И снова Гамлет

     В наше время в корне изменилось отношение к фигуре датского принца. Исчезло сочувствие и сопереживание герою, восприятие его как личности, противостоящей несправедливости мира, как воплощение внутреннего благородства. Лезут в глаза противоречащие этому утверждению поступки.
Внезапно начинаешь подозревать, что любимый герой капризен, эгоистичен, безразличен к судьбам тех, кто, вроде бы, ему дорог. Что он предъявляет претензии всем, кроме себя.

     Один из вопиющих примеров – дикое, странное, отторгаемое всей душой, поведение Гамлета над могилой Офелии. Только что он так красиво, так отвлечённо рассуждал о смерти, держа в руках истлевший череп, вроде, примеряя к себе, но отстраняясь.  А тут его так скрутило, что иначе чем реальным безумием его упрёки Лаэрту объяснить нельзя.
Лаэрту, перед которым сам он виновен безмерно. Но он всё уже себе простил. Он отчитывает убитого горем человека за то, что тот выставляет напоказ (хотя не было ничего показного, слова хлынули горлом, как кровь) свою боль назло ему, Гамлету. Что за состязательность, что за громокипящие фразы о крокодилах?
Он винит Лаэрта в неискренности, преувеличении на публику и нарывается на поединок, оскорбляя  неповинного. И опять  – виновны все, кроме него.

    Больше всего не упрёков даже, но жгучего презрения у героя по отношению к матери, эта яростная любовь-ненависть, позволившая поздним интерпретаторам заподозрить его в запретной эдиповой любви.
Он не прощает, причём переводит своё презрение на всех женщин и на Офелию – по сути ещё ребёнка – она грязна изначально, оттого, что грязна оказалась его мать.
Он возвёл мать на пьедестал как святыню и он же сбросил её со своего внутреннего алтаря в грязь.

    Но осталось в душе  иное видение датского принца, не дающее отраве разочарования запятнать любимый образ. Видение, зарождённое козинцевской постановкой. Гамлет Смоктуновского — человек думающий и чувствующий, попавший в переламывающий души Эльсинор. Совершенно иная глубина, иной масштаб личности. Осталось болевое прочтение этой роли Авиловым в спектакле Беляковича. –  Философ, ищущий ответа на глубинные вопросы, человек, внезапно оказавшийся в чуждом ему мире. Его срывы – реакция на то, что он видит изнанку происходящего, видит нити, за которые дёргает Клавдий. Это не оправдывает его, но даёт понимание. Он поступает так, как поступил бы реальный человек, понявший, что его предали те, кого он считал своими родными, своими друзьями. Что его загоняют в угол и ни перед чем не остановятся.
Он не идеал, он человек, думающий, ищущий, сомневающийся. Человек.
И сцена над могилой Офелии раскрывается с иной плоскости – так неожиданно даже для него самого выплеснулась непереносимая боль, переход от пережитой близости собственной смерти, переход от отвлечённого философствования к реальности, в которой существен не обдавший холод пустоты, не страх и мерзость, а ощущение собственной вины и непоправимости произошедшего.