Больше чем...

Налетела грусть. Ну, думаю, пойду пройдусь, как Розенбаум. Ведь мне её делить не с кем. Тут звонок. Оказывается, есть с кем. Сидорыч: «Приходи. Я стал писателем. Почитаем, заодно и обмоем». «Хорошо, – говорю, – приду». Поем, попью, познакомлюсь с творчеством. Вдруг полегчает?

Пальтишко накинул. Через несколько минут в сенях у Сидорыча. Дверь толкнул. Не заперто. Вошёл, сразу настроение поднялось. Сидорыч в большое зеркало пялится. Сам  в рубахе и в бабочке. Рубаха белая с винным пятном на пузе. Бабочка малиновая в мелкую крапинку. На меня посмотрел. Увидел мою усмешку и объясняет:
– Смотрю, понимаешь, как я смотрюсь со стороны… Ну, проходи, проходи!

Прошли на кухню. Сели, чокнулись. Сидорыч тяпнул рюмку, продолжает:
– Я тут клифт новый надел, бабочку. Посмотрел в зеркало, немного щёки надул, чтоб торжественности добавить… Ну, что сказать? А сказать что-то надо. Распирает. Необходимо сказать. Всё-таки производит. Не то, что производит, а впечатляет. Да уже сказал один из нас: «поэт в России больше, чем поэт». Верно сказал, на века, не вырубишь топором и не поймаешь. А что, понимаешь… У нас и президент, больше, чем президент… Ну, давай! Между первой и второй…

– Что написал-то, Сидорыч? Где книжка?
– Какая книжка? Вот статья моя! Про валежник..
Посмотрел я в районной газете, действительно, заметка за его подписью. И заголовок: «Доколе?» Заметка в две колоночки, каждая строчек по тридцать.
– Ты, Сидорыч, прямо графоман какой-то писучий!
Спрашиваю:
– Ну? И доколе?

Сидорыч махнул рукой:
– А! Я уже о другом думаю. Не сбивай с мысли! Не зря ведь у нас считается, что если пишешь, то ты больше чем писатель. Традиция в России такая. Вот один из наших. Тоже больше чем. Не токмо писатель, больше. Глыба. Больше, больше бери! Матёрый человечище. Ну, батенька… Зеркало! Да, её самой, русской революции. А почто зеркало? Против церкви попёр, против учения. Своё создал. Потому что больше чем. Будда! Христос воскрес! Да, вот только… Как писателя помним. Романы читаем. А как Будду нет. Не помним. И учение не помним. Потому что говно учение. Пацифизм. Сплошная толстовщина.  Тоже мне Христос выискался. Так вот я и думаю… Ну, давай чокнемся, не на поминках же.. Как-то быстро бутылка кончилась. Щас я…

Сидорыч выудил из-под стола вторую поллитру.
– Вот и многие так. Последователи. Ещё один из нашей братвы. Писучий. Посмотрел. Подумал. О, я больше чем! «Один день Денисыча». Ура! Вперёд! Я – гений прочь сомнения! Даёшь «Архипелаг». Ну и что, что наврал? Ну и что, что с три короба? Конъюнкутуру никто не отменял! Пропаганда! Пиар! Реклама – двигатель! Шолохов – никто! Я не по лжи. Делай, как я! Живи, как я! А если б не сидел? Что бы писал? А ни хрена бы не написал. Потому что не писатель. Но больше чем. Выпнули из страны. Под зад. Приехал в эти, зачем-то богом Соединённые Штаты, выступил в Конгрессе. Смотрят – дурак. Не приглашать больше. Скомпрометирует. Нобелевскую получил? Получил. Вот и сиди в Вермонте безвылазно. Не путайся под ногами. Это ты в Союзе диссидент. Здесь ты говно. Пограмотнее есть, тоже писучие. В Союзе переворот. Нет Союза. Вернулся. Я стоял у истоков! Как нам обустроить Россию?! Чего ты можешь обустроить? Специалист по государственному строительству на букву «ху». Сиди, здесь ты уже не нужен. Ну, поехали… А ты чего не допиваешь? За рулём что-ли? Нет? Тогда не сачкуй!

Что, думаешь в Америке таких нет? Хватает. Придумал чудила саентологию. Я, грит, философ, грит. Ему грят, какой ты философ? И шмяк ему шнобелевскую премию вместо Нобелевской. А что он же не в Союзе диссидент. Так он на ходу, в полёте, переобулся. Ладно, грит, может и не философия. Больше, чем философия. Саентология, грит, религия! А я етот самый, придур... пророк то есть. Ну и давай паству вербовать. Деньги не пахнут. Так что вот так…  Да чего ты капусту ковыряешь? Ты вот возьми солёную помидорку. Тут сразу с водочкой такой букет! Ну, будем!

А вот… Слышал? Намедни, тоже один из наших, из творческих, из режиссёров. Надо, грит, всех мусульман из России отпустить. Ну их к аллаху! К порядку не приучены. Ведут себя плохо. Православных не любят. Пусть идут с миром на все четыре стороны. И всё, что построили мы им, пусть с собой забирают. А? И Кемску волость тоже! Нехай забирают. Мы вновь, мы новый мир построим. Без етих, без етих и без етих… Вздрогнули! Ещё по маленькой.

– Ну, братья по цеху, конечно, поддержали. Один из первых Басилашвили. Имеет, грит, право говорить всё даже президенту. Президенту-то, может, ты имеешь. Президент он тоже понимаешь, слуга народа. А вот народу зачем ты в душу плюёшь. Кто ты такой? Кино сымаешь? Сымай! В государственное устройство свой пятачок не суй. Здесь тебе не кино, чтоб всё, что попало и без мысли в голове, без извилины. Такое кино народу дорого обходится. Это вам не Бузыкина сыграть… Щас я ещё бутылочку достану…

Сидорыч потянулся к антресоли. Рубаха из штанов вылезла. Шея побагровела.
– Снял бы ты эту бабочку. Задохнёшся ведь!
– Щас, щас я …, – он открыл дверцу.
Я увидел шесть бутылок в ряд. Мне стало плохо:
– Сидорыч, я домой! Меня ждут!
– Чево-ты? Ну ещё один стакан на посошок! Я не всё сказал, не дошёл ещё до главной мысли в моей философии…

Бутылку со стуком утвердил на столе. Снял бабочку, губы ей вытер. Бабочку положил в карман.
– Слышь ты, того… Не оставляй меня в творческом кризисе. Нельзя друзей в таком состоянии бросать!
– Да ну тебя! Завтра Петровна тебя из кризиса выведет. А мне нельзя выводить. У меня язва, ты знаешь. Бывай, писатель! Считай, что читатель из меня не получился.
– Надо же! Про язву вспомнил. Ещё полчаса назад не помнил…

Я не стал его слушать и вышел по-английски, без пальто. Пройдя метров сто по  улице, про пальто вспомнил. Вернулся. Сидорыч обрадовался:
– Одумался? Непутёвый!
– Сам ты… Я пальто забыл.
– Не-е-ет, парень… Это тебя домовой не отпускает. Потому что ты на посошок не выпил… Садись!
– Какой ещё домовой? Он что у тебя тоже пьющий?
Думаю, хрен с ним, присяду ещё на минуту. Продрог чего-то.

Сидорыч снова оживился, налил по сто. Продолжает:
– На чём там бишь я остановился? Ну ладно, бог с ним! Вот наше всё – Александр Сергеич наш. Тоже ведь мог стать больше чем… Однако, не полез не в свои сани. Своим делом занимался. Потому остался тем любезен он народу, что только лирой чувства пробуждал. Не обустраивал Россию, не проповедовал новые учения…
Ну, да, притянули его за уши к революционному делу друзей-декабристов. Ну, это на уровне ля-ля-ля… «Властитель слабый и лукавый, плешивый щёголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами царствовал в ту пору» Это значит он так про царя-батюшку, который Наполеона победил, под влиянием дружков своих –  декабристов.
А потом, когда пришёл другой царь, уже не слабый, и закатал его корешей в Сибирь-матушку, он уже им пишет, храните, мол, гордое терпенье, там, во глубине сибирских руд, ничего не попишешь, потом, мол, когда оковы тяжкие падут, братья вам отдадут, что там у вас отобрали…

А почему он со своими друзьями срок не мотал? Да потому что не звали они его на свои собрания тайные. Не воспринимали всерьёз Сашу Пушкина. Не военный, в армии не служил, ружья зарядить не может, в штабной работе не понимает… Ну разве что, на дуэль кого вызвать. Ну, вызвал. Сразу пулю и получил. И-эх, жалко поэта. Но времена были! Не то что нонче. Попробуй щас вызови на дуэль французского посланника! Не то что на дуэль, хотя бы на боксёрский поединок. А уж я бы за милую душу! Уж я бы ему сопатку раскровянил. За всё ему – за «Цезарей» на Донбассе, за чёрную Африку, за наш Нигер… Ну, давай, по маленькой за Нигер! Бери, бери помидорку, не стесняйся. Не у мачехи рос!

Это уж потом коммунисты наши придумали. Коли декабристы на Нерчинских рудниках кайлом махали, значит, за рабочих. Пушкин им друг? Друг! Значит, марксист! Тоже больше чем… А он – не больше чем. Он – просто наше всё…

Сидорыч стал заикаться, повторяться, потом остановился. Ещё выпил, ткнул вилкой меня в палец и тихо сполз со стула на пол…

Я шёл домой. Похлопал себя по бокам. Вроде в пальто. На этот раз не забыл. Сунул руки в карманы. Там откуда-то взялась банка с мормышками. Чёрт! Я же Сидорыча пальто надел! Придётся завтра утра забежать к писателю, который – «больше чем»…