Шёл на Север поезд скорый

   ШЁЛ НА СЕВЕР ПОЕЗД СКОРЫЙ...

   У перрона восточного крыла железнодорожного вокзала, куда я забрёл, чтобы хоть как-то скоротать время до отхода моего "паровоза", остановились несколько тентованных, камуфляжной расцветки "Камазов". Из машин горохом высыпались тонкошееи, стриженные под ноль мальчишки с рюкзаками, чемоданчиками и туго набитыми едой полиэтиленовыми пакетами (на дорожку). Будущих солдатиков кое-как построили, сделали перекличку и быстро препроводили в вагон. Я мысленно пожелал ребятне счастливого пути и тут же вспомнил себя -- восемнадцатилетнего "вояку": меня ведь тоже увозили с этого перрона сорок пять лет назад. Тогда тут вместо вычурной тротуарной плитки был щедро усыпанный шлаком и плотно утрамбованный грунт и большая лужа где-то тут за дубами сразу... Теперь ни лужи той нету, ни дубов тех... Помнится, их было два... да, пара была... друг подле друга стояли, словно братья... ветвями сплетясь, стояли...
   ...В армию меня"забрили" осенью, сразу после ноябрьских праздников. Было сухо, погода стояла не по сезону тёплая, листва с деревьев давно облетела, облысели бугры, порыжели луга; зеленел только сосняк в перелеске да покорно ожидавшее своего часа свекольное поле..
   На проводах играл на гармошке мой будущий кум Колька. Хорошо играл! Особенно красиво у Кольки выходили страдания. По его праву руку сидел дядька Ваня, наш дальний родственник по отцовской линии. Как только гармонист переходил на другую мелодию, дядька серчал, заставлял его играть страдания вновь, затягивал один и тот же "жалюстный" куплет и горько рыдал после каждого исполнения: "Проводила мать сыночка, ах! до зелёного садочка!.." И я, на него глядя, глотал горькие тугие комья да слёзку тайком со щеки смахивал.
   Подносили гостям холодцы, салаты-винегреты, самогон наливали. Гости пили, ели, плясали барыню, меня наставляли: "Ты ж, Вофка, гляди тама: служи как надо!" Молодёжь толклась на улице: под радиолу прижимались в нежном танго, кружились в вальсе -- провожали...
   Утром я и мои не выспавшиеся провожатые, -- девчушки да парнишки, -- на колхозном бортовом ГАЗ-51 запылили в райвоенкомат. Моя невеста завела традиционную, но уже переделанную песню-грустинушку: "...Вы -- солдаты, мы ваши солдатки; вы служите, мы замуж пойдём." Так и сталось: пока я отлавливал "шпиёнов" и прочих нарушителей пограничного режима, ненаглядная благополучно выскочила за смазливого тракториста Ваню из соседнего села. Ну, это случилось потом, а пока был сборный пункт в областном центре, затем в столице...
   В Москве нашего полку заметно прибыло -- подсадили свеженьких, с ещё непросохшими слёзками и губной помадой на бледных, с лёгкой опушкой щеках.
"Свеженькие" и не совсем трезвенькие будущие воины шатались по вагону и всех угощали: "Пацаны, кто будет докторскую?" Но, поскольку мы и сами ещё пребывали "в шоколаде", то и угощения принимали чуть ли не за оскорбление и гордо задирали подбородки: хм! вот только подачек нам не доставало!  "Чё, никто не будет? -- переспрашивал человек с колбасой на плече. -- Нет? Ну, как хотите..." И полутора-килограммовый шмат вылетал в окно. Та же участь постигла и копчёную индейку, и отварных кур и другие скоропортящиеся и совсем не портящиеся продукты. Воображаю, как повезло плотоядным, тем же воронам, случайно или по наитию оказавшимся на месте падения холявных деликатесов. Догадывались ли они о своих благодетелях? Вряд ли. Хотя, как знать..
   Голод мы почувствовали на третьи сутки, где-то под Псковом. "Свеженькие" вновь возобновили променад по вагону, на уже не с гостинцами; теперь они сами клянчили у нас "хоть горбушечку, хоть серенького". Нету, отвечали мы, у самих ни крошки нетути, и с тоской великой вспоминали "упорхнувших" индеек, золотистых домашних кур, толщиной в руку колбасу "докторскую"...А кто-то всплакнул даже: "Молочка бы сейчас... парненького... с хлебушком... хоть кружечку!.." Прошёл слух, что скоро нам выдадут сухпаёк: тушёнку говяжью, гречку консервированную, сгущёнку и чай. То-то радости было: поедим хоть! Это и случилось, но ровно через сутки, а тогда...
   Под вечер наш совсем не скорый "скорый" остановился в каком-то захолустье: и не станция, вроде, и не полустанок, так -- хуторок в степи. На выщербленном перроне сиротливо, словно одинокий бледно-розовый мухоморчик восседал то ли вокзальчик, то ли будка обходчика, то ли ещё неведомо что, а подле -- ни души! Однако, за густыми кустами сирени, окаймляющими полотно явственно угадывалось наличие жилья; там что-то погуркивало и похрюкивало... А вот и люди! Первым из зарослей вынырнул худосочный мужичонка в резиновых рыбацких "ботфортах" и сером, явно с чужого плеча пиджаке поверх замурзанной, некогда белой футболке. Следом "проявилась" нетрезвая дама неопределённых годов. Заприметив парочку, мы тут же высунулись из окон, закричали: "Эй-эй, товарищи, магазин тут есть?" "А как жеж, конечно есть, -- бодро отвечал худосочный. -- Можа вам купить чего надобно, дык я мигом!" "Да-да-да! -- загалдели мы. -- Купите, купите!" Посыпались заказы, зашелестели купюры, мелочишка зазвенела... Гвалт, гомон: "Сигарет Ява пять пачек... три батона... колбаски... хоть с полкило... хоть ливерной..." Мужик деловито собирал деньги, кивал, согласно "агакал".. В следующую минуту наш благодетель суетился уже возле соседнего вагона и уже там, словно листву с осинок, сметал наши рублики и рассовывал  по карманам... Неуж-то он запомнит кому чего и сколько, удивлялись мы; крепкая, видать, у человека память, раз уж решился на такое, да и не в первой ему, поди: вон как уверенно держится. Тебя-то хоть звать-то как, мил человек, кричим ему во след. А он в ответ нам:, Митюхой, Митькой меня величают...
   Увы! мил человек Митька, как ни ждала его изголодавшаяся ребятня, к отправлению поезда так и не пришёл. Что стряслось с ним: заблудился ли, под телегу угодил, ограбили его? Бог весть... Зато пришла его пьяная спутница. Дама постояла некоторое время, потопталась, утверждая себя на шатком щербатом перроне, затем повела осоловелым взором по вагонам, молвила: "Во, тута вот... купила... Возьми, солдатик, возьми, родимый!" Состав вздрогнул, скрипнул... Тронулся. А женщина всё стояла и стояла на пустынном перроне и всё махала нам платком.
   ... Сорок пять лет прошло с той поры, а как всё в памяти свежо -- будто вчера было: всё помню, хорошо помню! И вот сегодня я, случайный провожатый, стою и вглядываюсь в лица нынешних парней, сравниваю с "моими" и нахожу: никакого различия, ровным счётом никакого, разве только раскованности у нынешних побольше, да смартфоны у каждого... Вон и прыщи, и конопушки на лицах, и острые кадыки -- всё такое же; и мы такими были.
   Вечерело. Солнце скрылось. Повеяло прохладой. А состав с призывниками и не думал трогаться. Было видно, как уставшее воинство волтузилось, качалось, перетекало из одного купе в другое. По перрону в ещё большем нетерпении прохаживались два молоденьких лейтенанта и тучный майор с шикарными будёновскими усами. Но вот быстрое тра-та-та-та! вспугнуло стаю галок, эхом отразилось от мрачного ангара, пискнуло-скрипнуло и состав отчалил.
   Едва скрылся последний вагон, как на перрон выбежал молодой, годов тридцати человек, роспатланный, запыхавшийся, с обувной коробкой, доверху заполненной  мороженым в вафельных стаканчиках... Ну вот, опоздал. Мне стало искренне жаль его -- человека с обувной коробкой, недоуменным взглядом провожающего сбежавший воинский состав. Я не удержался и сказал:
   -- Вы, я вижу, очень расстроились... Знаете, я тоже... Приди вы двумя минутами раньше...
   Несчастный только плечами пожал.
   -- И как вы поступите с этим богатством? -- продолжал допытываться я.
   -- Как я поступлю... как поступлю... -- задумался мой собеседник и быстрым шёпотом принялся перебирать варианты: "Что ж, назад не возьмут, до дома не довезти, самому не съесть..." И тут его осенило и он воссиял:
   -- Э-э, вам долго ещё тут?
   Я взглянул на часы и ответил, что в моём "запаснике" не менее получаса свободного времени. Он запрыгал от восторга:
   -- Вот вы мне и пособите... Давайте-ка присядем вон на ту скамью... Нет, лучше на эту -- эта в тени. Присядем и приступим! Думаю, за полчаса одолеем; здесь всего-то пятнадцать стаканчиков -- по семь с половиною... Ладно-ладно, я согласен съесть восемь... даже девять, если хотите... Впрочем, как вам будет угодно... Кстати, паренёк, которому я  должен быть передать сладость, ну вылитый мой племяш -- такой же рыженький, худенький и смешливый... Ну так как, вы согласны?
   Зазвонил телефон -- у него зазвонил.
   -- Племяш! -- выдохнул он.
   Я присел на давно не крашеную, сделанную из соснового бруса скамью. Дерево ещё хранило тепло ушедшего лета и дарило его всякому, кто жаждал его, кто прикасался к нему, кто искал это тепло.

                Владимир ХОТИН