гл. 12 Михалыч и Чебурашка

гл 12               

 Михалыч и Чебурашка.

   Михалыч это  наш рубщик мяса. Ну, наверно все-же не просто, иначе что бы там писать?  А Прасковья Ивановна, она же Чебурашка, и есть его верная супруга.
 Рубщик мяса у нас был  необычный. Участник двух мировых войн. В первую мировую служил кавалеристом. Даже как-то сам сказывал, что ходил громить белую армию под знаменами Фурманова.  Думаю, основной профессиональный опыт был им приобретен именно в кавалерии, еще во время Первой Мировой.
  Внешний вид Михалыча очень соответствовал его кавалеристскому прошлому. С ног до головы, он был  заточен под лошадь. Не высок, крепкий,  коренастый старик, грудь и ноги – колесом. Руки немножко непропорционально большие, сильные. В русском языке такому типу конституции есть довольно емкое определение - ядреный корень.
 И хоть ростом он не задался, там не менее  в руках был весьма крепок. Возраста своего он не помнил, а в документах стояла  весьма приблизительная дата - к тому времени,  когда он получал свое первое удостоверение личности, он уже был женат, а дату рождения и вообще не знал.
  Прасковья Ивановна, его жена, всю жизнь следовавшая за своим супругом через все войны и города,  с виду была ему во всем под стать, будто тоже отслужила в кавалерии. А Чебурашкой ее прозвали по доброму, за маленький рост, большие уши и раскачивающуюся походку. Возрасту своего тоже не помнила.
  Лет им было уже наверно под восемьдесят. Но не смотря на возраст оставались подвижны и  никогда не болели. Их лица, сплошь изьеденные черными морщинами с сажей, тем не менее всегда оставались светлыми.
 Жилья Михалыч себе за две войны так и не заработал, и жили они с Прасковьей Ивановной  в одной из зоопарковских подсобок. И хотя по тогдашнему закону это запрещалось – все закрывали на это глаза. Пенсию старики  не получали, потому что возраста своего не знали, числились на работе, и адресе своего не знали, а и не имели. Такой получился замкнутый круг – не прописаны – не куда начислять пенсию,
 возраст не определить, значит и пенсию не понятно откуда начислять. а с работы уйти не могли, так как остались бы тогда и без жилья. Но они и не жаловались:
 - А нам и того будет.
  Подсобка, в которой они обитали,  никак не более шести метров квадратных, одновременно являлась прихожей, гостиной, спальней, кухней  и столовой. Потолок  высотой в метр семьдесят, одновременно являлся и крышей, смонтированной из нескольких листов шифера.
  - А нам высоко и не нада, мы и сами маленькаи, зато тёпло, быстро греется – говорила Прасковья Ивановна.
  Между покосившимися дощатыми стенами, щели, толщиной с руку, аккуратно «зашпаклеванные» кусками старых ватных одеял и кусками газеты. В «доме» «из мебели» - железная двуспальная кровать, аккуратно заправленная одеялом, две допотопных табуретки, шаткий обеденный столик,  в углу на кирпичах – печка-буржуйка, а рядом еще и  примус.
  Жили уж слишком скромно, а почти все заработанные деньги отсылали  своим детям, и внукам, куда-то в Россию.
  Прасковья Ивановна сначала трудилась в птичнике.  Потом  помощницей на любой несложной работе. На ответственные места ее не ставили по возрасту. По совместительству старики  в зимнее время  работали  истопниками. Всем это было очень удобно. Ну кому захочется за 60 рублей в месяц круглосуточно топить зимой все печки зоопарка. А в случае внезапного невыхода на работу сторожей, они заменяли еще и их.
 Однажды, по случаю отпуска одной из работниц, Прасковье Ивановне доверили виварий. Там мы  разводили белых крыс для террариума, как основу рациона  присмыкающихя и змей,  и как живая витаминная добавка, для некоторых хищных птиц.
Первая неделя прошла спокойно. Крысы- то белые, лабораторные, практически ручные.
  Но однажды...
  Заходит в лечебницу наша  Вера Степановна с вытаращенными глазами, и показывая в сторону хоздвора, говорит:
  - Юрич! Там ваши крысы по двору хороводы водют. Не иначе как Чебурашка где-то заснула.
  Я бегом во двор.  Виварий  на хоз дворе.
По двору действительно спокойно,  небольшими компаниями разгуливают белые крысы.. Дверь в виварий  приоткрыта. Я туда заглянул, и с ужасом обнаружил, что и все дверцы крысиных клеток тоже нараспашку. На весь виварий остались всего две крыски. Больные что-ли - подумал я, и на всякий случай, закрыл у них дверцы.
Как потом оказалось -  эти 2 крысы были на глубоких сносях и разрешились бременем буквально на следующий день.

 Я озадаченно присел на пороге вивария. С полсотни былых крыс за несколько минут пополнили местный биоценоз, и похоже, что надолго.
  Вскоре возле вивария появилась Прасковья Ивановна. Испуганно, и удивленно
поглядывая то вокруг, то на меня, она спросила:
  - Юривич, а чой-то они тама по-двору бегають?
  - Вот и я смотрю, Прасковья Ивановна, чой-то они тама, а не здеся.
  - А кадай-то оне убягли? Здеся совсем штоль нету!
  - Здеся ешо целых две.
  - А я ето, Юривич, дверки-то, наверно, открыла и за водой пошла, а оне видать и убягли.
  - Ну воды-то хоть принесли, Прасковья Ивановна?
  - Та я пошла, да и позабыла зачем пошла. А вот тяперича вспомнила, воды-то я сечас побягу быстро принясу.
  -Да теперь-то им зачем ваша вода, они тяперича сами напьются где захочут.
  - Ю-ю-юривич! – с мольбой простонала Прасковья ивановна  -а может пождать, мож-быть оне вярнуться захочут?
  - Не захочут.
  - А чаво тяперь мине делать?
  - Отдыхайте, Прасковья Ивановна, чаво ж тяперь делать, не кошка же Вы,  мыщей ловить.
  - А може Сашке сказат, он их ето, може и поймат?
  - А чавож не сказат? - Сказат. Може каку и поймат.
  - Ю-ю-ю-юривич! Миленькай, ты только дилехтору не говори.
  - Да я думаю, что ваши крысы, Прасковья Ивановна, минут чере 5 сами ему доклад сделают.
  - Юривич, а чой-то теперь мине будет?
  - Думаю, что от директора вам ничего особого не грозит. Директора я возьму на себя.  Да и крыс мы вам на развод купим. А вот Михалыч... Он ведь и поколотить может.
  - Да Михалыч ладно, у него на мене рука лёгка, тока бы дилехтор не ругал.
  На следующее утро у Прасковьи Ивановны под глазом был свежий синяк, далеко не первый на моей памяти.
  - Что ж вы так жену-то не бережете? - спрашиваю у Михалыча.
  - Бабу никак распускать низя! Им только волю дай - враз на голову сядут. Я ее, контру, уже лет шестьдесят  воспитываю и воспитываю, и никакого толку!
  А для воспитания Прасковьи Ивановны Михалыч использовал  даже самый ничтожный  повод. Вот придет как-нибудь Прасковья Ивановна к Михалычу на бойню и говорит как-то так потихоньку и заискивающе:
  - Михалы-ы-ыч, давай мяса-то кусочек,  пойду обед сварю. И ладошку при этом протягивает, показывая, что мяса-то надо всего-де ничего - с ладошку.
  Если никого в это время рядом нет, Михалыч отрубает небольшой кусок мяса, непременно с мозговой косточкой, или с ребрыщками,  протягивает Прасковье Ивановне, и пряча в губах улыбку как можно строже говорит:
  -Марш отседова, Контра!
Но если кто-то рядом присутствует, он весьма строг! Не для того ему такую ответственность доверили, чтоб ее разбазаривать!
Тут Прасковья Ивановна начинает еще более нежно, нараспев  и обиняком:
  -Михалы-ы-ыч, ужо это,... обедать-то скоро,... а у нас ешо не готово.
Михалыч молчит. Рубит. Праскковья Ивановна еще тише и протяжнее:
  -Миха-ал-ы-ы-ы-ы-ыч!
  Михалыч сопит, жену вроде как и не видит, и только с придыханьем -у-уу-х! - рубит.
Прасковья Ивановна меняет интонацию на более требовательную:
  - Миха-а—алы-ыч!
  Вот он собственно эту требовательную нотку и ждал от Прасковьи Ивановны.
  - Ах ты контра! Уйди, не медля от седова, не то зарублю, лазутчица! Не видишь, работаю! Некода мене тобой заниматься!
Тут за Прасковью Ивановну иногда вступались «хищницы»: -Михалыч! Не обижай жену. Наши не похудеют. Выбрасываем больше.
   Прасковья Ивановна на этом ловко забрасывала кусок мяса за пазуху и неторопливо раскачиваясь на ходу, как известный герой мультика, убегала, жалуясь по дороге:
  - Обедать сам прийдеть – опять ругаться будет, што не готово.
А на  лице Михалыча, сплошь покрытого черными крапушками, как у заправского шахтера,  появлялась лукавая улыбка:
-Куда она,  против мужа! Контра!
  Иногда, для убедительности, если очередь за мясом  большая, Михалыч, c боевым кличем:
  -Зарублю Контра-а-а-а! - мог пробежаться за Прасковьей Ивановной да  с топором! А между тем кусочек мяса для обеда уже был давно отрублен и лежал в укромном уголке. Казалось, что они специально играют в эту игру, Михалыч – чтоб паказать всем, кто в их доме хозяин, а Прасковья Ивановна – как тяжела ее женская доля!
 И уже только когда Михалыч грузил порубленное мясо в тележки, Прасковья Ивановна на цыпочках проникала на бойню  к условленному месту и закинув кусок мяса прямо к себе на грудь и прикрыв его халатом,  складывала руки на груди крестиком, как во время причастия, и крепко прижав будущий обед,  выбегала на улицу, про себя причитая:
  - Самашедший какой-та, за две войны совсем одурел старик, какая я ему контра, усю жись усё с кем-то воюить! Ночью с кровати в атаку вскакует. А обед вовремя не дашь - так и точна када-нибудь зарубить.
Михалыч же в этот раз делал вид, что супругу-то и не заметил.
  Но самой-то похоже нравилось, что супруг ей до сих пор столько внимания уделяет.
  Из зоопарка они почти никуда не выходили. И только на Первое мая и День Победы Михалыч одевал парадный пиджак, увешанный медалями и орденами!, а Прасковья Ивановна – черные туфли-лодочки, чистое, отглаженное  платье и кофточку, (уж где они это хранили в своей каптерке – ума не приложу!), и взявшись под ручку, отправлялись на прогулку в город. И даже в этой одежде они выглядели так, словно только что сошли с картинки Ван Гога «Угольщики Боринажа»... Но, мможет, благодаря именно таким прогулкам эта  супружеская пара заслужила глубокое доверие и любовь всех сотрудников зоопарка.