Кирпич всему голова

   КИРПИЧ ВСЕМУ ГОЛОВА

   Удар был сильным и по голове.
   Прапорщик Орехово-Зюзин, сделав несколько коротких хаотичных шагов, выровнял тело и огляделся. Вокруг никого не было.
   «Обед, что ли, у них? И меня позвали? Как-то грубовато».
   Он опустил мешок с воронами на дорожку и увидел кирпич, совершенно тут случайный. Товарищ прапорщик проверил фуражку. Фуражка держалась на голове как никогда прочно. Затем он медленно стал поднимать голову, скользя взглядом по фасаду Грановитой палаты Кремля. Сапсан, сидевший на левой руке Орехово-Зюзина, занервничал и, подмахивая крыльями, пытался удержать того в равновесии.
   Под самой крышей палаты в стене чернело пятно размером с кирпич.
   «Чёртов Бородин, завхоз безрукий! Халтурщик хренов!» — ругнулся прапорщик в адрес бывшего кремлёвского чиновника, о котором ещё минуту назад никогда ничего не слышал. Похоже, что-то стало с памятью.
   Судя по своему состоянию, Орехово-Зюзин понял, что охота на ворон сегодня закончилась. Он оттащил мешок под старую липу. Мешок судорожно шевелился. Вскоре из него стали выползать недобитые вороны и с трудом разбредаться в разные стороны. Сапсан насторожился, но прапорщик его успокоил:
   — Пусть сегодня сами утилизируются. Отдохнём. Голова трещит.
   А голова и вправду трещала.
   — И чтоб духу вашего тут не было через пять минут! — добавил прапорщик вслед расползавшимся полуживым воронам.
   Что-то не так было и со слухом. Какая-то уж совсем мёртвая тишина вокруг образовалась.
   Товарищ прапорщик, подобрав соколиный поводок, направился в сторону Красной площади. Поднявшись на кремлёвскую стену, он увидел перед собой массу непонятного народа. То ли войско, то ли туристы? То ли праздник, то ли митинг?
   Всё на площади двигалось, бряцало стрелковым оружием, кричало и звенело стаканами. Да вот, слух вернулся прапорщику от неожиданности! А тут ещё площадь пьяно запела:

   Ты казала, у пятницу
   Пидем вместе на ебницу.
   Я пришол — тэбэ нэма!
   Пидманула, пидвэла!

   У Орехово-Зюзина резко заныло в животе. Похоже, гидравлический удар случился от кирпича и напряг одно место. Скоренько и сутуловато он добежал до Набатной башни и юркнул в один из её закутков. В полутёмках разгрёб ногами кучу строительного мусора и присел в счастливом ожидании. Сапсан деликатно отлетел в сторону и уселся на зубце кремлёвской стены.
   Пока шёл процесс облегчения, Орехово-Зюзин, уже привыкший глазами к полутьме, осматривал закуток.
   «Ну и бардак устроили! И где?! Вот нет тут хозяина».
   Руками он поперебирал вокруг себя мусор и зацепился пальцами за какую-то плотную серую ткань.
   «Шинель, что ли?»
   Из-под шинели вскоре появились полуистлевшие сапоги, а в них — костяные ноги. Скелет в мундире! Выше ног прапорщик обнаружил ремень с пряжкой, на которой угадывался царский герб в обрамлении что-то вроде солнечных лучей.
   «Юнкер?! Осень 1917 года? — опять вспомнил прапорщик то, чего никогда не знал. — Куда они тут только смотрят?»
   От напряжения и волнения у прапорщика опять пропал слух. Но была ещё и другая проблема. Надо было подтереться, а нечем! Орехово-Зюзин потянул к себе поводок, но сапсан, почувствовал неладное, нырнул между зубцами и там шустро расправил крылья. И упёрся. И смотрел на прапорщика возмущёнными до негодования бусинками. И сердито сопел.
   «Скотина неблагодарная! — вяло поругал его прапорщик. — Я же тебе такую козырную работу нашёл! И на довольствие поставил. Ловил бы сейчас мышей в полях калмыцких».
   Превозмогая скорбь и брезгливость, прапорщик подтёрся краешком юнкерской шинели.
   Так, спустя сто лет, окончательно была поставлена жирная и пахучая точка в истории российской буржуазии.
   Слух не возвращался. Прапорщик Орехово-Зюзин спустился со стены и побрёл в глубь Кремля.
   У маленького неработающего фонтанчика он остановился помыть руки и напоить сапсана талой апрельской водой. И устало присел на скамейку. В центре фонтанчика плавал чёрный чугунный лебедь — подарок днепродзержинских металлургов Леониду Ильичу Брежневу по случаю присвоения ему очередной звезды Героя.
   И хотя время обеда было упущено, обычная послеобеденная дремота всё равно подступила. И слух с нею вернулся. Товарищ прапорщик и сапсан широко зевнули и устало склонили головы.
   Было чутко тихо. Было слышно, как по дну Москвы-реки плывёт старая щука и брюхом ворочает камушки.
   День убывал в прошлое.