чего тому стало стыдно. Сколько он себя помнил, дед Архип Головкин, был местной знаменитостью. Мужчины и женщины вокруг старели, становились стариками и старухами, умирали, а дед Архип был в его памяти всегда. С самого раннего детства, он помнил его, таким как сейчас. В картузе, с сгорбленной спиной, седого и длиннобородого, опираясь на клюку куда-то бредущего по сельской улице. Вдруг стало стыдно за свои опрометчиво вылетевшие глупые слова. Что он знает об этом человеке? Давно нет в живых его сверстников и, наверняка, детей товарищей его молодости тоже давно снесли на погост, да и внуков, пожалуй.
— Нет, не бабка-гадалка, — наконец негромко и устало произнес старик, — святой человек мне это сказал, в Тибете. Да вас всех еще и на свете божием не было!
— Где?! В Тибете? — недоверчиво переспросил Василий Лопатин, — а ты хоть знаешь, где энтот Тибет?
Кудашев заинтересованно посмотрел на старика, сидевшего рядом. Для него Тибет был местом сакральным, да и не для него одного. После первой экспедиции Шеффера установившей отношение Тибета и Рейха, последовавших за ней других, именно полученные с Тибета знания, сделали возможным воплотить в жизнь теорию о параллельных мирах. Стало быть, и его тут появление было следствием этой связи.
— Еб вашу…. Мало нам одного из другого мира! Еще дед Головкин с Тибета вернулся! — у Горохова явно сдали нервы.
— Погодите! Что вы так сразу… Расскажите, дедушка, что и когда это было? — вступил в разговор до поры помалкивавший Кудашев.
— Рассказать? Можно рассказать…Отчего же не рассказать. Только давно это было, да и поверите ли, не знаю. — старик покачал головой, но потом все же стал рассказывать.
— Стало быть, на службу меня призвали аккурат еще при батюшке последнего царя, при государе Александре Александровиче, я потом как строевой унтер-офицер на сверхсрочную и остался. Сделался подпрапорщиком, на фельдфебельской должности. И уже срок мой заканчивался, и домой стал собираться, как тут война началась. С японцами война, значит. Остался я на службе. И чего этим желтым чертям не сиделось дома, неведомо мне, но воевали они справно. Да… а полк мой знатный, стало быть, был! Девятый пехотный Ингерманландский, Императора Петра Великого полк! С 1703 года полк… Вот ты, мильцанер головой киваешь, а разве можешь ты понимать, какой это полк был?! Нееет, теперича этого никто понять не в способности. Знамя наше полковое было Георгиевское с Александровской юбилейной лентой, а на фуражках — знаки с надписью: «За Варшаву 25 и 26 Августа 1831 г.» Вот какой полк геройский был… В Калуге полк мой стоял, пока война не началась. Отправили нас на войну, долго рассказывать, но в октябре 1904 года, стало быть, пытались мы к Порт-Артуру пробиться. Ан не вышло, японцы нам у реки Шахе навстречу вышли, и сражение было, не дай бог, какое! Командира моего, как щас помню, капитана Дружневского Константина Куприяныча, снаряд японский на части разорвал, на моих глазах. Вот он стоял в бинокль смотрел от меня в саженях десяти, а как дало, одни клочья раскидало. А сам я и не поцарапанный остался вовсе. Только в воздух подбросило, да спиной потом на колесо тележное упал. И командира полка убило, да и многих еще. Но потом на третий день и я в грудь, вот сюда, — старик положил сухую свою руку на грудь справа, — пулю поймал. И на этом война для меня закончилась.
Мужчины сидели и заворожено слушали рассказ старика. Не верилось, что Архип Головкин, который для всех просто дед Архип, когда-то был еще молод, крепок, здоров, не ходил тяжело опираясь на клюку, а воевал в давнюю пору Русско-японской войны. Не совсем было понятно, какое это имеет отношение к теме разговора, но слушать было интересно.
— А когда Империалистическая-то война началась, меня уже и не призывали. По возрасту уже в Государственное ополчение только и годился. Ты Васька, сидишь, зеваешь во весь рот, думаешь, Архип Естигнеич Головкин на старости лет из ума выжил и сказками вас кормит? А не знаешь, что это сейчас у вас, та война Империалистической зовется, а в нашу пору ее Отечественной звали. Ну… не усидел я дома. Баба моя, Февронья, уже в ту пору померла, земля ей пухом, сын взрослый, да женатый уже. Он как единственный сын призыву не подлежал, а я прошение написал и к весне 1915 опять в свой полк уехал. В ту пору бои в Карпатах шли… Но, я на старости лет, все это помню лучше, чем вчерашний день, долго могу рассказывать, да только не о том сейчас речь. Чем та война закончилась, вы и без меня, все знаете.
Всевышний хранил меня до самого семнадцатого года. А по весне, уже когда государь-император от престола отрекся, ранило мине. Сильно ранило. Я в себя пришел только в поезде, когда в гошпиталь везли. Мне так врач и сказал, мол, отвоевался ты, любезный. Гошпиталь энтот аж в Самаре был. Первое время я лежачий был, долго на ноги становилси. Чего в стране делалось, и не ведал, так, слухи, думал, брешут. Еда в госпитале хуже стала, то сразу все приметили. А как стал помалу на костылях выбираться, к осени уже, то просто жуть брала. К октябрю, в чистую меня для службы признали негодным, да и какая служба, никто и не хотел из гошпиталя на фронт возвращаться. Стосковались мужики в шинелях по мирному труду, по земле по бабам своим и ребятишкам. А мне от этих красных флагов, от митингов, от криков и горлопанства тошно было. Ох, тошненько, ребяты! Офицеров на улицах ловили, били и погоны рвали, если живыми отпускали, это считай, повезло. Очереди у лавок за хлебом с вечера занимали и не известно еще, удастся ли купить. Была рассея. И вот тебе не пойми что. Советы какие то, депутаты, какие-то эсеры, большевики, меньшевики…
И вот стою я у театра Олимп в старой своей шинели, в папахе, а самого того и гляди ветер ушатает, и выбегает толпа орет что то, мол, Советскую власть они провозгласили. Улицы заплеваны шелухой от семечек, заблеваны, ветром обрывки бумаг несет. А я голову ломаю, куды, ну куды мне, старому, деваться. Дом далеко, денег нет. Жрать хотется, работать здоровья нет… И тут окликает меня кто-то, санитарка наша, из гошпиталя, Глафира. Здравствуй, говорит, Архип Евстигнеевич, что не весел стоишь? Она лет на пять меня моложе была, вдова-солдатка… ну… эта… остался я у нее.
Творились страшные вещи в ту пору. Я не боюсь этого вам рассказывать, мне уже по возрасту бояться не следует. Мене скоро ответ на небесах держать. Советы Красную гвардию-то организовали, вот уж это отрепье развернулось! Сдали германцам полстраны, я как узнал, не поверил сначала, потом пил три дня. А новая власть, совсем людской облик потеряла. Грабили тех, кто побогаче. Энто у них реквизиция называлось. Чуть что — убивали. Это на фронте к смерти отношение как к неизбежному, а тут-то, посреди своей страны, ох и жутко было! Но народ, у кого жила-то не тонка, стал отпор давать. Со стороны Оренбурга казаки стали подниматься, в деревнях мужики кое-где сельсоветы энти разогнали, да и в самом городе по ночам стали красногвардейцев убивать. Это сейчас вот все про народную власть говорят, а я уж, на что из самого народа из-под сохи вышел, а с души воротило от этакого народного управства.
Дед Архип остановился на пару секунд, облизнул пересохшие губы и продолжил.
— А по весне 1918 г. объявили Советы о введении в стране продовольственной диктатуры. В деревню отправлялись вооруженные отряды рабочих для изъятия излишков хлеба. А какой к бесу излишек по весне? Дурни! Мужик к весне только и имел зерна, что поле засеять, посадку, отбери его, и следующей зимой с голоду сдохнет. В помощь им в июне 1918 года было решено создать волостные и сельские комитеты бедноты. То шалопуты были всякие, которые агитаторов слушали, да спирт и самогон пили, вместо того что бы работать.
Тут уже и чехи стали к Самаре подходить, узнал я, что готовится против Советской власти выступление, поклонился в ноги Глафире: «Не поминай лихом, милая, не могу я дома сидеть, сердце кровью обливается, что эти черти пархатые с Рассеей творят! Живы будем, свидимся!» Она в крик, в слезы, мол, куда тебя, дурака, несет на старости лет…
Долго рассказывать, соколики, как все было. Носила меня по Поволжью и Сибири уже другая война — Гражданская. В конце концов, оказался я в забайкальской Даурии у Романа Федоровича Унгерна. Человек он был, так скажу, не простой человек, но я к нему всей душой прикипел…
Тут уже Юрий удивился безмерно, если Горохов с Лопатиным только недоуменно в который раз переглянулись, им не особо что-то эта фамилия говорила. Ну может помнили, что кино смотрели когда-то давно. Кудашев не мог знать, но в СССР, еще в 1942 году Унгерна играл Николай Черкасов в «Его зовут Сухе-Батор». Потом в совместном советско-монгольском «Исходе» 1968 года, и в «Кочующем фронте» 1971 года, где барона играл актер Афанасий Кочетков.
Для мира же обершарфюрера Кудашева, барон Унгерн фон Штейнберг, был культовой фигурой. Когда началась война и германская армия стала плечом к плечу с русскими против большевизма, доктору Геббельсу понадобились исторические фигуры, на которые можно было опереться в пропаганде.
Выбор был богат. Барон Врангель, последний командующий Русской армией на Юге России, из дома Тольсбург-Эллистфер рода Врангель известного с XII века. Или граф Келлер, «Первая шашка России», из прусско-русского графского рода, убитый в декабре 1918 года петлюровцами. Генерал Евгений Карлович Миллер, глава РОВС, похищенный большевиками в 1937 году в Париже и погибший в застенках чекистов в Москве. Михаил Константинович Дитерихс, практически единственный представитель военных верхов Белого движения, открыто выступивший под знаменами реставрации монархии. Последний на тот момент глава русской государственности на территории России. Из прибалтийских дворян шведского происхождения, появившихся в России в годы правления императрицы Анны Иоанновны и состоявших в родстве с Лермонтовыми и Аксаковыми.
Но барон Унгерн с самого начала отмечен был особо. Он до последнего оставался верен идее, ведя своих всадников в бой под священным символом свастики. В 1943 году, на экраны кинотеатров Рейха и на территории освобожденной России, вышел фильм «Баллада о Даурском бароне». Назвали фильм, снятый совместно «УФА-Фильм ГмбХ» и русской «Новой Зарей», в котором главную роль играл знаменитый Хайнц Рюман, по названию стихотворения Арсения Несмелого. Признаться, поэт не особо жаловал барона, но фильму нужно было название, а Несмелов был признанной фигурой среди литераторов эмиграции, и название стихов стало именем фильма. Стихотворение стали учить в школах наизусть, а Юрий, знавший поэта лично, до сих пор помнил:

Я слышал: в монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне...

И будто бы в дни, когда в яростной злобе
Шевелится буря в горячем песке, —
Огромный, он мчит над пустынею Гоби,
И ворон сидит у него на плече.

И вот, судьба свела его с человеком, знавшим легендарного героя. Было, о чем задуматься. Случайностью это точно не могло быть. Кудашев в случайности такие не верил и весь обратился в слух.
— Ну стало быть… о чем я… а про барона. После взятия Читы атаманом Семеновым, я как раз подвернулся барону, который формировал свою Азиатскую дивизию. Ой и головорезы там были, буряты да монголы и еще не весть кто. Страсть… Но страху не знали и большевиков ненавидели. Роман Федорович, барон то, только он и мог их в узде держать, ничьей власти над собой он не признавал, включая ближайшее окружение самого Семенова. Я было мыкался там, казаки меня своим не считали, да и какой из меня казак, если я третью войну в пехоте, в окопах. Но барон узнал, что я фельдфебелем был, так и сказал мне. Ты старый, мне не на коне с шашкой нужен, а что бы порядок в этом стаде навести. И навели… отладили быт дивизии с мастерскими, швальнями, электростанцией, водокачкой, лазаретом и тюрьмой. Говорят, до этого барон выпить был не дурак, а тут сделался трезвенником и раздражался далеко слышными застольями атамана в Чите, который праздновал победы над красными. В его крепости Даурия, как в замке рыцарском с беспощадным хозяином, было не до пьянства. За дисциплиной следил он крепко! За проступок здесь могли забить насмерть. Приводили наказание в исполнение китайцы с помощью березовых палок, которыми наносили до двухсот ударов. При этом справедливость у него была поистине железная: он мог приказать утопить офицера за то, что тот подмочил при переправе запасы муки и заставить интенданта съесть всю пробу недоброкачественного сена. Рядовые же казаки, сам видел, уважали его за заботу как в бытность еще командиром сотни в Нерчинском полк. За эту заботу, барон, командир Азиатской дивизии получил прозвище «дедушка». А было тому дедушке, чуть больше тридцати годов от роду.
Я ребяты, не стану пересказывать всего, что было. На старости-то лет, давнее помнится много лучше, чем то, что на прошлой неделе было. Разбили нас красные осенью 1920 года. Барон отошел в Монголию, и там было столько всего, что и не расскажешь. Мы против большой китайской армии всего несколькими сотнями дрались. Освободили правителя монголов Богдо-гэгэна, хотя я и сам не пойму, как так вышло. Не простой, нет не простой был человек барон. Не зря его совет местных лам объявил воплощением Махакалы, божества войны и разрушения, которого монголы да тибетцы почитают как защитника учения Будды. Не поверите, а я тому свидетель, его пули не брали. Бывало идет без оружия в атаку только с хлыстом, а по нему из пулеметов и винтовок залпами бьют, а пули все мимо…Однако красные всей массой развернулись против Унгерна, и он был вынужден снова в Монголию уйти. Здесь Роман Федорович понял, что он последний воюющий белый генерал и что уж там, не видать нам победы, обречен он. На военном совете, я там тоже был, в карауле стоял, слышал все, принято решение идти вместе с дивизией в Тибет. Решение само собой пришло, из всех прежних устремлений барона оно и следовало. Если под натиском красного безумия пала Монголия, исполняющая роль внешней стены буддийского мира, то линию обороны следует перенести в цитадель «желтой религии» — Тибет. Однако, далеко не всем его подчиненным, включая самых преданных монголов и, ветеранов дивизии, пришлась по сердцу такая идея. Путь был слишком долог и уже без возврата назад. В дивизии созрел заговор.
Но что было там дальше, я уже только по слухам знаю, а меня вызвали к нему в шатер. И было это еще до того, как он в последний поход против большевиков пошел. Барон сидел в китайском складном кресте, перебирая длинные четки. Как всегда, в своем шелковом халате желтом, с русскими генеральскими погонами и «Георгием» на груди. Вид у него был усталый, последние дни он почти не спал.
— Позвал я тебя к себе, Архип, чтобы простится. — барон был спокоен, но я понял, что он уже готов к неизбежному, — завтра отбывает в Пекин Осендовский, ты видел его у меня последние дни, отвезет моей жене деньги и еще кое-что, что я ей смог собрать. Поедет на моей машине, мне она больше не понадобится. И ты едешь с ним.
Я было стал отнекиваться, куда мне ехать было. Я и языка-то китайского энтова почти не знал, так с пятого на десятое и вообще… Но с Романом Федоровичем, спорить, скажу я, робы, себе дороже было.
— Я понял, что никому не могу уже верить, а вот тебе, почему-то доверяю. Ты уже пожил и многое повидал. Вижу в тебе непростую судьбу, но верю в твой путь. Проследи, чтобы этот хитрый поляк, что б ему пусто было, передал все принцессе. А потом, ваши пути разойдутся. Ты должен будешь добраться до Тибета.
У меня, честно скажу, аж ноги подогнулись, это же надо, куды ж посылает…
— Возьми вот это, — он протянул мне небольшой, но тяжелый предмет, завернутый в красный шелковый платок. Там шкатулка, открывать которую тебе нельзя ни при каких обстоятельствах, если хочешь жить. Да и не сможешь ты ее открыть. Я дам тебе столько денег в золотых червонцах, столько сможешь унести, но эту вещь ты должен передать человеку в тибетском монастыре Ньягронг, в провинции Кхам, на юге Тибета. Запомни хорошенько. Я не могу тебе объяснить дорогу, но знаю, ты ее найдешь…
— Ваше Высокоблагородие, а какому человеку отдать-то, как звать его? — спросил барона я, поняв, что деваться мне некуда и судьба мне в этот путь отправиться.
Унгерн помолчал. Так и сидел, смотря куда-то в сторону. А я по старой своей солдатской привычке стоял, вытянувшись перед ним, сверток со шкатулкой к груди прижимал.
— Я не знаю, как его зовут. — тихо молвил Унгерн, — когда я там был, его звали одним именем, сейчас скорее всего уже другим, да и не человек он вовсе…
У меня, скажу честно, мороз по спине пробрал, от слов этих и от того как барон их произнес. Да и знал я за Романом Федоровичем кое-что такое, что заставляло к этим странным словам серьезно относиться.
— Когда-то, пятнадцать или шестнадцать тысяч лет назад его звали Шенраб Миво из царства Тазиг, с тех пор он сменил бесчисленное множество имен и тел… Просто скажи, когда будешь в монастыре, что тебя прислал Белый Джамсаран, и этот человек найдет тебя сам. Ты не ошибешься, в нем нельзя усомниться. Ты поймешь, что это тот, кто нужен. Скажи ему… скажи, что он был прав, я не смог победить, действительно время не пришло, но я должен был попробовать, иначе я не был бы собой.
Он резко встал со стула, прошел в угол шатра, где стояли составленные друг на друга деревянные ящики. Открыв верхний, он стал без счета ссыпать в седельную сумку золотые монеты. Потом протянул ее мне.
— Этого хватит, но поляк о этих деньгах знать не должен. Иначе я не дам за твою жизнь и старой, железной, китайской монеты. И вот еще возьми, — он достал откуда-то из складок халата небольшой холщовый мешочек с завязками, — тут изумруды и несколько бриллиантов. Как неприкосновенный запас. И моя благодарность за твою услугу. А теперь иди. Уезжаете на рассвете. С вами, до Пекина поедет хорунжий Яковлев, дороги не спокойны.
Больше я барона не видел. Высшие силы нас хранили, не иначе, а вокруг было все… как во сне, но кошмарном. Но добрались живыми и то ладно. Уже в Пекине узнал о его смерти. Поляк то еще раньше уехал. Он все баронское добро принцессе передал, как велено было. Напились мы в тот день с Яковлевым страшно. Потом приходили в себя, а третьего дня, по утру, я в сторону Тибета, а он в Харбин. Больше свидеться не пришлось. Как я туда добирался, целая история. Полгода не меньше прошло, прежде чем оказался я в горах. Как искал монастырь тоже долгая песня, оказалось, что многие о нем и не слыхивали, а те, что знали, как только я спрашивал, глаза отводили или же бежали как от прокаженного. Пока добрался, успел и язык выучить, да и сам больше на азиата стал походить. Высох, да почернел. И вот вам скажу, верьте или нет. Всю дорогу чувствовал, что ведет меня что-то или кто-то через невзгоды. А и бандиты на дороге ловили, да повесить хотели, власти китайские в тюрьму сажали, а потом и казнить, как шпиона грозились, а их властей то, почитай в каждой провинции свои, да еще чуть ли не каждый генерал сам себе правитель. Смута там была, как и у нас в России. А будто кто им глаза отводил, они даже деньги, не отобрали, а каменья, которые барон давал и не нашли вовсе, хотя я их просто за пазухой носил.
Рассказывал старик все неспешно, голос негромкий чуть дрожал, Андреич с милиционером слушали его заворожено, чуть не рты открывши. Обершарфюрер, положил ладонь сверху сухой стариковской ладони лежавшей рядом. Архип и не заметил, а в голове Кудашева, будто пламенем полыхнуло, ушла земля куда-то вниз, заволокло туманов внутренний взор, а потом он уже следовал незримо за старым рассказчиком. И не только что старик говорил, он видел, а и все что тогда было. Черные скалы, ущелья, засыпанные снегом вершины, незнакомых смуглых людей будто в который раз смотрел снятый Шеффером фильм про ту экспедицию. Никакое кино и телевидение не могло сравниться с тем, что сейчас проходило рваной чередой перед ним. Он чувствовал запахи. А холодный ветер с гор холодил грудь и трепал волосы, осыпались под ногами гравием склоны. Величественный Тибет горными вершинами окружал Юрия, будто это он, а не сидящий рядом старик, многие годы назад проходил тот путь.
…и когда отыскал я тот монастырь, уже и в чем душа только держалась не пойму, — продолжал рассказ Головкин, — упал у ворот и сколько лежал не помню, только сами монахи меня внутрь и занесли, только и успел я им про Белого Джамсарана прошептать и забылся. А в себя пришел потом, уже лежу в тепле, очаг горит рядом, а молодой монах в оранжевом, меня каким-то чаем травяным поит. Вдруг чувствую, кто-то в комнату ту вошел… монах, как увидал, там согнулся и там, не поднимая лица, задом, задом, только я его и видел. А у меня и сил нет голову повернуть. Слышу сел рядом и говорит, вроде поперву по-тибетски, ан нет, понимаю я все, будто в голове моей русский, наш голос звучит, этак мужчина средних лет говорит.
— Давно я жду тебя… С того дня как почувствовал, что барон умер. Боги ему судьи за все, что сделал и… не сделал. Но он нужного человека нашел, чтобы дар мой обратно вернуть, другой бы не смог.
Я силы свои немощные напряг, еле-еле сдюжил голову повернуть, глянул на говорившего. Мужчина росту среднего, лицом смуглый, и не поймешь, что ли старик, то ли середович, а может и молодой совсем. Но нет, морщины на лице. Да волосы короткие седые все, одет по-тибетски, как все в монастыре в одежду желтую да красную. По лицу вроде как не азиат. Я даже обрадовался, что может наш, русский.
— Нет, я не с северных земель. — отвечает, будто мысли мои прочитал, —Моего народа больше нет. Когда-то давно, мы жили тут. Там, где сейчас пустыня Такла-Макан, а в мои времена текли в окружении труднодоступных горных цепей, полноводные реки. Но не об этом речь. Ты поправишься, я благодарен тебе за то, что ты вернул мне, что я некогда отдал барону. А сейчас спи.
И я взаправду с той поры выздоровел, прожил в том монастыре, не много не мало, а два с половиной года. Думал, вовсе там остаться, я не могу вам, соколики мои, пересказать всего, слов не хватает тамошнюю благость описать. Видел я священную гору Кайлас, на тибетском языке ее называют Канг Ринпоче. Сказывают, и не гора это природная вовсе, а руками человеческими сделана. Все тамошние люди не сомневаются, что это обитель Бога! На закате игра теней создает на поверхности южной стороны Кайласа изображение знака свастики — солнцеворота. Этот древнейший символ Духовной Силы виден за десятки километров! Точно такая же свастика находится на вершине горы.
Я там с монахами был, мы подошли близко к горе, начали совершать Кору. Это священный обход вокруг всей горы, после которого человек, сказывают, полностью отчищается от плохой кармы, накопленной им за несколько жизней. За 12 часов можно ту гору обойти, а еще говорили, что если совершить Кору 108 раз, то станешь равным Богам. Но верите или нет, я один раз обошел Кайлас часов за двенадцать и четверо монахов со мной и постарели все мы за эти полдня на целые две недели. У всех нас выросла двух недельная борода и ногти, хотя они шли лишь 12 наших часов! А ежели сто восемь раз… И два озера окрест этого Кайласа, одно с живой водой, если испить ее, то уже и смерть не страшна и всегда на этом озере гладь и тишь. А рядом, озеро с мертвой водой, местные говорят — демонами созданное, его воду не то что пить нельзя, касаться запрещено и всегда в любую погоду на этом озере бурление и волны, будто ураган… Много чего я там за эти годы повидал. Тот самый человек, к которому меня барон прислал — все в монастыре его называли просветленным, — ко мне был добр и предлагал вовсе там остаться, но чем дольше, тем сильнее тоска меня глодала по родным местам, хотелось помереть в доме своем.
Дед Архип замолчал и смахнул сухой ладошкой набежавшую вдруг слезу. Слушатели его сидели как зачарованные. Сергей, положив подбородок на руки, а Андреич — привалившись в стене, приоткрыв рот. Кудашев, давно убравший руку от старика, боялся коснуться его вновь, пораженный рассказом, а более всего, страшась отчего то, увидеть глазами старика, через пространство и время этого — просветленного.
— Он сам со мной, разговор тот завел. Позвал с собой, куда-то в горы. Пришли мы уже в сумерки к каким-то пещерам. Знаю, говорит, что задумал ты уйти от нас, хотя и лучше было тебе тут остаться. Но неволить тебя не стану, каждый сам свою судьбу выбирает. Но, обожди меня тут, судьбу твою не мне решать. И ушел в пещеру ту, я было за ним, да чую не пускает меня что-то и чем сильней войти хочу, тем голова болит шибче. Так и сидел на камнях всю ночь до первых рассветных лучей, тогда и энтот просветленный вышел. Иди, говорит, но знай. Тут твой век закончится в определенный день, и нужды знать не будешь ни в чем до той поры, а ежели уйдешь, долог путь твой будет, извилист и не прост. Я и спросил тогда, ты ведаешь все, так скажи, когда смерть я свою встречу? А он и отвечает, ежели останешься в монастыре, то ровно пятнадцать лет тебе осталось и из жизни уйдешь на третий день Вайли, нового года по-ихнему. А если уйду, нешто не так же, спрашиваю? Он молчал долго. Казалось, будто тут человек сидит и в то же время далеко он сознанием где-то. Я такое в Тибете часто видел. Наконец, ответил мне. Ты Архип жить будешь до той поры пока не встретишь подобного мне, который в мире этом не рожден и солнце — священная свастика будет на лице его и скажет об этом дитя в час, когда солнце поднимется в зенит. А до той поры твой путь закончен не будет. Прости…
Я-то, дурак был, удивился, за что простить просит? Вроде, как и думать нечего, мне в ту пору уже пять десятков минуло, и через пятнадцать лет помирать как-то не хотелось, а запали мне в душу его слова что — не помру. Я чудес всяких насмотрелся, так что поверил сразу. А про солнце вместо лика, да не рожденного, туману много было напущено, я и не думал, мне дураку одно голову забило — «до той поры путь твой не закончится». Через неделю ушел я. Остатки денег и каменьев баронских, все мне монахи отдали. И опять меня хранило что-то, добрался я путем не легким до России, в ту пору ставшей уже СССР. Долго сказывать, как и что. В Самару я вернулся, думал, что Глафиру найду. Да в доме ее уже иные люди жили. Сказывали, от тифа многие умерли, да и она тоже. На последние деньги до дома добрался. Меня уж и не чаяли живым давно видеть, как на с того света выходца, смотрели.
И потом только я понял, за что человек тот, святой, прощения просил. Не дар это был, а проклятье сущее. Это молодым и здоровым жить хорошо, а старость болезни приносит и немощи, да такие, что люди смерти ждут, как избавления. Меня же старость эти всем наделила в полной мере, только разум ясным оставила, а смерти не было и не было. Теперь вот знаю, чего ждал!
Старик замолчал. В опустившейся, как покрывало на пол, тишине тикали старые ходики размахивая маятником слишком громко, слышно было как всхлипнул вдруг Лопатин и скрипнул стул под хозяином дома. Все молчали, переваривая услышанное, а сам дед Архип, вдруг почувствовал, как тяжесть прожитых лет перестала нестерпимо давить на согнутую стариковскую спину.
— Сколько же тебе лет, дедушка? — негромко спросил Кудашев.
— Да, почитай, по весне будет 125 годков… — ответил Головкин и, поднявшись с кушетки, распрямил сгорбленную давно спину, отставил в сторону клюку, — Что за дело то у тебя, Сергей, ко мне, старому?
Глава 43. Чекистов бывших не бывает, часть 2
Кожевников изумленно хлопал глазами, пытался было что-то сказать, потом схватил кувшин и зачем-то перевернул его, посмотрев на донце.
— Ты молодой еще, по сравнению со мной. Молодой, — сказал старый чекист и уточнил — двадцать второго года рождения?
— Двадцать второго… — пробормотал генерал и тут же сбивчиво принялся расспрашивать Павла Петровича, — да как так-то? Не в жизнь бы не поверил, если бы своими глазами не увидел! И давно вы так умеете?
— Не это, Коля, главное, давно или недавно. Я тебе часа два рассказывал о том, что пережил, считай, полста лет назад. И все это тебе говорил для того, только, чтобы ты понял, что мир вокруг нас, намного сложнее, чем ты и большинство людей считаете. А что касается твоего дела, то только подхожу к самому главному. Считай, это только предисловие. Вижу, к вечеру прохладно стало, пошли в дом что ли. Зажжем камин, посидим у огня, там и беседу продолжим.
Дубровин поднялся и, не оглядываясь на гостя, зашагал по дорожке к дому. Генерал молча встал, еще раз искоса посмотрел на кувшин на столе беседки и пошел вслед старику.
Разговор продолжился уже у потрескивающего огня в камине. Женщина хозяина имела очень ценное качество: быть незаметной. А водителя отправили спать в баню. Два удобных кресла, видимо, специально стояли рядом с камином. Хозяин, наверняка, коротал вечера, особенно зимой, глядя на причудливую игру желто-оранжево-красных языков пламени.
— Перед войной, так и не успели мы толком службу наладить. Конечно, несколько групп из толковых ребят я организовал. Ты их в Восточной Пруссии сам оценить мог, а вот с мозгами худо оказалось. Ох и тяжело дались нам годы «ежовщины». Хоть и говорил Сталин, что незаменимых у нас нет. Поверь Коля, есть незаменимые, есть… Ведь в середине тридцатых мы стояли на пороге грандиозных открытий. И не только в теории, а и практические результаты были. Не дали. Войну мы выиграли, конечно. Но я сейчас вот особенно часто думаю, а ведь могли такое оружие против фрицев применить, что и не снилось никому. Не вышло. По-другому победили… трупами гансов завалили и кровью залили.
Все что мы могли, это старались блокировать действия немцев. «Аненербе» активно работало по всему миру. В том числе на временно оккупированной территории. В Крыму, на Кавказе, на Украине, в Карелии, на побережье Северного Ледовитого океана.
Только в оккупированной Украине действовало семь зондеркоманд «Аненербе». Все это возглавлял обергрупенфюрер войск СС доктор Похл. Матерый нацист, жаль, не смогли мы его живым взять. Исследование, розыски, раскопки, они проводили в Киеве, Могилеве, Брянске, Крыму, Минске, Виннице, Днепропетровске, Тирасполе, Харькове, Херсоне, Николаеве.
Конечно, я своими силами все перекрыть не успевал. Про весь мир и речи не было, на своей земле бы успеть. Кое-где, и не редко, немцы оказывались сильнее и проворнее, наши группы ими уничтожались. Увы, что было, то было! Они работали, так же, как и я в молодости с Барченко. Только мы постоянно в средствах нуждались, а у них ни в чем нужды не было. Несколько ученых, два, три не больше, и группа силового обеспечения. Как правило, человек десять. Самая элита... ты же помнишь. Даже в СС к концу войны брали и дистрофиков, и горбатых, и вообще кого непопадя. А с «Аненербе» работали только белокурые бестии из самых-самых. Помнишь, как в феврале 1945 года, в Нижней Силезии, вас дали ко мне в помощь, глупости спрашиваю, конечно помнишь, ты еще орден получил за захват замка Альтан. Они там все полегли, никто не отступил, не сбежал. А ведь любому дураку понятно было. Война проиграна. Месяц-два оставалось. Одно слово — фанатики. Там архивы их хранились. За них бились. Ящики те помнишь, которые самолетом в Москву отправляли? Вот они и есть. Только там далеко не все было, основная библиотека их «Наследия предков» располагалась в замке Оберайхльберг вблизи Ульма. Там мы тоже успели самую малость взять. Часть в Берлине нашли. Штаб-квартира «Аненербе» располагалась в одном из особняков берлинского района Далем по адресу Пюклерштрассе, 16. Тоже зубами они там держались. Пришлось половину нашей группы положить, чтобы не дать им успеть документы сжечь. Но по моим прикидкам, все же более половины своих документов и секретов, они от нас увели. Что-то уничтожили, что-то спрятали. Но не это важно, я как раз к самому главному подошел. Вижу, вижу, что у тебя сейчас в голове иная проблема на первом месте, но тут все связано…
Николай Иванович, не находивший себе места от волнения, почему-то накатывавшего без видимой причины, взглянул на потемневшее до фиолетовых оттенков небо на горизонте и резко закивал.
— Я помню, тебя в конце мая перевели из Германии на Западную Украину, там настоящая война с бандеровцами шла, поэтому, что там у нас происходило, не знаешь…
— Ну почему не знаю, скажешь тоже, Петрович… — перебил его Кожевников.
— А ты не спорь! Говорю, не знаешь, значит не знаешь. Я не о передовицах в «Правде», и не то, что в учебниках сейчас пишут, а то, что, в самом деле, было. Про то сейчас считанные люди знают, а о том, почему это было, наверное, и вовсе, я один ведаю.
Так вот, ты, стало быть, Советскую власть восстанавливал на Волыни, а в конце июля 1945 года, почти через три месяца после капитуляции фашистов, у нас в Восточной Пруссии без всяких шуток, война по новой началась. И началось все в Кенигсберге. Я число уже не помню, в ту пору как раз мы в городе были. В ту пору СМЕРШ тотально проверял всех немцев, а нам нужно было найти нескольких их спецов, работавших над особыми проектами. Утром, уже рассвело, я со своими ребятами проснулся от стрельбы. Признаться, уже стали мы привыкать к мирной жизни. Были задания, конечно, со стрельбой, куда же без этого. Выкуривали остатки, да ловили особо прытких нацистов, кто в концлагерь попасть не хотел. Особенно на границе оккупационных зон часто приходилось оружие в ход пускать. Фрицы, из отпетых уродов, все старались из Советской зоны выбраться. Но тут другое было. Грохот, взрывы, настоящая армейская операция. У меня сразу рефлексы сработали! Кубарем с кровати, одной рукой ППС схватил, затвор дергаю, другой штаны натягиваю. Бой, где-то в паре кварталов от нас. Мы в комендатуре Кенигсбергского особого военного округа, на Hinterro;garten, 43 квартировали. Со мной взвод разведки к спецотделу прикрепленной, все с давних пор со мной, некоторые несколько лет, просто Боги войны. Кругом настоящий сумасшедший дом, никто ничего не понимает, крики, беготня в подштанниках, ну ты можешь себе представить, что такое бардак в тыловом штабе.
Первая мысль у меня, союзнички наконец свой истинный лик показали, начали наступление. Мы, конечно, от Эльбы далеко, но десантироваться могли запросто. Бардак жуткий, военного коменданта найти не могут, кто-то пьяный, не проспался еще, орет, командует. Мои резведчики-особисты молодцы, собрались внизу быстро, и повел я их на звуки боя. Солнце светит, припекает, на улицах еще груды от развалин не убраны, но никого… местные редко кто из окна глянет, боятся. Но, суки, по глазам видно, довольны, ждут, что бы Иванам по мордасам надавали. Окна по большей части без стекол. Досками заколочены. Того и гляди сверху даст фашист очередь в спину. Мы перебежками, от подъезда к подъезду, с перекатами, будто и не было этих месяцев мира, вмиг все вспомнили. А тем временем стрельба и прекратилась. Тишина, аж в ушах звон, только крики слышны вдалеке. Потом, стали трупы попадаться. Вояки гарнизонные, то тут, то там, руки раскинули. Кто с оружием, кто и одеться толком не успел. Какие тыловики воители, не мне тебе рассказывать. Они больше по трофейной части, пограбить, да немкам под юбку залезть да вставить промеж ног. И то — последнее время бояться стали под военно-полевой суд попасть. Вот эти и валялись. Азиаты, в основном. Но какие ни какие, а наши, советские. Большинство частей на Дальний Восток отправили, но в округе три армии оставались. В городе и строевые, боевые части были. Но напали как раз на районную комендатуру, там толковых бойцов не было, плюс неожиданность, да извечное наше рас****яйство.
Здание районной комендатуры, полыхало во всю, пламя из окон шурует, внутри что-то взрывается. Нам досталось и делов, что трупы считать и в кучу стаскивать. Тридцать шесть покойников, все с огнестрельными и взрывными ранами, пара человек с рукопашной не иначе. Мы в этом толк знали. У входа в здание, на фонаре местный в петле болтается. Немец-коммунист, из активистов. На груди табличка «Изменник». Было время ведь написать. Из нападавших никого. Ни одного тела. Гильзы россыпью немецкие, кое-где следы крови, но ни одного тела. Из всего следует, не меньше взвода работало. Кто? Что? Без понятия и это, особенно из себя выводило! Тем временем, гарнизон в ружье подняли. На трофейных немецких Sd.Kfz.251, стали прибывать уже обстрелянные бойцы, из фронтовиков.
У столба с повешенным тормознул БА-64. Вылез из броневика член Военного совета Особого военного округа, генерал-майора Куликов и давай сразу орать. А у самого подбородок ходуном ходит. Просрал ситуацию, допустил вылазку, прошляпил. Уже видно предчувствовал, какие вопросы ему зададут. Ну и давай деятельность показывать. «Под трибунал пойдешь! Расстреляю суку!» А самое главное, непонятно, кому орет-то. Участковый комендант, капитан, вон лежит, мозги по брусчатке раскинул. Я ему и говорю, давайте отойдем в сторонку, товарищ генерал-майор. Ну за углом, тряхнул я его за шкирдак, чтобы в себя пришел, вроде помогло. Истерики закончились, работа пошла. Оцепление, прочесывать улицы, по домам немцев трясти. СМЕРШу работы хватило, землю особисты рыли качественно, но результата никакого. Мы всю голову сломали, ну не может так быть! Не может дюжина или больше вооруженных бойцов сгинуть без следа.
Сразу версия появилась. Известно нам было, что еще задолго до начала боевых действий на территории Восточной Пруссии в неприметной кенигсбергской школе имени Йорка, располагавшейся на одноименной улице в кенигсбергском районе Закхайм, дислоцировалась военно-разведывательная, диверсионная школа. Руководство осуществлял некий Гюнтер Бааль — профессиональный военный разведчик, работающий в СД. Набор в школу производился через систему партийных ячеек НСДАП и находился под строгим контролем крайслейтера Вагнера. В течение трех месяцев молодые фрицы, фанатично преданные своему Бесноватому фюреру, изучали с опытными преподавателями тактику тайной борьбы — агентурную работу, диверсионную и разведывательную деятельность.
По прямому указанию Коха, к весне, спецподразделение СД сформировало из выпускников школы около сорока подпольных групп «Вервольфа» и так называемых «Эдельвейс-пиратов». Засранцы шестнадцати-семнадцати лет из Гитлерюгенда, присягнув на верность Гитлеру, готовы были пойти на сраное самопожертвование во имя этих чертовых идей национал-социализма. После кровопролитных апрельских боев и падения Кенигсберга в нем осталась агентурная сеть, руководимая тщательно законспирированными резидентурами СД. Для ведения боевых операций члены групп Вервольфа были снабжены личным оружием, боеприпасами, подрывными средствами, радиостанциями. В специально замаскированных бункерах и заранее обусловленных местах оставлялись склады продовольствия и вооружения. Именно деятельностью подпольных нацистских групп объясняло, Коля, то обстоятельство, что в совершенно опустошенном городе с полностью деморализованным населением в первые мирные месяцы отмечались частые случаи убийства советских солдат, поджоги складов и порчи военной техники. Но после капитуляции, это почти сошло на нет. Даже самым упертым фанатикам стало ясно, что карта их бита. К тому же, кенигсбергская оперативная группа Смерш Краснознаменного Балтийского флота и армейские подразделения НКВД, выявляли целые осиные гнезда фашистского подполья. Загребали в концлагеря весь подозрительный контингент. Молодежь 15-17 лет, партийных функционеров, бывших полицейских… Но знаешь, только через пару лет, когда из Калининградской области уехали последние фрицы, закончились эти диверсии и терроризм. Так что, сразу этот Вервольф мы и заподозрили, а ведь думали, что почти всех зачистили, ну может, остались считанные единицы, носа высунуть боятся, а тут целое побоище…
Но я смекнул, то другое дело. Ведь ты представляешь, что такое был немецкий Верфольф, малолетки с промытыми мозгами и фанатики, которым терять не чего. Верх их «подвигов» в спину кому-то из наших стрельнуть или «колотушку» кинуть, а тут настоящий бой и не в нашу пользу. И главное через три с половиной месяца после освобождения города, когда и самые упертые нацисты сдались или уж по крайней мере боялись высунуться… Гражданские немцы, допрошенные, какую-то дичь несли, а допрашивали их со всей серьезностью. Рассказывали, что нападающие все в камуфлированной форме вермахта были, в касках и с повязками со свастикой на левом плече. Мы как про повязки со свастикой услышали, сразу не поверили. Тому старику немцу, который это рассказал, все остатки зубов выбили. Он плакал, мол не нацист, даже за коммунистов когда-то голосовал, но все твердил, хакенкройц, да хакенкройц. Усилили патрули, комендантский час сделали с 19.00 до 09.00, мы СМЕРШу помогали чем могли, результату ноль…
А через два дня, вновь нападение, на склад ГСМ округа, на окраине города, среди бела дня. Силами до взвода. Довольно далеко от сожженной районной комендатуры. С применением Фаустпатронов. Картина боя — неожиданное нападение, массированный огонь на подавление, максимальный урон и организованный отход. Опять куча вопросов. Мы уже настороже были. Войсковая разведка создала несколько мобильных групп на бронетранспортерах. Я свой отряд в их распоряжение передал, мои-то дела и подождать могли. Как только бой начался, мы мобильные силы на место стягивать стали. Немцы первый же транспортер подбили, пока мы перегруппировались и контратаковали… вдруг тишина и никого… Склады горели долго. Гильзы, трубы от Фаустпатронов, и ни одного человека. Живого или мертвого. Как сквозь землю провалились. Но в этот раз по крайней мере мы видели кто в нас стреляет. В бою не все и рассмотришь, как следует, но кое-что, бойцы запомнили. Да, с виду панцер-гренадеры, в камуфляже позднем, в касках камуфлированных, и самое главное, все с повязками на рукаве. Вышло, зря мы того немца мордовали, у всех свастика была. Вооружены все автоматическим оружием и поливали из него от души, патронов и гранат не жалели, стало быть со снабжением у них проблем нет. Я не успел, но зам мой, капитан Андреевич, тертый калач, внимание обратил на то, как слаженно и умело они действовали. В давно захваченном городе, в окружении врагов, операция невероятной дерзости и успеха. Было над чем голову ломать. Чувствовалась боевая слаженность, как у толковой армейской части, не чета Вервольфу или Фолькстурму. Мне они сразу спецчасти СС напомнили, по стилю боя смешанному с наглостью и лихостью, что ли, те самые, с которыми мне последние годы дело иметь пришлось.
У меня первая мысль была, что они подземельями уходили. Слухи ходили, что под городом чего только нет, к тому же когда прочесывать стали ближние кварталы, нашли вход в какой-то подвал. Но двоих ребят из СМЕРШа взрывом убило. Подвал минированным оказался, хотя саперы клялись, что раньше тут все проверяли, чисто было. Подземелья, как версия, годились, но не могли же три месяца там целый отряд немцев сидеть, а потом вдруг с не пойми какой блажи, воевать начать. И ладно бы, если они куда прорваться старались, ан нет, чисто диверсионная работа.
Через несколько дней вновь нападение, на казарму СМЕРШ. Это, уже вовсе ни в какие ворота не лезло. То была уже не то что наглость, а что-то не слыханное. В другой части города, противоположной от первых двух случаев. Весь гарнизон уже несколько дней под ружьем, в любую минуту готов по тревоге подняться… Тут они гады, на хитрость нас взяли. Ближе к началу комендантского часа подъезжает к проходной джип, знаки наши — особого военного округа. Водитель, офицер-подполковник, средних лет справа и два солдата все в нашей форме. Форма ношенная, но чистая, сидит на них как влитая, а у офицера, наши запомнили, на груди медаль «За отвагу» и орден «Красного Знамени». Как водится, документ вроде показали, офицер сказал, что срочно к командиру от генерал-майора Куликова. Подполковник тот по-русски чисто, без акцента шпарил, солдаты помалкивали, но на морды тоже свои вроде. У всех, включая офицера, ППШ на плече, никого это не удивило в той то обстановке. Ну, солдаты в караулке остались, водитель в машине, а подполковника на второй этаж дежурный офицер повел. В здании сотрудников было человек тридцать, отдыхающая смена, да караул. Остальные по городу в мобильных группах. Ну… и положили эти четверо почти всех в казарме, фактор внезапности сказался, да то что бойцы после дежурства спали. Причем многих в ножи взяли, по-тихому. Джип они бросили, и отходить стали по улице, отстреливаясь. Ты же представляешь, что из себя в то время улицы города представляли, развалины наполовину. Но тут уже не удалось им просто уйти. Подоспела помощь к казарме, я как раз со своими, да пару бронетранспортеров с пехотой, и те, кто в здании уцелел. Ну, думаю, хоть кого из них, но возьмем на этот раз. Стали преследовать.
Немцы грамотно парами работали, двое отходят, а двое огнем прикрывают. Слаженно, чувствовалась выучка, уж точно не фольксшурм и не сопляки из Гитлерюгенда. Мы к тому времени уже не пальцем деланные были, стали прижимать их огнем. Но оказалось не все так просто, мы втянулись за ними в улицу метров на двести и сзади с БТРов, пулеметами стали молотить, так что им и головы не поднять. А потом… вляпались по самые яйца. Нарвались на засаду. Два фугаса по противоположным сторонам улицы рванули, с верхних этажей, тоже с обоих сторон два MG-42, и автоматчики, да гранаты. Ждали уже нас. Пару минут и все. Я в себя пришел, кровь глаза заливает, пуля каску пробила, да по черепу вскользь прошла, башка гудит как барабан, но живой. А больше взвода так и осталась на немецкой брусчатке лежать, моих четверо… Тихо сразу как-то стало, только, кто-то раненый выл дико за спиной. Я сразу понял, и на этот раз упустили гадов. Еще с минуту боялся подняться, потом уже обратно, как пьяный шатаясь по стенке, к казарме стал выбираться… Тут уже чуть не половина городского гарнизона скопилась. У самых ворот ноги у меня подкосились, кто-то подхватил, уволокли перевязку делать в здание, тем и спасли меня. Буквально минуты не прошло, как рванул этот джип, на котором диверсанты приехали. Не зря, суки, они его там оставили. Хорошо так рвануло, а принимая во внимание сутолоку которая там была… бойня настоящая, фарш кровавый.
Ну, тут уж шутки по боку. Вечером комендант всех собрал у себя. Я с головой обвязанный как Шорс из песни, ему хоть и не подчинялся, тоже там был. И из Москвы особисты уже понаехали. Сам знаешь, с этим у нас просто. Крайнего и искать не нужно. На Куликове и лица не было, он первый со своими замами под раздачу. Но пока брать его не стали, просто не навязчиво так за спиной стояли, отчего у того пот холодный лоб покрывал, да губы тряслись. А обсудить было что. Война, которая вроде как кончилась уже несколько месяцев назад, вдруг началась опять. По поступающей отовсюду информации, кроме как у нас в Кенигсберге и окрестностях, тишина. Фашистов бывших вылавливаем и по лагерям, развалины немцы разгребают, местную милицию организовываем, на Дальнем Востоке добиваем японцев… И вот тебе здрасте!
Самое интересное от самих немцев мы узнали. У нас уже при комендатуре актив организовался. Ты, Коля, заешь, я фрицам не доверял. Как Гитлера пришибли, вдруг повылазили откуда-то, как тараканы из щелей, местные антифашисты. Непонятно откуда-только взялись? Послушать, так все они при Адольфе в подполье «Рот Фронт» кричали и «Интернационал» пели. А вот тем, кто из концлагерей вернулись или из плена нашего, проверенные уже, тем конечно веры побольше. Так вот один из них, Отто Кох, бывший унтер-связист, под Сталинградом в плен попал, потом в «Свободной Германии» работал в Красногорске, стал начальником народной милиции. Он то и выудил самое интересное. Надо признать, за эти несколько дней со стрельбой, мразь всякая начала голову поднимать. Раньше фрицы и глаза поднять боялись, как пришибленные ходили. Голову в плечи втянут и чуть не перебежками. Оно и правильно в общем! А тут кто помоложе и женщины даже, как-то уж слишком нагло стали посматривать, без страха. Слухи среди них пошли, что нацисты своих эвакуируют из города. Вопрос, куда? До американцев с англичанами далеко, все же Восточная Пруссия, до них наша оккупационная зона кругом. К полякам? Ну, ну! Эта прямая дорога на тот свет! Наши то побили, пограбили, немок потрахали первое время и успокоились. Отходчив у нас народ, а поляки другое дело. Они еще долго отыгрывались на немцах за то, как Вермахт их в сентябре 1939 раком поставил.
Но факт, слухи такие пошли еще за неделю примерно до первого нападения. Им первое время и значения не придали. Просто, какие-то люди ходили по квартирам немцев и говорили: «Камрады, мол, готовьтесь, скоро будем вас от красных вывозить туда, где до сих пор наша власть». Стукачи из немцев даже сразу и не докладывали, за глупые шутки принимали. Куда вывозить? Где у фашистов власть осталась? Бред! А потом этих самых стукачей из бывших концлагерных сидельцев с красными треугольниками, буквально накануне первого нападения изрядно проредили. СМЕРШ подключили, но потом не до них стало, с этими диверсантами. А по информации начальника милиции, после каждого нападения, действительно пропадали группы немцев из местных. Особенно те, кому в принципе было чего опасаться, но до кого руки пока у нас не дошли. И мужчины, и женщины, разных возрастов, но в основном кто помоложе. После первого раза в том районе вот так просто, не досчитались то ли сорок, то ли пятьдесят человек. И второй раз, когда на склады напали, опять примерно столько же немцев как в воде растворились. И сегодня, хоть информация еще не полная, но милиционеры проверяют. По домам окрестным ходят, опять в ближних кварталах некоторые квартиры закрыты и людей нет. Да и немцы, которые с нами работают, бояться стали. Ходят, по сторонам оглядываются. Город слухами полнится очень нехорошими. Ты же понимаешь, как было? Пропускной режим. Из города без пропуска никого не выпускают, да по всей оккупационной зоне так. А вот несколько десятков фрицев просто испарились.
Получается картина такая, что все эти нападения может и не основная цель вовсе. А ну как кого-то они важного вывозили, а прикрывали диверсиями против советских войск. С другой стороны, это же капля в море, если по пятьдесят человек уводить! И главное куда и как? Во всей Восточной Пруссии к моменту освобождения, немцев было примерно сто тысяч, тогда никто точно и не считал, все подсчеты потом вели. Остальные сбежали на запад с войсками своими. Почти все оставшиеся в городах, большинство в Кенигсберге. Ну как версию приняли и эту. Хотя каких-то там нацистских шишек среди пропавших фрицев не было. Этих мы давно переловили, так… многожды раз траханные фрау, дистрофики из Гитлерюгенда, мужчин вообще мало, кто в армии был, те по лагерям сидели, если не в могилах. Но куда-то же они делись!
И тут меня осенило! Если эти гады внимание наше отвлекают и все более нагло действуют, то давайте попробуем представить, куда они ударят в следующий раз? Исходя их того, что они своих куда-то уводят… В городе было несколько фильтрационных лагерей куда наши особисты свозили бывших чиновников, полицейских, членов НСДАП, военных, для проверки. Как правило, попасть туда было легко, а выйти проще всего вперед ногами, ибо верно считалось, что невиновных, среди этой шушеры не было. Лагеря размещались на месте бывших бараков для восточных рабочих и военнопленных. Берта на Берлинерштрассе, Штайнфурт-АГ на Арндтштрассе и В-2 на Шпайхердорферштрассе. Решили мы по этим трем объектам засады разместить, на двух первых группы из СМЕРШа, а на Шпайхердорферштрассе, моих людей. Рассчитали, что если у них по 2-3 дня на перегруппировку или еще на что уходит, то к тому времени будем их там ждать. Пустили еще слух, что задержали в облаве каких-то важных нацистов, из тех, кому на все сто за их подвиги светит петля на шею. Должны же они за своими прийти! Еще удивительно, что не с них начали!
Меня, как назло, контузия та в постель уложила. Я было хотел уже из госпиталя свалить самовольно, не успел. Как раз, как мы и рассчитали, они на концлагерь и напали. Именно на тот, где взвод моих ребят их ждал. И уже там, мы их прищучили! Думали, опять у них все гладко пойдет, не вышло. На этот раз они буром поперли, без всяких переодеваний, атаковали с трех направлений. Здания там были трехэтажные, с толстенными стенами. Окна на первом этаже заложены кирпичом, на втором бойницы оставлены. С неожиданностью у фрицев не вышло, хотя если бы там только особисты были и комендантский взвод, может и выгорело у них. Признаю, дрались они сильно. Когда поняли, что попали в засаду и их окружили, грамотно перегруппировались и попробовали пробиться на север, к железной дороге, но не тут-то было. Их оказалось чуть больше взвода, все в немецкой форме с оскольчатым камуфляжем, в касках и со свастиками на повязках, как и рассказывали до этого. Отошли они до Буддештрассе, там мы их и зажали. Они в одном из домов оборону держали до последнего. Мы предлагали несколько раз сдаться, уж очень много вопросов к ним было, в ответ только стреляли. Но тут уж им деться было некуда, подтянули танки и раскатали дом. Командовал ими тот самый гад, который в нашего подполковника нарядился, когда они третьего дня на СМЕРШ напали, Его потом выжившие в тот день ребята опознали. В этот раз он в немецкой форме был с капитанскими погонами. Но самое главное языка все же удалось взять. Одного ганса завалило малость, при взрыве, по голове тоже приложило хорошо, а так практически целенький. Хотела у меня его контрразведка округа сразу забрать, но не дал. Пришлось свои полномочия по максимуму включать, но не дал.
— Ты, Николай, не засыпаешь часом? Думаешь, дед заболтался, старое вспоминая? — Дубровин, усмехнувшись, глянул на неотрывно смотрящего на пляшущий в камине огонь генерала. Несмотря на лето, старик, зачем-то запалил камин, но сейчас, Кожевников, слушая его и глядя на языки пламени, удивлялся, как хорошо старый чекист помнил все детали и как наяву видел все, о чем шел разговор.
— Тут самое интересное и начинается! Непросто нам победа та далась, потери были опять приличные. Ребята рассказывали, что как будто вновь в Берлине в мае побывали, так же черти эти дрались, отчаянно, страшно. Мы все трупы диверсантов собрали. Кого-то то из-под обломков откопали, а кого чуть не по частям собрали. Личности установить хотели. Проще простого оказалось. Все с медальонами были кроме трех человек. Странно, правда, в рейд по тылам и с медальонами… Но тут начались странности. Ты ж немцев знаешь, говнюки, конечно, но порядок любят. Документы хранить умеют. Мы сразу шифровку в архив трофейный, с номерами жетонов, с просьбой личность подтвердить отправили. И что ты думаешь?! Все из разных частей вермахта и СС, даже летчики и моряки. И все без вести пропавшие на разных фронтах. В разные года, от 1940 до 1944 и от Северной Африки до Норвегии. А на следующий день и язык оклемался. Упертый был, гад. Один из трех кто без жетона. Пытался отмазаться Женевской конвенцией, мол, имя, фамилия, звание, воинская часть и все... Наивный. Фриц Леманн, шарфюрер, специального батальона СС — YGGDRASIL, быстро узнал, что, во-первых, СССР эту сраную конвенцию не подписывал, а во-вторых, что остаться в живых, был не лучший для него вариант. Но, Коля, почти сутки он продержался. Идейный оказался фашист… Но, когда пальцы в дверном косяке щемить стали, и он заговорил. А когда заговорил, то такое стал выдавать, что я от греха всех из комнаты отослал, сам допрашивал. Такое слышать, для стороннего человека — приговор.
—Я, стало быть, не посторонний? — спросил Николай Иванович, понявший уже, что все рассказанное сегодня Дубровиным, не более чем предусловие перед тем что будет дальше, самом важным.
— Ну, Николай, у тебя теперь и так допуск выше некуда, ты просто этого еще не осознал, да и деваться тебе уже некуда. Твой приезд ко мне вполне логичен был, принимая во внимание, во что ты вляпался… Да, погоди ты спорить! Вот тоже, молодежь, никакого терпения! — старик недовольно поморщился, видя, что генерал хочет что-то возразить.
— Немец тот сказал, что они, группа их, из спецчастей СС, и у них задание максимально дезорганизовывать части Красной Армии в районе Кенигсберга и ближайших окрестностей. Цель — обеспечение эвакуации гражданского населения из зоны занятой Советским союзом в Рейх. Да, да, Коля, не делай такие глаза, именно так он и сказал в их ****ский Рейх, а на дворе август 1945 года. Если бы там кто-то был вместо меня, немца этого, наверное, забили до смерти, не поверив в то, что он говорил, но для меня это хоть и новость была, но в теории я это предположить мог, поэтому и поверил. Все ж, считай, наш отдел зеркальное отображение был ихнего «Аненербе».
Дело в том, что существуют и другие реальности, Коля, другие миры, параллельные нашему. Я тебе сейчас самую суть говорю, не вдаваясь в подробности научные, оно тебе и не нужно. Это квантовая физика и всякая другая заумь, от которой профессора лысеют и Ленинские премии получают. Ну, или Нобелевские… Что глаза округлил? Да вот представь, жил ты, не тужил, а тут такое. И история в этих мирах по-другому развивается и при определенных обстоятельствах, при должном развитии науки, видимо, есть возможность перемещаться между мирами. В мире этого фашиста, дела пошли, в определенный момент истории совсем не так как у нас и там Гитлер победил в войне. Да вот такие дела, и науку там развили будь здоров, смогли освоить переход в другие реальности. Не только в пространстве, но и во времени. У нас 1945 год был, а у того фашиста 1957. Я одного до сих пор простить не могу себе, мало я успел от него узнать. Что там и как у них… Одно выяснил, на официальном, государственном уровне контакты с населением других реальностей строжайше запрещены. Вся эта авантюра в Кенигсберге, не более чем инициатива какой-то отдельно взятой сбрендившей шишки из СС, мол, помощь братьям-арийцам по крови. Действовали они тайно от тамошнего Гитлера или как там его, хрен знает.
Весь отряд добровольцы — фанатики, и где-то в окрестностях Кенигсберга есть устойчивая точка перехода, собственно они поэтому тут и беспределили, а не в каком-то другом месте. Для перехода, так это у них называется, использовали два корабля или что-то вроде самолета в вертикальном взлете. Один для группы спецназа, второй для загрузки фрицами-беженцами. И еще агентура у них в городе была, которая готовила людей на отправку. Технические подробности этот Леманн, толком объяснить не мог, вояка, его дело — силовая поддержка.
Пока я его допросил, мне уже в крепко в затылок дышали все от спецотдела округа и СМЕРШа, до тех «варягов», что из Москвы прилетели. Пришлось крепко оцепить все здание, и опять в полной мере полномочия свои в ход пустить. Но времени вытрясти из фашиста все до последней крохи не было, ситуация то была из ряда вон. Как только общая картина ясна стала, я сразу в Москву позвонил. По такому поводу и с такими новостями сразу Лаврентию. Выслушал он меня, долго сопел потом в трубку и спрашивает: — Ты полковник напился? Или от наркоза еще не отошел?
— Никак нет, — отвечаю, — товарищ Маршал Советского Союза! Все, так как я говорю. Источник информации у меня на руках, дает показания.
— Ты хоть представляешь, Дубровин, какую ты мне сейчас головную боль создал? Мы только что фашистскую гадину в нее в берлоге задавили, на Дальнем Востоке самураев добиваем, а оказывается еще и с каких-то других миров к нам немчура воевать прет! Союзнички наши что-то мутить начали, почти два миллиона немцев в лагерях держат, хоть сейчас под ружье поставят. Если до них эта информация дойдет…. Кто кроме тебя и твоих людей знает об этом?
— Никто кроме меня, Лаврентий Павлович!
— Хоть это хорошо! И чтобы ни одна душа… Этого «не от мира сего» немца, срочно в Москву отправляй. Самолет сегодня же вышлю. Передашь специальному конвою лично из рук в руки…Будем решать эту задачу тут.
— Будет исполнено, товарищ Маршал Советского Союза!
— Всю группу их уничтожили? Говоришь еще агентура есть! Брось все силы на выявление и на захват. Нам информации больше нужно! С покойников ее не получить, сам понимаешь! Живыми брать!
Вечером Дуглас с конвоем из Москвы уже сел в аэропорту Девау. Хмурый незнакомый майор из людей Меркулова передал мне пакет. Из рук в руки буквально, я сдал ему пленного немца. Видя, что его уводят, этот гад вдруг сказал: «Полковник, как солдат солдату… Меня, видимо, везут в Москву, я хотел бы предстать перед вашим командованием в своей форме». Отчего нет… Он, когда в госпитале под охраной моих ребят лежал сутки, само собой раздели. Форму его несколько раз перетряхнули ничего подозрительного. Я дал добро, майор из Москвы тоже не возражал. Руки за спиной у него были скованы. На аэродром, я сам их проводил. Конвоя было аж восемь человек, все офицеры наркомата государственной безопасности. По наградам видно было, парни толковые, не из вояк Ташкентских. Когда уже грузились на борт, фриц этот оглянулся на меня и так посмотрел… недобро так. У меня сердце защемило предчувствием хреновым, по сей день жалею, что не послушал это чувство, а ведь не раз оно мне жизнь спасало…
Ну, ты уже понял, наверное. Не долетел немец до Москвы. Отравился. В край воротника что-то вшито у него было. Не ампула, мои клялись, что все швы прощупали и не раз, я им верил, проверенные все, опытные бойцы. Но факт, отвернулся к окну уже когда на посадку шли, вроде как интересно ему было посмотреть, зубами схватил у петлицы и окочурился моментально. Он без сознания был, когда мы его взяли, потом очнулся уже в исподнем у медиков, видимо, все ждал возможности.
А дальше, все плохо… Видимо, как только они узнали, что диверсантов мы прихлопнули, резко концы обрубили. Агентурную сеть так и не удалось вскрыть, думаю, не так много их и было, масштаб не тот. Скорее всего, они в тот же день к себе обратно и свалили. Этот Леманн, своим молчанием, пока мы его мордовали и ногти рвали, дал своим время уйти. Фанатик, зверюга, но как враг, достоин был уважения! Таких нападений больше не было. Меня в Москву вызвали сразу, сам понимаешь, так просто в это и не поверить. Но мне поверили. Мы в Берией тогда на Ближнюю дачу в Кунцево к Самому на доклад ездили. Он выслушал меня, долго ходил из угла в угол, трубкой дымил. Потом сказал: «Выше головы не прыгнешь! Будем ждать…»
Кожевников закрыл глаза и сдавил виски руками. Он уже сопоставил с рассказом старого товарища свою проблему и чувствовал, будто летит куда-то в бездонную пропасть. Ожидать мог всего, но не этого. Он услышал, как скрипнуло соседнее кресло, Дубровин кряхтя встал и вышел из комнаты. Накатила дикая усталость, хотелось просто упасть и уснуть. Спать так долго, как только можется и надеяться, что, проснувшись, подивится этому дурному и глупому сну. Через полминуты Петрович вернулся с початой бутылкой водки из холодильника и протянул генералу стакан.
— Держи, Коля, надо тебе мозги перезагрузить! Махни сейчас сразу грамм двести и — спать. Утро вечера мудренее. Завтра с тобой поеду, чую, мой случай продолжением оброс, долго я ждал, но видно дождался. Пей один, я не стану, мне сейчас светлая голова нужна.
Глава 44. Какой он все-таки странный…
Маша, проснувшись утром, встала не сразу. Отвернувшись к стенке, и почти уткнувшись носом в пестрый ковер, висевший у Гороховых на стене, она постаралась привести мысли в порядок. А в голове был, признаться, сущий бардак! Мысли занимал исключительно Юрий Кудашев, столь неожиданно и нежданно появившийся в ее жизни. Ну, сущий чертик из табакерки! Девушка понимала, что интерес и увлеченность к нему уже становилась иным, более сильным чувством, чем простая симпатия и, судя по всему, становилось взаимным. Ленка вчера перед сном все уши ей прожужжала о том «как он на тебя смотрел» и «что он тебе сказал». Но если это и было открытием для ее подруги, для нее самой оно перестало быть таковым уже давно. Маша содрогнулась от пробежавшей волны возбуждения. Она вспомнила вечер в их лесном доме на пасеке и представила, как его руки нежно обнимают ее, несут... Но было и еще что-то завораживающе-тревожное. Выводившее из себя. Мешавшее предаться этим приятным размышлениям, чувствам и мечтам.
Странный он все же. И чем больше она думала об этом, тем больше странностей находила. Парень из Прибалтики, почти иностранец... служба, ранение, знакомство с братом. Какая интрига, мамочки мои! Красавчик... Но с головой у него явно проблемы. Она, конечно, не специалист военной медицины по контузиям, но странного много. И еще, с самого первого дня она видит его в старой одежде брата. А в чем он приехал? Где его вещи? Она же осмотрела комнату, где он спал. Это же и ее комната. Никаких чужих вещей, чемоданов или сумок. Да и в других комнатах дома никаких его вещей. Эх, надо будет глянуть повнимательнее. Да и в село с ней он отправился в вещах брата... и в сапогах отца. А этот его огромный синяк? Ему не более недели. Представить только такой ушиб, ему же просто дышать должно быть больно, а он только отшучивается. И какие странные вещи иногда говорит... одно слово — с головой шутки плохи. И ее тянет к нему, как магнитом. Еще три дня назад она с придыханием рассказывала Ленке о своем институтском увлечении. А теперь, ну абсолютно равнодушна к первому красавицу института.
Девушка вдруг вспомнила, что ей как-то не пришло в голову спросить отца и да самого гостя, надолго ли он приехал. А вдруг он уедет на днях? От мысли такой ей вдруг стало дурно, уже не сладострастная дрожь сотрясла тело, а настоящий озноб! Она рывком села и пообещала себе сегодня же сократить до минимума все эти тайны. Она расспросит отца и Серегу, который явно был в курсе. Успокоенная такими намерениями Маша выгнула спину как кошка и сладко потянулась, подняв руки и распрямив плечи…
Мужчины встали поздно, уже после того, как Лена два раза стучала им в дверь, говоря, что завтрак готов. За завтраком больше молчали, видно было, что легли гость с хозяином далеко за полночь, не выспались и явно не прочь были похмелиться. А потом приехал Лопатин старший, они опять о чем-то во дворе шептались, переходя время от времени на повышенный тон. Причем Серега Горохов, обычный образец спокойствия, явно ругался, что с ним бывало очень редко. Подруги смотрели на них из окна террасы, переглядывались между собой, отчего-то шепотом гадая, что за секреты. Ушли мужчины все втроем и вернулись через час уже вчетвером, с чуть живым дедом Архипом. Дед для Маши Лопатиной был чем-то привычным и вечным, как старые деревья у развалин сельской церкви, ну или давно заросший пруд на окраине. Сколько себя она помнила, дед Головкин не менялся с самых ранних, детских еще воспоминаний, все такой же, согнувшийся, все с той же палочкой. Только зимой в валенках, кацавейке и заячьем треухе, а по теплу, в простых выцветших штанах, длинной рубахе на выпуск, да старом пиджаке, часто босиком.
Кроме «здравствуйте, дедушка Архип» и «до свидания, дедушка Архип» особенно с ним она и не общалась, но всегда знала, что на селе его уважают и немного побаиваются. Бывало, мужики сельские, выпив, начнут друг друга волтузить. Всегда хватало только его окрика и поднятой в сухой, стариковской руке палки, чтобы недруги, тихо матерясь и со злобой глядя исподлобья друг на друга, расходились по разные стороны. Его неожиданный приход к Сергею в дом озадачил не только Машу, но и хозяйку. Сергей настойчиво выпроводил «погулять» жену с подругой, сославшись на необходимость обсудить какие-то «мужские дела». Лопатина взялась было спорить. Но Лена, хорошо зная мужа, поняла, что разговор предстоит действительно серьезный, поэтому увела подругу в клуб. По дороге они все гадали, что общего и какие дела могут быть у дряхлого старика, Василия Лопатина, контуженного парня и ее мужа. Домой женщины не торопились. Слово за слово, они опять зацепились языками, все же не виделись давно и сами не заметили, как солнце начало клониться уже к сумеркам, а обе голодные.
Дома, как ни странно, вернувшись, застали всех четверых. Отец Машин вид имел немного очумелый, и усталый. Ни дочь, ни подруга ее и предположить не могли, что пришлось пережить Андреичу за последнее время. Но он до того уже устал от странностей, что почувствовал почти полное равнодушие ко всему, как бы говоря: «А гори оно все огнем!». Старый дед Архип молча смотрел в одну точку, как всегда сгорбившись, положив руки на клюку, а бороду на руки. Время от времени он вдруг тряс головой, будто говоря сам себе: «Эк оно как!» Юрий Кудашев улыбнулся вошедшим девушкам, и отвернулся с каким-то странным выражением лица, будто мысли его где-то далеко-далеко от села Чернево. Хозяин дома ходил из угла в угол, хмурился, будто решая какую-то сложную задачу, время от времени недобро поглядывал то на их странного гостя, то на старика Головкина, то на Лопатина.
Они рассказали деду, что за нужда была в нем, и зачем хотят, чтобы Архип показал, где зимой в 1943 году закопали убитых партизанами немцев и старосту.
— Вот думаем, похоронить по-человечески, люди все же… — как-то невнятно и не убедительно закончил расспросы милиционер.
— Ага… ну да… стало быть почти сорок лет никому и на хрен это не надо было, а теперь — по-человечески, схоронить… Ты еще скажи, что оркестру с района позовете и почетный караул! — прищурив глаз густыми белыми бровями, остро глянул старик на Сергея. Горохов что-то хотел ответить, но сбился и махнул лишь рукой.
— А еще, вы это благое дело хотите ночью затеять, чтоб не видел вас никто и — «по-людски схоронить» не иначе как у нашего сельсовета, где памятник погибшим «За Советскую Родину»? Ась?! Не слышу? Вы уж спрашиваете такое, так правду сказывайте, зачем это вам? — дед Архип был вовсе не так прост.
Сергей, ничего не ответив, устало посмотрел на Василия Лопатина, тот пожал плечами и перевел взгляд на обершарфюрера. Юрий хлопнул себя по колену, встал и повернулся к старику:
— Дедушка, а надо ли знать это вам, тут такое дело… не простое очень, рассказывать долго, да и поверите ли вы, не знаю!
— Поверю?! А может и поверю… я много чего повидал, вам-то малую, самую малую часть рассказал, а у вас уж ум за разум заходит. Да и вижу, что человек ты особенный… И человек ли? Ты мне того учителя в Тибете напомнил, сила от тебя как от него идет… чую…
— Ну, правы, наверное, вы, дедушка Архип. Стоит и вам знать, в чем тут дело, расскажем. — Кудашев вопросительно посмотрел на Лопатина. Тот махнул рукой, сам мол затеил, сам и рассказывай… Юрий кивнул.
— Я, и правда, не отсюда, дедушка, совсем не отсюда…
Рассказ, без особых подробностей занял почти час. Головкин, сидя на лавке, слушал не перебивая, только изредка покачивая головой, то кивая, как будто соглашаясь, то, качая из стороны в сторону, будто недовольный чем-то. Из всех троих, включая Лопатина и Сергея Горохова, он принял рассказ Кудашева спокойнее всех.
— Ну для меня, то что смерть вовсе не конец всему, не новость давно. С тех еще времен… Про то, что миров много, я тоже слыхивал. И в деле вашем я помогу, без сомнений всяких, помогу. Не должны души человечьи вот так в междумирьи застревать, не доброе это дело. Староста Прокопыч ведь другом мне был, последним кто знал про меня все. Даром что старовером был, а много чего знал о прошлом. Их за околицей закопали, немцы их сами схоронили, кресты поставили, а потом, как освободили нас, местные с землей все сровняли. Это, считай, за коровником недалеко. Я захаживаю туда время от времени. Валун там большой лежит рядом. Сижу на нем да с Прокопычем разговариваю, про себя, в душе… Знал, что слышит, чувствовую это. С кем мне, старику древнему о делах-то прошлых еще посудачить… Помогу, покажу. А где схороните?
— Да есть место. В лесу. А погребение… Огненное будет им успокоение! По старому обычаю!
— Ну, добро! Только, внучек, у меня к тебе просьба потом будет, пообещай не отказать старому…
— Договорились дедушка, когда место покажите? — Кудашев был явно доволен.
— Да поздно уже в другой конец села идтить, завтра с утреца и сходим.
На том и порешили. Как раз в это время во дворе послышались женские голоса, возвращались в дом подруги.
— А время-то совсем уже к вечеру, встрепенулся Андреич, пока доеду до пасеки, совсем темно будет.
— Не торопитесь, Василий Андреевич. Я скорее всего с вами поеду, — сказал Юрий. Он посторонился, пропуская вошедших в комнату женщин.
Хозяйка хмуро глянула на мужа и, повернувшись, ушла на кухню, где нарочито громко загремела посудой, выражая свое недовольство. Маша решительно направилась к своему гостю, собираясь расспросить, о чем думала еще с утра, но он опередил ее.
— Маша, у меня к тебе разговор, серьезный разговор. — Юрий неожиданно взял девушку за руку, и отчего-то все слова, все вопросы, готовые сорваться с ее языка, разбежались как мыши.
Они отошли к дальнему окну, на его губах играла легкая улыбка, Маша неожиданно почувствовала, что ей абсолютно все равно, что он сказал бы на ее расспросы. Ей вдруг захотелось прильнуть к нему и почувствовать, как эти губы закроют ей рот долгим поцелуем.
— У меня к тебе просьба! Я хочу съездить в Смоленск. Я знаю, ты совсем недавно приехала из города к отцу, но может, ты составишь мне компанию на пару дней. Я никогда там не был, будешь моим экскурсоводом! Да и подскажешь, где можно будет переночевать?
Девушка ждала разного, но, пожалуй, такой просьбы, в последнюю очередь. В настоящее время Смоленск был последним местом, где бы она хотела оказаться, но вдвоем с ним… Это совсем меняло дело!
— С огромным удовольствием, Юра! Завтра поедем?
— Нет, у меня на пасеке дела, кое-что нужно взять. Давай, я с Василием Андреевичем съезжу, там переночую, все сделаю. А на следующий день Сергей меня заберет и послезавтра утром отправимся в город. — Юрий оглянулся на Горохова, тот с кислым лицом кивнул, заберу мол, куда деваться.
— Вот еще! Вместе и поедем! — девушка глянула на гостя, потом на отца.
— А смысл, Маша? Трястись сейчас два часа по лесу, приедем уже затемно, а завтра снова сюда ехать. Оставайся у Сергея с Леной! — ответил ей Кудашев.
Да, тратить столько времени на поездки в телеге и на мотоцикле по лесам точно не хотелось, к тому же с подругой скучать не будешь.
— Договорились! Только возьми сумочку мою, она на столе в спальне осталась. И помни! Не задерживайся, жду с нетерпением!
На том и порешили. Ужинать не остались, его и не приготовил никто, а ждать, уже не было времени. По дороге завезли к дому старика Головкина. Договорились, что завтра утром, он покажет то место за коровником Сергею. Тепло простились со стариком, поехали селом к околице в сторону леса. По дороге то и дело попадался кто-то из местных жителей. Лопатин, не торопясь правивший лошадью, здоровался со встречными, они же с любопытством смотрели на сидящего рядом Кудашева. Наконец, последний забор из жердей остался позади.
— Ну как тебе у нас? — спросил Василий гостя, без особого интереса, просто чтобы не молчать по дороге.
Кудашев ответил не сразу. Он задумчиво молчал, потом обернулся в сторону Чернево, посмотрел на крыши домов, заборы, удаляющиеся от них деревья и огороды.
— Знаете, Василий Андреевич, трудно сказать сразу… Живете вы бедно, мусор везде, некоторые дома еще ничего, а другие халупы какие-то будто из прошлого века. Да и не ожидал я увидеть чего-то другого. Мне больше люди интересны.
— Ну это так, люди — завсегда главное! — согласился пасечник.
— А вот с людьми для меня самое непонятное. — продолжал его гость, — очень разные вы. Взять, к примеру, вас с дочкой, Сергея с Леной, чувствуется добрая кровь. А вчера в клубе посмотрел на других, сегодня по улице прошелся, какое-то шоу уродов… Не пойму, как так? Тупость какая-то в лицах. И заметил я что мало молодежи, мало детей.
— Ну что тебе сказать, мил человек, жизнь на деревне тяжелая, работы много и работа та, не для чистоплюев. Молодежь она ведь какая сейчас, все норовит в город податься, куда-то на завод. Там и почище, работа строго по графику, и выходные по закону. А на селе… посевная и уборочная, как солнце всходит и до заката, все в поле и без отдыха, не разгибая спины — Василий, немного покачиваясь в такт неспешного движения, кивал головой.
— Но за такой труд и оплата должна быть хорошая. Земля не только землепашца кормит, но и тех, кто в городе. А у вас богатств никаких и не видел я. Клуб и тот, наверное, еще при царе построен, да и домам многим лет по пятьдесят, а то и больше.
Лопатин некоторое время ехал молча, все голову ломал что ответить.
— Ну не стану спорить с тобой. Я много что передумал за последние дни. Раньше была у людей своя земля, мужик, сколько заработает, почти все ему и доставалась, если семья большая, дружная, работящая, то живет в прибытке и довольстве. Ну а лодыри, да выпивохи, ясное дело, как жили, бедно. Но то винить акромя себя некого! А потом, колхозы как организовали… эх… и говорить не хочу. Сейчас ужо полегче стало, а раньше беда была совсем. У мужика ничего своего не было, все колхозное, вроде как общее, но себе из этого общего ничего взять не смей! Работали за трудодни. Один отработанный в колхозе день, председатель мог засчитать как два или как полдня, мол, тяжесть работы и важность разная. Больше всего трудодней зарабатывали кузнецы, трактористы, да и председатель с правлением колхоза. Простой колхозник, меньше всего зарабатывал.
А чтобы пойти на механизатора и кузнеца учиться, надо постараться, не всех отправляли. Если из семьи зажиточной, то говорили «не ваше кулацкое дело». Но даже если из бедняков, от председателя справку нужно было получить, приходилось идти кланяться денежкой или товаром каким. А откуда у бедняка? Последнее отдавали! А председателем, вовсе партийных только ставили. Первым-то председателем нормальный мужик был. Наш, местный. Я его хорошо помню. Дядя Митяй, звали. Он пытался еще по-человечески с людьми… Потом отчего-то падеж в стаде колхозном начался, ну его значит, как вредителя и арестовали. А в те времена, если уж взяли, так обратно не возвращались. А на смену ему из города другого прислали. Максим Горемыкин звали. В крестьянских делах ни черта не понимал, зато идейный был, только держись! Любил митинги устраивать, черт плешивый. Бывало, речь начнет про мировую революцию, происки врагов, дорогого, любимого вождя Иосифа Виссарионовича, так себя разъярит, что под конец аж визжит, слюной брызжет, ну чисто припадочный. Помню, когда его так первый раз проняло на митинге, по весне это было, как раз в Страстную седмицу, бабки кто постарше разбегаться стали, кричали, что в председателя бес вселился! И смех, и грех.
Как война началась, и немец уже близко был, он первый свалил, телегу добром колхозным набил так, что его баба наверху сидела как на копне сена. Быстро свалил, и, что интересно, уже без митинга и речей, про светлое будущее. Больше его в наших краях не видел никто. Да… о чем я рассказывал-то? А… Перед войной установили у нас обязательный минимум трудодней. От шестидесяти до ста на каждого трудоспособного колхозника. А трудоспособный это считай, если не при смерти лежишь. Вроде как колхоз — дело добровольное, а не вышел на работу, не выработал трудодни, из колхоза выгоняли. А то, что в этом колхозе была твоя земля, скотина, инвентарь какой, не вспоминали даже. А кого из колхоза выгнали, прямая была судьба от голода с семьей сдохнуть. Отбирали даже участок приусадебный. Вишь ли, колхоз хоть и добровольным делом считался, а на работу выходи. Если кто вместо этого на своем участке ковырялся, так это быстро делалось. Собрание соберут и порешат, отобрать у Ивана или Петра его приусадебный участок в пользу колхоза.
За этим разговором они не заметили, как дорога уже потянулась лесом. Вечерело, стало прохладнее, явно стало, что жара, державшаяся почти три недели, уверенно пошла на спад.
Юрий слушал пасечника внимательно, не поднимая глаз, думая о чем-то своем.
— И что, от такой жизни народ не поднялся против большевиков? — наконец, спросил он негромко. Одно дело было читать о жизни при большевиках дома в книгах, а другое узнать, услышать от очевидца.
— Как не быть? Особенно поперву, всякое было. Сам-то я этого не застал еще, но в 1930 году у нас спалили, прям в избе комсомольцев, что из Смоленска приехали у нас колхоз организовывать. Того же деда Архипа, тогда забрали и вкатили десять лет, и то, считай, повезло, что доказательств никаких не было. Какой там со старика «контра», ему в ту пору то уже за шестьдесят с лишним, поди было. Накануне в клубе он спорил с ними, отговаривал мужиков в колхоз идти. Вот и зацепились за него. А каких сильных выступлений, то не было. Некому, Юра, уже было. Многих до того еще, кого забрали по навету, кого сослали как кулака или подкулачника… Бояться стал народ, ой сильно бояться. Хоть под ярмом этим, но живой. А чуть что против Советской власти сказал, так самого НКВД увезут, а семья по миру идет. Ну и доколхозничали… Я-то не помню, а маманя рассказывала, в зиму 1932 года голод начался. А особенно потом весной. Жуткий голод. Весь хлеб, который был у мужиков, силой в город отбирали. Что творилось, жуть! Не отдает кто хлеб, мол, нету, уполномоченный из города, до гола раздевал, а на дворе ноябрь, в поля вывозил на телеге километра за три от села и выпускал, заставлял домой бежать. Или поставит к стенке сарая у дома, перед ним комсомольцев городских с винтовками и вроде как расстреливать хотели. Комиссар или как там его, командовал: «По контрреволюционному элементу. Огонь!», а стреляли мимо. А рядом жена в обмороке валяется, дети малые визжат от ужаса… Скотина у кого оставалась, пала, все, что к посевной готовили, сожрали за зиму. Кору с деревьев как зайцы глодали. В соседней Бульбашии, людоедствовали, а может, и у нас. Да кто ж в таком признается. Мать это в войну мне рассказывала, при немцах. В ту пору, народ посвободней себя почувствовал, языки подразвязались. Я признаться не верил ей тогда. А теперь вот… — Лопатин замолчал и тяжело вздохнул.
— А потом что? — спросил Юрий.
— Ну… в войну то полегче было. Немец к нам особо не лез. Имущество, которое колхозное было, поделили и землю распахали по весне. Работников мало было. Дети старики, да бабы. Мужики на войне почти все. Но даже при всем этом, осенью урожай собрали добрый. Потом и прибыток, какой-то стал образовываться. Можно было на рынке в районе что-то продать и купить. А то и в Смоленске. Потом, как от немца освободили, народ думал, послабления будут от колхозов. Но нет. Опять всех в колхоз загнали. А работников-то война выкосила. Кроме моего бати, во всех домах Черневских кого-то из мужиков не досчитались, а у некоторых и вовсе никто с фронта не вернулся. А тут еще засуха в 1946 году страшная началась. Вот как эти дни сушь стояла, только несколько месяцев кряду, а не пару недель, как ноне. Опять голодали. Карточки продовольственные отменили, выживай, как хочешь. Только и спаслись что огородом. Пасека нам помогла хорошо, да и мне уже 16 лет было, лес кормил. Отцову тулку брал, и — на охоту. Хлеба не было, а с мясом завсегда были. В селе же людям очень тяжело пришлось. Народ после войны ожесточился, за краюху хлеба и убивали бывало. Кто почуял вольную от колхоза жизнь в войну и опять в колхоз не хотел, тех без всяких разговоров, как «врагов народа» и «фашистских прихвостней» высылали. По указу Президиума Верховного совета СССР «О выселении в отдаленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни». Это уже в 1948 году было, меня в ту пору в армию забрали.
Да и деваться некуда нам было. Паспортная система, едрить ее коромыслом. Колхознику паспорта не давали, не положен, а без паспорта никуда не устроиться на работу. Вернее, конечно, можно было, но поверь, такая это волокита была. Все делалось, чтобы из колхоза никто не сбег. Ну и, конечно, на учебу направляли если там скажем, передовик… Или, наоборот. Нужно тебе скажем ребенка на учебу отправить, идешь к председателю, а он рыло воротит. Мол, отучится, в колхоз не вернется… Что так смотришь? Не веришь? Только пять лет назад нам паспорта дали. А у вас, у Гитлера вашего, не так все? — Андреич искоса глянул на попутчика и оглядевшись добавил — нет, засветло не успеть.
— Ну шевелись, родимый! — тряхнул он вожжами, и телега немного ускорила ход, вместе с чем стало сильнее потряхивать на ухабах и вылезших на лесную дорогу корнях деревьев.
— У нас… У нас по-другому. Совсем по-другому, Василий Андреевич. Я вот слушаю вас, и в голове не укладывается, как может эта страна жить? Нет, я знал и видел, что большевизм сделал с Россией у нас. Но у нас Совдепию уничтожили, а у вас он на тридцать лет дольше существует и вроде как загибаться не намерена.
Немного погодя, Лопатин остановился на небольшой полянке у дороги, приперло по нужде, причем обоих. Потом ехали до самой заимки уже без остановок. Обершарфюрер рассказывал, а Василий слушал как сказку. Не страшную, как русская действительность, а необычную, другую, волшебную.
— Я тоже, Василий Андреевич, не все помню, что было, по малолетству, не стану вам официальную пропаганду рассказывать, а только то, что сам знаю. К тому времени, когда национал-социалисты к власти пришли, в 1933 году, у нас тоже все плохо было. Проигранная война, репарации, потом мировой кризис… И не просто плохо было, а совсем и очень. Говорили, что даже хуже, чем после Крестьянской войны в XVI веке, когда обезлюдила Германия. У нас, конечно, колхозов не было, земля у хозяина была, но была она заложена и перезаложена. Наверное, половина дохода у земледельца уходила на оплату кредитов и налогов…
— Ну, половина — это еще хорошо, — перебил рассказчика Лопатин.
Юрий невесело улыбнулся.
— Да, конечно, все в сравнении познается. Кому-то и пятьдесят процентов много, а иной и рад бы столько платить, если все остальное ему остается. Фюрер еще в 1933 году объявил, что «крах немецкого крестьянства станет крахом немецкого народа». И потом уже, когда он стал канцлером, партия начала политику поддержки землевладельцев. Заметь, не организацию колхозов, а помощь тем, кто на земле работал. Хотя, конечно, если кто из крестьян хотел кооператив или артель, по-вашему, создать, то это можно было сделать, но исключительно добровольно. У нас ведь крупное землевладение осталось. У кого-то маленькая ферма, а у юнкеров огромные угодья, особенно к востоку от Эльбы. Потом, через пять лет после прихода к власти национального правительства, начали у нас земельную реформу. Без раскулачиваний, расстрелов и ссылок. Руководил ею Вальтер Дарре. Рейхсминистр продовольствия был одним из тех лидеров, которые свою сферу деятельности хорошо знают. Он в университете получил образование специалиста-аграрника и работал потом на земле. Даже собирался ехать фермерствовать в Африку или Аргентину. А реформа была простая. За земледельцем и его наследниками пожизненно закреплялась земля и никто, никакой жид-банкир, не мог эту землю у него отобрать. Раньше ведь как было. Заложил крестьянин землю, увяз в долгах и по закладным отобрали у него надел. Или по частям распродавать приходилось свою землю, чтобы хоть проценты отдать, не говоря уже о самом долге. А после 1938 года, все фермы с земельными угодьями размером до 308 акров, 125 гектаров, по-вашему, которые могли обеспечить семье землевладельца приличное существование, были объявлены наследственными владениями, подпадающими под юрисдикцию древних законов о наследовании земли без права отчуждения…
— Тпрррууу… Натянул поводья Лопатин, телега остановилась. Он недоверчиво посмотрел на собеседника. — Сколько?! 125 гектаров?! У нас тут уже как на кулака смотрели, если за домом участок в несколько соток… Ты не врешь мне часом? Знаешь же, что не проверить твои слова!
— А зачем мне врать, Василий Андреевич, вы спрашиваете, я и рассказываю. Нельзя у нас эти участки продать, разделить, заложить или передать в уплату за долги. После смерти владельца они должны передаваться по наследству старшему или младшему сыну в зависимости от местных обычаев или ближайшему родственнику по мужской линии. Он, наследник или родственник, обязан был предоставлять средства на содержание и образование своих братьев и сестер до их совершеннолетия. И что особо важно — владеть такими угодьями мог лишь немецкий гражданин арийского происхождения, доказавший чистоту своей крови вплоть до 1800 года. Это чтобы не ушла земля кому попало. Только такой человек, как определил закон, мог носить почетный титул бауэра, или крестьянина, которого он мог лишиться в случае, если нарушал крестьянский кодекс чести или прекращал активно вести хозяйство из-за физического состояния или по какой-либо другой причине. Не спорю, тут многое от средневековья, получается, что у нас землевладелец тоже к своей земле привязан и от нее зависит.
— Эх ты и загнул. Разве это можно сравнить! У нас тут ты голый и нищий. Все имущество, это клочок земли за домом, коза да полдюжины кур, хорошо если корова есть. И то сейчас. А раньше и того не было, только на словах «все вокруг колхозное, все вокруг мое». Если бы у русского мужика земля гектарами мерялась, так люди бы рады к такому участку привязанным быть. Если он твой-то навеки… — Василий покачал головой, все еще не веря Кудашеву.
— Ну и пошло дело на лад. Цены на сельскохозяйственную продукцию вверх пошли, не скажу, что сильно, но стало выгодно на земле работать. Уважение государства к земледельцу очень сильно помогло. Машины и удобрения земледелец мог уже покупать себе без проблем. Банки кредитуют землевладельцев охотно, и не так, как раньше, евреи. Процент небольшой. В итоге, если мне не изменяет память, в позапрошлом году, несмотря на идущую войну, Германский Рейх более чем на 90% себя сам обеспечивает сельскохозяйственной продукцией. Остальное из России ввозим. Она без большевиков на ноги быстро встает. Кое-что из Франции, вино там, и еще что.
Дорога последний раз описала дугу и из-за листвы показалась поляна, в которой в наступивших сумерках почти не виден был забор заимки. Лопатин молча спрыгнул с телеги и пошел открывать ворота. Вернувшись к телеге, он сказал разминающему после поездки ноги Кудашеву:
— Хорошо вам там живется, но все равно… фашисты!
Глава 45. Сколько веревочке не виться
Генерал-майор Кожевников, вопреки своим ожиданиям уснул почти сразу, как голова коснулась подушки. А ведь, скидывая одежду и ложась на застеленный чистым бельем диван в доме Дубровина, еще подумал, что в голове такой бедлам, что не до сна. Нет. Уснул сразу и замечательно выспался. Утром, часов в семь, проснулся бодрым и отдохнувшим. Сходил по нужде, благо не нужно было для этого идти во двор. Умылся и вышел на кухню, откуда аппетитно пахло чем-то домашним. Он выглянул в окно. Под утро, видно, прошел дождь и сильный. Надо же, спал и не слышал. Деревья в саду блестели мокрой листвой, но солнце светило ярко, торопясь их высушить. Но прежней жары и в помине не было. Просто отличная летняя погода. Хозяйка ловко переворачивала на сковороде блин. Оглянувшись на вошедшего гостя, улыбнулась.
— Доброго утра! Проходите, садитесь. Сейчас Павел Петрович подойдет. Во дворе он… гимнастику свою делает.
Николай только сейчас как следует рассмотрел сожительницу коллеги. Лет сорок, довольно привлекательная и ухоженная для своих лет. Сохранила стройность, ну если только на взгляд генерала немного худовата. Не дура у старого губа, ой не дура.
Николай Иванович обернулся на висевшие сзади, над столом часы. Семь двадцать утра. До Смоленска путь не близкий. Не передумал ли старый со мной ехать? После вчерашних разговоров, эпитет «старый» в отношении Дубровина приобрел какой-то двоякий смысл. Вроде как по возрасту и жизненному опыту подходил вполне, но теперь будто утерял основной, привычный смысл. Хлопнула входная дверь. На кухню вошел хозяин в свободных спортивных штанах в народе называемые трениками, по пояс голый. Несмотря на почтенный возраст Павел Петрович держал себя в явно в тонусе. Кое-где кожа обвисла и мышцы уже стали дряблыми, но в целом еще заметна была фигура спортсмена. Без сомнения, местных завсегдатаев винного отдела он мог гонять одной левой.
Настроение у него явно было отличное и энергия от спортивных ли упражнений или еще от чего била через край. Проходя мимо совей компаньонки, он, не смущаясь Николая, приобнял ей и чмокнул в щеку.
— Подавай на стол, Марина, я сейчас в душ быстренько и иду! — потом уже Кожевникову — как спалось генерал?
— Спасибо, Павел Петрович! Неожиданно хорошо и крепко! — ответил он.
— Ну для кого неожиданно, а для кого нет, — улыбнулся, собрав морщины у глаз старик и насвистывая Марш авиаторов, пошел в глубь дома.
Он, и правда, вернулся быстро, в чистой, белой майке и хорошо наглаженных брюках. Генерал только и успел переброситься с хозяйкой парой ничего не значащих фраз о погоде и видах на урожай яблок в саду.
Усаживаясь за стол, Дубровин взял кружку. В нее Марина налила заваренный в турке кофе.
— Ты меня, душа моя, своей вчерашней проблемой, просто как ключиком завел. Надоело на даче сидеть, чего-то реального хочется!
— Для меня, Павел Петрович, это слишком серьезно, как бы этот ключик не обернулся разводным паровозным и мне по голове! — не особо бодро ответил Кожевников.
— Ты этот пессимизм у меня брось, Коля! — старик даже пристукнул указательным пальцем правой руки по краю стола, — чую: этот самый случай, которого я ждал. Я тебе не все еще вчера рассказал, время позднее было, спать нужно было ложиться. Ну да нам ехать долго, как раз времени хватит!
Позавтракали быстро. Судя по всему, жилось Павлу Петровичу Дубровину на пенсии неплохо. Уж не знаю, столько полковники КГБ на пенсии получают, подумалось Кожевникову, но помимо вкуснейшего клубничного варенья, к блинам, стояла на столе и вазочка с красной икрой. Свернутые в конвертик нежные, теплые еще блины с этим деликатесом, показались просто объедением. Прапорщик-водитель, оказывается, встал чуть не на рассвете. Марина его давно накормила, и он во дворе возился с Волгой. Дубровин скоро оделся в приличный серый костюм, будто в театр собрался. Взял какой-то кожаный портфель и стал ну точь-в-точь директором какой-то базы. Собираясь, давал указания по хозяйству. Марина, державшая портфель, пока он вдевал руки в рукава пиджака, немного улыбалась краешками губ, словно говоря: «Да успокойся уже!» Николай, глядя на эту семейную сцену, решил, что у этих двоих сведенных вместе, пожалуй, против их воли, все сложилось хорошо, как свидетельство известного выражения стерпится — слюбится.
Хлопнули двери машины, захлопнулись ворота и мимо замелькали заборы, кусты, закрытый еще деревенский магазин. Генерал и его попутчик сели вместе на заднее сиденье, оба повозились, устраиваясь удобнее, и к тому времени, когда «Волга» уже выехала на дорогу к Серпухову, Павел Петрович, стал рассказывать дальше.
— Ну ты ж понимаешь, Коля, что после того как эти новые фрицы, нам хвосты так лихо обрубили, землю мы рыли самыми ударными темпами. Москва требовала результат, и чем быстрее, тем лучше. Увязывалось это все с международным положением. Дело как раз шло к Фултонской речи Черчилля. Наша коалиция против Гитлера только и держалась что на наличии этого самого Гитлера, да и то каждый камень за пазухой держал. К осени 1945 года все наши противоречия только накапливались. Польский вопрос, наши войска в Иране, претензии к Турции. Ну, да что я тебе политинформацию читать начал, сам все знаешь.
Неизвестный наш враг вроде как не проявлял себя больше, тем более так, со стрельбой и открытыми диверсиями. Наше счастье. Похоже, с янки и англичанами им было не по пути. Но я чувствовал, тут они, за спиной стоят, в затылок дышат. Знаешь, как бывает… Вроде как тень где-то на самом пределе сознания, я оглянулся, обернулся, все пропадает. Но я ж такую школу с Барченко прошел, да потом по всяким колдунам ездил. Знал я, что за нами наблюдают. Не просто наблюдают, а какую-то свою линию гнут. В Москве мне верили, по мои чувства одно, а реальный результат другое. А его то, Коля, не было! Потом все-таки ребята из моего отдела аналитики кое-что накопали. Пропало огромное количество немцев. В ходе депортаций с 1945 по 1950 ты знаешь, что творилось. Многих конечно поубивали. Кто их считал то… Из Судет депортировали, из Трансильвании, из Силезии, Словении, Хорватии, Воеводины. И около трех миллионов так и пропали.
Оттуда их выгнали, а до оккупационных зон в Германии так и не добрались. По моим расчетам, примерно 2,5 млн. Их перебили, народ мести жаждал… Но не менее полумиллиона, бесследно сгинули. Ни трупов, ни следов. Имущество у них отбирали все. Бежали только с тем, что на себе одето и в руках унести можно. Пропадали сотнями, тысячами. Мужчин взрослых среди беженцев почти не было. В основном гнали женщин, детей, стариков. Расследовали мы самые интересные случаи. Вот, к примеру, гонят колонну, кто упадет, того прикладами и ногами, штыком потом добьют. А на ночь останавливались, где получится. Конвоиры, чехи поляки и наши, да какая разница, бывало водки выпьют и давай щупать немок, да к себе в лагерь волочить. А утром, проспятся… а немок-то нет. Сотни, другой. Нет и все…
Голову особо никто не ломал. Попытка к бегству, в расход пустили. Никто эти рапорта и не проверял в ту пору. Нет немцев, и *** с ними! Но, Коля, тут это на поток пущено было. Не сотня, не тысяча, примерно полмиллиона! Ну и агентурная работа прослеживалась. Особенно, что касалось документов, да и всего что с «Аненербе» связано было. То, что мы в 1945 не успели прихватить, все потом от нас уходило, как вода сквозь пальцы. Появляется, к примеру, информация, что там-то и там-то должно быть то-то и то-то. Мы как гончая стойку уже делаем, а, оказывается, что нас опередили. Или пожар случайный или криминал какой. Мы даже думали, союзнички у нас из-подноса трофеи перехватывают, но нет, не они, проверяли и перепроверяли. А порой и у них уводили что-то, тут уж они на нас, кровавым глазом косились. А уровень агентуры, какой-то запредельный. Это даже не профессионализм, это некая высшая степень! Но все по-тихому. Что бы мы ни делали, никого взять не могли. И на живца пробовали и даже вторую операцию Трест организовали с национал-социалистическим подпольем в Восточной Германии. Бесполезно. После Сталина и Берии мой отдел опять расформировать хотели. Нашлись мудаки, в лженаучности обвиняли. Говорили, что вот ядерное оружие, это да, а твои колдовские штучки и фашисты инопланетные, это — бред похмельный. Это мне Хрущев так сказал как-то. Но слишком много фактов было в мою пользу, во многих областях. Чертового кукурузника и крыть нечем было.
Остался я со своими полномочиями и с доступом к телу в любое время дня и ночи. Второго 1936 года не получилось, но отдел мой сократили, и финансирование порезали сильно. Потом уже, когда Никиту сместили, такой же разговор и с Нынешним был, он в ту пору бодр был и деятелен, не то, что сейчас. А затем, осенью 1969 года, кое-что шахтеры случайно нашли в Кемеровской области. Такое, что мой рейтинг сильно вверх пошел. Все оказалось правдой, что Барченко и иные люди говорили о древности человечества. Сразу и деньги нашлись и фонды… Эх, если бы и людей можно было покупать, Коля… Так и не оправились мы после Ежовщины. Ну да ладно, не буду об этом. Но, после этого, я в первый раз рапорт написал о увольнении. Из-за этой Тисульской находки. Я настаивал, что надо обнародовать информацию. На всех уровнях. Вроде по началу к этому и шло, стали уже общественное мнение готовить. А потом неожиданно раз и все! Строжайшая секретность государственного, да что там, международного уровня! Никому, ничего и даже шахтеров тех подчистили. Кто под трактор попал, кто в ДТП, а кто зимой замерз по пьяни. Что самое интересное, я даже не могу понять, откуда ветер дул. Брежнев просто отказался со мной встречаться и все. Я так понял, что ему самому просто приказали. Он несколько месяцев испуган был так, что спал при свете и с охранником в комнате. Несколько визитов за границу вообще отменил. А через год и наше ружье стрельнуло…
— Погоди, Павел Петрович, — перебил его с интересом слушавший Кожевников, который заметил, что водитель несколько раз порывался их прервать, чуть поворачивая голову и ерзая за рулем.
— Что, Никита?
— Товарищ генерал, заправиться бы. Думал, доедем, а сейчас смотрю, нет, нужно залить литров двадцать. Тут как раз скоро заправка будет. — прапорщик, сконфуженно пожал плечами, не отводя глаз с дороги.
— Давай, Коля, и правда, остановимся, — поддержал его Дубровин, —отлить надо.
Генерал кивнул. Они проехали половину Калужской области. И он сам чувствовал, пора сделать остановку. Водитель оказался прав, через несколько минут вдали показалась автозаправка.
Заправка была новых стандартов. Их сейчас строили к Олимпиаде. Четыре заправочных места и кроме обычного 76-го и дизеля, можно было заправиться новым, этилированным 93-м, хотя советские «Волга», «Жигули», «Москвичи» и «Запорожцы» к качеству топлива были вовсе не требовательны. Пока Андрей пошел к круглому, отштукатуренному белым небольшому строению с логотипом «Олимпиада-80». Дубровин с генералом, покрутив головами, нашли на задах заправки обычный деревянный нужник, выкрашенный в зеленый цвет. К нему вела извилистая тропинка метров в пятнадцать, протоптанная между высоких кустов полыни и крапивы. Пробираясь к строению, они тут и там нашли свидетельства, что многие граждане или не успевали добежать или не утруждали себя опорожниться в нужнике. Под ноги старались смотреть внимательно. И если внешне деревянное строение не блистало изысками, но хотя бы было новым, внутри был ужас. Все, что можно было быть грязным, таковым было. И если кто-то не добегал до нужника, то явно были и такие, кто почти успевал. Но только почти. От невыносимой вони перехватывало дыхание и резало глаза. По очереди справив нужду, медленно, как по минному полю, стали пробираться обратно.
— Что за ***ню мы построили, Коля? Я про страну… Бензин для иностранцев этилированный приготовили, а нормальных туалетов нет! Ну почему во всем мире могут, а в СССР — нет? ****ство! В космос людей отправляем, того глядя на Луну полетим, а в очко сортирное попасть не можем. — ворчал Павел Петрович.
— Ты смотри! — он покрутил перед лицо руками и брезгливо их понюхал. —Какой-то урод, не иначе своим говном дверь измазал! Ну что за мудак! Помнишь, Хрущ к 1980 году коммунизм обещал! Ну, ****ь, не иначе, дожили!
Негромко матерясь, Дубровин пошел к окошку оператора. Окошко было маленькое, неудобное, очень низкое. Стекло вокруг него почти полностью было заклеено порыжевшими от солнца газетами. Будку автозаправки почему-то спланировали и построили с коротким, кургузым козырьком, который совершенно не защищал от яркого летнего солнца, отсюда и навешанные газеты. Павел Петрович нагнулся к закрытому окошку и постучал. Слышно было, как внутри кто-то возится, но открывать не торопились. Николай, стоявший рядом, чувствовал, как старый чекист заводится. Наконец, оконце резко открылось настежь, чуть не ударив Дубровина по лицу.
Послышалось смачное чавканье, потом громкая, протяжная отрыжка и, наконец, невнятное: «Че?!»
Оператору в это окошко, благодаря газетам на стекле не видно было почти ничего, только голова лысого, пожилого человека — Дубровина. Генерал, через его плечо, заглянул внутрь. Прямо перед окном сидел за столом лет тридцати пяти мужчина, весом далеко за центнер в пропотевшей майке, неряшливо клочками стриженный, почти без шеи. Он стремительно наворачивал что-то ложкой из небольшой алюминиевой кастрюли, громко чавкая и скребя ложкой по стенкам.
— Товарищ, мне бы руки помыть, желательно с мылом! — медленно, очень четко выговаривая слова, произнес старый чекист. Николай знал, что серьезные люди, так делают из последних сил, стараясь сохранить самообладание.
Пузатый заправщик недоуменно уставился на говорившего, будто тот предложил ему золотой запас СССР, а заодно часть алмазного фонда. Даже ложку опустил.
— Че тебе, старый? Товарища тоже нашел! Руки ему помыть… Может, тебе баньку истопить, заодно весь помоешься! Вон за углом, зеленой краской покрашена твоя банька! Как раз бассейн посредине, сходи, попарься! Езжай, давай…— толстая рука с покрытым рыжими волосами запястьем, высунулась на улицу, ухватила похожими на сардельки пальцами форточку и закрыла ее перед изумленными лицами чекистов.
Дубровин оглянулся на Николая Ивановича и медленно выдохнул. Кожевников, сам донельзя оскорбленный таким хамством, повернул было к двери в это помещение находившейся за углом, но старик движением руки остановил его. Он, не торопясь достал из внутреннего кармана пиджака служебное удостоверение, раскрыл его в левой руке и вновь постучал в оконце. На этот раз открыли сразу.
— Те че, не ясно… — начал было кричать заправщик, но потом увидел в протянутой прямо к форточке руке удостоверение. Кожевников тоже нагнулся и глянул внутрь. Если Дубровин покраснел от бешенства, то сидевший внутри толстяк мгновенно побледнел и заблеял, пытаясь что-то сказать. Он уронил ложку в кастрюлю, обрызгав себя каплями жирного борща. Попытался встать, но, видимо, ноги и так не особо уверенно державшие его грузное тело, подкосились и он рухнул на стул.
— Воду и мыло! — громко и отчетливо произнес Дубровин, глядя толстяку прямо в глаза.
С грохотом, свалив табурет, заправщик заметался по комнате, сшибая что-то, гремя какой-то посудой. Через несколько секунд хлопнула дверь и из-за угла знания выбежал толстяк в нелепых коротких серых брюках, не сходившихся на его животе и заляпанной борщом грязной майке. В одной руке у него был большой эмалированный синий чайник, во второй мыльницы с куском черного хозяйственного мыла и полотенце. Толстяка буквально трясло, он подвывал. Что-то бормотал, извиняясь, но ни генерал, ни его попутчик особо не слушали. Кожевникову было откровенно противно, и он только поражался выдержке старика неторопливо моющего руки под струей из чайника. Закончив с мытьем рук, Дубровин встряхнул их, стряхивая остатки воды, а заправщик у которого явственно расплывалось на брюках подозрительное пятно в паху с готовностью протянул ему полотенце. Старик брезгливо глянул на давно не стиранное вафельное полотенце, когда-то бывшее белым, а теперь являвшее весь спектр от серого к черному только отмахнулся. Он молча повернулся к стоявшей сбоку Волге. Шофер, сложив руки на груди, наблюдал за происходящим, и на лице у толстяка промелькнуло облегчение. Неожиданно Павел Петрович остановился, резко обернулся и сделал пару шагов обратно к заправщику, без всякой брезгливости, приобнял его правой рукой и что-то прошептал на ухо. И стремительно, не оборачиваясь, зашагал к автомобилю. Николай за ним. Уже садясь в салон, он оглянулся, толстый работник конечной точки нефтегазового комплекса СССР, с приоткрытым ртом стоял чуть, покачиваясь глядя им вслед, потом как-то неестественно медленно, как неживой, повернулся и так же странно, медленно зашагал к себе в будку.
Некоторое время ехали молча. Смотрели каждый в свое окно. Мысли у обоих были схожие. Нет… Не то что-то, в первом в мире государстве рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. И чем дальше, тем это явственнее. Упустили! Многое упустили за эти годы. Молчание прервал генерал. Кожевников, слушавший спутника с неподдельным интересом всю дорогу до заправки, жаждал продолжения.
— Петрович, а что это за тисульская находка в Кемеровской области?
Старик продолжал сидеть, откинувшись на спинку сиденья, глядя в окно. Николай даже подумал, что он не услышал вопроса, хотел его повторить. Но Дубровин обернулся. Вдруг генерал как-то очень явственно почувствовал, что перед ним старик, настоящий старик, очень уставший от всего, что пережил за годы своей жизни.
— Коля, есть тайны, есть секреты, есть грифы «Совершенно секретно» и другие, а есть просто то, что нельзя знать никому… Знание таких тайн очень сокращает жизнь. Очень! И подчас болезненно. Ты ж не с улицы человек, сам понимать должен. Твоя история, чую, в эту же категорию войдет. Так что не спрашивай, а мне не придется быть ответственным за твою безвременную кончину. В это болото с фашистами ты уже завяз по уши, а другого, нового, вовсе тебе не нужно. Это бы пережить.
Теперь уже замолчал генерал. Он поверил в слова старика, настроение лишь ухудшилось. Но Дубровин уже не останавливался:
— Я тебе сказал, что потом, вскоре и наш интерес проявился. И произошло это в Скандинавии. Ты знаешь, там всегда наша агентура сильна была. Коммунистические движения, права человека, разоружение… все, на чем мы работу строили, там было на уровне. Но ты ж не дурочка с переулочка, слышал, что произошло в начале семидесятых?
— Слухи ходили, что большие проблемы были! — подтвердил Кожевников.
Старик криво усмехнулся.
— Ну… если назвать полное уничтожение нашей агентуры в Норвегии и Швеции, большими проблемами то ты, пожалуй, прав. Сейчас буду тебе со всеми подробностями рассказывать. У тебя, Коля, богатый опыт оперативной работы за плечами, может, трезвый твой взгляд со стороны мне поможет. Дело это, кстати, так и не закрыто.
Как я и говорил, после того случая в Кенигсберге, всеми силами старался я выйти на след этих новых нацистов. И вот в одном случае колокольчик звякнул. Мы не зря взяли под негласное наблюдение, всех кто был с «Аненербе» связан. В Восточной Германии с этим было проще, но и в западной зоне, на агентурном уровне, что могли, делали. Есть в Нижней Саксонии, такой Герберт Янкун. Он и сейчас жив и здоров, и в отличии от многих бывших нацистов, живет неплохо. Личность, Коля, примечательная и незаурядная, чем наше внимание к нему и продиктовано. Сам суди. Родился этот гад в 1905 году, учился истории, философии, уже в 25 лет защитил кандидатскую по истории. В 1932–1933 гг. в качестве стипендиата Германского археологического института объездил Балканы и Ближний Восток, принимал участие в раскопках в Египте. Участник раскопок в Хедебю. С этим особая история, нашли немцы там что-то интересное. Убежденный нацист! В 1933 году вступил в СА, В 1937 году перешел из СА в СС, тогда же вступил в НСДАП. С 1938 года — сотрудник «Аненербе», заместитель руководителя, с 1940 года — руководитель учебно-исследовательского отдела раскопок. Как раз наш профиль. Прям-таки мой путь, только у нас вырезали в 1937 году весь отдел, а они развивались. Дальше — больше. С 1938 года — директор Кильского музея отечественных древностей, с 1940 года — профессор Кильского университета. Представляешь, ему 35 лет, а он уже профессор и чуть ли не мировое научное светило. Когда началась война, выполнял какие-то задания в оккупированной Норвегии, а после начала войны с нами, организовывал специальную Зондеркоманду Янкун по работе «Аненербе» в СССР. Мне приходилось с ними пересекаться в Крыму в 1943 году. Серьезные бойцы! Но самое интересное, в 1942 году, по имеющейся информации, этот профессор и директор музея, казалось бы, хорошо и удобно сидящий в тылу, фашист, как ты думаешь, что сделал? Не ломай голову, не догадаешься! Он вступает добровольцем в боевые части СС, в дивизию Викинг. Участвовал в боевых действиях в качестве штабного офицера Четвертого танкового корпуса СС. Заслужил, паскуда Железный крест и в 1944 году перешел в Личный штаб рейсфюрера СС. То есть, набравшись боевого опыта, и уже будучи оберштурмбанфюрером СС, возглавил отдел обеспечения тайных операций «Аненербе». Иными словами — он это я, но у нацистов.
— Хм… поразительно, что я о нем ничего не слышал, — удивился Кожевников, слегка разведя руками.
— Ну не мудрено, он именно из тех, кто двигал весь процесс из тени, не выпячиваясь особо. У «Аненербе» так принято. Да и много ты, генерал, еще не знаешь. Но суть опять же не в этом. — Дубровин сделал небольшую паузу, чтобы отдышаться, проводил взглядом проносящиеся за окном, раскидистые кусты вдоль дороги.
— Его счастье, что в 1945 он оказался в английской зоне. Конечно, его арестовали, промурыжили немного, но в 1948 году, он уже на свободе, а уже в 1949 году правительство Шлезвига предложило Янкуну снова возглавить раскопки в Хедебю. Вокруг этих раскопок много было вопросов, формально там обычные находки, интересные разве что узколобым историкам, но у нас информация была, что еще до войны нашли там что-то очень важное, связанное чуть ли не с пантеоном Скандинавских Богов. Мы установили наблюдение за ним почти сразу после освобождения, даже стоял вопрос о его похищении и вывозе в СССР. Ты знаешь, тогда с этим было просто. Но Берия запретил. Слишком негативной могла быть реакция на Западе. В тридцатые, Кутепова с Миллером можно было, а теперь видишь ли, нельзя. В 52-ом он —  приглашенный профессор Кильского университета. С 56-го профессор Геттингенского университета, директор семинара древней и ранней истории. В 1960–1970 — член исследовательского общества древней и ранней истории Нижней Саксонии, затем Археологической комиссии Нижней Саксонии. Член Академии наук в Геттингене. Это в ту пору, когда другие бывшие нацисты и вояки из СС, разбегались в Патагонию и к арабам. Не говоря уже о том, что по таким как он, веревка плакала навзрыд с самого 1945 года. Этого явно какая-то серьезная сила прикрывала и, что характерно, в деньгах он также нужды не ведал.
В начале 1970 года, удалось поставить у него прослушку. Кстати, не с первой попытки. Старый хрыч, имел привычку жить в гостиницах, по неделе или по две. И в разных. В доме своем, в Геттингене, никаких дел серьезных обычно не вел. Музыку только слушал. Вагнера или марши. А для встреч с кем-либо, уезжал на несколько дней или неделю-другую в гостиницу. Но однажды записали интересный разговор. У этого Янкуна была женщина, по голосу молодая. Оба говорили по-немецки. По разговору было ясно что оба они знакомы. Обсуждали раскопки в Хедебю в тридцатые годы и артефакт найденный там. Янкун по распоряжению Гиммлера вывез его и спрятал в Норвегии в каком-то сакральном месте. Они называли это место Долиной смерти. Женщина сказала ему, что ей поручено забрать артефакт, и вывезти самого Янкуна, так как ему могла угрожать опасность. Старый фашист, благодарил, но уезжать отказывался, ссылаясь на серьезность работы, которую там закончить не удастся. Он так и сказал, «в вашем пространственно-временном слое, он был утрачен». По поводу артефакта вообще интересный разговор пошел. Его можно было забрать в строго определенное время, осенью, в Херге и только женщиной, после некоего обряда, когда ландвэттир позволит это сделать. Сам понимаешь, звучало это бестолково и пришлось подключать профильных специалистов по Скандинавии. Ну, это уже потом выяснили, что Херг, это не название города или деревни, а нечто типа религиозной постройки или алтаря. Ландвэттир, не фамилия какая-то, как первоначально подумали, а что-то вроде духова места. Как бы это необычно не звучало, но оба говорили совершенно серьезно. И самое главное, прощался Янкун со своей гостьей, словами «Хайль Гитлер» и она ему тем же ответила.
— Поразительно! — произнес генерал, изумленно покачав головой, — а дальше? Неужели взяли ее?
— Не торопись! Проблема была в том, что запись мы снимали раз в неделю. К тому времени, когда мои люди и я ее прослушали, от девицы и след простыл. Но это было уже делом техники. Наружка за ним теперь разве что в кабинку общественного туалета вместе не ходила. Была у него еще встреча с этой женщиной, удалось заснять ее. Примерно тридцати лет, худощавая, рост где-то164 см. У нее были длинные темные волосы, небольшое круглое лицо, карие глаза и маленькие уши. Красивая сучка! И в ноябре 1970 уже в Норвегии мы ее вычислили и взяли. Но тут накладка вышла. Вычислили ее по ориентировке нелегалы из КГБ, а брать, привлекли спецгруппа ГРУ, моих людей там не оказалось. Думали, что она еще в Германии, все вокруг профессора паслись.
Я сразу ей красный уровень установил по ориентировке, но эти мудаки то ли внимания не обратили, то ли повелись, что с виду просто баба, да еще красивая. Ну в общем, брали ее вечером в переулке у гостиницы. Эта красотка завалила одного нашего наглухо. А одного потом еле откачали, но и то, в последствии списали по инвалидности. Так вот, Коля, баба… двоих ГРУшников положила. Сгоряча потом помяли ее прилично. Поместили ее на конспиративной квартире, в Бергене. Несмотря на мой строжайший приказ дождаться меня, решили на опережение сработать. Ломать стали. Ты представляешь, как это с бабами делают. Пустили втроем по кругу, во все дыры. Она в себе и замкнулась.
Когда я приехал, чуть не перестрелял этих дебилов. Вижу, она уже грань перешла, и смерти не боится. Так бывает с людьми. Сначала и боли, и смерти боятся, а как эту грань переступят, уже страх проходит. Я решил по-другому. Вернул ей одежду, вернул даже драгоценности, которые были, извинился. Опыт свой горький хорошо запомнил. Чтобы как в Кенигсберге в сорок пятом, не получилось…  И одежду, и вещи перепроверили, чуть не с микроскопом, раз пять. Но вернули. Мол, ошибочка вышла… Немного стала выходить из угла, в который себя загнала. Вернее, эти ****ь, придурки загнали. Отвечать мне начала, сначала односложно, а потом и заговорила. Но не просто так. Ничего конкретного, даже имени не назвала. А когда поняла, что я в теме про эти «параллельные миры» уже и интересный разговор у нас пошел. Я старался не давить. Предстояло ее вывезти в Москву через Киркенес. Там бы раскрутили по полной, а пока нужно было первые сливки снять, поэтому я не гнал. Кстати мою силу она сразу почувствовала.
Она действительно была оттуда. Но у нас был семидесятый год, а у них время было другое, я так понял, на несколько лет разница. Она знала про то, что случилось в Кенигсберге, в августе сорок пятого года и сказала, что у них были серьезные разборки. И победили противники скрытого вмешательства в жизнь других миров. Кроме нашей реальности они знают еще несколько, с которыми взаимодействуют, но также, не привлекая внимания. Первый контакт ее мира с нашим, произошел случайно в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Вернее, это у них был пятьдесят шестой, а какой у нас, понятия не имею. А вот теперь, товарищ генерал, после того, как ты ко мне со своей проблемой заявился, я все больше склоняюсь к тому что вот это и есть тот «первый контакт».
— А что она еще рассказала? Я ведь понимаю, что и ее ты до Москвы не довез… — скривил рот чем-то похожим на усмешку Кожевников.
Павел Петрович вздохнул, потер себе шею рукой, не глядя на собеседника и генерал понял, что не ошибся.
— Как? — коротко спросил он.
— Чем дальше мы общались, а это почти весь день после моего приезда, тем спокойней она становилась. И тут я ошибся, Николай, сильно ошибся. Счел, что она сдалась, смирилась… а она просто приняла решение. Разговаривала она охотно, много слов, много необычного, но ничего такого, что могло бы дать мне какую-то серьезную информацию. Я и не торопился, надеялся, что никуда ей уже не деться от меня и моих людей. Ближе к вечеру уже разговор зашел о профессоре и причине ее приезда в Норвегию. Герберг Янкун оказался конченой нацисткой мразью, он продолжал по сути то, чем занимался при Гитлере. Конечно, ни в чем за эти годы не раскаялся и готов был работать дальше. Уже на Рейх из другого мира. С ним вышли на контакт лет пять назад, когда узнали о его исследованиях и находках. Как ни странно, он совершенно спокойно воспринял новость о многомерности мира и других цивилизациях в этих мирах. Ученым он был и правда головастым, лучшим доказательством чего служило, что он чисто математически, без всякой агентурной работы вычислил вмешательство в нашу реальность на основании убыли немецкого населения после сорок пятого года.
Янкун был настроен фанатично, и отказался покинуть этот мир, желая продолжать свои изыскания. Еще он активно работал с неонацистами и ревизионистами в Западной Германии. Одним словом, я в голове поставил напротив его фамилии жирную галочку, что этот гад сильно зажился на белом свете. То, что его не вывезли в Москву в пятидесятые, вовсе не значило, что он не мог упасть на лестнице и свернуть себе шею или попасть, к примеру, завтра под грузовик у себя в Германии.
А нашел он в тридцатых годах в Хедебю, в одном из могильников не что иное, как Агисхьяльм, иначе называемый Шлем ужаса. Ты, конечно, понятия не имеешь, что это такое, но среди эзотериков, эта вещь очень известна. Это амулет. Нет, Коля, не улыбайся! Это очень серьезно! Ты уж мне старому поверь! По-разному о нем рассказывали, в одних источниках: отобран героем Сигурдом у дракона Фафнира. Еще одно поверье гласит: Агисхьяльм является частью сокровищ Нибелунгов. И мощь его поддерживается змеей-прародительницей. Она и охраняет сокровища от посторонних. Считалось, что благодаря ее силе воин обладает чутьем змеи, а также способностью вводить жертву в транс. После этого он мог беспрепятственно с ней расправляться. Как бы то ни было, считается, что Агисхьяльм — это самый мощный оберег для воинов, который делает их практически непобедимыми. Именно эта находка и стала причиной прекращения раскопок в тридцать девятом году. Никто не мог совладать с необъяснимым ужасом, накатывавшим на всех приближавшихся к древнему городищу викингов. Сам понимаешь, как взяли эту штуку в оборот в «Аненербе», это же идеальное оружие, когда враг разбегается от тебя в диком, необъяснимом страхе. Но, тут у них ничего не вышло. Обуздать древний артефакт не смогли, более того, она стал настоящей головной болью. Никто не знал, как укротить силу Агисхьяльма, не говоря уже о том, чтобы использовать его против врагов. Было решено захоронить Шлем ужаса, до поры в особом месте, который вычислили немцы каким-то известным им способом. И почему-то не опять в Южной Дании, а в Норвегии. И после оккупации Норвегии, Гиммлер поручил это нашему Янкуну, что он и выполнил блестяще. А теперь было решено переправить его в мир нацистов. Наша пленная сказала, что время, когда можно достать артефакт, как раз подошло, сделать это может только она, так как знает место и конкретное время. Если это время упустить, то в ближайшие сто лет Агисхьяльму на поверхность земли не подняться.
О чем я только думал в тот момент? Это сейчас я понимаю, что замануха то была. А если бы, и правда, то давать врагу в руки такую страшную силу было глупо. В один миг, она, владея Агисхьяльмом, превратилась бы из пленницы в нашего победителя, а мы бы, поскуливая, насрав в штаны, разбегались по округе в ужасе. Но гордыня взыграла. Я чувствовал себя чуть ли не долбаным великим волшебником! Мерлином, ****ь! Надеялся поставить такую защиту, которую никакой шлем ужаса не пробил бы… Решил ей позволить достать артефакт. Казалось бы, нас была дюжина, опытных разведчиков, с такими способностями, которые и не снились всяким зеленым беретам, что нам с ней. Про двух военных разведчиков, которых она вынесла, как-то и не вспомнилось.
На следующее утро на двух микроавтобусах поехали за город. Это сейчас я понимаю, что она и не собиралась Агисхьяльм достать. И везла нас, скорее всего в какое-то другое место. Но мы этого не знали. Ехала и молча улыбалась, словно и не было над ней пыток и насилия. На ней был светлый плащ, кофта вязаная на пуговицах, чулки и резиновые сапоги, зонт с собой взяла. Приехали в долину Исдален, она недалеко от города. У долины этой, как я потом узнал, слава дурная была. Со средних веков… самоубийства, люди пропадали. Но именно ее называли долиной смерти, то самое название, что на записи разговора с профессором. Прошли пешком ближе к горам, видно было, что она что-то ищет по известным только ей ориентирам. У груды камней, она остановилась. Я дал команду, осмотрели ребята камни, мало ли, может под ними оружие спрятано или место заминировано. Я чувствовал, в том месте что-то есть. Будто воздух рябит, как над костром, и вроде отталкивает, будто ветром сильным. Хотя ветер холодный, ноябрьский, как раз в спину мне дул, наоборот, к камням. Я дал команду отойти своим и встать вокруг шагов за десять, если стрелять придется это не расстояние, да и убежать ей не получится. Она, Коля, так и не назвалась, я ей говорил то «ты», то «вы», она мне так же… Женщина медленно сняла с себя перстень, старый, из красноватого золота, с сапфиром, серьги из ушей, такие же солидные круглые с мелкой вязью узоров, положила их на камень перед собой, рядом наручные часы. Мне бы тогда еще понять, что это неспроста… Потом говорит мне на чистом русском, с чуть заметным акцентом: «В горле пересохло, дайте воды, господин чекист!» я и опешил. До этого на немецком с ней все время. Махнул я рукой, ребята подали фляжку пластиковую. Она выпила всю, на землю уронила и руку ко мне тянет, еще мол… Дали еще одну фляжку, она вокруг камня, на котором драгоценности и часы лежали, полила по кругу и тоже бросила флягу. Потом волосы перевязала ленточкой, как сейчас помню, сине-белой. Раскинула руки в сторону и стала нараспев читать что-то, на каком-то языке, похожим на норвежский. По крайней мере некоторые слова я узнал. Голос сначала тихий стал звучать все громче, а руками она какие-то движения делала. Затем так уже голос уши резал, что закрыть их хотелось, ребята мои переглядываются, пистолеты достали, держат двумя руками. Тут она плащ распахнула, быстро руками по пуговицам кофты пробежала, откинула полы в стороны и грудь наружу выставила. Как сейчас помню, соски торчат как каменные…
И тут загрохотало что-то, и земля качнулась под ногами. Из камней стал вдруг огонь подниматься вихрем закручиваясь, как будто на фигуру человеческую похож стал, она ко мне голову повернула и улыбнулась, так с торжеством. Я вспомнил, как немец тот на меня глянул, когда его в самолет грузили на аэродроме Девау. Успел я защиту поднять, и тут полыхнуло… Я в себя пришел, меня ребята к дороге тащат, сами все в копоти, да в волдырях. Если бы я их подальше не поставил, наверняка, сгорели бы. А меня только слегка опалило, волос кончики, да брови. Я дернулся было, «А где эта…» Только рукой махнули, одни угли, мол, остались. Дергать отсюда нужно, не хватало еще с местной полицией схлестнуться. До города совсем недалеко, а взрыв был приличный, да еще дыма до неба. Меня щит спас, от огня уберег, но силы мои считай все в него ушли, слабость такая, что и рукой двинуть тяжко.
Повезло хоть в том, что никто нас не видел, пришлось крюк сделать в Берген с другой стороны въехать, да по дороге у ручья останавливались, копоть с лиц смывали. К вечеру, я послал их на место, нужно было хоть какие-то улики найти, но там уже полиции полно было. Обосрались по полной программе! Хорошо, что один из наших агентов под прикрытием, как раз, в полиции местной работал. Почти первым на месте был. Тогда он еще не знал, что к чему, а потом вся информация о расследовании уже через него шла.
Труп лежал на нескольких камнях, руки находились в позе боксера — типичной для обгоревшего трупа. Тело сильно обгорело спереди, включая лицо и большую часть волос, а на спине ожогов не было. Похоже, она отпрянула назад — от огня.
По его словам, тело столь сильно обгорело, что невозможно было представить, как эта женщина выглядела изначально. Ну мы-то знали, фото ее у нас остались. Но с норвежской полицией, конечно, этим делиться никто и не думал. Полиция нашла на месте происшествия несколько предметов, в том числе ювелирные украшения, часы, сломанный зонт и две наши бутылки. Полиция также обнаружила остатки резиновых сапог и нейлоновых чулок.
Еще более таинственен тот факт, что ярлыки производителей были срезаны с одежды. Это и мы еще видели, некогда было только вплотную заняться. Полиция не нашла на месте преступления ничего, что могло бы указать на личность женщины. С одной стороны, хорошо, нас с ней увязать невозможно, а с другой стороны и мы не знали, кто она и откуда. Вернее, откуда, уже знали, но о ее легенде тут, знали не больше полиции.
Полиция землю рыла со всей серьезностью. Эта история потрясла Берген — город это тихий, с низким уровнем преступности, а тут такое происшествие! Несколько дней спустя полиция обнаружила дополнительные улики. А через нашего человека у них узнали и мы. Нам пришлось залечь плотно на дно, слишком активно у них работа шла. Полицейские нашли два чемодана в камере хранения на вокзале Бергена. В одном из чемоданов лежали очки. Отпечаток на них соответствовал отпечатку пальцев погибшей женщины. В чемоданах также лежали вещи: одежда, несколько париков, немецкие и норвежские банкноты, а также бельгийские, британские и швейцарские монеты, гребень и расческа для волос, косметика, несколько чайных ложек, тюбик крема от экземы. Тут уж полицейские были настроены весьма оптимистично, потому что считали, что чемоданы точно помогут идентифицировать тело неизвестной. Отпечатки пальцев особенно порадовали. Так вышло, ее дактилоскопировать не успели, через день агент уже достал нам эти отпечатки.
Но вскоре они обнаружили, что все ярлыки, которые могли бы идентифицировать женщину, ее одежду или вещи, также были удалены. Даже наклейка с рецептом на крем от экземы, где могло быть указано имя доктора и пациента, была соскоблена. Полиция приложила все усилия, чтобы выяснить, где были куплены вещи этой женщины. Следователи даже связались с несколькими крупными магазинами за границей, в том числе с — Галери Лафайет в Париже, чтобы выяснить, распознают ли они какую-либо упаковку из макияжа женщины.
Ни один из них не смог идентифицировать эти предметы.
В чемодане было одно важное вещественное доказательство: пакет из обувного магазина Оскара Рертведа, расположенного в городе Ставангер.
Сын владельца Рольф Рертвед вспомнил, что продал пару резиновых сапог изысканно одетой красивой женщине с темными волосами. Сапоги, которые он продал ей, походили на те, что были найдены на этой нацистской суке.
Зонтик, с которым она приехала, также был куплен в этом магазине. Рольф говорил, что женщина ему запомнилась, потому что она долго выбирала себе сапоги — намного дольше, чем обычный клиент.
— Она говорила по-английски с акцентом, и у нее было спокойное выражение лица, — рассказал он на допросе.
Он также вспомнил о сильном запахе, исходившем от женщины. По его мнению, это мог быть чеснок.
Используя это описание, полиция вышла на след женщины, останавливавшейся в соседнем отеле — Сент-Свитун, где она зарегистрировалась под именем Фенеллы Лорх. Ну это мы и сами знали. У этого отеля ее и захватили. Однако проблема была в том, что Фенелла Лорх — не ее настоящее имя. Оказывается, она жила в нескольких гостиницах в Норвегии, каждый раз под разными псевдонимами. Большинство отелей в то время требовали, чтобы гости предъявляли паспорт и заполняли регистрационную анкету. Это означало, что у этой стервы, было несколько фальшивых паспортов. Позже полиция выяснила, что эта женщина в 1970 году останавливалась в следующих гостиницах под разными именами:
Женевьева Лансье из Лувена останавливалась в отеле Викинг в Осло 21–24 марта.
Клаудия Тиельт из Брюсселя останавливалась в отеле Бристоль в Бергене с 24 по 25 марта.
Клаудиа Тиельт из Брюсселя также жила в отеле Скандия в Бергене с 25 марта по 1 апреля.
Клаудиа Нильсен из Гента останавливалась в отеле KNA в Ставангере с 29 по 30 октября.
Алексия Зарне-Мерхез из Любляны проживала в отеле Нептун в Бергене с 30 октября по 5 ноября.
Вера Ярле из Антверпена останавливалась в гостинице Бристоль в Тронхейме с 6 по 8 ноября.
Фенелла Лорх жила в отеле Сент-Свитун в Ставангере с 9 по 18 ноября
Госпожа Леенхувфр проживала в отеле Розенкранц в Бергене с 18 по 19 ноября.
Элизабет Ленхувфр из Остенда останавливалась в отеле Хордахеймен, Берген, с 19 по 23 ноября.
Ого! Подумал Кожевников, у старика и память! Чешет про города, гостиницы и имена как по бумажке. И не запнулся ни разу! Старая школа!
Эта женщина произвела сильное впечатление на двадцати летнюю Альвильд Рангнес, работавшую официанткой в отеле Нептун в то время.
—Мое первое впечатление о ней было: какая элегантная и уверенная в себе! — сказала она нашему агенту. — Она выглядела такой модной, мне захотелось подражать ее стилю. Я помню, как она подмигнула мне. Наверное, ей казалось, что я слишком долго смотрю на нее. Однажды, когда я обслуживала ее, она сидела в ресторане рядом с двумя военными моряками из Германии. Они о чем-то разговаривали и смеялись, но я поняла, что это было случайное знакомство, — вспоминала официанточка.
Полиция Бергена опросила нескольких сотрудников отеля, видевших эту женщину, в том числе и Алвильд. Они выяснили, что женщина говорила не только по-английски. Она также использовала некоторые немецкие фразы, а также часто просила сменить номер, однажды три раза попросила о переезде.
Но одной из самых важных улик, к которым я незамедлительно получил доступ, была найденная в одном из чемоданов, таинственная зашифрованная записка. Полиции удалось ее расшифровать лишь значительно позже. А вот нам значительно раньше. Как только появилась эта записка, подключилась их военная разведка. Они справедливо заподозрили в сгоревшей нацистке шпионку. А что тут необычного, разгар холодной войны, на западе Норвегии испытывались новые ракеты. Тут же стали подозревать нас. Ну вернее не нас конкретно, а СССР и КГБ, да и вообще всех, вплоть до израильского МОСАДа.
Нам удалось расшифровать записку, раньше норвежцев, но записка, судя по всему, всего лишь представляла собой список мест, которые посещала женщина. Например, O22 O28 P — даты (22–28 октября), она была в Париже, O29PS — день, когда она ехала из Парижа в Ставангер, O29S соответствует дате ее прибытия в Ставангер (29 октября), а O30BN5 совпадает по времени с ее пребыванием в Бергене с 30 октября по 5 ноября.
Норвежская полиция разослала описание женщины и ее примерный портрет в полицейские управления разных стран, то же самое сделали мы, разослав приметы по своей агентуре и посольствам. Но никто не смог ее опознать.
Да, чуть не забыл. Было, конечно, и вскрытие. Не было никаких признаков того, что женщина страдала каким-либо недугом. Вскрытие также показало, что она никогда не была беременна. И смерть, вероятно, была мучительной.
В ее легких были найдены частицы дыма, из чего следует, что эта женщина была жива, пока она горела. В ее крови была обнаружена высокая концентрация монооксида углерода — свидетельство отравления продуктами горения, что открытием тоже не было. Над чем ломали голову местные полицейские, это причина возгорания. Каких-либо следов горючих материалов на месте обнаружено не было.
Официально, полиция Бергена дала заключение, что причиной смерти, скорее всего, является самоубийство. Нас это, по вполне понятным причинам, вполне устраивало. За отсутствием дальнейших улик, было дело было закрыто, тело предали земле в феврале 1971 года. Полиция предполагала, что женщина могла быть католичкой, и для нее были организованы похороны по католическому обряду. А через неделю, в промозглую, ненастную ночь, труп эксгумировала наша разведка и вывезла на торговом корабле в СССР. Норвежцы, наверное, и до сих пор полагают что оно там, в могиле. В Москве провели все возможные анализы и исследования, наши эксперты обратили внимание на зубы неизвестной. У женщины из долины Исдален были характерные зубы: четырнадцать из них были запломбированы. У нее также было несколько золотых коронок. Это было особенно необычно для человека ее возрастной группы. Вид стоматологических работ был также нетипичен для Норвегии, более того, он не был типичным для какой-либо другой страны. Какие-то отличия, но были. Интересно? Да, вполне, но я то и так знал, что она не отсюда.
Для меня это был крах Коля. Припомнили все грехи чуть ли не со времен военного коммунизма. Но дали последний шанс все-таки разрешив тряхнуть старого фашиста — профессора Янкуна. Операцию разработали быстро. В СССР или к нашим друзьям из штази, везти его уже было не нужно, сняли отдаленный пансионат на побережье, куда его должны били привезти с мешком на голове. Там вытрясти из него душу, узнать все что знает, вспомнит то что забыл, и потом два варианта, утонет и ли сердечный приступ. Но… все посыпалось. Группу, которая должна была взять Янкуна, буквально накануне накрыла БНД. Улик было столько, что вилять и отпираться было бессмысленно. Рухнула вся агентура на северо-западе ФРГ, пришлось срочно вывозить людей кого в нашу зону в Берлине, кого через Голландию и Данию, кого как. Кстати, моя Марина с этого шухера, хотя в ту пору со мной не работала, да и знать друг друга не знали. А самое главное, начались, как ты говоришь, большие проблемы в Скандинавии. За два месяца мы потеряли там почти всех. Остались только те, кто работал по линии посольства, всякие вторые секретари, но от них сам понимаешь, в оперативной работе какой толк? Все на виду. Началось что-то невероятное, кто-то ломал, шею упав с велосипеда, другой разбивал голову поскользнувшись на паркете, у третьего случался сердечный приступ, когда он принимал ванну. Иной умирал во время бурного секса, или падал, катаясь на лыжах в Лиллехаммере. И у всех в бумажнике, в кармане или в других личных вещах, находили небольшую фотографию с нашей незнакомкой, причем сделанную нашей же наружкой или бело-синюю ленточку, такую же которой она подвязывала волосы в Долине смерти. Тут уж никаких сомнений не было, откуда ветер дует. Как ссаного, шкодливого котенка, носом тыкали.
Пересрало наше руководство, сверху до низу, страшно пересрало! Меня вызвал Андропов. Два раза прослушал запись нашего с этой бабой разговора. В ту пору мы уже все писали на бобины. Спросил:
— Как думаешь, они к нам точно не станут лезть в наглую, как в сорок пятом?
Я ответил, что, скорее всего не будут.
— Ну и мы их в ****у, оставим в покое, себе дороже! У них там, по твоим словам, свои проблемы, у нас здесь свои! Все дело закрыто! Ебись в рот они там у себя в другом измерении!
Так, дословно и сказал. Ты ж знаешь, материться Андропов — мастак! Через неделю, летом 1971 года, стал я, Коля, пенсионером КГБ. Отдел расформировали уже окончательно.
За окном мелькали пригороды Смоленска.
Глава 46. Что там, за околицей?
На заимку Андреич с Кудашевым приехали уже в сумерках жутко голодными. У Гороховых в Чернево трапезничать не остались, потому что торопились, а пока доехали, у обоих изрядно подвело животы. А дома особо есть нечего. Лопатин выставил на стол, принесенные из погреба обычные уже соленья, нарезал к черствеющему хлебу, сала. Юрий тем временем налил из колодца ледяной вкусной воды. Полдюжины свежих яиц поставили в ковше на примус. Через минут двадцать сели вечерять. Отхлебнув воды, Василий крякнул, поднялся из-за стола и вышел на кухню, там погремел посудой и вернулся, неся в руках полулитровую бутылку самогона. Вопросительно глянул на гостя и решительно налил и ему, и себе грамм по сто. Кудашев взял стакан, они без слов с хозяином чокнулись и в несколько глотков выпили, потом закусили. Самогон был теплым, но влетел в горло и опустился в нутро легко, оставив приятное послевкусие можжевельника. За едой молчали, наговорились вволю по дороге. Каждый крутил в голове свои мысли, не грузя сотрапезника. На удивление, допивать бутылку Лопатин не стал. Заткнул ее пробкой и отставил в сторону.
— Ну что, спать? — спросил он обершарфюрера. У самого вид был такой, что казалось, из-за стола то выйдет, а вот дойдет ли до кровати, еще вопрос.
Устали оба. Юрию больше всего хотелось сейчас в баню. Она у Лопатиных была хоть и маленькой, но приятной. Сходив один раз, хотелось еще и еще. Понятно было, сейчас не до парилки, поздно уже.
— Ложитесь, Василий Андреевич, схожу в душ во дворе и тоже спать. Он встал из-за стола, от выпитого стакана чуть шумело в голове, Лопатин принялся собирать на столе посуду. Юрий, взяв со спинки кровати полотенце, вышел во двор.
Душ, у забора напротив конюшни, был сколочен добротно, вверху на летнем солнце грелась, в двухсотлитровой стальной бочке вода. Сейчас уже в темноте, она нехотя отдавала накопленное тепло и как раз сейчас вода была изумительной. Бодрящей, еще чуть теплой. Не баня, конечно, но усталость и дорожную пыль смыла отлично. В темноте, особо намываться было несподручно, пофыркивая под льющимися из жестяного рассекателя с пробитыми гвоздем дырочками, струй воды, Кудашев прошелся по телу мочалкой, вздрогнув от боли в сломанных ребрах, и, быстро закончив мытье, вышел под звездное небо. Жара, видимо, спала окончательно. На небе закрывая часть звезд, ветер гнал облака. Луна поднялась над лесом, казалась большой и яркой. Ночь становилась прохладной, не то что несколько дней назад, когда они с Машей на крыльце терзали гитару. Он твердо встал на траву расставив по ширине плеч босые ноги обеими, выпрямил спину, раскинул слегка руки и, подняв подбородок вверх, закрыл глаза. Нахлынули, закружили образы, сминая сознание, угрозы не было, но от навалившейся широты нового восприятия, закружилась голова, и Кудашев пошатнулся. Нет, даже малая доля алкоголя в его нынешнем состоянии не шла в прок. Он сдернул с перекладины, висевшие у душа вещи, и торопливо прошел в избу.
Пасечник уже похрапывал в передней. Юрий прошел в комнату, где еще позавчера спала Маша, присел на кровать. Нет, надо тоже спать, бодрость от принятого душа, стремительно испарялась, накатывала усталость. Откинув в сторону легкое одеяло, он лег, заложив руки за голову. От подушки чуть слышно пахло ее волосами.… «Как же я так умудрился втрескаться?» — подумал Кудашев, проваливаясь в сон.
Но уснуть не удалось. Снизу послышался шорох, на кровать взобрался маленький серый комочек. Новый лопатинский котенок, подрагивая тонким хвостиком, влез на грудь Кудашеву, покрытую легким одеялом, угнездился поудобнее и громко замурлыкал. В голове зазвучал голос, совершенно не вяжущийся с этим лопоухим комком шерсти, а скорее рисовавшем в воображении пожилого, немного сварливого человека.
— Ну вот… куда это годится-то? Хозяин постоянно уезжает, Маша тоже… а я между прочем внимание люблю и ласку! Когда прошлый раз она меня из лесу притащила, совсем малышкой была, из рук меня не выпускала. Гладила постоянно, слова ласковые говорила и целовала! За ушком, шейку, по животику гладила! А ныне? Ты, гад, во всем виноват! Из-за тебя вся эта кутерьма! Уехали днесь… и мне даже молочка никто не налил! Хотя я козье молоко и не люблю, но все же! А вот коровье…. Коровье молочко, мое любимое. Уж и не помню, когда его и ел… Но с тобой зато поговорить можно… Хозяин вон уснул сразу, даже не заметил меня! Ты ему про корову скажи! Пусть коровенку заведет… ох и люблю я молочко коровье…
Юрий улыбнулся, котенок был забавный, а существо в нем сидевшее умиляло смесью наглости и добродушия, действительно свойственным кошкам в представлении людей. 
— А давно ты, Мишка, с этой семьей? И почему именно в кошачьем обличье, а не в своем, или в каком-то ином?
При этом он двумя руками обхватил маленькую кошачью головку, гладя пальцами зверька по голове, теребя за ушами.
— Я уже и не знаю, так повелось у меня, век то кошачий короток, лет по десять-двенадцать, редко дольше. Я и не помню, сколько раз нового себе кошака искал… ой и много раз… Да, да, вот тут почеши, и еще по животику… — кот завалился на бок, а потом на спину подставляя рукам Кудашева свой круглый и тугой бак барабан живот, — объелся я… за амбаром мышь поймал большую… ты знаешь, какую большую… да…Мишка настоящий охотник… всю съел… теперь вот живот болит, поглаживай, да, вот так, так…
— Зачем же ты ее всю слопал, раз даже живот разболелся от обжорства?
— Эх… да разве ж тебе, человеку, понять энто?! Это ж добыча! Ну как ее бросишь? Мы коты едим не до той поры пока насытимся, а пока можем есть, а вдруг потом удачи в охоте не будет… нет, если есть что, надо все съесть… вот еще молочка бы от коровки…
Как он уснул, сам не понял, но выспался прекрасно. И на рассвете встал отдохнувший и с на редкость ясной головой. Маленького кота в комнате не было. Василий уже шумел за окном ведром, доставая из колодца воду. Торопясь, обершарфюрер, напился воды, зачерпнув ее из ведра, стоявшего на кухне. Взял краюху хлеба, обул резиновые сапоги и вышел на крыльцо. В сенях, на полу, походя, заметил мисочку с молоком и улыбнулся, вспомнив ночного гостя.
— Ты куда? А завтракать? — окликнул его Лопатин, но Юрий, только махнул рукой, поблагодарил и зашагал в сторону леса.
— Ты зачастил к болоту-то, — крикнул вдогонку пасечник, — осторожней там, место коварное, топи у нас бездонные! Не зря Чертовым зовется.
Часа за полтора Кудашев добрался до острова на болоте. Раз от разу дорога туда давалась ему легче. Он уже почти без помощи хранителей, находил тропку среди раскинувшейся вокруг трясины. Пока выбрался на заросший соснами крутой берег, совсем измучился жаждой. Несмотря на то, что жара спала, первая половина августа была теплой, а болотная духота совсем не освежала. С пасеки он воду брать не стал, еще в прошлый раз указали ему на бьющий в глубине небольшого острова студеный ключ. Чистая и вкусная вода посреди болота только добавляла этому месту мистичности. В голове шумело, но это уже не от усталости и жажды, а от силы, источаемой из глубин земли, от чуть осязаемых, на грани сознания голосов, слов.
Юрий, напившись, дошел до развалин, больше похожих на беспорядочно разбросанные скальные выступы. Прилег на покрытую толстым слоем сосновых игл землю у дольмена. Раскинул руки в стороны. Высокие сосны тянулись в синее летнее небо с светлыми плывущими в вышине облаками. Он закрыл глаза и представил, как врастает в землю, на которой лежит. Постепенно слился мысленно с сознанием таинственных обитателей болота, силой идущей из глубин и будто смерч поднял его изнутри, понес куда-то как в воронку затягивая и скручивая спиралью.
Его ждали. Как только он мысленно представил их базу, в голове как с телеграфного ключа стали биться его позывные:
— Шестьсот тридцать один…  шестьсот тридцать один…шестьсот тридцать один…. Ответьте мне, шестьсот тридцать один…
На зов в голове, почти сразу откликнулся голос. Сбивчиво, как будто он окликнул кого-то неожиданно. Голосом он собственно не был, но Кудашев уже мог различать их как тембр, язык и акцент настоящего голоса. Этот принадлежал тоже мужчине, но уже другому, и слегка отдавал как бы металлическим звоном, будто с ним общались с помощью некоего прибора. Вернее, и голосом это не было, обрывки мыслеформ, очень эмоциональных, но уже очень четких, ясные, не то что в первые два раза. Не хотелось гадать, кто тому причиной, его ли, усилившиеся его псионические способности или головастые парни из «Аненербе» там, у себя, что-то предприняли.
Неизвестный контактер тревожился все ли у него хорошо… Ну тут что-либо отвечать с уверенностью было сложно, и Юрий послал эмоцию, которую однозначно следовало трактовать, что с последнего контакта изменений ни в лучшую, ни в худшую сторону нет. Но потом добавил, представив темную, грозовую тучу на горизонте и образ большевика и сотрудника НКВД как он, себе их представлял. С немецкого плаката тридцатых годов, с характерным шнобелем и в фуражке с красной звездой и наганом в руке. Его, судя по всему поняли. Затем как мог, восстановил в памяти основное, что почерпнул из книг по новейшей истории в сельской библиотеке, проецируя по памяти карты и даты. В конце специально четко представил себя идущего по дороге и карту с крупным планом на городе Смоленске. В ответ он почувствовал удовлетворение, согласие с тем, что он передал, отчетливо почувствовал тревогу за себя. Юрий чувствовал, как на душе теплеет. О нем тревожатся, переживают, хотят помочь. Вдруг всплыло видение отца в форме русского полковника рядом с офицером СС, в котором он узнал начальника их базы — оберфюрера Рейса, ага, спасибо, спасибо, стало быть, не зря отцу послание отправлял. Потом, в голове всплыли транслируемые неведомым собеседником образы его неисправного аппарата вызова помощи. Кудашев сам прошлый раз дал понять, что без очень сильного электрического импульса, это мертвая, тяжеленая негодная ни на что груда металла. Теперь же он с подачи неведомого помощника, явственно представил себе простую схему подключения маяка к обычному громоотводу и собирающиеся над головой сизые тучи с проблесками молний. И уже ощущая, как начинает болеть голова от напряжения, разрывая контакт, он почувствовал, как ласковой ладонью по щеке провели, его помнят, ему помогут, его не бросят…
Стих звон в голове. Глаз открывать не хотелось, так приятен был после гула и белого шума в ушах, посвист невидимых птиц и поскрипывания под налетающим ветерком стволов сосен. Смолистый запах смешивался с болотными испарениями и терпким, приносимым этим ветерком духом разнотравья. А ведь, и правда, может все получиться… разряд молнии вполне достаточен для активации маяка. Молния не что иное, как сгусток заряженных частиц. Которая передвигается не в проводнике, а в атмосфере. Температуру практически невозможно определить, но это многие тысячи градусов. Должно сработать, наверняка там, дома, это не просто так решили, наверняка проработали спецы в той области, что не ему чета. Остался вопрос, КАК это сделать, но, когда ясно, что нужно делать, вопрос как, уже вторичен. А ведь это уже надежда! Юрий улыбнулся и открыл глаза… и тут же испугано вскрикнул и подался назад, оттолкнувшись каблуками сапог, проехался на спине по упругой усыпанной сосновыми иглами земле и чувствительно приложился затылком о камень дольмена.
В другую сторону от него с почти таким же криком, отпрянуло что-то покрытое то ли длинными волосами, то ли бурой шерстью, с огромными глазами с желтым звериным зрачком. Кудашев так и не понял, слышал ли он крик или он прозвучал в его голове. Ну вот и местные обитатели наконец появились во всей красе… Еще полчаса, он посвятил налаживанию контакта с болотными жителями. Они по привычке и с испугу еще немного продолжали отводить ему взгляд, но потом, вновь осмелев уже более спокойно познакомились. Когда-то давно, они, по-видимому, были людьми, но со временем переродились во что-то непонятное, при этом чрезвычайно усилив свои ментальные способности. Обершарфюрер, прошлый раз, не видя, про себя назвал их цвергами, и сейчас только подивился. Пожалуй, и правда, так он с детства представлял себе Андвари — создателя магического кольца силы и сокровищ Нибелунгов из похищенного им золота рейнских дев. Или создавших ожерелье Брисингамен, Альфриг, Двалин, Берлинг, Грер столь выгодно поменявшие его на ласку Богини Фрейи. Они будто сошли с картинок Артура Ракхэма, которые читали ему в детстве мать и дед. Только более мохнат.
На заимку Юрий вернулся с гудящей головой, уставший и телесно, и что особо сказывалось, духовно. Но он был доволен. Слишком много пришлось пропустить через себя чужих эмоций, зато еще лучше наладил контакт с местными, а особенно грела душу возросшая надежда на помощь. Лопатин, ждавший его к обеду, успел сварить грибной суп, но так и не дождавшийся отобедал один. Теперь ворча что-то про себя, налил не успевший остыть суп ему в тарелку и опять вышел во двор по своим делам. Аппетит Кудашев нагулял зверский, и после того как алюминиевая ложка заскребла по дну тарелки, налил себе еще. Суп у Андреича удался!
По времени скоро надо было ждать Сергея на мотоцикле, Юрий, помыв после себя тарелку с ложкой, вышел на крыльцо и оглянулся. Со стороны пасеки слышно было, как Лопатин что-то приколачивает. Он уселся на ступеньки, прислонившись балясине прикрыл глаза. Тут же привычно уже стал проваливаться куда-то, потом сосредоточился, представив себе дорогу на пасеку от села и милиционера на мотоцикле. Так и есть едет… вернее едут. Ого!!! Кудашев тряхнул головой, поднялся с лестницы и торопливо зашагал к пасеке.
— Василий Андреевич, минут через двадцать, Сергей приедет, идемте встречать… гостей!
Василий отложил в сторону лучковую пилу и сел на скамейку.
— Каких гостей, он что, не один едет?!» — в голосе явно послышалась тревога.
«Совсем издергался он со мной, вон как на скамейку бухнулся, будто ноги держать перестали.» — подумал Юрий.
— Да, пока не могу определить кто с ним, далеко еще, только понял, что женщина. Не волнуйтесь, если что плохое, я бы сразу почувствовал!
Они пошли к дому. Если бы там была Маша, то ему сразу сердце предсказало, поэтому Юрий подумал было, что с Гороховым жена. Но тут же мысль эту отбросил. С чего бы ей, оставив подругу в селе ехать с мужем в лес за ним. Кудашевым? Да и скорее всего Лену он тоже узнал бы. Кроме этого, чем ближе они были к заимке, тем лучше чувствовал Юрий раздражение и тревогу милиционера, но не как опасность, а как досадную помеху и… смущение. Кой-какие мысли у Юрия появились, он, глядя в сторону Василия, улыбнулся.
Хозяин успел набрать из колодца в умывальник, висевший у конюшни воды и умыться, к тому времени как они услышали тарахтение мотоцикла. Вышли встречать, отворили ворота. Показался меж деревьев, желтый с синей полосой мотоцикл, брат близнец немецкого Zundapp ks 750. Кудашев уже к тому времени знал, кто попутчица участкового, а Лопатин, рассмотрев сидевшую в коляске свою зазнобу из сельпо, издал какой-то нечленораздельный звук, то ли стон, то ли животное урчание.
Мотоцикл, газанув, свернул на обочину у ворот, не заезжая во двор, Наталья, звезда местной потребкооперации, ловко выскользнула из люльки и выгнув спину потянулась. Согнутые руки поднялись к голове, а красивое, цветастое платье, с двумя расстегнутыми верхними пуговицами так натянулось на крепкой груди, что она запросто могла выскочить на дневной свет, оторвав еще пару пуговиц. Бюстгальтера под платьем не было, соски проступили сквозь тонкую ткань. Юрий почувствовал, что краснеет и краем глаза заметил, как заходил судорожно вверх и вниз кадык Лопатина.
— Ну, принимайте гостей! Уж извините, что без приглашения! — улыбнулась Наталья, — ты что, Вась, как не живой стоишь, обратно не прогонишь?
Ошалелый Лопатин только и смог выдавить из себя:
— Эээ… Что ты! Нет…
Она повернулась к мотоциклу, взяла в коляске сумку, при этом нагнувшись так, что вызвала у Кудашева легкое головокружение. У хозяина дома першение в горле перешло в кашель.
Пока они шли к дому, Наташа не унимаясь болтала:
— Я с утра в ПОСПО позвонила, выходные взяла три дня в счет отпуска, нехай без меня поработают, нашли незаменимую! Зина Крылова эти дни за меня поработает, я договорилась…
Горохов, нарочито долго копался у заглушенного мотоцикла, стараясь не смотреть на Кудашева и Василия, а потом пошел вслед хозяину и его гостям, не поднимая глаз, старательно вытирая и так чистые руки ветошью.
— Сам знаю, что не нужно было ее привозить! Ну что я мог сделать! До чего пробивная баба! Как только и узнала, что я к вам еду, ума не приложу. У дома меня уже ждала. Запала она на дядю Васю сильно, да и он на нее тоже. В другой раз я бы только рад был, а сейчас — проблема лишняя! — в полголоса рассказал он Юрию, специально отставшего от Лопатина и его подруги.
Они остановились у сарая и смотрели, улыбаясь, как Василий водит по двору ранее у него никогда не бывавшую подругу, глупо улыбаясь и тыча рукой со словами: «А тут у меня куры…»
— Ну… ладно, эта пара точно скучать не будет, а нам, ехать Юра пора, хотелось бы засветло вернуться. Маша мне с утра все уши прожужжала, что бы я тебя пораньше привез. Налей воды, в горле пересохло, да едем. — милиционер снял фуражку и вытер ладонью вспотевший лоб.
Он долго с наслаждением пил из ковша ледяную колодезную воду. Обершарфюрер переоделся и взял Машину сумку. Потом оба простились с Лопатиным и Наташей, причем показалось, те так увлечены были друг другом, что и не заметили уезжающих парней. Но когда Горохов уже толкнув ногой рычаг завел мотоцикл, а Юрий садился в коляску, к ним подбежал Андреич и как-то неловко всунул в руку Кудашева потрепанный конверт со словами:
— Возьми, пригодится там!
В конверте были местные деньги. Двадцать розовых банкнот с неприхотливым простеньким узором с одной стороны и головой Ульянова- Ленина в большом овале с другой.
Глава 47. Шаг влево, шаг вправо…
Генеральская «Волга» въехала во двор Управления почти в пять часов вечера. В фойе, Кожевникова уже ждал сухопарый майор, дежурный по управлению.
— Товарищ генерал-майор, за время вашего отсутствия…— Николай Иванович, пропустил мимо ушей обычное перечисление сообщений и незначительных происшествий, только кивнул дежурному, торопливо стал подниматься с Дубровиным по лестнице в кабинет. Надо полагать, вид у генерала был угрюмый. Встречные чекисты старались проскользнуть мимо, бормоча приветствие.
Секретарь уже была предупреждена о его приезде, судя по всему, ей позвонили из дежурной части, пока они поднимались по лестнице. Лена встретила их стоя в приемной у стола. Он молча протянул к ней руку, и секретарь привычно вложила в нее приличную стопку неотложных документов. Рабочий день, ненормированный, да еще режим усиления, не впервой.
Николай Иванович открыл дверь, чуть отошел, пропуская вперед Дубровина, но он, кивнув ему, бросил:
— Надо позвонить! Старик улыбнулся Лене:
— У вас, голубушка, в справочнике телефон начальника Калужского управления должен быть, подскажите номер старику, запамятовал. Секретарь недоумевающе глянула на начальника и после его легкого кивка, протянула телефонную трубку этому незнакомому пожилому человеку. Зашелестев листами неприметной книжечки с серой обложкой, нашла нужный телефон и продиктовала.
— Алло, будьте любезны, Арнольда Никифоровича Егорова к телефону! Это полковник Дубровин. Да, знаю сколько времени. Домой уехал? Ну так соедините с квартирой! По какому делу? Да вы ему фамилию мою скажите, он знает!
Павел Петрович замолчал, ожидая пока его соединят с начальником Калужского областного управления КГБ.
— Здравствуй, Арнольдушка! Помнишь еще старика? Да, спасибо, жив и здоров, чего и тебе желаю… У меня к тебе просьба. На Киевском шоссе, перед поворотом на Малоярославец автозаправка есть, да… новая такая. Там сегодня еще оператор умер. Не знаешь? Ну, ты у ментов поинтересуйся. Сердечко прихватило… Откуда знаю, ну у нас стариков свои секреты. Так я вот о чем, пошли туда опера потолковей с контрольной закупкой, да как всегда, чую бардак тот еще. Настроили, понимаешь, показуху… Ну, спасибо, и за приглашение спасибо, может и заеду как-нибудь, что мне пенсионеру не прокатиться. Да, да… еще раз благодарю.
С прежней улыбкой он вручил женщине трубку, слегка поклонившись.
Генерал через открытую дверь слышал весь разговор и пребывал теперь в полном недоумении. Дубровин с интересом осмотрелся в кабинете и без лишних вопросов уселся за стол, на неудобный казенный стул с прямой спинкой, напротив кресла начальника.
— Как же так, Петрович, этот хам, когда мы уезжали, живой был, сам в будку свою ушел. Откуда ты узнал? Мы же всю дорогу вместе! — с интересом глядя на старого чекиста, Кожевников сел в кресло.
Старик молча потер лоб, лицо было серьезным. Он явно колебался, стоит ли отвечать вопрос хозяина кабинета.
— Ты многое узнал за эти два дня, Николай, но так и не поверил мне полностью. Что-то для тебя блажь выживающего из ума старика, а некоторое было давно и кажется тебе не важным. Жаль, очень жаль. Ты как апостол Фома, из Библии, не веришь пока не пощупаешь руками.
Генерал жестом прервал старика и поднял трубку прямой линии.
— Лена, срочно свяжись с погрануправлением, полковника Мельгузова отыщи, я его жду. И пусть принесут чего-нибудь перекусить из столовой, мы не обедали. — и, положив трубку, вновь пытливо взглянул на Дубровина.
— Так что там случилось, на заправке? — вновь спросил он.
— На заправке… Я вдруг понял, что этот жирный ублюдок своим существованием просто оскорбляет меня и вообще всех окружающих. Обычно, я всегда держу, что умею под жестким контролем, но тут счел это необходимым. А уничтожить эту мразь было легко, всего лишь пара нужных слов, сказанных в необходимой тональности. Можешь считать это колдовством, магией или наукой, но, когда я рассказывал тебе про поездки в тридцатые годы с Барченко по всяким чертовым углам и дырам от Аляски и до Сахалина, я не шутил. Кое-чему научился…
— Но он же ушел обратно на заправку…— удивился Николай, чувствуя, что летит он на дно колодца, а дна этого все нет и нет.
— Заставить мертвого ходить, и не только ходить на самом деле проще простого. Особенно только что умершего. Хотя для тебя, наверняка, это звучит дико… — пожал плечами старик.
— Да не то слово! — наконец, генерал взял себя в руки, порывисто встал и сделав пару шагов к стоящему рядом со столом сейфу. Достал оттуда початую бутылку коньяка. Оглянулся на Дубровина, но потом вспомнил, что он не пьет, налил себе в граненый стакан грамм пятьдесят и выпил залпом.
Несмотря на сомнения Дубровина, поверил ему Николай сразу. Напротив него сидел убийца. Не банальный пьяный бытовик, который запорол кухонным ножом собутыльника, и не урка, убивающий по понятиям. Нет, перед ним опасный профессионал, с холодным сердцем, жестким прищуром глаз. Временами внешне похожий на обычного, советского дедка, торгующего на колхозном рынке редиской и яблоками. А иногда, когда Дубровин поднимал подбородок, смотря куда-то в даль, он казался старорежимным барином, белой костью. Таких он, Кожевников, застал еще, а кое-кого и в расход выводил. Помнил, как расстреляли весной сорок пятого двух власовцев из бывших белогвардейцев, так они и у расстрельной стены стояли так, будто окружающее быдло и сапоги им чистить не годятся. Это уже серьезно. Это уже не кувшин летать заставлять. И как ведь… ничего доказать невозможно. А зачем тогда он мне это сказал? В голове генерала мелькнуло, что и он сейчас может схватиться за сердце и рухнуть под массивный дубовый стол, свалив кресло, а старик с растерянным лицом будет кричать: «Помогите, помогите, Николаю Ивановичу плохо!»
И ни у кого никаких сомнений. Но нет, с чего бы, стоило за этим в Смоленск ехать? Да и зачем мне рассказывать было. Нет, тут не то…
Он вновь сел за стол и спросил:
— Вот так просто… Что-то прошептал, и он…
— А то тебе сказал, что это просто? Это, Коленька, не только не просто, а почти невозможно! — Дубровин устало покачал головой. — И когда я тебе говорил, что разгром спецотдела Глеба Бокия, убийство Александра Васильевича и других ученых и оперативников, уничтожил уникальные наработки, которые мы так и не могли потом восстановить, я имел в виду именно это. В то время, когда в Германии активно работали Хаусхофер, Виллигут и Зеботтендорф, нам били по пальцам молотками, загоняли иглы под ногти и выбивали зубы, а потом везли на полигон — Коммунарку» или в Бутово. Когда Берия решил восстановить спецотдел, мы уже, несмотря на все старания, отстали от немцев безнадежно.
Генерал Кожевников молча слушал своего гостя, без всяких эмоций отмечая про себя, что этот старик, сегодня, так легко, походя, убил хоть и мерзкого, неприятного, но все же человека, а потом сидел с ним на заднем диване «Волги» как ни в чем не бывало разговаривал, щурился на солнце и ерзал на сидении.
— И много у тебя, Павел Петрович еще таких талантов? — негромко, чуть ли не шепотом спросил генерал.
— А зачем тебе это, знать Коля? Ты смотришь на меня сейчас как на монстра, но даже представить не можешь, что пришлось увидеть и узнать мне. Так ли важно сейчас, что я могу и знаю? Достаточно того, что были такие вещи, о которых я и сейчас, по прошествии почти пятидесяти лет вспоминаю со страхом. Нет, даже с ужасом и которые не дают иной раз спать по ночам! Я многому научился и многое узнал, но кое в чем не смог переступить через себя, и, надеюсь, остался все же человеком.
— Это что же такое было? Бесов что ли вызывали? — усмехнулся Кожевников.
Видя эту усмешку, Дубровин покачал головой, тяжело вздохнул:
— Ну, может и расскажу когда-нибудь, а вообще такое в могилу с собой уносят.
Зазвонил внутренний телефон, Кожевников нажал кнопку селектора.
— Товарищ генерал, — голос Лены неожиданно вернул Николая на годы назад, ко времени начала их романа, с чего бы…— полковник Мельгузов будет в Управлении через пятнадцать минут, только мне кажется он…, секретарь сделала явно смущенную паузу.
— Что там еще такое? — строго спросил он.
— Мне кажется он не совсем трезвый, — торопливо послышалось из динамика.
— Да? Черт… Без разницы, как только приедет, сразу ко мне! Что со столовой?
— Так же минут десять или пятнадцать. Может быть на троих подать? — спросила она.
Николай Иванович вопросительно глянул на своего опасного гостя, тот чуть заметно покачал головой.
— Подожди с ужином, принеси нам пока чаю покрепче, как раз успеем выпить.
Минут через пять они с Дубровиным уже размешивали чай в стаканах с массивными серебряными подстаканниками. Он был горячий и пока остывал, генерал развернул перед старым чекистом карту, показав район происшествия. Старик карту читал лучше всяких книг. Уточник район, поинтересовался профессионально, наличием каких ни будь стратегических объектов и воинских частей. Сроду там ничего такого не было. Леса да болото.
Чай почти допили, когда снова затрезвонила на столе прямая линия.
— Полковник Мельгузов прибыл.
Мельгузов одет был как ни странно в новый форменный китель с зелеными погонами и такими же петлицами через открытый воротник которого виднелась тельняшка с зелеными полосами. На голове зеленый берет с кокардой, на груди приличная орденская колодка. На ногах полковник держался твердо, но глаза лихорадочно блестели и даже на расстоянии нескольких метров явственно чувствовался алкогольный выхлоп.
— Товарищ генерал-майор, полковник Мельгузов по вашему приказанию явился! — он вскинул правую руку к берету, но смотрел, как будто сквозь генерала, выпятив вперед сильный волевой подбородок.
Кожевников вышел из-за стола и остановился в шаге от полковника, вдохнул перегар и поморщился.
— Что отмечаешь, полковник? С какой ****ской радости пьем? — громкий голос Николая Ивановича подрагивал от злости. Вот ведь не ко времени Мельгузов принял на грудь и, судя по всему, изрядно.
— С радости? Никак нет, товарищ генерал-майор! На похоронах был! Товарищей боевых хоронил! Может помните, таких. Старший лейтенант Рыбников и капитан Смирнов. Да откуда вам помнить… Из химвойск ребята. Недавно вместе на операции были, а третьего дня, вот ведь беда, разбились на машине. В поворот, понимаете, не вписались… — теперь он уже пристально смотрел генералу в глаза.
Кожевников осекся. Крик и ругань, готовившиеся вырваться из горла, там и застряли. Упрек в глазах Мельгузова ожег сердце, будто раскаленным стальным прутом. Что-то нечленораздельно буркнув, он вернулся и сел за стол, глядя на застывшего по стойке смирно полковника. И не знал, что сказать. Чувствовал себя полным дураком.
Разрешил ситуацию Дубровин. Легко поднялся со стула и вмиг оказался рядом с пограничником. Мельгузов даже глазом не повел на незнакомого лысого старика.
— Уйми боль, сынок, — Павел Петрович положил руку, ему на плечо. Старик был на голову ниже рослого разведчика и смотрел ему в лицо снизу вверх. Искреннее участие сквозило в каждом слове, — в бою с врагом они погибли! Знаю, как это тяжело, ребят своих хоронить, мне эта беда, родной, не раз выпадала. Крепись! Это война. Она у нас не кончается, много у Советского государства вокруг врагов, ты и они на первой линии.
Мельгузов вдруг сник, потеряв весь бравый вид, как-то странно посмотрел на старого чекиста, повторяя негромко: — В бою погибли… да, да… в бою.
Дубровин неторопливо подошел к столу. На нем стояла бутылка. Мельком глянул на округлившего глаза хозяина кабинета, налил грамм пятьдесят коньяка в стакан со словами:
— Ему это что слону дробина, здоровый мужик.
Вернулся к полковнику, протянул ему стакан. Тот машинально выпил, не поднимая глаз и не морщась. Вытер рукавом кителя рот.
— Вот так вот, Коля, теперь для него они в бою погибли и остались у твоего полковника вместо злости на тебя, только ненависть к врагу и светлая грусть.
— Товарищ генерал-майор, полковник Мельгузов по вашему приказу явился! — сказал вдруг вновь он, но уже не холодным, казенным тоном, а более похожим на себя обычного. Кроме того, он вдруг на глазах стал трезветь, на лбу выступила испарина. Борис был явно растерян.
Кожевников хотел что-то сказать, но только закашлялся и указал пограничнику на стул по другую сторону от вновь усевшегося Дубровина. Наконец откашлявшись, он представил старика:
— Знакомься Боря, это мой давний товарищ, полковник госбезопасности Павел Петрович Дубровин, главный специалист по всяким странным делам, как раз по таким как это.
Полковник как-то странно посмотрел на пожилого мужчину. Что-то про себя обдумывая.
— Про допуск и секретность думаешь, — догадался генерал, — тут можешь быть спокоен, моя ответственность, мы с ним с войны знакомы, да и потом приходилось, так что можешь открыто говорить, он уже все знает.
Мельгузов облегченно кивнул, и Дубровин стал задавать разведчику вопросы по памятной высадке в лесу несколько дней назад. Пограничник быстро понял, что перед ним, не какой-то старый кабинетный пердун, а профессионал высочайшего класса. По мере рассказа, он въедливо интересовался мельчайшими деталями. Кожевников сам слушал их разговор с интересом, будто в первый раз. Все, что было непонятно и не очень ясно, с помощью расспросов старика и более подробных объяснений полковника, позволяло неожиданно взглянуть со стороны.
Тем временем они оба склонились над картой.
— Та-ак, — водил пальцем по листу старик, — стало быть, от эпицентра до болота метров двести, а до заимки получается сколько?
— Вот тут, она, — указал на поставленный ранее жирный крестик на карте Мельгузов, — на карте не обозначена была, но точно тут, видите, тут вроде поляны большой. Прям, как язык в лес врезался, вот, смотрите, от просеки. Отсюда досюда ульи стоят, большая пасека, а тут забор по грудь и дом пятистенок и хозяйство. Сараи, конюшня… я в бинокль минут за сорок все рассмотрел. Тишина, никто не входил и не выходил, но место обжитое. От колхоза «Борец» пасека.
— Ага… а вот отсюда если идти… — неожиданный стук в дверь прервал старика.
Встревоженная секретарь заглянула в кабинет:
— Москва на проводе!
Кожевников почувствовал, как в груди что-то оборвалось. И отчего-то в голове мелькнула мысль, а почему она в кабинет то стучит, могла бы и по телефону… Не успели, вот заррраза, не успели. Еще бы пару дней. Что докладывать, ума не приложу.
Сделав знак обоим присутствующим молчать, он нажал на клавишу громкой связи.
— Кожевников! Емохонов на связи! Ты куда пропал, Николай Иванович, после твоего рапорта вопросов появилось больше, чем до него было. Дело на первоочередном контроле у Юрия Владимировича! Докладывай!
Звонил сам заместитель председателя Комитета государственной безопасности Николай Павлович Емохонов, бывший начальник 8 управления, а теперь председатель научно-технического совета КГБ СССР.
— Товарищ генерал-полковник, — у Кожевникова вдруг страшно пересохло во рту, — проводим предписанные режимом предвоенной готовности мероприятия, оперативная работа усилена, есть успехи по выявлению вражеской агентуры, по ЗАСу информацию регулярно отправляем в столицу. Проводим…
— Ты издеваешься надо мной, генерал-майор, не иначе? Или дурака из меня сделать желаешь? Мне твои отписки не нужны! По основному вопросу что? Где ответы? Кто? Что? Откуда? Почему? Ты меня что, своим козлиным блеянием из себя решил вывести? Оперативная работа у него усилена! У нас уже этот вопрос не завтра, так послезавтра на дипломатический уровень выйдет. Эти пидарасы со своего спутника тоже взрыв засекли! Не справляешься? Недолго тебя просто майором сделать и куда-нибудь в Монголию или Казахстан загнать. Хули молчишь?! Докладывай по существу!
Мульгузов демонстративно смотрел в окно в надвигающиеся сумерки, всем своим видом показывая, что готов провалиться сквозь землю. Дубровин, не спеша, маленькими глотками, с отсутствующим видом допивал остывший давно чай.
Николай Иванович смотрел в одну точку. Начинать сейчас рассказывать что-то из того, что он узнал, бесполезно. По сути сказать то нечего. Вместо того что бы рыть землю носом в поисках улик, он колесит по соседним областям за невнятными догадками, превратившимися в дикую смесь мистики и дурной фантастики. А на том конце провода ждут чего-то конкретного. Он, сжав до хруста зубов челюсти, пристально посмотрел на своего гостя. С Лубянки в динамик тем временем мутной струей несся отборный генеральский мат. Емохонов, даром, что носил звание генерал-полковник-инженер, мог вынести мозг, если хотел. Видно его тоже сильно подперло. И Кожевников его понимал. Не успели они…
Наконец, тяжело вздохнув, Дубровин встал со стула. Он выгнул спину уперев раками в поясницу потянулся, подошел к генеральскому столу и присел на край.
— Ну ты там все сказал?! Прикуси язык, слушать противно! — громко и отчетливо произнес он в микрофон.
— Кто это!? — осекся голос Емохонова, но потом с новой силой и уже с истеричными нотками, — Кожевников, вы там в Смоленске совсем охуели?!
Николай Иванович на мгновенье зажмурился, вмиг участь на старости лет поехать в Монголию с майорскими погонами, показалась большой удачей. Да только так легко он уже не отделается…
— Ну-ка, Коля, выключи эту шарманку и дай мне трубку, привычнее так, — спокойно сказал старик. Генерал машинально снял трубку с пульта и нажав клавишу отключения громкой связи протянул ее Дубровину.
— Ты генерал вволю наорался? Ну и ладненько, ну и завали свой поганый рот пока я тебе его с мылом не вымыл! — Павел Петрович, жестом показал Мельгузову, чтобы тот подал ему стул. Тот моментально вскочил, подвинул старику свой стул, а сам пересел на прежнее место старого чекиста. На Дубровина он смотрел теперь со смесью уважения и плохо скрытого страха.
— Кто у аппарата? А говорит с тобой, полковник государственной безопасности Дубровин Павел Петрович. Не знаешь, такого? А с *** ли тебе меня знать, ты в КГБ, если не ошибаюсь только с 1968 года… Не ори! Не ори на меня, я сказал! Так… вот… теперь слушай меня внимательно, генерал. Иначе не Кожевников, а ты поедешь. И не в Казахстан, а нелегалом в США и по легенде ты будешь старым пидором, любителем большехуих негров. Ты ведь в кабинете второго зама сейчас сидишь. Так… справа от тебя, в простенке большой покрашенный зеленой краской сейф. А над ним портрет товарища Дзержинского. Так? Ага… теперь подними свою заплывшую салом задницу и подойди к сейфу, за портретом Железного Феликса встроенный в стену небольшой сейф. Откуда мне это известно? Ну… не твоих куриных мозгов это дело. Открывай. Что? Не знаешь код? Только при прямом приказе Председателя можешь? Только при выбытии из строя его и генерала Цвигуна коды можно вскрыть? Ну так я тебе его подскажу. Открывай.
Дубровин продиктовал в трубку серию цифр и букв.
Кожевников и полковник-пограничник сидели, открыв рты. Николай Иванович машинально расстегнул две верхние пуговицы на рубашке.
— Открылся, ну чудненько. Его последний раз, наверное, лет семь назад открывали. Что дальше? Три пакета там лежат? Да, все правильно. Синий, красный и желтый. Бери желтый! Что на нем написано? Вскрыть при коде — Желтый 101. Так вот, я объявляю этот код. Какое право я имею? Не будь дураком! Как по-твоему, я про сейф и код к нему узнал? Прочитай там все внимательно. Некоторое время длилась пауза. Дубровин молча ждал, не прерывали молчания и генерал с Мельгузовым.
Потом, видимо, в трубке Емохонов начал что-то говорить, старый чекист только слегка кивал и криво улыбался.
— Да, именно так. Да, отчитаюсь лично перед товарищем Андроповым. Помощь пока не нужна. В районе подмосковных Бронниц есть воинская часть 70105-А, по всем документам, в том числе вашим, она проходит как часть ПВО, но это прикрытие. Поднимите их по тревоге и введите режим боевой готовности, и пусть будут готовы по первому моему требованию, вылететь сюда. Нет, не нужно в Чкаловский, у них свои средства доставки.
Дубровин положил трубку и обвел взглядом присутствующих.
— Ну вот и все! Не думал, что еще когда-то придется… Обратной дороги у нас, ребята, нет.
Глава 48. К огням большого города
До Чернево на мотоцикле Горохов с Юрием добрались не в пример быстрее, чем в прошлый раз, когда ехали с Машей. Что плохо, так это невозможно было поговорить. Тарахтение мотора делало любой разговор наказанием. Пару раз что-то прокричали друг другу, и почти всю дорогу Кудашев молча крутил головой по сторонам. Когда лучи садящегося солнца уже касались серых, покрытых шифером черневских крыш, они выехали на прямую дорогу от леса к домам. Неожиданно, милиционер сбросил газ и свернул на покрытую высохшей на солнце травой обочину. Заглушил мотоцикл. Кудашев вопросительно посмотрел на него.
— Поговорить надо! — сказал ему Сергей, решительно сойдя с седла. Юрий тоже выбрался из люльки и мужчины встали друг напротив друга.
— Дипломат из меня хреновый, сразу тебе скажу! — Горохов говорил отрывисто, короткими хлесткими фразами, будто рубил с плеча. — Не по сердцу мне твоя идея в город ехать. Не в твоем нынешнем положении! Не сейчас! — Видя, что обершарфюрер слушает его не перебивая, хотя и смотрит, в сторону темнеющего леса, продолжил. — Не спал я толком этой ночью, мысли всякие, как молотком по мозгам били! Я ведь форму эту не просто так ношу. Но знакомство с тобой, меня просто на части порвало. Одна часть в прошлом осталась, а вот другая все больше власти во мне берет. Я теперь такое вижу и знаю, что раньше и пригрезиться не могло! Опять ночью с побратимом своим Колькой виделся. И как мне с этим жить дальше, ума не приложу… Запутался я совсем. И с тобой не один уже раз откровенно говорил, слушал тебя. Знаешь…я тебе верю. Верю, что у тебя там все по-другому, и фашисты там не фашистские, и русские с немцами задружились. Но ведь это там, а тут по-иному все! Как вспомню твою кепку с черепом, у Лопатиных, дома на вешалке, все в душе переворачивается. И у каждого нашего, советского человека, так будет! Слишком много крови в ту войну пролил наш народ. Не зависимо от того, что там Сталин и коммунисты делали… И твоя связь с Машкой! Ты ее с собой в Смоленск тащишь, а не на погибель ли? Я вчера как-то спокойно отнесся к твоей идее с ней ехать, но сейчас, после бессонной ночи, как глаза мне открылись!
Спорить не стану, ты непростой человек, если человек, и многое ты сможешь, знаю, видел… Но ты в зеркало давно смотрелся? Ты же в городе в таком виде только до первого милиционера или дружинника дойдешь. Это если вовсе до Смоленска доедешь. На первом же блокпосту погоришь при проверке документов. То, что ты с операми в лесу сделал, в автобусе рейсовом, поди не получится! Брюки на тебе не иначе Колькины, коротки. И рубашка тоже его. Ну на рубашке можно и рукава закатать, а с этими кроткими штанами ты как клоун, право! И еще, Машка вовсе не дурочка! Мне жена утром рассказала, как та с ней вчера вечером своими мыслями, про тебя делилась. Ну кроме того, что втрескалась в тебя по самые уши! А она Ленке сказала, что ты все дни ходишь в братниной одежде, хоть она тебе и не по размеру. Удивлялась, что ты к бате приехал без вещей, будто голый. Ты ей что ответишь, когда спросит она тебя напрямки, а она спросит, поверь, я ее знаю, хорошо, с детства знаю! И что ты скажешь? Правду? Тебе-то может и легче будет, а ей? Молчишь?! То-то, нечего сказать! И еще, по тому, как ты говоришь, да и по тому, как думаешь, держишь себя, любой человек внимательный определит — не наш ты, не из СССР. А ты в Смоленск не в молчанку играть едешь. И самое главное, надеюсь, не думаешь, что теми тремя комитетчиками все и закончилось? Не зря все дороги в округе перекрыты. Слишком ты наследил, что бы отстали от тебя. И нас с дядей Васей подвязал к себе. Ну да уж что теперь об этом. Я тут родился и вырос, служу, знаю, чем такое может закончиться. Государственные интересы. И арестовывать не будут, пулю и в болото, благо рядом оно. Но у меня семья, жена, Ленка, Маша вот тоже, им, за что это все? Думаешь, их стороной обойдет? Нет, дружище, раз начала эта веревочка виться, там люди ушлые, весь клубочек размотают!
Горохов явно выговорился и как-то обмяк, будто шар или мяч из которого выпустили воздух. Юрий, зная, что в таких случаях лучше дать человеку выпустить весь пар, слушал молча. Да и спорить не особо хотелось. Был этот милиционер прав. Почти во всем! Но только почти.
Кудашев тряхнул головой, не торопясь осмотрелся по сторонам, на опушку леса, на засаженное изумрудно зелеными ростами, картошкой поле до села, на ближние дома.
— Красиво у вас тут, — начал он негромко и спокойно, — особенно природа, но без обид, Сергей, не мое это все! Чужое! И чем дольше я тут, тем более понимаю это. И тем сильнее душа ноет по-своему, родному. Вовсе не потому что я родился в Германии и мать немка. Но по отцу то я русский, да и в России не раз был. И никогда этого чувства тоски не испытывал. Как тебе объяснить все, не знаю даже. Все тут иное… воздух, земля, люди, как будто тень, какая-то вокруг, будто сумерки серые даже в яркий и солнечный день. Ты же уже понимаешь немного, о чем я… Сам, возможно, видишь, чего себе объяснить не можешь, а представь каково мне!
Горохов, слушая обершарфюрера, слегка кивнул, мол, понимаю, о чем ты и присел на люльку мотоцикла сложив на груди руки, с интересом глядя на собеседника.
— Мне нечего ответить, на твои слова о том, что мое появление очень изменило вашу жизнь, и мне извиняться за это бессмысленно. Не зависело от меня ничего… Хотя… есть мнение очень умных людей, будто случайностей в жизни не бывает, нужно только понимать причины возникновения обстоятельств и последствия… Думаю, не удивишься, что я бы многое отдал, если не было этой аварии! Был бы жив мой товарищ Герберт. Вернулись мы с вылета. Он поехал к своей жене и детям, я собирался к родителям. Но случилось то, что случилось. Ты знаешь, извини, что говорю тебе эти странные вещи. Ты знаешь, я ведь умер в тот день, когда Василий Андреевич притащил меня из лесу в свой дом. Но кто-то или что-то не допустил этого. Вернул меня обратно и изменил меня. Так, что я и сам себе не могу честно ответить, я это я, или кто-то иной? И я уже не раз спрашивал себя, для того ли это случилось, что бы меня тут сволокли в ваше ОГПУ, переломали все кости и потом пристрелили? Вот… и я думаю, что не все так просто.
Милиционер вскочил, ошалело посмотрел на Юрия, схватился за виски, зажмурившись и тряся головой. Накатила вдруг жуть, впрочем, отпустило почти сразу, только силы куда-то пропали и ноги стали подгибаться.
— Вот и получается, что я тут чужой даже не потому, что чужой этому месту, а потому что сам не понимаю кто, я теперь… И что делать дальше, ума не приложу. Остаться тут с вами, жить вашей жизнью… Я вот появился на вашу голову и все тут! Никто я тут, нет ни имени, ни истории, ни документов, ни денег! Что делать? Как жить? В колхоз вступить? В большевистскую партию? Извини, не могу! И самое главное, не хочу! И не потому что не смогу растить хлеб, доить коров или работать на заводе! Нет! Я не смогу этого делать ТУТ! У вас! Найти возможность уехать из СССР? Даже если получится, куда мне податься? Я чужой везде! Все, что было дорого мне в мире, уничтожено, оболгано и замазано дерьмом! Я почитал позавчера в библиотеке, что тут за последние пятьдесят лет произошло. Это даже не плохо, это катастрофа! Евреи добились того, чего желали! Европа медленно погибает. А прежней России, которая могла бы еще восстановиться, умывшись кровью в ту войну, уже нет, никогда не будет! Вот ты смотришь на меня, не понимая, я не виню тебя, ты родился и вырос в этом мире, и он для тебе естественен! Но я видел иное! Я видел, как на обломках жидо-большевистского СССР воспряла настоящая Россия! Да, уже не та, что до 1917 года, иная. Но настоящая, русская! Как русский перестал бояться того, что он русский, так же как немец перестал в 1933 году, чувствовать унижение после Версальского мира! Как Европа стала свободным союзом национальных государств! А тут вы умираете. Да, да, пройдет еще лет тридцать-сорок и будет уже поздно что-то менять. Читая книги в вашем старом клубе, я очень хорошо представлял, как это будет. Даже Америка, в которой всем заправляют победившие в мировой войне евреи, тоже обречена! Вы отказываетесь, от самого понятия — национальный уклад, тут в пользу воспитания — советского человека, а в Америке создавая — плавильный котел наций. Вы погубите этим самих себя и не сможете противостоять тому, кого в ваших политических книгах называют — странами третьего мира.
Но у меня есть цель, на данный момент она мне важна более всего. Я должен, наконец, понять, почему у меня в родном мире история шла так, как шла, а у вас все по-иному. Что-то случилось в первой половине этого века, что разделило течение истории на два рукава. Мне нужно больше информации. Основной ее источник, прежде всего, книги! Те, которых нет в маленьком сельском клубе, но можно попробовать найти в большом городе. Я, как мне кажется, ухватил самый кончик этой ниточки, по крайней мере, в какой-то момент почувствовал…
Они молчали. Сергей пришибленно опустил богатырские плечи под лавиной этих дурных вестей, верить не хотелось, а не верить уже и не мог. Кудашев вновь переживал свое тяжелое предчувствие.
— А Маша… Знаешь, Сергей, я с первого момента, с того самого, когда увидел ее на фотографии в рамке, на стене их дома, понял, что моя судьба будет связана с ней. И Николай мне сказал, что нашу связь чувствует. Я сделаю все, абсолютно все, что смогу, защищая ее. Она мне нужна там, в Смоленске, она будет мне якорем, не даст сойти с ума, наконец. А о безопасности ее позабочусь…
Участковый тем временем немного пришел в себя и резким толчком ноги завел мотоцикл
— Ага, позаботится он, о себе позаботься наперво, хотя бы штаны смени что ли, а то и смех и грех. — сказал он севшему в коляску спутнику.
У забора Гороховского дома, к которому они приехали уже в начинающихся сгущаться сумерках, стояла грузная, рослая, средних лет женщина в бесформенном, сером то ли платье то ли халате, державшая за руку хилого, болезненного вида ребенка. Мотоцикл как раз выезжал на их улицу, через переулок с соседней и, увидев стоявших у его забора, Сергей крепко выругался. Услышав треск подъезжающего мотоцикла, женщина заперебирала ногами на месте, как будто готовясь к прыжку. Горохов заглушил мотоцикл, не глядя на Юрия, нахлобучил на голову милицейскую фуражку.
— Что тебе, Фрося? — спросил он, но Кудашеву стало ясно, что милиционер великолепно знает и ее, и что ей нужно.
В ответ женщина с каким-то нездоровой восковой пухлостью и одутловатым лицом заголосила пронзительным, высоким голосом. Пару раз дернула за руку мальчишку. Ребенок лет пяти, босой, в грязных шортиках с помочью и неопределенного цвета маечке, тоже скривился лицом и захныкал.
Из причитаний и визгливых приговоров, в которых проскальзывали попеременно и имя бога, и матерная брань, понять было ничего невозможно. Но было видно, что Горохов знает причину истерики, к тому же она явно была далекой от искренности.
— Опять? — кратко спросил милиционер.
— Ой, опять, гаденыш! Нету уж мочи с ним, алкоголиком! — запричитала женщина.
Кудашев только сейчас удивленно заметил, что она не просто грузная, а беременна, и скорее всего, ходить ей в этом состоянии осталось недолго.
— На этот раз что? Опять бил? — хмуро спросил милиционер.
— Нееет! Драться боится после того, как вы с ним разговаривали! Но кричит на меня, что уйдет, что я уродка и корова стельная, будто не сам в этом гад, виноватый! — Фрося, всхлипывая, звучно высморкалась на обочину заживая попеременно то одну ноздрю, то другую, — Он снова дома не ночевал, гад паршивый! Не иначе у этой паскуды Люськи, мудями тряс!
Сергей, смотрел на женщину с ребенком со смесью жалости и брезгливости, кроме того явно ему не нравилось, что Кудашев, выбравшийся из коляски милицейского мотоцикла, и разминавший ноги рядом, был невольным свидетелем их разговора.
— Успокойся, зайду к вам завтра, поговорю с ним!
— Неееет! Сергей Михайлович, сейчас подемте! Боюсь я с малым, домой итить! Вы ж знаете, какой он у меня по пьяному делу дурной! Попугайте его, как следует, попугайте! — опять взвыла женщина. Ребенок рядом с ней перестал плакать, а только тер маленьким кулачком глаза, размазывая по лицу уличную пыль.
Милиционер закряхтел. Одернул форменную рубашку, зачем-то хлопнул по пыльному голенищу сапога рукой, и повернулся к обершарфюреру:
— Ты иди в дом, Юра. И скажи пусть ужин греют, я ненадолго по службе отойду, нужно вразумить тут одного дурака!
— А можно я с тобой, Сергей…— неожиданно даже для себя попросил Кудашев.
Горохов поморщился, но махнул рукой, идем, мол. Они пошли по улице в сторону клуба, сопровождаемые беременной, зачуханной Фросей, у которой тут же все фальшивые слезы высохли, а в визгливом голосе вместо плаксивых, истеричных ноток появилось злорадство. Она, переваливаясь как утка, шла сбоку, тащила за руку своего бледного парнишку. Стараясь заглянуть под надвинутую фуражку в лицо милиционера, приговаривала:
— Поругайте, его постращайте! Пусть по шлюхам боле не бегает, а с женой законной живет, как правильный…
— Я тебе, что? Бабка-пугалка что ли, пугать всех! Да твоего Семена давно пора на пятнадцать суток как хулигана забрать! А мало будет, не поймет, так и вовсе судить! Напишешь мне сейчас заявление на него…- — отвечал ей Сергей.
— Зачем же его на сутки-то? Зачем заявление? — Фрося сменила тон на жалостливый, — какой никакой, а мой! Зачем его на сутки? Он потом, как с суток энтих вернется, мне всю морду разобьет! Вы его попугайте, товарищ милиционер…Ой…
Тетка громко ойкнула и спряталась за спины мужчин. Из какой-то подворотни, на улицу пошатываясь, выбрался среднего роста, сутулый мужик в грязной кепке, сдвинутой на затылок, в синих оттянутых на коленках штанах и в тельняшке, поверх которой на нем был надет старый пиджак, тоже серый. Кудашев поймал себя на мысли, что многие сельчане, которых он видел, одеты были именно во что-то серое или выцветшее и заношенное до серого цвета. Молодежь в клубе еще отчасти выглядела веселее и живописней, а все от тридцати и старше, сплошная серость.
— А ну как стой! — окликнул мужчину Сергей, голос его поменялся, это уже был властный окрик, на который нельзя было не обратить внимания.
Мужик, покачиваясь, повернулся к ним. Заметно было, что из кармана пиджака торчит горлышко бутылки. Они подошли к нему, и Юрий с удивлением увидел, что мужчина вряд ли сильно старше Сергея. Мешки под покрасневшими глазами, трехдневная щетина, какой-то потухший, смертельно усталый взгляд, старили его лет на десять. Он явно очень старался сфокусировать зрение на тех, кто стоял перед ним.
— Ааааа… Моя милиция меня бережет… Здорово! — от мужчины сильно разило перегаром.
— Мы как раз к вам, товарищ Михайлов, шли! Опять разговор, требуется! — сказал ему Горохов.
— Ну пошли тогда, раз ко мне шли, поговорим… — Степан выдохнул очередную порцию тошнотворного перегара и тут только увидал выглядывавшую из-за плеча Кудашева жену.
— Оооо… От оно че! Это Фроська настучала что ль? Так я ее пальцем не тронул, а что не ебу ее больше, так это без Советской власти как нить разберемся! — и показал приличный кулак испуганно пискнувшей Фросе.
— Пошли уже, не на улице эти разговоры вести! Хватит уже народ веселить, чертов ты шут! — Горохов взял пьяного за рукав пиджака и быстро потащил к их дому. Сзади, тихонько подвывая, шла его жена и безвольно плелся ведомый за руку ко всему равнодушный ребенок с приоткрытым ртом. Юрий только сейчас заметил, что справа и слева из калиток и поверх заборов повысовывались любопытные лица. А кто-то из местных вовсе открыв калитку на улицу вышел, но тут же развернулись прочь поняв, что представление закончилось, так собственно и не начавшись.
Идти пришлось недалеко, буквально через три дома, пройдя вдоль покосившегося облупленного забора, участковый втолкнул Семена в приоткрытую калитку, почти под подмышки подтащив к старому бревенчатому дому, усадил на завалинку.
— Ты что же это гад делаешь! Ты совсем совесть пропил вместе с мозгами?! Мало тебе было двух лет за кражу, так еще хулиганить удумал?  — Горохов хорошо тряхнул пьяного за грудки, так что у того клацнула челюсть.
— А ты меня не тряси, понял, я ведь тоже могу тряхнуть… — Михайлов хищно ощерился, но тут же осекся, встретившись взглядом с милиционером. Несколько секунд продолжалась их молчаливая дуэль взглядами, но потом Семен сник, застонал, закрыв лицо руками.
— Ну то-то, герой, а то — тоже тряхну, трясун нашелся…— в голосе Сергея кроме строгих нот послышалось что-то доброе, участливое, — Фрося, идите с сыном в дом, я с мужем твоим поговорить хочу наедине, да не переживай, ты, не трону его…
Женщина, загремев чем-то на крыльце, всхлипывая, ушла в дом. Шла, подталкивая в спину ребенка и приговаривая:
— Давай шевели ногами, горе ты мое!
Милиционер сел на завалинку рядом с Семеном, а Кудашев немного напротив них на большую колоду. Он заметил, как дернулась на окне занавеска. Не иначе хозяйка тайком наблюдала за происходящим. Горохов, не торопясь, достал из кармана портсигар, протянул сигарету хозяину дома, потом вопросительно глянул на Юрия. Обершарфюрер отрицательно покачал головой. Михайлов трясущимися руками схватил сигарету и жадно затянулся. Некоторое время курили молча.
— Ты прости меня, Серега! — срывающимся голосом выговорил пьяный. Он оказался не таким и пьяным, как подумалось Юрию первоначально, — не могу я так больше, не могу и все, хоть в петлю лезь! Все вокруг постыло, тупо, жить не хочется! Второй день на работу не хожу, пью…
— Да знаю уже, — негромко ответил Горохов, — у Люськи опять был?
— У нее! Та еще, конечно, шалава, но хоть мозги не ****, как эта, — он кивнул в сторону крыльца.
— Ты ж знаешь, Сеня, добром не кончится. Мужик ее, когда отсидит, на перо тебя посадит, глазом не моргнет! Да и ребенок у тебя вон родится в скорости. Ты ж помнишь, когда-то с Фросей было у вас здорово все, не то что сейчас.
— Помню, Серег, но лучше бы не помнил, вот и пью, чтобы забыться. Да не выходит.
— Давай, все же заканчивай с этим! Я завтра в правлении поговорю, эти два дня отработаешь в страду, но пить прекращай, тебе до белой горячки один шажок маленький остался. Хочешь, с фельдшером поговорю. Свозит тебя в район. Там говорят, в наркологии, какую-то торпеду вшивают, и к водке тягу напрочь отбивает.
Семен как-то жалостливо посмотрел на милиционера, и отрицательно покачал головой. Только сейчас Юрий внимательно рассмотрел Семена Михайлова. Под личиной пьяницы не совсем еще окончательно скрылось лицо русского человека, самое обычное, доброе, сострадательное, а когда судьбе угодно и безжалостного к врагам, но такое родное. Конечно, в его глазах, не было такого света, как в глазах отца и его друзей, оставивших все что, имели и пошедших вновь отвоевывать у красного хама свою Россию. Отчего пьет русский человек? От тоски, от безысходности, от отчаяния. И скатывается в пучину этой страшной беды все глубже. Современному советскому человеку, в которого превратились русские, не за что ухватиться. Веры нет, церкви почти все порушены. Царя нет, никакие генсеки его не заменят. Отечества, и того-то по большому счету тоже нет. Нет правды на земле. Подточены основы социального бытия. И проще всего утонуть хоть на время в водке или вот, как Семен, судя по перегару, в дешевом портвейне. Вот что-то надломилось в этом мужчине. Сергей, видимо, знает, что, а я нет, но вижу… По сути дела, алкоголь самый дешевый антидепрессант, а собутыльники — самые доступные психологи.
Поддавшись неожиданному порыву, он протянул к Михайлову руку и сказал просто:
— Дай руку!
Тот недоумевающе посмотрел на этого незнакомого молодого парня, но отчего-то, без всякого сомнения, вытянул ему навстречу ладонь. Горохов, удивленный происходящим, увидел, как ладонь Семена легла на руку Кудашева. И ему показалось, что откуда-то со стороны повеяло прохладой. Но — недолго, исчезла она, сменилась мягким, как будто солнечным теплом. Пьяница вдруг выдернул свою руку изумленно поднес к глазам шепча: «Будто иголками колет…», а этот донельзя странный немец просто сказал Семену негромко: «Не пей больше».
Михайлов откинулся на стену дома, прикрыв устало глаза.
— Что-то кумарит меня, того и гляди усну тут с вами.
Горохов встал, за плечо поднял Семена от стены и, поддерживая, проводил на крыльцо. Открыл дверь, зычно позвал хозяйку. Юрий смотрел им вслед, вытирая испарину со лба.
— Ты зайди ко мне, Ефросинья, в опорный пункт, поговорим. — сказал напоследок хозяйке милиционер.
К дому возвращались уже почти в темноте. На улице редкие фонари только чуть разгоняли спускающуюся черень. Сергей рассказывал в такт неторопливым шагам:
— Он всего на год меня старше, Семка. Школа тут у нас одна, да мы все друг друга с детства и знаем. А Фрося, наоборот, со мной в классе училась. Прошло ведь меньше десяти лет, а ее и не узнать. А в школе одна из самых красивых девчонок была. У них с Семкой дружба была, ну ты понимаешь… Семен-то в ту пору отличный парень был. Спортсмен, на лыжах все бегал. Сейчас и не скажешь, да? На срочную забрали его во флот на три года, тоже на Северный, как Кольку. У нас в селе уж не знаю почему, многих на флот берут. Фроська, такие слезы лила на проводах, ведрами можно было черпать, обещала дождаться. И правда годик дожидалась, а потом несколько дембелей пришли, до женщин оголодалые. Ну один из них, Андрюха, муж той самой Люськи, к которой теперь Михайлов ходит, окрутил зазнобу Сенькину. Она поначалу все тихарилась, чтобы не знал никто, а потом и вовсе в разнос пошла. Забеременела. Я сам в ту пору еще служил, мне уже потом Лена рассказывала. У нас тут по селу доброжелателей много. Уж не знаю кто, а написали ему на службу, что тут его Фросенька в подоле принесет скоро. Он только два слова и написал ей: «Вернусь — убью!» Она то, дура, думала ее Андрей Жадин замуж возьмет, а тот возьми и свали в город. Сделал ей ручкой, только и видели. А она пока истерила, срок прошел, аборт делать поздно уже, так и рожала. Но уж не знаю, что и как только ребенок у нее с дефектами какими-то родился. Хахаль ее, как с армии пришел, пил сильно, вот и зачали его не по любви, а по пьяни. Ну, кто говорит, умер ребенок, а кто сказывал, что она сама от него отказалась в роддоме. Но вернулась из района уже не беременная и без ребенка. У нас тут в деревне ее потом заклевали бабы. Кукушка, говорили, ебливая на нее, а там и срок пришел Михайлову на гражданку вернуться. Сильно его Фроська боялась, из дома не выходила, а он разок другой пьяный, приходил окна им в доме бил, но потом и он в Ельню куда-то уехал. В автомастерских устроился на работу.
Председатель переживал все, моторист он хороший был, в колхозе такие на вес золота. Но у него не сложилось и там тоже, вроде жил с какой-то женщиной, но потом загремел по уголовке, 89 статья, это у нас «хищение государственного или общественного имущества, совершенное путем кражи». Дали ему два года на первый раз. Как вышел и та его подруга замужем уже, он в Чернево и вернулся. Пить стал. Фроська, тоже времени даром не теряла, продавщицей устроилась в райцентре, нагуляла еще ребенка, этого вот что с ней сегодня был. И опять без мужа. Семен как в Чернево вернулся сразу к ней, она еще покочевряжилась сдуру, будто целку из себя строила. Но вот уже год как женаты. От прежних от них, почитай и не осталось ничего. Мне смотреть на них больно, какие были и какие стали. И знаешь, Юра… вот иду сейчас и вспоминаю твои слова. Ведь прав ты, опять прав, что-то не то с русским народом у нас, беда, друг, беда…
На крыльце их ждали. С нетерпением, Лена, грозно уперев руки в бока, а Маша, закусив губу. Но почему-то ожидаемого скандала не получилось, наверное, в лицах обоих мужчин было что-то такое, отчего женщины только молча расступились, пропуская их в дом и вошли следом.
Глава 49. Вдвоем
— Ужинать будете, у нас готово все давно? — как-то робко и тихо спросила Лена.
Сергей угрюмо кивнул, повесил фуражку на крючок и пошел в спальню к шкафу, переодеваться. Светло-серая форменная рубашка с маленькими серыми погонами поручика, или как там его, Юрию было неведомо, за день пропотела и покрылась высолонами подмышками. А ему, Кудашеву, переодеваться было не во что. Он, покрутившись в комнате, невпопад отвечая что-то Маше. Затем протянул сумочку, взятую на заимке. Девушка не сводила с него пристального взгляда, чувствовал парень себя очень неуютно. Да что там, дураком чувствовал. Ведь на все сто прав был Горохов, когда жестко прошелся по его виду. И никакого приемлемого решения в голову не приходило.
— Юра! Подь сюда! — приоткрыв дверь спальни, крикнул Сергей. С облегчением кивнув собеседнице, он прошел в соседнюю комнату. Дверца старого шкафа была открыта отражая на зеркале внутренней части хозяина. Горохов был мускулист и сложен на диво пропорционально, запросто мог служить натурщиком для Торака или Арно Брекера.
— На-ка, примерь, мне малы стали, — он протянул обершарфюреру, синие брюки и пару рубашек, — а то смотреть на тебя срамно.
Кудашев быстро скинул одежду, оставшись в трусах и бросил взгляд в зеркало шкафа. Он был на полголовы ниже милиционера и поуже в кости, к тому же заметно похудел после аварии, на груди и на боку слева огромный кровоподтек уже сменил синеву на все оттенки багрово-желтого. Горохов, увидев этот синяк только сокрушенно покачал головой.
— Да… Колькины вещи тебе коротки, а мои велики. Вот незадача! — Сергей легко просунул кулак между поясом брюк и животом гостя. Тут все было очевидно, Юрий поддержал брюки за пояс, без этого они готовы были соскользнуть к коленям, если надеть под ремень, то складки будут просто ужасные. Да, не вариант! Как, впрочем, и светло голубая рубаха, в длину вроде и нормальная, рукава в самый раз, но размера на два бы поменьше.
Горохов хмыкнул и почесал в затылке. Потом взял одну из рубашек, посмотрел сзади изнутри на размер и принялся быстро одеваться.
— Так! Одевайся, если меня через полчаса не будет, садитесь ужинать без меня, но вроде как успеть должен. — он вышел из комнаты. До Кудашева донесся голос: — Леночка, вы баню-то истопили, как я просил?
— Да, я уже ходила подбросить дров, чтобы не выстужилась, вас только нет и нет! Это ты куда опять собрался? А ужинать! Ты что последние дни шальной совсем? Ага! Знаю я твое быстро...
Хлопнула дверь, жена вышла вместе с Гороховым. С крыльца неразборчиво слышан был ее голос.
Юрий вышел в горницу, Маша стояла у окна, спиной к нему, трогательно обняв себя за плечи. Он подошел к ней, но девушка, задумавшись о чем-то своем, глядя в сумерки за окном, и не заметила. Кудашев положил руки ей на плечи. Почувствовал, что от ладоней и дальше по всему его телу прокатилась горячая волна. Девушка вздрогнула и вдруг всхлипнула как сущий ребенок, но голову к нему не повернула.
— Юра, ты ничего не хочешь мне рассказать? — негромко спросила она.
Сразу он не ответил, только глубоко вдохнул запах ее волос, прижавшись лбом к затылку. Маша рывком развернулась и оказалась в его объятьях, руки обершарфюрера так же обнимали ее, но девушка с раскрасневшимися щеками впилась в него взглядом, ожидая ответа.
— Да, Машенька, хочу, поверь, очень хочу! Но не могу сейчас… — Кудашев постарался, чтобы голос его звучал, как можно убедительней.
— Ведь ты же не просто так в Смоленск собрался, правда? Кто ты, Юра? — она жгла его взглядом, и Юрий не нашел ничего лучшего, как склонившись, закрыть ей уста долгим поцелуем, безвольные губы дочки пасечника почти сразу ответили на поцелуй, и ее руки обвились вокруг шеи Кудашева.
За спиной отворилась дверь. «Сейчас пойдем… ой…» голос хозяйки осекся, и дверь захлопнулась. Но поцелуй уже прервался. Юрий, прижимая к себе девушку, склонившую голову ему на грудь шептал:
— Обещаю, как вернемся, расскажу все, только сейчас ничего не спрашивай, не нужно.
Девушка вдруг заплакала, чувства переполняли ее, небывалое, никогда не испытанное раньше чувство нежности к этому странному парню. К этому добавлялась глухая изматывающая тревога, неизвестно отчего переполнявшая ее вот уже пару дней. Никогда еще не было таких дурных предчувствий, совершенно не понятных и каких-то беспочвенных. Но все было связано с ним, с Юрием Кудашевым, столь неожиданно появившегося в ее еще недавно безоблачной, молодой жизни. Никогда и ни к кому подобных чувств Маша не испытывала. Она поняла это еще третьего дня, когда стояла во дворе их дома под ясными летними звездами, слушая, как рыдает и поет в его руках старенькая гитара. А сейчас, после их поцелуя, длившегося, как ей показалось, целую вечность, она стояла оглушенная чувствами. Как будто попеременно окатывали ее с головой невидимые волны, то ледяной воды, то горячей. Яркая вспышка скатилась в середину груди, чуть выше солнечного сплетения. Страстно захотелось жить, дышать полной грудью. Затем это сладкое волнение взаимного влечения не только тела, но и души, трепетом нежнейших крыльев стайки невесомых полупрозрачных бабочек, спустилось в низ живота.
Кудашев, крепко прижимая Машу к груди, поглаживал по голове, шептал какие-то слова. Сам не понимал, что шепчет. Наверное, то же самое, что шептали своим избранницам мужчины поколения назад и, наверняка, будут шептать в будущем. Так странно, почти без слов произошло их объяснение в любви. Вдруг девушка подняла на него заплаканные, но лучащиеся счастьем глаза и шмыгнув носом спросила:
— Что ты мне сказал сейчас?
— Что с-с-ссказал? — переспросил Юрий.
— Мне показалось, что ты что-то шепчешь по-немецки, — тихо сказала она и опять уткнулась ему в грудь всхлипывая.
— Тебе показалось, милая…
На кухне послышались голоса. Маша нехотя отстранилась от него. Кудашев отпустил неохотно девушку, словно отрывал от себя частичку собственного тела. Открылась дверь, вошел Горохов, неся в обоих руках алюминиевую кастрюлю с вареной картошкой. От посудины поднимался пар. Поставил на стол, и обратился к Лопатиной и их гостю:
— Юра, ты что ж забыл в коляске мотоцикла одежду, которую с собой взял, забери сходи. В баню сходим, с утра переоденешься в чистое. А ты, Машуня, подсоби на стол накрывать. Есть хочется, страсть!
Девушка метнулась на кухню, а Сергей молча кивнул Кудашеву в сторону крыльца. Он нашел на сидении в коляске сверток из грубой светло коричневой бумаги перевязанный тесьмой.
— Ну Серега, ну…, — слов не было, сможет ли он сам, когда-либо отплатить этому простому настоящему русскому парню хоть чем-то. Хотя, не так он и прост. Только сейчас, вдруг появилась шальная мысль, а что он делал бы на его месте? Вот появись неожиданно рядом с ним, в Германии, такой странный человек из другого мира, хоть из этого, где победили в Великой войне большевики, а Рейх пал. Чтобы сделал, он, военнослужащий частей СС Юрий Кудашев? Что предпринял бы его отец, русский полковник Николай Кудашев? А ведь, наверняка, и голову не ломали, прямая дорога в гестапо или русскую контрразведку. И не раздумывали бы. Как же мне повезло…
Ужин был хорош, рассыпчатая вареная картошка, отлично запеченная в русской печи, свинина в горшочке, куча закусок. Простых, но от того не менее вкусных. Слабо соленая сельдь, нарезанная маленькими кусочками под душистым подсолнечным маслом, с лучком, нарезанным кольцами. А еще различные соления, грибы, небольшие пупырчатые огурцы, капуста с клюквой. Хозяйка выставила из погреба на стол кувшин с компотом и бутылку водки с зеленой этикеткой. Но, к удивлению женщин, и Сергей и их гость к водке отнеслись очень спокойно. Выпив грамм по пятьдесят, Горохов отодвинул пустую рюмку в сторону, а Юрий сказал: «Спасибо хозяйка, больше не хочу». Но на аппетит это никак не влияло, ели с удовольствием, но вот обычного застольного разговора что-то не получалось. Маша сидела пунцовая, не поднимая глаз на Сергея с женой. Юрий сосредоточено двигал челюстями, чуть косясь на сидевшую рядом девушку. Милиционер был непривычно угрюм. Лена то встревоженно поглядывала на мужа, то, чуть улыбаясь, на подругу.
Закончив ужинать, мужчины засобирались в баню. Перед завтрашней дорогой следовало привести себя в порядок. Решили помыться по-быстрому, без долгого парения. Смыть с себя дорожную пыль, на большее после обильного ужина и не рассчитывали. Баня у Гороховых оказалась больше и новей, чем на заимке у Василия. Рубленые из сосны стены еще не потемнели и давали замечательный хвойный дух. Сергей с Кудашевым, не торопясь, разделись в просторном предбаннике со стоящим посредине комнаты столом с керосиновой лампой и лавками вдоль стен. В парилке, несмотря на то, что печь истопили уже давно, стоял приятный влажный пар, не обжигающий и сухой как в саунах у финнов, а настоящий русский. Три ряда полатьев поднимались и огибали парную углом, у темного, сейчас маленького, окошка стояла лавка с тазиками. На верхней полке можно было только лежать и сейчас мужчины уселись на среднюю, Сергей сразу приоткрыл дверцу каменки, плеснул туда ковшиком воды из бадьи с замоченным веником. С каменки туго дохнуло горячим паром с запахом березы и трав.
— Спасибо тебе, Сережа, за все! — сказал Кудашев негромко. Горохов не ответил. Слышно было, как то ли в предбаннике, то ли за стеной бани стрекочет сверчок, да потрескивают, прогорая, угли.
Немного погодя, хозяин, расслаблено откинувшийся на полке, так же не громко ответил:
— Вот не знаю, чем все это закончится… Живешь ведь, просто живешь и все. Все вроде хорошо… жена, любим друг друга, жить есть где, да и на что, тоже не жалуюсь. Служба, хоть и не мед, но нужная, людям польза, да и мне на душе спокойно было. И вот, не тебе! Ты нам на голову… И что дальше и как, никому не ведомо, но уж точно, как прежде не будет!
— Что… проняло тебя, я предупреждал, но знал, что не поверишь! — ответил обершарфюрер.
— Проняло?! Да ты хоть знаешь, что я теперь вижу там, где раньше и не было ничего? Ты…
— Знаю, Сережа, знаю., — прервал его Юрий, — но мне легче, я это стал видеть уже зная, что такое есть вокруг, а тебе не завидую, но молодцом держишься.
— Знаешь? А знаешь, что я, здоровый мужик, милиционер в форме и с оружием, теперь боюсь мимо складов колхозных ходить. Иду, а у самого душа в пятки уходит. Сердце останавливается и пот холодный по спине. Там церковь была при старой власти, при царе. Когда колхоз организовали, закрыли ее, а потом стали как склады использовать. А священника там убили еще в Гражданскую. Так я, Юра, друг мой сердечный, уже два раза его видел, вот как Кольку. Жутко мне.
Кудашев положил руку ему на колено, не зная, что сказать, а Сергей продолжал:
— Я тут поспрашивал стариков, что да как. Да почти никто те времена не застал, а другие и не хотели, видно, говорить, мол, не помню… Деда Архипа в ту пору не было в селе, он хрыч старый, ну ты знаешь, в Сибири воевал, но кое-что узнал. Звали его батюшка Афанасий. Он уже старенький был совсем, дряхлый, годам к семидесяти. В каком году и не знаю точно, то ли в 1919 или 1920, приехали чекисты из Смоленска с продразверсткой. Хлеб у мужиков забирать. До того только хлеб брали, а в эту пору и картофель с мясом отбирать стали. Ну на селе поначалу стон да крики. А потом мужики за вилы взялись, да кое у кого и винтовки припрятаны были… Так чекисты деревню окружили, да пулеметы выставили. Тут батюшка с наперстным крестом к ним и вышел. Пытался унимать и тех и других. Одних образумиться просил, других о милосердии молил. Мужики оружие свое положили, а их повязали да в район увезли, с тех пор и не видели больше. А отца Афанасия мучали долго и били, заставляли смотреть, как чекисты на образа ссут и гадят на алтарь, а потом заставляли убирать. Он, сказывают, плакал, когда все это видел, но убирал. И молился громко, просил Бога, простить разбойников. Говорил, что Господь, терпя крестные муки, разбойников простил, а и он подавно прощает. Главным у чекистов еврей какой-то был. Он как услыхал, что священник за коммунистов молится, совсем озверел… Живым похоронили отца Афанасия, в церковной ограде, справа от входа. Мужики местные, кто посмелей, ночью хотели его откопать и перезахоронить тайно, по-людски. Однако их продотрядовцы словили и штыками покололи. Специально, твари, засаду устроили, знали, что кто-то из местных придет. Вот его и вижу теперь…
Кудашев почувствовал озноб, будто не в парной сидел, а посреди поля в снегу. Одно дело читать о таком или слышать дома от отца и других очевидцев. А тут, будто сам рядом был и видел все наяву.
— А хуже всего, что я жил себе тут всю жизнь, от рождения и не ведал, не знал о таком. На других историях, на других книгах и фильмах вырос. Люди, кто знал о зверствах тех, многие умерли. Другие молчать будут, потому как боятся. Привыкли бояться. И мне не так вот сразу рассказали, потому что с детства знают, и то шепотом. Появился ты, и весь этот ужас отчего-то полез… И теперь, я как подумаю, сколько я не знаю и даже не предполагаю знать, мне, Юра, страшно. За жену, за Лопатиных, за другую родню, всех нас, за весь наш народ.
— А хуже всего, — тут Сергей замолчал и молчал, так долго, что Кудашев уже подумал, что исповедь эта, завершилась, но милиционер, вновь заговорил, — а хуже всего, что я не знаю, что мне и делать! Я ведь комсомолец, как и те звери, что старика-священника заживо похоронили. Да, много лет прошло, другое время сейчас. И на фуражке моей, звезда красная, такая же, как у еврея-комиссара, который над стариком издевался…
Хлопнула вдруг дверь с улицы, звонкие девичьи голоса загалдели в предбаннике. А через мгновение, с визгом, в парную влетели завернутые в простыни подруги.
— Мы уж думали, не спать ли вы тут улеглись! — весело сказала Лена, усаживаясь к мужу на колени и обвивая его шею руками. Маша, быстро схватила большую кружку, стоявшую на лавке и, зачерпнув холодную воду из ведра, со смехом обдала Кудашева. У того перехватило дыхание, он вскочил машинально, прикрывая срам рукой, были они с Гороховым нагие. Не думали ждать в баню еще кого-то. Смех Маши неожиданно умолк. Она смотрела на его грудь с огромным кровоподтеком. В первый день уже видела, но как-то не впечатлил ее, не то, что сейчас.
— Больно? — спросила она участливо, чуть коснувшись его бока кончиками пальцев, и села рядом.
С женщинами тягостное настроение, повисшее после рассказа Сергея, развеялось. И если тот чувствовал себя нагишом при двух женщинах вполне спокойно, то Кудашев дико смущался, чем веселил всех. Наконец, Лена смилостивилась и сходила в предбанник еще за двумя простынями, которые они захватили с собой. Потом по очереди помылись. Сначала они с Гороховым, затем женщины. Минут через сорок, обершарфюрер, распаренный и обессиленный после насыщенного событиями дня сидел в горнице у самовара. Лена с мужем хлопотали на кухне. Маша прибиралась в бане и должна была прийти с минуты на минуту.
Маша вошла в приоткрытые сени и уже взялась за ручку двери, ведущей в кухню, когда услыхала спор подруги с мужем. Они шептали, видимо, не желая, чтобы слышал сидящий в зале Кудашев, а о ней кажется не вспомнили.
А я говорю, давай им вместе постелем! Мне Машуня, как вы ушли мыться, все уши прожужжала про Юрия своего. Вижу, серьезно у них! Я ее не первый день ведь знаю. Да и у тебя глаза есть, видишь поди!
— А я говорю, нет! — голос Сергея, несмотря на шепот, показался Маше злым и немного растерянным, — не слепой, вижу все, но нет. Он со мной в комнате ляжет, а вы как в прошлый раз в комнате.
— Милый, да что с тобой, ты последние несколько дней на себя не похож стал! Вот как приехал этот Колин приятель, ты места не находишь, а как у Маши с ним стало ладится, ты вовсе бесишься. Не знай вас, я бы ревновать стала! — Лена, говоря это, гремела посудой, почти заглушая свои слова, — Ну чем он ей не пара, скажи? Отличный парень. Умный, интересный, да и красавчик… Вот что?
— Чем не пара? Чем не… Все, Ленка! Молчи, очень тебя прошу, молчи!
Ну, Серега, ну гад, погоди, припомню тебе эту заботу, подумала Маша, но саму, отчего-то разбирал смех, и никакого зла на друга она не держала. Тихонько она попятилась назад к двери на крыльцо. Нащупала ее рукой, громко хлопнула и, уже не таясь, прошла в дом. На кухне увидела только широкую спину несшего в руках кружки с блюдцами Сергея Горохова. Лена, повернувшись к вошедшей подруге, только пожала плечами и развела руками.
Чаю напились всласть. гороховское варенье из лесной земляники было вкуснейшим. Юрий подумал, что это лучшее из всех десертов, которые он когда-либо пробовал. Все время, пока пили чай, Лена недовольно поглядывала на супруга. Маша что-то рассказывала из своих институтских историй. Кудашев же чувствовал, что глаза просто закрываются, а голова готова упасть. Но часы на стене уже подводили стрелки к полуночи. Пожелав хозяйке дома и ее подруге спокойной ночи, они с Сергеем ушли спать. Женщины остались убирать со стола, переговариваясь о чем-то в полголоса. Как Юрий уснул, сам не помнил, казалось, только закрыл глаза, как почувствовал, толкает его и теребит Горохов:
— Вставай, путешественник, пора! Но если передумал ехать, это, пожалуй, лучше всего!