Адамово зрение или что такое Поэзия

“Адамово зрение” или ЧТО ТАКОЕ ПОЭЗИЯ



Глава 1. “Адамово зрение”

Наверное, правильнее было бы озаглавить эту статью “Религиозная философия ПОЭЗИИ”, но уж слишком громкое и претенциозное название. Поэтому после некоторых размышлений я решила ограничиться простым и всем понятным: “Что такое ПОЭЗИЯ”. Тем более, что у Виталия Олеговича Кальпиди не так давно вышла книга “Философия поэзии”, которая рекомендуется к прочтению всем неравнодушным.

Перед нами поставлен, казалось бы, несложный вопрос, и мы попытаемся ответить на него, стараясь не злоупотреблять научными терминами и сложными философскими конструкциями, не претендуя на научность и на истину в последней инстанции.
Хотелось бы начать наше исследование с небольшого обзорного текста, потому что мы с вами далеко не первые, кто подобным вопросом задаётся, а повторение – это надёжный фундамент для будущих выводов и возможных открытий.

Сразу оговорюсь, что в сегодняшнем мире поэзия – это форма литературы, а Поэзия – явление.
Вы спросите, почему раньше поэзию не разделяли на стихи и Поэзию как нечто сверхъестественное. Ответ лежит на поверхности: прежде не существовало такой проблемы, а именно проблемы “распоэтизации” поэзии как формы литературы и исхода Поэзии из человеческой культуры вообще. Сегодня, к несчастью, это даже не проблема, а запущенное хроническое преддверие катастрофы…

У Поэзии есть множество определений, но ни одно из них не отражает её сущность в полной мере.
Тамара Владимировна Балашова (1930-2018), известный российский филолог, литературовед, литературный критик, доктор филологических наук, писала об этом так:
“Что есть ПОЭЗИЯ (выделение текста прописными буквами здесь и далее – моё. Л.Б.) и чему служит поэт? «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли», – сказал друг Пушкина Жуковский. Точнее эта мысль должна быть выражена так: поэзия божественна в своем источнике, она есть созерцание славы Божества в творении. Не Бог, но Божество, Его откровение в творении, по преимуществу доступно поэзии. Поэтическое служение, достойное своего жребия, есть священное и страшное служение: поэт в своей художественной правде есть свидетель горнего мира, и в этом призвании он есть «сам свой высший суд». Поэты «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», и это вдохновение есть «признак Бога», «чистое упоение любви поэзии святой». Но оно знает и над собой еще более высший суд, пред которым склоняется: «велению Божию, о муза, будь послушна». Поэзия есть служение истине в красоте, но не лживым призракам, облеченным в красивость, растлевающим музу. Что же именно заставляет поэта называть поэзию святой? Свято для него (в своем особом смысле) служение красоте, способность «благоговеть богомольно пред святыней красоты», ее видение и свидетельство о ней чрез творческое видение в искусстве. Поэт воспринимает мир как откровение красоты, в которой и чрез которую ему открывается, становится доступной и мудрость. Источник красоты в небесах, истинная красота – от Духа Святого.”

Перечислим самые яркие и ёмкие определения Поэзии, известные на данный момент:
огонь, Божий дар, чудо, счастье, свет, религия, одержимость, состояние души, образ жизни, форма сна, медитация, музыка сфер, космическая энергия, ОСОБЫЙ ВИД МЫШЛЕНИЯ, высший род искусства (по Белинскому), «Святая Поэзия» (по Пушкину), дополнительное измерение, явления возвышенного и прекрасного, возможность, истина, проникновение, исследование, вслушивание, вездесущность, перевоплощение вещей, самый чистый смысл вещей, определение дотоле неведомых взаимосвязей, пронизывающих мироздание, нечто запредельное.

«Из всех искусств первое место удерживает за собой поэзия», писал Кант в критике способности суждения.

«Поэзия есть творческое воспроизведение действительности КАК ВОЗМОЖНОСТИ» Белинский, «Казаки», повесть А. Кузьмича.

Аристотель: «Историк и поэт отличаются друг от друга не речью – рифмованной или нерифмованной; их отличает то, что один говорит о случившемся, другой же о том, что МОГЛО БЫ случиться. Поэтому в поэзии больше философского, серьёзного, чем в истории: ибо она показывает ОБЩЕЕ, тогда как история только единичное».

Испанский философ Хосе-Ортеги-и-Гассет: «Метафора – незаменимое орудие разума, форма научного мышления,...это истина,  ПРОНИКНОВЕНИЕ В РЕАЛЬНОСТЬ. И, стало быть, поэзия есть, среди прочего, исследование; она вырабатывает столь же положительные знания, как наука».

В.И. Даль в 1882 году дал определение поэту (от уст. пиит) в статье “Поэзия”: человек, одарённый природою способностью чувствовать, сознавать ПОЭЗИЮ и передавать её словами, творить изящное.

Платон: «Поэтическое воображение странствует и перевоплощает вещи, придаёт им САМЫЙ ИХ ЧИСТЫЙ СМЫСЛ и определяет взаимосвязи, дотоле неведомые, но всегда, всегда, всегда орудует фактами самой что ни на есть ясной и четкой реальности.
Оно внутри человеческой логики и контролируется разумом, от которого не может отделиться».

В. Кальпиди: «Говорение поэта – это не его голос. Говорение поэта – это ВСЛУШИВАНИЕ. Говоря, поэт слушает. Важно не то, что он сказал, а что он УСЛЫШАЛ, говоря. » И ещё: «Оригинальность – это стихи. Неочевидность – ПОЭЗИЯ.»

“Сообразно с этим ПОЭЗИЯ признается особым видом мышления, противополагаемым прозе, науке; ПОЭЗИЯ ЕСТЬ МЫШЛЕНИЕ В СЛОВЕСНЫХ ОБРАЗАХ, тогда как проза есть мышление при посредстве абстракций, схем, формул.
«Наука и искусство равно стремятся к познанию истины, – замечает Карьер, – но первая переходит от факта к понятию и к идее и выражает мысль о бытии в её всеобщности, строго различая отдельный случай и общее правило – закон, тогда как второе воплощает идею в отдельном явлении и сливает идею и её наглядное проявление (образ) в идеале.
ПОЭЗИЯ может быть названа познанием миpa при помощи образов, символов, и этот образный способ мышления свойственен всем – и детям, и взрослым, и первобытным дикарям, и образованным людям. Поэтому ПОЭЗИЯ – не только там, где великие произведения (как электричество не только там, где гроза), а, как видно уже из её эмбриональной формы – слова – везде, ежечасно и ежеминутно, где говорят и думают люди. «Поэзия везде, где за немногими чертами определенного замкнутого образа стоит многообразие значений» (А.А. Потебня).

«Поэзия — это особая манера воспринимать внешний мир, специальный орган, который просеивает материю и, не изменяя, преображает ее» (Г. Флобер)

«Не в одних стихах Поэзия: она разлита везде, она вокруг нас. Взгляните на эти деревья, на это небо — отовсюду веет красотой и жизнью, а где красота и жизнь, там и Поэзия» (И.С. Тургенев)

«Поэзия преобразует жизнь» (Ф. Кафка)

Отметим для себя, что никто, кроме некоторых современных специалистов, не взял на себя смелость утверждать, что Поэзия – это всего навсего форма литературы или способность сочинять стихи.

Но, даже прочитав от корки до корки всё, когда-либо написанное философами и поэтами о Поэзии, вы всё равно не поймёте в полной мере, что она такое, потому что постичь её можно только эмпирически, т.е. опытным путём. И на основании знаний, полученных из опыта различных поэтов, можно сказать, что:
1. Она нетемпоральна (вневременна) и внепространственна (не присутствует в материальном виде), она не может быть «настоящей» или «ненастоящей», она либо есть, либо её нет.
2. Она посещает того, кого захочет и когда захочет.
3. Любые попытки призвать Поэзию насильственным способом (алкоголь, наркотики и т.п.) заканчиваются безрезультатно и плачевно.

Попробуем составить одно предложение, отражающее суть Поэзии.

Философское определение:
Поэзия это эманация Вселенной (т.е. распространение избыточной полноты абсолютного Бытия), которую поэт способен уловить и передать другому человеку посредством словесности.

Духовное определение:
Поэзия это ОБРАЗ <мышления> БОГА, пронизывающий всё творение и содержащийся в его (творения) памяти о первозданной дочеловеческой чистоте, когда понятия о добре и зле не существовали. Соответственно, поэт – это человек, стяжавший дар Божий различать Поэзию в окружающем его мире и облекать полученные им знания в словесные формы.
Поэзию можно назвать «Адамовым зрением», которое прозревает первозданное в повреждённом грехом, бессмертное в смертном, небесное в земном и наделяет его единственно точными именами и названиями.

Определение для «чайников»:
Поэзия это метафизический (силовой) ветерок из «окна» в другое измерение, где природа и сила вещей, а также связи между ними, сохраняют первозданный смысл и чистоту.



Глава 2. “Источник “вещи искусства”

Итак, Поэзия как некая субстанция и поэзия как форма литературы – это совершенно разные вещи, например, как Небо и земля или как Луна и яичница.
Предоставим слово одной из тех, кто до нас проходил узкой тропкой познания Поэзии.

Ольга Александровна Седакова:
“Разговор о поэзии – а, собственно, о драме поэзии в современном обществе (многие охотно скажут: о конце поэзии в нашей цивилизации, о ее смерти, о пост-поэтическом времени на наших часах) – можно начать с любого места. И уже в этой произвольности исходной точки – один из первых уроков поэзии: урок ПРЕОБРАЗОВАНИЯ (здесь и далее прописные буквы – мои, Л.Б.) пространства. Из опредмеченной реальности, из какого-то помещения, заполненного вещами (между которыми предполагаются большие или меньшие, преодолимые или непреодолимые дистанции), пространство, тронутое поэзией, делается ЧЕМ-ТО ДРУГИМ. Оно РАЗВЕЩЕСТВЛЯЕТСЯ – наподобие того, как струны, тронутые пальцем, плектром или смычком, перестают быть вещами, от них остается только их звукопорождающее колебание. Так в поэзии (а здесь я имею в виду ПОЭЗИЮ, отвлеченную от собственно стихотворной продукции) близкое оказывается удаленнее какой-нибудь галактики, а самое дальнее звучит не то чтобы вблизи, но изнутри – и все может отвечать друг другу, не принимая во внимание своих прозаических «мест», своей словарной, предметной, логической, исторической диспозиции.”
(“Немного о поэзии. О ее конце, начале и продолжении”, 1998)

Развеществление… Помните у Блока?
“Ведь я — сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
ОТНИМАЮЩИЙ АРОМАТ у живого цветка”.

Тема “развеществления” в поэзии очень интересна и архи важна. Это как хирургическое вмешательство в ткань мироздания и аккуратное, безболезненное  отделение духовного от материального, души от тела. Аромат цветка – это его душа. Поэт не может поместить материю в поэзию, поэтому он “достаёт” душу растения, не отнимая её при этом у живого существа, и помещает эту душу в бесплотный образ, создавая нечто новое, что-то, что МОГЛО БЫ БЫТЬ.
Точно такие же действия поэт производит с любой жизнью, в том числе с самим собой и с другим человеком.
Поэтому изучение влияния экспериментатора, в нашем случае – поэта, на эксперимент (Поэзию как Образ Существующего (не путать с бытием) представляется мне максимально серьёзным. То же самое касается и изучения взаимодействия “реального” альфа-объекта и поэтически созданного из него бета-объекта (“могло-бы-быть”), связь между которыми существует вне всякого сомнения.

В статье “Поэзия за пределами стихотворства”, на которую стоит не пожалеть время и прочитать её от первой до последней буквы (https://www.olgasedakova.com/Poetica/161), Ольга Седакова высказывает предположение о том, что “месторождение поэзии и поэтического” (как субстанции – Л.Б.) “как будто” иссякает.(1)
“Как будто” – важный союз, поскольку нам уже известен неотмирный характер Поэзии.
Конечно, иссякает не Поэзия и уж тем более не её “месторождение”. Иссякает дар различения Поэзии, которым наделено человечество. А если быть ещё точнее – человечество добровольно отказывается от этого дара, тем самым приближая себя к духовному краху и утягивая за собой всё живое. Если давать определения Раю и Аду, я бы обозначила их так: Рай (Царство Небесное, не путать с земными небесами) – это иная вселенная с иными измерениями, где всё – Поэзия. Ад – это иная вселенная с иными измерениями, где всё лишено Поэзии. И сегодня наш мир упорно бьётся лбом об истончающуюся грань между собой и Адом, даже не представляя, какая жуть ждёт его по ту сторону.

Стихи растут, как звёзды и как розы,
Как красота — ненужная в семье.
А на венцы и на апофеозы —
Один ответ: — Откуда мне сие?

Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты,
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом — во сне — открыты
Закон звезды и формула цветка.
(М. Цветаева, 1918 г.)

Вернёмся к нашим кратким определениям и начнём с философского:
“Поэзия это эманация Вселенной (т.е. распространение избыточной полноты абсолютного Бытия), которую поэт способен уловить и передать другому человеку посредством словесности”.

Однажды один выпускник духовной семинарии так ответил на мой вопрос о смысле создания человека: “Бог создал человека по любви, чтобы разделить с ним и увеличить Бытие”. В этом свете слова В. Нацентова “Бродский тысячу раз прав: поэзия – наша видовая цель. И не в том смысле, что там, в светлом неведомом будущем, все будут писать стихи, но потому, что у человека будущего будет мироощущение поэта” приобретают более глубокий смысл, ведь именно человек с мироощущением поэта, с образом мышления Бога, способен увеличивать Бытие.

В статье М. Хайдеггера “Гельдерлин и сущность поэзии”(2) прямо указывается, что Поэзия “есть установление бытия посредством слова”. Рассматривая Поэзию как “самое опасное дело”, Хайдеггер ссылается на Гёльдерлина и в конце концов приходит к выводу, что “действительное (реальность – Л.Б.) есть то, что говорит поэт, ЧЕМ ОН РЕШАЕТСЯ БЫТЬ”.

«Человека в человеке всегда как будто еще нет. Он не данность, он заданность», – продолжает размышлять О.А. Седакова.(3)
Но что же тогда делает человека человеком, и ЧЕМ решается быть поэт?

Сначала давайте попробуем всё же очувствовать Поэзию.
Например, вы входите в полупустой храм, ставите свечи или просто слоняетесь от иконы к иконе, внезапно останавливаетесь, поднимаете голову к куполу, и у вас возникает ощущение, что воздух в храме какой-то особенный, что он дышит чьим-то незримым присутствием. Это Поэзия.
Или вы проходите мимо дерева, и у вас возникает необъяснимое желание подойти к нему и положить ладонь на его кору. Это Поэзия.
Подобных примеров можно привести немало. Поэзия это всегда что-то аномальное, какая-то мистическая тяга, призыв иного, находящегося вне нашего понимания. Призыв и объятие, объятие любви не к кому-то или чему-то определённому, а любви как таковой.

Юрий Викторович Казарин, один из самых глубоких исследователей Поэзии, утверждает, что поэзия и музыка – вообще не искусства, а нечто иное. Трудно не согласиться, в особенности, если отделить Поэзию от стихов, а Музыку – от от того, что сейчас принято называть ею.
Мы читаем в Св. Писании, что Бог – говорит. Так это обозначено ради нас, у которых есть плоть и всё необходимое для говорения. Бог есть Дух, Ему незачем  нечем говорить, читать или писать.). Поэтому мы не можем Его “увидеть” или “услышать”. Его можно воспринять только тем же непостижимым образом, каким поэт “слышит” и “видит” Поэзию. Бог (и Поэзия) “говорит” образами, мыслью, мелодией. Как именно происходит божественное говорение нам вряд ли удастся себе представить, но следует предположить, что говорение это сопровождается неким звучанием, музыкой, но не звуком, как мы привыкли его представлять, а беззвучной, мысленной музыкой мироздания или/и действительно “реальным” звучанием создаваемой из ничего материи.
Поэтому поэзия и музыка перестают быть искусством (отражающим божественные свойства), когда они по максимуму наполнены Поэзией, – тогда они уже не отражают, а – становятся.
Любопытное наблюдение Ю.В. Казарина, что поэты делятся на тех, кто смотрит в Небо через земное, и тех, кто смотрит на землю через Небесное.
Мне всё же думается, что поэт видит всё во всём и смотрит в любых направлениях через что захочет (или через что сможет) и “в когда” захочет/сможет. Т.е. к этому нужно стремиться, не опираясь на идею о существовании каких-либо категорий среди поэтов и не причисляя себя ни к одной из них.
Я бы ещё добавила, что поэт – это всегда полёт, даже если это полёт сквозь землю, бетон, стекло, воду, огонь, время, смерть, жизнь, сквозь себя самого, в конце концов. Если полёта в строках не чувствуется, то, скорее всего, их написал стихотворец.

Наверное, над дверями Поэзии, если бы таковые существовали в видимом мире, стоило бы повесить табличку с надписью: “Забудь о знаниях, всяк сюда входящий!”. Поэзия это не просто нечто иное, потустороннее, она находится за пределами человеческого понимания вселенной. В ней не работают законы земного мира, ей чужды наши этика и эстетика. По сути, Поэзия это абсолютно нечеловеческое, неосязаемое и невыразимое, существующее за гранью нашего разума, входящее в человека и выходящее из него в словесной форме. Некоторым Поэзия может показаться чем-то ужасным. Она похожа на тёмную комнату, на пороге которой стоит испуганный, но полный предчувствия восторга ребёнок. Ребёнок не обычный – пресыщенный и избалованный, а ребёнок-одиночка, ребёнок-сталкер: пытливый, ищущий, никому не понятный, преодолевающий свой страх ради неизведанного. Нужно умалиться до детского восприятия, чтобы Поэзия впустила в себя, любую вещь видеть и понимать, как дети – с чистого листа, намеренно отвергнув все свои ранее полученные знания и опыт. В Поэзии невозможно идти или бежать – “передвигаться” в ней возможно только полётно, на ощупь, закрыв глаза и заткнув уши, “двигаясь” исключительно на Голос, на Образ, которые беззвучны и безвидны (в нашем понимании). Это действительно другое измерение, точнее – измерения, их много, но они – единое целое. Что-то наподобие альтернативной, абсолютно чуждой нам, но прекрасной вселенной.
“Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное”. (Мф. 18:3)
Т.е. если не станете чистым листом, не сможете вместить в себя Царство Небесное, не сможете его осмыслить и очувствовать. Для этого человек должен пройти некую духовную эволюцию, отвергнув разум мира сего и безоглядно приняв Небесное. Точно так же и в Поэзии.

Приходилось слышать, что “поэта спасают (в широком смысле) его стихи”. Хотелось бы возразить, что стихи сами по себе никого спасти не могут – это словесные проявления и формы. Без веры – сокровенной, отчаянной, пламенной, глубокой веры, а не позы на публике – поэта стихи не спасут. Как не спасает крест, если не верить в Распятого на нём. Только вера в то, что Поэзия реальна, что она и есть истинный мир, может содействовать спасению поэта и читающих его, пропитанные этой верой, стихи.
Человека человеком делают любовь и вера. И то и другое он может без ограничений черпать в Поэзии.
Человек, влюблённый в Поэзию и уверовавший в неё, решается в определённой степени БЫТЬ Поэзией, как любящий – отчасти становится любимым человеком. Что конкретно означает быть поэтом мы рассмотрим в одной из следующих глав.



Глава 3. “ОБРАЗ <мышления> БОГА”

Обратимся к нашему краткому духовному определению ПОЭЗИИ и постараемся объяснить его подробно:
“Поэзия это ОБРАЗ <мышления> БОГА, пронизывающий всё творение и содержащийся в его (творения) памяти о первозданной дочеловеческой чистоте, когда понятия о добре и зле не существовали. Соответственно, поэт - это человек, стяжавший дар Божий различать Поэзию в окружающем его мире и облекать полученные им знания в словесные формы.
Поэзию можно назвать «Адамовым зрением», которое прозревает первозданное в повреждённом грехом, бессмертное в смертном, и наделяет его единственно точными именами и названиями”.

Почему “образ мышления Бога”? Потому что Бог мыслит образами. Это следует как минимум из библейских текстов. Вот смотрите:
И' рече' бо'гъ: да бу'детъ све'тъ. И' бы'сть све'тъ. (Бытие. 1:3)
Т.е. когда Бог сказал: “Да будет свет”, Он имел в Себе ОБРАЗ будущего света, другими словами, знал все его свойства, названия (имена) и представлял, как этот свет выглядит во всех его проявлениях. Точно так же был создан и весь известный нам мир - через озвученные Богом образы, мгновенно воплощавшиеся в материи.
О том, что Богу присущ поэтический образ мышления мы узнаём и из Евангелий. Обратите внимание на слова Христа – Он изъясняется метафорами (притчами) и стихами.
Число притч Иисуса Христа затруднительно для подсчёта, так как иногда к ним относят и краткие изречения (например, «Вы – соль земли» (Мф. 5:13)). Притч, представляющих собой законченные новеллы, насчитывают более тридцати. Большая их часть содержится в синоптических Евангелиях. В Евангелии от Иоанна притчи Христа носят в большинстве своём характер развёрнутых поэтических метафор.
В Евангелиях встречаются также краткие высказывания Иисуса, изложенные языком поэзии. К ним относятся рассказы:
о человеке благоразумном, построившем свой дом на камне, и о безрассудном, воздвигшем свой дом на песке (Мф. 7:24—27; Лк. 6:47—49),
о ветхой одежде и о ветхих мехах (Мф. 9:16—17; Лк. 5:36—39),
о женихе и сынах брака (Мф. 9:15, Мк. 2:20, Лк. 5:35)
о двух слепцах (Лк. 6:39—40); Иисус произнёс подобное высказывание также в отношении книжников и фарисеев (Мф. 15:14),
о доме сильного (Мф. 12:29, Мк. 3:27 Лк. 11:21),
об овце, упавшей в яму (Мф. 12:11—12),
о хозяине дома и воре (Мф. 24:43),
о детях на улице (Лк. 7:32),
о разделившемся царстве и доме (Мф. 12:25),
о малых птицах (Мф. 10:29—31).

Христос использовал метафоры не только для того, «чтобы сделать слова Свои более выразительными, облечь ИСТИНУ в ЖИВОЙ ОБРАЗ, глубже запечатлеть её в памяти и как бы представить глазам» (5), но ещё и потому, что таков вообще Образ мышления Пресвятой Троицы (Отца, Сына и Святого Духа, Духа Истины).

Заповеди блаженства (Мф.5:3-12) “Блаженны нищие духом…” – это поэзия со всеми характерными признаками верлибра.

Ещё ОБРАЗЫ из Нагорной проповеди:
Вы – соль земли (Мф.5:13)
Вы – свет мира (Мф.5:14-16)

И, наконец, Господня молитва, представляющая из себя удивительный верлибр с ритмическими повторами (например, “да прии'дет”, “да святи'тся” и т.д.):

Отче наш, Иже еси на небесе'х!
Да святится имя Твое, да прии'дет Царствие Твое,
да будет воля Твоя, яко на небеси' и на земли'.
Хлеб наш насущный да'ждь нам дне'сь;
и оста'ви нам до'лги наша, якоже и мы оставляем должнико'м нашим;
и не введи нас во искушение, но изба'ви нас от лукаваго.
Яко Твое есть Царство и сила, и слава,
Отца, и Сына, и Святаго Духа,
ныне и присно, и во веки веков. Аминь. (Мф.6:9-13 и Лк.11:2-4).

Странно было бы отрицать очевидное: Бог творит мир посредством ОБРАЗОВ, воплощённых в Слове. Сын Божий, народившись в мир, изъясняется посредством ОБРАЗОВ, облечённых в речь смертных человеков.
Вся православная святоотеческая литература, Евангелия (в особенности Евангелие от Иоанна), Псалтирь, богослужебные тексты, православные молитвы – всё это зиждется на вере и на поэзии как горнем языке, языке Творца.
Кто хочет узнать больше, предлагаю посмотреть небольшое видео https://youtu.be/rn2ocu__elY  О.А. Седакова о Литургической поэзии – “Все виды искусства объединены в одну хвалу Богу”.

Искусство поэзии призвано помочь человеку приблизиться к познанию Бога. В остальных видах искусства по отдельности присутствует всё то же самое, что в целом есть в словесной поэзии (образ, мелодия, мысль). Изобразительное искусство (в наименьшей степени прикладные, и зрелищные искусства) – образ, музыка – мелодия. Но если вы вслушаетесь и всмотритесь, то полотна… звучат, а музыку можно… увидеть. И все они исполнены одной мысли, одной Поэзии, одной любви о своём Первоисточнике.

Поэзия – это ПЕРВООБРАЗ мира, каждой живой твари, каждой вещи, материи вообще, сохраняющийся как некий отпечаток, ОБРАЗ Творца на (в) творении.
Таким образом, Бог осуществляет ОБРАЗ посредством СЛОВА, а поэт подражает Творцу (вот, Кому подражает Поэзия, точнее, Кого она отражает!). Поэт “кодирует” божественное в человеческом, вдыхает жизнь в слово-образ, “расколдовывает” его, как выразился Сергей Пагын, раскрывает, словно самораспаковывающийся архив, и тем самым раздвигает горизонты нашего с вами сознания и бытия. И, конечно, именно поэтому Поэзия так тяготеет к Богу и ко всему Небесному – там Её Отечество.
Т. В. Балашова прямо указывает если не на тождественность, то на нераздельную связь Поэзии с Господом Духом Святым. Попробуем установить, что это за связь.

Прекрасная молитва, автор которой остался неизвестным:
“Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша”.

Заглянем в “Азбуку веры”:
“Святой Дух – Одно из Лиц Пресвятой Троицы, Единого и Неделимого Бога; Выразитель Слова Отца (Сына Божьего), предвечно сопутствующий Ему, являющийся Его Чистейшим Образом(! – здесь и далее выд. ЛБ)
Святой Дух – выразитель(!) Сына Божьего, рождаемого в вечности от Бога Отца. Священное Писание ясно показывает, что Дух есть Бог и что Дух неразрывно связан с Сыном: «Христос рождается – Дух предваряет; Христос крестится – Дух свидетельствует; Христос искушаем – Дух возводит Его (в пустыню); Христос совершает чудеса – Дух сопутствует Ему; Христос возносится – Дух преемствует».
Учение о Святом Духе говорит нам об отличии Бога от всех сотворенных существ. Святой Дух пребывает вне пространства и времени, не принадлежит к чувственно постижимым формам бытия. Его Всесовершенное Бытие «неописуемо, беспредельно, не имеет образа(!) и вида» (св. Петр Дамаскин). Он есть Существо «бестелесное, и не имеющее формы, и невидимое, и неописуемое» (св. Иоанн Дамаскин). «Форма ограниченного существа непременно обрисовывается, так сказать, самыми его пределами, оконечностями; обрисованное таким образом существо имеет свой вид. Бесконечное не подчинено никакой форме как не имеющее ни в каком направлении никакого окончания; по этой же причине оно не может иметь никакого вида. Бога не видел никто никогда (Ин.1:18). Бесконечное существо не может быть телом, потому что оно тоньше всякой превосходнейшей тонкости, оно вполне Дух. Такой Дух – Существо, несравнимое ни с каким существом созданным» (св. Игнатий Брянчанинов).
В силу Своего Божественного вездеприсутствия Святой Дух может пребывать и в уверовавшем во Христа человеке, сообщая ему доселе неведомое познание Бога, приобщая его к полноте всеблаженной Божественной жизни. Божественные действия в человеке часто именуются благодатью(!) Святого Духа, поскольку Святой Дух непостижимо вселяется в человека, обитает и пребывает в нем. Вместе с тем, благодатные Божественные действия общие всем Лицам Святой Троицы и пребывание Святого Духа в человеке означает и сопребывание с Ним Отца и Сына – Божественного Ума и Божественного Слова, то есть всей Святой Троицы – «Ума, Слова и Духа – единой соприродности и божественности», как говорит о Ней (св. Григорий Богослов)”.

Итак, у нас получается в сухом остатке, что:
Святой Дух Истины – это Образ Бога Отца (Разума), неразрывно связанный с Сыном (Словом), имеющий все божественные свойства. Образ Разума, Который мыслит и творит образами через Слово. Образ, воздействие Которого на человека называется благодатью.
Соответственно, человек, созданный по образу и подобию Божьему, соединяет в себе те же три ипостаси: разум (душа), словесность (плоть) и дух (благодать Святаго Духа Истины), который вдохнул, “вдунул” в него Творец, произвёл некое “вдохновение”.
«И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою». Быт. 2. 7.(5)

В Евангелии от Иоанна (Гл. 4) есть следующее повествование:

“5Итак приходит Он в город Самарийский, называемый Сихарь, близ участка земли, данного Иаковом сыну своему Иосифу.

6Там был колодезь Иаковлев. Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя. Было около шестого часа.

7Приходит женщина из Самарии почерпнуть воды. Иисус говорит ей: дай Мне пить.

8Ибо ученики Его отлучились в город купить пищи.

9Женщина Самарянская говорит Ему: как ты, будучи Иудей, просишь пить у меня, Самарянки? ибо Иудеи с Самарянами не сообщаются.

10Иисус сказал ей в ответ: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую.

11Женщина говорит Ему: господин! тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у тебя вода живая?

12Неужели ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его?

13Иисус сказал ей в ответ: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, 14а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную”.

И ещё: “Возжажда душа моя к Богу Крепкому, Живому” (Пс. 41:2).

Что же это за “дар Божий”, “жажда” и “вода живая”?
В православной традиции принято толковать эти слова Господа следующим образом: “дар Божий” – как “весь мир и есть дар Божий человеку”, а “вода живая” – “благодать Святого Духа Истины”. Я бы дерзнула немного углубиться в толкование “дара Божьего”, ни в коей мере не оспаривая общепринятое понимание. Смотрите, Сын Божий снова говорит метафорами, это во-первых. Во-вторых, Он ставит рядом некий “дар Божий” и “воду живую”, ставит, разумеется, не случайно. Какой дар Божий даёт человеку различать Бога (“Кто говорит тебе”)? Кто, однажды попробовав “живой воды”, открытой ему этим даром, снова просит у Бога дать ему этой “воды” (“всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять”)?
Мне думается, что Господь здесь говорит о Поэзии: о даре Божьем видеть истину в обыденном и о живой воде Поэзии, которая есть отражение Образа Божьего в тварном мире, воде, которая не случается без вдохновения (благодати).
В этом смысле слова О. А. Седаковой об оскудении “месторождения” (источника) Поэзии приобретают иную окраску, если рассматривать в качестве этого источника самого человека – к нему, к человеку, обращается Бог: “Дай мне пить”. Человеку адресованы слова: “а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную”.
Другими словами, Бог говорит самарянке: “Если бы ты имела Божий дар видеть истину, различать Небесное в земном, и благодаря этому знала бы, Кто перед тобой, то сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе благодать Духа Святого, а с кем прибудет благодать Духа Святого (вдохновение – Л.Б.), тот не будет жаждать вовек, но благодать, которую Я дам ему, сделается в нём источником благодати, текущей в жизнь вечную”.
Т.е. если человек удостоен Поэзии как дара Божьего, он сам просит у Бога её живой воды и в итоге сам становится источником этой воды, текущей в Царство Небесное. “Дай мне пить” – просит Бог у созданного им человека, т.е. – теперь твоя очередь быть источником живой воды для Меня. Источником вдохновения, Поэзии и бытия, уточним мы.
Параллель (“спрос с одарённости”) с этим фрагментом из Ев. от Иоанна можно обнаружить в притче о талантах (Мф. 25:14-23). “Талант” в русском языке сохранил то же значение, что и в греческом – мера веса, некая счётно-денежная единица. Оно же означает “одарённость”.
В русском языке есть выражение “искра Божия” при характеристике одарённого (талантливого) человека, а на святых иконах сошествие Духа Святого на апостолов в день Св. Пятидесятницы изображается в виде лепестков пламени, сходящих с Небес.
Сформулируем, что же на самом деле означает слово “вдохновение”:
Вдохновение  – это благодать Господа Духа Святаго, Творцом “вдуваемая”, вдыхаемая в человека способность различать, узнавать Образ Творца в творении, которая имеет свойство созидать Царство Божие внутри нас. Вдохновением Господь помазывает человека на поэтическое служение, и оно заключается в том, что поэт находит в земном Образ Творца (Истину) и осуществляет, выражает Его (Её) посредством словесного искусства. Поэтическое дарование способно производить указанные действия и в обратном порядке, т.е. самостийно наделять земное Образом Творца.
В конечном итоге поэт призван сам стать источником Поэзии.

Вдохновение пробуждает в поэте воображение. В прямом смысле, воображение – это соединение с неким “образом”. Нужно ли объяснять с каким именно Образом соединяется поэт?..
Однако, в современном мире “воображение” имеет очень ограниченное значение: “способность человеческой психики формировать новые чувственные или мыслительные образы и идеи на основе преобразования впечатлений, полученных от реальности, от прошлого, фантазия, выдумка”. Поэтому подавляющее большинство людей, не имеющих опыта взаимодействия с Поэзией,  не понимает и, соответственно, не принимает факт параллельного, вечного существования реальности поэтической, божественной, – реальности, ничуть не менее реальной (прошу прощения за тавтологию), чем та, привременная и материальная, в которой мы живём в повседневности.
И снова мы возвращаемся к интервью с Василием Нацентовым, в котором он озвучил замечательную по глубине мысль: “Поэзия – это возвращение утраченного родства”.



Глава 4. “Великие искушения”

Некоторые могут возразить, что далеко не все поэты исповедуют Святое Православие, более того, есть и такие, кто вообще не верит в Бога.
Как быть с ними?
Таковым вопрошающим за нас отвечает Христос:
“Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа”.(6)
И ещё: “Иоанн сказал Иисусу: Наставник! мы видели человека, именем Твоим изгоняющего бесов, и запретили ему, потому что он не ходит с нами. Иисус сказал ему: не запрещайте, ибо кто не против вас, тот за вас”. Лк, 48, 49—56”.

Поэзия – это возможность. Дарованное человеку окно в настоящий мир, находящийся отнюдь не в трёх измерениях. Способность видеть и слышать в вечности, находиться в ней, ещё ступая по земной траве или снегу, прикоснуться к невыразимому.

Поэзию иногда также называют «проклятьем» и «тяжким крестом» по причине её подчас разрушительного воздействия на жизнь своего «голоса» (зеркала, конвертера, ретранслятора, проводника, переводчика, моста, двери – суть одна).
Нужно ли перечислять имена сошедших с ума или покончивших с собой наших собратьев по перу?..
Объясняется данное негативное воздействие несоответствием «сосуда» вмещаемому в него «напитку». По сути, Поэзия – это прикосновение будущего не в общепринятом смысле, а будущего, находящегося за гранью видимого нами мира. И если подвижники веры специально готовят себя для принятия благодати Духа Святого, то поэт в миру – грешный человек, раздираемый страстями и пороками, для которого прикосновение невещественного огня может закончиться трагично.
Поэт, едва почувствовав в себе “дуновение” Поэзии, должен готовиться к серьёзным жизненным испытаниям, потому что только таким образом (путём очищения и смирения души и тела через скорби) можно на время вместить этот поистине великий Божий дар: «Бог не даёт великого дарования без великого искушения». (Преп. Исаак Сирин)
Поэтому для того, чтобы «не выгореть» до времени, поэту желательно  самому изо всех сил стараться следовать путём святых подвижников православной веры.

Ещё один практически нигде не упоминающийся аспект поэтического дарования: плата за труд.
Нам известны пять основных служений: апостол, пророк, евангелист, пастырь, учитель.
В Священном Писании содержатся повествования о ряде различных служений, которые не были обозначены конкретным названием. Тем не менее, для осуществления этих служений библейским персонажам требовалось сверхъестественное вдохновение как помазание Святого Духа. К числу таковых служений некоторые богословы относят: ходатайство, прославление, игру на музыкальных инструментах, рукоделие, сексуальное воздержание любого рода (безбрачие, монашество и т.п.).
О поэтах (к слову, оказалось обойдённым вниманием и целительство) не говорится, но не возникает сомнений в том, что поэзия это служение, которое должно было войти в первый список (основных служений). Так почему же не вошло? Можно с достаточной уверенностью предположить, что во времена составления Св. Писания все пять основных служений были так неразрывно связаны с Поэзией, даром исцеления и другими чудотворениями, что раздельно помыслить их не представлялось возможным. Кроме того в списке духовных даров (даров Святого Духа) мы обнаруживаем слово мудрости и слово знания, дух ведения и дух совета (1 Коринфянам 12:8-11, Исаия 11:2-3).

Мы подошли к ещё одному важному выводу: поэтическое служение является одним из основных духовных служений и стоит вровень с апостольством, пророками и целительством. Из чего следует, что, как апостолы, пророки и целители не взимали платы за свои труды, так и поэтам не следует этого делать, если у них есть другой источник пропитания.
Другими словами, желаем мы того или нет, Поэзия неотделима от религии и философии, и можно сказать, что она является одним из связующих элементов между апостольством (апостол – посланник, проповедник Царства Небесного),  пророками (примеры пророческой поэзии неисчислимы) и целительством (благотворное, одухотворяющее воздействие поэзии на людей).

Исход Поэзии из современных стихов, начавшийся с “упразднения Бога” и достигший апогея в наши дни, стал причиной потери поэтической литературой своего влияния, следствием чего явилась стремительная духовная деградация общества.

Коротко рассмотрим, почему так произошло.
После трагических для России событий 1905-1917 гг. высокодуховная культура русского общества претерпела насильственную трансформацию в культуру душевную (вера в “светлое будущее”, в победу коммунизма, в обезличенные добро и любовь etc.). К 60-м годам прошлого века перерождение полностью завершилось, тем не менее позволив некоторым поэтам черпать духовность из относительно недалёкого прошлого. На Заболоцком,  пожалуй, поэзия в общепринятом смысле и закончилась (хотя “предсмертный” проблеск её заметен в творчестве Б. Рыжего), уступив место безвдохновенному суррогату, который сегодня преподносят читателю как “поэтическое творчество”.
Это отнюдь не означает, что сейчас нет поэтов или нет духовных людей, но в общем хоре их голоса подобны «гласу вопиющего в пустыне». Именно они сохраняют в себе зерно Поэзии, из которого впоследствии будет заново воздвигнут словесный храм новой русской литературы. На это необходимо твёрдо надеяться и в это верить.

Так совместимы ли «гений и злодейство»? В ответе на этот вопрос мы следуем за Пушкиным: нет, несовместимы из-за самой божественной природы (святости) поэтического дарования. Совершивший злодеяние  может написать хорошие и даже великолепные стихи, но Поэзия, возможно где-то в его строчках и присутствовавшая поначалу, рано или поздно либо покинет «худой сосуд», либо спалит его дотла.

Тамара Владимировна Балашова:
“Было бы наивно и «прелестно» думать, что падшему человеку, хотя бы и великому поэту, доступна в чистоте небесная красота, светлое ее пламя, купина неопалимая. Небесные лучи проницают в поднебесную, разлагаясь и преломляясь в сердце человеческом, из которого исходят все помышления его, добрые и злые: Искусство не автоматично и не медиумично в своих вдохновениях, в нем совершается личное творчество, откровение личности поэта, возносимого на крыльях красоты. Уже Платон знал, что есть не одна, но две красоты, две Афродиты: небесная и простонародная, ангельская и бесовская. Знал и Достоевский, что «красота страшная вещь, здесь Бог с диаволом борется, а поле битвы сердца людей».

Но при этой как будто непроизвольности поэзия самоотверженна. Она есть труд и служение: «веленью Божию, о муза, будь послушна». Насколько же это послушание распространяется от музы и на самого поэта? Да, оно не совместимо с низостью и преступлением. Бонаротти не мог быть убийцей, ибо «гений и злодейство две вещи несовместимые». Но требует ли святыня красоты святости от своего служителя? Если она свята, свят ли служитель? Пушкин в «Поэте» дает на этот вопрос столь же правдивый, сколько и страшный ответ:

Доколь не требует поэта
К священной жертве Аполлон
………………………
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон
И меж детей ничтожных мира
Быть может всех ничтожней он.

Стало быть, в поэте может быть совмещено величайшее ничтожество с пифийным наитием «божественного глагола», «два плана» жизни без всякой связи между ними”.

Встав на путь этого самоотверженного служения, приносящего человеку ни с чем не сравнимое блаженство, необходимо всегда помнить, что Адамово зрение – это Дар, а не собственное достижение (развить можно только мастерство передачи словом) и что присвоение его себе, а также попытки извлечь из него любую выгоду (тщеславность, стяжательство и пр.), – неизбежно влекут за собой оставление поэта Духом Истины, лишение благодати вдохновения, исступление из ума, духовная и физическая смерть.



Глава 5. “Быть поэтом”

М. Цветаева “Искусство при свете совести”:
“Гений: высшая степень подверженности наитию – раз, управа с этим наитием – два. Высшая степень душевной разъятости и высшая – собранности. Высшая – страдательности и высшая – действенности.
Дать себя уничтожить вплоть до какого то последнего атома, из уцеления (сопротивления) которого и вырастет – мир.
Ибо в этом, этом атоме сопротивления (вляемости) весь шанс человечества на гения. Без него гения нет – есть раздавленный человек, которым (он все тот же!) распираются стены не только Бедламов и Шарантонов, но и самых благополучных жилищ.
Гения без воли нет, но еще больше нет, еще меньше есть – без наития. Воля – та единица к бессчетным миллиардам наития, благодаря которой только они и есть миллиарды (осуществляют свою миллиардность) и без которой они нули – то есть пузыри над тонущим. Воля же без наития – в творчестве – просто кол. Дубовый. Такой поэт лучше бы шел в солдаты.
…
Последний атом сопротивления стихии во славу ей – и есть
искусство. Природа, перебарывающая сама себя во славу свою.

Задумать вещь (стихотворение – Л.Б.) можно только назад, от последнего пройденного шага к первому, пройти взрячую тот путь, который прошел вслепую. Продумать.
Поэт – обратное шахматисту. Не только шахматов, не только доски – своей руки не видать, которой, может быть, и нет.

Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо все возвращает тебя в стихию стихий: слово.
Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо не гибель, а возвращение в лоно.
Гибель поэта – отрешение от стихий. Проще сразу перерезать себе жилы”.

Ты прав, мой друг — напрасно я презрел
Дары природы благосклонной.
Я знал досуг, беспечных муз удел,
И наслажденья лени сонной,

Красы лаис, заветные пиры,
И клики радости безумной,
И мирных муз минутные дары,
И лепетанье славы шумной.

Я дружбу знал — и жизни молодой
Ей отдал ветреные годы,
И верил ей за чашей круговой
В часы веселий и свободы,

Я знал любовь не мрачною тоской,
Не безнадежным заблужденьем,
Я знал любовь прелестною мечтой,
Очарованьем, упоеньем.

Младых бесед оставя блеск и шум,
Я знал и труд и вдохновенье,
И сладостно мне было жарких дум
Уединенное волненье.

Но все прошло! — остыла в сердце кровь.
В их наготе я ныне вижу
И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,
И мрачный опыт ненавижу.

Свою печать утратил резвый нрав,
Душа час от часу немеет;
В ней чувств уж нет.
Так легкий лист дубрав
В ключах кавказских каменеет.

Разоблачив пленительный кумир,
Я вижу призрак безобразный.
Но что ж теперь тревожит хладный мир
Души бесчувственной и праздной?

Ужели он казался прежде мне
Столь величавым и прекрасным,
Ужели в сей позорной глубине
Я наслаждался сердцем ясным!

Что ж видел в нем безумец молодой,
Чего искал, к чему стремился,
Кого ж, кого возвышенной душой
Боготворить не постыдился!

Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной,
Но для толпы ничтожной и глухой
Смешон глас сердца благородный.

Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный,
Тиран иль льстец,
Иль предрассудков раб послушный.
(А.С. Пушкин, “Раевскому”)

Говоря о Поэзии, невозможно обойти молчанием её музыкальность и её свет. Поэзия ПОЁТ. Её тишина – хоры ангелов, а шёпот – симфонический оркестр. Её горняя музыка не различима человеческим слухом – она, как и поэтические образы, неисполнима, невыразима, непередаваема.
Музыкальный инструмент поэта – язык. Язык – это материя для Поэзии. Из первозданного хаоса языкового говорения поэт создаёт мелодию словесной поэзии, передавая ею слышимое им пение Небесное. Поэт – музыкант языка и его господин.
Если мы начали стихотворение, зная, чем оно закончится, это не поэзия. Поэзия непредсказуема и парадоксальна. Невозможно заранее представить себе процесс разземления земного и встречное “заземление” Небесного. Поэт словесно осуществляет не только лики (образы), но и голоса (музыку). Из многоликости и многоголосия Поэзии поэт создаёт один образ, одну мелодию, один смысл. Представить в целом всё это в самом начале стихотворения человеческий разум просто не в состоянии.
Поэзия – душа языка. Она животворит, одушевляет нашу словесность. Без Поэзии наш язык мёртв – легче изъясняться двоичным кодом, что, собственно, повсеместно и происходит с наступлением эпохи ИИ.

Поэзия у многих ассоциируется со светом, с космической энергией, пронизывающей тварный мир невидимыми поющими волнами. Словесная поэзия вбирает в себя этот свет, эти волны, и от читателя к читателю передаёт его, словно ток по электрической цепи.
Для поэта поэзия – смысл его жизни, смысл жизни вообще. Она для него – как воздух, как одно божественное неиссякаемое объятие любви и “утраченного родства”.

Однако, из нашего исследования можно сделать ошибочный вывод о том, что поэт – самый счастливый человек на свете. Рассмотрим подобную гипотезу.

Поэт, пребывающий в состоянии созерцания Божественного Образа, находящийся под воздействием благодати Господа Духа Святаго, всё же не становится богом, но остаётся творением: смертным, слабым, грешным человеком из плоти и крови.

Многие исследователи отмечали биполярность поэзии как литературного текста. В поэзии словесной, осуществлённой, всегда присутствуют два полюса. Например, противопоставление жизни и смерти, земного и небесного, человеческого и божественного. Это объясняется и двойственной природой самого человека, в котором присутствуют ”две Афродиты”, две природы: ангельская и животная. Поэт, неустанно созерцающий Образ Божий и воспевающий Его в своих произведениях тем или иным способом, не может не осознавать своего ничтожества. Великое счастье восприятия Поэзии и общения с Творцом регулярно сменяется великим горем оставленности и одиночества среди людей, которые по сравнению с поэтом слепы и глухи. Это ни с чем не сравнимое одиночество среди себе подобных.
Различая в каждой вещи образ её первозданной красоты и гармонии, поэт одновременно видит ту же самую вещь в её “реальном” состоянии. То есть одна и та же вещь предстаёт перед духовным зрением поэта в двух ипостасях, например, она может одновременно быть и чёрной, и белой.
В зависимости от степени одарённости количество открытых поэтическому зрению ипостасей может увеличиваться.
То, что такое состояние вещества теоретически возможно, подтверждают научные разработки в области квантовой физики.
Но пока наука только подбирается к открытию этого нового состояния вещества, поэзия уже давно имеет духовный опыт его познания. Мало того, поэзия также изучает возможность влияния экспериментатора (поэта) на состояние вещества и обратную связь между ними.

В аналитической философии сознания есть термин “квалиа”, служащий для обозначения сенсорных, чувственных явлений любого рода. Т.е. квалиа – это свойства чувственного опыта в описании того, как вещи выглядят для нас, объяснение необъяснимого. Квалиа – как раз то самое, чем занимается поэзия.

Поэт видит первообраз и в одушевлённом творении Божьем, в первую очередь, в другом человеке. Иными словами, встречая человека, поэт видит его таким, каким тот МОГ БЫ стать, и одновременно таким, каким тот на данный момент времени является. Процесс отделения одного образа от другого – невыносимо болезненный, несмотря на то, что первообраз отличается от вот-образа, как свет отличается от тьмы. В момент осознанного или - что ещё хуже - подсознательного разделения, разрыва образов, поэт оказывается между ними в бездне боли и разочарования, подчас доходящего до отчаяния, и выход из той бездны всегда один: смирение и благодарность.

Муза ушла по дороге,
Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой.

Я долго ее просила
Зимы со мной подождать,
Но сказала: «Ведь здесь могила,
Как ты можешь еще дышать?»

Я голубку ей дать хотела,
Ту, что всех в голубятне белей,
Но птица сама полетела
За стройной гостьей моей.

Я, глядя ей вслед, молчала,
Я любила ее одну,
А в небе заря стояла,
Как ворота в ее страну.
(Анна Ахматова, 1915)

Творение Божие, поражённое смертью, излучает боль, которую поэт слышит так же отчётливо, как рядом плачущего человека. Боль, муки, смерть, ужас, плач, иногда крик…И все они нечеловеческие. Поэтому пресловутые слова о “мировой скорби”, над которыми в современном мире принято иронизировать, для поэта являются отнюдь не пустым звуком.

С детских лет, когда еще не зная,
для кого, кому наш дар,
но встает душа пустая
и пугает, как пожар.
(О. Седакова)

Поэзия требует от своего избранника полной самоотдачи, жертвенности. Влюблённый в неё поэт, будь то мужчина или женщина, обречён на одиночество в обычной жизни, если не найдёт человека, способного понять и принять обе природы поэта, выраженные несопоставимо ярче, чем у среднестатистических членов общества.

Не часто к нам слетает вдохновенье,
И краткий миг в душе оно горит;
Но этот миг любимец муз ценит,
Как мученик с землею разлученье.

В друзьях обман, в любви разуверенье
И яд во всем, чем сердце дорожит,
Забыты им: восторженный пиит
Уж прочитал свое предназначенье.

И презренный, гонимый от людей,
Блуждающий один под небесами,
Он говорит с грядущими веками;

Он ставит честь превыше всех частей,
Он клевете мстит славою своей
И делится бессмертием с богами.
(Антон Дельвиг, “Вдохновение”, 1822)

Человек, которого полюбит поэт, это не совсем тот человек, который есть на самом деле. Это первообраз того человека, мечта. Поэтому поэта постигает глубокое и систематическое разочарование в земной любви, ведь прекрасное любить намного проще. То же самое касается и любви К поэту – в этом случае другой человек видит и любит в поэте не его самого, а Поэзию, которой тот дышит, и разочарование снова неизбежно.
Например, Константин Родзевич, которого связывали с Мариной Цветаевой сердечные чувства, после расставания утверждал, что Марина его “придумала”...
Влюблённый в первообраз другого человека поэт неосознанно тем самым создаёт себе идола, которого непременно сокрушает творческая сила Бога. Как правило,  самый трагичный и обречённый любовный союз – это союз поэтессы с поэтом. И в то же время он может стать самым удивительным и высоким воплощением первой человеческой любви и безупречного понимания между Адамом и Евой.

Впрочем, как нам известно, в любой теории есть погрешности и исключения. Отличие поэта от инока в том, что поэтами рождаются, а иноками – становятся. Монах может перестать молиться и даже способен разувериться в Боге. Поэт не может перестать быть поэтом, это свойство нераздельно связано не только с его духом, но и с физической плотью. Однако что выше – поэзия или любовь?.. Очевидно, что второе. Хотя бы потому, что Бог есть любовь,  а уж потом – Поэзия. Насколько уместно отделять Поэзию от любви, сложно определить – их граница тонка и подвижна. Может быть, границы между этими двумя явлениями не существует вообще.
Никто не поймёт поэта так, как другой поэт, в особенности – близкий ему по уровню дарования, и в то же время никто другой не способен причинить поэту столько боли. Так почему?! почему происходит подобная бессмыслица?
Рассмотрим подробнее данную ситуацию, поскольку подчас именно то, что нам кажется немыслимым, при желании и упорстве поддаётся глубокому анализу.
Бог любит парадоксы – они лежат в основе Его образа мыслей, Его Поэзии. Например: умереть, чтобы воскреснуть, – только вдумайтесь! Мне кажется, что проблема подобных союзов находится как раз в той болезненной “прослойке” между видимым (земным, животным) и настоящим (Небесным, ангельским) – в том, чем заполнить этот вакуум: милосердием, состраданием, любовью или эгоизмом, отторжением и чувственным хаосом. И основная роль здесь отведена, конечно, женщине, которая создана существом с наивысшим коэффициентом выживаемости, необходимой для успешного материнства.
Только женщина способна спуститься в Аид за Орфеем и вывести его оттуда силой любви, даже если ей придётся пожертвовать своим поэтическим голосом. Это очень интересная тема, которой стоило бы посвятить больше времени, но уже за рамками данной статьи.
И если Поэзия служит для преображения мира, то стоит заострить внимание на преображении ею самого поэта, в первую очередь. Человек, которого непрестанно пронизывает образный поток, мелодия мироздания, не может оставаться прежним. Он становится “заданным человеком” в той или иной мере. Он буквально питается Поэзией (“вода живая”), проникающей во все его атомы, сам “решается быть” Поэзией и преображает в неё собственную жизнь. Но, как мы уже говорили, Поэзия без постоянной в неё влюблённости, невозможна, а значит – и жизнь поэта непредставима без любви к другому человеку, без милосердия и сострадания к себе подобному.
Трудное испытание, но обойти его было бы ошибкой – представьте: всю жизнь воспевать любовь и умереть в ней разочарованным.
Поэтому мы часто возвращаемся к тому, что человек, охваченный невещественным пламенем Поэзии, должен стараться по максимуму отречься от себя и от мира, став добровольным отшельником, “монахом” если угодно, до тех пор, пока сердце не призовёт его к другому подвигу. Чем меньше в нас от нас самих, тем больше в нас от Поэзии. Это сложный, долгий, кропотливый и крайне болезненный процесс. Если мы сами не поступаем таким образом, то за нас действует Бог, постепенно отсекая от поэта всё и всех, что отвлекает его от высокого служения, причём область отчуждаемого не ограничивается разочарованными возлюбленными, – в неё, как показывает практика, могут войти и родители, и дети, и друзья, и даже Отчество земное…

Ноях Лурье, еврейский советский писатель: «Нехорошо мне, – неожиданно заговорила Цветаева... – Вот я вернулась. Душная, отравленная атмосфера эмиграции давно мне опостылела... Но смотрите, что получилось. Я здесь оказалась еще более чужой... Меня все сторонятся. Я ничего не понимаю в том, что тут происходит, и меня никто не понимает. Когда я была там, у меня хоть в мечтах была родина. Когда я приехала, у меня и мечту отняли…”.

Поэт, постоянно живущий между двумя мирами – лирическим (Небесным) и “реальным” (земным) – может попросту заблудиться в этом промежутке, и заблудившись, утратить самого себя, выгореть дотла, как случилось с Борисом Рыжим.
«Любовь к мифологизации» действительно была – как и у многих других творцов такого масштаба, – пишет Георгий Манаев. – А почему – сам Рыжий объяснил, снова упоминая о двойственности мира – лирического и реального – которым питалась его поэзия”.
Одно из последних стихотворений Б. Рыжего:

Городок, что я выдумал и заселил человеками,
городок, над которым я лично пустил облака,
барахлит, ибо жил, руководствуясь некими
соображениями, якобы жизнь коротка.
Вырубается музыка, как музыкант ни старается.
Фонари не горят, как ни кроет их матом электрик, браток.
На глазах, перед зеркалом стоя, дурнеет красавица.
Барахлит городок.
Виноват, господа, не учёл, но она продолжается,
всё к чертям полетело, а что называется мной,
то идёт по осенней аллее, и ветер свистит-надрывается,
и клубится листва за моею спиной.

Для поэта реальной является только одна красота, одна музыка, которую открывает ему Поэзия, одна любовь – во всех её проявлениях, Царство Небесное, мир лирический. Потеряв их и в ужасе осознав себя пожизненно заключённым в безлюбовной земной “реальности”, где живёт подавляющее большинство людей, поэт ищет смерти.

“Поэзия пробуждает видимость недействительного и мечты, в противовес осязаемой и звучащей действительности, относительно которой мы полагаем, что она нам – родная. И все же, напротив,
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ ЕСТЬ ТО, ЧТО ГОВОРИТ ПОЭТ, ЧЕМ ОН РЕШАЕТСЯ БЫТЬ”. М. Хайдеггер.

Стихотворец в отличие от поэта не обладает даром, он обычный ремесленник – пускай прилежный, пускай трудолюбивый, но всё равно всего лишь ремесленник.
Смотрите, стихи и проза скажут: “он открыл глаза” или “он увидел” – поэзия скажет: “он стал зрением”. Сравните: “дверь скрипела и хлопала на ветру” и “ветер неистово швырял умоляющую дверь на дверную раму, в отдалении пережидал, пока она успокоится, и тогда возвращался снова за её мольбами”.

Или: “мак расцвёл на зелёном лугу” и

в море зелёное
алая капля упала

круги тишины

Это не означает, что все стихи “плохие”. Стихи бывают хороши и полезны, в особенности если они написаны с правдой и совестью; они поддерживают, душевно согревают других людей в трудные времена. И проза бывает не менее хороша и полезна. Но ни стихи, ни проза (если это не проза, написанная свободным стихом) не увеличивают бытие, не приближают человека-читателя к Царству Небесному, не обладают утешительным “антигравитационным” воздействием (по О. Седаковой), не помогают человеку обрести в себе “заданного человека”, не участвуют в деле божественного спасения мира.
Наверное, по замыслу Творца человечеству нужно и то, и другое – и земное (стихи), и Небесное (поэзия), как одинаково нужны Ему ремесленники и пророки. Но сиюминутно наслаждаясь тем, что “практично” и приятно, человечество забывает о том, что истинно. Впрочем, мы уже упоминали о том, что Поэзия покидает этот мир, забирая с собой саму память о том, что она такое. Не за горами тот день, когда исповедующих божественную природу Поэзии соберут в одну связку, назовут “врагами”, придумают им какое-нибудь мудрёное прозвище вроде “субстанционистов” и запретят читать их книги.

М. Цветаева “Искусство при свете совести”:
“Искусство есть та же природа. Не ищите в нем других законов, кроме собственных (не самоволия художника, не существующего, а именно законов искусства). Может быть – искусство есть только ответвление природы (вид ее творчества). Достоверно: произведение искусства есть произведение природы, такое же рожденное, а не сотворенное”.

Вопрос-ответ:
- Может ли произведение искусства, будь то литературная форма, художественное полотно, скульптура, музыка, танец и др., – не содержать в себе Поэзии?
- Нет, не может. Только Поэзия делает вещь (форму) искусством.

- Каковы признаки Поэзии в произведении искусства?
- Поэзия – это Дух, чудо, любовь, парадокс, тайна, красота, гармония, открытие, невещественная музыка, Образ Творца. В таком виде она присутствует природе, в поэзии литературной и прочих видах искусства. Если вы не находите перечисленных признаков, перед вами нечто иное, а не искусство.

- Почему после перенесённого инсульта некоторые поэты теряют способность к поэтическому творчеству?
- Потому что, несмотря на то, что Поэзия духовна, человеческим органом, овеществляющим её из духовного в материальное (словесное), является мозг. Мозг облекает Поэзию в словесную форму.

- Почему так разнятся поэтические дарования и одним даётся больше, чем другим, несмотря на их общую способность различать Образ Божий в тварном мире?
- Потому что не все одинаково могут вместить дар Небесный, сопряжённый с сопутствующими ему скорбями. А мы помним, что Господь не даёт искушений, которые были бы выше наших сил.
И тем не менее, всё равно некоторые не выдерживают и становятся добычей силы противоположной Богу и Его благодати.

Роковым для Блока стало его восхищение богоборческим переворотом, когда поэт употребил свой Дар по своему хотению и, одержимый “чёрным огнём” революции, написал поэму “Двенадцать”. Но гений и злодейство несовместны, и Поэзия оставила Блока с разбитым сердцем…

«Рабочая тетрадь» Марины Цветаевой за 1940 год: «Когда меня спрашивают: Почему вы не пишете стихи?.. – я задыхаюсь – от негодования. – Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств. Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи. – Одиночества. Страха. В какую тетрадь – писать такие стихи??.. Как я сейчас могу, когда мои... Если бы я этой книгой могла спасти тех... Слава? Она мне не нужна. Деньги? Пойдут кредиторам. А главное, что все это случилось со мной – веселой, живой, любящей... доверчивой (даже сейчас...) За что? И – к чему?.. Писать перестала – и быть перестала... Разве это я – живу?»
А за три дня до смерти она скажет: «Ничего не умею». И еще вспомнит: «Раньше умела писать стихи, но теперь разучилась».

Красота действительно страшная вещь, где грань между прекрасным и ужасным практически неосязаема.
Помните вопрос, задаваемый М. Хайдеггером: “Но разве поэзия – самое опасное дело?”...
И слова Фридриха Гёльдерлина: “Некогда я был способен приходить в восторг от открывавшейся новой истины, от более верного представления о том, что есть над нами и вокруг нас; а теперь я боюсь, как бы мне в конце концов не попасть в положение Тантала, которому боги пожаловали столько яств, что старик уже не мог их переварить”?..

Есть счастливцы и счастливицы,
Петь не могущие. Им —
Слезы лить! Как сладко вылиться
Горю — ливнем проливным!
Чтоб под камнем что-то дрогнуло.
Мне ж — призвание как плеть —
Меж стенания надгробного
Долг повелевает — петь.
Пел же над другом своим Давид.
Хоть пополам расколот!
Если б Орфей не сошел в Аид
Сам, а послал бы голос
Свой, только голос послал во тьму,
Сам у порога лишним
Встав, — Эвридика бы по нему
Как по канату вышла…
Как по канату и как на свет,
Слепо и без возврата.
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное — взято.
(М.И. Цветаева, 1934 г.)



Глава 6. Образ

Согласно определению «Поэтического словаря», поэтический образ — это художественное изображение в литературном произведении человека, природы или отдельных явлений «по законам красоты» [Квятковский], является одновременно интеллектуальным и эмоциональным комплексом
полученного текста [Eliot, 1954, p. 4].
Н. Г. Чернышевский писал: «В прекрасном идея должна нам явиться вполне воплотившейся в отдельном чувственном существе; это существо, как полное проявление идеи, называется образом» («Критический взгляд на современные эстетические понятия»).
“...поэтическая наглядность, или образность, не имеет ничего общего с той наглядностью, или образностью, с которой выступают перед нами предметы внешнего, чувственного мира (хорошо выяснено это в «Философии искусства» Бр. Христиансена). Образ не есть предмет. Более того, задача поэзии — как раз в том, чтобы развеществить предмет: это и есть превращение его в образ. Образ переводит изображаемый им предмет или событие из внешнего мира во внутренний, дает нашей внутренней жизни излиться в предмет, охватить и пережить его изнутри, как часть нашей собственной души. В образе мы переживаем изображаемое.” (Михаил Столяров)
Н.В. Павлович принадлежит словарь “Поэтические образы”, в двух томах,  изданный в 1999 г., где автором собраны отрывки из шестисот произведений поэтов 18-20 вв.
И тем не менее, несмотря на многократные попытки различных исследователей постичь его, поэтический образ остаётся не менее таинственным и необъяснимым явлением, чем сама Поэзия.
В прошлых главах мы уже высказывали мысль о первоначальной нераздельности духовных служений и соединении в поэзии мысли, музыки и визуальности. Эксперименты по художественному оформлению поэзии словесной ставились в ещё в древней Греции, примерно с III века до н. э., и начались они с Симмия Родосского, Досиада и Феокрита. Стихи-изображения, имевшие вид секиры, яйца, крыльев, алтаря или свирели, пальм, кубков, башен или пирамид; стихи как своеобразные иероглифы; тайнопись с помощью фигурных стихов.
В средние века визуально-стихотворные теологические и мистические коды и шифры продолжали воплощать поэты-монахи.
Из относительно недавнего времени можно назвать Симеона Полоцкого (1629–1680), фигурное стихотворение «Пирамида» Г. Державина (1743–1816), Стефана Малларме (1842–1898) («Бросок костей»), Гийома Аполлинера (1880–1918), В. Брюсова, В. Маяковского, В. Хлебникова и др.
Ещё одно направление визуальной поэзии — непосредственная работа с буквой, литерой. Примером тому могут служить книги В. Каменского, Семёна Кирсанова (1906–1972), Андрея Вознесенского (1933–2010).
В этом ряду можно так же упомянуть восходящее к державинской традиции «фигурное» стихотворение И. Бродского (1940–1996) «Фонтан» и стихотворения Геннадия Айги (1934–2006).
В наши дни среди произведений поэтов-перформеров наиболее интересными мне представляются стихограммы Дмитрия Александровича Пригова (1940–2007).
Поэт, прозаик и эссеист Татьяна Грауз пишет об этом так: “Однако довольно часто визуальная поэзия нарочито архаична, уклоняется от всякого рода технологий и раскрывает себя самыми простыми способами: бумага, чернила, карандаш, плюс бесконечная внутренняя свобода, плюс стремление с помощью поэтической воли сохранить аутентичность жеста и попытаться выявить этим жестом то, что стоит «за» словами.”
Акцент на поэтической визуальности, т.е. на том, что Поэзию необходимо не столько слушать, сколько видеть, направляет внимание читателей на главенство образа в поэтической словесности.
А вот, например, Юрий Казарин считает, что поэт пишет своё самое лучшее, главное стихотворение уже после смерти, а привременное говорение есть не что иное, как разбег, разгон перед “говорением” Небесным.

Теперь я предлагаю вам отвлечься от всего, о чём вы только что прочитали, и попробовать составить собственное мнение о поэтическом образе. Для этого мы зададим себе вопрос: с кем разговаривает поэт в своей поэзии?
Ответ вроде как очевиден и общеизвестен: с Богом, с кем же ещё. Но поскольку Господь любит парадоксы, наше “очевидное” не означает, что мы с ходу и не целясь попали в яблочко. Этот вопрос тесно связан и со следующим вопросом о том, чей образ рисует поэзия словесная. Вы снова скажете, что это образ Бога, что тоже очевидно. Рассмотрим, так ли это.

В святоотеческих наставлениях мы часто встречаем такую фразу: “Богу угодно, чтобы человеки наставлялись человеками” (из поучений Оптинских старцев). Или вот ещё: “- Богу угодно, - отвечал Ангел, - чтоб человеки наставлялись человеками” (Свят. Игнатий Брянчанинов). И т.д.
Достаточно даже поверхностного ознакомления со святоотеческой литературой, чтобы раз и навсегда попрощаться с дерзкой и безумной мыслью, что Бог с нами “разговаривает” или человек способен познать и каким-то способом запечатлеть Образ Божий.
А если не Бог, то кто?.. Мировая литература ищет ответы на эти вопросы на протяжении долгого времени, перебирая возможные варианты, которых находит всего два: если не Бог разговаривает с поэтом, значит, разговаривает Люцифер.
Человек, постоянно ощущающий в себе противодействие этих двух противоположных сил, как бы и не существует посреди вечного поля брани. Но именно человек, его бессмертная душа, — является главным “трофеем” в сражении Добра со злом.
Преп. Амвросий Оптинский: «Спасение одной души дороже всех вещей мира» (толкование на Мф. 16, 26).
В наше время самоуважение стало “редким ископаемым” в человеческом обществе. Размышляя о невидимом собеседнике поэта, мы не обращаем внимания на него самого, как будто его и не существует или поэт — это какой-то винтик, приложение, механизм для перевода метафизического в материальное.
Мне думается, что говорение поэта — это его беседа с самим собой, но не привременным, не со своим т. н. “внутренним я”, а с собой, уже перешедшим смертный рубеж, — со своим образом в вечности.
Такой парадокс и временно’й пробой — вполне в духе Творца вселенной и соответствует Его же установлению, когда “человек наставляется человеком”.
Если так, то Поэзия, кроме всего прочего, это прочная нематериальная связь не только с Богом, но и с нами самими, с любым живым или мёртвым человеком, — сквозь время и все известные и неведомые нам измерения. Очень похоже на свойства любви, и поэтому я снова убеждаюсь, что граница между этими двумя явлениями — вещь весьма иллюзорная.
Поэт разговаривает таким образом и с Богом, но с Богом, Который “преломляется” в вечной душе самого поэта, находящейся по ту сторону “реальности”.
В 21 веке представления о времени как о линейной структуре претерпели значительные изменения. Время сегодня представляется нашему разуму скорее как бесконечная многоэтажка или соты или что-либо подобное. Т.е. со стороны современной физики мы вряд ли встретим возражения против нашей гипотезы о связи между вечным и временным.
Человек бессмертный наставляет себя на временно’м отрезке пути, ведёт себя к самому себе в вечности.
Это предположение подкрепляется и литературной поэзией, когда в творчестве отдельно взятого поэта, подробно вычитывая его в хронологическом порядке, можно отчётливо заметить появления предтеч последующих образов, их удивительное развитие от земного к Небесному, возникновение противоречий и спора с “самим собой”, спора иногда настолько яростного, что возникает ощущение “раздвоения личности” у говорящего.

Ев. от Луки 17:21: “и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть”. Слова «Царствие Божие внутри вас есть» означают, что человек стал обителью Святого Духа Истины. Бог поселился в человеке. В Боге, в благодати Духа Святого, именуемой “вдохновением”, осуществляется связь между привременным и вечным, между поэтом земным и Небесным. Бог, “по образу и подобию”, разговаривает с человеком самим человеком, но человеком вечным, так же как Он “разговаривает” Сам с Собой Своим творением (не в смысле того, что творение Ему отвечает, а самим фактом творения). Это прекрасно и не только не умаляет значимости поэта, но выводит человека на иной уровень самосознания и самоопределения во вселенной.

“И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, вовеки, навсегда”. (Даниил 12:3)
В Св. Писании и Св. Предании немало внимания уделяется свету.
Если вспомнить, что пережившие клиническую смерть рассказывают о том, что вся их жизнь буквально за одно мгновение проносится у них перед глазами, мы снова возвращаемся к образному мышлению Бога. Невозможно вообразить, какими категориями Он мыслит. Частое упоминание света в священных текстах  и его первосозданность наталкивают на предположение, что это категории из области энергий, самой доступной из которых является для нас свет. Поэтому пророк Даниил сравнивает посмертных людей со светилами и звёздами. Следуя за ним, мы можем себе представить, что и жизнь отдельного человека “видится” Богу мгновенным “изображением” (образом) соответствующего света. Этот образ, энергетический оттиск конкретной жизни, в Православии называется “нимбом”, в других религиях – “аурой” и т.д. К свету мы приходим двумя путями: страданием и любовью, — поэт концентрирует в себе и то, и другое, сколько сможет вместить. Что если последнее, уже по ту сторону смерти, стихотворение, о котором говорит Ю. Казарин, это наш образ?.. Тот самый световой оттиск на духовной ткани там-бытия? В таком случае, разговор о преображении личности и жизни поэта с помощью Поэзии становится более чем актуальным.

Юрий Казарин недвусмысленно даёт понять, что Орфей земной – это одиночество, уединение и страдание, что сложно опровергнуть. Вряд ли можно встретить поэта, избежавшего встречи с – мы назовём выше перечисленное другими именами – отверженностью, одинокостью и отчаянием. Впрочем, глубокое погружение в подобное состояние, хотя на некоторое время и делает зрачки поэта духовно-вертикальными, в итоге губит его, потому что три позиции: одиночество-уединение-страдание являются, по сути, психологической смертью, как если бы человек утратил в себе любовь, а с нею и жизнь как способность к изменению.
Наивно полагать, что любви к Богу и/или Поэзии достаточно для поэта и что любовь к человеку в таком случае не обязательна и даже нежелательна. Довольно часто встречающаяся путаница между любовью духовной и любовью чувственной, плотской. Здесь мы снова обращаемся к образу, точнее, не к самому образу, а его предтече. Дело в том, что предтеча нашего образа на Небе – это наш образ на земле. Если любишь человека духовно, но не протянешь ему руку во плоти и крови, когда он в этом нуждается, это не любовь. Если прощаешь обидящих и ненавидящих тебя, но не можешь простить самого себя – это не прощение. Всё, что мы делаем в “реальности”, как в зеркале, отражается в нашем образе в вечности:
“...какою мерою мерите, такою отмерено будет вам и прибавлено будет вам…” (Мк. 4:24)

Опасность зацикливания на чувственных предметах, какими бы возвышенными и царственными они ни были, подстерегает Божьего словесника до конца его земных дней. Это относится не только к упомянутой триаде. На её месте может быть и что-то другое, ведь “поэзия – самое опасное дело”.
Приведу пример: недавно один знакомый поэт, со значительной степенью одарённости, обратился ко мне с просьбой посмотреть его стихи, снятые с публикации в одном из журналов из-за возмущённых откликов читателей (удивительно, что ещё остались неравнодушные, обращающиеся в редакцию). Читатели усмотрели в поэтическом цикле о школьных годах некий намёк на половые извращения. Автор, который недавно разменял восьмой десяток, находился в шоке, не понимая, за что его так оскорбили и опозорили. После прочтения его стихотворений, написанных как воспоминания о школе, выяснилось, что поэт настолько разгорячился и увлёкся описанием юношеской романтики, что позволил себе многочисленные неточности и двусмысленности в тексте. Находясь в образе себя шестнадцатилетнего и семидесятилетнего одновременно, поэт написал нечто такое, что со стороны читателя было воспринято негативно. Произошло зацикливание автора, когда чувственность затмила разум и увела поэзию совсем не в то русло. Способность зацикливаться на чём-либо сама по себе – полезная способность для пишущего. Однако, если дать ей волю, она может привести к самым печальным последствиям.
Так человек, зацикленный на своих “одиночестве-уединении-страдании”, что в обиходе зовётся “депрессией” и угнетает личность, придавливает, как могильный камень, – в конце концов может стать живым мертвецом, продолжающим жить только потому, что жизнь нельзя прерывать самостоятельно. “Вертикализация” поэтической образности при таких обстоятельствах может свести человека с ума, поймав его в свою ловушку. Сделанному из персти земной всегда нужен “якорь” и “маяк”, чтобы не оказаться в положении Тантала. Чтобы оставаться человеком.
Страдание – ни в коем случае не самоцель поэта, оно всего лишь инструмент и очищает, закаляет, предуготавливает земного Орфея к принятию тернового венца любви. Если страдание не ведёт нашего духовного человека к любви, человек умирает не то чтобы ни с чем, но и не с тем, с чем мог бы.
И в духовной практике инок начинает со страха смерти и суда Божьего, но – если духовный путь удался – завершает любовью о Господе воскресшем, действенными милосердием и состраданием к поражённому болезнью и смертью творению Господню.

Поэтический образ уникален ещё и тем, что он складывается из неисчислимого множества под-образов и пред-образов. Не стоит забывать, что само слово – это уже образ. Любому завершённому поэтическому образу предшествует кропотливая и долгая работа по его созданию. Чаще всего это происходит подсознательно, т.е. образ сам себя “достаёт” из небытия. Подсознательное может перерасти в осмысленное, если поэт внимательно наблюдает за своей поэзией, как бы отдельно от себя самого, и вовремя способен уловить “веление” Поэзии нетварной. Уловить и подчиниться. Тогда удаётся создать удивительно гармоничный дуэт, который позволяет смертному и вечному чудесно взаимодействовать друг с другом.
Поэтический образ это не только “картинка”, если у кого-то могло сложиться подобное превратное впечатление. Это, назовём его, “объект”, рождающийся из совокупности желания (воли), смысла, чувства, музыки и визуальности. “Объект” именно рождающийся и настолько живой, что впору называть его “субъектом”, самостоятельным “существом” (по Н.Г. Чернышевскому). Рождению образа всегда предшествует некая тяга, в определённом смысле действительно напоминающая родовые потуги. Но в нашем случае это “потуги” не физического рода, а духовного, хотя у них есть и физические проявления – поэт телесен. Возникает ощущение, что если не запишешь строки, умрёшь. Ощущение глубокое и сильное настолько, что как-то не хочется экспериментировать с ним и противиться ему.
Когда мы задаём вопрос: “Что такое Поэзия?” это тоже не совсем правильно. Поэзия всё же не “что”, она живая, но если я спрошу: “Кто такая Поэзия?”, меня сразу запишут в сумасшедшие.
Образ, созданный поэтом при непременном сотворчестве вдохновения (Бога), становится самостоятельной живой единицей, продолжающей жить как в вечности, так и в “реальности” — для этого ему нужны читатели, наполняющие уже готовый образ своими ментальными представлениями, т.е. переживающие образ заново.
Рождённая поэтом (путём развеществления зримого и конвертирования его в настоящее) новая духовная материя увеличивает бытие — мы говорили об этом в предыдущих главах.

Неразумно было бы утверждать, что поэтическое творчество способно вобрать и отразить Образ Божий, несмотря на то, что во всём Его различает. Поэт, несомненно, рисует свой собственный образ, с Богом и вечностью (предстающей в текстах обычно в образе космоса) внутри этого образа. Рисует, поёт, говорит, — создаёт самого себя посмертного, духовного, соединяет несоединимое при непосредственном участии себя земного и себя Небесного, развеществляется сам в себе.
Это очень важно для понимания Поэзии вообще и роли человека в ней, которая до этого времени была неверно определена и несправедливо занижена (или завышена, если речь идёт о том, что поэту напрямую “диктует Бог”). И когда Ю. Казарин пишет: “Я высмотрел глаза до формулы воды, До смерти тополей, до ангельского взора” —  я безусловно верю ему, потому что, снова повторюсь, в видимом мире человек — мера всего, как в невидимом мире мера всего — Господь.
Человек, развеществляющийся нетварными токами Поэзии, приобретает духовные способности (речь, конечно, не о стоянии на воздухе и не о хождении по воде)), и не снившиеся обычным, “плотским” людям, гоняющимся за властью, богатством и острыми ощущениями. Поэтому да — до “формулы воды”, до “ангельского взора”, и ещё дальше — до “человека заданного”, вечного, прекрасного, возлюбленного Богом больше ангелов.(7)



ПРИМЕЧАНИЯ

(1) Выдержки из статьи О. Седаковой “Поэзия за пределами стихотворства” с отрывками избранных стихотворений:

“Минувший век – наш век – в своих суждениях об искусстве почти суеверно избегал всего, что похоже на сентиментальность, на простодушный романтизм, на «мистику», на «мораль», на «человеческое, слишком человеческое». Русская «формальная школа» и ее наследник, структурализм, прямее всего выразили этот дух века, не терпящий приблизительности. Положение Витгенштейна о том, что «о невыразимом следует молчать (а не насвистывать, например)», можно считать своего рода эпиграфом ко многим исследованиям поэзии в двадцатом веке, в том числе, и к поэтологическим опытам самих авторов. Автор, как правило, представлял себя публичности как homo faber, как мастер, едва ли не эстетический конструктор («как делать стихи»). Всякий разговор о «невыразимом» (а в кругу «невыразимого» и необсуждаемого располагаются такие вещи, как душа, вдохновение, вера, судьба и много еще чего непристойно интимного или высокого) с какого-то времени стал звучать совсем непереносимо, нецеломудренно. И едва ли не единственной темой обсуждения оказалась, в конце концов, ВЕЩЬ искусства – вещь и ее форма, ее плоть. Художник служит вещи, он меньше ее, она его создает; вместе с рождением ее формы рождается его другое, его общезначимое Я.
Вероятно, никогда еще так проницательно и глубоко, так свободно и точно не говорили о форме, о ее динамизме, о ее переживании, как в двадцатом веке. <...> ИСТОЧНИК «вещи искусства», этой «формы», этой «энергии», ее целевая причина – и личная (если это не фрейдовская сублимация), и внеличная (если это не марксистская надстройка над экономическим базисом или социальный протест) – ОСТАЮТСЯ ЗА ЧЕРТОЙ ОБСУЖДЕНИЯ. <...>”

Холод мира
кто-нибудь согреет.
Мертвое сердце
кто-нибудь подымет.
Этих чудищ
кто-нибудь возьмет за руку,
как ошалевшего ребенка:
— Пойдем, я покажу тебе такое,
чего ты никогда не видел!
(О. Седакова)

“<...>Говоря совсем просто, нет никакого сомнения в том, что все они страстно любили поэзию – и знали, ЧТО они любят.
Поэзию, в которой было бы грубо различать natura naturata (природа порожденная, лат.) овеществленную в готовых вещах, стихах, – и natura naturans (природа рождающая, лат.) некий порождающий ДОЯЗЫКОВОЙ ИСТОЧНИК: ведь в своих «вещах» ПОЭЗИЯ и присутствует как такой источник, как «силовой луч», словами Пастернака, как «то, чего нет», наподобие Единорога у Рильке и что, даже являясь, «не имеет нужды быть». Поэты двадцатого века чувствовали эту открытую, открывающую СУБСТАНЦИЮ ПОЭЗИИ как никогда остро. В общем-то, все остальное – темы, чувства, сюжеты, все, что одевает или заземляет эту субстанцию, которой свойственно не столько быть, как являть и являться, – интересовало их куда меньше, чем поэтов иных веков, рассудительных и неторопливых, «прозаичных».
Но присутствует ли ПОЭЗИЯ еще где-нибудь кроме как в поэтическом слове, в «крылатой речи», как это называли еще у Гомера? Поэзия ВНЕ словесности? Ибо если словесная поэзия чему-то подражает (прибегая к старинному слову) или если она чему-то посвящена, то подражает она или посвящена не какой-то бесформенной и вечно стоящей под вопросом «действительности», а ПОЭЗИИ же: миру как ПОЭЗИИ и человеку как ПОЭЗИИ. Но что такое этот предмет ее подражания, ПОЭЗИЯ ВНЕ СЛОВ?
Мне кажется, именно с этим вопросом связано то, о чем давно говорят, – и, главное, то, что все заинтересованные лица непосредственно чувствуют: отчуждение нашей цивилизации от поэтического вдохновения. Как будто месторождение поэзии и поэтического иссякает. В стихотворных текстах современности мы все меньше надеемся встретить «этого зверя, который не существует»: то есть, чуда поэтического смысла, невозможного – и при этом явного как день. Поэтического явления человека и мира.<...>”

— Как упавшую руку, я приподнимаю сиянье,
и как гибель стою, и ее золотые края,
переполнив, целую.
Ибо ваше занятье — вниманье.
Милость — замысел мой.
Счастье — одежда моя.
(О. Седакова)

“Поэтично бесстрашное, поэтично крайнее, поэтично переходящее пределы. Я думаю, мы не должны искать другой поэзии, вялой и умеренной, во избежание катастроф и людоедства, на которые будто бы нас обрекает ПОЭЗИЯ великая. Вероятно, нет ничего бесстрашнее, радикальнее, свободнее, чем решиться быть похожим на того человека, которого, как говорит М.Бахтин <...>, еще не было. Который – отвечу я ему – говорит с нами в каждом стихотворении, если оно действительно удалось. Которого из глубины автора и из глубины его читателя выводит на свет та самая форма, которую так умели переживать в минувшем веке. Потому что любящий человек и в самом деле обычно не становился писателем («Но я, любя, был глуп и нем») – но писатель становился человеком любящим, как только он подчинился закону живой формы.

«Слово не знает, кому оно служит, оно приходит из мрака и не знает своих корней». Своих корней может и, вероятно, порой должен не знать и тот, кто говорит это слово, автор. Но мы, слушая поэтическое слово, начинаем догадываться о том, чего само оно и произносящий его не знают.”

(2) Выдержки из статьи М. Хайдеггера “Гельдерлин и сущность поэзии” (Логос. Философско-литературный журнал. Вып. 1. М., 1991, с. 37-47) с избранными стихотворениями разных авторов:

“Поэзия делает свое дело в области и из "материи" речи.
<...>
Поэзия есть УСТАНОВЛЕНИЕ посредством слова и в слове.
<...>
Что устанавливается таким образом? Пребывающее. Но разве может быть установлено Пребывающее? Не есть ли оно всегда уже наличное? Нет! Именно Пребывающее, наперекор увлечению (Fortri), нужно привести к Стоянию; простое должно быть вырвано из путаницы, мера – поставлена во главу безмерного.
Поэт именует богов и ИМЕНУЕТ вещи в том, что они СУТЬ. Это именование состоит не в том, чтобы снабдить именем то, что и до того известно, но тем, что поэт произносит существенное слово, благодаря этому называнию. Сущее впервые возводится к тому, что оно есть. Так оно становится известным как Сущее. Поэзия есть УСТАНОВЛЕНИЕ БЫТИЯ посредством слова. То, что пребывает поэтому никогда не создается из преходящего. Простое никогда не позволяет выхватить себя непосредственно из запутанного. Мера не находится в безмерном. Мы никогда не найдем основу в бездне. Бытие никогда не есть Сущее. Но так как бытие и сущность вещей никогда не могут быть вычислены и выведены из Наличного, они должны быть свободно сотворяемы, полагаемы и даримы. Такое свободное дарение и есть УСТАНОВЛЕНИЕ.
Поэзия – не просто сопутствующее украшение Вот-бытия, не только временное воодушевление и тем более не некое лишь согревание (Erhitzung) и развлечение. Поэзия есть несущая основа Истории и поэтому ОНА НЕ ЕСТЬ ТАКЖЕ ЛИШЬ ЯВЛЕНИЕ КУЛЬТУРЫ и уж подавно не простое"выражение" некоей "души культуры". <...>

Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете —
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
(В. Соловьёв, 1892 г.)

<...> Но разве поэзия – самое опасное дело? В письме к другу, непосредственно перед отъездом в последнее путешествие во Францию, Гельдерлин писал: "О, друг! Мир, раскинувшийся передо мной, кажется светлее и куда серьезнее, чем прежде! Мне нравится, как он устроен, нравится, когда летней порой «божественный старец спокойной рукой из тучи багряной сноп благостных молний рассыпал». Ведь из всего того, в чем мне довелось узреть Бога, это знамение стало для меня самым возвышенным. Некогда я был способен приходить в восторг от открывавшейся новой истины, от более верного представления о том, что есть над нами и вокруг нас; а теперь я боюсь, как бы мне в конце концов не попасть в положение Тантала, которому боги пожаловали столько яств, что старик уже не мог их переварить"  (V, 321). Перевод Н. Гнединой (ГС. С. 513). <...>
<...> Поэзия пробуждает видимость недействительного и мечты, в противовес осязаемой и звучащей действительности, относительно которой мы полагаем, что она нам – родная. И все же, напротив,
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ ЕСТЬ ТО, ЧТО ГОВОРИТ ПОЭТ, ЧЕМ ОН РЕШАЕТСЯ БЫТЬ”.

Страшно дело песнопенья,
Но оно мне тихо служит,
Или я ему служу:
Чудной мельнички верчу
Золотую рукоятку —
Вылетает снег и ветер,
Вылетает океан.
(О. Седакова)

(3) Выдержки из статьи О. Седаковой “Кому мы больше верим: поэту или прозаику?” с отрывками из избранных стихотворений:
<...>  поэты говорят «большие слова», как сказал филолог из филологов С.С.Аверинцев.
Высказывание поэта состоит не из слов – а из фантастической законности их явления и соединения. В этом смысле они и большие слова. <...>
Эти «большие слова» не значат что-то: они просто есть что-то. И реальность их существования поражает. В «больших словах» поэта мы узнаем слово нашего языка не как смысловую, но как СИЛОВУЮ единицу. Да, с поэтическим словом всерьез, по-прозаически (точнее: по-журналистски) спорить будет только невежда определенного толка. Зато их, «большие слова» поэтов, можно просто не слышать. Есть и такое «мы», просто не слышащее поэзии как ПОЭЗИИ. Это те, кто привыкли понимать слова «по отдельности», а ПОЭЗИЯ «по отдельности» не говорит.

Я не буду утомлять вас перебором всевозможных «нас». Тем более не буду останавливаться на само собой разумеющемся факте, что и поэт поэту рознь, и прозаик прозаику. И, следовательно, стихи, в которых от поэзии осталась только внешняя, легко имитируемая форма, – это самая недостоверная вещь на свете. Я буду иметь в виду стихи, в которых есть ПОЭЗИЯ. <...>

И я иду, беднее, чем другие,
в одежде темной и темнее всех,
с больной улыбкой, как цветы больные,
как вздох земли, когда сбегает снег.
(О. Седакова)

<...> “Истинная поэзия возвещает о себе тем, что она, как земное евангелие, умеет освободить нас от тяготеющего над нами бремени своей внутренней ясностью и внешней прелестью. Как воздушный шар, она поднимает нас вместе с нашим балластом в горние сферы и показывает нам перепутанные земные пути с высоты птичьего полета” (Гете И. Поэзия и правда. Из моей жизни. М., 2003. С. 419)
Я думаю, что Гете, размышляя об «истинной поэзии», имеет в виду не исключительно лирическую поэзию и вообще не только словесные создания в версифицированной форме. И драма, и проза – «когда они ПОЭЗИЯ» – производят то же освобождающее, антигравитационное действие. И даже воспоминание о какой-то любимой новелле или пьесе заставляет нас вновь оказаться на том же воздушном шаре. И все-таки нигде этот шар не взлетает так безотказно, как в форме изумительных стихов. В музыке, быть может, еще выше и легче. Но из музыки – так мне представляется – нам уже и не видны наши «запутанные земные пути».<...>

<...>Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
(«Уж сколько их упало в эту бездну…»)
Так написала Цветаева, когда ей было двадцать лет. Но по существу любое поэтическое создание обращается к нам с этим требованием. Материя ПОЭЗИИ в большой мере состоит из нашей веры в нее. Прозаика – «когда он не поэт» – мы можем читать, не совершая этого прыжка веры. Да и он, вероятно, в нашей вере не так уж нуждается.

<...>Веря поэту, мы верим такой возможности быть другим, что с совсем обыденной точки зрения значит – мы верим невероятному. Мы верим тому, что в голосе поэта мы слышим другой голос: его называют голосом Музы, голосом Орфея, одного во всех поэтах (эта тема обсуждается в тройной переписке Пастернак – Рильке – Цветаева), голосом самого языка, голосом того, что существует «внутри», вдали человека, что для него в себе редкостно, но при этом – знакомее и роднее всего. В любимых стихах мы узнаем этого «дальнего и родного себя». Узнаем эти моменты, когда, как писал один из поэтичнейших прозаиков, Марсель Пруст, во «мне» оживает другое «я», само существование которого есть экстаз и счастье («Что это за существо, я не знаю... оно умирает, когда гармония перестает звучать, возрождается, когда встречает другую гармонию, питается лишь общим или идеей и умирает в частном, но в то время, пока оно существует, его жизнь приносит экстаз и счастье, и лишь оно должно было писать мои книги», «Против Сент-Бева»). Добавим: и лишь оно (называют ли его Музой, Орфеем, языком и проч.) и должно, и может писать стихи, которым мы верим. Его пробуждение преображает предметы и лица «внешней» реальности. Потому что оно общается не с рассыпанными вещами, как это делает обыденное «я», а с целым. Ввиду целого, в сети бесчисленных сцеплений и связей отдельный предмет может оказаться неузнаваемым. С вещами, о которых повествует поэт, происходит то же, что с его словами (см. выше, о «больших словах»): они приобретают МЕРУ ЦЕЛОГО. А ЦЕЛОЕ является в наш мир, как замечали еще в досократовской древности, как УДАР МОЛНИИ. Поэтому Ариост у Мандельштама «содрогается, преображаясь весь». Веря поэту, мы верим, что жизнь – это нечто большее и лучшее, чем мы привыкли думать, и что, как сказал наш философ Мераб Мамардашвили, «быть живым – это быть способным к другому».

Веря поэту, мы верим той правде, которую можно любить. Есть другое представление о правде, «жестокой» или «низкой», которая не поднимает нас на воздушном шаре, а еще крепче прибивает к земле, нагружая новыми бременами. Такой правды поэты обычно не говорят. Быть может, иногда они и хотели бы ее сказать, но пока они бормочут, в их бормотаньях, на ощупь в темноте нашаривающих форму, закономерность будущей вещи, пробивается электрический разряд – и от «низкой истины» ничего не остается. В ритме ЦЕЛОГО она двинется другим шагом. Веря поэту, мы верим такой истине, которая, как и его слово, – вещь не смысловая, а СИЛОВАЯ. Ее нельзя свести к одномерному и статичному «значению». Она не значит, а делает: делает нас свободными и другими.

Греки называли прозу «пешей речью». Что же тогда, оставаясь в границах этого образа, поэзия? Верховая езда? (Можно ведь вспомнить Пегаса, коня вдохновения). Нет: это шаг танца. Танцуя, никуда не придешь. Но и не требуется приходить: мы уже и так там, где надо, в мгновенном центре мира.”

Флейте отвечает флейта,
не костяная, не деревянная,
а та, которую держат горы
в своих пещерах и щелях,
струнам отвечают такие же струны
и слову слово отвечает.
(О. Седакова)

(4) Мефодий (Кульман) Святоотческое толкование на Евангелие от Матфея

(5) Толкование преп. Серафима Саровского на этот отрывок:
«Вот, например: многие толкуют, что когда в Библии говорится – вдунул Бог дыхание жизни в лице Адама первозданного и созданного Им от персти земной, что будто бы до этого не было души и духа человеческого, а была будто бы лишь плоть одна, созданная из персти земной.
Неверно это толкование, ибо Господь Бог создал Адама от персти земной в том составе, как святой апостол Павел утверждает, да будет всесовершен ваш дух, душа и плоть в пришествии Господа нашего Иисуса Христа. И все три сии части нашего естества созданы были от персти земной, и Адам не мертвым был создан, но действующим животным существом, подобно другим живущим на земле одушевленным Божиим созданиям.
Но вот в чем сила, что если бы Господь Бог не вдунул потом в лице его сего дыхания жизни, то есть благодати Господа Бога Духа Святого, от Отца исходящего и в Сыне почивающего и ради Сына в мир посылаемого, то Адам, как ни был он совершенно превосходно создан над прочими Божьими созданиями, как венец творения на земле, все-таки пребыл бы неимущим внутрь себя Духа Святого, возводящего его в Богоподобное достоинство, и был бы подобен всем прочим созданиям, хотя и имеющим плоть, и душу, и дух, принадлежащие каждому по роду, но Духа Святого внутрь себя неимущим.
Когда же вдунул Господь Бог в лице Адамово дыхание жизни, тогда-то, по выражению Моисееву, и Адам бысть в душу живу, то есть во всем Богу подобную, как и Он, на веки веков бессмертную.
Такую же премудрость, и силу, и всемогущество и все прочие благие и святые качества Господь Бог даровал и Еве, сотворив ее не от персти земной, а от ребра Адамова в раю, насажденном Им посреди земли… Когда же вкушением от дерева познания добра и зла – преждевременно и противно заповеди Божией – узнали различие между добром и злом и подверглись всем бедствиям, последовавшим за преступление заповеди Божией, то лишились этого бесценного дара благодати Духа Божия, так что до самого пришествия в мир Богочеловека Иисуса Христа Дух Божий не убо бе в мире, яко Иисус не убо бе прославлен…
…Но когда кто, будучи возбужден ищущею нашего спасения премудростью Божиею…, тогда тот послушный гласу ее, должен прибегнуть к истинному во всех грехах своих покаянию и сотворению противоположных содеянным грехам добродетелей, а через добродетели Христа ради к приобретению Духа Святого, внутрь нас действующего и внутрь нас Царствие Божие устраивающего».

(6) “Между фарисеями был некто, именем Никодим, один из начальников Иудейских. Он пришел к Иисусу ночью и сказал Ему: Равви! мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог. Иисус сказал ему в ответ: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться? Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше. (!)Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа. Никодим сказал Ему в ответ: как это может быть? Иисус отвечал и сказал ему: ты – учитель Израилев, и этого ли не знаешь? Истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели, а вы свидетельства Нашего не принимаете. Если Я сказал вам о земном, и вы не верите, – как поверите, если буду говорить вам о небесном? Никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын Человеческий, сущий на небесах. И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную” Ин., 3: 1–15.

(7)  «Умное и словесное естество души, одно только обладает и умом, и словом, и животворящим духом. Только оно одно больше, чем ангелы, было создано Богом по Его образу». (Святитель Григорий Палама)
«Ни про кого больше Бог не говорит: «сотворим по образу и подобию Нашему» (Быт.;1,;26), но только о человеке». (св. Макарий Великий)

“Далее, ангел лучше человека. Потому-то и сказано о человеке: «Не много умалил Ты его пред ангелами» (Пс.;8,6). Но Бог любит людей более, нежели ангелов, ибо сказано: Не ангелов восприемлет Он, но восприемлет семя Авраамово» (Евр.;2,;16). Следовательно, Бог не всегда любит лучшее более [остального].” (Фома Аквинский)

Святой Макарий Великий упоминал, что Господь создал ангелов – все сущности, наделенные разумом – «чистыми и простыми» по природе. Они выше человеческой (нашей) падшей природы, но ниже той, о которой мыслит Господь и ради которой пожертвовал Собою, претерпел крестные муки и воскрес.
«Всякая тварь во власти Его, однако же не утвердил Он в них престола, не установил с ними общения, благоволил же о едином человеке, с ним вступил в общение и в нем почивает». (св. Макарий Великий)

«Дух Святой есть любовь; и любовь эта разлита во всех душах святых небожителей, и тот же Дух Святой на земле в душах, любящих Бога». (св. Силуан Афонский)


(редакция от 20.06.2024)